Пропавший без вести

День в паспортном управлении Министерства внутренних дел начался, как обычно, с разбора почты, и Надежда Иосифовна — худенькая, большеглазая — с тревожным нетерпением набросилась на письма: что-то она выудит сегодня? Может быть, ей, наконец, повезет, и она после долгих и безуспешных поисков сумеет сообщить безутешным родителям, что стало с девочкой Лизой, пропавшей в дни войны? Или узнает что-нибудь о сестре и брате заслуженного генерала? А может быть, объявится мать многих сыновей и дочерей — заведующая детским домом, пропавшая без вести во время налета фашистских стервятников?

Охваченная охотничьим азартом, Надежда Иосифовна ничего не видит, ничего не слышит.

— Надежда Иосифовна...

Молчание.

— Надежда Иосифовна, к вам гости!

Надежда Иосифовна поднимает глаза. Перед ней стоит лейтенант Петров и держит за руки двух девочек — одну в синем сарафане с красными горошинами, другую в красном сарафане с синими горошинами. Поодаль жмется мальчик, по виду чуть старше девочек.

— Ваши? — Надежда Иосифовна улыбнулась.

Лейтенант Петров давно грозился познакомить ее со своим семейством.

Лейтенант Петров сердито посмотрел на ребят.

— Что вы, Надежда Иосифовна, мои послушные. Одни по Москве не путешествуют.

Вот оно что! Надежда Иосифовна с любопытством посмотрела на гостей. «Одни по Москве...» Первой, в красном с синими горошинами, и семи нет. Второй, в синем с красными горошинами, того меньше. Мальчику... Мальчику лет десять...

Она незаметно кивнула лейтенанту, и тот вышел из кабинета.

Надежда Иосифовна встала из-за стола и поманила к себе ребят.

— Идите сюда... Идите...

Девочки стояли посреди кабинета, где их оставил лейтенант, и не двигались.

— Иди ты, — боднула старшая младшую.

— Нет, ты, — сказала младшая и спряталась за спину старшей.

— Меня зовут Надежда Иосифовна, а вас?

— Тайка, — сказала старшая.

— Майка, — сказала младшая.

— Антон, — с достоинством ответил мальчик.

— Идите сюда, — сказала Надежда Иосифовна. — Садитесь. Я знала, что вы придете, и приготовила три стула.

Девочки удивленно переглянулись. Действительно, возле стола стояли три стула.

Первой на стул вскарабкалась Тайка, второй Майка.

— Как вы сюда попали? — спросила Надежда Иосифовна.

— Нас привел вот он, — ответила Тайка.

— Я их привел, — сказал Антон. — Мы в одном доме живем. Они ищут дедушку.

— Он у нее в кармане, — сказала Майка, кивнув на Тайку.

Надежда Иосифовна улыбнулась: «Дедушка в кармане». Интересно, что все это значит?»

Сто вопросов вертелось у нее на языке, но она решила повременить с ними. Пусть девочки сами выговорятся. Может быть, и без вопросов что-нибудь прояснится.

— Он у меня в кармане, — сказала Тайка и вытащила фотографию.

С карточки на Надежду Иосифовну глянул ясноглазый, со стрелочками усов, с автоматом через плечо и с орденом на груди человек.

— Какой же он дедушка? — возразила Надежда Иосифовна. — Совсем еще молодой человек.

— Нет, дедушка, — возразила Тайка, — он не стареет, потому что фограто... фотогра...

— Фотографический, — подсказала Надежда Иосифовна.

— Грахический, — кивнула головой Тайка.

— И пропал без вести, — подсказала Майка.

— Ясно, — сказала Надежда Иосифовна. — Вы хотите найти своего дедушку. Ну что ж, можно и дедушку. А как его зовут?

Вот тебе и на! Тайка и Майка растерянно переглядываются. Они и понятия не имеют о том, как зовут их дедушку.

Тайка морщит лоб и вдруг вспоминает:

— Кавалер.

— Что? — изумляется Надежда Иосифовна.

— Кавалер, — вторит Майка.

— Какой кавалер?

— Красной Звезды... Вот... Папа сказал... — Высказавшись, Тайка облегченно вздыхает.

— Так. — Надежда Иосифовна задумчиво смотрит на ребят. — Дедушка-кавалер... Ну а свою фамилию вы, по крайней мере, помните?

Они не успевают ответить: на столе гремит телефон.

— Тайка и Майка? В красном с синими горошинами и в синем с красными горошинами? — Прикрыв трубку ладонью, Надежда Иосифовна укоризненно смотрит на девочек. Потом говорит в трубку: — У меня, приезжайте, пожалуйста, — и называет адрес.

Спустя двадцать минут в кабинет Надежды Иосифовны влетает мать Тайки и Майки — Вера Кирилловна — с твердым намерением тут же отшлепать дочек, но, увидев их испуганные рожицы, меняет гнев на милость, и Тайка с Майкой вместо шлепков награждаются поцелуями. Мать, оказывается, нашла их по записке. «Пошли в милицию искать дедушку. Майка, Тайка, Антон».

Потом, попрощавшись, они все четверо уходят восвояси. А на столе у Надежды Иосифовны остается забытый впопыхах дедушка-кавалер. Вот так штука! Она ведь не узнала, где живут Тайка с Майкой и как их фамилия! Ну да ничего, сами придут за фотографией.

Надежда Иосифовна продолжает разбирать почту. Письма, выпорхнув из гнездышек-конвертов, одно за другим приземляются у нее на столе. Ого, какое тяжелое! Надежда Иосифовна вскрывает конверт и вынимает из него фотографическую карточку. Смотрит на нее — и глазам своим не верит. Карточка как две капли воды похожа на ту, которая лежит у нее на столе. Надежда Иосифовна, волнуясь, ищет на конверте обратный адрес. Он необычен: «Зарецк, Ленинская, зона пионерского действия «Восток-1», отряд имени Юрия Гагарина».

 

Штурм «Голубой крепости»

По улицам Зарецка ходил «Крокодил» и ставил отметки. Для того чтобы попасть на берега реки Снежки, ему не пришлось покидать берегов реки Конго. «Крокодил» был местный, домашний, вооруженный, в отличие от своих африканских собратьев, не зубастой пастью, а самопишущей ручкой, блокнотом и фотоаппаратом. Он носил алый пионерский галстук и, ставя отметки, пользовался при этом не пятибалльной, как принято в школе, а двухбалльной системой, в которой было всего две меры: плюс и минус.

Ко всему прочему, «Крокодил» был... девчонкой. А еще точнее, редактором стенной газеты дружины зарецкой школы Нелей Исаевой. Но те, кто знал эту девчонку-редактора, имели все основания трепетать перед нею больше, чем перед каким-то там аллигатором. В каждом глазу у Нели сидело по Шерлоку Холмсу. Поэтому было просто смешно пытаться скрыть от нее какой-нибудь недостаток.

Неля Исаева была председателем жюри конкурса на лучшие дворы зоны пионерского действия. И все знали, что чем больше плюсов она поставит дворам, тем больше будет у зоны шансов послать кого-нибудь в Артек.

Так что все зависело от Нели. Путевка в Артек, образно говоря, лежала на дне ее ученической сумки-портфеля. Это знали все, как, впрочем, знали и то, что рядом с путевкой лежали и крокодильские вилы, на которые могла угодить зона, набравшая наибольшее количество минусов.

Игорь Воронов, пионерская кличка — Воронок, не боялся за дворы своей зоны. На плюс тянули все. Что ни дом — бравый вид, как у солдата в строю. Что ни двор — чисто, как на палубе после приборки.

Чтобы окончательно успокоить себя, Воронок еще раз совершил мысленное путешествие по дворам своей зоны и вдруг тревожно свистнул. Мысленный взор его натолкнулся на острые пики голубого, как небо, забора. За забором в просторном особняке жили Соловейчики. Он и она. Соловейчик-жена стерегла особняк, набитый квартирантами. Соловейчик-муж, бывший партизан Великой Отечественной войны, управлял банями и прачечными. Гостей он не терпел и так турнул однажды пионерский патруль порядка со своего двора, что отряд имени Гагарина надолго забыл туда дорогу. А забывать не следовало. Неля Исаева непременно сунет к Соловейчикам свой нос, и... прощай Артек. Минус, здоровый минус, а то и вилы в бок, наверняка обеспечены зоне «Восток-1»...

Воронок нахмурился: и поделом. Во дворе Соловейчиков сам черт ногу сломит...

Думая так, Воронок нисколько не грешил против истины. Юное поколение квартирантов, обитавших в особняке за голубым забором, отважившись на раскопки дворовых окаменелостей, не раз находило в них чертовы пальцы. И хотя всезнающий Генка Юровец уверял, что это никакие не пальцы, а всего-навсего белемниты, останки головоногих моллюсков, обитавших еще в меловом периоде, Воронок стоял на своем: именно черт, оказавшись во дворе Соловейчиков, оставил здесь свои члены...

Воронок не мучил себя догадками о том, как попали сюда белемниты. А зеленый чайник с перебитым, как у боксера, носом? А трехколесный детский велосипед без колес? А футбольный мяч, похожий на дохлую лягушку? А лейка без дна? А мясорубка без ручки? Как они очутились во дворе у Соловейчиков, каким половодьем занесло их сюда? Ответ могло дать все то же юное поколение квартирантов, обитавших за голубым забором. Это оно с незапамятных времен таскало сюда с улицы все, что плохо лежало или вообще никому не было нужно. Но плохая ли, хорошая вещь, попав однажды во двор к Соловейчикам, тут навсегда и оставалась. Назад ей ходу не было. Соловейчик-жена, хозяйничавшая по дому, строго наблюдала за тем, чтобы юные квартиранты ничего никогда не выносили со двора.

Так продолжаться не могло. Опасность приближалась. Зубовный скрежет «Крокодила» и слезный плач его жертв раздавались уже на соседних улицах. Стоило остроглазой Неле заглянуть во двор за голубой забор и... О дальнейшем Воронку, председателю совета отряда имени Юрия Гагарина, думать не хотелось. Но и сдаваться без борьбы было не в его духе. «Крокодила» следовало опередить. Но как?

Воронок собрал отряд и поделился с ребятами своими планами. Сбор решил: взять голубую крепость «на мушку». Началась подготовка к операции, которая вошла в историю зоны под девизом «Фиксаж».

К Соловейчикову двору подошли поутру, соблюдая все правила предосторожности. Впереди дозорный — Мишка-толстый, за ним сестрички-близнецы Оля и Поля, которым строго-настрого приказано было забыть, для чего человеку язык дан. В боевом охранении Воронок и Женя Соболева.

По небу, как льдинки, бегут облака. Солнце ныряет среди них, словно пловец, выбившийся из сил. Время от времени оно с головой погружается в пучину небосвода, и тогда на земле воцаряется мрак. Как он мешает ребятам! Им необходимо солнце, только солнце. Наконец, небо чисто, и Воронок тихо командует:

— На штурм!..

Перемахнуть через забор и открыть калитку для Воронка было пустяковым делом. Бесшумно ворвались во двор — солнца хватало, злости тоже, — и все было кончено: фотоаппараты, которыми были вооружены ребята, сделали свое дело.

На следующий день Ленинская, главная улица зоны пионерского действия «Восток-1», ахнула, увидев в уличной фотогазете двор Соловейчиков. Она и не подозревала, что за голубым забором может быть такое. Нет, этого терпеть нельзя.

Соловейчику не расчет ссориться с уличной общественностью. Нельзя так нельзя. Пусть только убрать помогут... И он нехотя открывает ворота перед патрулем порядка зоны «Восток-1». Патруль свое дело знает. Грабли, лопаты в руки и — добро пожаловать «Крокодил», Неля Исаева, — ни соринки ни пылинки за голубым забором. Все вычистили, все убрали, смело ставь плюс.

Среди никому не нужных находок, вывезенных со двора Соловейчиков на городскую свалку, оказался потрепанный портфелишко с такими же потрепанными учебниками и тетрадями. «...Ученика 6-го класса 2-й зарецкой школы Вениамина Перовского», — было написано на одной из них. Перовский! Имя ничего не сказало Воронку. И не оно привлекло внимание председателя совета отряда гагаринцев. А дата — год и месяц, — которые он обнаружил в одной из тетрадей: «2 января 1942 года». Именно в этот день хозяин тетради писал сочинение на тему о том, кем он мечтает стать, когда вырастет. Интересно? Конечно. Но еще интереснее было то, что сочинялось это в годы войны, о которой Воронок знал только понаслышке... Тетради и книги, оказывается, почти фронтовые, потому что фронт в тот год проходил под стенами Зарецка... Кидаться такими портфелями не следовало, и Воронок передал его Жене Соболевой, заведующей краеведческим музеем зоны. Фамилию и имя Вениамина Перовского он, на всякий случай, запомнил, не подозревая, что очень скоро вновь услышит ее.

Зона «Восток-1» получила в конкурсе на лучший двор (а учитывалось все — от самодеятельности художественной до самодеятельности трудовой, не исключая образцового порядка) больше всего плюсов, и Воронок поехал в Артек.

До чего хорошо было в Артеке! Синее море, голубое небо, белые дворцы — палаты, похожие на плывущие по морю корабли... И настоящие корабли, айсберги-громадины, плывущие по морю в неведомый мир приключений... И пальмы на берегу, машущие им вслед фантастическими веерами...

До поездки в Артек Воронок любил сказки, но не верил в них. После Артека он поверил в сказки, потому что Артек, окруженный со всех сторон четырьмя стихиями — света, воздуха, зелени и воды, сам был сказкой.

Однажды артековцы собрались возле «костра приключений». Зажженный на берегу моря, он пылал в ночи, как Везувий, щедро разбрасывая на все, что ни попало, огненную лаву света.

Вокруг костра — бородатый, в ослепительной короне, с посохом-трезубцем в руках — похаживал грозный бог морей Нептун.

— Ребята! — закричал он вдруг таким громким голосом, как будто у него внутри был спрятан динамик. — К нам на «костер приключений» пожаловал Робинзон Крузо...

— Ур-ра-а! — И на костровую площадку обрушился веселый ливень аплодисментов.

И вот появился он, Робинзон Крузо, в белой козьей жакетке, козьих, до колен, штанах, босой. За ним, приплясывая под тяжестью огромного мешка, черный, как сама черноморская ночь, плелся верный слуга Пятница.

— Высыпай! — крикнул Робинзон Крузо, приблизившись к костру, и Пятница, развязав мешок, вытряхнул из него на площадку кучу... угольков.

— Кому углей? — девчоночьим голосом закричал он. — Отличных углей с необитаемого острова! Налетай, расхватывай!...

— Не сметь! — грозно прикрикнул на ребят Нептун. — Уголек на память получит только тот, кто расскажет интересную историю.

Вот тут, на «костре приключений», Воронок и услышал вторично фамилию Вениамина Перовского. О нем рассказали красные следопыты Ленинграда. Вениамин был сыном моряка. Когда фашисты подошли к городу, его вместе с матерью эвакуировали в тыл. Куда? Ленинградцы не знают. Мать Вениамина умерла, а больше спросить было не у кого.

В тылу Вениамин учился в школе. А потом убежал на фронт к отцу. Он погиб, как герой, вместе с отцом, прикрывая отход моряков. Об этом красным следопытам рассказал десантник из отряда, которым командовал отец Вениамина. Еще он рассказал, что Вениамин, пробираясь на Волгу, под Сталинград, где сражался отец, попал к партизанам и был у них разведчиком.

Воронок задумался. Вениамин Перовский... Не тот ли это Вениамин, чей портфель он нашел во дворе Соловейчиков? На всякий случай, спросил, не знают ли ленинградские следопыты, где партизанил Вениамин?

Оказалось, знают: в Зарецких лесах.

Воронок не выдержал и рассказал им о своей находке.

 

Немые Крикуны

Всю ночь мела метель, и утром Зарецк проснулся по пояс в снегу.

Снегопад, да еще под воскресенье, самое, самое веселое бедствие, о каком только можно мечтать в детстве.

Воронок, в трусах, без майки, отложил гантели и посмотрел в окошко. Видимость в окошке равнялась нулю. А он-то старался, натер с вечера стекло лыжной мазью. Сказали, предохранит от замерзания... Затянуло ледком, как лунку в проруби. Гляди не гляди, все равно ничего не увидишь. А разглядеть надо. Часы вот-вот пробьют восемь.

Воронок достал из кармана штанов пятак, подышал на него, а потом раз-другой приложил, как печать, к оконному стеклу. И стекло прозрело на два глаза.

Воронок смахнул со лба рыжую чуприну, чтобы не мешала, и посмотрел на улицу.

Часы, зашипев, как рассерженная гусыня, пробили восемь. В ту же минуту горн пропел улице «подъем флага». И флаг (Воронок отлично видел это со своего НП), вскарабкавшись по мачте, забил над улицей крылом, как летящая птица.

Жизнь в зоне «Восток-1» началась.

Дверь распахнулась, и в дом, дыша морозным паром, ввалился веселый толстяк Мишка Онуфриев, вожатый третьего звена. Воронок, успевший одеться, подтянулся: Мишка-толстый пришел с рапортом.

— Происшествий нет? — спросил Воронок.

— Нет, — сочувственно пожал плечами Мишка-толстый, сожалея, что не может порадовать председателя ничем из ряда вон выходящим.

— Вахтенный журнал?

— Вот, — Мишка-толстый протянул Воронку тетрадь в кожаных корочках.

Звенья дежурили в зоне понедельно и по очереди вели вахтенный журнал, занося в него все происшествия.

Воронок полистал страницы.

«24 декабря, понедельник. Заступили на вахту. Никаких происшествий. Вожатый вахтенного звена Онуфриев М.».

«26 декабря, среда. Человек за бортом. Вчера, плавая по ботанике, Ибряев Костя получил двойку и очутился за бортом челна успевающих. Вахтенное звено организовало спасение «утопающего», и с нашей помощью Ибряеву Косте удалось выплыть на поверхность: ответить сегодня по ботанике на тройку. Вожатый вахтенного звена Онуфриев М.».

«29 декабря, суббота. Письмо из Ленинграда. Красные следопыты запрашивают о Вениамине Перовском. Отвечено: «Узнать, в каком партизанском отряде воевал Вениамин, пока не удалось». Вожатый вахтенного звена Онуфриев М.».

Воронок задумался. С этой записью связана целая история. Вернувшись из Артека и поведав ребятам о Вениамине Перовском, Воронок взялся за Соловейчиков.

Соловейчик-муж к просьбе ребят рассказать о своих квартирантах Перовских отнесся неприязненно. Он ничего не знал и знать не хотел о тех, кто жил под его крышей. Соловейчик-жена, повздыхав, припомнила, что да, были такие... И мальчик был... Вениамин не Вениамин... Разве все в памяти удержишь? Мать, точно, ленинградская... Очень убивалась, когда сын на фронт убежал.

Это уже был след, и гагаринцы, воспользовавшись осенними каникулами, пустились в поход по партизанским тропам, в надежде, что им удастся напасть на след партизанского отряда, в котором сражался Вениамин Перовский.

«Тропы» начинались недалеко от Зарецка и однажды привели ребят в небольшое село Крикуны у истоков Снежки. Жители Крикунов оказались удивительно неразговорчивыми людьми. Ребята с трудом выведали у них происхождение названия села.

— Кабак стоял. От кабака крик. Крикуны и пошли, — сказали одни.

— Крикуны жили. Секта такая. «Христос надежда всех сердец» — кричали, — сказали другие.

На всякий случай, записали два толкования.

Через село, разваливая его, как пирог, на две части, бежала улица Макара. Ребята и улицей поинтересовались: почему Макара?

На этот счет у старожилов было единое мнение.

— Потому что здесь Макар фрицев гонял.

Не успокоились, пока не узнали, как гонял.

Однажды в Крикуны, занятые фашистами, прикатила телега с тощим, как аршин, возницей и таким же тощим спутником возницы — пареньком лет тринадцати-четырнадцати. Полицаям, перехватившим телегу у въезда в село, она показалась подозрительной. Да и не мудрено. На телеге, закутанная в одеяло, лежала какая-то фигура, похоже человеческая, не подававшая к тому же признаков жизни. Решив, что дело не ладно, полицаи подхватили коней под уздцы и доставили к дому, где была расквартирована комендатура.

На крыльцо вышел немецкий комендант — тучный, лысый, с глазами усталыми и жестокими.

Выслушав переводчика, приказал снять одеяло. Полицаи выполнили распоряжение и — опешили: перед ними лежал... женский манекен.

Тощий возница угодливо улыбнулся.

— Что есть это? — спросил комендант.

Улыбка у возницы стала еще угодливей.

— Их ист портной, — ткнул он себя пальцем в грудь, — портной. То есть я...

Из дальнейших расспросов выяснилось, что портной Семен Слива, из украинцев, проживавший в одном из сожженных сел и трудившийся в районном ателье, оказался, по причине войны, без работы и желает иглой и аршином послужить великой немецкой армии.

— Гайль Хитлер!

Комендант снисходительно усмехнулся и приказал распорядиться судьбой портного-добровольца старшему полицаю, представителю местной власти в Крикунах.

Семена Сливу допросили, сочли благонадежным и разрешили обшивать немецкое воинство.

Как-то утром в мастерскую пожаловал сам комендант и приказал в один день сшить ему мундир. Комендант ждал важных гостей. Ввиду этого, должно быть, он приказал с наступлением ночи расстрелять группу партизан, томившихся в тюрьме-больнице. Об этом Семену Сливе поведали полицаи, забегавшие к портному «на огонек» — выпить водки.

— Будет сделано, — сказал портной.

Большой Ганс, как звали полицаи коменданта и немцы пониже чином, ушел, а спустя час занялась и сгорела дотла рига, принадлежавшая одному из подмастерьев Семена Сливы — Пантелею Сухоногому.

В Крикунах поднялась легкая паника.

Капитан приказал найти и примерно наказать виновника переполоха. Им оказался малолетний сын Пантелея, и право расправы было доверено отцу.

Ну и визжал же Пантелеев сын, когда отец «выхаживал» его в избе ременным кнутом! А выбежал на улицу — странное дело, — будто и не был бит.

Впрочем, на это никто не обратил внимания.

Наконец, свечерело. Село ощетинилось штыками дозоров: попробуй проползи. Но, кому надо было, проползали. Ужом, змеей, ящерицей, зайцем, лисой, рысью, кошкой проскальзывали под носом у немецких часовых и огородами пробирались к избе, в которой портняжил Семен Слива. Сигнал, поданный сожженной ригой, сделал свое дело.

В десятом часу пожаловал сам Большой Ганс.

В избе, озаренной трехлинейной лампой, было тихо, как в норе. Сонные подмастерья мухами липли к стене.

Семен Слива встретил коменданта, держа мундир за плечики.

— Готово есть, герр комендант.

Большой Ганс разделся и бросил старый мундир ординарцу. Потом повернулся спиной к Сливе и подставил руки.

— Бистро!.. — нетерпеливо скомандовал он и больше ничего не успел сказать. А завыть от боли ему помешал кляп, очутившийся у него во рту при помощи одного из сонных подмастерьев.

Другой успел оглушить ординарца.

Сделав дело, подмастерья вышли во двор и замерли на часах возле избы. А в избе поднялась суматоха. Из сеней в хату ввалились человек десять и, расхватав одежду, припасенную Сливой, стали переодеваться. Один из десятерых, схожий фигурой с капитаном, напялил его мундир.

...Часовому возле ворот тюрьмы-больницы почудилось, будто кто-то идет.

— Стой, кто идет? — крикнул он в ночь.

Из ночи, бледный как смерть, высунулся ординарец коменданта. За спиной у него смутно маячила чья-то фигура.

— Пароль?

Ординарец ответил. Голос у него дрожал. Солдат зябко поежился: догадался, зачем пришли.

Пропустив последнего и узнав мрачную фигуру коменданта, солдат прикрыл за вошедшими ворота. То, что произошло в тюрьме, навсегда осталось для него тайной, потому что в эту ночь его служба в фашистской армий кончилась. Последнее, что он помнил и о чем мог часами рассказывать потом, было: ворота заскрипели, распахнулись, и оттуда медленно, осторожно, словно поток, набирающий силы перед тем, как обрушиться с плоскогорья в долину, потекли люди. Обреченные, они шли, сжимая в руках... Сперва солдату показалось, что они сжимают в руках черенки лопат (фашисты заставляли смертников самим рыть себе могилы), но, присмотревшись, солдат ужаснулся: обреченные сжимали в руках не лопаты, а ружья. Ружья! Откуда ружья?

Судьба не стала испытывать его терпения, и, спустя несколько минут, очутившись в мертвецкой, где хранилось оружие, он получил исчерпывающий ответ на свой вопрос. Оружия здесь не было. Зато полно было знакомых — тюремщиков, дрожащих, как крысы, во главе с крысой № 1, начальником тюрьмы-больницы, полицаем Кочемасовым и его немецким шефом ефрейтором Вульфом.

Узенькое, забранное решеткой окошечко разделяло два мира: живой и мертвый. Сквозь это окошечко немецкий солдат и увидел свет новой жизни. Он вспыхнул в нем зеленой ракетой, загремел раскатами громов — выстрелов и под утро затих, утвердившись алой полоской зари — флагом над сельсоветом.

В Крикунах была восстановлена Советская власть, и все узнали, что Семен Слива никакой не портной, а партизанский разведчик Макар из отряда Старика. И хотя никто не приказывал, единственную безымянную, как во многих деревнях, улицу в Крикунах стали звать именем Макара. Было ли оно подлинным именем партизанского разведчика из отряда Старика или кличкой, старожилы не знали. Не смогли они также сказать, как звали Макарова подмастерья — мальчонку лет тринадцати-четырнадцати. Немые Крикуны...

 

Пионерстрой

Ребята вернулись из похода обескураженные. Но Воронок никому не позволял повесить нос. В самом Зарецке могли оказаться люди, знавшие Макара. Поиск следовало продолжать.

Штаб зоны написал объявление. В нем говорилось: «Будь готов! Штаб зоны пионерского действия «Восток-1» разыскивает тех, кто знал партизана-разведчика по имени (кличке) Макар. Знающих просят сообщить в штаб-квартиру зоны по адресу: Ленинская, 37. Совет отряда имени Юрия Гагарина».

Вывесить объявление было поручено дежурному звену Мишки-толстого.

— Сегодня тридцатое, а по объявлению никого не было, — сказал Воронок. — Может, забыли повесить?

Мишка-толстый запыхтел, как паровозик, преодолевающий подъем. Этим оригинальным способом он выражал свое возмущение. Как, его, Мишку, заподозрить в неисполнительности?!

Открылась дверь, и в дом вприпрыжку влетел Генка Юровец. Воронок с нетерпением посмотрел на вошедшего. Вчера он кое-что поручил ему...

— Нет объявления! — с порога крикнул Генка Юровец.

Мишка-толстый стрельнул глазами в Воронка. Вот оно что, Генку проверять послали.

Пальцы у Мишки-толстого сами собой сложились в кулачки, и он, злой и красный, как петух, вприпрыжку понесся на Генку. Сейчас он ему покажет, как врать...

— У вас что здесь, бокс? — неожиданный и звонкий голос образумил Мишку, и он застыл в позе, не оставляющей сомнения в его намерениях.

Голос принадлежал Ларисе Сергеевой, по-семейному, Ляльке, председателю совета отряда имени Германа Титова, командиру зоны «Восток-2».

— Бокс, да? — не унималась Лялька. — Как интересно... Можно посмотреть?

— Ч-черт! — ругнулся Мишка.

— Что? — спросила Лялька.

— Бокс, — сказал Воронок. — Подготовка к чемпионату зоны. Разучивали хук справа. Ты, когда шла, объявления не видела?

— Нет... Я думала, штаб уже снял.

— Снял то, что не вешал. — Генка Юровец с издевкой посмотрел на Мишку-толстого.

— Он вешал, — возразила Лялька, — я сама видела.

— Тогда, значит... — сказал Воронок и замолчал.

Одна и та же мысль мелькнула у четверых сразу: «Тогда, значит, кто-то нарочно содрал это объявление. Однако кто и зачем? Озорство, хулиганство, месть? Но у зоны не было врагов».

Ребят набилась полная горница.

Последней, румяная от мороза, пришла Лялькина сестра, Валентина Сергеева, старшая вожатая зарецкой школы.

— Садись! — скомандовал Воронок, и все расположились, кто где мог.

Давка, шум, визг, смех...

Валентина подняла руку, и все притихли.

— На днях меня вызывали в банк, — сказала она.

...Да, на днях ее вызывали в банк. Узнав о вызове, Валентина очень удивилась. Единственное место, куда ее время от времени вызывали, был райком комсомола. И вдруг вызов в банк... Может быть, старшим вожатым повысили зарплату, и ей первой предстоит узнать эту приятную новость?

Пушистая, как снежинка, в заячьей шубке, Валентина переступила порог банка и, не раздеваясь — в банке было почему-то очень холодно, — прошла в кабинет управляющего.

Седой, маленький, худощавый, он чем-то напоминал Кощея Бессмертного, и Валентина, обнаружив это сходство, нисколько не удивилась. Именно таким и представляла она главного хранителя городских сокровищ. Интересно, где они, мешки с золотом? В подвале, наверное. Вот бы посмотреть... Но разве Кощей покажет? Вон он какой строгий.

Кощей неожиданно улыбнулся, и иллюзия пропала. Перед Валентиной сидел добрейший в городе человек Михаил Гаврилович. Порывшись в голубых бумажках, он сказал:

«На ваше имя пришел перевод. Как прикажете распорядиться?»

Валентина смутилась.

«Я не жду наследства».

«Не вы, не вы! — Михаил Гаврилович дружески похлопал Валентину по руке. — Не вы, а дружина вашей школы. По перечислению. За металлический лом плюс премия. Как прикажете распорядиться?.. »

...И вот она держит совет с зоной «Восток-1». Потом пойдет в другие зоны. Интересно, как распорядятся ребята принадлежащими им деньгами?

Пионеры долго и сосредоточенно молчат. Наконец, Мишка-толстый не выдерживает:

— Я бы на них мотоцикл купил.

Ребята прыскают, представив себе увальня Мишку на гоночной машине. Но смеяться долго некогда. Надо думать, как быть с деньгами.

— Мы бы...

Взоры всех обращаются на двух сестричек — Олю и Полю, отчаянных птицелюбов и рыбоводов, знающих по именам всех собак и кошек своей улицы. Ой, нелегко им выдавать заветное, но что будет, то будет.

— Мы бы, — сказала Оля, — столовую открыли.

— Бесплатную, — добавила Поля.

— Для рыб и птиц, — уточнила Оля.

— Для собак и кошек...

Такое расточительство вконец расстроило Мишку-толстого. Он запыхтел, готовясь было вразумить сестричек, но одумался и решил послушать, что скажут другие.

— Я бы автобус купил. Для дальних путешествий, — сказал мечтательный Костя Ибряев.

— Я бы дом построил, — встал Генка Юровец, — для всех зон, с обсерваторией.

— С оранжереей, — подхватили Генкину мысль Оля и Поля.

— С бассейном...

— С комнатой сказок...

— Игротекой...

Какие Пустяки! Мишка-толстый пыхтит от возмущения: сказки, игры...

— А куклы будут?

Мишка-толстый взрывается.

— Нет! — восклицает он. — Кукол не будет. Будет гараж. Для мотоциклов.

На этот раз никто не смеется. Мечта о доме захватила всех. Валентине жаль ее разрушать, но что поделаешь?

— На дом денег не хватит, — разводит она руками.

Воцаряется молчание. Вдруг Воронок встает и уходит. Слышно, как он спускается по лестнице на первый этаж. Собравшиеся удивленно переглядываются. Воронок возвращается со скатанным в трубочку холстом. Разворачивает. На холсте запечатлены трагические события. Мальчишка в тельняшке — она проглядывает из-под распахнутого полушубка — швыряет гранату в наседающих фашистов. А рядом, припав к пулемету, который уже никогда не заговорит, в таком же полушубке, из-под которого проглядывает такая же тельняшка, лежит моряк, и безжизненные глаза его устремлены в синее небо, которого он уже никогда не увидит.

— Подвиг пионера-героя Вени Перовского, — тихо говорит Воронок. — Подарок красных следопытов из Ленинграда...

Эту картину Воронок получил вчера по почте. И вот приберег сюрприз к сбору.

Все молчат. Молчат и ждут, потому что понимают: речь Воронка не окончена. Да, не окончена. У Воронка тоже есть предложение. На те деньги, которые получила дружина, соорудить памятник пионеру-герою Вениамину Перовскому. И еще Пионерстрой создать... Дядю Кирилла прорабом назначить...

 

«Медведь»

Хороша Ленинская зимой. Не улица, а многотрубный корабль-флагман с палубой-мостовой, запорошенной искристым снежком, с бортами-палисадниками, с каютами-домами, с пионерской мачтой на палубе... Гордо реет на флагштоке алый вымпел зоны «Восток-1», и улица-корабль, не подвластная ледяным штормам и снежным вьюгам, упрямо прокладывает путь вперед. Счастливого пути, корабль-улица!

Воронок с Лялькой идут по Ленинской. У Воронка под мышкой объявление, свернутое дудочкой. Он идет по делу. Лялька так, за компанию. Вот и поворот на Лялькину улицу.

— Ну, я пошла, — говорит Лялька и не уходит.

— И я пошел, — говорит Воронок и — ни с места.

Замерзнете... Марш, марш, куда кому надо! Стоят, поглядывают исподтишка друг на друга и ни с места.

Над ними сосна, как наседка, колючие лапы растопырила. На сосне — ворона косит вниз воровским глазом. В глазу вопрос: «Долго ли еще эти торчать тут будут?»

Не выдержала, хлопнула крылом, снежинку-пушинку сшибла. Прямо Ляльке за шиворот.

— Ой! — взвизгнула Лялька и схватилась за шею.

— Ах ты! — крикнул Воронок и запустил в пернатую тезку подвернувшимся под руку катышком.

«Дур-р-рак!» — каркнула ворона и улетела. Видала она таких!..

А Воронок с Лялькой рассмеялись и разошлись по своим маршрутам. Вот и тесовые ворота автобазы, самое приметное место зоны. Воронок пришпиливает к ним объявление и — одну руку в карман, другую за пазуху — отправляется домой. Шагов через двадцать, сам не зная почему, он вдруг оборачивается и видит белого, в мохнатой шубе, похожего на медведя, человека, читающего объявление. Что такое? Прочитав о— бъявление, человек срывает его и, сунув в карман, уходит. Воронок не выдерживает. Бежит за «медведем», обгонят его и, заступив дорогу, узнает Соловейчика.

— Вы зачем, а? — как можно миролюбивей спрашивает Воронок.

— Что зачем? — хмурится Соловейчик.

— Объявление сорвали.

— Объявление? А затем, что не положено, — лоб у Соловейчика сердито морщится, — параграф второй, пункт третий. Не читал небось?

— Нет, — честно признался Воронок, смущенный параграфами и пунктами неизвестного положения.

Это не ускользает от внимания «медведя».

— То-то и оно. А за это, знаешь, штраф, — говорит он и, пристально посмотрев на Воронка, добавляет: — А Макара твоего я знаю...

Известие так неожиданно, что Воронок не сразу обретает дар речи.

— Знаете?

— Знаю.

Сотни вопросов готовы слететь с уст Воронка, но Соловейчик опережает его:

— Точнее сказать, знал.

— Где же он?

— Погиб. Пал смертью храбрых.

В пустых, холодных глазах Соловейчика ни мысли, ни чувства. И голос какой-то скучный, будничный. Воронок потрясен. Знает, что погиб, а говорит об этом, как о чем-то недостойном внимания.

«Что же делать?» — размышляет Воронок, шагая по улице. Продолжать поиски или нет? Стоп! Ведь они ищут не самого Макара, а его родственников, друзей, тех, кто его знал и может о нем что-нибудь рассказать. Вот, оказывается, Соловейчик знал. Но Соловейчик не в счет. Из него слова доброго не выжмешь. Нет, нет, поиски надо продолжать. Разве мало в Зарецке бывших партизан? Вполне возможно, что кто-нибудь из них... Эх, жаль, что объявления повесить нельзя. Может быть, по радио?.. А что, вполне возможно... «Товарищи радиослушатели! К вам обращаются пионеры зоны «Восток-1». Тех, кто знал партизана-разведчика Макара, просят...» Чья-то тень упала на Воронка. Он остановился и поднял голову. Перед ним стоял Генка Юровец.

— Ты куда?

— К прорабу, дяде Кириллу. Надо же сказать.

— Пошли. Все равно делать нечего.

Сапожник дядя Кирилл был давним и добрым другом зоны. Каких только историй не наслушались ребята, бывая в мастерской у балагура-сапожника, чему только не научились: и паять, и строгать, и пилить, и сапоги тачать. Все мог, все умел дядя Кирилл, за исключением самой малости: «лодыря корчить» и «труса праздновать». Нехитрая наука, но к ее познанию дядя Кирилл никогда не стремился. Впрочем, никто ему это в вину не ставил.

Вот к нему-то, к «веселому башмачнику», и направились Воронок и Генка, чтобы сообщить ему новость: об избрании прорабом пионерской стройки.

Воронок потянул дверь сапожной и едва успел отскочить в сторону: прямо на него из мастерской вывалился «медведь» — Соловейчик. Впрочем, встреча не удивила Воронка. Соловейчик, как и все другие, мог зайти к дяде Кириллу, чтобы сдать в починку обувь.

Дядя Кирилл встретил ребят загадочной улыбкой. Воронок и Генка в ответ тоже улыбнулись, полагая, что дядя Кирилл хочет их чем-нибудь потешить.

— Соловейчик, видели, а? — ухмыльнулся дядя Кирилл.

— Что Соловейчик? — насторожился Воронок, вспоминая встречу на улице.

— Лет пять не захаживал. А тут вдруг: «Здрасте, Кирилл Макарович... Не желаете ли путевочку на курорт?» — «За чей счет? — спрашиваю». — «За мой, — говорит, — для себя купил, а ехать не могу». А мне за его счет не нужно. Я и за свой могу. А вы зачем?

Воронок подтолкнул Генку. Пусть скажет дяде Кириллу о решении зоны. Его мысли были заняты другим: Соловейчиком, срывающим объявления... Скупцом Соловейчиком, раздаривающим путевки на курорт. Всем этим необходимо было срочно поделиться с Валентиной и Долгим, слесарем с вагоноремонтного завода, вожатым отряда имени Гагарина. Интересно, как отнесутся они ко всему этому?

Он разыскал их в тот же вечер, на танцах, в клубе вагоноремонтного завода.

Выслушав Воронка, Валентина и. Долгий задумались. Сорвал объявление... Предлагал путевку дяде Кириллу... Ну и что? Что в этом странного? И все же что-то странное есть. Соловейчик не из тех, кто вот так, за здорово живешь, станет дарить путевку.

— Что будем делать? — спросил Воронок.

— Ждать, — ответил Долгий. — Ждать и ничего не делать.

Ждать и ничего не делать? Воронок не узнавал своего энергичного вожатого. Впрочем, его слова, наверное, не следовало понимать в прямом смысле. Советуя Воронку воздержаться от каких бы то ни было действий, сам он, конечно, будет действовать не покладая рук. Ну что ж, Воронок подождет.

 

Тайна Макара

Прошла неделя. Однажды на перемене Долгий пришел в школу и вызвал Воронка в пионерскую.

— Садись, — сказал Долгий, — и слушай. Нам удалось найти человека, который знал Макара.

— Кто он? — сердце у Воронка забилось.

— Вечером он придет в штаб. Собери совет и жди.

И вот они сидят у Воронка в мезонине и ждут: он, Воронок, Генка Юровец, Мишка-толстый. Появляются Валентина с Долгим, а за ними — Егор Егорович, Лялькин дедушка, пенсионер.

— Все в сборе? — спросил Егор Егорович, окинув из-под бровей собравшихся. — Тогда пошли, — сказал он, возглавляя шествие. — К Макару...

Они вышли на улицу, и притихшие ребята, поеживаясь, засеменили вслед за Егором Егоровичем, Валентиной и Долгим. Неужели сейчас они увидят Макара? Это казалось невероятным.

Миновали базар, пожарную каланчу, остановились возле сапожной мастерской. Удивительно, что в ней все еще горел свет, хотя рабочий день давно окончился. «Дядя Кирилл выполняет план», — догадались ребята.

Егор Егорович взялся за ручку двери, ведущей в мастерскую. Открыл. Задержался на пороге. Поманил их за собой. Но зачем? Они ведь были недавно у дяди Кирилла с известием, что избрали его прорабом пионерской стройки. Однако раз зовут, отказываться неудобно. Обогреются, пока Егор Егорович заберет у дяди Кирилла починку. Иначе, зачем он сюда зашел? Ого, они, оказывается, друзья, дядя Кирилл и Егор Егорович. Смотри, как обнимаются!

Обнялись. Егор Егорович слегка отстранил дядю Кирилла, как-то странно посмотрел на него и, обернувшись к ребятам, сказал:

— Вы хотели видеть Макара? Вот он, перед вами.

Все зажужжали и, как пчелы, налетели на дядю Кирилла. Из мастерской перешли в комнату, где он жил, не уставая расспрашивать и слушать. Здесь, рассматривая фотографические карточки, пришпиленные к стене, ребята увидели дядю Кирилла молодым, в гимнастерке, с автоматом через плечо и орденом Красной Звезды на груди. Еще узнали, что дядя Кирилл одинок, а его единственная дочь Вера Кирилловна погибла при переходе фронта. Погибла? Это точно? Да. Об этом сообщил Соловейчик, сопровождавший транспорт раненых, больных, стариков и женщин на Большую землю.

— Соловейчик? — Воронок вскинул глаза. — Он сказал, что и вы погибли...

— Я? — удивился дядя Кирилл. — Кому сказал?

— Нам, — ответил Воронок, — когда мы по вашим следам шли.

— Вот как... Ты что-нибудь понимаешь, Егорыч?

Егор Егорович пожал плечами. Он ведь тоже партизанил с Макаром и хорошо помнил, как потрясла отряд Старика весть о гибели транспорта. По словам Соловейчика, сам он спасся чудом. Соловейчик... Соловейчик... Правду ли ты сказал тогда?

Егор Егорович и дядя Кирилл задумались. Тишину нарушил Воронок:

— Дядя Кирилл, а Вениамина Перовского вы, случайно, не знали?

— Веньку? — вскинул мохнатые брови дядя Кирилл. — Как же, был такой партизанский мальчонка. Подмастерьем у меня служил, когда я...

— Когда вы в Крикунах фрицев гоняли, — перебил Воронок.

— А вам сие откуда известно? — удивился дядя Кирилл.

Пришлось рассказать о походе красных следопытов в Крикуны. Потом стали прощаться. Но тут Генка Юровец, не сводивший глаз с фотографии молодого дяди Кирилла, вдруг спросил:

— У вас одна такая?

— А зачем тебе? — поинтересовался дядя Кирилл.

— Для музея зоны.

— Ну, раз для музея, придется подарить.

Но не только музей имел в виду Генка Юровец, выпрашивая фотографию. У него возникла одна мысль, которой он поделился с Воронком.

 

Царь-камень

Прошло недели две. Зима еще держалась, но без прежней уверенности в своих силах. Она знала, что скоро сдаст город, и сквозь пальцы смотрела на проделки гонцов-разведчиков, наступающих на Зарецк армий весны. Только ночью, таясь От чужих глаз, зима заделывала солнечные пробоины во льду Снежки, забеливала черные проталины на полях... Но прежнего усердия у нее уже не было. Весна шла ранняя, неуступчивая, и безоговорочная сдача зимы в плен была делом нескольких дней.

Наступило воскресенье, и зона «Восток-1» с утра была на ногах. Предстояло два торжества: закладка памятника герою-пионеру Вениамину Перовскому и переселение дяди Кирилла в новую квартиру, о чем он пока еще не знал.

Памятник решено было соорудить в «Парке космонавтов». Ленинская пестрела табличками. Дома наперебой представлялись прохожим, как «Отдел кадров Пионерстроя», «Отдел техники безопасности», «Отдел снабжения», «Отдел технического контроля», «Отдел зеленого строительства». В этих домах жили начальники отделов. Главная табличка была приколочена на воротах штаб-квартиры зоны: «Пионер-строй. Управление строительством»!

Воронок, Мишка-толстый, Генка Юровец, октябренок Ленька, неразлучные Поля и Оля, а с ними и все остальные, не исключая Долгого и Валентины, стояли у ворот «Управления» и чего-то ждали.

— Едут! — крикнул Генка Юровец, высмотрев вдали машину с красным флажком.

Машина подъехала и остановилась. Из кабины выпрыгнул шофер Федя, с которым Воронок познакомился на кирпичном заводе.

— Принимайте гостинец! — крикнул он. — Где разгружать будем?

— Там, — неопределенно махнул Воронок. — Садись, ребята.

Все уселись, и машина понеслась с чем-то огромным, как сундук, дальше. Возле сапожной мастерской она еще раз остановилась и приняла на борт не пожелавшего сесть в кабину дядю Кирилла.

Без пяти двенадцать машина была на месте.

Строительную площадку, всю в проталинах, окружила плотная стена ребят. По площадке короткобородый, худощавый, покуривая трубочку, ходил главный архитектор города Матвей Матвеевич, без которого ничто не закладывалось в Зарецке.

— Начнем? — спросил он, поздоровавшись с пионерским прорабом дядей Кириллом.

— Пожалуй, — сказал дядя Кирилл. — Разгрузят, и начнем.

Откинули задний борт и, приняв на носилки закутанный в рогожу «сундук», потащили его на середину площадки.

— Развязывай! — крикнул Воронок.

Два десятка рук вцепились в рогожу, содрали ее и...

— У-у-у! — весело загудели ребята. Да и было отчего загудеть. Перед ними — немыслимый, небывалый, невообразимый лежал царь-кирпич, гулливер-кирпич, всем кирпичам кирпич...

Наиболее нетерпеливые подбежали ближе и прочитали: «Здесь будет сооружен памятник пионеру-герою Вениамину Перовскому».

Матвей Матвеевич вынул изо рта трубочку, посмотрел на часы, на солнце и, постучав трубочкой по ногтю большого пальца, не то выколачивая пепел, не то призывая к порядку, тоненьким и потому далеко слышимым голоском крикнул:

— Время, время!.. Разобрать лопаты!..

Лопаты шалашиком стояли на краю площадки. Их было немного. Всего десять. Но больше и не нужно было. Сегодня только закладка. Планировка площадки начнется завтра. Тогда и лопат понадобится больше.

— Копай здесь, — приказал Матвей Матвеевич, и десять счастливчиков, поплевав на руки, вонзили лопаты в землю.

— Кати кирпич сюда, — распорядился дядя Кирилл. Под кирпич подложили бревнышки и покатили к месту вечной службы.

Минута, другая, и царь-кирпич, скатившись по деревянному настилу, оказался на том самом месте, где ему предстояло лежать краеугольным камнем будущего постамента.

«Краеугольный камень»... — Воронок не раз слышал эти слова. Но только сейчас, при закладке памятника, он понял их точный смысл: камень, на котором держится то, что на нем возведено.

Песня возникла сама собой: торжественная, зовущая к подвигам и приключениям. Построила ребят в колонну по четыре и повела по весенним улицам Зарецка.

Завтра, послезавтра, много, много дней потом будет приводить она сюда, на площадку «Парка космонавтов», отряды юных строителей. Пока не встанет на пьедестале с автоматом на груди, прикрывая грудью раненого отца-командира, молодой партизан-орленок. Да и потом, когда памятник будет сооружен, к его подножию будут часто-часто приходить ребята, чтобы поиграть здесь, попеть, провести сбор. Так будет, в этом нет сомнения, но сейчас речь не о будущем, а о настоящем.

 

Новоселье

После закладки памятника в зоне «Восток-1» предстояло еще одно дело: переселение дяди Кирилла в новую квартиру. Воронок, Генка Юровец, Мишка-толстый, сестрички-близнецы Поля и Оля — словом, все перебывали там, любуясь видом, открывающимся из окна на площадь. Ленина и дальше за ней, на Снежку, закованную в синий панцирь льда. Но никто не проговорился об этом дяде Кириллу. Ребята умели держать язык за зубами.

При выходе из парка Долгий пригласил дядю Кирилла, Валентину и Воронка занять места в машине.

— А вам, — сказал он Генке Юровцу, Мишке-толстому и другим ребятам, — на своих двоих по старому адресу. Как поняли?

— Поняли! — заулыбались ребята.

И машина покатила по весенней дороге, хотя со стороны казалось, что она не катила, а плыла, то погружаясь в воду, то выныривая из нее, как дельфин.

Возле нового дома на площади Ленина (бывший Рынок) машина остановилась.

— Приехали, — сказал Долгий, и так как для других, видимо, не составляло секрета, куда они приехали, дядя Кирилл осмелился спросить, какой пункт назначения подразумевает в данном случае Долгий?

Долгий притворился изумленным: «Как, разве дядя Кирилл не знает, что это его дом?» — «Нет, дядя Кирилл не знает». — «Ах да, он забыл вручить дяде Кириллу ордер и ключ от квартиры. Ну что ж, лучше поздно, чем никогда. Вот ключ. А вот и ордер: «Дом один дробь два, подъезд второй, квартира тридцать семь». Может быть, дядя Кирилл пригласит их в гости?» — «Что за разговор? Конечно, пожалуйста, но честное слово, он в толк не возьмет, как это все произошло: ордер... ключ от квартиры...»

Ноги с трудом повиновались дяде Кириллу, когда он поднимался на второй этаж. Вот и его квартира. Его? Но ведь она обитаема. Там слышны чьи-то голоса. Он укоризненно смотрит на своих спутников. Нет, он не в обиде на них: каждый шутит, как умеет, но он хочет видеть, как они выпутаются из положения, в которое поставили себя и его.

Долгий, Валентина, Воронок, не дрогнув, выдержали взгляд дяди Кирилла. Значит, это серьезно. Но там...

— Там уже кто-то есть, — сказал дядя Кирилл.

— Возможно, — сказал Долгий. — Значит, гости опередили хозяина.

Они открыли дверь и вошли в коридор, а оттуда в комнату.

Высокая, стройная и почему-то очень бледная женщина, сидевшая на диване в окружении двух девочек, порывисто встала и, не спуская глаз с дяди Кирилла, шагнула ему навстречу:

— Отец...

— Верочка...

Тайка и Майка (это были они) терпеливо ждали, когда взрослые нацелуются и вспомнят, наконец, о них. Нет, никак не могут вспомнить. Придется, видно, напомнить им о себе. Решено — сделано. Тайка схватила деда за правую полу пальто, Майка — за левую, и, общими усилиями оттащив его от мамы, сказали:

— А мы тебя знаем... Ты наш дедушка... Кавалер... Из альбома...

Они могли болтать что угодно. Все равно смысл их слов не доходил до сознания дяди Кирилла.

Он взял внучек на руки, прижал их к груди и не отпускал до тех пор, пока чей-то голос не произнес:

— Узнаю льва по гриве, а Макара по кудрям.

Знакомый-знакомый голос, которого даже время не в силах было изменить. Дядя Кирилл оборачивается и глазам своим отказывается верить — Старик, командир партизанского отряда, в полной генеральской форме, стоит у окна, сверкает радугой орденских планок и не спускает влюбленных глаз с него, Макара. А рядом кто? Бритый, круглолицый, маленький... Маленький, да удаленький. Дядя Кирилл сразу узнал партизанского артиллериста Ваню Петухова. С ними третий — Егор Егорович, старый друг...

— На новоселье приехали, — сказал Старик, обнявшись с дядей Кириллом. — Узнал от него вот, — он кивнул на Егора Егоровича, — что ты квартиру получаешь, и приехал...

Старик был не совсем точен. В Зарецк кроме новоселья его привело подозрение в предательстве Соловейчика, возникшее у Егора Егоровича. Но, как оказалось, Соловейчик не был предателем. Он был просто трусом. Немцы напали на транспорт из засады. При первых выстрелах Соловейчик повернул назад и скрылся в лесу. Скрылся в лесу, бросив автомат, бежал, подгоняемый звуками выстрелов, которые гремели позади. Там раненые и обессиленные его товарищи вели бой с немцами. Но что они могли сделать с «превосходящими силами противника»?

Вернувшись в отряд, Соловейчик сообщил о гибели транспорта. Ему поверили. А верить не следовало. В бою с немцами погибли не все. Многие были захвачены в плен. Об этом потом рассказала Старику дочь дяди Кирилла — Вера, с которой он встретился в Зарецке еще до того, как сама Вера встретилась с отцом.

Впрочем, не стоило огорчать всем этим сегодня дядю Кирилла. С Соловейчиком разберется суд чести бывших партизан. Сегодня черт с ним, с Соловейчиком! Не до него, раз у дяди Кирилла, партизанского разведчика Макара, такая большая радость — встреча с дочерью, которую он считал погибшей.

...Весна... Весна... У каждой из служб зоны «Восток-1» свои заботы. У юных натуралистов. У юных метеорологов. У юных друзей милиции. У юных спортсменов. У каждого на уме свое: саженцы, погода, чистота и порядок, мячи и бутсы...

Последнее особенно важно. Летом зона собирается выставить такую дворовую команду, что весь Зарецк ахнет.

Но мячи требуют заплат, бутсы — подметок. Что ж, от штаба зоны до «дома обуви» не длинен путь.

— Здравствуйте, дядя Кирилл. Мы к вам с починкой...

Дядя Кирилл и прежде был рад гостям. Теперь он рад им вдвойне. Да и есть от чего: дочь вернули. По фотографической карточке нашли.

— Здравствуй, Воронок! Здравствуйте, товарищ Долгий! — Мохнатые брови у дяди Кирилла разлетаются от удовольствия. — Что за починка?

— Мячи, бутсы...

Кипит работа в руках дяди Кирилла. Воронок любуется и недоумевает: «Партизан, герой, орденоносец и вдруг — сапожник. Странно...»

Своими мыслями по дороге домой он делится с Долгим. Но Долгий не видит в этом ничего странного.

— Разве дело в том, кем работать?.. — задумчиво говорит он. — Дело в том, как работать...

Так отвечает Долгий Воронку, жалея, что не умеет выразить свои мысли более возвышенным образом. А если бы умел? О, если бы Долгий умел выражать свои мысли, он сказал бы:

«Слушай меня, Воронок. Посмотри вокруг и полюбуйся, как здорово, черт возьми, работает на земле весна. Рукава засучила, подол подоткнула и скоблит, моет, чистит, белит, красит... А знаешь, Воронок, сколько стихов и песен о весне сложено, сколько портретов с нее написано, сколько скульптур изваяно, сколько легенд и сказок по свету пущено?.. Не счесть. Ей бы, да при такой бессмертной славе, стоять на пьедестале почета, задрав нос кверху, и поплевывать оттуда на нас, смертных, а она — нет, как работяга из работяг, скоблит, моет, чистит, белит, красит, и начхать ей, Воронок, на бессмертную славу. Не до нее... Вот бы и нам с тобой так всю жизнь, как весна, как дядя Кирилл...»

 

Синяя лошадь

В зоне пионерского действия «Восток-1» был объявлен конкурс на лучший рисунок. Первой на конкурс «прискакала» лошадь Левы Наумова, задумчивого мальчика, с продолговатым, как у нарисованной им лошади, лицом.

И хотя животное, нарисованное Левой, ни по количеству ног, ни по отвислому дирижаблю живота, ни по тощей метелке хвоста не отличалась от натуральных представительниц своего племени, вездесущая Майка, четырехлетняя дочь школьной уборщицы тети Лизы, увидев рисунок, решительно заявила:

— Таких ко̀нев не бывает!

Сам Лева, принесший рисунок в пионерскую комнату, пропустил это замечание мимо ушей. Председатель совета отряда семиклассников Игорь Воронов, больше известный в зоне под именем Воронка, отнесся к Майкиному замечанию более внимательно. Он сказал, что если у четвероногого имеется хвост и оно может держать его трубой, как это показано на рисунке, то такое животное имеет полное право называться лошадью.

Но даже хвост, не убедил Майку. Она твердо стояла на своем:

— Таких ко̀нев не бывает!

— Да почему не бывает? — вскипел Воронок, рассерженный Майкиным упрямством.

— Потому что она синяя.

Воронок смутился. Майка была права. Лошадей с такой мастью ему никогда не приходилось видеть. Даже во сне. Может быть, у Левы не оказалось под рукой подходящих красок и он воспользовался первым, что подвернулось под руку, то есть синькой? Нет, Лева отверг это предположение. Тогда что же?

— Я вижу лошадь такой, какой я ее нарисовал, — сказал Лева Наумов.

— Но ведь она синяя, — попытался образумить его член жюри конкурса Мишка-толстый.

— Я вижу ее синей, — стоял на своем Лева Наумов.

— Может быть, у тебя... — Воронок покрутил возле глаз пальцем. — Может, ты заболел?

— Сам ты... — неожиданно огрызнулся тихий Лева Наумов, но тут же взял себя в руки и скромно заметил: — Я вижу ее такой глазами художника.

Воронок присвистнул. Мишка-толстый запыхтел, готовясь к словесной схватке с Левой Наумовым, но тут в пионерскую вошла старшая вожатая Валентина Сергеева и, узнав, в чем дело, примирительно сказала:

— Зачем спорить? Лева нарисовал сказочную лошадь. А сказочных лошадей можно как угодно раскрашивать. Верно, Наумов?

Лева молчал, опустив глаза.

— Верно, Наумов?

Лева качнул головой справа налево.

— Вот как... Значит, ты это серьезно?

Лева кивнул головой сверху вниз.

— Конечно, серьезно, — расшифровал его жест Мишка-толстый. — Он у нас... на абстракциониста учится.

— Что? — Валентина так и села, не успев решить, в шутку или всерьез принять известие.

Лева Наумов побледнел, как человек, чья тайна неожиданно обнаружена другими, и опрометью выбежал из комнаты.

Валентина испытующе посмотрела на Мишку-толстого.

— Рассказывай, — велела она.

Лева Наумов считал себя незаурядной личностью, хотя и хранил это в тайне от других. А те, не догадываясь ни о чем, относились к Леве, как ко всем прочим. В походе заставляли наравне с другими чистить картошку, дежурить по палатке, убирать место привала. В школе — мыть полы, собирать металлический лом, разносить письма, когда Леве случалось дежурить в «почтовом отделении зоны».

Ну что ж, Леве даже нравилась эта роль «инкогнито». То-то будет потеха, с тайной радостью думал он, когда они узнают, кого заставляли чистить картошку и мыть полы! А в том, что такой момент наступит, Лева не сомневался нисколько. Он верил в свою звезду.

Вполне возможно, что его «отберут» в школу одаренных математиков. Ниже четверки по этому предмету он не «отмечался». Или пригласят сниматься в кино. Мама говорит, что у него вполне фотогеничное лицо. А еще может и так случиться. Некто (именно некто, сам он на это ни за что не отважится) пошлет похищенное у него стихотворение в «Пионерскую правду». «Пионерская правда» напечатает, а он потом будет ходить по школе с независимым видом и всячески отказываться от своего авторства. Да разве откажешься, если под стихотворением черным по белому будет напечатано: «Л. Наумов, г. Зарецк, средняя школа»...

Так или иначе, но он будет отмечен как из ряда вон выходящая личность, и все ребята узнают, с кем они имеют дело.

Лева как в воду глядел. Он, действительно, отличился и заслужил славу незаурядной личности, но математика, кино и поэзия тут были ни при чем. Известность Леве принесла синяя лошадь.

Все началось с кружки козьего молока. Лева пришел за ним к соседке — бабе Варе — и не застал ее дома. Вместо нее Леву встретил высокий худой парень в спортивной курточке с невероятным количеством молний и длинным, как шило, носом. Подергав себя за нос, парень спросил:

— Клиент?

— А? — опешил Лева.

— Клиент, спрашиваю? За молоком?

— Ага, — сказал Лева и показал кружку.

— Ясно, — кивнул парень и протянул Леве руку. — Виктор Викторович Сапожников.

— Лев...

— Звучит, — усмехнулся парень. — Бабка просила подождать. А я бабкин внук. Погостить приехал, порисовать. Интересуетесь?

— Ага, — кивнул Лева.

— Прошу в студию, — сказал Виктор Викторович, и они вошли в дом.

— Что это? — спросил Лева, уставившись на одно из полотен, украшавших стены дома. По наивности, он решил, что полотно служило некоей мишенью для опытного яйцеметателя.

— Колокольный звон, — ответил Виктор Викторович.

— Колокольный... что? — спросил Лева, подозревая розыгрыш.

— Колокольный звон, — повторил Виктор Викторович. — Когда я писал эту картину, мне чудился колокольный звон.

Звон так звон, Лева спорить не стал, решив в простоте душевной, что Виктор Викторович человек со странностями, а с людьми такого сорта спорить не принято.

— Знаешь, сколько стоит такая картина? — Виктор Викторович снисходительно посмотрел на Леву Наумова.

— Стоит? — Лева и на этот раз сдержался, решив, что сомневаться больше не приходится: Виктор Викторович, действительно, человек со странностями, и с немалыми. Ну что, в самом деле, может стоить этот яичный пейзаж? Разве что два яйца всмятку.

— Сто долларов, — сказал Виктор Викторович, похлопав Леву по плечу. — Соображаешь?

— Не, — сказал Лева.

— Что не? — спросил Виктор Викторович.

— Не соображаю... Сто? За это? — Лева покачал головой.

— Это копия, — Виктор Викторович усмехнулся и ткнул пальцем под ноги. — Оригинал там...

— Под полом? — спросил Лева.

— Глубже, — сказал Виктор Викторович.

— В погребе, — догадался Лева.

— В Америке, — сказал Виктор Викторович. — На той стороне шарика.

Улыбка хотела и не смела появиться на Левином лице: может, не все, что он слышал, ложь?

— Сомневаешься? — Виктор Викторович полез в стол, заваленный тюбиками с красками, порылся в ящике и достал две бумажки: зелененькую, в которой Лева, не последний в зоне нумизмат, без труда угадал стодолларовую бумажку, и белую, величиной с тетрадный лист, на которой было что-то написано. Что? Виктор Викторович не делал из этого секрета. Бумажка, которую он держал в руках, подтверждала, что некто Аллен Вильсон уплатил Виктору Викторовичу, русскому абстракционисту, за картину под названием «Колокольный звон», приобретенную для национального музея одного из штатов США, сто долларов.

Покончив о «Колокольным звоном», Виктор Викторович перешел к рисунку с фиолетовой звездой с пятью непропорциональными лучами, названному почему-то «Венцом природы».

— Человек — звездный странник, — сказал он. — У него две ноги, две руки, одна голова. Пять лучей одной звезды. Человек венец...

На «венце» он запнулся. Видимо, Леве не удалось спрятать в глубине души сомнение, вызванное рассказом Виктора Викторовича. Хвостик в виде усмешки остался снаружи. И это не ускользнуло от бдительного взгляда Виктора Викторовича.

— Сомневаешься? — спросил он.

— Почему же, — неопределенно ответил Лева.

— Сомневаешься, — подтвердил Виктор Викторович. — А ты знаешь, сколько цветов у радуги?

— Семь, — сказал Лева.

— Восемь, — возразил Виктор Викторович. — И даже больше. Тот, кто видит у радуги только семь цветов, никогда не станет художником...

 

Зрячий живот

В том, что он внушал Леве, Виктор Викторович, недоучившийся студент педагогического института, не был первооткрывателем. Некогда то же самое ему внушали другие. С этими «другими» он познакомился на одной из иностранных выставок в Москве, где среди прочих картин были выставлены работы иностранных абстракционистов. Впервые увидев одну из них, Виктор Викторович обомлел.

На него в упор смотрел рыбий глаз, принадлежащий... это было скорее смешно, чем страшно... принадлежащий животу безголового человека. Красному животу на черной, как кочерга, ноге. Может быть, это было нарисовано с единственной целью вызвать у зрителя улыбку? Нет, никто из толпившихся возле картины не улыбался. Никто, кроме двух-трех подростков, которые в счет не шли. Лица у всех остальных были серьезны, даже испуганны, и Виктор Викторович, которому при взгляде на картину нестерпимо захотелось хохотнуть, сдержался, проглотив смешок, как пилюлю.

— До́бро пожалова́ть... — К Виктору Викторовичу подошел экскурсовод. — Это модно, — сказал он, кивнув на картину, подписанную «Утро жизни». — Собственность национального музея. Оценена в пятнадцать тысяч долларов.

Цифра оглушила Виктора Викторовича, но не смутила. Заграница! Там все грандиозно. Вот только рыбий глаз — черная клякса на красном фоне... За что, собственно, пятнадцать тысяч? Это ведь всякий может. И он, если взяться...

Шальная мысль мелькнула в голове у Виктора Викторовича. Он прислушался к тому, что говорил экскурсовод.

— Есть язык слов и язык красок. На языке слов разговаривают все. На языке красок избранные. Я смотрю на картину «Утро жизни» и вижу прозревшую природу... Живот... Жизнь... Вам понятно? — обратился он к Виктору Викторовичу.

— Понятно. Я сам... рисую... — Шальная мысль, мелькнувшая в голове у Виктора Викторовича, воплотилась в слова. Интересно, как отнесется к ним американец.

— О, русский абстракционист?

— Да, — важно кивнул Виктор Викторович, — русский.

Экскурсовод выразил желание немедленно познакомиться с творчеством Виктора Викторовича. Тот не возражал, но попросил, сославшись на дела, два дня сроку.

Они пролетели как во сне. Виктор Викторович верил и не верил в удачу. Когда-то, еще в школьные годы, он, действительно, немножко рисовал и даже учился писать маслом. От прошлого осталось умение грунтовать холст, разводить и смешивать краски: «синяя с желтой дает зеленую»...

Это пригодилось. Яйцо всмятку, которое он случайно разбил за завтраком, подсказало тему. Через два дня картина была готова, и Виктор Викторович отнес ее на выставку.

— О чем вы думали, когда творили? — спросил американец, рассматривая полотно.

В памяти всплыл назойливый, как комариный писк, благовест церквушки, торчащей перед окном общежития.

— О колокольном звоне, — сказал Виктор Викторович.

— Я так и предполагал, — сказал экскурсовод, — вы очень тонко чувствуете цвет звука.

Картина была куплена у Виктора Викторовича за сто долларов и была воспроизведена потом в одном из иностранных журналов под рубрикой «Творчество русских абстракционистов. В. В. Сапожников. «Колокольный звон».

Уезжая из Москвы, экскурсовод познакомил Виктора Викторовича с корреспондентом одной из иностранных газет. Знакомство переросло в дружбу. Корреспондент, поощряя молодого абстракциониста, время от времени приобретал у него картины для «национального музея» и тискал об этом две-три строки в своей газете.

Как-то во время одной из встреч-сделок он посоветовал Виктору Викторовичу устроить выставку своих произведений, и обещал написать о ней в зарубежной прессе. Виктор Викторович клюнул...

Возвратившись в Зарецк, Виктор Викторович стал подыскивать сообщников, на которых можно было положиться при организации выставки. Вкусам взрослых он не доверял, опасаясь насмешек, и решил приглядеться к ребятам. Первым в поле его зрения попал Лева Наумов. Козье молоко сделало Леву сперва другом, а потом и учеником Виктора Викторовича. Первой самостоятельной пробой пера, восхитившей Виктора Викторовича, была синяя лошадь.

— Абстракционизму принадлежит будущее, — сказал он, рассматривая Левин рисунок во время последней встречи. — А из тебя со временем выработается неплохой абстракционист. Во всяком случае, ты можешь рассчитывать на меня. Но пока, между прочим, держи язык за зубами. До общего признания абстракционизма.

— А лошадь?

— Что лошадь?

— Ее тоже держать в тайне?

Виктор Викторович посмотрел на Леву. Одна мысль мелькнула у него в голове.

— Нет, почему же, — сказал он, — покажи своим, а потом скажешь, кому понравилось.

...Бабка принесла с кухни молоко. Лева, как всегда, взял кружку и вышел. Ему казалось, что все сказанное между ним и Виктором Викторовичем останется в тайне. Но он ошибся. В Зарецке нашелся еще один любитель козьего молока. Им был Мишка-толстый. Он пришел чуть позже Левы и, стоя за дверью, «нечаянно», так уж устроен человек, услышал все, что было сказано. Об этом он и рассказал Валентине и Воронку. Посоветовавшись, решили присмотреться к Леве и Виктору Викторовичу, с которым тот водит дружбу, а потом уже решить, что делать дальше.

Может быть, даже встретиться с Виктором Викторовичем и поговорить с ним по душам.

Но искать встречи с Левиным учителем не пришлось. В ту же ночь он сам напомнил о себе, и довольно странным образом.

 

Вспышка

Воронка разбудил овод. Проклятый, он настырно зудел над головой, несмотря на все ухищрения отогнать его сонной рукой.

«Дз-д-з-з...»

Бац! Воронок смазал пятерней по фанерной стене, загудевшей, как надутый бычий пузырь, и проснулся от шума и боли.

Над головой тревожно мигала красная лампочка от электрического фонарика. Под подушкой, в школьном пенале, отчаянно пищал зуммер.

Воронок посмотрел на будильник, таинственно мерцавший зелеными огоньками цифр. Шел второй час ночи.

Воронок вскочил с кровати и прислушался. Соседняя комната дышала мамой. Спит...

Воронок на цыпочках подкрался к окну и распахнул ставни. В дом стрельнула струя прохладного воздуха.

— Кто там? — шепотом окликнул Воронок черную фигурку, прильнувшую к завалинке.

— Я, — отозвалась фигурка и выпрямилась. — Генка Юровец.

— Хватит звонить, — сказал Воронок, — разбудил уже.

Что-то щелкнуло. Воронок догадался: пришедший захлопнул крышечку над кнопкой потайного звонка, вделанного в завалинку.

Воронок закрыл дверь, ведущую в мамину комнату, зажег свет и впустил в дом живой, подвижный шарик, который, едва вкатившись, замахал руками, задвигал ногами и заработал языком с такой скоростью, что слова, вылетая изо рта, сталкивались и разбивались вдребезги, так что понять сказанное было невозможно.

Воронок подошел и ущипнул Генку за руку. Живой шарик ойкнул и затих.

— Что случилось? — спросил Воронок.

— Вспышка, — ответил Генка, и глаза его изумленно округлились.

— На Луне или на Марсе? — Воронок насмешливо посмотрел на Генку.

— На земле. Честное слово! — Генка подкрепил свою клятву салютом. — Я случайно заметил, когда телескоп с Юпитером на Сатурн переводил. Вспыхнет и погаснет. Вспыхнет и...

Он не договорил.

— Пошли, — сказал Воронок, натягивая штаны. — Посмотрим, что там вспыхивает.

Минут пять спустя они были на астрономической вышке зоны. Генка посмотрел в телескоп, возле которого в ясные ночи попеременно дежурили все пионеры отряда имени Юрия Гагарина, и уступил место Воронку.

— Ну что? — нетерпеливо спросил он.

— Вспыхивает, — сказал Воронок. — А что — не пойму. Вспыхивает и гаснет.

— Как молния, — подсказал Генка.

— Недалеко где-то, — проговорил Воронок. — С земли смотрел?

— С земли не видно, — ответил Генка.

— Вот что, — решил Воронок, — ты подежурь до смены. А трубу не трогай. Труба пусть на огонек смотрит. Тебя кто сменяет?

— Воскобойников. А его — Мишка-толстый.

— Скажи, чтобы и они не трогали. Утром посмотрим, что видно.

Вернувшись домой, Воронок поставил стрелку звонка на «5» и завалился спать.

Без пяти минут до назначенного срока он проснулся и очень удивился, что сделал это без помощи звонка. Может быть, у него в мозгу был свой будильник?

Впрочем, размышлять об этом не было времени.

Воронок тихонько встал, чтобы не разбудить маму, и вышел из дому.

На астрономической вышке, злой и веселый от бессонницы, его ждал Мишка-толстый.

Воронок не успел спросить о том, что «видит» астрономическая труба. Своим ответом Мишка-толстый опередил вопрос. Оказалось, что в поле зрения телескопа находится сарай бабы Вари, в доме которой живет Виктор Викторович.

 

«Вор»

Прошло несколько дней. Происшествие с телескопом, поймавшим таинственную «вспышку» в сарае бабы Вари, начало уже забываться, как вдруг новое событие взволновало зону. На берегу Снежки была ограблена кладовушка, в которой зона хранила собранный ею металлический лом. Ограблена ли? Вначале никто так не думал. Потому что, на первый взгляд, ничего не пропало. Просто было разбросано вкривь и вкось.

«Ленькин почерк, — решил Воронок, — опять что-нибудь конструировал...»

Октябренок Ленька был призван, поежился под строгим взглядом гагаринцев и во всеуслышание заявил, что вот уже второй вечер обходит сарай стороной.

— Почему? — спросил Воронок.

— Потому что он вспыхивает, — сказал Ленька.

Воронок удивленно переглянулся с Генкой Юровцевым: опять вспышки.

— Ты сам видел?

— А то нет? Вспыхнет и погаснет. Я думал, что вы с фонариками.

Леньке поверили и отпустили с миром. Значит, не он. А кто же? Кто и зачем бродит с огнем по складу металлического лома, если со склада ничего не похищено? Стали собирать все в кучу. Черный металл в одну, цветной — в другую, и тут вдруг открылось: нет медного змеевика от титана, нет бронзового подноса от самовара, нет того, другого, пятого, десятого, серебряного, алюминиевого, позолоченного... Вот тебе и не похищено! Тут же созвали совет отряда и решили изловить вора. Выследить и изловить...

Первыми, узнав о случившемся, вызвались пойти в наряд вожатые: Валентина Сергеева — старшая вожатая школы и Долгий — вожатый-производственник, рабочий вагоноремонтного завода. Они дежурили с десяти вечера до утра, пока ленивые августовские петухи не сыграли побудку и не дали Валентине понять, что спать, вообще-то, лучше в горизонтальном положении, пользуясь при этом не плечом соседа, а пуховой подушкой. Впрочем, она ни на что не жаловалась.

— Никого? — шепотом спросила Валентина.

— Никого, — вполголоса ответил Долгий, хотя при всем желании из-за тумана не мог разглядеть ничего дальше своего носа. — Сейчас нас сменят.

Генка Юровец проявился на фоне туманного утра, как на фотографической пластинке. Сперва показался козырек фуражки... Потом нос... Зевающий рот... Зевал Генка с таким старанием, словно тренировался перед тем, как проглотить телеграфный столб... И, наконец, все остальные части тела.

— Ты разве один? — спросила Валентина, припоминая список сменщиков.

Генка пошарил в тумане рукой и, словно рыбу из садка, вытащил оттуда Мишку-толстого.

— Не стесняйся, светик, покажись.

— Я здесь, — сказал Мишка-толстый, покорно сносивший шутки товарищей. Иногда ему казалось, что он и создан для того, чтобы другие, потешаясь над ним, доставляли этим удовольствие себе. Но когда шутка переходила границы, он вскипал...

— Покажись, Миша, покажись. И расскажи, как ты попал вроде бычка на веревочку.

— Да чего там... — Хорошо, что туман, и никто не видит, как краснеет Мишка-толстый.

— Стесняешься? — не унимался Генка, перекатываясь с места на место на ногах-шариках. — Тогда я расскажу.

И Генка, давясь от смеха, рассказывает.

Мишкин дедушка, Анатолий Васильевич, просыпался раньше всех в доме. До солнца. До зари. И как звезда, потерявшая свое созвездие, начинал блуждать по двору. Вещи, должно быть побаиваясь строгого дедушки, знали свое место. Ну а если какие-нибудь клещи-разини оказывались не там, где им положено было быть, дедушка обращался к ним с речью, стыдя и приговаривая: «Разве это дело, валяться где попало? А ну как ржа пожрет?»

Мишкин дедушка никогда не принадлежал к числу классных руководителей, но был уверен, что против слова даже железо не устоит.

Сегодня во дворе был полный порядок, и это, как ни странно, огорчило дедушку. Но на улице ему повезло. Острый дедушкин глаз увидел веревочку, торчащую из замочной скважины парадной двери. Дедушка потянул за нее и, чувствуя, что веревочка подается, стал наматывать, как леску, на палец.

На десятом витке дедушке показалось, что он слышит в парадном какой-то шум. На двадцатом — дверь парадного распахнулась, и перед потрясенным дедушкой, как бычок на веревочке, предстал родной внук Мишка-толстый.

— Что, разве уже пора? — спросил он, силясь проснуться и принимая дедушку за Генку.

— А? — сказал дедушка, не понимая внука.

— Ой! — сказал Мишка-толстый, узнав дедушку.

Других междометий не понадобилось. Появился Генка, и объяснение между дедом и внуком не затянулось. Генка тут же увлек его за собой.

Вожатые рассмеялись.

— Ну, дежурьте, — сказал Долгий.

И они ушли. А Генка с Мишкой-толстым обратились в слух, так как видеть все равно ничего не могли.

Вдруг где-то скрипнула дверь. Мишка-толстый вздрогнул. Генка тоже. Дверь, которая скрипнула, могла быть только дверью кладовушки. Других строений поблизости не было. Мишка с Генкой прямо-таки приросли к лавочке, на которой сидели, вместо того чтобы вскочить и броситься за вором. Но им повезло. Вор потоптался возле сарая и направился к ним. Вот он совсем близко... Мишка-толстый схватился за Генку, Генка — за Мишку-толстого. Это была ошибка. Им обоим надо было схватиться за вора. Но они не сделали этого, и вор, воспользовавшись оплошностью часовых, скрылся в тумане. Ребятам показалось, что за спиной у него торчало что-то вроде рогов.

— Пошли за ним, — спохватился Генка.

— Пошли, — сказал Мишка-толстый, с трудом отрывая себя от лавочки.

Вор привел их к дому, в котором жил Виктор Викторович, и при ближайшем рассмотрении оказался самим Виктором Викторовичем.

Туман рассеялся, и над Ленинской загорелся веселый костер солнца. Закричали гудки. Захлопали калитки.

— Что будем делать? — спросил Мишка-толстый.

— Назад вернемся. Надо установить, что похищено.

Они вернулись и установили: со склада исчез медный скелет люстры. Все это было очень странно, и Генка, вспомнив о таинственных вспышках, наблюдавшихся в сарае Сапожниковых, решил, что зоне ни в коем случае не следует спускать глаз с Виктора Викторовича. Воронок, узнав о случившемся, тряхнул рыжим чубчиком и сказал, что он того же мнения.

Долгий, как вожатый отряда гагаринцев и дружинник, решение одобрил, но пожалел, что вора не застукали на месте преступления. Он бы ему показал...

Генка и Мишка-толстый, чувствуя свою вину, обещали впредь действовать более осмотрительно и не давать спуску злоумышленникам.

Не снимая поста наблюдения возле склада, установили новый, напротив дома Сапожниковых. Первыми в наряд пошли Воронок и Лялька, младшая сестра Валентины.

 

Молния в сарае

Звезды, наверное, не очень прочно держались в ту ночь на зарецком небе. Они то и дело срывались с места и шлепались вниз переспевшими вишнями.

— Раз, два, три... — Лялька Сергеева попыталась сосчитать падающие светляки. — Четыре, пять... — Ей хотелось сказать что-нибудь в рифму, но она не успела.

— Не туда смотришь! — ругнулся. Воронок и пихнул ее локтем.

Это было не в рифму и к тому же больно, но Лялька не обиделась. В конце концов, Воронок прав. Она на посту, и звезды не тот объект, с которого она не должна спускать глаз.

Второй толчок не застал ее врасплох.

— Вспышка, — сказал Воронок.

— Вижу, — ответила Лялька, не спуская глаз с ослепительной молнии, которая билась в щели сарая.

— Пошли, — сказал Воронок и протянул. Ляльке руку.

— Пошли, — ответила Лялька, уцепившись за Воронка.

Они на. цыпочках подкрались к сараю и, затаив дыхание, прильнули к щели.

Ляльке показалось, что она видит дурной сон. Воронку тоже. Но то, что они видели, не было сном. Один и тот же сон не может сниться двоим. Сон — зрелище строго индивидуальное. Посреди сарая, озаренного тусклым светом немощной лампочки, возвышалось странное сооружение, сотканное наподобие паутины из каких-то проволочек, колечек, трубочек. Тот, кто свил ее, находился тут же: в темных шоферских очках, подпоясанный мешком, с какой-то металлической палочкой в руках. Время от времени он подносил палочку к паутине, и тогда из нее вдруг выскакивала молния, заливавшая сарай безжизненно-молочным светом.

— Что это? — обалдев от изумления и рези в глазах, спросила Лялька.

— Электрическая сварка, — сказал Воронок, отпихивая Ляльку от щели: тот, б мешке-фартуке, снова поднес волшебную палочку к паутине. Не стоило рисковать Лялькиными глазами. Сам же Воронок, прищуриваясь, продолжал наблюдать за происходящим.

Молния вспыхнула, и, пока светила, Воронок успел разглядеть в железном кружеве паутины знакомый предмет — самоварный поднос. Загорелась еще раз и выдала медный змеевик, разделивший судьбу подноса. Еще две-три вспышки... Еще два-три знакомых предмета, похищенные со склада металлического лома. Поднос... Змеевик... Электрическая сварка... Чем больше Воронок видел, тем меньше понимал. Для чего все это? Кому нужно? Или Виктор Викторович, которого он узнал по описанию Мишки-толстого, да и сам потом не раз видел, сошел с ума? Тогда с него взятки гладки. И за хищение цветного металла со склада зоны его к ответу не привлечешь. Как слабоумного. А жаль, надо бы привлечь. И за это, и за перерасход электрической энергии... Да, вот энергии... Воронок мысленно чертыхнулся, подумав об этом. Интересно получается: они создают «пионерские счетчики», ходят днем по городу, гасят лампочки, чтобы зря не горели, а тут, пожалуйста, разные ненормальные электричество на молнии переводят. Завтра же он пойдет в горсовет, к Егору Егоровичу, Лялькиному дедушке...

О том, что он будет делать в горсовете, Воронок не успел придумать. Во дворе, видно почуяв чужих, но еще не убедившись в этом окончательно, вопросительно заворчала собака.

Виктор Викторович погасил свет и вышел из сарая.

— Кто там? — крикнул он и затаился, прислушиваясь к тишине.

Воронок и Лялька замерли, прижавшись друг к другу. Отзываться, конечно, ни в коем случае не следовало.

Не дождавшись ответа, Виктор Викторович плюнул и захлопнул дверь.

— Пойдем, — сказал Воронок, и они ушли, недоумевая по поводу виденного и соображая, что делать дальше.

 

«Вас просят пожаловать...»

Новый день принес зоне новую загадку. Генка Юровец, разбирая домашнюю почту, нашел среди газет почтовую открытку, на которой был изображен странный знак — палитра, а под ней, крест-накрест, как кости под черепом, две кисти. Открытка была адресована Генкиному отцу, Виктору Федоровичу, инженеру-механику по профессии и нумизмату и филателисту по духу. В открытке красным по зеленому было написано: «В субботу, во дворе дома Сапожниковых, по улице Ленинской, состоится открытие выставки абстрактного искусства, на которой будут представлены работы зарецкого абстракциониста В. В. Сапожникова». Открытка заканчивалась просьбой «пожаловать вечером на выставку» и подписью: «В. В. Сапожников».

Почтовое послание вызвало у Виктора Федоровича ироническую усмешку и желание включить его в свою коллекцию редкостей. Но Генка, припомнив все, что касалось Виктора Викторовича, решительно воспротивился этому и, схватив открытку, помчался к Воронку.

У командира зоны он застал Ляльку с такой же открыткой, адресованной ее отцу, Сергею Егоровичу, преподавателю педагогического училища.

— Надо показать Валентине, — сказал Генка.

— И Долгому, — сказала Лялька.

— Раньше Долгому, — решил Воронок. — Он наш прямой вожатый, а Валентина — старший.

Воронок, как видно, неплохо разбирался в армейской субординации.

И вот они у Долгого, на вагоноремонтном заводе, где вожатый работает слесарем. Прочитав открытку, адресованную Генкиному отцу, и смекнув, что тут дело не простое, Долгий повел ребят в комитет комсомола.

Большой парень, сидевший за столом, увидев гостей, встал, кивнул, и копна светлых волос, как сено с воза, свалилась у него на правый висок.

— Степин, — назвался он и стал внимательно рассматривать открытку, где красным по зеленому было написано: «Вас просят пожаловать на выставку абстрактного искусства... » Об абстракционистах он кое-что слышал. От души смеялся над их «произведениями», которые время от времени воспроизводились в газетах и журналах, но полагал, что творцы этих «произведений» обитают от его города примерно на таком расстоянии, что и марсиане. И вдруг абстракционисты в Зарецке! В это верилось с таким же трудом, как в нашествие марсиан...

— Что скажешь? — спросил Степин у Долгого.

Долгий сердито посмотрел на ребят.

— Говорил, на месте преступления застукать надо было.

Степин заинтересовался:

— На каком месте преступления?

Ему рассказали о похищенном металле, о таинственных вспышках-молниях, которыми забавляется по ночам Виктор Викторович...

— Слабоумный, — подвел итог сказанному Воронок.

— Не совсем. — Степин перекинул копну волос с правого виска на левый, задумался.

Где-то за стеной отчаянно ухал кузнечный молот. Он, наверное, был очень зол, потому что колотил по железу с такой силой, что сотрясал земной шар. И все, что было на земном шаре хорошего и плохого, сотрясалось вместе с ним, стараясь не только не сорваться, а, наоборот, как можно глубже пустить корни.

— У вас в пятницу что? — спросил Степин.

— Конкурс на лучшую лавочку, — сказал Воронок.

— Соревнование пятидворок, — добавил Генка.

— Принимается. А еще вот что... — Степин хитро прищурился. — Подсаживайтесь поближе...

 

Комната смеха

Куранты на городской башне пробили вечерний час. Ленинская очнулась, как курортник после «тихого часа», и захлопотала по хозяйству. Она накрывала столы, готовясь сытно попотчевать тех, кто вот-вот должен возвратиться с работы. Печи, раздувая ноздри труб, с аппетитом вдыхали запахи пареного, жареного, вареного.

У-а-а-а, — густым басом рванул вагоноремонтный.

У-у-у... — молодым петушком откликнулся деревообделочный.

У-а-а... — по-девичьи звонко подтянула трикотажная фабрика.

И это было, как салют последнему дню трудовой недели.

Встретив хозяев, Ленинская улица села обедать. Старшие, наработавшись, младшие, набегавшись, обычно одинаково радовались хлебосольному застолью. Но сегодня у младших вдруг пропал аппетит, и никакие угрозы «сделать то-то, если не съешь этого» на них не действовали. Перехватив две-три ложки чего-нибудь горячего, запихав в рот котлету и не успев ее прожевать, они с набитым ртом вымаливали разрешение выйти из-за стола и, получив его, со всех ног мчались в летний штаб зоны, расквартированный в доме Вороновых, точнее, в той его части, которая по-книжному называлась мезонином, а по-уличному чердаком, хотя, если разобраться, чердак вполне мог сойти за второй этаж.

Дом этот Елена Викторовна, мать Воронка, получила по почте. Его прислали в Зарецк летчики-испытатели, товарищи погибшего мужа. Ставили дом всей улицей, и, когда он был готов, всей улицей справляли в нем новоселье.

Совершив восхождение в штаб зоны, ребята здесь не задерживались. Расхватывали какие-то таблички и разбегались. Последними покинули штаб-мезонин Воронок, Генка, Мишка-толстый и Лялька. У Генки под мышкой был зажат кумачовый лоскут, у Мишки-толстого — два бамбуковых удилища.

...Виктор Викторович ждал гостей. Закованный в узкую сорочку, перехваченную на шее галстуком-бабочкой, он по-черепашьи вытягивал голову, чтобы хоть чуть-чуть ослабить гнет воротничка, дергал за нос и улыбался. Все шло как по маслу. Вчера Лева разнес по указанным адресам пригласительные открытки и сегодня, принарядившись, дежурил у ворот, готовый по первому стуку распахнуть калитку.

Приглашенных было немного. Десятка полтора. Виктор Викторович не гнался за количеством. Помнил, как потешались над произведениями абстрактного искусства советские посетители заграничной выставки.

Звякнула щеколда. Лева бросился к калитке. Распахнул и отступил. Перед ним — красивые, в черных костюмах, белых рубашках, скаля в улыбках зубы, — стояли три парня.

— Можно войти? Мы с вагоноремонтного.

Лева посмотрел на Виктора Викторовича. Этих он не приглашал. Может быть, Виктор Викторович сам... Нет, судя по удивленному лицу хозяина, они и для него были непрошеными гостями.

— У нас по пригласительным, — сказал Лева, поймав отрицательный кивок Виктора Викторовича.

Трое церемонно поклонились.

— Пожалуйста.

Лева опешил: у них были точно такие открытки, которые он вчера разносил по городу.

Воспользовавшись Левиным замешательством, трое вежливо отпихнули его, вошли во двор, и сразу же, вслед за ними, в калитке, как в раме, возникли еще двое. Тоже непрошеные. Показали открытки и прошли. За ними потянулись прошеные.

Прошеные, непрошеные... У Левы зарябило в глазах от открыток, которые они совали ему под нос. «Фальшивые», — догадался Лева, но поделать ничего не мог. Они были точными копиями настоящих. Во дворе стало тесно и шумно. Виктор Викторович, как заяц, петлял среди публики, стараясь навести хоть какой-нибудь порядок. Но порядка не было. Был хохот. Здоровый, неудержимый хохот. До колик в животе. До слез в глазах.

— Мама, приготовь мне яичницу! — потешался кто-то над «Колокольным звоном».

— Диверсия в бане, — рыдал другой над картиной, названной «Сотворением мира» и изображавшей руки и ноги и прочие части тела, летящие по красному фону неба.

Перед проволочной скульптурой, названной Виктором Викторовичем «Землей в лучах заходящего солнца», не могли устоять даже те, кто считал себя застрахованным от вируса смеха. Провода — лучи, ржавый таз — земля... Нет, скульптору никак нельзя было отказать в остроумии, и парни с вагоноремонтного кричали:

— Автора, автора!..

— Наш, — кивнул Генка на поднос.

— Точно, — сказал Воронок, — сам видел, как он к нему лучи приваривал.

Виктор Викторович на вызовы не откликался. Он был вне себя. Надо же, кто-то проведал о выставке, и вот, пожалуйста, картина: неприглашенных больше, чем приглашенных. Да и от приглашенных никакого толку. Хохочут вместе с другими. И Лева туда же. Закатывается, будто его щекочут.

Доконал Виктора Викторовича сосед-парикмахер, одноногий Аркадий.

— Сила! — сказал он, наскочив на Виктора Викторовича, петляющего по двору. — Одно слово, «комната смеха».

Виктор Викторович насторожился:

— Какая комната?

— А на воротах, — сказал одноногий и хитра подмигнул.

Виктор Викторович выскочил на улицу. Возле ворот, пришпиленный к двум удилищам, алел кумачовый лоскут. На нем пляшущими буквами было написано: «Комната смеха».

Виктор Викторович плюнул и побрел вдоль улицы, к Снежке. Вдруг ему на глаза попалась табличка с надписью: «Аттракцион: комната смеха». Одна, другая... У табличек были острые носы, направленные на двор бабы Вари. Но Виктора Викторовича больше не интересовало то, что там происходило.

...Выскользнув из толпы, запрудившей двор дома Сапожниковых, Воронок взобрался на крыльцо и поднял руку.

Ноль внимания.

Тогда Воронок свистнул. Смех погас, и толпа обратилась в слух.

— Сегодня в зоне «Восток-1», — сказал Воронок, — проводится эстафета пятидворок и конкурс лавочек. Добро пожаловать!

Толпа хлынула на улицу и заполнила места, отведенные для зрителей на старте-финише соревнований.

 

Конкурс лавочек

Эстафета была комбинированной. В ней участвовало по шесть спортсменов от каждой пятидворки, на которые была разбита Ленинская.

Судьями на старте были Долгий и Лялька.

— Внимание! — крикнул Долгий. — На старт!

Бегуны, пригнувшись, заняли места.

— Раз, два, три, четыре... — сосчитал Долгий и нахмурился: пятого не хватало. Он поднял Воронка, присевшего первым справа, и сказал:

— Одного нет. Кто-то не вышел.

— Я не вышел, — сказал Мишка-толстый. — У меня нарыв.

Воронок, сверкнув рыжими глазами, чуть не полез на него с кулаками.

— Что ж ты? Не мог раньше сказать?

— Сергеева! — Долгий подозвал Ляльку и шепнул: — Попробуй уговорить Леву.

Лялька удивленно посмотрела на Долгого. Уговорить Леву? Нашел время для опытов! Может быть, вожатый шутит? Но Долгий был серьезен.

— Давай, давай! — подтолкнул он Ляльку, и Лялька направилась к Леве, нисколько не веря в успех своей миссии.

У нее были для этого очень веские основания. Лева и урок физкультуры были двумя параллельными, которые старались не пересекаться. Он придерживался на физкультуру точки зрения своей мамы.

«Спорт, — говорила она, — поглотит все твои силы и помешает вырасти интеллектуально развитым человеком».

Лева хотел вырасти интеллектуально развитым и, как мог только, отлынивал от занятий физкультурой. Поэтому, пригласи его Лялька день, нет, три, два часа назад принять участие в эстафете, она наверняка бы получила отказ. Но за два часа многое изменилось. Потерпел катастрофу его друг и учитель Виктор Викторович. То, что ему казалось серьезным и заслуживающим внимания, на деле оказалось смешным и ненужным. И хотя те, кто высмеял Виктора Викторовича, ни слова упрека не пустили по его адресу, Лева все равно чувствовал себя не в своей тарелке. Как ни крути, а он и Виктор Викторович одна компания. Вот тебе и отличился! Никогда в жизни Лева не чувствовал себя таким одиноким. Уйти, что ли? Скрыться с глаз.

Он не успел ничего решить. Подошла Лялька и предложила ему принять участие в эстафете. Лева и виду не подал, как обрадовало его это приглашение. Наоборот, он даже поморщился, дав Ляльке понять, что вряд ли она может на него рассчитывать, и, лишь прочитав у нее на лице разочарование: «Так, мол, я и знала», спросил:

— А майка есть?

...Долгий поправил красную повязку на рукаве и поднял стартовый пистолет. Раздался выстрел. Бегуны сорвались с места и понеслись вдоль Ленинской. Первым, пока его могли видеть, несся Лева. Может быть, он хотел убежать от самого себя или от своего стыда?..

После эстафеты пятидворок началось главное — конкурс лавочек. Сегодня в конкурсе участвовало пять лавочек. Пять лавочек — пять концертов. На каждый концерт по двадцать минут. Итого один час пятьдесят минут песен, стихов, плясок, шуток, веселья.

— Товарищи зрители! — Это Воронок. — Начинаем конкурс лавочек. Просим выделить со своей стороны двух членов жюри.

Выделить? Пожалуйста. От вагоноремонтного — Степина. От пенсионеров — дядю Аркадия. Он шутку ценит. А еще кто в жюри? Долгий, Воронок и Лялька, как представительница соседней зоны. Все. Начали!

Первой выступает лавочка дома № 27. Поют они — лучше не надо. Второй дает концерт лавочка дома № 15. Здесь тон задают плясуны. Третья лавочка, дом № 8... Спели, сплясали. А еще что? Еще? Пожалуйста, лавочка отвечает на вопросы. Не лавочка, конечно, а тот, кто на лавочке, Елена Викторовна, учительница, мать Воронка.

— Когда человек на Марс полетит?

— Почему в Америке неграм плохо?

— Кто такие абстракционисты?

Лева — весь внимание. Интересно, что скажет Елена Викторовна?

— Каждому из нас дан язык. Некоторым (взгляд на Воронка, который шепчется с Лялькой), кажется, зря. И каждый, если он грамотный, может выразить свою мысль так, что его поймут другие.

У искусства тоже есть язык. На этом языке с нами разговаривают художники. Плохо, когда язык художника нам непонятен. Ведь искусство — это что? Это природа, люди, вещи. Но не просто природа, люди и вещи. А все это такое, что или любишь, или ненавидишь, чем восхищаешься или что презираешь. У чего учишься, чему подражаешь или что отрицаешь. Так или иначе, но любое произведение искусства, если оно настоящее, никого не оставляет равнодушным. В этом его сила. Значит, художник кто? — По старой учительской привычке перебила свою речь вопросом Елена Викторовна. — Учитель жизни. Ну а... — Взгляд Елены Викторовны упал на Мишку-толстого. — Миша, — спросила она, — тебе нравится смотреть на поломанные часы?

— Мне? — Мишка-толстый залился краской, но не растерялся. — Жалко... смотреть... — сказал он.

— Вот и мне было жалко... там... в «комнате смеха»...

Сказано это было вполне серьезно, но все слушавшие Елену Викторовну, вспомнив «комнату смеха», расхохотались. В отличие от учительницы, произведения «русского абстракциониста В. В. Сапожникова» вызывали у них совсем противоположные чувства. Однако, интересно, с какой стати Елена Викторовна прониклась к ним вдруг чувством жалости? Кто-то не удержался и задал ей этот вопрос.

— Причина одна, — сказала Елена Викторовна, — что у меня, что у Миши. Ему было жаль поломанных часов, а мне было жаль поломанного искусства. А еще поломанного человека...

— Учителя жизни! — съехидничал кто-то, но Елену Викторовну, закаленную в словесных поединках с хитрецами всех прошедших через ее руки классов зарецкой школы, трудно было сбить с панталыку.

— Мастера-ломастера! — сказала она и вздохнула.

Странно, Лева совсем не слышит голоса Елены Викторовны. Кажется, сидит кто-то рядом — добрый, умный — и мыслит вслух. Мысли эти, простые и ясные, таинственным образом проникают в Левину голову и становятся его, Левиными, мыслями. И вот что удивительно, он, который терпеть не может, когда ему что-нибудь внушают, на этот раз ничего против этого не имеет. Может быть, у Елены Викторовны голос такой «внушительный»? И это он заставляет его покоряться и воспринимать чужие мысли, как свои? Кто его знает... Ни ветер, лениво шевелящий его волосы, ни звезды, проклюнувшиеся на небе, ни улица, зардевшаяся огоньками окон, не дают ответа.

Лева выбирается из толпы и бредет домой. Постепенно стихают уличные звуки: голоса, песни, скрип калиток. Кое-где в окнах, отпылав, гаснут электрические солнца. Отшумев, ложится спать Ленинская улица.

Последнее, что видит Лева, перед тем как войти в дом, — радуга. Надо же: радуга в ночном небе! Видимо, где-то в стороне косит дождь, и луна, соперничая с солнцем, показывает земле фокус, то гася, то вновь зажигая павлиний хвост радуги. Лева машинально пересчитывает краски. У небесного чуда — семь цветов.

 

Мама и амам

Город Равелатс открыл Вовка-маленький. Он пришел в компанию и сказал:

— Раве...

Компания, занятая своими делами, не обратила на Вовкино изречение ни малейшего внимания.

Вовка-маленький надулся, как шар, и выдохнул:

— Латс...

Компания продолжала хранить молчание. Она, разумеется, слышала, что сказал Вовка-маленький, но не сделала ни малейшей попытки понять его. Компания состояла из бывалых, видавших виды людей двенадцати лет и знала: творить непонятные слова — привилегия шестилетних. Понять эти слова невозможно, так что лучше не обращать на них внимания.

Уяснив, что произнесенное им слово не произвело на компанию ни малейшего впечатления, Вовка-маленький махнул на нее рукой и пробасил:

— У-у-у...

Это значило, что он перевоплощается в паровоз и начинает регулярные рейсы между подъездом родного дома, в тени которого расположилась компания, и зеленой лужайкой — яркой заплатой на сером асфальте двора.

Всякий раз, проезжая мимо компании, Вовка-маленький гудел: «Равел-а-а-атс!» — и катил дальше.

Компания не отличалась особой выдержкой, и бормотание Вовки-маленького, в конце концов, заставило ее отложить все другое и заняться источником беспокойства.

Вовка-маленький был призван и допрошен.

— Что такое Равелатс? — спросил Феликс Кудрявцев, задумчиво разматывая запятые завитушек. Он терпеть их не мог и при всяком удобном случае старался придать волосам прямолинейную форму.

Вовка-маленький «пыхнул» раз, другой и остановился.

— Равелатс там, — махнул он рукой в неопределенном направлении.

— Где там? — попытался уточнить Феликс Кудрявцев.

— На станции, — ответил Вовка-маленький.

Компания переглянулась и впервые с любопытством посмотрела на Вовку-маленького.

— А не врешь? — спросила Вера Дюжева.

Вовка-маленький отрицательно качнул головой. Он еще не умел клясться.

— Не врет, — сказал Феликс Кудрявцев. — Равелатс там. Остается узнать, что такое Равелатс?

Компания рассмеялась.

— Ты это можешь показать? — спросила Вера Дюжева.

Вовка-маленький утвердительно кивнул головой. В его возрасте люди немногословны.

— Он может это показать! — крикнул Феликс Кудрявцев. — Пошли!

От дома до станции — с воробьиный шаг. Вот и она: рельсы-линии, расписанные на полотне, как на нотной бумаге; похожий на грушу колокол, прикусивший язык и давным-давно не подающий голоса; водонапорная башня, свысока поглядывающая на все, что кругом.... Ну а где же Равелатс?

— Равелатс там, — сказал Вовка-маленький, показывая глазами на станционную вывеску. — Ра-ве-латс!

Феликс Кудрявцев с ехидством посмотрел на Вовку-маленького.

— Равелатс? Не вижу.

— Там, — упрямствовал Вовка-маленький, по-прежнему глядя на вывеску. — Ра-ве-латс...

Компания все еще ничего не понимала.

— Ой! — крикнула вдруг Вера Дюжева и села на горячий перрон, уткнув нос в голые колени. — Ой, не могу!..

Сперва компания подумала, что Вера Дюжева всхлипывает. Потом расслышала: смеется.

Стоит кому-нибудь засмеяться, как другие сейчас же начинают ему завидовать. И завидуют до тех пор, пока не узнают причину смеха.

— Ой, не могу!.. — Вера Дюжева подняла голову и уставилась на Вовку-маленького. — Разве ты умеешь читать?

Вовка-маленький утвердительно кивнул головой и посмотрел на брата.

Митя Удальцов, старший брат Вовки-маленького, почему-то покраснел и отошел в сторону.

— Умеет! — крикнул нетерпеливый Степа Варенец. — Ну и что?

— Прочитай это, — сказала Вера Дюжева и, подняв уголек, написала на припудренном пылью перроне слово «мама».

— АМАМ, — прочитал Вовка-маленький.

— А это? — Вера Дюжева написала еще одно слово.

— АПАП, — прочитал Вовка-маленький.

На всякий случай, смеяться лучше сидя. Компания так и сделала. А когда отсмеялась, очень легко установила истину, прочитав станционную вывеску не шиворот-навыворот, как это сделал Вовка-маленький, а как надо, слева направо, СТАЛЕВАР. Так называлась станция, где они жили.

Брат Вовки-маленького, Митя Удальцов, объяснил остальное. Когда Наташка, сестра братьев Удальцовых, приходила из школы и садилась учить буквы, Вовка-маленький, подражая ей, делал то же самое. Разница была в том, что Наташка, складывая буквы в слова, читала их слева направо, а Вовка-маленький, сидя рядом, — справа налево. Он ведь не знал, с какого края начинается чтение, с правого или с левого. У Наташки выходила МАША, у Вовки-маленького — АШАМ, у Наташки — ЛЕС, у Вовки-маленького — СЕЛ. Вот также вместо станции СТАЛЕВАР у него вышел и таинственный РАВЕЛАТС.

Выслушав Митю, Степа Варенец, равнодушно вздохнул и, вперив взгляд в небо, стал следить за тающим облачком. Вера Дюжева тут же вызвалась переучить Вовку-маленького, на что Митя Удальцов, чрезвычайно занятый человек, охотно согласился. Феликс Кудрявцев, занявшись вновь раскручиванием «запятых», выразил от имени компании признательность Вовке-маленькому за доставленное удовольствие и надежду на то, что он и впредь не оставит их своим вниманием.

...Вовка-большой вырос как из-под земли. Компания оживилась. Кто воскликнул, кто улыбнулся, кто просто поднял руку. Вовка-большой — рукастый, ногастый, глазастый — был вожак. А вожаков принято встречать почтительно.

«Открытие» Вовки-маленького, в отличие от других, не вызвало у него усмешки. Больше того, оно заставило его задуматься. И, — что повергло компанию в изумление, — привело вдруг в восторг.

— Равелатс... Город в поселке... — Ноги Вовки-большого ходили ходуном. Руки Вовки-большого, не зная покоя, рисовали в воздухе незримую картину. — Гарнизон... Поверка... Дежурный комендант...

Компания притихла, слушая вожака. В башке у Вовки-большого рождался какой-то замысел. Вот тебе и Вовка-маленький! Утер им нос своим Равелатсом. Однако что же придумал вожак?

Отправив Вовку-маленького в очередной рейс — мал еще, не дорос до тайны, — Вовка-большой поделился своими мыслями.

...Компании больше нет. Есть гарнизон. Поселка Сталевар тоже нет. Есть город Равелатс. И вожака нет. Есть комендант («Дежурный», — подчеркнул Вовка-большой, показав тем самым, что он не властолюбив. ) Комендантами будут все, по очереди. Приказ коменданта — закон. Хочешь не хочешь — выполняй. Вечером, в любую погоду, — поверка и смена комендантов. Тут уж не зевай. Крой коменданта за промахи, за то, что задирал нос. Пусть другим неповадно будет!..

Вовка-большой вдруг присмирел. Глазищами строго скользнул по лицам ребят:

— Ну как?

— Согласны! — завопила компания.

 

Герб

Собрались возле глухой кирпичной стены. Утро еще не разогрелось, и холодок приятно щекотал тело.

Митя Удальцов — дежурный комендант. Сегодня в Равелатсе главней его нет. Комендант исподлобья поглядывает на свое воинство и краснеет. Он всегда краснеет перед тем, как что-нибудь сказать.

— Городу нужна вывеска, — изрекает он и вызывает Вовку-большого.

Вовка-большой, морщась, выходит из строя. Ох уж эти коменданты! Каждый норовит покомандовать вожаком.

— Вот кисть, — говорит Митя Удальцов. — Вот ведро с краской. Бери и рисуй.

Вовка-большой сверху вниз смотрит на Митю Удальцова. Он уже не сердится на коменданта. Комендант прав, выбрав его в художники. Вовка-большой длинней всех.

Он берет кисть и аршинными буквами выводит на стене: «Равелатс».

— Ну как?

Гарнизон, свесив головы набок, критически рассматривает творение своего вожака. С оценкой никто не спешит. Пусть лучше это сделает комендант. Ему по должности положено.

Митя Удальцов знает это и начинает краснеть. Но ему не удается раскрыть рта.

— Скучно! — изрекает Феликс Кудрявцев, теребя завитушки.

Вовку-большого не просто вывести из терпения. Он редко сердится. Но тут задето его самолюбие. В душе он считает себя неплохим живописцем.

— Скучно!.. — фыркает Вовка-большой. — А ты сам... — И сует Феликсу кисть.

Феликс не заставляет себя ждать. Он подходит к стене и ставит перед словом «Равелатс» большой вопрос.

Гарнизон пожимает плечами. Митя Удальцов, предварительно покраснев, обращается к Феликсу:

— Что ты хочешь этим сказать?

— Спросить, — поправляет Феликс.

— Что ты хочешь этим спросить?

— Будет ли у нашего города герб?

Вовка-большой готов лопнуть от зависти. Герб... Ну что бы ему догадаться! Однако не все еще потеряно. Надо просто взять инициативу в свои руки.

— Будет! — кричит он. — Орел!

— Буревестник! — выскакивает Вера Дюжева и смотрит почему-то на Феликса Кудрявцева.

— Лев! — подбрасывает хвороста в огонь Степа Варенец и тоже смотрит почему-то на Феликса.

Вовка-большой добродушно злится. Видно, не перехватить ему инициативу. А раз так, пусть Феликс и судит, кому из птиц или зверей отдать предпочтение.

— Сокол?

— Нет.

— Медведь?

— Нет.

— Слон?

Но даже слон не производит на Феликса впечатления.

— Почему нет? — злится дежурный комендант Митя Удальцов. — Слон вполне подходящий зверь.

— Не вполне, — возражает Феликс, — у него нет легенды.

— А у кого есть? — Митя спрашивает об этом просто так, на всякий случай. Он понятия не имеет, о чем говорит Феликс, и очень удивляется, когда тот принимает его вопрос всерьез.

— У оленя есть.

— Потому что он что? — продолжает хитрить Митя.

— Потому что он в старину спас город Северск.

Степа Варенец — глаза и уши. Олень, спасший город! Надо же...

Феликс Кудрявцев рассказывает...

Оленя вспугнули враги, когда пытались тайком напасть на Северск. Олень прибежал в город. Вид его встревожил жителей. «Что-то неладно в лесу», — подумали они и выслали разведку. Разведка донесла: «Враг!» Северск приготовился к обороне...

Степа Варенец вздыхает.

— На наш Равелатс никто никогда не нападал.

Его воинственность не по душе Вере Дюжевой.

— Еще чего захотел! — возмущается сторонница мира.

Степа Варенец упрям.

— На наш Равелатс никто никогда не нападал. Поэтому у нас нет легенды.

— Нет, есть!

Это — Вовка-большой. Гарнизон с надеждой смотрит на своего вожака.

Ноги Вовки-большого ходят ходуном. Руки Вовки-большого рисуют в воздухе незримую картину...

— Степь да степь. По степи охотник идет. Вдруг видит — зверь. Рыло — как у кабана. А на рыле — рог. В земле роется. Догадался охотник — носорог. Зверь редкий, бить не стал. Покопался носорог и ушел. Охотник — к тому месту, где носорог копался. Видит: тут ком земли, там ком — носорогова работа. Поддал один ногой и от боли взвыл. Поднять захотел — дудки. Поскоблил ножом — железо. Вот что носорог из земли выворотил. Узнали об этом люди. Там, где степь была, завод поставили. Возле завода поселок вырос. Как называется? Если слева направо читать — Сталевар. Если справа налево...

— Равелатс! — недисциплинированно вопит гарнизон.

От сараев, чернеющих поодаль, с громким кудахтаньем разлетаются куры. Сердито кричит петух.

Митя Удальцов пристально смотрит на Феликса Кудрявцева. Феликс кивает головой. «Ясно, — догадывается Митя, — возражений нет», и, пользуясь комендантскими полномочиями, властно поднимает руку:

— Гербом города Равелатса объявляется носорог!

В тот же день вечером, встретив Вовку-большого, и потолковав с ним о том о сем, Феликс Кудрявцев как бы невзначай заметил:

— По-моему, в наших краях носороги не водятся.

Чудак, он хотел поймать вожака на слове.

— По-моему, тоже, — согласился Вовка-большой. — А олени в Северских лесах водятся?

Феликс Кудрявцев снисходительно усмехнулся:

Олень, спасший Северск, был лошадью.

— А рога? — спросил Вовка-большой.

— Рогами его наградила народная фантазия.

— Ну так вот, — сказал Вовка-большой, размахивая для убедительности руками, — носорог, открывший в наших местах железо, был диким кабаном.

— А рог? — спросил Феликс.

— Рогом наградил его я. Для фантазии.

Приятели посмеялись и разошлись. Завтра снова встретятся.

 

Трубочисты

Дверь распахнулась, и в кабинет председателя поселкового Совета вошли четверо негров. Председатель нервно засмеялся и встал. Не то чтобы он очень удивился появлению иностранцев — в Сталеваре к ним привыкли, но, во-первых, иноземцы, наезжая в Сталевар, прямо со станции отправлялись на завод; во-вторых, все они и каждый в отдельности значительно превышали в росте поселковую ребятню. Этим же поселковая ребятня нисколько не уступала в росте. «Пигмеи», — решил председатель, вспомнив о существовании в Африке лилипутского племени, и поискал глазами переводчика. Увы, среди сопровождавших пигмеев лиц такового почему-то не оказалось. Были, правда, два дворника и участковый милиционер Еремин, но их при всем желании нельзя было заподозрить в знании иных языков, кроме русского.

Председатель поманил милиционера Еремина.

— Пигмеи? — тихо спросил он, кивнув на негров.

В отличие от председателя, милиционер Еремин никогда ни о каких пигмеях не слышал и понял это слово как ругательное.

— Так точно, — сказал он, — ироды.

— Что? — Глаза у председателя округлились. — Какие ироды?

— Обыкновенные, — уточнил милиционер Еремин, — которые... хулиганы.

И тут вдруг, на взгляд председателя, произошло нечто невероятное: пигмеи заговорили на чистейшем русском языке.

— Мы не ироды, — сказал один из них.

— И не хулиганы, — сказал другой.

— Мы трубочисты, — сказал третий, сверкнув белками.

Прежде чем председатель поселкового Совета придет в себя от изумления, мы успеем рассказать историю появления «пигмеев» в поселковом Совете.

Началось с того, что Митя Удальцов опоздал на утреннюю поверку. Когда он, с разрешения дежурного коменданта Веры Дюжевой, встал в строй, соседи беспокойно задергали носами.

— Эй, чего там? — крикнула Вера.

— Удальцов пахнет, — отозвались из строя.

Митя был вызван и обнюхан.

— Ну что? — крикнули из строя.

— Пахнет, — сказала Вера Дюжева.

— Чем? — поинтересовались в строю.

Вера Дюжева задумалась, перебирая в памяти знакомые запахи, и вдруг догадалась: Митя Удальцов пах, как свежекопченый окорок.

— Окороком! — крикнула она. — Копченым!!!

Гарнизон города Равелатса дрогнул и расхохотался.

Митя Удальцов был стреляный воробей. Он знал, обижаться опасно. Обидишься, прозовут «копченым». Поэтому он расхохотался вместе со всеми. Потом спросил, не заинтересует ли гарнизон причина его, Митиного, опоздания на утреннюю поверку?

Ответил Феликс Кудрявцев. По его словам, гарнизон просто сгорает от любопытства.

— Я был в сапожной мастерской, — сказал Митя.

— Ну и что? — сказал Феликс. — Там коптят детей?

— Я был в сапожной мастерской, — повторил Митя, — потому что один мой башмак просит каши.

Он поднял ногу, и все увидели, что один Митин башмак с разинутой, как у крокодила, пастью действительно «просит каши». Но если Митя был в мастерской, почему зверь-башмак остался голодным?

На это Митя ответил так. В мастерской засорился дымоход. И она закрылась. Однако, прежде чем был прекращен прием обуви, заказчики, ожидавшие очереди, основательно прокоптились. Вместе с ними прокоптился и Митя. Желающие могут легко убедиться в этом, если по примеру Веры Дюжевой захотят обнюхать своего товарища, то есть его, Митю. Он охотно предоставит себя в распоряжение друзей.

Желающих нюхать Митю, однако, не нашлось. Вовка-большой предложил заняться другим, более полезным делом.

— Каким? — на правах коменданта спросила Вера.

— Потом скажу, — ответил Вовка-большой. — Сперва вербовку провести надо.

Феликс Кудрявцев насторожился. Он всегда настораживался, когда не ему, а кому-нибудь другому приходила в голову интересная идея.

— Давай, — сказала Вера, — проводи.

— Кто хочет записаться... — Вовка-большой прищурился: он любил эффекты. — Кто хочет записаться в трубочисты?

Феликс фыркнул. Остальные переглянулись. Шутит вожак, что ли? А если не шутит, что ж, они не против. Не все же в космонавтов играть. Можно и в трубочистов. Интересно даже. Вот только как играть? В космонавтов просто: напялил скафандр, залез в ракету и сиди, воображай, что несешься в безвоздушном пространстве. А в трубочистов? Не лезть же, ради игры, на крышу?

Оказалось, лезть. Именно крышу, и не какую-нибудь, а крышу сапожной мастерской имел в виду Вовка-большой, когда вербовал друзей в трубочисты.

Лезть так лезть. С Вовкой-большим они готовы пройти огонь, воду и печные трубы.

Феликс Кудрявцев счел необходимым вмешаться. Нет, он не стал возражать против вербовки в трубочисты — сам первым записался, — он просто спросил у Вовки-большого, какими орудиями производства, кроме пары рук на брата, они располагают?

— Кроме пары рук, — обрезал насмешника Вовка-большой, — нужна еще одна кошка.

Вовка-маленький, вертевшийся под ногами у больших, вдруг взвизгнул и, разбрызгивая осенние лужицы, со всех ног понесся к дому.

Гарнизон переглянулся: «Чего это он?» Ребята не долго терялись в догадках. Подбежав к дому, Вовка-маленький схватил рыжего котенка, гревшегося на осеннем солнышке, засунул за пазуху и погрозил кулаком Вовке-большому. Гарнизон рассмеялся. Он-то догадался, какую «кошку» имел в виду Вовка-большой — железную, на которую наматывают тряпку, прежде чем сунуть в трубу.

«Кошку» поручили сделать Мите Удальцову — он и не то еще мог! Веревку поручили достать Вере Дюжевой, освободив от всего дальнейшего. И на следующий день утром отправились на операцию. Утро, правда, еще не начиналось, но потому, как свет брал верх над тьмой, чувствовалось, что оно вот-вот подоспеет. И оно подоспело: пришло вместе с солнцем, осенним лежебокой, с трудом разбуженным объединенным хором равелатских петухов.

К сожалению, петушиный хор разбудил не только солнце. Одновременно с ним проснулись и дворники и первым делом принялись обозревать свое дворово-уличное хозяйство. Вот тут один из них и узрел нечто из ряда вон выходящее: четыре силуэта на крыше дома, где помещалась сапожная мастерская. Интересно, что они там делают? Дворник присмотрелся и сразу сообразил: «силуэты» пытались спихнуть с насиженного места печную трубу. Зачем? Ну, конечно же для того, чтобы проникнуть в сапожную мастерскую. Мешкать было нельзя. Дворник свистнул. Вдали, как петух петуху, ему откликнулся другой свисток. И вскоре — важный и усталый после ночного дежурства — появился милиционер Еремин. С его помощью «силуэты» были сняты с крыши и под конвоем препровождены в поселковый Совет.

И вот они стоят перед успевшим прийти в себя председателем. Председатель скользит взглядом по лицам «пигмеев» и вдруг спотыкается: «Вовка, сын...»

Лицо у председателя каменеет. Вовка-большой улыбается. Он всегда улыбается, когда отец сердится. Но улыбается по-разному: виновато, если натворил что-нибудь; вызывающе, если не чувствует за собой вины.

На этот раз Вовка-большой улыбается вызывающе. Отец догадывается: лазал на крышу неспроста. И уж конечно не из озорства. Зачем же? Ах да, «пигмеи» назвались трубочистами...

Председатель задумался. В свое время он тоже был пионером. И у них были звенья по интересам: звено юных переплетчиков, звено юных авиамоделистов, звено юных животноводов... Вот только звена юных трубочистов, кажется, не было. Да и какой интерес в чистке труб?

Он так и спросил у «пигмеев»:

— Какой интерес в чистке труб?

«Пигмеи» один за другим пожали плечами, из чего председатель заключил, что особого пристрастия к печным трубам они не питают. Тогда председатель грубовато поинтересовался, какой черт занес их на крышу?

— Не черт, а башмак, — сказал Вовка-большой.

— Который каши просит, — уточнил Феликс Кудрявцев и, видя, что даже после этого уточнения председатель все еще пребывает в недоумении, сказал: — Митя, покажи дяде Пете ножку.

Митя показал. Но и это не рассеяло тумана в голове председателя. Башмак как башмак. Только худой. Неужели он, этот худой башмак, мог загнать четверых вполне здоровых ребят на крышу?

— Его не взяли в починку, — сказал Вовка-большой.

— Потому что испортился дымоход, — поспешил выскочить Митя.

— И мастерская закрылась, — вздохнул Степа Варенец.

Наконец-то председатель все понял. Он снял трубку и вызвал мастерскую. Мастерская не ответила. Тогда он назвал другой номер и вызвал к себе товарища Чумакова, заведующего коммунальным хозяйством.

Товарищ Чумаков, круглый и лысый, влетел в дверь, как мяч в ворота. Увидев «пигмеев», он дико вскрикнул:

— Кто это?

— Трубочисты, — скривился председатель. — У тебя, я слышал, нехватка.

— Смеешься, — сказал товарищ Чумаков, — а у меня действительно нехватка. То есть ни одного нет. Сапожная мастерская стала...

— Знаю, — сказал председатель, — бери машину и — по селам. Там не найдешь — в райцентр скатай. Без трубочиста не возвращайся. Скажи — как космонавта встретим. А вы, — взгляд на часы и на «пигмеев», — марш по домам. В школу опоздаете.

И, турнув юных трубочистов, председатель занялся своими делами.

 

Сказка

Воскресенье в Равелатсе сказкин день. Адрес сказки — дом бабушки Кисловской Марии Спиридоновны. Вход бесплатный. Точнее, почти бесплатный, если не считать березовых полешек, которыми в Равелатсе принято расплачиваться за сказку. Могут, правда, сойти и еловые, даже осиновые, но березовые лучше. Вспыхивают, как порох.

Расплачиваться полешками за сказку придумала Вера Дюжева...

В тот день собрались у нее. В коридоре. Возле огромной, как железная башня, печки. Тепло и уютно. Вера пожевала косичку, похожую не козий хвостик, и сказала:

— Завтра сказкин день.

Но это почему-то никого не обрадовало.

— Завтра сказкин день, — повторила Вера. — Мы идем к Марии Спиридоновне.

— А зять? — спросил Степа Варенец.

— Что зять? — спросила Вера Дюжева.

— Ругаться будет, — сказал Степа и передразнил: — «Опять хату выстудили...»

Вера приуныла. Этот зять! Он всегда ворчит, когда они приходят. И никогда не слушает сказок. Вера, когда была маленькая, не любила одну сказку. Отворачивалась, когда ее рассказывали. Как будто можно было отвернуться от сказки. Но сказка выбегала из-за спины и снова оказывалась перед Верой. «Вот и я, — говорила. — Узнаешь?» Как было не узнать!.. Ведь «одной девочкой-волшебницей, которая обещала цветочному зернышку дождь, а потом забыла про свое обещание», была она, Вера. Она! Хотя, в отличие от девочки-волшебницы, и повелевала не стихиями, а всего-навсего заурядной лейкой. Но именно о ней, о лейке, Вера и забыла, когда пришла пора напоить зернышко...

Может быть, зять уходит от сказки потому, что боится ее? Может быть. Не в этом дело...

Вера поплевала на пальцы и открыла дверцу печи. Прищурилась от жары. Выбрала полешко поберезовей и сунула в печь. Полешко вскрикнуло, пустило было слезу и тут же весело загорелось. Как будто даже обрадовалось огню.

Вот это полешко и натолкнуло Веру Дюжеву на одну мысль.

— Эй, — крикнула она, — смотрите сюда! — Выхватила из охапки полешко и подняла над головой.

— Ну и что? — Степа Варенец насторожился и посмотрел Вере в рот. Он ждал новостей.

— Завтра сказкин день, — сказала Вера, — идем к бабушке с полешками.

Вовка-большой и Феликс Кудрявцев переглянулись: молодец!

В воскресенье отправились. «Скрип, скрип, скрип...» Думается: снежинки скрипачат. В ожидании встречи со сказкой и думается о сказочном.

Вон и дом бабушки Кисловской. Ростом не взял, зато в плечах широк. Стоит по щиколотки в снегу. К двери зять тропинку пробил. Рабочий человек. Только сказок не любит. И тепла жалеет. Ладно, теперь не будет жалеть. Свое под пальтецами несут.

Стучат. Входят. Зять!

Вера Дюжева зятю — полешко.

Вовка-большой зятю — полешко.

Степа Варенец зятю — полешко.

Феликс Кудрявцев зятю — полешко.

Митя Удальцов зятю — полешко.

Вовка-маленький (по дороге прибился) зятю — коры березовой.

А зять? Нахмурился. Ушел, рта не раскрыв.

Здравствуйте, бабушка!

...Жаль, что скоро сказывается сказка. Жаль, что еще скорее догорают в печурке полешки.

Раньше не они приходили в гости к сказке. Раньше сказка сама приходила к ним в гости.

И Вера Дюжева, и Вовка-большой, и все другие помнят: мама с папой в кино, а в дом сказка — жданая и званая — бабушка Кисловская.

Теперь бабушка Кисловская «посидеть с детьми» не ходит. Да что по гостям! По дому и то бабушка Кисловская больше не ходит. Отказали сказке ноги. Жаль, что, как в сказке, нельзя побрызгать на них живой водой...

— До свидания, бабушка Кисловская!..

«Здравствуйте»... «До свидания»... Так, воскресенье за воскресеньем. Всю зиму. С полешками под пальтецами. А Митя Удальцов с магнитофоном. Придумал бабушкины сказки записывать. Пусть записывает. Что-то услышит... Он хоть и мастер, но больше с приставкой «ло». И сколько пока ни записывал, никто этих записанных сказок не слышал.

Зима кончалась, и это огорчало. Зато сказкам, казалось, конца не будет, и это радовало.

В воскресенье, как всегда, собрались в гости к сказке. Вот и дом бабушки Кисловской. Возле дома народ толпится. Толпится, толпится и ни о чем не говорит. Разве что шушукнется кто друг с другом и — снова молчок. Галка крикнула. Может, спросить хотела, почему все молчат? В доме окна затянуты. Утро вовсю, а они затянуты. Дверь в дом настежь. Зятя не видно. Где-то кто-то плачет...

В комнате у бабушки полумрак. Но если приглядеться — все, как всегда: кровать, стол... Только люди чужие. Толпятся, как на улице, и молчат. На кровати никого. А на столе? А на столе — гроб. В гробу — между двух медных пятаков острый, как шило, нос. Острый нос между двух пятаков на месте глаз. Бабушка Кисловская, Мария Спиридоновна...

Умерла сказка.

Даже не обиделись, когда вытурили. Впрочем, и обижаться было не на что. Вытурили вежливо. Зять сказал:

— Все!

Да, все. Не вернешь сказку. И не будет в Равелатсе сказкиных дней. Потому что нет бабушки Кисловской. Ужасно и удивительно: была и нет.

Расходятся, забыв договориться о встрече. Вечерняя поверка, по молчаливому согласию, отменяется. В Равелатсе траур.

Утром встречаются возле школы. В руках у Мити Удальцова магнитофон. Под мышкой у Мити Удальцова лист бумаги, скатанный в трубку.

Степа Варенец любопытней всех:

— Что это?

Митя Удальцов краснеет. Он всегда краснеет перед тем, как сказать что-то. Но Митя Удальцов молчит. Вместо него печатными буквами говорит плакат: «Сегодня вечером в школьном кафе «Лунник» сказки бабушки Кисловской»... Пока остальные рассматривают плакат, Митя включает магнитофон. Что это? Магнитофон рассказывает сказку. Рассказывает сказку голосом бабушки Кисловской. Все замерли и слушают. Значит, не умерла сказка, жива!

Звенит звонок. Митя выключает магнитофон. Остальное дослушают вечером, в школьном кафе «Лунник».

 

Соль

В милицейском протоколе об этом было сказано скупо: такого-то числа в таком-то магазине при попытке купить семь килограммов соли был задержан дошкольник Владимир Удальцов. На допросе задержанный показал...

За этот протокол кое-кто потом получил по шапке. Но факт остался фактом. Вовка-маленький, действительно, пытался купить семь килограммов соли.

Он пришел в магазин и, выстояв огромную очередь, протянул кассирше горсть денег.

— Тебе чего, мальчик? — спросила кассирша, выглядывая из своего окошечка, как скворчиха из скворечни.

— Соли, — сказал Вовка-маленький.

— На сколько? — спросила кассирша, пересчитывая деньги.

— На все, — сказал Вовка-маленький.

Кассирша чему-то ужаснулась. Закрыла окошечко и убежала. Пришел заведующий и увел Вовку-маленького. По магазину пронесся слух: мальчонка — от горшка два вершка — пытался купить семь килограммов соли!

— Семь килограммов!

— Подумать страшно!

— Вот где собака зарыта!

Так осуждала очередь поступок мальчонки.

Она имела на это право. Дело в том, что в Равелатсе вдруг исчезла соль. Хозяйки заметались по магазинам. Из магазина в магазин, как галки с дерева на дерево. Но в магазинах соли не было. К слову сказать, и магазинов-то в Равелатсе было раз, два и обчелся. Всего два: один побольше, другой поменьше. Но соли там всегда было вдоволь. Бери сколько хочешь. Хоть мешок. Но никто не брал. Зачем?

И вдруг соль исчезла. Поползли слухи: война! Слухи — как грипп. То его нигде нет, прячется. И вдруг здрасте: вот он. Один заболел, другой...

Так и слухи. Прячутся, прячутся, потом выползают, и люди заболевают ими, как гриппом. И разносят слухи, как грипп.

Ладно, слухи слухами, но куда делась соль? Может, милиция знала? Не знала. Пыталась узнать и не могла. Председатель поселкового Совета выходил из себя. Милиционеру Еремину было поручено выследить и задержать злостных скупщиков соли. Так в поле зрения милиции попал Вовка-маленький.

— Зачем тебе столько соли? — спросил у него милиционер Еремин.

Вовка-маленький покрутил головой:

— Не мне.

— А кому?

— Сэпэгэрэ, — сказал Вовка-маленький.

Усы у милиционера Еремина стали злыми, ершистыми. Ему не нравилось, когда над ним подшучивали. Особенно дети.

— Что значит сэпэгэрэ? — строго спросил он.

Вовка-маленький посмотрел за окно. На стеклянные тротуары, по которым скользили прохожие. На заснеженную мостовую, которую месили резиновые ноги машин. Сэпэгэрэ? Ну, как скажешь, что такое сэпэгэрэ. Сепэгэрэ — это чтобы не скользили и не падали прохожие. Чтобы не месили снег машины... Понимать понимаешь, сказать — слов не хватает.

А милиционер торопит.

— Что значит сэпэгэрэ?

— Не знаю.

— А кто знает?

— Они.

— Кто они?

— Там. — Вовка-маленький машет рукой за окно. Он сказал все. Пусть милиционер Еремин поступает как знает.

И милиционер Еремин поступает как знает: берет Вовку-маленького и ведет туда, к ним.

Вот и они: Вовка-большой, Митя Удальцов, Феликс Кудрявцев, Вера Дюжева, Степа Варенец. Весь гарнизон в сборе. А-а, дядя милиционер Еремин! Добро пожаловать. Бывшие «трубочисты» рады тебя приветствовать. Что? Дядя милиционер Еремин тоже рад их приветствовать? Очень хорошо. Но неужели ради этого он и пришел сюда? Нет? Тогда ради чего же?

— Что значит сэпэгэрэ? — спросил милиционер Еремин.

Ах, вон оно что! Вовка-большой кольнул взглядом Вовку-маленького (выдал-таки!) и сказал:

— Сэпэгэрэ? Служба погоды города Равелатса.

Название города милиционер Еремин пропустил мимо ушей: все равно не понять что. Службой погоды заинтересовался:

— Для чего службе погоды семь килограммов соли?

Вовка-большой оживился:

— Семь что! Нам больше надо.

— Значительно больше, — сказал Митя Удальцов.

— Больше, чем вы думаете, — сострил Феликс Кудрявцев.

— А у вас есть? — спросила Вера Дюжева, покусав косичку.

Милиционер Еремин смотрел на них как на ненормальных. Вовка-маленький счел нужным вмешаться:

— Я хотел купить, а он не дал.

Гарнизон возмутился: «Что?»

Милиционер Еремин подтвердил: Вовка-маленький пытался купить семь килограммов соли и был задержан.

Гарнизон еще больше возмутился: задерживать за соль? Где это видано? Да знает ли он, дядя милиционер Еремин, сколько им соли нужно?

— Нет, милиционер Еремин этого не знает. Но очень хочет узнать: сколько и зачем?

Хочет — пожалуйста.

И тут милиционер Еремин услышал такое, отчего глаза у него полезли на лоб.

...Все случилось из-за весны. Ее не ждали, а она пришла. Может, спросонок, может, из озорства, влезла в дом, где еще квартировала зима, и стала наводить свои порядки: протерла окна луж, побрызгала на тротуар водичкой-дождиком... Но тут явилась зима. И так турнула непрошеную гостью, что та едва убежала, скользя и падая. Вслед за весной заскользили и стали падать прохожие. В гарнизоне города Равелатса была объявлена тревога.

Вера Дюжева решительно предложила:

— Надо всюду таблички повесить: «Гололед».

Феликс Кудрявцев предложение высмеял:

— Лучше соломки подстелить. В крайнем случае, падающий хоть на мягкое упадет.

Вера Дюжева обиделась, и Феликс Кудрявцев получил «дурака».

Вовка-большой, дежурный комендант, призвал их к порядку и отверг оба предложения.

— Лучшее средство — песок, — сказал он, — потому что песок увеличивает трение.

Феликс Кудрявцев, услышав это, в шутку рот разинул: смотри, что знает! Но Вовка-большой даже не посмотрел в его сторону.

— Кто за песок? — спросил он.

За песок были все. Не было только самого песка. Правда, Вовка-маленький хотел было выручить гарнизон, намекнув, что у них на чердаке песка сколько угодно, но Митя, брат, так на него посмотрел, что Вовка-маленький счел за лучшее перевоплотиться в аэросани и убраться подобру-поздорову. Где ему было знать, что песок на чердаке для тепла.

— Песок что! — сказал Митя Удальцов. — Соль лучше.

— А что соль? — насторожился Степа Варенец.

— Соль? — Митя Удальцов пожал плечами: ну и невежда — соль съедает снег!

Вовка-большой одобрительно кивнул головой. Он кое-что слышал о соли, съедающей снег.

Феликс Кудрявцев тоже кивнул. И он слышал.

— Кто за соль? — спросил Вовка-большой.

За соль были все. И соли в Равелатсе было сколько угодно. Семь копеек килограмм. Чепуха!

В тот же день соли в Равелатсе поубавилось. На второй день поубавилось еще больше. На третий она исчезла совсем.

Зато тротуары в Равелатсе почти везде очистились ото льда, и прохожие перестали скользить и падать.

...Вот что услышал милиционер Еремин, и вот отчего глаза у него полезли на лоб.

Милиционер Еремин был человеком дела. Остановил порожнюю «Волгу» и, набив ее ребятами, погнал в поселковый Совет.

Увидев «трубочистов», председатель нахмурился: опять чего-нибудь натворили. Вопросительно посмотрел на милиционера Еремина. Тот подошел и зашептал на ухо. Председатель изменился в лице: оставить поселок без соли! Да понимают ли «трубочисты», что они натворили?

«Трубочисты» улыбались и смотрели на председателя ясными глазами. Они ждали благодарности. За чистые тротуары... За целые носы и ноги...

Они удивились, когда председатель сказал:

— Из-за вас поселок остался без соли. — И посмотрел на Вовку-большого: — Опять ты?

Вовка-большой виновато улыбнулся. «Он», — решил председатель.

— Нет, — сказал Митя Удальцов.

— А кто же? — спросил председатель.

— Я, — сказал Митя Удальцов. — Соль съедает снег... Наукой доказано.

— Возможно, — сказал председатель, — а соль съедают люди. И жить без соли не могут. Это и доказывать не нужно.

— Что же нам теперь делать? — спросила Вера Дюжева. — Пусть падают?

— Зачем же? — сказал председатель. — Есть средство.

Он черкнул что-то и протянул листок милиционеру Еремину.

— Товарищу Чумакову.

Милиционер Еремин исчез. Председатель уткнулся в бумаги. Гарнизон, переминаясь с ноги на ногу, ждал, что будет дальше.

Дверь распахнулась, и в кабинет с лопатами под мышкой вошел Чумаков. Увидев ребят, удивился. Эти еще зачем здесь?

Он не успел удовлетворить свое любопытство.

— Как с техникой? — спросил председатель.

— На ходу, — ответил товарищ Чумаков. — Да что толку. Рабочей силы нет.

— Рабочая сила есть, — сказал председатель, — раздайте лопаты присутствующим.

— Мальчишкам? — удивился товарищ Чумаков.

— Именно им, — сказал председатель, — если вы хотите, чтобы у нас в поселке осталась хотя бы крупица соли.

Товарищ Чумаков намека не понял, но лопаты роздал.

Ребята переглянулись: лопаты. Вот, оказывается, о каком «средстве» говорил председатель. Ладно, пусть будут лопаты если им жалко соли.

Феликс Кудрявцев не выдержал:

— Немного наковыряешь этим инструментом.

Товарищ Чумаков обиделся:

— Каждой лопате придается автомобиль с песком.

Вот оно что! Ребята, как по команде, посмотрели на председателя. Председатель усмехнулся:

— Идите!

Какое там идите! Не выдержали, кинулись наперегонки — разбирать машины. Прощай, гололедица!

 

Вор

Кинокамеру купили в складчину. Снимать фильм вызвался Митя Удальцов. Написать сценарий хотели поручить Феликсу Кудрявцеву. Но Феликс отказался.

Вовка-большой возмутился: по русскому всегда пять, и отказывается, почему?

— Писателей не назначают, — сказал Феликс. — Писателями рождаются.

Вовка-большой спросил у всех:

— Кто родился писателем?

Вера Дюжева хихикнула: во всяком случае, не она. Митя Удальцов развел руками: и не он. Степа Варенец погрузился в размышления: пожалуй, что нет. Про себя Вовка-большой знал точно: нет!

— Вера Дюжева?

— Нет.

— Митя Удальцов?

— Нет.

— Степа Варенец?

— Нет.

— Я тоже нет.

Все — нет. А Феликс Кудрявцев? Молчит. Сказать «да» — неловко, сказать «нет» — обидно. Ведь сочиняет.

На это Вовка-большой и рассчитывал, кое-что знал.

— Молчание — знак согласия, — сказал он.

Феликс Кудрявцев понял — не отвертеться. Да и не хотелось. Наоборот, было приятно. Всегда приятно, когда другие видят в тебе то, что ты сам хочешь. Так что, если все признают в нем писателя, он согласен. С ходу даже название фильму придумал: «Город на заре». И если никто не возражает...

Никто не возражал, и вскоре фильм по сценарию Феликса Кудрявцева был запущен в производство.

Он состоял из двух частей: как просыпается природа и как просыпаются люди.

Природа, по сценарию, просыпалась так. Всходило солнце, и цветы удивленно разевали рты: вот так штука!

Написать оказалось легче, чем заснять. На пожарную каланчу не пустили. А выше места не было.

Заснять солнце с улицы мешали дома, заборы и заводские трубы.

Сунулись на каланчу еще раз.

— Детям нельзя, — сказали на каланче.

— Мы не дети...

— А кто же?

— Юные пожарные.

— Юным пожарным можно, — сказали на каланче и пустили.

...Цветы решили заснять у Дюжевых. Пришли ни свет ни заря. Разбудили бабку.

— Разрешите заснять цветы?

Бабка, добрая душа, не так поняла. Пошла в сад, нарвала из последних: снимайте. А им цветы на корню нужны. Вера Дюжева, узнав, чуть не разревелась: почему ее не разбудили? А ее нарочно по утрам не брали: жалели.

Пришлось снимать цветы у других.

Вторую часть снимали где придется.

Поймали в кадр дворника, милиционера, пассажира, шофера, молочницу и других утренних людей.

Однажды пошли ловить сторожа.

...На заре всегда тихо, потому что все шумы спят. Воробей чирикнет — не в счет. Один воробей утра не делает. Петух заголосит — не в счет. И один петух утра не делает. Вот когда они все вместе зачирикают и заголосят, тогда, считай, дело сделано: утро пришло.

Но до этого еще далеко. А пока четверо идут в тишине: Митя Удальцов — оператор, Феликс Кудрявцев — сценарист, Вовка-большой — режиссер, Степа Варенец — просто так человек, на всякий случай. Идут ловить в кадр сторожа сберегательной кассы. Как он, внезапно пробудившись, мечется возле оберегаемого объекта и не может понять, то ли наяву слышал: «Караул», то ли приснилось.

Спящего сторожа они засекли давно. Когда снимали первых пассажиров. И тогда же решили: будет отличный кадр. И вот они идут делать этот кадр.

Вовка-большой крикнет: «Караул!»

Сторож, проснувшись — а спит он на крылечке соседнего дома, — бросится к сберегательной кассе.

Митя Удальцов снимет сберегательную кассу и направит кинокамеру на бегущего сторожа.

Это конец съемки, финал. А начнется она с того, что Митя Удальцов снимет спящего сторожа...

Вот он.

За дело оператор. Кинокамера жужжит, как муха в спичечной коробке. Сторож, всхрапывая, разевает рот. Во рту у сторожа серебряный зуб.

Готово!

Теперь к сберкассе.

Жжжжжжж...

Митя снимает и ждет. Вот оно:

— Караул!!!

Это Вовка-большой. Сейчас появится разбуженный сторож. Надо перевести аппарат на него.

Однако прежде, чем Митя успевает это сделать, дверь сберегательной кассы распахивается, и оттуда прямо на Митю, грозя кувалдами-кулаками, вываливается какой-то человек.

О, черт! Еще один сторож. Митя Удальцов бросается прочь...

— Держи! — слышится сзади. — Держи-и-и!..

А вот уже и ничего не слышится. Митя Удальцов близ дома. Крадется вдоль сараев. В одном из них — летний штаб гарнизона. Сарай шумно дышит. Кто-то уже прибежал. Митя Удальцов входит. Ага, все здесь! В горле горько от бега. Говорить ни о чем не хочется. Голова от бессонницы как не своя. Спать!

Просыпаются от яркого солнца. Сарай — как сито. Сеет солнце на что попало. Глазам больно. Сосновый сучок в стене горит, как раскаленный уголек. За стеной — собачий лай и голоса.

— Здесь они, товарищ лейтенант!

Голос знакомый, милиционера Еремина. От этого голоса мороз по коже. Сна как не бывало. Сгрудились возле двери. Вот она, расплата! Сторож сберкассы что хочешь наговорить может...

Митя Удальцов весь красный. Вот-вот заплачет. Только пример подай. Но никто не подает, и Митя сдерживается.

Феликс Кудрявцев, наоборот, весь бледный. А в животе, как от мороженого, холодно. Только холод не сладкий, а горький.

Степа Варенец — весь внимание: страшно, но любопытно.

Вовка-большой решительней всех, хотя, если честно, и у него дрожат поджилки. Решительность у Вовки-большого от вожатства.

Митя Удальцов ближе всех к двери.

— Открой! — приказывает Вовка-большой.

Митя открывает.

— Выходи! — кричит милиционер Еремин.

У милиционера Еремина пистолет. Рядом с милиционером — лейтенант. И у лейтенанта пистолет. В правой — пистолет, в левой — на поводке — собака.

Позади милиционера и лейтенанта жмется сторож с серебряным зубом.

Первым выходит Вовка-большой. За ним — все.

Собака угрожающе рычит и рвется.

— Они? — спрашивает милиционер у сторожа.

— Что? — Сторож криво усмехается. — Тот во! — и заносит руку над головой.

Но лейтенант сторожу не верит. Лейтенант верит собаке. Забирает ребят и в машине с красным пояском везет в райцентр.

Сторож тоже едет.

В окошечках, забранных решетками, как на экране телевизора, то появляются, то исчезают, чтобы уступить место другим, картины родного пейзажа.

...Верба на берегу Ворожейки. Вовка-большой вздыхает: его гордость. С этой вербы, кроме него, никто еще в речку сигануть не отважился.

...Подсолнухи в поле. Важно, как дамы-иностранки, кивают шляпками. Феликс Кудрявцев, забыв, куда едет, усмехается: «Подсолнухи на ходулях... его затея». Воткнул ходули в поле, срезал два подсолнуха и к ходулям привязал. У пеших и машинных людей глаза на лоб при виде такого чуда: гляди, какие подсолнухи под Сталеваром вымахали!..

...Кукушкина роща.

Ку-ку-ку-ку...

У Мити Удальцова ушки на макушке. «Его» кукушка. По голосу узнал. Рекордистка. Дольше всех кукует. Он за ней сколько дней с магнитофоном охотился. Сколько батарей сжег, а все впустую. Не записал. Ну, погоди, артистка...

Митин взгляд упирается в решетку, и настроение у него падает: теперь разве запишешь?..

В райцентре, в милиции, начальник сама доброта. Лейтенанту от начальника нахлобучка: надо знать кого брать... Зачем ребят привез? Собака показала? Не всякой собаке верь. Могла вчерашний след взять.

— Не могла, — сказал Вовка-большой.

— Почему?

— Вчера еще не было.

— А сегодня?

— Сегодня уже был.

— Где?

— Возле сберкассы.

— Что вы там делали?

— Ловили.

— Кого?

— Сторожа.

— Допустим. Хотя чаще бывает наоборот. А сторож?

— Что сторож?

— Что делал сторож?

— Спал.

— Спящего ловили?

— Да.

— Как это?

— Я крикнул: «Караул».

— А сторож?

— Проснулся.

— Потом?

— Побежал.

— Куда?

— В кадр.

— В какой кадр?

— Из фильма «Город на заре».

Вовка-большой посмотрел на Митю Удальцова.

Митя показал камеру, с которой не расставался: здесь фильм!

Разговор продолжался. Начальник спросил, вбежал ли сторож в кадр?

— Нет, — сказал Вовка-большой.

— Почему?

— Другой помешал.

— Кто?

— Сторож.

— Разве их было двое?

— Да. Один снаружи, другой внутри.

— Внутри чего?

— Внутри сберкассы. Выбежал — и на Митю.

— А Митя?

— От него.

— Можно посмотреть?

— Что?

— Пленку.

— Она еще не проявлена.

— Мы проявим. А вы пока погуляйте...

И гарнизон, на деньги начальника, был отправлен на первый утренний сеанс в кинотеатр «Родина».

Фильм смотрели вполглаза. Хотелось скорей вернуться и узнать, что с пленкой.

И вот они снова в милиции. Кабинет преобразился. На стене — белый лоскут экрана. Посреди — головастая тренога киноаппарата. В кабинете начальник, лейтенант, сторож, еще кто-то...

Мелькают кадры. Всходит солнце... Распускаются цветы... Идут утренние люди: дворники, пассажиры, продавцы... Подложив под голову крыльцо, спит сторож сберегательной кассы. А вот и касса. Распахивается дверь, и на зрителей, грозя кулаками-кувалдами, бросается...

— Стоп! — кричит начальник.

Изображение на экране замирает.

— Он! — кричит сторож. — Грабитель...

Ребятам становится не по себе. Вот, оказывается, в чем их подозревали: в нападении на сберкассу.

Грабитель, кривясь, смотрит с экрана.

— Старый знакомый, — замечает начальник, — Мишка-пугач. Недавно из заключения — и вот опять за старое взялся. Задержать!

Двое в форме встают и выходят.

Начальник подходит к ребятам:

— Спасибо... Помогли вора опознать.

Гарнизон дружно улыбается: они не то еще могут!

В Равелатс возвращаются в открытой машине. Свистит ветер в ушах... Грачи ракетами взрываются из-под колес... Скорей домой! Дома много разных дел.

Так первоначально кончалась повесть о городе Равелатсе. Но жизнь оказалась хитрее автора и придумала другой конец.

Случилось это так. Автор приехал на судостроительный завод и прочитал свою маленькую повесть детям рабочих. Потом вместе с директором завода пошел на стапели, где из огромных, как простыня, стальных листов рабочие шили рубашку морскому кораблю. Автор подошел ближе, и — глазам своим не поверил — с листа стали на него смотрел... носорог.

— Что это? — удивился автор.

— Марка завода, — сказал директор, — и герб города...

— Равелатса! — вскричал автор.

— Ну это как читать, — усмехнулся директор, — если справа налево — Равелатса, если слева направо — Сталевара.

— Догадываюсь, — сказал автор, — поселок стал городом. Но, как герб города Равелатса стал гербом города Сталевара, догадаться не могу.

Директор развел руками. Это значило, что он ничем не может помочь автору. И тогда автор поставил точку. Последнюю. Пусть читатели сами догадаются, как это произошло.