Сцена первая.

Кабинет Пушкина. На стуле перед письменным столом сидит Гоголь с портфелем на коленях. Пушкин, стоя за своим письменным столом, сосредоточенно читает статью Гоголя "Несколько слов об А.С.Пушкине" из толстого журнала. Некоторые особо примечательные, с его точки зрения фрагменты он зачитывает вслух.

Пушкин: "…Никто не станет спорить, что дикий горец в своем воинственном костюме, вольный, как воля, сам себе и судия и господин, гораздо ярче какого-нибудь заседателя, и, несмотря на то, что он зарезал своего врага, притаясь в ущельи, или выжег целую деревню, однако же, он более поражает, сильнее возбуждает в нас участие, нежели наш судья в истертом фраке, запачканном табаком…".

Пауза. Пушкин отрывается от текста и озадачено смотрит на Гоголя. Судя по довольному виду, тому статья представляется очень удачной.

Гоголь (робко): Там еще про птичку, Александр Сергеевич – аллегория, иносказательно изображающая несравненное совершенство малых вещиц Ваших, недоступное восприятию толпы.

Пушкин хочет, что-то сказать, но не находит слов и возвращается к тексту статьи.

Пушкин: "…Чтобы быть доступну понимать их, нужно иметь слишком тонкое обоняние. Нужен вкус выше того, который может понимать только одни слишком резкие и крупные черты. Для этого нужно быть в некотором отношении сибаритом, который уже давно пресытился грубыми и тяжелыми яствами, который ест птичку не более наперстка и услаждается таким блюдом, которого вкус кажется совсем неопределенным, странным, без всякой приятности привыкшему глотать изделия крепостного повара…".

Пушкин отрывается от текста и почти с ужасом смотрит на Гоголя. Тот продолжает сиять.

Гоголь: Там дальше еще лучше будет. Приношение, так сказать, на алтарь…

Пушкин вновь прячет глаза в гоголевский тест.

Пушкин: "…Это тот ясный мир, который так дышит чертами, знакомыми одним древним, в котором природа выражается так же живо, как в струе какой-нибудь серебряной реки, в котором быстро и ярко мелькают ослепительные плечи, или белые руки, или алебастровая шея, обсыпанная ночью темных кудрей, или прозрачные гроздия винограда, или мирты…"

Гоголь (перебивает): Я, было, начертал "лавры", но после сыскал растение, деликатность которого…

Пушкин, не обращая внимания на гоголевский лепет, дочитывает последний абзац статьи.

Пушкин: "…Увы! это неотразимая истина: что чем более поэт становится поэтом, чем более изображает он чувства, знакомые одним поэтам, тем заметней уменьшается круг обступившей его толпы и наконец так становится тесен, что он может перечесть по пальцам всех своих истинных ценителей".

Дочитав статью, Пушкин бросает журнал на письменный стол, тяжело опускается в кресло и в глубокой задумчивости треплет бакенбарды. Гоголь замер в ожидании пушкинского вердикта.

Пушкин (сдержано): Вы в статье своей меня, вроде как, похвалить намеревались… на правах, так сказать, "истинного ценителя"?

Гоголь (уточняет): Воскурить фимиам пред алтарём божества, поклонение коему…

Пушкин (перебивает): Любезный Николай Васильевич, как бы вам сказать… "Фимиам", как Вы изволили выразиться – это не вполне критика. Несколько иной жанр… Может быть вам стоит глубже изучить предмет? Скажем, перечитайте и приведите в систему все, что было написано до сей поры. (увлеченно) Если будете прилежны, дело может увенчаться фундаментальным трудом. Назовем его "История русской критики"…

Гоголь (хмуро): Хворый я. Здоровья слабого. Боюсь, закончить не успею, коли возьмусь…

Пушкин: (насмешливо): Тем более, нельзя мешкать. Завтра же приступайте!

В дверь решительно входит пушкинская жена в бальном наряде.

Наталья Николаевна: Изволь распорядиться начет платья. (осеклась) Ой, у тебя посетитель.

Пушкин (мягко): Не тревожься, душа моя. Мы уже заканчиваем. Вели мундир готовить.

Наталья Николаевна (сдержанно): Прошу тебя, поторопись. Государь, ты знаешь, неумолим…

Гоголь (выпаливает): Позвольте выразить всецелое восхищение Надежда Николаевна. Весьма рад знакомству.

Пушкинская жена бросает в сторону Гоголя холодный надменный взгляд, сухо кивает и удаляется, раздраженно шурша юбками.

Пушкин: Наталья.

Гоголь: Виноват.

Пушкин: Мою жену зовут Наталья Николаевна, а вы сказали "Надежда".

Гоголь бормочет что-то нечленораздельно-извинительное и смущенно умолкает. Пушкин – в глубокой задумчивости. Пауза.

Знаете, у Вас некоторые вещицы весьма смешны. Там где Иван Никифорович поссорился с этим… (щелкает пальцами) как его? Весьма оригинально. И вообще, когда вы берете на себя труд придирчивой отделки, заметно лучше становится. Плавность появляется, слог выправляется. Только герои у Вас – какие-то (подбирает слова) слепки гипсовые. Будто у них душу вынули и… Мертвые какие-то души. Вурдалачьи.

Пауза.

И дотошное выписывание мелких завитков не выручает. Фантасмагоричность иных сюжетов развлекает, да. Но пищи – ни уму, ни сердцу – не дает. Вроде, и смешно, и занимательно. А кончишь – тоска. "До чего ж, думаешь, грустна и безотрадна Россия у автора". А ведь она не такова…

Пауза.

Может Вам крупное что начать? Затвориться в келью. Перечитывать написанное и править нещадно, покуда не заблестит… А то, боюсь, заласкают вас скорые на суд хулители порядков наших. Им всякое зубоскальство по сердцу.

Смотрит на часы. Встает.

Ну-с. Не смею задерживать. Супружеский долг велит при дворе блистать.

Встает и идет к двери. Не дойдя, оборачивается.

(с усмешкой) Иной раз добром поминаю ту холеру. (мечтательно) На чудесную осень меня карантин обрёк! Все обязательства упразднились – ни помех, ни препон. Герои обступили меня. У каждого свой норов, свой гонор, своя манера. Только записывать успевай…

В дверном проеме появляется слуга с камер-юнкерским мундиром в руках.

Слуга: Прикажете препроводить гостя?

Пушкин поворачивается к нему и молча кивает, не выходя из глубокой задумчивости.

Пушкин: И возвращайся скорей. Облачать меня будем. (усмехается) Как архиерея на Пасху.

Затемнение.

 

Сцена вторая.

Сад во дворе губернаторского дома. Белая увитая плющом беседка. Посыпанные гравием дорожки. Криспин прогуливается в компании губернаторши и Ирины. На Криспине та же одежда, только вместо рваной рубашки белоснежная новая. Беседа – самая непринужденная.

Губернаторша: Как вам показался владыка НафанАил? (иронично) После вашего диспута по церковным догматам он охладел к десерту, чего за ним прежде не водилось.

Ирина: И в молитве послеобеденной запнулся.

Криспин (игриво): Но я ж вовремя поднёс маститому архиерею верное окончание, чем, надеюсь, заслужил себе хотя бы отчасти прощение.

Все смеются.

Губернаторша: По правде сказать, он у нас первый в губернии вольнодумец.

Ирина: И завзятый театрал.

Губернаторша: Признайтесь, и Вы не чужды Мельпомене?

Ирина заграждает ему уста.

Ирина: Ни слова! Сейчас угадаю ваше амплуа.

Отходит. Окидывает его фигуру придирчивым взглядом.

(губернаторше) Ну, мама, это же типичный плут! Слуга двух господ или, что-то в этом роде.

Губернаторша (соглашается): И грим не нужен. Плутишку проучили, но он не унывает и готовит новые проказы.

Касается его разбитой губы рукой в перчатке.

Какая у вас нежная кожа. Румянец? Вы смущены? Вот уж не думала, что такого фантастического господина может вогнать в краску стареющая провинциальная кокетка.

Криспин (с трудом сохраняя непринужденность): Не смею спорить. Только истинная кокетка способна так несправедливо себя аттестовать, дабы принудить усталого путника к невольному признанию.

Целует ее пальцы. Она задерживает свою руку в его руке чуть дольше необходимого.

Губернаторша (тихо): Не сейчас.

Ирина (иронично): Ого! Пустынножитель-то наш – дамский угодник!

Губернаторша (рассеяно): Иринушка, я насчет ужина не распорядилась. Пошли Мавру в колониальную лавку. (Криспину) Что бы вы желали иметь на столе?

Криспин (протестует): Нет, нет, нет. Увольте! Нынче я – верный поедатель блюд отечества моего. Хватит с меня антилопьих отбивных под муравьиным соусом!

Губернаторша (дочери, нетерпеливо): Ну, вели ей купить что-нибудь (запнается) В общем, что сама знаешь. Всецело полагаюсь на тебя.

Они заговорщицки переглядываются. Ирина целует мать и поворачивается к Криспину.

Ирина (Криспину, иронично): Не страшитесь, пустынножитель. Ради Вас я пощажу антилоп. (матери) Тростниковый сахар к чаю, да толченый кокос на присыпку. Довольно будет?

Губернаторша: Умница! Беги к Мавре.

Ирина "отдает честь", прыскает и убегает. Криспин и губернаторша подходят к беседке, заходят внутрь и присаживаются на скамейку.

Криспин (игриво): За неимением достойного священнослужителя и сотрапезника, принуждён исповедаться виновнице моего конфуза. Обстоятельства многомятежной жизни не позволили мне наслаждаться дамским обществом в миг, когда природой положен начаток первого бурления… (запинается)

Губернаторша смотрит на него долгим внимательным оценивающим взглядом. Без тени улыбки.

Признание, которым я имел неловкость себя обязать…

Губернаторша (перебивает): Как вы находите Ирину?

Криспин обескуражен.

Мы с дочерью очень близки. Не по-родственному – как это бывает между матерью и ее дитя. Иным образом. Глядя на нее, я словно возвращаюсь к тем своим годам, когда, прилежно воспитанная отцовской библиотекой, грезила о какой-то совсем другой, необыкновенной жизни, полной удивительных происшествий, встреч, переживаний. Когда, вставая со своей постели, трепещешь, не ведая, чем огорошит тебя начавшийся день, и заранее принимаешь все, что б он тебе не послал… Знаете, я ведь богата. Родители – виднейшие землевладельцы губернии. Во младенчестве моем ко Господу отошли. Я – единственная наследница. Часть капитала… значительная часть… составит приданое Ирины.

Криспин хочет что-то сказать. Губернаторша его останавливает.

Не надо слов. Если я нынче же не закончу, после уж не решусь.

Отходит в сторону. В глубокой задумчивости проводит рукой по листьям плюща. Резко поворачивается к сидящему на лавке Криспину.

(восторженно) Видели бы вы Аркадия Львовича в пору сватовства! Ведь он рыцарь у нас. Товарищи по оружию в нем души не чаяли. Отчаянной храбрости рубака. А сердцем простой, как дитя, и великодушный необыкновенно. Уж сколько он от моих проказ вынес, когда на сватовство решался. (увлеченно) Я однажды целый роман для него сочинила. Про возлюбленного-пастушка. Мол "сердце мое отдано другому", "тайные свидания в тиши дубрав", "плод преступной страсти" и прочие красивости из сентиментальных пиес. У него лицо было, словно пепел на угольях. Зубы стиснул. Говорит: "Если угодно будет наградить меня взаимностью, приму ребеночка как своего и позор покрою". Так он мне дорог стал в тот момент, так жалко его – словно оленя раненного. Обняла. Шепчу в ухо: "Я – дрянной человек, лживый, бесчестный! Бегите от меня прочь!" …

Пауза.

Сосватала тетка. Свадьба. Из-под венца – на войну. Когда Ирина родилась, он уже в Париж со своими гусарами входил. Я столько раз себе эту картину рисовала и в подробностях Ирине пересказывала. (с нежностью) Она слушает про отцовские геройства. Глазки смышленые. "Агу", – говорит. И смеется. А там десны одни. Зубки потом пошли… (прежним тоном) Ну так вот. Вернулся наш герой. Карьера в гору. Полк получил. Потом генеральские эполеты. А год назад государь губернию дал под начало. Сама не заметила, как жизнь попала в колею, из которой не выскочишь… (неожиданно требовательно) Я не старая женщина, правда? Могу еще волновать… вызывать… (запинается)

Криспин: К чему этот вопрос? Любой мужчина почел бы…

Губернаторша, не обращая внимания на криспинский ответ, продолжает.

Губернаторша: А ничего этого не нужно. И не будет. И хорошо, что Господь уберег, когда… (неожиданно резко) Он же невероятно глуп – наш Аркадий Львович! Добрый, хороший человек, сердечный. Нас любит. И его все любят. А иной раз думаешь: хоть бы ты не говорил ничего, в острословии б не упражнялся. Отправится уезды объезжать – говоришь себе: "Что ж так мало у нас в губернии уездов? Еще б десяток-другой". (поясняет) Это в том смысле, чтоб подолее не возвращался, не лез чтоб, не нарушал атмосферу…

Губернаторша подходит к Криспину. Садится рядом с ним на скамейку и заключает его руку в свои.

Послушайте меня, фантастический вы человек. Я же вижу, что у Вас к Ирине чувство…

Криспин пытается что-то сказать. Она заграждает ему уста.

(успокаивает) Да, да, конечно. Слишком краткий срок. Вы не разобрались в себе. Ничего, разберетесь. Поверьте, я знаю. Вы положительно способны составить счастье друг друга.

Недоверчиво отстраняет руку, давая ответить. Хотя и продолжает держать наготове – на случай, если Криспин скажет не то, что она от него желает услышать.

Криспин: А коли сама Ирина воспротивится?

Губернаторша со спокойным сердцем отстраняет руку от его рта.

Губернаторша (резвясь): Какой Вы, право, славный. Особенно располагает в вас вот эта африканская неукротимость страстей. Эта дикая порывистость! Иной бы, уязвившись красотой и умом незаурядной девицы, полгода бы пороги оббивал. С отцом своего предмета об охоте, да о погоде собеседовал. А вы… Была б я вольной девушкой ирининых лет (смеется).

Криспин обескуражен. Между тем, судя по реакции губернаторши, к беседке приближается Ирина. Губернаторша поправляет на Криспине волосы и одежду и почти шепчет взволнованной скороговоркой.

Ну, простите меня, фантастический вы человек, за этот галоп. Нельзя тут с заминкой. Вы уедете, а она останется. Просватает ее отец за соседского помещика или кавалергарда, против которого лошадь втрое занимательней. Приданое за Ириной есть, помните! Капитал. Она и свою, и вашу жизнь управит. Умом не в отца. Верьте!

В это момент к беседке подходит Ирина.

(дочери) Что Мавра?

Ирина: Сердится. (дразнит) "Пошто, говорит, в колонияльный? Нешто я колотый не поцвечу, да хучь бы чаем?".

Губернаторша(рассеянно): Да Бог с ней с Маврой. Тут в твое отсутствие… (как бы в сердцах) Как все-таки ты не вовремя затеяла эти гонки с несносной Маврой! Ну, да я ей… (другим тоном) Так вот. В твое отсутствие наш загадочный гость приоткрыл мне тайники своего сердца. Я заглянула в них только одним глазком. Буквально на мгновение. И тут он – дерзкий – захлопнул створки! Но при этом обязался полнейшей открытостью… Кому бы ты думала?

Вскакивает, подлетает к дочке и целует ее в щеку, одновременно крепко сжимая ее пальцы в своих. Мгновение они красноречиво смотрят друг на друга. Губернаторша еле заметно утвердительно кивает. В следующий миг она уже бежит в направлении дома.

Губернаторша (на ходу): Ох уж я ей задам! (в сторону дома, строго) Мавра! Будь любезна подойти и выслушать, ибо всему на свете есть предел…

Ее голос удаляется и затихает. Криспин и Ирина молча смотрят друг на друга.

Ирина: В этом месте я должна зардеться, взор потупить и с замиранием сердца ждать раскрытия тайников (улыбается).

Криспин (сдержано): Присядем.

Садятся на скамейку.

(веско) Ирина, я настроен побеспокоить вашего батюшку…

Ирина: Уже.

Криспин: Виноват?

Ирина: Уже побеспокоили. Носится как угорелый, ярмонку разгоняет.

Пауза.

Криспин (с уважением): Я уже почти боюсь Вас. Словно фехтую с мастером, а у самого простейшее туше не поставлено. Этак на исходе дня обернусь игольной подушечкой, на радость белошвейкам.

Ирина смотрит на Криспина долгим пытливым взглядом.

Ирина (серьезно): Вы хороший человек. Я не желала бы Вам зла… Матушка моя, вижу, совсем Вас околдовала. Дайте мне вашу руку.

Криспин машинально дает. Ирина берет его руку в свою, внимательно рассматривает и, не разнимая, кладет себе на колени.

Красивая. Я всегда в первую голову на руку смотрю. Через нее душа человеческая познается.

Криспин: И какая лучше – большая или маленькая?

Ирина: Это не важно. Главное, соразмерность частей, правильность сочленений, сама форма. Она бывает искажена. Порой, неуловимо. Малостью какой. А у Вас – гармония.

Пауза.

Как мне Вас звать?

Криспин (неохотно): Я говорил. Абиссинцы звали…

Ирина (морщится): Не надо абиссинцев. В кого крещены?

Криспин задумался.

Криспин (не глядя ей в глаза): В Трифона-мученика.

Ирина (задумчиво): Трифон Брокгауз.

Со стороны дома раздается шум. Ирина вглядывается вдаль, силясь различить: кто пришел.

Папенька с ярмонкой управился – к Вам с докладом.

Поворачивается к Криспину и с мольбой смотрит ему в глаза.

(сбивчиво) Голубчик, и хочу – сил нет как хочу! – и не могу вот так Вас: в аффектации, словно в бреду… (осеклась) Вы соотнесите всё, испытайте себя досконально, чтобы не впопыхах, чтоб не головой в омут, как русалка… (твердо) Но коли решитесь – не мешкайте.

Криспин: Так Вы согласны?

Ирина (с нежностью): Ну, конечно, согласна, согласна, согласна. Экий ты у меня…

Прижимается к руке Криспина щекой. Слышен скрип гравия – в беседке приближается губернатор. Ирина отстраняется от Криспина и прежде, чем удалиться, с лукавой улыбкой быстро облизывает палец, проводит им по криспинской щеке и пробует на язык.

(шепотом) Ммм! Еще хочу.

Ирина убегает. За сценой слышны приглушенные голоса губернатора и Ирины.

Губернатор: Как он?

Ирина: Благодушествует.

Губернатор: Умницы вы мои!

Ирина (мнется): Ты это… лучше присядь там – в беседке. Он церемоний не любит, привык запросто. И вообще (шутя, тычет отца кулачком в живот) расслабь сбрую-то. Чай не в походе (смеется).

Губернатор (умиленно): Баловница!.. (откашлявшись, Криспину, громко) Обеспокою докладом! Ярмонка приведена в соответствие – то есть, в полностью отсутствующее состояние!..

Затемнение.

 

Сцена третья.

Прихожая пушкинской квартиры. Слышен звонок. Слуга открывает дверь. На пороге Пушкин в шляпе и плаще-крылатке. Молча отдает трость, снимает шляпу - слуга принимает. Бросает в нее перчатки. Сбрасывает плащ и вешает его на плечо слуги. Судя по тишине, в которой все это делается, и резкости пушкинских движений он чем-то раздражен. Пушкин проходит в прихожую и устало опускается на диван.

Пушкин (сам с собою, вполголоса): Не дай мне Бог сойти с ума… С ума… сума…

Появляется пушкинская жена. Беременная. В просторной домашней одежде. Она молча садится, рядом с Пушкиным. Он, не глядя, опускает голову ей на плечо. Рукой гладит женин живот.

Как наш арапчонок? Непоседливый? В отцовскую масть?

Наталья Николаевна (с досадой): У нас же оговорено: девочку ждём.

Пушкин (задумчиво): Ах, да. Невесту… Иные бойчей женихов, а?

Отстраняет голову, пристально смотрит на жену.

Ты будто грустна? Скажи, что тебя тревожит, душа моя?

Жена молча опускает глаза и отрицательно качает головой. Пушкин обнимает ее за плечи.

Знаешь, во всяком супружестве приходят такие тревожные минуты, когда пропадает теплота, сердечность, доверительность… (заглядывая ей в глаза) Слышишь, ты не отдаляйся от меня. Хуже нет – фантазиями увлечься. Нагрезится принц в сверкающих латах. (шутит) Ударится оземь – обернется зайцем. Опять ударится – уткой. А на третий раз обернется бравым кавалергардом. И тогда мне придется его убить. Если попаду, конечно – кавалергарды нынешние вертлявы.

Жена прыскает. Пушкин вывел ее из меланхолии.

Наталья Николаевна: Ну и что твой малоросс?

Пушкин (задумчиво): Смешно. Да актеры измаялись. Тут марионетки – в самый раз (оживляется) или раёшник. Помнишь тогда на ярмонке?

Наталья Николаевна (морщится): Там грубость была. Для простолюдинов забава. Разве хорошо?

Пушкин: Раешник-то? Славный малый.

Пауза.

Наталья Николаевна: Про что пиеса?

Пушкин: Старинный сюжет. Пустого человека принимают за ревизора. Ну и завертелось… У меня было что-то похожее в набросках, да черновик затерял. (беспечно) Впрочем, неважно. Все одно доканчивать недосуг. Да и ни к чему теперь уж. Хватит с России одного ревизора.

Пушкин задумался.

Наталья Николаевна: Какой все-таки неприятный господин. Зачем обязательно было нужно его принимать?

Пушкин (не выходя из задумчивости, улыбаясь): Да-а-а, с малороссом нашим ухо нужно держать востро. Оберёт до нитки – крикнуть не успеешь. (выйдя из задумчивости) А знаешь, он, по-своему, гениален. Удивительно цепкий изворотливый ум. И сила! Как у плюща. Выберет дерево повыше – цап! и лезет к вершине. (смеется) Вот увидишь: коли помру – присочинит нам дружбу. Да еще себя на ведущих ролях изобразит. На короткой, мол, ноге был…

Наталья Николаевна (встревожено): Второй раз про смерть. Что у тебя за настроения?

Пушкин (продолжает): …Другое тревожит. Зубоскальство нынче почитать стали за художественность. Хорошо – если порядки критикует и что-то там обличает. Как бы не задавил плющ сей литературу нашу и театр. Впрочем, не подмостки меня нынче занимают.

Наталья Николаевна (недовольно): Опять твой несносный Пугачев? Что за охота? Не понимаю тебя совсем. Столько заботы, столько трудов.

Пушкин вскакивает.

Пушкин (горячо): А ты вообрази: герой и злодей греческим и римским вровень жил среди нас… ну почитай вчера! Еще есть лица, бывшие свидетелями и участниками тех событий. Они старые уж совсем. Помирают. Документы выходят из оборота, в хранилищах иные портятся. Промедлить счас – следующему поколению многажды тяжелее придется…

Слышен крик ребенка и шипение няни. Наталья Николаевна бросает на Пушкина сердитый взгляд и с недовольным видом скрывается в детской. Обескураженный Пушкин садится на диван.

Пушкин (сам с собою, вполголоса): Не дай мне Бог сойти с ума… С ума… сума…

Ребенок затих. Пушкин встает, чтобы идти в комнаты. В этот момент звенит резкий требовательный звонок. Слуга мешкает. Звонок звучит опять. Ребенок снова кричит. Пушкин подходит к двери сам. Слуга едва поспевает за ним следом. Пушкин открывает дверь – в прихожую довольно бесцеремонно заходит молодой человек, одетый в платье Гоголя из первой сцены первого акта. Видно, что оно ему немного тесновато. Это гоголевский слуга Яким.

Пушкин: Чем обязан?

Яким (развязно): О! Застал! А то все "не принимает", да "не принимает"…

Пушкин: Вы кто?

Яким лезет за пазуху, достает записку.

Яким: Вот.

Пушкин: Что это?

Яким: Послание Вам.

Пушкин: От кого?

Яким (в сердцах, слуге): Ты-то чего молчишь? Который раз уж прихожу. Двери мне открывал, а глядит, как неродной!

Пушкин молча разворачивается и уходит.

Пушкин (слуге, на ходу): Бумагу прими. Визитёра – вон.

Яким (нахально): Здрасте-пожалуйста! Мне ж велено ответ передать…

Слуга молча вытесняет его за дверь, закрывает засов и семенит к Пушкину. Из комнаты выглядывает жена.

Наталья Николаевна (едко): Это малоросса твоего прислуга. Он у нас тут частый гость. Пока ты оренбургские степи исследовал, записки от барина доставлял – да я всё возвращала.

Слуга: Виноват, Александр Сергеевич. Час поздний – задремал.

Протягивает Пушкину записку. Тот разворачивает ее (брезгливо – одними пальцами) и читает.

Наталья Николаевна: Ну и что малоросс?

Пушкин (не отрываясь от записки): За границу отбывает. "Большую вещь" заканчивать будет.

Наталья Николаевна: Вот и славно.

Пушкин (цитирует): "…дабы напутственные слова первейшего из литераторов российских, всякий час, подобно путеводной звезде…" В общем, принять просит.

Наталья Николаевна: Примешь?

Пушкин: Нет.

Возвращает записку слуге. Целует жену и молча идет в кабинет.

(слуге, на ходу, требовательно) Халат мне. И свечей побольше.

Затемнение.

 

Сцена четвертая.

Парадный подъезд губернаторского дома. Стоит чисто вымытая рессорная коляска Криспина. В ней, помимо перевязанных бечевками стопок с книгами, несколько корзин с припасами – вино, фрукты, прочая снедь – и объемистый саквояж с дорожными вещами Ирины. На ступенях дома губернатор с супругой, перед ними – жених и невеста.

Губернаторша (мужу): Сумма, составляющая приданое Ирины мною переведена в банковские бумаги. Доступна для них станет сразу же по прибытию в Санкт-Петербург или Москву. (понижая голос) Десять тысяч ассигнациями с собой дала – на первое время. (игриво) Ну, разве не умно я распорядилась приданым? Ну-ка поцелуй свою женушку за ее распорядительность. Я заслужила эту награду.

Губернатор неловко чмокает супругу, и смущенно гладит усы.

Губернатор (молодым, торжественно): Дети мои чудесные! Отрады сердца моего. Я жизнь свою провел преимущественно в заботах бранных. А много ли там слов? "Коли!", "Руби!", "Виктория", да "Конфузия". Остальные – не для дамского слуха. (смеется) Сердце мое исполнено сверх меры, но умения выразить, излить – недостаёт.

Подходит к Криспину. Мучительно подбирает слова.

Ты это… Не обижай Иринушку, пожалуйста. Она, положим, и сама себя в обиду не даст. А все ж таки не обижай. Сердечко у ней золотое. Резвость, да проказы – то на виду. А что в первооснове – то одному отцу ведомо…

Губернатор смущенно утирает повлажневшие глаза скомканным платком, отступает к жене. Та его утешает. К ней присоединяются Ирина и Криспин.

Губернаторша: Полно, Аркадий Львович, в тоску себя вгонять. (молодым) Вы б, дети, не мешкали. Все, что в дороге потребуется – уложено, я распорядилась. Коляску проверили, укрепили для долгого пути.

Ирина (отцу): Ну, обними дочь свою напоследок, старый солдат!

Сама его обнимает.

Помни, что обещал. Никому ничего не говори, пока письмо из Петербурга не отправим. Жених-то у нас государственный! Высочайшие смотрины – это тебе не понюшка пороху. Дело серьезное.

Криспин: Да, Аркадий Львович. Еще предстоит государя подготовить к такому неожиданному повороту. Холера свирепствует, нужда во мне крайняя. Невозможно вообразить брачные хлопоты в сей отчаянный момент. Ирина будет представлена при дворе моей невестой и перейдет под попечение уполномоченных государем дам. Мне же предстоят беспрестанные вояжи по всей протяженности Российской империи. Возможно, в Европу – дабы обеспечить приобретение за средства казны новейших микстур. В страны Востока… Словом, пока заболевание окончательно не будет подавлено, неизбежна заминка. В этот момент разглашение произошедшей перемены совершенно недопустительно.

Губернатор (веско): Тут положиться можете на меня совершенно. Содержание сведений в секретности для военного человека – дело чести. Чего уж тут говорить.

Губернаторша: Ты, главное, Аркадий Львович, за мной приглядывай. Женщина – материя легкомысленная. Всегда существует опасность увлечься и…

Губернатор (потрясенно): Мать моя! Да как же можно допустить хотя бы даже самою мысль!..

Ирина (перебивает): Ну, полно. Ведите уже нас к коляске. А то засветло не поспеем.

Все сходят вниз по ступенькам.

Губернаторша (Ирине, на ходу, тихо, сквозь зубы): Деньги на дне саквояжа. Документы исправные там же. Печать губернская, штемпеля – всё проставлено.

Ирина благодарно смотрит ей в глаза и украдкой сжимает руку. Криспин легко вскакивает на облучок и берет в руки поводья. Родители в последний раз целуют Ирину.

Губернатор (громко): Может конный конвой отрядить? Мало ли что в дороге.

Криспин делает круглые глаза, прижимает палец к губам и сокрушенно качает головой.

(смущенно) Виноват. Всё. Могила.

Ирина усаживается рядом с Криспиным.

Криспин: Ну, с Богом! Ждите письма. Не тревожьтесь за дочь.

Коляска отъезжает и скрывается из вида. Родители остаются на крыльце одни.

Губернатор (глубокомысленно): Знаешь, душа моя, я никогда не ожидал от себя такой ловкости. Таких дипломатических талантов. Ведь казалось: пропал как заяц. По моему недосмотру был бит в зубы государев крестник. Он объясняться – я в крик. С ярмонкой этой напортачил так, что и вспоминать не хочется. Иного бы за такие провинности в железы, да в арестантский дом на казенный прокорм. А я так изощрился повернуть дело, что и взыскания избежал, и судьбу Иринушки решил наилучшим образом!

Жена смотрит на него почти с болью – как на хворого ребенка.

Губернаторша: Ну, так, на то у тебя и ум. Господь ведь с рассуждением действует: одному дает ум. Другому – красоту.

Губернатор (с сомнением): И все-таки признайся душа моя, что есть в тебе некоторая склонность считать меня… ну простоватым что ли.

Губернаторша: Помилуй, государь-то у нас что младенец, чтобы доверить губернию простаку? Искал, поди, по всей империи незаурядные умы, да лучше тебя не нашлось.

Губернатор (раздосадовано): Вот никогда наперед не знаешь: где ты всерьез говоришь, а где…

Губернаторша обнимает мужа и целует в лоб.

Губернаторша: А теперь знаешь?

Губернатор обнимает ее в ответ.

Губернатор (умоляюще): Нет, ну правду скажи: ведь было такое – не признавали за мной умственной одаренности. И ты, и Иринушка.

Отстраняется.

(патетически) Сам Господь мне послал такого зятя, и еще обстоятельства так нарочно сорганизовал, чтобы вы убедились, кто я у вас есть! Тут уж как не верти, а блестящая будущность Ирины – непреложна. И я…

Губернаторша (ежась): Что-то, вроде, как будто здесь дует. Не находишь? Пойдем-ка в дом. Велим самовар поставить. Мавра успела на ярмонке провизию закупить. Там пахлава есть чудесная. Турок один торгует. Мед, а не пахлава…

Губернатор (упрямо): И все-таки я бы хотел закончить свою мысль.

Губернаторша: Вот за чаем и закончишь. Пойдем, пойдем.

Легонько подталкивает его в спину. Губернатор сокрушенно качает головой, но подчиняется. Они поднимаются по ступенькам. Вдруг губернатор останавливается и, воздев перст, патетически декламирует.

Губернатор: "О, женщины! Вам имя…" (запинается)…

Губернаторша: "Вероломство" нам имя. Иди давай.

Подталкивает его к дверям.

Затемнение.

 

Сцена пятая.

Зал с колоннами в одном из столичных особняков. Длинный стол. На нем таблички с именами участников брифинга. За столом, указанные в табличках участники: в центре Гоголь, справа от него Белинский, слева – Яким. Зрители в зале – выступают в роли журналистов. Над столом висит огромный портрет Пушкина с траурной лентой. Белинский – ведущий.

Белинский: Господа, я пригласил вас, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие…

Оживление в зале. Белинский доволен произведенным эффектом.

Все мы знаем наизусть эти гениальные строки. Именно с них начинается подлинная история литературы страны нашей! Но сегодня мы будем говорить о ее первых младенческих шагах. О предуготовительном этапе, который неразрывно связан с именем Александра Сергеевича Пушкина. И пренеприятность известия нашего заключается в том, что его нынче уже нет с нами.

Белинский встает и скорбно опускает голову. За ним – Гоголь. Последним, с явным неудовольствием встает Яким. Секунд десять они молча стоят.

Прошу садиться.

Все садятся.

(патетически) Что есть Пушкин для нас, как не предвестник, не ранняя заря могучего направления, поставившего перо на службу святому делу бичевания пороков и язв общества? Чем Пушкин нам дорог, как не тем, что стал невольным пестуном и ступенью для этого направления и в первую голову для наиглавнейшего из литераторов российских, занявшего место Пушкина на вершине еще при его жизни, а ныне уже далеко ушедшего вперед в своем развитии… Давайте поприветствуем. Николай Васильевич Гоголь у нас в гостях!..

Аплодисменты. Гоголь встает, кланяется и вновь садится.

…И его молодой спутник… (запинается)

Наклоняется к Гоголю и шушукается.

Яким! Ассистент и помощник гения.

Яким неохотно встает и вместо того, чтобы кланяться, с вызовом смотрит в зал. Гоголь тихонько тянет его за рукав – мол, садись. Яким раздраженно вырывает у него руку и с независимым видом садится на свое место. Аплодисменты стихают.

Николай Васильевич, скажите, какую роль сыграл покойный поэт в становлении вашего несравненного дара?

Гоголь: Спасибо. При слове "Пушкин" многое возникает пред внутренними очами моего взора. Помню себя. Порой неодетого, а случалось, что и не евшего до полудня ничего, кроме сухой краюхи ситного и пустого чая, спешащего пешим образом за неимением иной раз лишнего гроша на извозчика, отражаясь в зеркальности витрин, наблюдая дам, чьи фасоны, невольно воскрешают в сознании фарфоровые статуетки – отраду провинциалки с гусиной шеей и черепаховой пудреницей со сколом на ободке.

Восхищенный ропот. Все потрясены гениальным гоголевским слогом.

Придешь бывало. Стрясешь росу мелкого петербуржского дождичка в прихожей. Глядь: на встречу бежит он, с заботой на челе и чернильной крапинкой на манжете. Первое дело – что нового написал. Натурально извлекаются листы. Пушкин жадно пробегает глазами. Нет! Лучше вы, любезный Николай Васильевич! Тут важно авторское произнесение, способное с совершеннейшей точностью передать все изгибы идеи, весь букет неброских поминаний, как то: несвежесть шейного платка приказчика, или помадная банка, в коей прислуга сочла за благо содержать колотый сахар, крошки которого в сочетании с пролитым питьем создают ту характеристическую липкость, коей знамениты наши постоялые дворы.

Белинский (восхищенно): Немыслимо!

Гоголь (продолжает): Иной раз случалось оказать Пушкину услугу, разрешив тяжкую дилемму, терзавшую поэта изрядно долго. Так свет увидел "Современник", идею издания коего, я решительно поддержал. И внес богатую лепту, предав критическому направлению стройность и глубокое понимание, сообразное духу эпохи. Не раз Пушкин, отчаявшись в бессилии подъять пером своим некий пласт, прибегал к скорой помощи моей, признавая: нет, Николай Васильевич, только ваше несравненное перо способно вскрыть этот гнойник, оказать врачествО и упокоение скорбям отечества нашего! Так, замерев в нерешительности перед огромностью замысла, Пушкин поведал мне терзавшую его идею, ставшую в последствие сюжетной канвой поэмы моей. (повышая голос) Во исполнение воли пушкинской, воздвиг я на раменА свои труд, способный погрести под собой, иного излишне уверенного в своих силах автора. Только Вам, Николай Васильевич по плечу, – твердил Пушкин, снуя по кабинету среди раскиданных повсеместно истерзанных стремительной рукой черновиков. А когда выслушал первые главы, коими я простился с ним, отъезжая за пределы отечества нашего, дабы, как игумен в прохладной келье всецело отдаться труду, сказал (патетически, воздев руки): "Боже! Как грустна наша Россия!" Слеза, словно перл, сверзлась с уголка пушкинского глаза и сокрылась в бакенбарде, как некий зверь, спугнутый неловким стрелком.

Гробовая тишина.

Белинский: Потрясающе! А что "Ревизор"?

Гоголь (неохотно): Владение комическим пером не было отличительной чертой Александра Сергеевича, о чем мне не раз приходилось слышать от него изустно в минуту откровенности. Начав было сюжет сей и осознав полную свою для него непригодность, Пушкин призвал меня и умолил подхватить гаснущий факел…

Наклоняется к Белинскому. О чем-то шепчутся.

Белинский: Слово имеет Яким.

Яким (Гоголю, недовольно): Говорить по писанному?

Гоголь наклоняется и что-то горячо ему шепчет на ухо. Яким недовольно отстраняется от него и поводит плечами.

Скажу уж. Рот, кажись, есть. И соображением не обижен.

Поворачивается к аудитории. Кладет локти на стол и подается вперед.

В общем, так. Пушкин барина очень сильно любил. Бывало снег валит или там дождь, ветер воет – аж крыша трещщыт. Глядь: Пушкин. А на самом шинелька худая, да фуражонка летнего фасона. Куда, говорю, ты в такую погоду подрядился? Захвораешь ить с перемёрзу. Нет, пробирается. Ну ладно, говорю, иди, коль у тебя такая нужда.

Белинский: Волнующая картина. И подолгу Пушкин пребывал в доме вашем?

Яким: Порой, цельными ночами сиживали. Барин уж говорит ему со всякой деликатностью: мол, шел бы домой – жена ж на сносях. Да куда там! Нет, говорит, читай мне свои сочинения, больно хороши, не слыхивал таких! А потом встанет враскоряку и ну стишки говорить. Пару куплетов закончит – барина неволит: читай, мол, рассказ. Барин из почтения через силу немного почитает. Тот снова давай стишками сыпать. Пушкин-то рад радешенек, что его слушают. А барину – тягость одна. Так до утренней зори и кувыркались… Доведешь, бывало, Пушкина до дверей, направление придашь. Глядь, а барин уж без сил – закемарил в столовой. Ну, натурально, прихватываешь его споднизу и несешь до постели. А там уж…

Гоголь еле заметно, дергает Якима за рукав, тот резким движением, отнимает руку.

(Гоголю, недовольно) Да, знаю я! Что ж я совсем без соображения что ли?!

Белинский: А случалось, что Пушкин не заставал барина?

Яким: А то нет! Барин же при деле всегда. Не то что… Слышу, скребется, что мышь, в дверь. Открываю: стоит. Что надо? – спрашиваю. Барин, говорю, в отлучке. А Пушкин мне: "Нельзя ли, голубчик…". Он меня почему-то всегда "голубчиком" называл. И за пуговицу эту (показывает) теребил. "…Нельзя ли, – говорит, – голубчик, взглянуть на бариновы бумаги. Может, что новое написал. Так я почитаю. Барину только не говори". И сует мне рубль серебра. А я что? Рубль – в хозяйстве вещь полезная. Ройся, коли охота. Только, чур, при мне! Чтобы не прихватил чего. А то они прихватят, а мне перед барином отвечать…

Белинский: Спасибо, Яким. Думаю, мы все в долгу перед этим простым рабочим человеком, передавшим совершенно бесхитростно живые впечатления от встреч с нашим дорогим покойником.

Бурные аплодисменты.

Гоголь: Вспомнилась еще одна характеристическая деталь. Как-то в минуту крайней откровенности, разгоряченной то ли пуншем, то ли ликером… (задумался) уж не упомню точно… по-моему, "Шартрез". Надо будет снестись с записями той поры – у меня отмечено. Так вот, обнимает меня Пушкин за талию и, несколько заражая парами выпитого, делает своеобразное признание…

Пауза.

"Люблю, – говорит…

Пауза.

…смотреть на пожары!" "Помилуйте, – говорю, – Александр Сергеевич! Это ж, коли частное строение – потеря жилища для хозяев оного, коли казенное – убыток казне". "Эх, – говорит, – не понимаешь ты, брат, в чем тут соль!". Я, натурально, в неведении, о чем и сообщаю Пушкину с полнейшей откровенностью. И слышу такой анекдот: оказывается при пожаре на крыши всегда выбегают кошки, крыша же при этом чрезвычайно раскалена. Так вот, Пушкин уверял, что вид этих несчастных тварей – самое смешное, что ему случалось наблюдать в жизни. Большой оригинал.

Затемнение.