Глава 23. Чеченский вердикт

Грозный, 19 августа 2002 года. Неподалеку от штаба федеральных сил в Ханкале ракетным огнем повстанцев сбит гигантский транспортный вертолет МИ-26. Погибло 119 военных — самая высокая цифра ежедневных потерь федералов за три года войны.

Для Саши с Мариной, Бориса с Путиным, Ахмеда Закаева, меня и всех остальных участников этой истории война в Чечне была в каком-то смысле общей координатой, задним планом, на фоне которого разворачивались события, строились и рвались отношения, играли страсти и плелись интриги. В Чечне погибла российская демократия. Из-за Чечни начался конфликт Бориса с “партией войны”, втянувший Сашу в водоворот кремлевских интриг. Из-за Чечни Путин поссорился с Западом. Для чеченцев эта война стала национальной катастрофой — гибелью четверти населения, крушением надежд на независимость, разочарованием в западных ценностях и ростом исламского экстремизма.

Чечня стала питательной средой, на которой взросли темные силы, стоявшие, по мнению Саши, за всеми злодействами российской власти, от взрывов домов до его собственного отравления. Из сострадания к жертвам чеченской бойни выросла Сашина дружба с Ахмедом Закаевым.

Закаев приехал в Англию в декабре 2002 года, через полтора месяца после того как его арестовали а затем отпустили в Дании по российскому запросу в связи с захватом театра на Дубровке. Его прибытие и сотрудничество с лагерем Березовского под крылом у британцевпревратило Лондон в глазах Путина в легитимный театр военных действий. Нейтрализация “вражьего гнезда” стала боевой задачей. Поначалу Россия просила выдать Ахмеда и Бориса по-хорошему. Отказ в экстрадиции вызвал в Кремле истерику; британцев обвинили в “лицемерии и двойных стандартах”. Когда стало ясно, что законные способы исчерпаны, настала очередь “активных мероприятий”.

В АВГУСТЕ 2002 года, месяца за полтора до захвата театра на Дубровке, я организовал встречу Закаева с Иваном Рыбкиным, бывшим спикером Госдумы и секретарем Совбеза, который когда-то вместе с Борисом готовил мирный договор с чеченцами. Рыбкин был одним из немногих российских политиков, которые еще осмеливались перечить Путину. Но, согласившись на встречу с Закаевым, он перешел все границы, бросил Путину прямой вызов.

Чеченский конфликт к тому времени пришел к патовой ситуации. Федеральные силы контролировали большую часть территории, но только днем. По ночам республика переходила под контроль повстанцев, у которых в каждой деревне была своя подпольная группа. Партизаны изматывали федералов, минируя дороги и устраивая засады. В российских политических кругах, и в армии росло недовольство войной.

Зверства российских солдат по отношению к гражданскому населению ослабили влияние умеренного президента Масхадова в пользу радикала Шамиля Басаева, угрожая превратить весь Северный Кавказ в рассадник исламского экстремизма. Масхадов продолжал взывать к Западу, чтобы тот склонил Москву к переговорам, давая понять, что готов к компромиссу и больше не настаивает на полной независимости. Западные правительства, опасаясь, что чеченский кризис лишь раздувает огонь джихада во всем мире, надоедали Путину увещеваниями согласиться на переговоры. Кремль, в свою очередь, настаивал, чтобы Запад признал Масхадова террористом. Тем временем двое масхадовских посланников, Ахмед Закаев в Европе и Ильяс Ахмадов в США, свободно передвигались по миру, встречаясь с депутатами парламентов, устраивая пресс-конференции и выступая с лекциями.

Призывы к переговорам выводили Путина из себя. С самой первой минуты это была его война, и он не мог допустить иного исхода, кроме полной победы. Что уж говорить о генералах, совершивших военные преступления. Любая договоренность с Масхадовым казалась ему унизительным поражением; ему нужна была безоговорочная капитуляция. Он лично руководил этой войной и эмоционально воспринимал все, что имело к ней отношение. Журналисты знали, что вопросы о Чечне мгновенно выводят президента из равновесия. Время от времени его эмоции вырывались наружу. Как-то французский журналист спросил на пресс-конференции: “Не кажется ли Вам, господин президент, что заодно с терроризмом вы ликвидируете гражданское население Чечни?”

Тут Путин побледнел и потерял самообладание.

“Если вы хотите совсем уж стать исламским радикалом и готовы сделать себе обрезание, то я вас приглашаю в Москву, — набросился он на француза. — У нас многоконфессиональная страна, у нас есть специалисты и по этому вопросу. И я порекомендую ему сделать эту операцию таким образом, чтобы у вас уже больше ничего не выросло”.

Трудно было представить себе больший раздражитель для Путина, нежели призыв к миру с чеченцами.

16 АВГУСТА 2002 года информационные агентства сообщили, что Иван Рыбкин, бывший секретарь Совбеза и спикер Госдумы, наперекор официальной линии Кремля встретился в Цюрихе с представителем сепаратистов Ахмедом Закаевым, чтобы обсудить пути урегулирования конфликта. Используя курьеров и шифрованные сообщения, нам удалось сохранить подготовку встречи в тайне. Встретив Рыбкина в цюрихском аэропорту, я отвез его в отель “Савой”, где ждал Закаев.

То была встреча добрых друзей. В 1997 году они провели много часов, обсуждая послевоенные отношения между Чечней и Россией. У Рыбкина больше не было официального статуса, и переговоры эти не имели юридической силы. Но для Путина эта встреча все равно стала пощечиной: в глазах общественного мнения она перечеркивала его утверждение о том, что масхадовцы — террористы. Для Рыбкина же это был запуск предвыборной кампании — он собирался баллотироваться в президенты в 2004 году.

Мы составили совместное заявление: “Стороны должны вернуться к состоянию на момент подписания мирного договора 12 мая 1997 года”. А затем позвонили в “Ассошиэйтед Пресс” и на радио “Эхо Москвы”.

— Я уверен, что мир возможен, и знаю, как его достичь, — заявил Рыбкин. — Как только вернусь в Москву, буду добиваться встречи с Путиным, чтобы уговорить его это сделать.

Путин, конечно, не стал встречаться с Рыбкиным. Но Союз комитетов солдатских матерей, самая большая общественная организация России, тут же поддержала рыбкинскую инициативу. Рыбкин потом рассказывал, что уже в Москве его засыпали поздравлениями и выражениями поддержки со всех сторон — от либералов до коммунистов. Война надоела всем.

Смелость Рыбкина подтолкнула других. Вскоре после встречи в Цюрихе группа осмелевших российских политиков, в том числе несколько депутатов Думы, встретилась с Закаевым в Лихтенштейне. Даже бывший премьер Примаков, который по-прежнему пользовался влиянием в кругах силовиков, публично поддержал идею переговоров с чеченцами.

Затем Рыбкин поехал в Тбилиси, где его принял президент Шеварднадзе. Это еще больше разозлило Путина. Как раз накануне он направил письмо в ООН, угрожая применить силу, если Грузия не возьмет под контроль боевиков, скрывающихся в Панкисском ущелье.

Имя Рыбкина замелькало в новостях. Вновь заговорили о “партии мира”. Его следующей остановкой стал Вашингтон.

23 октября 2002 года, после встречи с председателем сенатской комиссии по иностранным делам Ричардом Лугаром, мы спешили на ланч с внешнеполитическим гуру Збигневом Бржезинским. В машине зазвонил телефон. Корреспондент “Эха Москвы” хотел получить комментарий Рыбкина по поводу только что состоявшегося захвата чеченскими террористами театра на Дубровке.

Я не слышал вопросов корреспондента, но по выражению лица Ивана Петровича понял, что произошла катастрофа. Большего удара по сторонникам мирного урегулирования трудно было нанести.

Через четыре дня после того, как захват театра закончился газовой атакой и штурмом, в Копенгагене был арестован Ахмед Закаев, который находился в датской столице по случаю Всемирного чеченского конгресса. Датчане задержали его по запросу России, переданному через Интерпол, в котором он обвинялся в организации захвата театра в Москве.

Тогда мы еще не знали про Теркибаева, террориста-провокатора, которого потом разыскала Анна Политковская, и не могли с уверенностью сказать, что весь этот теракт — инсценировка ФСБ. Но никаких сомнений в непричастности масхадовского правительства у нас не было. Однако захват театра был использован Кремлем для полномасштабной атаки на сепаратистов. Арест Закаева в Копенгагене стал главной линией нападения. У Путина появился мощный аргумент в диалоге с Западом: теперь он мог говорить, что чеченцы — стопроцентные террористы, а Россия — такая же жертва джихада, как и Америка. Поэтому война в Чечне — дело правое и благородное. Запад должен выдать посланцев Масхадова, скрывающихся в Лондоне и Вашингтоне.

Напрасно Масхадов тут же бросился заявлять о своей непричастности и отмежевываться от террористов; сторонники переговоров потеряли инициативу и оказались в положении оправдывающихся.

— Мы видим, что образ Масхадова, даже в глазах тех, кто подталкивает Москву к переговорам, сильно потускнел, — злорадствовал советник Путина по Чечне Сергей Ястржембский. — Назовите мне хоть одного чеченского лидера, с которым мы могли бы сесть за стол. Я таких не знаю.

В запросе на арест Закаева не было доказательств — лишь утверждение, что он причастен к захвату театра. Теперь датскому правительству предстояло решить, выдавать ли его российским властям.

ЕСЛИ И БЫЛ на свете чеченец, последовательно выступавший против террора, то это Закаев, и в его защиту зазвучали голоса со всех сторон. Из Вашингтона к датчанам обратились два ветерана холодной войны, демократ и республиканец — бывший секретарь Совбеза Збигнев Бржезинский и бывший государственный секретарь Александр Хейг. В Британии в кампанию “Спасти Закаева” включились представители всего политического спектра: от крайне левой актрисы Ванессы Редгрейв до крайне правого лорда Николаса Бетеля. В поддержку Закаева выступили две главные правозащитные организации — “Международная Амнистия” и “Хьюман Райтс Вотч”.

В деле Закаева клином сошлись сразу несколько тем. Легитимны ли действия России в Чечне? Независима ли система российского правосудия? В какой мере война с террором отменяет индивидуальные права и свободы? Для чеченцев-боевиков в горах Кавказа и национальной интеллигенции в европейском изгнании, да и вообще для умеренных мусульман во всем мире дело Закаева стало проверкой беспристрастности и объективности Запада. Для Путина это был вопрос принципа и способ проверить, насколько искренни его западные союзники: ведь помог же он им в борьбе с их террористами в Афганистане, теперь их очередь помочь ему заполучить его террориста.

— Датчане не отдадут невинного человека на верную гибель, — сказал Борис с присущим ему оптимизмом. Мы сидели в его лондонском доме и обсуждали, как быть с Закаевым.

— Запад молчал, когда русские уничтожили двести тысяч мирных чеченцев. Почему же теперь он станет ссориться с Путиным из-за одного? — сказал я. — Судьба Закаева на волоске, и, боюсь, если мы не вмешаемся, то его выдадут. Одними заявлениями тут не обойдешься; предстоит сложный и дорогостоящий судебный процесс.

Я вновь испытал острое чувство, что стою перед выбором, который изменит мою собственную жизнь. Как тогда, когда я отправлялся в Турцию на помощь Саше Литвиненко, или решал, возглавить ли мне фонд Березовского, я понимал, что рискую, ввязываясь в открытую конфронтацию со столь могущественным противником, как Путин. Меня также беспокоила моя репутация, ведь к связям с “кагэбэшником” и “бароном-разбойником” теперь добавится “чеченский террорист”. Однако в данном случае появился еще один, новый риск: связь с Закаевым отнюдь не прибавит мне популярности не только в Москве, но и на Западе, особенно в еврейских кругах. Закаев — мусульманин, обвиненный в терроризме и взятый под стражу в европейской стране. На дворе 2002 год, и реалии “войны с террором” уже вошли в повседневную жизнь. Все, что имеет отношение к исламу, вызывает автоматическое, почти инстинктивное недружелюбие. К тому же контакты с персонажем типа Закаева неизбежно должны привлечь ко мне внимание всевозможных органов на Западе — банковских, налоговых, спецслужб. Кто знает, а вдруг администрация Буша уступит Путину и признает Масхадова террористом. В какой компании я тогда окажусь? Зачем, спрашивается, мне это нужно?

Борису тоже было непросто решиться открыто поддержать Закаева. Его собственная просьба о предоставлении убежища вот уже несколько месяцев находилась на рассмотрении в Хоум-офисе. Из Москвы постоянно шли угрозы предъявить ему обвинения в терроризме из-за его прежних контактов с чеченцами. Вряд ли ему следует связывать себя с человеком, обвиненным в организации теракта. Адвокаты настаивали на том, чтобы он держался подальше от Закаева. Пиар-советник Бориса, лорд Тим Белл, который время от времени разъяснял нам, что в действительности кроется за внешней доброжелательностью англичан, был сильно обеспокоен: “Вы даже представить не можете, насколько опасным может быть Уайтхолл, если решит, что затронуты его реальные интересы!”

Но мы все-таки решили вступиться за Закаева, и не только исходя из высших соображений, но следуя вполне прагматической логике: если Путин сможет заполучить Ахмеда, то Борис будет следующим. 1 ноября 2002 года “Фонд гражданских свобод” объявил, что берет на себя организацию юридической защиты Закаева и все расходы. Четыре дня спустя Россия направила в Лондон запрос о выдаче Березовского по обвинениям в мошенничестве, уклонении от налогов и отмывании денег.

4 ноября 2002 года. Россия обратилась к правительству Катара с просьбой об экстрадиции бывшего президента Чечни Зелимхана Яндарбиева по обвинению в причастности к захвату театра на Дубровке. До сих пор ни одна из арабских стран официально не поддерживала чеченских сепаратистов. Однако Катар отказался выдать Яндарбиева на том основании, что он является личным гостем эмира Шейха Хамада Бен Халифа Аль Тани.

9 НОЯБРЯ 2002 года я прилетел из Копенгагена в Лондон и остановился у Саши с Мариной в их квартире на Эрлз-корт. Накануне я сопровождал бывшего спикера Ивана Рыбкина при посещении датского парламента, где он объяснял членам юридической комиссии, почему не следует выдавать Закаева. Затем мы навестили Закаева в КПЗ копенгагенской полиции. Наутро мы разъезжались в разные стороны: Рыбкин возвращался в Москву, а я в Лондон. Прощаясь, Иван Петрович шутил о превратностях судьбы, но в глазах его стояла тревога. Не прошло и трех месяцев со времени их переговоров в Цюрихе, и он не сомневался, что Ахмед оказался за решеткой в отместку за вызов, который они вместе бросили Путину. Что теперь ждет его самого в Москве?

— Рыбкина убьют, — сказал мне Саша в тот же день за обедом. — Передай ему, чтобы приезжал в Лондон и просил убежища. Могу порекомендовать хорошего адвоката.

Весь день я провел в телефонных разговорах, организуя петицию к датскому правительству не выдавать Закаева. Автором петиции была актриса Ванесса Редгрейв, которая заполучила подписи знаменитостей из мира искусств, таких, например, как датский режиссер Ларс фон Триер. В мою задачу входило обеспечить поддержку россиян. Получить подписи Елены Боннер, Сергея Ковалева, Владимира Буковского, Рыбкина и Березовского не составило труда. И тут произошла неожиданность, которая впоследствии оказалась весьма важной для понимания обстоятельств отравления Литвиненко.

Разговаривая со мной по телефону из своего дома в Кембридже, Буковский передал трубку находившемуся рядом Владимиру Кара-Мурзе, лондонскому представителю “Союза правых сил”.

— А ты обращался к Немцову? — поинтересовался Кара-Мурза.

— Он не подпишет, — сказал я. — Он боится Путина.

— Ты не прав, — обиделся Кара-Мурза. — Я с ним недавно говорил, и он восхищается Рыбкиным. Почему бы не попробовать?

Через двадцать минут Кара-Мурза перезвонил: “Я дозвонился до Немцова. Он подписывается”.

Я не поверил своим ушам и попросил Буковского перезвонить Немцову, чтобы еще раз удостовериться в этом. Через несколько минут Буковский сообщил, что Немцов подтвердил, что ставит подпись в защиту Закаева.

— Чудеса! — только и мог сказать я. Отправив Ванессе Редгрейв факс с российским списком, я отправился с Сашей и Мариной в кино.

Когда мы вышли из кинотеатра, на автоответчике было три сообщения от Кара-Мурзы: срочно перезвони!

— Немцов передумал. Он снимает подпись.

Кара-Мурза рассказал, что вскоре после разговора с Буковским Немцову позвонил Чубайс и стал орать: “Ты соображаешь, что делаешь?! СПС перекроют кислород! Мы не пройдем в Думу в следующем году! Ты в своем уме?”

Как выяснилось, Чубайс узнал о подписи Немцова от Владислава Суркова, заместителя Волошина в кремлевской администрации. Тот позвонил ему около полуночи и сказал, что расценивает поступок Немцова как личный вызов Президенту со всеми вытекающими последствиями.

— Ты понимаешь, что это значит? — откомментировал произошедшее Саша Литвиненко. — В Москве сейчас суббота, вернее, уже воскресенье. Сурков не сидит на работе и не прослушивает телефон Немцова. Это значит, что в ФСБ анализируют разговоры с Лондоном в реальном времени, а не по записям. Между разговором Немцова с Буковским и звонком Чубайса прошло около часа. Ты только представь себе: на Лубянке постоянно дежурит аналитик, у которого достаточно мозгов, чтобы решать, о чем следует докладывать наверх. Затем дежурный по ФСБ связывается с дежурным в президентской администрации, и тот по спецсвязи разыскивает Суркова. И это в час ночи с субботы на воскресенье! Времени на распечатку разговоров и письменные рапорта у них не было. То есть все, что связано с нашей компанией, стоит на постоянном контроле как высший приоритет особой важности. С нами круглосуточно работает целая команда. Не удивлюсь, если Путин получает ежедневные сводки.

И действительно, некоторое время спустя Немцов рассказал одной общей московской знакомой, как Путин при встрече припомнил ему эпизод с подписью и пожурил за “потерю бдительности перед провокациями Березовского”.

Я вспомнил эту историю четыре года спустя, когда объяснял следователям Скотланд-Ярда, почему отравление Саши Литвиненко не могло произойти по собственной инициативе какого-то генерала в спецслужбах — обязательно должна была поступить команда из Кремля. Если простой телефонный звонок от Буковского Немцову привел к моментальной реакции из президентской администрации, то, значит, вся лондонская тема стоит на “живом” контроле, и руководство ФСБ не вправе принимать самостоятельные решения по “лондонской линии”. Любая операция против нас должна быть санкционирована на самом верху.

ДАТЧАНАМ ПОТРЕБОВАЛСЯ МЕСЯЦ, чтобы разобраться с Закаевым. Изучив представленные Москвой объяснения, датское министерство юстиции сочло их “неубедительными”, и 3 декабря 2002 года Ахмеда отпустили на все четыре стороны вопреки давлению Москвы, включая бойкот датских товаров и остановку датских грузов на российской таможне.

Но мы рано праздновали победу. Как только Ахмед сошел с самолета в Лондоне, его арестовала английская полиция. В обвинениях, присланных из Москвы, теракт на Дубровке больше не упоминался, но зато присутствовало несколько новых эпизодов: похищение людей, массовые убийства, пытки и вооруженное сопротивление властям. На этот раз Ахмед пробыл под арестом несколько часов; судья Тимоти Уоркман отпустил его под залог в пятьдесят тысяч фунтов, которые внесла Ванесса Редгрейв.

Российский министр иностранных дел Игорь Иванов тут же заявил протест: по какой причине Закаева не оставили под стражей, ведь он ничуть не лучше Осамы бин Ладена! Было ясно, что нам предстоит долгая борьба: в отличие от датчан, принявших административное решение, британцы предпочли, чтобы вопрос об экстрадиции рассматривался в суде.

ПРОШЛО ДВА ГОДА с тех пор, как семья Литвиненко обосновалась в Лондоне, и их жизнь начала приобретать некоторую упорядоченность. Ритм задавала школа Толика, куда Марина отводила его по утрам. Саша обычно вставал поздно, так как почти до утра просиживал за компьютером или смотрел русские фильмы. Они по-разному переносили эмиграцию. Марина не скучала по России, если, конечно, не считать родителей, и не ощущала потребности постоянно цепляться за все русское; она легко вошла в новую жизнь. Саше, наоборот, требовалась ежедневная “доза руссики” в виде новостей из Интернета, компактных дисков с новыми фильмами, газет и книг. Он не страдал от ностальгии и не мучился тоской по родине. Но так получилось, что какая-то его часть просто не покидала Москвы.

Он по-прежнему был участником российской политической жизни. Его поклонники и ненавистники спорили о его книгах в Интернете. Московские бюро “Рейтер” и “Ассошиэйтед пресс”, радио “Эхо Москвы”, газета “Москоу Таймс” звонили, чтобы получить его комментарии. А в Лондоне даже соседи не имели понятия, кто он такой.

Марину не беспокоили его ночные бдения. У них в семье каждый имел столько свободы, сколько хотел. Как и в Москве, она не стремилась быть частью того мира, где обитали Фельштинский и Трепашкин, Березовский и Путин, ФСБ и чеченцы. Как она объясняла потом, “у нас было много общего и без этого”.

Чего им обоим не хватало в первые два года лондонской жизни, так это чувства стабильности. Их меблированная квартира не была постоянным жильем, а Марине ужасно хотелось иметь дом, который она могла бы устроить по-своему, создать уют, оборудовать для себя кухню. Саша, один из самых “домашних” на свете мужчин, еще больше мечтал о собственном гнезде. Однажды он подсчитал, что аренда, в которую обходится квартира на Эрлз-Корт, была бы примерно равна выплатам по ипотеке за небольшой дом в пригороде. И они стали подыскивать новое жилье.

Каждую субботу Марина отвозила Толика в русскую школу в Финчли на севере Лондона, ибо они решили, что ребенок не должен забывать язык Толстого и Пушкина. Пока шли уроки, она бродила по району, беседовала с агентами по недвижимости, изучала предложения. Наконец, на четвертую или пятую неделю она обнаружила участок на Мосвел-Хилл, где строили квартал односемейных домов. Одна из компаний Березовского вложила долю в проект, и Саше с Мариной достался дом.

Новоселье состоялось в феврале 2003 года. Теперь в их распоряжении было два этажа с тремя спальнями, огромной кухней и подвалом, который Саша переделал в спортзал, потратив уйму денег на оборудование. Марина так же самозабвенно создавала кухню. Это было самое счастливое время их жизни; они страшно гордились домом и всех звали в гости.

Среди приглашенных на новоселье был Ахмед Закаев. Он тоже застрял в Лондоне надолго, и его съемная квартира в Челси стоила слишком дорого. Закаеву нужна была большая жилплощадь. Он жил по чеченским традициям как патриарх большой семьи, с двумя женатыми сыновьями и бесчисленными внуками под одной крышей. Через улицу от Саши как раз строился подходящий дом. Но, как сказал потом Закаев, выступая на Сашиных похоронах, главное подсказала чеченская мудрость: “Сначала узнай соседа, а потом уже строй дом”. С первой же встречи они стали друзьями — непоседливый русский опер и видавший виды чеченский партизан.

КАЖДЫЙ, КТО СОБИРАЕТСЯ бежать на Запад от гнева диктатора или самодержца, должен разбираться в тонкостях двух взаимосвязанных юридических понятий — “убежище” и “экстрадиция”. Первое — из области административного права, второе — из уголовного.

Убежище — это что-то вроде прописки, вид на жительство для иностранца, которому на родине грозит опасность. Среди миллионов соискателей убежища лишь немногие обвиняются в родной стране в преступлениях; в основном это беглецы от дискриминации, геноцида, политических или этнических чисток. Решение о предоставлении убежища принимают иммиграционные власти, как правило, в закрытом режиме.

Большинство тех, кому грозит экстрадиция, никогда не обращаются к властям с просьбой об убежище. Как правило, это преступники, скрывающиеся от властей и часто живущие с фальшивыми документами. Согласно международным соглашениям, государства обязаны их вылавливать и выдавать в ту страну, где против них выдвинуты уголовные обвинения. В международных соглашениях, однако, четко прописано, что запрос на экстрадицию не может быть политически мотивирован. В тех редких случаях, когда за требованием о выдаче стоит политика, запрос можно оспорить в открытом суде.

Слушания по экстрадиции, однако, отличаются от обычного уголовного суда тем, что здесь не действует презумпция невиновности, и бремя доказательств лежит не на обвинении, а на защите. Кандидат на экстрадицию должен доказать, что запрос политически мотивирован или что в случае выдачи его ждут пытки, смерть или неправый суд. Иными словами, действует презумпция вины человека, которого иностранное государство обвинило в совершении преступления.

В тех случаях, когда объект запроса на экстрадицию одновременно является соискателем убежища, две юридические концепции вступают в диалектическое взаимодействие. Как правило, суды не выдают лиц, получивших убежище, поскольку на родине их, по определению, ждет неправый суд. А если человеку удается в суде доказать, что запрос на экстрадицию политически мотивирован, то это автоматически дает ему право на убежище.

Запрос на экстрадицию Закаева поступил до того, как он попросил у англичан убежища. Что же касается Бориса, то к тому моменту, когда Москва потребовала его экстрадиции, просьба об убежище уже больше года лежала без ответа в Хоум-офисе. Английское правительство специально тянуло с ответом, понимая, что предоставление убежища Березовскому уязвит Путина. Поступивший наконец запрос об экстрадиции в каком-то смысле облегчил жизнь британцам: в ожидании судебного решения правительство умыло руки. Теперь Москве можно объяснить, что решения и по Закаеву, и по Березовскому должен принять один-единственный человек — судья Тимоти Уоркман, а от правительства Тони Блэра решительно ничего не зависит.

2 апреля 2003 года Борис впервые предстал перед судьей. Тот взглянул на него поверх очков, определил сумму залога в сто тысяч фунтов — в два раза больше, чем Ахмеду, и назначил слушания на октябрь, сразу же после Закаева. Выйдя из суда на Боу-стрит, Борис напялил на себя маску с лицом Путина. Это был ответ на представление в Москве, где перед публикой выставили человека в маске Березовского в полосатом арестанском костюме. Комичное фото с ряженым Путиным перед зданием суда, окруженном полицией и журналистами, обошло все газеты, подчеркнув скандальность двух предстоящих процессов, которые обещали стать гвоздем сезона: опальный олигарх и опекаемый им “террорист” будут выяснять отношения с российским президентом в британском суде.

Лондон, 25 июня 2003 года. Владимир Путин прибыл в Великобританию. Это был первый после царя Николая визит российского главы государства. Программа началась проездом по лондонским улицам в королевской карете, окруженной почетным караулом конных гвардейцев в алых мундирах. При повороте на Молл — аллею, ведущую к Букингемскому дворцу, торжественный кортеж миновал небольшой кинотеатр, где в этот день “Фонд гражданских свобод” устроил показ “Покушения на Россию” — фильма о взрывах домов в Москве. Накануне активисты “Международной амнистии” доставили в российское посольство специальный пригласительный билет для Путина. Но высокий гость, сидевший в карете рядом с Ее Величеством, проехал мимо, не повернув головы в сторону кинотеатра.

РАССМОТРЕНИЕ ДЕЛ ОБ экстрадиции Ахмеда и Бориса тянулось с апреля по ноябрь 2003 года. Слушания в суде на Боу-стрит совпали по времени с нашим расследованием взрывов домов и с загадочными убийствами оппозиционных политиков и журналистов в Москве, о которых речь пойдет ниже. Это было время непонятных событий, неожиданных поворотов и странных совпадений, питавших череду конспирологических теорий, которые без устали выдвигал Саша Литвиненко. Невероятное в них переплеталось с необъяснимым, и у самых безобидных вещей непрестанно открывалось второе, а затем и третье дно. Каждый раз, приезжая из Нью-Йорка в Лондон, я чувствовал, будто погружаюсь в бесконечный детективный сериал, в котором я то актер, то зритель, а то и режиссер.

Одним из самых загадочных персонажей этой пьесы был человек по имени Владимир Теплюк (вернее, Терлюк, в фамилии которого русское “р”, превратившись в английское “пи”, транслитерировалось обратно на русский в виде “п”). На заседании суда 2 апреля, том самом, где для Березовского определяли сумму залога, а сам он надевал маску Путина, охрана олигарха — команда спортивных молодцов с кошачьими повадками, приобретенными во французском Иностранном легионе, обратила внимание на подтянутого высокого мужчину лет пятидесяти в сером пиджаке, с лицом, изборожденным ранними морщинами. Пару дней спустя, на Российском экономическом форуме, он снова вертелся неподалеку от нас. Охрана взяла его на заметку. Во время следующего заседания суда по делу Закаева Саша Литвиненко заметил, что человек этот разговаривает с одним из приближенных Бориса. Он представился Владимиром, бизнесменом из Казахстана, проживающим в Лондоне.

Когда Терлюк появился в суде в очередной раз, Саша набросился на него как вихрь и прижал к стене.

— Признавайся, — прошипел он угрожающе. — Кто тебя подослал?

Удивительно, но Терлюк тут же раскололся. Он работает на российское посольство, но хотел бы перейти на нашу сторону. Через несколько дней Саша привел его на встречу со мной в кафе “Старбакс”, что на Лестер-сквер.

Терлюк рассказал, что был завербован в КГБ еще во времена Брежнева, когда работал шофером в управлении делами Кремля. После развала Советского Союза он решил, что его отношения с Конторой закончились. Он затеял какой-то бизнес, но на него наехали бандиты, и пришлось бежать в Казахстан. Оттуда он в 1999 году перебрался в Лондон. На жизнь зарабатывал мелкооптовой торговлей. Его просьба о предоставлении убежища все еще рассматривалась в Хоум-офисе, когда в 2002 году к нему в парке подошли двое российских дипломатов, окликнувших его по старой оперативной кличке.

— Они потребовали, чтобы я на них работал, иначе сообщат о моем прошлом иммиграционным властям, и меня тут же вышлют. Я ведь не указал в прошении об убежище, что был связан с КГБ. У меня не оставалось выбора.

— И что же ты для них делал?

— Ходил в разные места, писал отчеты. На эмигрантские мероприятия. Или, например, им зачем-то понадобились подробности устройства одного большого универмага: парковка, служебные входы, грузовые лифты и так далее. Что же касается Березовского, то моя задача была познакомиться с кем-нибудь из вас, втереться в доверие и докладывать, о чем вы разговариваете.

— Ну и что же ты хочешь от нас?

— В общем, не знаю. Может, вы как-то поможете мне с убежищем?

— Это вряд ли, — сказал я. — По-моему, тебе лучше продолжать писать отчеты своим друзьям из посольства и надеяться на лучшее.

Его рассказ звучал правдоподобно, но у нас и без него хватало хлопот.

Через некоторое время Терлюк позвонил Саше и попросил встречи. Тот привел его на ужин в суши-бар в Сохо. Получено новое задание, сообщил он. Кураторы из посольства велели купить в магазине авторучку определенной модели и выяснить, можно ли пронести ее через рамку металлодетектора в здание суда на Боу-стрит. Еще его просили выяснить, где там разрешено курить: в туалете, на лестничной клетке и так далее.

Саша пришел в чрезвычайное возбуждение.

— Это бинарный яд, — объявил он, наклонившись над столиком, чтобы перекрыть ресторанный шум. — Они готовят операцию с использованием бинарного агента. Есть такие яды: ты брызгаешь на объект немного жидкости, например из авторучки, и это совершенно безвредно. Затем подвергаешь воздействию аэрозоля, к примеру в виде табачного дыма, и это тоже безопасно для окружающих, кроме того человека, на которого брызнули из авторучки. Два компонента взаимодействуют, и на следующий день человек умирает от инфаркта. Вот что это такое!

— Вот что, Володя, — сказал я Терлюку. — Скорее всего, это полная чушь, но не исключено, что за этим что-то кроется. Если ты говоришь правду и Саша тоже прав, то, может быть, ты действительно задействован в подготовке покушения. Представь, вдруг Бориса грохнут, тогда у тебя будут большие проблемы. Боюсь, нам придется сообщить о нашем с тобой разговоре в полицию. На твоем месте я сам пошел бы в полицию и сам все рассказал.

Он согласился, но спросил, не можем ли мы предоставить ему адвоката.

Я позвонил Джорджу Мензису, адвокату, который помог Саше получить убежище, и попросил незамедлительно с нами встретиться. Было уже около полуночи, когда наш кэб подъехал к адвокатской конторе на Картер-Лэйн. Терлюк повторил свой рассказ, я переводил, а Мензис записывал в блокнот. Договорились, что Терлюк зайдет в офис на следующей неделе, чтобы подписать официальное заявление в полицию.

После беседы с Мензисом я долго бродил с Терлюком по лондонским улицам. Его интересовало, может ли он теперь считать себя членом нашей команды. И будем ли мы помогать ему материально.

Ни в коем случае, — сказал я. — Возможно, ты станешь свидетелем в уголовном деле о попытке покушения на Бориса. Мы тебе симпатизируем, но единственное, что можем для тебя сделать, это оплатить услуги адвоката, если возникнут проблемы.

А у вас есть контакт с британскими спецслужбами? С МИ-5 или МИ-6, - вдруг спросил он. — У меня такое ощущение, что мой телефон кто-то прослушивает.

— Нет, Володя, никаких контактов. Вот подашь заявление в Скотланд-Ярд, тебя допросят, и если ты заинтересуешь спецслужбы, они тебя сами найдут. Поскольку здесь замешано российское посольство, то, по логике вещей, тобой должны заинтересоваться в МИ-5. Но это мой чистый домысел.

Мы распрощались, договорившись встретиться в офисе Мензиса.

Однако он не появился. В назначенный день он позвонил Мензису и сказал, что его неожиданно вызвали в Хоум-офис в связи с прошением об убежище. На всякий случай мы с Сашей подали заявления с описанием этой истории в полицию и решили, что на этом все и закончится. Без подтверждения Терлюка никто не станет воспринимать всерьез наши рассказы о том, что в лондонском суде готовится покушение на Березовского.

Но я был неправ. В начале сентября судья Уоркман объявил, что следующее заседание по делу Березовского переносится с Боу-стрит в суд Белмарш, где обычно рассматриваются дела, требующие повышенных мер безопасности. Об этом попросила полиция, поскольку “возникла серьезная угроза безопасности” Бориса. Затем 11 сентября, неожиданно, безо всяких объяснений Хоум-офис сообщил, что предоставляет Борису убежище, не дожидаясь решения суда по экстрадиции — случай, в юридической практике экстраординарный. Судья Уоркман тут же постановил отказать России в выдаче Березовского без дальнейшего разбирательства по существу, поскольку теперь это лишено смысла.

Мы не понимали, что происходит. Неужели Скотланд-Ярд получил независимое подтверждение рассказу Терлюка?

Через несколько дней просочились подробности. 21 сентября в “Санди Таймс” вышла сенсационная статья о несостоявшемся покушении прямо в зале суда. Ссылаясь на “осведомленные источники”, газета сообщила, что “агент российской разведки должен был, проходя мимо Березовского, уколоть его в руку [отравленной] авторучкой”. Звучало это вполне зловеще и вызвало в памяти известный эпизод времен холодной войны, когда агент болгарской разведки умертвил диссидента Георгия Маркова, уколов его отравленным зонтиком на мосту Ватерлоо в отместку за его критику болгарского президента Тодора Живкова. “Высокопоставленный чиновник в Уайтхолле, — продолжал корреспондент “Таймс”, - подтвердил, что в МИ-5 обратился человек, который утверждал, что был послан в Британию с заданием убить олигарха, и что делом этим занимается полиция”.

Официальные инстанции хранили молчание, и мы так и не поняли, почему Борису вдруг решили дать убежище. То, что его хотели убить в суде, казалось тогда совершенно неправдоподобным — ведь мы не верили в такие вещи вплоть до отравления Саши.

— Не могу представить, что против меня хотели использовать химическое оружие, — удивлялся Борис. — Вот, допустим, ты Путин. Ты пытаешься достать меня законным способом, через суд. Ты надеешься на успех, иначе зачем было это затевать? И в то же самое время планируешь замочить меня в здании суда?! Как-то нелогично… Или у Володи полностью съехала крыша?

Борис, конечно, был рад, что все закончилось для него благополучно, но чувствовалось, что он все же раздосадован: открытого разбирательства в суде не будет, а значит он не сможет вынести свой спор с Путиным на публику в скандальном процессе в Лондоне.

Что же касается Терлюка, то в драматургии этой истории ему предстояло появиться на сцене еще раз в последнем акте — после Сашиной смерти. Но об этом позже.

ТО, ЧЕГО НЕ дождался Борис, с избытком получил Ахмед: возможность сойтись с врагом перед всем миром, в зале суда, переполненном журналистами. Обвинения были нешуточными. Согласно Королевской прокуратуре, представлявшей интересы Российской Федерации, осенью 1999 года, когда российские силы вошли в Грозный, Ахмед сформировал вооруженную банду, на счету которой убийства не менее трехсот представителей правопорядка. Он также лично пытал человека по имени Иван Соловьев, которого заподозрил в том, что он осведомитель.

“Когда Соловьев отказался “признаться”, что сотрудничает с Федеральной службой безопасности, — утверждало обвинительное заключение, — Закаев достал пистолет, приставил дуло к мизинцу правой руки и нажал на курок, отстрелив Соловьеву палец. Затем он повторил то же самое с левой рукой, отстрелив еще два пальца”.

Закаев также обвинялся в том, что похитил и пытал двух российских православных священников.

Когда зачитывали обвинение, на лице судьи Уоркмана читался неподдельный интерес. Журналисты тоже слушали, затаив дыхание. Как защита справится с таким списком злодеяний? Ведь Закаев не мог рассчитывать на презумпцию невиновности — именно ему предстояло доказать, что обвинения эти сфабрикованы.

Защитник обратил внимание суда на то, что все свидетельские показания и заявления пострадавших датированы ноябрем 2002 года, то есть уже после ареста Закаева в Дании по обвинению в захвате театра на Дубровке. Но само это обвинение почему-то отсутствовало в запросе, поданном в Британию. По мнению защиты, это говорило о том, что новые эпизоды были срочно сфабрикованы, когда первоначальное обвинение развалилось.

После нескольких заседаний, на которых эксперты излагали историю российско-чеченского конфликта, настала очередь обвинений по существу.

Утром 24 июля в зале суда на Боу-стрит произошла сенсация. Защита объявила, что вызывает свидетеля — человека, показания которого фигурируют в российском обвинении. В деле, присланном из Москвы, его фамилия была вымарана черными чернилами будто бы из соображений безопасности, но защите удалось его разыскать и доставить в Лондон, чтобы он рассказал, как давал показания. Прокурор заявил протест. Он потребовал предъявления паспорта свидетеля, чтобы выяснить, каким образом тот попал из Чечни в Лондон: дескать, имеется подозрение, что он нелегально перешел российскую границу. Судья Уоркман отклонил ходатайство: он уже ознакомился с документами свидетеля, и претензий к нему нет.

Сидевший рядом со мной Саша Литвиненко сиял. Ведь это он, британский подданный Эдвин Редвальд Картер, летал в Грузию, чтобы доставить чеченского свидетеля к британским адвокатам Ахмеда.

Загадочного чеченца звали Дук-Ваха Душуев, это был тот самый человек, который утверждал в заявлении в российскую прокуратуру, что лично слышал, как Закаев распорядился похитить, а затем пытать двух священников.

Душуев оказался низкорослым лысеватым парнем лет тридцати-пяти. Он отвечал на вопросы с застывшей непроизвольной ухмылкой — частый симптом у тех, кому приходится рассказывать о пережитых пытках. 27 ноября 2002 года, когда Закаев сидел в КПЗ в Копенгагене, Душуева в Грозном задержали сотрудники ФСБ. Его привезли на базу федеральных сил в Ханкале и бросили в яму, наполненную до колена вонючей жижей, накрыв железной решеткой. Яма была слишком узкой, чтобы в ней присесть, и недостаточно глубокой, чтобы встать. В этой яме он провел шесть дней в полусогнутом состоянии, в наручниках, с надетым на голову мешком. Вытаскивали его из ямы только для допросов, на которых били по нескольку часов кряду, пытали электрическим током и угрожали перерезать горло, если не даст нужные показания. На шестой день пыток он согласился подписать заявление, что якобы в 1997 году, находясь в охране Закаева, слышал, как тот приказал похитить священников.

Душуева привезли в прокуратуру в Грозном, и следователь дал ему подписать заявление — то самое, которое потом оказалось в Лондоне с фамилией, замазанной черными чернилами. Затем его посадили перед кинокамерой, и люди в военной форме приказали повторить все сначала. 15 декабря это “интервью” показали по НТВ, назвав его фамилию и объявив, что это “репортаж специального корреспондента” из Чечни. Через два месяца Душуев получил условный срок за участие в “незаконном вооруженном формировании” и был освобожден.

Судья Уоркман назвал это “драматическим поворотом” дела. Он велел прокурору предоставить оригинал заявления Душуева без вымаранной фамилии. Он также потребовал объяснить, почему в обвинительном заключении не указано, как того требует закон, что в момент дачи показаний свидетель находился под стражей.

Второе кошмарное обвинение, которое заключалось в том, что Закаев самолично отстрелил пальцы Ивану Соловьеву, развалилось благодаря Анне Политковской, которая напечатала в “Новой Газете” репортаж из Урус-Мартана, родного города Закаева. По данным Политковской, свидетель обвинения, которого российская сторона привезла в Лондон с паспортом на имя Ивана Соловьева, в действительности был Виктором Александровичем Соколовым, а попросту Витьком, известным в Урус-Мартане «пьяницей, бичом и бомжиком». Он появился в городе в 1992 году, и уже тогда у него не хватало пальцев на руках, которые он “по пьяному делу отморозил”.

“Когда прошлой осенью спецслужбы и прокуратура побежали по Урус-Мартану в поисках «свидетелей преступлений» Закаева, они наткнулись на беспалого Витька. И за выпивку Соколов согласился им помочь”, - писала Политковская. По ее данным, Соколов потом признавался собутыльникам, что дал ложные показания.

Статья Политковской вышла в свет уже после выступления “свидетеля Соловьева” в суде, но адвокаты Закаева приобщили ее к делу в подтверждение тезиса, что весь эпизод с отстрелом пальцев сфабрикован. Версия Политковской объясняла, почему на перекрестном допросе Соколов-Соловьев совершенно запутался и выглядел крайне неубедительно. Судья Уоркман сидел с невозмутимым видом, но видно было, что он вне себя: ведь это был британский судья, не привыкший иметь дело с подложными свидетелями и показаниями, полученными под пыткой. По лицу королевского прокурора, который поддерживал обвинение, подготовленное российскими коллегами, шли красные пятна: было видно, что ему крайне неуютно.

Адвокаты решили не вызывать самого Закаева в качестве свидетеля. На протяжении всего многодневного разбирательства он молча сидел на скамье подсудимых с загадочным видом, напоминая сфинкса своим благородным, обрамленным львиной бородой лицом. Но все, что он мог бы сказать о подоплеке чеченского конфликта, об обращении с пленными чеченцами в российских тюрьмах и о своем политическом кредо противника терроризма изложили свидетели защиты, которых “Фонд гражданских свобод” доставил в Лондон: это были депутаты Госдумы Сергей Ковалев и Юлий Рыбаков, бывший секретарь Совбеза Иван Рыбкин, правозащитник Александр Черкасов, журналист Андрей Бабицкий. Против них выступила не менее впечатляющая команда свидетелей обвинения во главе с заместителем министра юстиции Юрием Калининым и заместителем генпрокурора Сергеем Фридинским. Никогда еще ситуация в Чечне так подробно не обсуждалась в суде.

13 НОЯБРЯ 2003 года судья объявил решение: Российской Федерации в экстрадиции отказать.

По ходу слушаний “Фонд гражданских свобод” сообщал подробности на специальном вебсайте “Охота на Закаева”, где размещались документы, фотографии, комментарии, интервью и пр. Решение судьи Уоркмана моментально сделалось сенсацией в Рунете. Значение вердикта выходило далеко за рамки судьбы отдельного чеченца, пусть даже и лидера сепаратистов. Впервые было вынесено судебное решение, содержавшее юридическую оценку режима Путина и его войны, — решение, которое станет прецедентом для подобных разбирательств в будущем.

Судья постановил, что действия России в Чечне отнюдь не являются правоохранительной акцией, а представляют собой полноценный вооруженный конфликт, попадающий под действие Женевских конвенций, а не уголовного законодательства. Таким образом, само по себе участие в боевых действиях не является преступлением. Ахмед и другие “боевики” не могут быть автоматически зачислены в террористы, ибо являются легитимными участниками войны. С другой стороны, лица, совершившие в Чечне преступления против гражданского населения, причем с обеих сторон, должны считаться военными преступниками, а вовсе не нарушителями уголовного кодекса.

Решением суда запрос на экстрадицию Закаева был признан политически мотивированным, и было определено, что доказательства по делу сфабрикованы российской стороной, применявшей принуждение свидетелей, пытки и прямой подлог. Суд также согласился с тем, что если Закаев будет выдан, его ждет расправа и возможная гибель, как это произошло со многими видными чеченцами, попавшими в российский плен. Это был сокрушительный удар по репутации России как правового государства. Дело Закаева обернулось полным поражением Кремля.

После объявления вердикта мы собрались в любимом ресторане Ахмеда — “Аль-Хамре”, что на Шепардс-маркете. Звучали тосты за здоровье судьи Уоркмана, адвокатов, свидетелей, правозащитников, олигархов, журналистов, лондонской полиции, Ее Величества Королевы и даже Давида, чудом победившего Голиафа. Но во всем этом явственно ощущалась нотка тревоги: все понимали, что противник непременно нанесет ответный удар.

На том банкете присутствовали два человека, которым, если верить в судьбу, было отведено еще по три года жизни: Саша Литвиненко и приехавшая из Москвы Аня Политковская. Они познакомились в зале суда и быстро нашли общий язык: обоих жгли стыд и чувство вины за действия России в Чечне. И они моментально сдружились, так как были из одного теста — конспирологи, ожидавшие худшего от мрачных сил, которым бросили перчатку, относившиеся с напускным безразличием к угрозе собственной жизни.

С Ахмедом Закаевым.

“С первой же встречи они стали друзьями — непоседливый русский опер и видавший виды чеченский партизан”.

Владимир Терлюк.

“Он работал на российское посольство, но хотел бы перейти на нашу сторону”.

 

Глава 24. Конспирология

В мемуарной литературе ходит рассказ о том, как однажды лидер формалистов Шкловский на одном из диспутов с соцреалистами сказал: “На вашей стороне армия и флот, а нас четыре человека — что же вы так боитесь?” Перефразируя Шкловского, Саша Литвиненко сказал, что против нашего безнадежного предприятия Кремль задействовал “армию и флот” — могучие ресурсы российских спецслужб.

— Спецслужба предназначена для того, чтобы бороться с другой спецслужбой, — развил он свою мысль в интервью “Нью-Йорк Таймс” в 2004 году. — Когда спецслужба работает против отдельного человека, у него нет шансов.

Саша был фаталистом. Его сиюминутная жизнерадостность удивительным образом уживалась с глубоким долгосрочным пессимизмом. Марину, впрочем, он успокаивал, объясняя, что спецоперации обычно бывают направлены против первых лиц, поэтому, если говорить о возможной спецоперации ФСБ в Лондоне, то в первую очередь остерегаться надо Борису и Ахмеду, а ему уже во вторую.

— К тому же, дорогая, у меня нюх, как у собаки, — убеждал он ее. — Если появится опасность, то я ее вовремя почую.

Я не разделял Сашиных опасений, считая, что в Лондоне вся компания находится в полной безопасности. Что же касается тех, кто был в России, мне не верилось, что против горстки маргинальных политиков и журналистов Кремль пустит в ход силы и средства, предназначенные для борьбы со шпионами и террористами, то есть попросту начнет их убивать. Мой опыт сложился в брежневские времена, когда диссидентов не убивали, а сажали в тюрьму или в психушки; этого я ожидал и в данном случае. Поэтому когда в Москве начали происходить загадочные убийства наших друзей, я не соглашался с Сашиными версиями. Каждое из этих убийств имело “неконспирологическое” объяснение, а их череда могла быть случайным совпадением. Только его собственная смерть убедила меня в том, что он был прав. Он так и не успел сказать: “Вот видишь, ведь я же предупреждал!”, но последнее слово в этом споре осталось за ним.

УТРОМ 21 АВГУСТА 2002 года депутат Госдумы и член руководства “Либеральной России” сорокапятилетний Владимир Головлев вышел из своего дома в районе Митино прогуляться с собакой. Домой он не вернулся: около восьми утра он был убит двумя выстрелами в упор на безлюдной тропинке в лесопарке напротив дома. Следователь Михаил Авдюков сообщил журналистам, что покушавшихся было двое, но кроме гильз, валявшихся рядом с телом, других следов не обнаружилось. Два телохранителя, которые обычно сопровождали Головлева, по непонятным причинам в то утро на работу не пришли.

До сих пор не появилось ничего, что прояснило бы обстоятельства гибели Головлева — не первого и не последнего из шумных нераскрытых убийств, время от времени сотрясающих Россию. Но оно стало первым из серии ударов, обрушившихся на наш лагерь.

Годом раньше Головлев вместе с Юшенковым появились у Березовского в Шато-де-ля-Гаруп с предложением создать оппозиционную партию. Головлева считали “денежным мешком” Юшенкова, но на новую партию требовалось гораздо больше ресурсов, чем он мог себе позволить. Говорили, что его благосостояние уходит корнями в туманные времена приватизации начала 90-х, когда он был “человеком Чубайса” — председателем Комитета по управлению госимуществом (КУГИ) Челябинской области. Незадолго до убийства его вызывали в прокуратуру на допрос по делу о коррупции в Челябинске. Тогда он заявил, что обнародует сенсационные материалы, касающиеся происхождения многих челябинских состояний. Большинство сторонних наблюдателей сходились на том, что убийство было связано с какими-то его старыми приватизационными делами.

Юшенков однако утверждал, что вызов в прокуратуру, как и само убийство, были местью за участие Головлева в “Либеральной России” и сотрудничество с Березовским.

Появилась и третья версия. Ее обнародовал в газете “Московский Комсомолец” Александр Хинштейн, журналист, слывший рупором спецслужб — тот самый, который когда-то опубликовал “расшифровку” разговора Березовского с Удуговым. Хинштейн утверждал, что причиной убийства стала внутрипартийная борьба в “Либеральной России”. И тут он назвал мою фамилию: “Упорно замалчиваемый либералами [внутренний] конфликт рассматривается следствием как один из наиболее вероятных мотивов преступления. Эта версия напрямую связана с ближайшим сподвижником Березовского, американцем Александром Гольдфарбом”.

Далее я с интересом прочел, что будто бы вместе с московским представителем “Фонда гражданских свобод” Павлом Арсеньевым я похитил из кассы “Либеральной России” 12 миллионов 700 тысяч долларов, а Головлев об этом узнал и собирался рассказать Березовскому. Тогда я приказал Арсеньеву убрать Головлева.

Автор был хорошо осведомлен: Арсеньев действительно был моим ближайшим сотрудником в Москве еще со времен Фонда Сороса, и я пытался продвинуть его на должность Исполнительного директора “Либеральной России”. Между ним и Головлевым и вправду наблюдалось соперничество за контроль над аппаратом новой партии.

Прочитав статью, Саша Литвиненко сказал: “Классическая спецоперация: если в стане противника идут раздоры, то убивают одного из соперников, и все обставляют так, будто сделал это другой. Таким способом выводят из строя обоих. Не удивлюсь, если завтра поймают какого-нибудь бандита, который “признается”, что вы с Арсеньевым действительно заказали Головлева. Ему и срок скостят, ему-то терять нечего. А тебе придется доказывать, что ты не верблюд”.

Тогда я отмахнулся от Сашиной версии, хотя через восемь месяцев именно по этой схеме разматывалось следующее убийство. Арсеньев вскоре благоразумно отошел от политики, предпочтя карьеру книгоиздателя.

СЕМЬ МЕСЯЦЕВ СПУСТЯ, 17 апреля 2003 года у подъезда своего дома в Москве был убит Сергей Юшенков. Приехав на служебной машине, он попрощался с водителем и направился к подъезду. Неожиданно из-под арки выскочил человек и четыре раза выстрелил ему в спину. Убийца скрылся, бросив на месте преступления пистолет Макарова с глушителем. Находясь в то время в Нью-Йорке, я почти физически ощущал растерянность и ужас разбросанных по свету друзей Юшенкова, которые, как всегда бывает в минуты неожиданных катастроф, бросились к телефонам, чтобы прокричать друг другу: “Они убили Сергея!”, “Я в шоке, не знаю, что сказать!”, “Не могу поверить, что его нет” и так далее.

Алена Морозова позвонила из Денвера.

— Ты знаешь, о чем мы говорили в Нью-Йорке, когда гуляли по улицам? Он рассказывал мне о России; он был влюблен в нее. Читал Есенина, Лермонтова, стихи, которых я никогда прежде не слышала. Он мне тогда очень помог. У меня в голове был совершеннейший хаос, когда я поняла, что наш дом и вправду взорвала ФСБ. В смысле, как я должна теперь относиться к России, понимаешь? А он мне сказал: “Ты, может быть, никогда не вернешься, но я хочу, чтоб ты знала, что те, кто убил твою маму — это не Россия. Мы не можем им эту страну уступить”. Он дал мне слово, что разберется в этом деле до конца. И понимал, чем рискует. Это был самый замечательный человек из всех, кого я когда-либо знала. А теперь они его убили.

На следующий день Алена попросила убежища в США, заявив, что боится возвращаться в Москву. Тем временем Кремль опубликовал заявление Путина: «Глубоко потрясен трагическим известием… Ушел из жизни яркий политик нашего времени, человек, считавший своей обязанностью защиту демократических свобод и идеалов».

Юшенков никогда не занимался бизнесом, он жил счастливо своей семьей и не был богат, так что бытовая и коммерческая версии преступления отпадали сразу. Все сходились на том, что это политическое убийство, и в конспирологических теориях не было недостатка.

Саша Литвиненко считал, что Юшенкова убили из-за “досье Теркибаева”, которое тот получил от него в Лондоне за две недели до гибели. К моменту покушения статья Анны Политковской о Теркибаеве еще не вышла в свет, но Юшенков уже знал, что журналистке удалось разыскать террориста с Дубровки, который оказался агентом ФСБ. Юшенков планировал встретиться с Теркибаевым, чтобы окончательно разобраться в этой истории. По мнению Саши, Юшенков вплотную подошел к раскрытию роли ФСБ в захвате театра, за что и поплатился жизнью.

Березовский же полагал, что убийство, скорее, связано с ролью Юшенкова в качестве лидера “Либеральной России”: он был убит за то, что не выполнил условия тайной договоренности с Кремлем (о ней речь ниже) или, попросту говоря, пытался обмануть Путина.

Предыстория этой версии в том, что в июле 2002 года, через пару месяцев после создания “Либеральной России”, Юшенков имел беседу с высокопоставленным чиновником в Министерстве юстиции. Тот без обиняков заявил, что новая партия не будет допущена к выборам, если не избавится от Березовского и не откажется от темы взрывов домов. Таково прямое указание Путина.

У Юшенкова не оставалось выбора и пришлось согласиться. Он сбавил накал кампании о взрывах и перевел эту тему из остро-политической в вяло-правозащитную плоскость, уступив руководство “Общественной комиссией” Сергею Ковалеву. А в самой партии был имитирован “раскол”, в результате которого возникли два крыла — “юшенковское” и “березовское”. Региональные отделения “Либеральной России” тогда разделились примерно поровну. Каждая из двух половин провела свой партсъезд и исключила другую половину из своих рядов: обе стороны претендовали на бренд “Либеральная Россия”. Как и следовало ожидать, Минюст признал “Либеральную Россию” Юшенкова и отказал в регистрации “березовской” части партии.

Хотя на поверхности между двумя партиями с одинаковым названием шли перебранки и судебные тяжбы, на самом деле все это было дымовой завесой; за кулисами происходила тесная координация и продолжалось финансирование из Лондона. Именно о формальном воссоединении “Либроссии” шла речь во время секретного визита Юшенкова в Лондон незадолго до убийства. На встрече присутствовал также бывший спикер и секретарь Совбеза Иван Рыбкин, который надеялся выдвинуть свою кандидатуру на президентских выборах 2004 года. Борис тогда выделил обоим — Юшенкову и Рыбкину — многомиллионный бюджет. Договорились собрать объединительный съезд после того, как Минюст зарегистрирует “Либеральную Россию” Юшенкова.

Юшенкова убили буквально через несколько часов после того, как он объявил, что его партия наконец допущена к выборам. Борис был уверен, что убийство стало местью Кремля за “вероломство”: ведь Юшенков нарушил обещание не допускать Бориса в российскую политику.

О ЛОНДОНСКОЙ ВСТРЕЧЕ Юшенкова и Березовского, которая проходила в тайне, поведал миру все тот же рупор спецслужб Александр Хинштейн в статье в “Московском Комсомольце”, появившейся 21 апреля, то есть через четыре дня после убийства. Осведомленность автора, как обычно, была потрясающей: он точно приводил детали переговоров, что, несомненно, свидетельствовало о наличии у ФСБ “крота” в ближайшем окружении Юшенкова или Березовского. И снова, как и в случае с убийством Головлева, Хинштейн поведал об “основной версии следствия”: убийство якобы произошло из-за соперничества фракций в “Либеральной России”. Будто бы Юшенков, вернувшись из Лондона, узнал, что люди Березовского похитили три миллиона долларов партийных денег и собирался рассказать об этом олигарху. Это и стоило ему жизни.

Вероятно, на этом дело бы и закончилось, и статья Хинштейна так и осталась бы сноской к истории нераскрытого убийства, если бы два месяца спустя не произошло непредвиденное: милиция поймала человека, стрелявшего в Юшенкова.

25 июня в Сыктывкаре во время обычной квартирной кражи был задержан некто Александр Кулачинский, ранее судимый и отсидевший срок за торговлю наркотиками. Отпечаток его пальца совпал с отпечатком, найденным на пластиковом стакане, брошенном у ларька неподалеку от дома Юшенкова. Из него убийца пил коньяк, а потом, надев перчатки, взял в руки пистолет. С Кулачинским был арестован его приятель Игорь Киселев. Оба тут же дали признательные показания. Киселев сообщил, что контактировал с заказчиком, покупал пистолет и поджидал Кулачинского в машине за углом, предварительно объяснив ему, что нужно делать: стрелять в “тучного мужчину, который выйдет из автомобиля”. Кулачинский, получивший перед убийством аванс в три тысячи долларов из обещанных шести, даже не знал, в кого стреляет, никогда не видел Юшенкова в лицо и не имел понятия, кто заказчик.

По Сашиной теории, теперь следовало ожидать, что Киселев назовет заказчиком кого-то из “людей Березовского”. И действительно, тот назвал Александра Винника, сотрудника отделения “Либеральной России” в Сыктывкаре. Проведя несколько дней в следственном изоляторе, затем и Винник признался, что заказал убийство по поручению Михаила Коданева, одного из лидеров “березовского” крыла партии.

Коданев категорически отрицал свою причастность. Из четырех обвиняемых он был единственным, кто не признал себя виновным, утверждая, что Винник, немолодой уже человек, страдающий болезнью сердца, инвалид, получивший вторую группу после удаления легкого, оговорил и его и себя, оказавшись перед перспективой умереть в тюрьме.

30 марта 2004 года судья Любовь Николенко вынесла приговор — Коданев и Кулачинский получили по 20 лет лишения свободы, Винник и Киселев, с учетом чистосердечного признания, соответственно 10 и 11 лет.

Я внимательно следил за ходом этого дела и не знал, какой из версий отдать предпочтение. Коданева я видел пару раз в Лондоне, и он мне не понравился. У него действительно мог быть мотив: помешать воссоединению партии, в результате которого он должен был уступить место людям Юшенкова. Официальная версия казалась вполне логичной, да и семья Юшенкова была удовлетворена судебным решением. Но Коданев продолжал отрицать свою вину, а единственным доказательством против него были показания Винника.

Саша продолжал настаивать, что все это “липа чистой воды”. Двух киллеров-наркоманов мог нанять кто угодно, в том числе и любой опер из ФСБ. После того как они случайно попались на отпечатке пальца, пришлось вводить в действие легенду прикрытия — что-то вроде истории с “учениями” в Рязани. Вот и “повесили дело” на Винника — пригрозили ему пожизненным сроком, и тот моментально сломался и показал на Коданева. На то она и легенда, чтобы казаться правдоподобной. Саша видел десятки таких дел, “склеенных” по заказу. Что я, забыл, как клеили дело против Ахмеда? Как я этого не понимаю?

МЕНЕЕ ЧЕМ ЧЕРЕЗ три месяца после убийства Юшенкова при странных обстоятельствах погиб Юрий Щекочихин, журналист “Новой Газеты”, депутат Думы и член “Общественной комиссии” по взрывам домов. Незадолго до смерти он встречался в Москве с представителями ФБР и готовился к поездке в США, чтобы дать показания о причастности высших чинов ФСБ к незаконной торговле оружием и отмыванию денег через американские банки.

Щекочихин умер 3 июля 2003 года в Центральной клинической больнице от “токсического эпидермального некролиза” — острой аллергической реакции, при которой, выражаясь простым языком, у пациента просто слезает кожа. Природу токсина, вызвавшего болезнь, установить не удалось. (Симптомы болезни Щекочихина похожи на отравление диоксином, обезобразившим лицо украинского президента Ющенко полтора года спустя). С первого дня семья и друзья Щекочихина утверждали, что он отравлен, ссылаясь на неофициальную информацию от врачей. Однако историю болезни отказались выдать даже родственникам под предлогом “врачебной тайны”. Требования семьи и коллег провести независимое расследование или хотя бы токсикологическую экспертизу образцов тканей погибшего были отклонены.

— Видишь, — сказал Саша. — Я же говорил. Убирают одного за другим. Какие тебе еще нужны доказательства?

Саша был опер, а не ученый, привыкший сомневаться. Он не верил в совпадения.

— Следующий на очереди Трепашкин, — мрачно объявил он.

НО В ОТНОШЕНИИ Трепашкина пророчество сбылось лишь отчасти: его не убили, а всего лишь посадили в тюрьму. Собственно, чтобы это предвидеть, не надо быть конспирологом; я предупреждал Трепашкина, что он плохо кончит еще на встрече в Киеве летом 2002 года.

Проблемы у него начались сразу же, когда Саша в первый раз позвонил из Лондона и предложил заняться темой взрывов домов. Вскоре на пороге трепашкинской квартиры появились сотрудники ФСБ с ордером на обыск. Впоследствии в материалах дела обнаружился любопытный документ, который, по-видимому, и послужил причиной для обыска. Это было письмо в прокуратуру из Управления собственной безопасности ФСБ, составленное по мотивам прослушки разговора с Сашей. В нем утверждалось, что Трепашкин собирает информацию о взрывах домов по заданию британской спецслужбы МИ-5, переданному через Литвиненко и Березовского. Согласно письму, целью операции было «дискредитировать ФСБ». Для этого Трепашкин и собирался стать адвокатом сестер Морозовых — чтобы получить доступ к материалам уголовного дела по взрывам.

В общем, все в этом письме было правдой за одним исключением: МИ-5 была тут совершенно не при чем. Но, как показали дальнейшие события, связать нашу деятельность с английскими спецслужбами было одновременно и задачей, и предпосылкой оперативных действий ФСБ против нас.

Во время обыска у Трепашкина нашли папку десятилетней давности с грифом “Секретно” и пару пистолетных патронов, которые, как он утверждал, ему тогда же и подбросили. На этом основании против него возбудили дело о разглашении государственной тайны и незаконном хранении оружия. Но арестовывать не стали и даже не допросили.

— Значит, он под колпаком, — объяснил Саша. — Прослушивают телефон, чтобы знать, что мы затеваем, но решили пока не трогать.

Трепашкину, впрочем, запретили покидать город без разрешения следователя; запрет этот он втайне нарушил, съездив на встречу со мной в Киев.

Через 15 месяцев после обыска, когда Трепашкин уже активно работал с Юшенковым по взрывам домов в рамках “Общественной комиссии”, его неожиданно вызвал следователь. Репортеры, ожидавшие у дверей прокуратуры, бились об заклад, выйдет ли вообще Трепашкин оттуда. Но его снова отпустили. Судя по всему, случилось это благодаря заступничеству Юшенкова, который, будучи заместителем председателя думского комитета по безопасности, обладал заметным весом.

Но после смерти Юшенкова и Щекочихина “Общественная комиссия” по взрывам была обезглавлена. Ковалев был слишком стар и слишком занят ситуацией в Чечне, чтобы уделять этой теме время. К тому же он не разделял наступательной позиции Юшенкова, согласно которой “у государства нет презумпции невиновности”. В основном комиссия теперь занималась перепиской с властями, безуспешно требуя предоставить засекреченные материалы по эпизоду в Рязани. Расследование, которое вел Трепашкин, больше никого не интересовало. Он остался один и действовал на свой страх и риск.

Его арестовали 22 октября 2003 года. Около пяти часов вечера на 45-м километре Димитровского шоссе трепашкинскую “девятку” остановил пост ДПС. Из разговора милиционеров он понял, что его остановили “по ориентировке”. Во время досмотра один из сотрудников, не особенно скрываясь, швырнул на переднее сиденье сверток. В ту же секунду откуда ни возьмись возле автомобиля появились понятые. В свертке оказался пистолет, и Трепашкина задержали за незаконное хранение оружия. Это был гораздо более серьезный эпизод, чем то, что вменялось ему до сих пор, и его взяли под стражу.

Все это произошло за неделю до суда по делу о взрывах домов над Адамом Деккушевым и Юсуфом Крымшамхаловым, где Трепашкин в качестве адвоката сестер Морозовых должен был выложить все, что указывало на роль ФСБ во взрывах: начиная с эпизода в Рязани и кончая подменой фоторобота в следственном деле. Очевидно, что задержание на шоссе устроили, чтобы не допустить его появления в суде.

Но Трепашкин был не так прост; чувствуя, что круг сужается, за несколько дней до ареста он поведал историю превращения Романовича в Гочияева журналисту “Московских Новостей” Игорю Королькову. После того как Трепашкина арестовали, Корольков бросился разыскивать арендодателя Блюменфельда, и тот ему подтвердил под аудиозапись всю историю о подмене фоторобота.

Статью Королькова, появившуюся 11 ноября 2003 года в “Московских Новостях”, подхватила западная пресса. Никакой голливудский сценарист не мог бы так лихо закрутить сюжет: здесь было все — теракт, унесший десятки жизней, мнимый “террорист” в бегах, реальный террорист — фээсбэшник, погибший под колесами автомобиля на Кипре, и, наконец, упрямый детектив-одиночка, раскрывший заговор спецслужб с целью захвата власти в стране.

Но, увы, на дворе был конец 2003 года, и путинская революция уже совершилась. Телевидение и парламент были полностью под контролем Кремля, а общество погрузилось в летаргию. Статью Королькова постигла та же участь, что и материал Анны Политковской про террориста с Дубровки, оказавшегося агентом ФСБ. Ее просто проигнорировали.

Суд над Крымшамхаловым и Деккушевым прошел без сучка и задоринки — без Трепашкина. Дело объявили государственной тайной, и заседания провели за закрытыми дверями. У адвокатов защиты взяли подписку о неразглашении. По ходу слушаний никакой информации не поступало. 11 января 2004 года судья Комарова вынесла приговор: оба обвиняемых получили пожизненные сроки за теракты в Москве и Волгодонске.

Хотя суд был закрытым, приговор огласили публично. Это был достаточно обширный документ, откуда выяснились многие не известные нам подробности. Здесь нас ждал сюрприз: оказалось, что двое обвиняемых не имели никакого отношения к московским терактам, да и в Москве они никогда не были. Они лишь участвовали в подготовке взрыва в Волгодонске.

Крымшамхалов и Деккушев признались, что в конце лета 1999 года приобрели 280 мешков для расфасовки “самодельного смесевого взрывчатого вещества, изготовленного при невыясненных следствием обстоятельствах и состоявшего из аммиачной селитры, тротила и сахара”. Эту смесь в количестве 13 тонн им доставил человек, “впоследствии погибший в Чечне”, и еще одно “не установленное следствием лицо”. К смеси подсудимые добавили закупленную ими тонну алюминиевой пудры. Все это происходило в поселке Мирный Предгорного района Ставропольского края в арендованном хозяйственном помещении. Для приготовления смеси использовали бетономешалку.

Готовую взрывчатку в мешках перевезли в Кисловодск и хранили в кузове автомобиля на территории хлебной базы. Оттуда меньшую часть мешков, более трех тонн, Крымшамхалов с Деккушевым и (впоследствии погибшим) Батчаевым повезли в Волгодонск.

Крымшамхалов и Деккушев утверждали, что об истинном назначении взрывчатки они не знали — думали, что план состоит в том, чтобы взорвать железнодорожный мост в Волгодонске, по которому в сторону Чечни шли эшелоны с войсками. Узнав, что планируется теракт против мирных жителей, они отказались от дальнейшего участия и покинули город за день до взрыва (это подтвердилось в суде), оставив грузовик с взрывчаткой Батчаеву и каким-то “неустановленным лицам”. Узнав из сообщений СМИ о взрыве жилого дома в Волгодонске, они бежали в Чечню.

Что же касается более десяти тонн взрывчатки, оставшихся в грузовике в Кисловодске, то, по версии следствия, их доставили в Москву другие участники группы. Все они спустя некоторое время погибли в Чечне. В Москве, как утверждало следствие, груза дожидался Ачемез Гочияев, который заранее арендовал помещения в четырех точках города. В приговоре неоднократно упоминались “неустановленные лица”, принимавшие участие в операции на всех ее этапах.

Таню и Алену Морозовых на суде представлял молодой адвокат Андрей Онищенко, которого после ареста Трепашкина удалось в срочном порядке ввести в дело. После суда он написал сестрам письмо:

…Я вошел в процесс как Ваш представитель на второй день судебного заседания. Поэтому… будучи совершенно неподготовленным, не мог в полной мере осуществлять Ваши интересы… Судья отклонила абсолютно все ходатайства, заявленные мною, в том числе и о вызове в судебное заседание для допроса в качестве свидетеля Трепашкина…

…Ввиду отобрания от меня подписки о неразглашении государственной тайны я опасаюсь предоставить Вам полный отчет по причине моего нежелания составить компанию Трепашкину в следственном изоляторе, хотя, как ни странно, ни одного секретного документа я в процессе не увидел, поэтому считаю, что видимость засекречивания создана для мотивации закрытого процесса…

…Организаторов на скамье подсудимых нет. Вопрос — кто организовал эти взрывы и кто «неустановленные лица» — еще будет долго висеть в воздухе. Более того, эти вопросы вставали и в суде и были отклонены на том основании, что выходят за пределы рассмотрения настоящего уголовного дела: дескать, в судебном заседании рассматривается вопрос о виновности конкретных подсудимых в данных взрывах, а не все дело о взрывах вообще. Должен сказать, это очень удобная позиция для сокрытия истины. Дескать, остальные террористы убиты, лишь двоих смогли задержать, они [и] предстали перед судом…

…По моему убеждению, данные двое подсудимых действительно могли быть причастны к взрыву жилого дома в Волгодонске, только в качестве рядовых исполнителей…

…Неполнота судебного следствия просто ужасающая, материалы дела состоят целиком из ксерокопий, в деле нет всех материалов, собранных следствием. Например, точно знаю, что тот же Блюменфельд некоторое время находился под стражей, однако в деле каких-либо документов о его аресте нет…

…Несмотря на окончание процесса по данному делу, вопросов осталось очень много, на эти вопросы никто не готов ответить…

Среди вопросов, оставшихся без ответа, были данные экспертизы, о которых впоследствии рассказал адвокат Крымшамхалова. Состав взрывчатки, якобы найденной в двух невзорванных зданиях в Москве, существенно отличался от смеси, которую подсудимые доставили из Кисловодска в Волгодонск. Более того, ткань и нитки от мешков, обнаруженные в Москве, были иными, нежели те, что использовали Крымшамхалов и Деккушев для расфасовки смеси. И вообще, никто на суде не задался вопросом, почему по горячим следам московских взрывов официально утверждалось, что дома были взорваны гексогеном, то есть взрывчаткой, доступ к которой есть только у военных и силовиков, и лишь потом, после «раскрытия» волгодонской группы, о гексогене вдруг забыли, заговорив о самодельной аммиачно-алюминиевой смеси.

О подмененном фотороботе, Владимире Романовиче. Максе Лазовском, адмирале Угрюмове, гексогене и рязанском эпизоде в суде вообще не вспоминали.

Как бы то ни было, официальная линия состояла в том, что процесс над Деккушевым и Крымшамхаловым поставил точку в деле о взрывах домов.

На этом закончилась также деятельность комиссии Сергея Ковалева, который раздраженно констатировал свое бессилие: «Мы убедились, что все, что слушалось на этом суде, к взрывам в Москве не имело никакого отношения. Попытка отождествить этот процесс с московскими взрывами — политическое мошенничество… Сделали вид, будто достигнут огромный успех, преступление раскрыто, а виновные найдены и наказаны, но наказаны-то только “стрелочники”, а организаторы остались вне рамок дела. Я считаю, что этим процессом была совершена попытка уйти от настоящего расследования и обнаружить первых лиц этого преступления”.

Арест Трепашкина положил конец не только расследованию взрывов, но и другой нашей “операции”: доставке в Москву Сашиных книг, которые печатались в Риге. Человек, взявшийся вместо Трепашкина принимать груз и передавать книги в торговую сеть, судя по всему, не смог соблюсти правила конспирации. 30 декабря 2003 года милиция в сопровождении сотрудников ФСБ остановила на подмосковном шоссе фургон с 5000 экземпляров книги “ФСБ взрывает Россию”. Весь тираж был конфискован. Сам Трепашкин в это время готовился встретить новый, 2004-й год в тюремной камере в подмосковном городе Димитрове. Я не думал, что когда-нибудь снова его увижу.

ЗАБЕГАЯ ВПЕРЕД, МОГУ сказать, что здесь я ошибся. Солнечным днем 15 сентября 2005 года я приземлился в Киеве для второй встречи с Трепашкиным, которого только что неожиданно освободили из тюрьмы. Вместе со мной из Берлина прилетел Андрей Некрасов, кинорежиссер, автор документального фильма “Недоверие” о сестрах Морозовых. У нас был план уговорить Трепашкина не возвращаться в Россию. Мне хотелось повторить операцию с Сашей Литвиненко. А Некрасову — запечатлеть ее на пленке.

Трепашкина освободили по недосмотру ФСБ. После того как летом 2004 года в суде развалилось дело о незаконном хранении оружия (на подброшенном пистолете не оказалось отпечатков пальцев), его все-таки осудили на три с половиной года за разглашение государственной тайны, причем главным свидетелем против него был бывший коллега Саши Литвиненко по УРПО Виктор Шебалин. Отсидев две трети срока в забытой богом зоне в Нижнем Тагиле, Трепашкин подал на условно-досрочное освобождение. Администрация была рада от него избавиться: будучи юристом, он помогал писать жалобы всем обитателям колонии.

Видимо, в Нижнем Тагиле просто не знали, что за птица Трепашкин, ведь он не был знаменитостью. Для местного начальства он был всего лишь незадачливым офицером ФСБ, сидевшим по незначительной статье, и его освободили по УДО. Он прибыл в Москву, никого не предупредив, и страшно удивил свою жену Татьяну, вдруг появившись на пороге.

К тому времени, получив солидную инвестицию от Березовского, Гусинский вместе с Игорем Малашенко организовали в Нью-Йорке “Российское международное телевидение” (RTVI), которое рекламировало себя как “единственный канал, где новости не проходят цензуру Кремля”. По кабельному вещанию RTVI было доступно русскоязычным зрителям во всех уголках планеты — в Америке, Израиле, Германии, Балтии, Украине и так далее, за исключением самой России. Но в Москве у RTVI был свой корпункт на радио “Эхо Москвы”. Туда-то и отправился Трепашкин, отдохнув пару дней дома — объявлять о своих дальнейших планах.

Слушая его выступление по Интернету, я не верил своим ушам. Он собирается возобновить расследование взрывов и заняться терактом на Дубровке. Он также планирует создать общественную организацию, отстаивающую права заключенных.

Этот человек ненормальный, подумал я. Он хочет обратно в тюрьму. Действительно, на следующий день Генпрокуратура опротестовала его досрочное освобождение.

— Михаил Иванович, давайте встретимся в том же месте, где в прошлый раз, — сказал я ему по телефону. — И захватите с собой семью.

Удивительно, но заграничный паспорт у него так и не отобрали.

По мере того как Трепашкин с Татьяной проходили на посадку в Шереметьевском аэропорту, мы с Андреем Некрасовым отслеживали их продвижение с помощью безопасного мобильного телефона и гадали, снимут Трепашкина с рейса или нет. Но его никто не остановил, и они благополучно долетели до Киева.

Татьяна Трепашкина, миловидная блондинка лет тридцати была в восторге от моего предложения уехать жить на Запад, где они наконец обретут комфорт и покой после всех мытарств.

Но Трепашкин никуда не собирался уезжать. Поездка в Киев была для него краткосрочным отпуском.

— Тебя выпустили по ошибке. Если вернешься, то прямым ходом отправишься обратно в тюрьму. И там с тобой расправятся, — говорили мы ему хором.

У меня был разработан план. Наготове стояла машина, которая должна была забрать трепашкинских детей, находившихся в деревне у бабушки недалеко от украинской границы. Мы возьмем им билеты на Маврикий или Сейшелы, куда российским гражданам не нужна виза, и они попросят убежища на пересадке в любом европейском аэропорту, например во Франции или в Швейцарии. Борис поможет им продержаться на плаву первые годы, как это было с Сашей.

— Если я убегу, то пострадает моя репутация, — сказал Трепашкин. — Вы не поверите, но я встретил много хороших людей в тюрьме. Все считают, что я прав. И люди из ФСБ тоже. Там много честных офицеров. Если я сбегу, то стану предателем.

Мы позвонили Саше в Лондон.

— Миша, не будь дураком, сделай, как советует Алекс. Мы найдем тебе занятие, такие люди, как ты, всегда нужны. Я уже поговорил с друзьями в Испании, тебя там ждет работа. (Саша в те дни сотрудничал с испанской полицией в операции против русской мафии).

Но Трепашкин оставался непоколебим.

Я позвонил Борису:

— Он хочет стать героем.

— Дурак он, а не герой, — сказал Борис. — Дай ему трубку. Я сделаю ему предложение, от которого он не откажется.

Борис предложил Трепашкину попросить убежище на Украине, если он не хочет жить на Западе. Мы откроем филиал “Фонда гражданских свобод” в Киеве, и он будет его директором. Хохлы его не выдадут. Украина свободная страна после Оранжевой революции.

Но Трепашкин отказался. Даже Елена Боннер, которая пять лет назад в аналогичной ситуации помогла мне переубедить Березовского, не смогла повлиять на Трепашкина. Он не из тех, кто убегает. Он вернется и будет бороться, чего бы это ему не стоило.

Я решил сменить тактику

— Ну хорошо, давайте отправим вас на пару недель на Сейшелы, пока рассматривается протест прокуратуры на УДО. Нет ничего незаконного в том, чтобы съездить в отпуск. Если все обойдется, поедете назад. А если протест удовлетворят, спокойно решите, стоит ли возвращаться в тюрьму.

— Миша, хочу на Сейшелы, — умоляюще посмотрела на него Татьяна.

— Нет, мы едем домой.

И тут Татьяну прорвало. Она выходила замуж за офицера ФСБ, а не зэка, заявила она. Все эти годы она была уверена, что люди Березовского морочат ему голову, а теперь получается, что это он сам ищет себе погибели. Подумал хотя бы о детях! Если он попадет обратно в тюрьму, она клянется, что не приедет на свидание ни разу. Она была в истерике. Нам пришлось ее успокаивать.

Дальнейшие уговоры были бесполезны. Наутро мы посадили обоих на самолет в Москву.

На следующий день в трехкомнатную квартиру Трепашкина нагрянул отряд ФСБ. Его посадили в машину и за 36 часов довезли до Нижнего Тагила. Там его отправили в камеру — ждать, пока рассмотрят протест по УДО, который был удовлетворен несколько дней спустя.

— Он безумен, — сказал я Андрею Некрасову в самолете по дороге из Киева.

— Он мученик, — сказал Андрей. — К твоему сведению, все мученики были сумасшедшими. Я сделаю про него фильм “Герой нашего времени”. Но если он выйдет живым, — добавил он, — мой фильм никто не будет смотреть.

ПОСЛЕ ТОГО КАК первый арест Трепашкина вывел его из игры в конце 2003 года, произошла еще одна странная история, фактически оборвавшая политическую карьеру Ивана Рыбкина. Хотя Рыбкин оставался в России, для Кремля, да в общем и на самом деле, он принадлежал к ближнему кругу Березовского, о чем свидетельствовали его частые визиты в Лондон, не говоря уж о выступлениях в поддержку Ахмеда Закаева. Когда Рыбкин объявил о намерении составить конкуренцию Путину на президентских выборах 2004 года, мало кто сомневался, что за ним стоят ресурсы Бориса.

Западные наблюдатели с самого начала заключили, что у Рыбкина нет шансов. Полный контроль над телевидением плюс склонность русского народа сотворять кумира из хозяина Кремля гарантируют Путину победу, и ему даже нет необходимости фальсифицировать результаты выборов, сказал мне один вашингтонский знаток России.

Но мы знали, что в Кремле к Рыбкину относятся серьезно. При всей личной популярности Путина его политика отнюдь не вызывала массового восхищения. За четыре года, прошедших с прошлых выборов, экономическая ситуация в стране не слишком улучшилась. Войне не было видно конца. Путин понимал, что его популярность держится не столько на успешной политике, сколько на отсутствии альтернатив, и что на глубинном уровне в стране много недовольства. Более того, как профессиональный кагэбэшник он хорошо знал, каким образом режимы, возникшие в результате махинаций, могут пасть благодаря таким же махинациям. Главным элементом любого заговора является подходящий претендент на престол, и зачастую это фигура совершенно неожиданная. Ведь он и сам пришел к власти из полной безвестности всего за несколько месяцев. Тогда его козырями были взрывы домов и война в Чечне, но теперь они могут превратиться в его Ахиллесову пяту. Нет, он не мог игнорировать угрозу, исходившую от Рыбкина.

Рыбкин взял на вооружение темы, оставшиеся “безхозными” после гибели Юшенкова. Опираясь на сеть активистов “Либеральной России” по всей стране и финансовую поддержку Березовского, он рассчитывал поднять против Кремля широкие круги протестного электората, и в первую очередь противников войны и призыва в армию. С самого начала своей миротворческой миссии он последовательно выставлял Путина человеком, упрямо губящим солдатские жизни в бессмысленной войне с противником, который готов к миру, в войне, которая началась из-за “мутной истории” со взрывами домов. Конечно, он допускал, что может проиграть, но, в любом случае, в ходе этих выборов он намеревался стать главным выразителем антипутинских настроений, с прицелом на 2008 год, когда Путин должен будет уйти, закончив второй президентский срок.

Нельзя сказать, что Рыбкин недооценивал злобу, которую его имя вызывало в Кремле, и тем не менее он чувствовал себя в относительной безопасности: ведь он все же бывший спикер и секретарь Совбеза, которому удалось собрать два миллиона подписей в свою поддержку. Статус защищает его не хуже, чем убежище в Лондоне, говорил он.

Но Рыбкина, как и многих участников этой истории, подвело ложное ощущение безопасности.

В конце января 2004 года к нему явился человек, который, как он знал со времен работы в Совбезе, был связан с чеченским президентом Масхадовым. Он передал предложение Масхадова организовать встречу, подобную той, которая была у Рыбкина в Цюрихе с Закаевым в 2002 году. Безусловно, это был очень сильный предвыборный ход, и Рыбкин согласился. По плану, разработанному чеченцами, Рыбкин должен был избавиться от слежки и тайно выехать в Киев, а оттуда в Грузию, куда прибудет Масхадов. По соображениям безопасности всю подготовку взяла на себя чеченская сторона. Чтобы не подставлять грузин, дело нужно было обставить так, будто встреча состоялась на Украине.

Рыбкин приехал в Лондон, чтобы обсудить этот проект с нами. Всем идея понравилась, но Закаев удивился, что ничего об этом не знает. Может быть, Масхадов решил свести круг посвященных к минимуму? Закаев сказал, что потребуется несколько дней, прежде чем он сумеет переговорить с Масхадовым по безопасной связи. Но когда Рыбкин вернулся в Москву, его уже ждал сигнал: все готово, отправляться нужно немедленно. И он решил ехать, не дожидаясь “зеленого света” от Закаева. Это было ошибкой: несколько дней спустя Закаев сообщил, что Масхадов ничего не знает, а, следовательно, это ловушка. Но было поздно.

Вечером 5 февраля на автомобиле “масхадовского посредника” Рыбкин проехал сто пятьдесят километров до Калуги, где останавливается экспресс Москва-Киев. Убедившись, что за ними никто не следит, Рыбкин вместе с сопровождающим сели в поезд. После этого Рыбкин пропал.

“Подстраховывать” Рыбкина в Киеве должны были местные партнеры Березовского из лагеря “оранжевых”, готовившихся к решающей схватке с режимом Леонида Кучмы. Но те сообщили, что гость не вышел на связь.

Об исчезновении Рыбкина объявили сотрудники его избирательного штаба в субботу 7 февраля. Это тут же стало сенсацией; газеты всего мира кричали, что “в России исчез кандидат в президенты”. Милиция начала розыск.

Рыбкин объявился в Киеве лишь во вторник 10 февраля. В своих первых интервью он нес полную несуразицу.

“Я имею право на два-три дня личной жизни? Я приехал в Киев к своим друзьям, гулял, отключил мобильные телефоны и не смотрел телевизор,” — заявил он “Интерфаксу”.

Вернувшись в Москву, он заговорил еще более загадочным образом: “Вернулся, как после тяжелого тура чеченских переговоров, и очень доволен, что вернулся”.

На вопрос, удерживали ли его насильно, ответил: “Меня удержать очень сложно… (пауза) но я считаю, что в Киеве есть и хорошие люди, которым я очень благодарен”.

Мы в Лондоне терялись в догадках, что это могло бы значить, и боялись задавать вопросы по телефону, чтобы еще больше не навредить. Что же нужно было сделать с Рыбкиным, не раз доказывавшим свое бесстрашие, чтобы превратить его в этого жалкого, что-то лепечущего человека с бегающим взглядом, которого мы видели на экране телевизора?

В Москве тоже никто ничего не понимал. “Возвращение Рыбкина не менее загадочно, чем его исчезновение”, - писали газеты. Председатель Демократического союза Валерия Новодворская так суммировала всеобщее мнение: “Бесполезно спрашивать у Рыбкина, что случилось. Иван Петрович будет об этом молчать, он будет запуган до немоты, не исключено, что его заставляли дать какие-то показания на Березовского… Думаю, на него было оказано давление, его запугивали, требовали, чтобы он отказался от жесткой критики президента России… Рыбкин, я думаю, сдался. Он [прилетел] из Киева по купленному ФСБ билету”.

— Его одурманили, — заявил в Вашингтоне бывший генерал КГБ Олег Калугин. — Российские спецслужбы не только не прекратили использовать психотропные препараты, но в последние годы активно разрабатывают новые.

— Ему дали СП-117, - сказал Саша. — Если человеку дать СП-117, то с ним можно делать все, что угодно, возить по городу, укладывать в постель с девочками или мальчиками, снимать на пленку и так далее. Потом ему дают таблетку антидота, и он становится совершенно нормальным, но не помнит, что с ним происходило.

— На видеозаписи это выглядит так, будто развлекается сильно пьяный человек, — пояснил генерал Калугин. — Или признается, что работал на двадцать пять иностранных разведок. Ему, наверное, показали пленку и пригрозили, что обнародуют, если он не снимет свою кандидатуру и не прекратит публичную деятельность.

12 февраля я встретил прилетевшего из Москвы Рыбкина в аэропорту Хитроу. Он был бледен и выглядел измотанным, с обреченной улыбкой на губах. То, что он сообщил, в основном соответствовало версии Калугина и Саши. Я помог ему составить заявление, которое на следующий день он огласил на пресс-конференции в отеле “Кемпинский” на Пикадилли.

По словам Рыбкина, встретившие его в Киеве люди отвезли его на неизвестную квартиру и предложили чай с бутербродами, после чего он почувствовал, что засыпает.

— Я проснулся в другой, не известной мне квартире. Я чувствовал себя разбитым и усталым. Со мной вместе находились два вооруженных человека. Они сообщили, что мы в Киеве и что на дворе утро, 10 февраля. Они предложили, чтобы я принял душ и побрился, потом накормили и дали просмотреть видеозапись, — рассказал Рыбкин. Это было «отвратительное видео» с его участием.

— Видеопленка призвана скомпрометировать меня, — сказал он чуть дрожащим голосом и отказался сообщать подробности.

Похитители разрешили ему позвонить в Москву и отвезли в аэропорт.

— Я не знаю, кто это был, — заявил он, — но знаю, кому это выгодно.

После пресс-конференции Рыбкину сделали токсикологическое исследование, но ничего необычного не обнаружилось. Впрочем, Саша сказал, что СП-117 не оставляет следов.

На этом президентская кампания Рыбкина закончились, а вместе с ней и наше “безнадежное предприятие” по смене власти в России конституционным путем. 14 марта 2004 года Путин с легкостью победил на безальтернативных выборах, а тема взрывов домов перекочевала из политической жизни России на страницы учебников истории.

Доха, Катар, 13 февраля 2004 года. Взрывом бомбы, заложенной в автомобиль, убит Зелимхан Яндарбиев, бывший президент Чечни, экстрадиции которого безуспешно добивался Кремль. Взрыв прогремел, когда он выходил из мечети со своим тринадцатилетним сыном, который выжил, несмотря на тяжкие ожоги. 1 июля 2004 года катарский суд признал виновным в убийстве двух сотрудников российских спецслужб, Анатолия Белашкова и Василия Богачева, которых камеры наружного наблюдения засекли в момент закладки бомбы. “Приказ убить Яндарбиева поступил от руководства России”, - отметил судья. Отбыв несколько месяцев двадцатипятилетнего срока в катарской тюрьме, Белашков и Богачев были выдворены в Россию “отбывать остаток наказания”.

Сергей Юшенков и Сергей Ковалев на заседании комиссии по взрывам домов. (Михаил Разуваев/Коммерсантъ)

“Презумпция невиновности на власть не распространяется”.

Иван Рыбкин.

“Рыбкина, как и многих участников этой истории, подвело ложное ощущение безопасности”.

Юрий Щекочихин (Novaya Gazeta).

“Историю болезни отказались выдать даже родственникам”.

Михаил Трепашкин на суде. (Sergei Karpukhin/REUTERS/Landov)

“Он нарывается на неприятности, его посадят”.

 

Глава 25. Враги Большого брата

Афины, 31 августа 2003 года. Бывший владелец НТВ Владимир Гусинский задержан по прибытии из Израиля на основании российского запроса по обвинению в мошенничестве и отмывании денег. Его объяснения, что суд в Испании уже рассматривал точно такой же запрос и принял решение в его пользу, не возымели никакого действия. Гусинского отпустили под залог и велели оставаться в Греции до конца разбирательства. Наконец, 14 октября афинский суд отверг запрос об экстрадиции, вынеся постановление, что вменяемые ему деяния по греческим законам не являются преступными.

К началу 2004 года кампания по демонизации Бориса приобрела в России масштабы государственной политики. В изображении подконтрольного Кремлю телевидения Березовский превратился в собирательный образ дьявола, гоголевского “чорта” для масс, эдакого оруэлловского Эмануила Гольдштейна из “1984” — врага народа и антипода Большого Брата, сбежавшего за границу, чтобы повести силы зла в поход против Страны и ее Президента. Подозрения в связях с Березовским стали синонимом политической неблагонадежности. Один из правозащитников даже подал в суд за клевету, когда его обвинили в получении финансирования от Бориса. В другой раз важный чин министерства юстиции заявил, что Березовский в сговоре с королями преступного мира организовал бунты заключенных в колониях. Министр обороны сказал, что наше финансирование солдатских матерей подрывает обороноспособность страны. Московское издательство, близко связанное с ФСБ, огромным тиражом опубликовало перевод не замеченной на Западе книги русско-американского журналиста Пола Хлебникова под названием “Крестный отец кремля: Борис Березовский и ограбление России”, которая была столь же богата эмоциями, сколь бедна здравым смыслом, а телевидение раструбило о ней как о фундаментальном вкладе в новейшую российскую историю. Те, кто в России продолжал поддерживать с нами отношения, оказались в реальной опасности.

Эта очернительская кампания не обошла стороной и Сашу Литвиненко, “изменника на службе у олигарха”. Благодаря своим двум книгам, разошедшимся по Москве и по Рунету, он вызывал особую злобу у своих бывших коллег и стал главным врагом спецслужб. На учениях бойцам спецназа выдавали Сашину фотографию в качестве мишени для стрельбы.

Однако превращение лондонских беглецов в символ ненавистной плутократии имело для кремлевской пропаганды один несомненный минус: чем громче по телевизору кричали о врагах народа, засевших в Британии, тем яснее становилось, что Путину до них не добраться, и это, в общем, сводило к ничьей историческую схватку президента с олигархами. А ему, привыкшему побеждать на ковре, была нужна одна победа. Образ победителя бледнел без фигуры побежденного. Миссия не могла считаться завершенной, пока к ногам ликующей толпы не будет брошена голова хотя бы одного врага народа — если не Бориса, то кого-нибудь еще. Наступил сезон охоты на олигархов.

ЧЕРЕЗ НЕДЕЛЮ ПОСЛЕ того, как Гусинский с видом победителя покинул афинскую гостиницу “Интерконтиненталь”, где отсиживался в ожидании решения суда, его коллега по Давосскому пакту, молодой и импозантный Михаил Ходорковский был арестован когда его самолет приземлился в новосибирском аэропорту. Ходорковский, владелец нефтяной компании “Юкос”, считался самым богатым человеком в России; его состояние приближалось к 16 миллиардам долларов.

После ареста ФСБ распространила слух, будто он собирался сбежать за границу, и именно по этой причине отряд вооруженных до зубов спецназовцев в масках выволок олигарха из самолета в наручниках под дулами автоматов. Но на самом деле он и не собирался уезжать, а наоборот, только что вернулся из Вашингтона, где наносил визиты своим высокопоставленным знакомым — от Кондолизы Райс до Джорджа Буша-старшего. За последние несколько лет “Ходор”, как его называли в олигархических кругах, соткал на Западе паутину важных связей, эдакую виртуальную сеть безопасности, включавшую знаменитостей вроде Генри Киссинджера и лорда Ротшильда, которых он ввел в правление своего благотворительного фонда “Открытая Россия”. Он подарил миллион долларов Библиотеке Конгресса и стал спонсором нескольких вашингтонских политологических центров. Хотя Ходорковский знал, что в Москве над его головой сгущаются тучи (ближайший сотрудник Платон Лебедев уже был арестован), он был уверен, что с такими друзьями за океаном сумеет отбиться. И не слышал голосов, предупреждавших об опасности.

— Не возвращайтесь, — увещевали его вашингтонские доброжелатели. — Максимум, что мы сможем для вас сделать, это выпустить пару заявлений.

Но Ходорковский от этих предупреждений отмахнулся. Он считал, что если его и арестуют, то ненадолго, и это только увеличит его политический вес. У него были большие амбиции.

У тех, кто с ним тогда говорил, сложилось впечатление, что Ходорковский верил в неприступность “Юкоса”, своей корпоративной крепости, самой крупной и эффективной российской нефтяной компании, производившей полмиллиона баррелей нефти в день, у которой на Западе были тысячи мелких акционеров. Как раз в это время “Юкос” вел переговоры о стратегическом партнерстве одновременно с “Эксон-Мобил” и “Шеврон-Тексако”. Тронуть “Юкос”, по мнению Ходорковского, означало бы подорвать доверие Запада к русскому рынку.

Ходорковский был живым примером успеха философии Чубайса: каким бы несправедливым ни было первоначальное распределение ресурсов, рано или поздно новые владельцы встанут на путь просвещенного капитализма. Он первым ввел западные стандарты бухгалтерского учета, нанял профессиональных менеджеров, сделал корпоративную структуру “Юкоса” прозрачной, стал заботиться о рабочих и занялся благотворительностью. Барон-разбойник перековался в цивилизованного магната и сделался примером для других олигархов. Корпоративный Запад признал Ходора своим.

— Вот поэтому Володя на него и наехал, — сказал Борис. — Чтобы знал, кто в доме хозяин. Не для того он изничтожил телеканалы и губернаторов, чтобы терпеть в стране независимый бизнес.

Но Ходорковский, судя по всему, не понимал, что играет с огнем. Когда в преддверии думских выборов 2003 года все олигархи любезно согласились финансировать прокремлевскую “Единую Россию,” он демонстративно стал давать деньги так называемым “демократам” — “Яблоку” и “СПС”, явно готовя антипутинскую политическую базу. По оперативным донесениям Путин знал, что в узком кругу Ходор обсуждает возможные альтернативы кремлевскому кандидату на президентских выборах 2008 года.

Главное, Путин не мог забыть Ходору, как тот ему надерзил, когда после изгнания Гуся с Борисом Путин призвал всех олигархов к себе и предупредил, что больше не потерпит вмешательства бизнеса в политику. Ходор тогда сказал что-то вроде того, что и власть не должна вмешиваться в дела бизнеса. Это какое же право он имеет “качать права”, когда богатство ему досталось щедротами государства? Его просто “назначили” олигархом, так пусть и не строит из себя Рокфеллера!

В Книге рекордов Гиннеса возвращение Ходорковского в Россию, безусловно, должно стоять в первой строчке раздела “Самые дорогостоящие ошибки” — эта обошлась в 16 миллиардов долларов, не говоря уже о потере личной свободы. Как мог человек его хватки и интеллекта, без которых нельзя сколотить подобное состояние, так просчитаться? Но увы: ложное чувство безопасности, иллюзия собственной неприкосновенности — оборотная сторона успеха; она ведь и Бориса чуть не затянула в ловушку три года назад, когда мы еле отговорили его лететь в Москву.

Многое изменилось в Кремле с тех пор, когда здесь задавали тон выдвиженцы Березовского. Теперь на их место пришла клика “питерских чекистов”, бывших сотрудников петербургского ФСБ, которые неустанно нашептывали Путину, что для дальнейшей консолидации власти необходимо устроить показательную порку одного из давосских олигархов.

Конечно, силовой клан тоже не отличался бескорыстием. Аппетиты у этих людей были не меньше, чем у олигархов десять лет назад. Но силовики действовали не по одиночке, а единым кланом, и не стремились стать номинальными владельцами российских богатств. Их вполне устраивала роль управляющих государственным имуществом и они были готовы трудиться за зарплату на благо народа, государства и президента — совсем как в старые добрые времена советской номенклатуры. Если у них и были персональные богатства, то глубоко сокрытые от глаз публики, запрятанные в офшорах, оформленные на подставных лиц, жен, детей, племянников.

К концу 2003 года 70 процентов высших государственных постов заняли выходцы из спецслужб, и не было секретом, что главной их целью было прибрать к рукам ресурсы, приватизированные в ельцинские времена. Дело “Юкоса” стало началом второго грандиозного передела собственности в постсоветский период: реальный контроль перешел от частных владельцев к полицейско-бюрократическому аппарату.

После ареста Ходорковского “Юкосу” были предъявлены многомиллиардные налоговые претензии, значительно превышавшие весь его оборот, и компанию распродали на аукционах, еще более скандальных, чем те, что породили олигархов восьмью годами раньше. “Юганскнефтегаз”, наиболее ценное дочернее предприятие “Юкоса”, арестованное за долги, было продано за сумму гораздо ниже реальной стоимости никому не известной фирме. Вскоре выяснилось, что за подставной фирмой стоит госкомпания “Роснефть”, председателем правления которой был старый друг Путина, лидер клана “питерских чекистов”, замглавы президентской администрации Игорь Сечин, который, кстати, и считался организатором разгрома “Юкоса”. 31 мая 2005 года Ходорковского и Лебедева приговорили к девяти годам тюрьмы. Оба не признали себя виновными, а правозащитные группы назвали суд “насмешкой над правосудием”.

Падение Ходорковского продемонстрировало остальным олигархам, да и всему бизнес-сообществу, что реальные владельцы собственности теперь — “государственные люди”. Новые правила четко сформулировал алюминиевый магнат Олег Дерипаска, когда заявил газете “Финаншл Таймс”: “Если власть скажет, что [собственность] надо вернуть, мы вернем. Я не отделяю себя от государства. У меня нет других интересов”. Точно так же почувствовали себя сотни тысяч мелких владельцев предприятий по всей России и послушно понесли мзду “ментам” и силовикам.

Осознав, что времена меняются, Рома Абрамович быстро продал “Сибнефть” государству. Он всегда оказывал должное уважение Путину, и тот отплатил добром за добро. Злые языки в среде журналистов, впрочем, утверждали, что Путин сам является тайным акционером Роминого холдинга “Милхаус капитал”, получившего за “Сибнефть” тринадцать с лишним миллиардов долларов. (У Бориса с Бадри Рома выкупил “Сибнефть” примерно за миллиард). Ушел в отставку и Волошин, близкий к олигархам глава администрации, что не помешало ему, впрочем, сохранить с Путиным прекрасные личные отношения.

Разгром “Юкоса” привел к тому, что в масштабах страны контроль над экономической деятельностью перешел из рук собственников в руки бюрократов и людей в погонах. Однако унижение Ходорковского не достигло того политического эффекта, на который рассчитывал Путин. Вместо того чтобы снискать себе венок триумфатора — победителя олигархов, он добился лишь появления в обществе симпатий к несчастному Ходору. Известно, что сострадание к арестантам — одна из загадочных черт русской души. То ли потому, что всем известно, что тюрьма в России — воплощение средневекового варварства, то ли потому, что служители закона — менты, прокуроры и судьи испокон веков считались извергами: стоит человеку переступить порог тюрьмы, как он из злодея превращается в страдальца. Став жертвой власти, Ходор словно очистился от репутации своекорыстного эгоцентричного плутократа и приобрел ореол мученика.

“Это его и зароет, — сказал Саша. — Ходора никогда не выпустят, ему станут добавлять срок за сроком, и с каждым разом он будет все опаснее, потому что все больше будет выглядеть жертвой. Как граф Монте-Кристо. А Путин никогда не откажется от власти: вдруг его преемник решит выпустить Ходора?”

Впрочем, сам Ходорковский долго этого не понимал. Он не мог поверить, что двери тюрьмы захлопнулись за ним навсегда, и единственное, что ему остается — постараться подороже обойтись своим мучителям. Он строго-настрого запретил адвокатам политизировать разгром “Юкоса” и винить в этом лично Путина. По инструкциям, которые он передавал на волю, из него не следовало делать принципиального оппонента власти, “узника совести”, политзаключенного. Он — жертва клеветников, корыстных силовиков, сослуживших дурную службу стране и президенту.

Ходор надеялся убедить Путина, что еще может быть ему полезен. Он велел своим соратникам за границей, а большая часть руководства “Юкоса” успела выехать и вывести из России существенные активы, держаться подальше от “людей Березовского”, открыто называвшего Путина тираном и призывавшего к свержению режима. В тюрьме он написал трактат под названием “Кризис либерализма в России”, в котором признавал ошибки и призывал “отказаться от бессмысленных попыток поставить под сомнение легитимность президента. Президент — это институт, гарантирующий целостность и стабильность страны… Надо перестать пренебрегать интересами страны и народа… Пришло время спросить себя: “Что ты сделал для России?”

Как раз в те дни, когда Ходор сживался с новой реальностью в камере “Матросской тишины”, в Национальном театре в Лондоне шла пьеса Ника Дира под названием “Власть”, посвященная судьбе капитала в эпоху абсолютизма. Это был пересказ истории Николя Фуке, финансиста при дворе молодого короля Людовика XIV. Я сидел в зале и не верил своим ушам: настолько точны были параллели 350-летней давности с сегодняшним днем.

В первом акте удачливый месье Фуке щедро жертвует на искусство и культуру, в то время как дом Бурбонов находится на грани банкротства.

— Месье, пока не поздно, бегите в Англию, — увещевает его доброжелательница, узнавшая, что бюрократ-государственник Жан-Батист Кольбер готовит обвинения против беспечного финансиста.

— Но почему я должен бежать? — удивляется Фуке. — Мой успех только на пользу Франции.

Однако король, нуждаясь в деньгах на строительство дворца в Версале, решает прибрать к рукам богатства Фуке. В последнем акте пьесы Людовик посещает ограбленного и сломленного финансиста в Бастилии. Олигарх пытается убедить монарха, что от его разорения никому не будет пользы. Он пытается предложить ему рецепты выхода из экономического кризиса, он все еще хочет быть полезным Франции.

— Ваше Величество! Почему вы так со мной поступили? Ведь я не сделал вам ничего плохого!

— Ты так и не понял? — искренне удивляется Людовик. — Да потому что я могу!

“ЖАЛЬ ХОДОРА, — СКАЗАЛ Борис, ознакомившись с “Кризисом либерализма”. — Он так и не осознал “всемирно-исторического значения” того, что с ним произошло. Он все еще мыслит в масштабах отдельно взятой нефтяной компании. Мы должны ему как-то помочь”.

И Борис изложил идею, которая показалась мне одной из наиболее экстравагантных его затей.

26 мая 2004 года кавалькада из ста серебристых “Мерседесов” с прикрепленными на крышах портретами Ходорковского и лозунгами вроде “БИЗНЕС ПРОТИВ ПОЛИЦЕЙСКОГО ГОСУДАРСТВА”, змеей проползла по центру Лондона под удивленными взглядами прохожих. Кортеж остановился у ворот российского посольства, и из головной машины появился Березовский с плакатом “СВОБОДУ ХОДОРКОВСКОМУ”. Он стоял один перед строем журналистов и телекамер, и огромная, мрачная кирпичная стена посольства только подчеркивала его уязвимость.

— Странный человек Боря, — сказал Саша Литвиненко, с которым мы наблюдали за происходящим с противоположной стороны улицы. — Когда его гнобили, ни один из олигархов не заступился. А он бегал к Путину просить за Гуся и вот теперь стоит с плакатом за Ходора. Знаешь, как мы у себя в КГБ таких называли? Диссидент! То есть тот, кому “больше всех надо”. Полковник так и объяснял на лекции: “Им больше всех надо!”. Вот и Боре больше всех надо. Не лез бы на рожон, был бы у него сейчас нос в табаке, как у Ромы.

В голосе Саши звучало не то восхищение, не то сожаление.

— Мне не нравится эта театральность, — заметил я. — Борис уже второй раз устраивает клоунаду; помнишь, как он вышел из суда в маске Путина? Все это выглядит как-то по-детски.

— В этом он абсолютно прав, — возразил Саша. — Лучший способ Путина задеть. Ведь это бандитская культура, а бандиты ценят понты. Вот если, допустим, от Палаты лордов поступит заявление в защиту Ходора, то это никого не колышет. Нехай лорды пишут. А тут завтра вся их кодла соберется в Кремле и пойдут разговоры: “Слыхали, что БАБ отмочил? Сто лимузинов! Это круто!” Это бьет по больному месту: мол, я в Лондоне что хочу, то и делаю, и тебе, Володя, меня не достать!

К ЭТОМУ ВРЕМЕНИ в разных странах образовалось уже человек десять беглецов, экстрадиции которых безуспешно добивалась Россия. Помимо Бориса, Закаева и Гусинского, в список входили соратник Ходорковского Леонид Невзлин в Израиле, чеченский политик по имени Ильяс Ахмадов в США, несколько юкосовцев в Лондоне и еще человек пять бизнесменов, которые сумели доказать, что предъявленные им обвинения в экономических преступлениях на самом деле политически мотивированы.

Эпизод с Гусинским в Афинах выявил неожиданную проблему, вставшую перед новыми политэмигрантами, а именно — опасность поездок по миру несмотря на документ об убежище. Россия продолжала засыпать Интерпол своими запросами, так называемыми “красными уведомлениями”, и то обстоятельство, что какая-то страна уже рассмотрела эти обвинения и отказала в экстрадиции, не спасало от задержания и необходимости нового разбирательства в другой стране.

Теоретически изгнанники находились под защитой международной конвенции, обязывающей признавать статус беженца. Но Россия использовала все возможные дипломатические и экономические рычаги для того, чтобы создать беглецам как можно больше проблем. Чтобы не раздражать Кремль, большинство стран не решалось игнорировать “красные уведомления” и предпочитали передавать вопрос на усмотрение судов. Каждый раз это, как минимум, означало задержание, внесение залога, расходы на адвокатов и так далее. Британцы, имеющие больший, чем кто бы то ни было, опыт в предоставлении “безопасной гавани”, придумали способ обойти эту проблему — беженцам давали возможность сменить имя. Так Саша Литвиненко стал Эдвином Редвальдом Картером, Закаев назвался именем одной чеченской исторической фигуры, а Березовский стал Платоном Елениным. Имя взялось из книги Юлия Дубова “Большая пайка”, основанной на биографии Бориса, где главного героя звали Платон, а фамилия была производным от имени его жены Лены.

Саше удалось сохранить свой секрет до конца, но инкогнито Бориса не выдержало и нескольких недель. Его первая поездка была к другу Бадри в Грузию в декабре 2003 года. Один из самых известных персонажей на постсоветском пространстве, Борис был моментально узнан в ВИП-зале тбилисского аэропорта. Предприимчивый пограничник продал ксерокопию его документа в газеты, и на следующий день по российской прессе прокатилась сенсация: “Британцы выдали Березовскому фальшивый паспорт”. Российский МИД тут же направил Грузии ноту протеста с требованием задержать Бориса, и тому пришлось срочно выбираться из Тбилиси и возвращаться в Лондон.

Нечто подобное произошло и во время первой поездки Закаева в Осло. Как только он появился в норвежском парламенте, российский МИД разразился нотой: “Остается надеяться, что официальный Осло выполнит свои обязательства члена антитеррористической коалиции”. Норвежцы не стали задерживать Закаева, но вежливо попросили больше не приезжать.

Один лишь Израиль проигнорировал российский запрос на Бориса, а Катар — на Закаева. За этими исключениями оба они оказались практически запертыми в пределах Великобритании.

Когда в ноябре 2004 года на Украине победила Оранжевая революция, мы ждали, что Березовский получит приглашение от новоизбранного президента Виктора Ющенко. В критические дни противостояния на Майдане Борис выделил десятки миллионы долларов на то, чтобы обеспечить “оранжевых” демонстрантов бутербродами, кофе, палатками, спальными мешками и передвижными туалетами. Когда Ющенко с признаками отравления был доставлен в австрийскую больницу и был уже готов сойти с дистанции, Борис провел час на телефоне, уговаривая его этого не делать, ставя в пример Ельцина, который превозмог сердечный приступ и продолжил предвыборную кампанию. Теперь, после победы, мы ждали от Ющенко благодарности.

Но Ющенко просил передать, что очень извиняется, но не может сыпать соль на раны Кремля, ведь Украина полностью зависит от поставок российского газа. Свой первый визит Ющенко собирался нанести в Москву, чтобы наладить отношения, но в Кремле четко дали понять: если Борис появится в Киеве, то в Москву Ющенко может не приезжать. Поэтому тот и просил, чтобы вместо Бориса на инаугурацию приехала его жена Лена, а сам он получит визу позже. И было бы неплохо, если бы сначала Борис “засветился” в какой-нибудь другой постсоветской стране; после этого его появление в Киеве уже не будет выглядеть таким вызовом Путину.

Однако попытка Бориса наведаться еще в одну из стран ближнего зарубежья привела к международному скандалу и правительственному кризису, став, пожалуй, самым комичным эпизодом в этой богатой драматизмом истории.

ИТАК, ЧТОБЫ ВЫПОЛНИТЬ пожелание Ющенко, Борис решил съездить в Латвию. Из всех бывших советских республик она казалась наиболее подходящей для того, чтобы проверить, насколько длинны у Кремля руки, особенно после той неудачной попытки в Грузии. Во-первых, по двустороннему соглашению с Британией для въезда в Латвию не требовалось визы. Во-вторых, после вступления Латвии в НАТО появление Бориса не многое могло добавить к уже натянутым отношениям с Москвой. В Латвии с разрешения властей действовало отделение “Фонда гражданских свобод”. В Риге печатались Сашины книги для отправки в Россию.

Для подстраховки Березовский пригласил с собой в поездку именитого приятеля, который по всем меркам был абсолютно “неприкасаемым”. Вот уже несколько месяцев он активно общался с Нилом Бушем, младшим братом американского президента. Борис вложил крупную сумму в его техасскую компанию, которая производила программное обеспечение для школ. Он свел Нила с Бадри, который поразил его пышностью грузинского застолья во время посещения Тбилиси.

Я не мог понять, зачем Борису понадобился Нил Буш: за ним тянулась скандальная слава человека, постоянно впутывающегося в неприглядные истории: то связь с каким-то сомнительным банком, который с треском лопнул, то истории с какими-то женщинами легкого поведения в азиатских столицах, то выступление во время визита в Саудовскую Аравию, вызвавшее негодование в Израиле.

Но Саша Литвиненко говорил, что Борис все делает правильно, “доставая” Путина таким способом.

— Ведь Путин не понимает, что Буш не Ельцин, а его брат не Таня Дьяченко, — объяснял Саша. — Он-то думает, что в Белом доме все как в Кремле. Когда Путину докладывают, что Борис задружился с президентским братом, он вспоминает, как сам через Бориса внедрялся в кремлевскую “семью”, и ему делается не по себе.

САМОЛЕТ БЕРЕЗОВСКОГО С братом Буша на борту приземлился в Риге 21 сентября 2005 года.

Когда через несколько дней, по следам разразившегося скандала Борис устроил “разбор полетов”, выяснилось, где произошел прокол. Борис был уверен, что вояж в Ригу, как и все передвижения президентского брата, одобрен Белым домом. Да и как могло быть иначе? Ведь Нил Буш — лакомый кусочек для террористов, не говоря уж о журналистах. Борис жил в Англии и считал, что Белый дом следит за передвижениями членов “Первого семейства” так же, как Букингемский дворец — за поездками членов Королевской семьи.

Как правило, в общении с Нилом Бушем Борис старался не упоминать его высокопоставленного брата, чтобы не ставить приятеля в неловкое положение. Он чувствовал, что тот терпеть этого не может, ибо считает, что люди должны дружить с ним как с самостоятельной личностью, а не из-за знаменитой фамилии. Но перед полетом в Ригу он на всякий случай поинтересовался: “Нил, надеюсь, ты поставил в известность о нашей поездке тех, кого это касается? Я бы не хотел никому доставлять неудобств”.

— Не беспокойся, все в порядке, — отмахнулся Нил Буш.

Борис был уверен, что Белый дом предупрежден, но в действительности это было не так. Не знали о грядущем визите и в Риге, включая министра внутренних дел Эрика Екабсонса, который по должности отвечал за взаимоотношения с Интерполом.

Новость о прибытии Березовского в компании с братом Буша повергла политические круги Латвии в ступор, подобно появлению петербургского ревизора в провинциальном городе в известной пьесе Гоголя. Президент Вайра Вике-Фрейберга пребывала в полной растерянности. Ведь, согласно протоколу, ей следовало пригласить брата американского президента к себе в резиденцию на чашку чая. Но как быть с Березовским?

За несколько месяцев до этого в Риге с историческим визитом побывал сам Джордж Буш, и тогда его появление было воспринято как вызов Москве. Не может ли быть так, что, отправив теперь в Ригу брата вместе со злейшим врагом Кремля, американский президент специально хочет уязвить Путина? Но почему американское посольство ее не предупредило? Срок президентских полномочий Вике-Фрейберги вскоре истекал, и она собиралась выдвинуть свою кандидатуру на пост Генерального секретаря ООН. Для это необходимо было иметь поддержку как Буша, так и Путина, и поэтому в последнее время она воздерживалась от резких выпадов в сторону Кремля. Этот визит ставил ее в очень деликатное положение…

Новость о том, что Березовский разгуливает по Риге под руку с братом президента США, моментально долетела до Москвы. Латвийского посла вызвали в МИД и вручили ноту с требованием немедленно задержать и экстрадировать Бориса. Многочисленные российские агенты влияния в Латвии — руководители крупнейших банков, поставщики нефти и газа — все как один стали звонить членам Кабинета: Латвия полностью зависит от российских энергоносителей и не может себе позволить наносить личное оскорбление российскому президенту. Но главное, что тревожило латышей — с ведома ли Белого дома все это происходит?

Между тем утром 22 сентября на брифинге для журналистов в Вашингтоне кто-то задал вопрос:

— Сообщается, что брат президента Нил вместе с Ходорковским находятся в Латвии. Хорошо известно, как Ходорковский не популярен у русских…

Ходорковский? — на лице пресс-секретаря Госдепа Шона Маккормака выразилось полное изумление.

— Тот, который в Лондоне, — уточнил журналист.

— А-а, Березовский…

— Березовский, извините, Березовский.

— Окэй.

— Были ли какие-то консультации с Госдепартаментом, прежде чем эта парочка отправилась в Латвию?

— Мне нужно выяснить, Барри.

— Были ли какие-то договоренности? — не унимался журналист. — Мне известно, что у брата президента имеется бизнес. Интересно, вы, ребята, ему в этом помогаете?

— По этому вопросу, Барри, мне придется… я выясню и сообщу.

А в это время в Риге несколько местных бизнесменов устроили в честь важных гостей прием в банкетном зале гостиницы “Отель де Рома”.

— Нил очень милый человек, — сообщила мне одна из рижских знаменитостей, сопровождавшая его в ознакомительной поездке по городу. — Интересуется нашей историей, архитектурой. Не то что его брат, который в своей речи ухитрился перепутать Латвию с Литвой.

За ужином я оказался рядом с Нилом Бушем, который действительно оказался гораздо приятнее своего брата (если судить по его телевизионному образу), хотя и был на него удивительно похож, что придавало трапезе атмосферу некоторой чертовщины. Он обладал незаурядным чувством юмора и полностью отдавал себе отчет о политической буре, разразившейся в связи с их визитом.

— Ты представить себе не можешь, какую кучу дерьма вывалило на меня мое семейство из-за этой поездки, — сообщил он мне с видом заговорщика. — Целый день звонят из офиса брата. Говорят про каких-то чеченских террористов. Я не вижу здесь никаких террористов. И что они привязались к Борису? Я им сказал, что он мой друг.

По выражению его лица было видно, что разгорающийся скандал доставляет ему огромное удовольствие.

К утру рижский скандал стал главной темой политического злословия в Москве.

— Путину было очень обидно узнать, что брат его “друга” имеет дела с Березовским, — цитировали газеты слова одного хорошо осведомленного комментатора.

А источник в посольстве США заявил корреспонденту “Москоу Таймс”: “Государственный департамент никоим образом не участвовал в организации визита и не играет никакой роли в пребывании этих двух частных лиц в Риге”.

Судя по всему, американское посольство в Риге сообщило то же самое латвийским властям, намекнув, что они могут поступать с Березовским по собственному усмотрению. В коалиционном правительстве разразился кризис. Премьер-министр Айгар Калвитис, колхозное прошлое и характерная внешность которого заработали ему в Латвии прозвище “Свинопас”, усмотрел в ситуации шанс расправиться со своим конкурентом — интеллигентным главой МВД Екабсонсом, который не стал арестовывать Бориса. Премьер обрушился на коллегу с обвинениями в безответственности. Через несколько дней, выступая по телевидению, Калвитис скажет, что Борис “представляет угрозу для государства и должен быть объявлен персоной нон грата… его визиты вызывают международные осложнения”. Президент Вике-Фрейберга поддержала премьера, заявив, что соберет по этому вопросу Совет национальной безопасности.

Утром 23 сентября стало очевидно, что далее испытывать судьбу в Латвии небезопасно, и двум приятелям пришлось в срочном порядке улетать в Лондон. Латвийский Совбез, собравшись на специальное заседание, внес Бориса в список нежелательных лиц. Разразившийся коалиционный кризис привел к отставке Екабсонса. Вике-Фрейберга так и не стала Генеральным секретарем ООН, зато Айгар Калвитис удостоился ужина в узком кругу с Путиным. А Белый дом наложил запрет на въезд Бориса и в Америку. Как сказал мне один высокопоставленный чиновник в Вашингтоне, которому я пожаловался на вопиющую несправедливость этого решения: “Боюсь, что до конца нынешней администрации Борису визы в Америку не видать”.

Нил Буш и Березовский в Риге.

“Ты представить себе не можешь, какую кучу дерьма вывалило на меня мое семейство из-за этой поездки. Целый день звонят из офиса брата!”.

Березовский в маске Путина в дверях лондонского суда. (Graeme Robertson/Getty Images)

“Это бьет по больному месту: мол, я в Лондоне что хочу, то и делаю, и тебе, Володя, здесь меня не достать!”

Михаил Ходорковский.

“В Книге рекордов Гиннеса возвращение Ходорковского в Россию, безусловно, должно было бы стоять в первой строчке раздела “Самые дорогостоящие ошибки” — эта обошлась в 16 миллиардов долларов, не говоря уже о потере личной свободы”.

Николя Фуке — опальный олигарх.

“Ваше Величество! Почему вы так со мной поступили? — Ты так и не понял? — удивился Людовик. — Да потому что я могу!”

 

Глава 26. Обиды и оскорбления

В 1946 году Джордж Кеннан, архитектор “Доктрины сдерживания” СССР написал: “В основе невротического представления Кремля о мировой политике лежит традиционное инстинктивное чувство неуверенности в себе, страх перед более компетентным, сильным, лучше организованным обществом… Российские правители всегда чувствовали, что их власть не выдерживает сравнения с политическими системами западных стран”. По мнению Кеннана, внешняя агрессивность Кремля вызвана исконным русским комплексом неполноценности, и ее невозможно умиротворить жестами доброй воли.

Кеннан был провидцем, потому что одной аналитической статьей он вскрыл наивность тогдашних творцов западной политики, не замечавших этой глубинной агрессии российской власти. Сам Рузвельт, отправляясь на Ялтинскую конференцию, сказал: “Я думаю, что Сталин не хочет ничего, кроме безопасности для своей страны. Если я дам ему все, что он захочет, то, noblesse oblige, он начнет работать на благо демократии и мира”.

С похожей наивностью руководители Запада отнеслись и к новоиспеченному российскому лидеру, возникшему из ниоткуда в новогоднюю ночь в канун 21 века. Они думали, что будучи ставленником Ельцина, Путин разделяет его мечту: войти в клуб рыночных демократий на правах пусть и не полноценного еще, но подающего надежды участника западной цивилизации. Поэтому, когда стали поступать сообщения о зверствах российских военных в Чечне, разгроме свободной прессы и уничтожении введенных Ельциным институтов демократии, в Вашингтоне и Лондоне поначалу решили этого не замечать, надеясь, что традиционный прозападный импульс, исходящий от образованного класса, и чаяния новой элиты, осознавшей экономические преимущества свободы, возобладают над исконным российским варварством.

Но постепенно оптимизм остыл: стало ясно, что Западу в обозримом будущем цивилизовать эту страну не удастся.

Однако Россия была важна как экспортер нефти и газа и как хранитель советского арсенала оружия массового поражения, которое не должно попасть в руки террористов. И тогда западные лидеры стали относиться к Путину по принципу, который во времена холодной войны был не без успеха отработан на антикоммунистических диктатурах Латинской Америки: “Он, конечно, сукин сын, но он — наш сукин сын”. Но и тут их ждало разочарование. Это был отнюдь не их сукин сын.

Задиристость Путина по отношению к Западу неуклонно возрастала. Он напоминал Сталина, который неожиданно и без всяких провокаций стал проявлять враждебность по отношению к бывшим союзникам после Второй мировой войны несмотря на все попытки его умиротворить. Буш и Блэр, как в свое время Рузвельт, не могли понять, из-за чего Путин на них обижается, ведь им-то самим казалось, что они весьма благосклонны к застенчивому малорослому русскому президенту, которого Буш ласково прозвал “Пути-пут”. Чем больше Пути-пут огрызался, тем сильнее англо-американцы старались его задобрить.

С точки же зрения Путина, его взаимоотношения с Западом были сплошным разочарованием. Поначалу он принял за чистую монету их милые улыбки, встречи в верхах, разговоры о союзничестве в борьбе с исламскими фанатиками и перспективах торговли и взаимовыгодного сотрудничества. В этих разговорах было все, что хотели услышать два крыла путинской стаи: “нефтяники” и “силовики”. Первым нравилось продавать энергоресурсы на Запад, купаться в роскоши и постепенно вытеснять шейхов и султанов из лондонских и средиземноморских дворцов. Вторых прельщала возможность следить за порядком в стране, собирать дань с нефтяников и иных бизнесменов и делить с американцами сферы влияния и рынки сбыта продукции ВПК. Так, во всяком случае, они понимали разговоры о сотрудничестве в области безопасности.

Но по мере развития событий Путину стало понятно, что под словом “интеграция” западные партнеры понимают именно ослабление его собственной власти внутри страны и ограничение влияния России в мире. Они стремятся установить гегемонию, как его и учили когда-то в Краснознаменном интституте! Нет, он совершенно не собирался интегрироваться с Западом на условиях, которые ему предлагают. Все эти разговоры о демократии, правах и свободах есть не что иное, как попытка подорвать власть, доставшуюся ему по праву в бою с Примусом, вдохнуть новые силы в его соперников — олигархов, региональные кланы, чеческих сепаратистов и так называемых демократов. Но он с детства знает что сильная власть лучше слабой. Слабых бьют. Почему он должен делить власть с людьми, которые только и думают, как занять его место? Почему он должен позволять им безнаказанно себя оскорблять, сваливать на него ответственность за все проблемы, плести интриги за спиной, смущать народ? Нет, уж если История доверила ему роль лидера нации, то для того, чтобы он выполнил миссию спасения России, а не выживал от кризиса к кризису, как его предшественник. Он должен быть полным хозяином в доме.

Что же касается места России в мире, то не пойдет он в младшие партнеры к американцам! Он оскорбился, когда Буш благосклонно сообщил человечеству, что увидел нечто симпатичное в путинской душе, заглянув ему в глаза. Почему, собственно, никого не интересует, увидел ли Путин что-то в глазах Буша?

Охлаждение Путина к англо-американцам началось из-за Чечни. Недостаточный энтузиазм в связи с российской антитеррористической операцией показал, что цель их не допустить, чтобы Россия “поднялась с колен”. Ведь сепаратизм чеченцев был продолжением распада СССР, крушение которого он назвал “величайшей геополитической катастрофой 20-го века”. Отказываясь поддержать его войну, Запад явно желал ускорить дальнейший развал России, превратить вековую империю в обычную европейскую страну вроде Италии или Франции. Именно в этом, полагал он, и состоит их тайный замысел, когда они твердят о демократии и реформах.

Разочарование в “партнерах” было искренним; оно читалось в выражении его лица, в эмоциональности выступлений. Особенно возмутило его вторжение англо-американцев в Ирак. Почему Бушу дозволено лукавить, когда он на голубом глазу утверждает, что Саддам Хусейн связан с Аль-Кайдой, а он, Путин, не имеет права называть Масхадова террористом? “Мы же видим, что в мире происходит, — объяснял он своим депутатам. — Куда только девается весь пафос борьбы за права человека и демократию, когда речь заходит о необходимости реализовать собственные интересы? Здесь, оказывается, все возможно, нет никаких ограничений. Как говорится, товарищ волк знает, кого кушать. Кушает и никого не слушает, и слушать, судя по всему, не собирается”.

Буш и Блэр думали, что Путин “их сукин сын”, но сам он видел себя волком среди волков.

ПЕРЕЛОМНОЙ ТОЧКОЙ СТАЛО предоставление убежища Березовскому и Закаеву. Он воспринял это как личное оскорбление. Как мог Тони Блэр, союзник в войне с террором, человек, которого Путин принимал в своем доме, так его подвести? Как он мог поставить его в дурацкое положение перед русским народом и всем миром? Как он посмел не выдать тех, кого Путин назвал мошенником и террористом?

До сего момента он полагался на слово Тони, партнера по “Большой восьмерке”, эксклюзивному клубу мировых лидеров. Тот обещал, что Королевская прокуратура поддержит в британском суде выдачу его врагов. У Путина никак не укладывалось в голове, что какой-то чеченец в паре с беглым олигархом могли пересилить британскую власть. Путин никогда не допустил бы этого в российском суде!

— Ему бессмысленно объяснять, что Блэр не контролирует суд, — говорил Саша, — он этого просто не поймет; он продукт другой культуры. Я вот тоже не могу до конца это осознать, а ведь я здесь уже три года. Путин думает, что друг Тони его предал и публично унизил. Да он просто пудрил ему мозги, когда катал по Лондону в карете с Королевой! Такого не прощают.

По словам Саши, “Лондон теперь — вражеская территория; теперь нет разницы между Пикадилли и каким-нибудь Гудермесом. Борис и Ахмед должны срочно потребовать полицейскую охрану, как тот писатель, которого Аятолла к смерти приговорил. Иначе их замочат”.

Увы, тогда мы сочли эти предостережения обычной Сашиной склонностью сгущать краски, хотя по крайней мере в одном он был прав: после вердикта по Закаеву и Березовскому Путин заметно охладел к Тони Блэру и стал с возмущением и обидой говорить о двойных стандартах британцев. А когда произошел очередной, особенно зверский теракт, связанный с Чечней, недоверие Путина к Западу перешло в полновесную конспирологическую теорию, согласно которой англо-американцы вместе с чеченцами и Березовским состоят в заговоре против России и используют в своих целях террористов.

Беслан, Северная Осетия, 1 сентября 2004 года. Группа чеченских боевиков захватила местную школу, взяв в заложники более тысячи детей и учителей. На третий день осады российский спецназ взял школу штурмом с применением бронетехники. В результате погибли 344 заложника, в том числе 186 детей. Ответственность за захват школы взял на себя Шамиль Басаев. Правительство Масхадова решительно осудило теракт.

ДУШЕРАЗДИРАЮЩИЕ РЕПОРТАЖИ ИЗ Беслана о том, как террористы сгоняли детей в школьный спортзал, как развешивали взрывные устройства на баскетбольных корзинах и сутками не давали детям есть и пить, всколыхнули мир. Человечество неожиданно вспомнило о Чечне. Но комментарии, посыпавшиеся со всех сторон, были неоднозначными. Одновременно с осуждением террористов зазвучали претензии к российской политике в Чечне, порождавшей терроризм, и призывы начать переговоры с правительством Масхадова. Путин был вне себя: его западные “партнеры” вроде как намекали, что часть ответственности за произошедшее ложится на него.

Обращаясь к нации после этого теракта он обрушил свой гнев на Запад. Он заявил, что ответственность за случившееся несут враждебные силы за рубежом: “Одни хотят оторвать от нас кусок пожирнее, другие им помогают. Помогают, полагая, что Россия — как одна из крупнейших ядерных держав мира — еще представляет угрозу. Поэтому эту угрозу надо устранить. И терроризм — это, конечно, только инструмент для достижения этих целей”.

Несколько дней спустя министр иностранных дел Сергей Лавров разъяснил суть российской обиды: “Мы активно сотрудничаем с США и нашими европейскими партнерами в борьбе с терроризмом. Но предоставление убежища Ильясу Ахмадову в США и аналогичный шаг Великобритании в отношении Ахмеда Закаева не может не наводить на мысль о двойных стандартах”. Министр обороны Сергей Иванов добавил, что Россия теперь вправе “наносить точечные удары по базам террористов за рубежом”, используя “все средства, кроме ядерного оружия”, но “заранее говорить кому-то, каким способом мы нанесем этот превентивный удар, мы конечно не будем”.

— Знаешь, кого он имеет в виду, когда говорит про базы террористов? — спросил Саша. — Бориса, Ахмеда и нас с тобой.

8 марта 2005 года в городке Толстой-Юрт в ходе спецоперации ФСБ убит Аслан Масхадов. Ичкерийский президент скрывался в подземном бункере под домом одного из своих дальних родственников. В ходе штурма Масхадов оказал сопротивление, и спецназовцы взорвали бункер вместе с домом. 15 марта центр общественных связей ФСБ объявил, что вознаграждение в размере 10 миллионов долларов за информацию о местонахождении Масхадова было выплачено “в полном объеме”, не уточнив при этом, кто его получил.

ПОСЛЕ ГИБЕЛИ МАСХАДОВА мечты Кремля представить сепаратистское правительство бандой террористов стали постепенно сбываться.

Новым президентом Ичкерии полевые командиры выбрали малоизвестного исламского богослова Абдул-Халима Садулаева, не обладавшего и долей той популярности и легитимности, какую имел Масхадов. Садулаев был компромиссной фигурой, приемлемой для большинства командиров именно благодаря своей слабости.

Между тем федеральный центр сменил тактику, взяв курс на “чеченизацию” конфликта, то есть усмирение Чечни руками самих чеченцев. В новой стратегии Путин сделал ставку на двадцативосьмилетнего Рамзана Кадырова, сына марионеточного промосковского президента, погибшего в результате теракта. Молодой Кадыров славился личной свирепостью и жестокостью своей “милиции”, наводившей страх на население и враждовавшей с федеральными силами, особенно с ФСБ. Путин назначил Кадырова премьер-министром и дал понять, что сделает его президентом Чечни, как только ему исполнится необходимые по Конституции 30 лет. В распоряжение Кадырова был предоставлен неограниченный бюджет плюс обещания свести к минимуму участие русских солдат в операциях, и предоставить кадыровцам индульгенцию от любых обвинений в нарушении прав человека. Получив свободу действий, Кадыров стал бороться с повстанцами простым и эффективным методом: те из боевиков, кто соглашался “спуститься с гор”, получали солидное вознаграждение и место в кадыровской милиции. Те же, кто продолжал сопротивляться, стояли перед перспективой что их родные, включая стариков, женщин и детей, будут похищены кадыровцами, подвергнуты жестоким пыткам и, не исключено, убиты. Несмотря на протесты правозащитников, западные лидеры со всем этим молчаливо согласились и продолжали соревноваться друг с другом в усилиях завоевать благосклонность Путина.

Все это не могло не посеять в рядах прозападных ичкерийцев разочарование и нигилизм с неизбежным результатом: влияние радикального крыла сильно возросло. Новоиспеченный президент Ичкерии Садулаев включил в состав своего кабинета Шамиля Басаева — человека, ответственного за теракт в Беслане.

— Басаев — террорист, — сказал я Ахмеду. — Не понимаю, как ты можешь оставаться с ним в одном правительстве.

В ответ Закаев разразился тирадой: “Ты стал совсем как администрация Буша! Что вы от нас хотите? Русские убивают нас уже десять лет, истребили четверть населения, убили сорок тысяч детей, и никто не сказал ни слова! А из-за Басаева подняли страшный крик. Я не приглашал его в правительство. Я с ним всегда боролся, всю мою политическую жизнь. А теперь ты хочешь, чтоб я ушел в сторону и оставил ему поле битвы? Ну, допустим, я уйду. И не останется никого, кто противостоял бы Басаеву. А как насчет тех, кто мне верит и думает так же, как и я? Мы ведь пока еще народ, у нас растет молодежь — и дома, и в горах, и по всей Европе. Что они скажут — Закаев сдался? Наш лидер — Басаев? Вот тогда-то Басаев точно победит, с помощью русских и Запада! Нет, дорогой, я останусь и буду гнуть свою линию!”

17 июня 2006 года в бою с российскими военными убит президент Ичкерии Садулаев. Три недели спустя при взрыве автомобиля с боеприпасами погиб лидер террористического крыла Шамиль Басаев. Лидеры боевиков избрали президентом полевого командира Доку Умарова, откровенного ваххабита. Ахмед Закаев заявил о полном разрыве с Умаровым и начал создавать “правительство в изгнании”.

РАСКОЛ СРЕДИ ЧЕЧЕНЦЕВ вылился в яростную полемику, за которой интересующиеся могли следить по материалом Интернета. Закаевский сайт “Чечен-пресс” проповедовал современное демократическое государственное устройство независимой Ичкерии по типу Турции. Его главный противник Мовлади Удугов, скрывавшийся в одной из ближневосточных стран, на своем сайте “Кавказ-центр” продвигал суровую, архаичную модель радикального ислама, в котором джихад занял место идеи национальной независимости.

“Чечен-пресс” стал трибуной и для Саши Литвиненко, который вел там регулярную колонку. За пару лет он опубликовал около сотни пафосных статей с заголовками типа “Мафия и ФСБ — близнецы-братья” или “Гонители Трепашкина будут сидеть на скамье подсудимых”. Дело было не только в том, что независимых от Кремля интернет-ресурсов было мало, а Ахмед предоставлял Саше столько места, сколько тот хотел. Саша воспринимал чеченскую трагедию очень близко к сердцу и в последнее время все чаще стал говорить об ужасах, которые там натворила Россия. Как русский и как бывший фээсбэшник он чувствовал персональную вину за Чечню. Немалое влияние оказала на него и дружба с семьей Закаева, особенно с его маленькими внуками, с которыми он много возился и обучал русскому языку.

— Ты только представь, — говорил он мне, — к Ахмеду гости пришли, чеченская семья с детьми, и когда им сказали, что я — русский, они заревели и разбежались по углам. Мы для них как немцы для евреев. Когда кончится война, я буду единственным русским, которого чеченцы смогут назвать другом, а Ахмед — единственным чеченцем, кто с нами еще будет разговаривать.

И, усмехнувшись, добавил:

— Вот мы с ним и подпишем мир и будем вместе судить Путина.

Перечитывая впоследствии Сашины статьи на “Чечен-пресс”, я вспомнил слова Бориса, что все, произошедшее с нами — мыльная опера, в которой стреляют по-настоящему. Следуя законам этого жанра, Саша не упускал ни одной возможности песонально уколоть обидчивого российского президента. Последним из таких уколов стала статья “Кремлевский Чикатило”, опубликованная за четыре месяца до отравления.

Материал был посвящен эпизоду, который случился 28 июня 2006 года, когда Путин, прогуливаясь по территории Кремля, заметил в толпе туристов мальчика лет пяти. Президент присел на корточки и спросил, как его зовут. Мальчик был явно смущен, однако ответил: «Никита». После этого Путин немного потормошил мальчонку в руках, а затем неожиданно задрал на нем футболку и… поцеловал в живот. Затем встал, погладил ребенка по голове и удалился, рассекая толпу изумленных туристов. Этот эпизод был запечатлен телекамерами и в тот же вечер разошелся по миру, вызвав бесчисленные спекуляции на тему, не отражает ли сей странный порыв нездоровые сексуальные склонности Путина.

— Боже мой, что вы делаете, господин президент? — съязвил ведущий американского канала “Эн-Би-Си”, комментируя репортаж из Москвы. — У нас в бойскаутском лагере вожатый такое совершил, так ему запретили приближаться к детским учреждениям ближе чем на пятьсот футов!

В Сашиной статье, посвященной президентскому поцелую, утверждалось, что о педофильских склонностях Путина давно шел слушок среди личного состава, и именно поэтому в 1979 году, после окончания Высшей школы КГБ, его не взяли в центральный аппарат разведки, а отправили в Ленинградское УКГБ на нижестоящую должность.

Саша был убежден, что Путин лично читает его статьи. Я в этом сильно сомневался. Признаюсь, что статью по Чикатило я тогда даже не прочел и сделал это только после его смерти, когда услышал от сыщика Скотланд-Ярда, что Сашины персональные нападки на Путина рассматриваются как один из возможных мотивов убийства.

Москва, 7 октября 2006 года. В подъезде своего дома на Лесной улице убита Анна Политковская. Рядом с телом найден брошенный пистолет с глушителем и спиленным серийным номером, а также четыре гильзы, по числу пулевых ранений, два из которых оказались смертельными. Покушение произошло в день рождения президента России. Комментируя гибель журналистки, Борис Березовский заявил: “Россия возвращается к языческим временам, это — чисто ритуальное убийство, посвященное Путину”.

ПОСЛЕ ГИБЕЛИ ЮШЕНКОВА это было второе убийство, отозвавшееся в Лондоне шоком личной потери. Политковская часто сюда приезжала и была своим человеком в нашем кругу, проведя несчетные часы в разговорах с Ахмедом и Сашей, Борисом и Ванессой Редгрейв. Все в один голос высказывали опасения за ее жизнь, особенно после выхода книги “Путинская Россия” и серии статей, разоблачавших злодейства Рамзана Кадырова. За несколько недель до гибели я сидел с ней в кафе на Стрэнде и уговаривал не возвращаться в Москву. Анна отмахнулась от предостережения. Ее слова прозвучали мрачноватой шуткой: “Меня так легко убить во время командировок в Чечню, что раз этого до сих пор не произошло, то, значит, никому и не нужно”.

Психологи провели множество исследований о соотношении объективного и субъективного в оценке риска. В профессиональных сообществах — среди солдат, пожарных и моряков, индивидуальная смелость поддерживается благодаря групповой культуре бесстрашия. Может быть, именно поэтому между Анной и Сашей возникла особая симпатия — они одинаково относились к риску. Это было не ложное чувство безопасности, как у Ходорковского, а профессиональный навык подавления эмоции страха вопреки тому, что говорит рассудок. Они призывали друг друга к осторожности, и оба отшучивались в ответ.

ВПОСЛЕДСТВИИ СЕМЬЯ АННЫ и ее коллеги-журналисты из “Новой Газеты” всерьез рассматривали три возможные версии убийства.

По первой из них, подозрение падало на друзей командира Ханты-Мансийского ОМОНа, который был осужден российским судом за зверства в отношении мирных жителей в Чечне, после того как о них написала Политковская. В тюрьме он вскоре умер. У его друзей, безусловно, были основания ненавидеть Анну.

По второй версии, подозрение падало на Рамзана Кадырова, против которого в последние месяцы было направлено острие публицистики Политковской. Ее застрелили за два часа до того, как она должна была отправить в печать результаты сенсационного расследования о пытках в кадыровских застенках.

Согласно третьей версии, которая в свете последующих событий оказалась наиболее правдоподобной, убийство организовали конкуренты Кадырова — “чеченская линия” ФСБ с целью “подставить” скандального путинского питомца и убедить президента он него избавиться. Чеченцы-агенты ФСБ и именитые коллаборационисты были недовольны, что Кадыров вытесняет их из республики. “Повесив” на Кадырова убийство международно известной журналистки-правозащитницы, конкуренты надеялись сделать его кандидатуру неприемлемой для роли президента Чечни, которую прочил ему Путин.

Однако все эти версии возникли потом, а в первые дни после убийства Анны два голоса — один из Кремля, а другой из Лондона запальчиво бросились обвинять друг друга, не дожидаясь ни улик, ни фактов.

Первым начал Путин. 10 октября, комментируя на пресс-конференции в Дрездене гибель Анны, он заявил, что располагает данными, будто “некоторые люди, которые скрываются от российского правосудия за рубежом, давно вынашивают планы принести жертву, чтобы создать волну антироссийских настроений и навредить России… Убийство Политковской нанесло [нам] гораздо больший ущерб, чем ее публикации… оно направлено против нашей страны, против действующих властей”.

Речь Путина, увековеченная в видеоархивах Интернета, относится к числу его знаменитых “минуток ненависти”, тех эмоциональных всплесков, когда его плохо сдерживаемый гнев вырывается наружу. Было видно, что перед его глазами стоят вовсе не журналисты, собравшиеся на пресс-конференцию, а лондонские заговорщики во главе с главным врагом — Борисом. Он искренне верил в то, что “эти люди” убили Анну, чтобы навредить лично ему.

A Саша Литвиненко с таким же пафосом обвинял Путина. Видеоролик его выступления в лондонском клубе “Фронтовая линия”, где собираются военные корреспонденты, также можно найти в Интернете.

— Я заявляю, что Анну убил Путин, президент Российской федерации, — сообщил непривычно сумрачный Саша притихшему залу. — Я готов это заявить в любом суде, вы можете писать об этом, ссылаясь на меня…

До его собственного отравления оставалось девять дней.

Конечно, эти два выступления стоили друг друга как по своей эмоциональности, так и по беспочвенности. Но они показывают, насколько были накалены страсти между Кремлем и Лондоном в последнем эпизоде этой мыльной оперы непосредственно перед Сашиным убийством.

Саша с Анной Политковской.

“Меня так легко убить, что раз этого до сих пор не произошло, то, значит, никому и не нужно”.

 

Глава 27. Консультант Ее Величества

20 июня 2005 года. В четырех городах Испании арестованы 28 человек по подозрению в причастности к “Русской мафии”. В операции приняли участие более 400 полицейских. Все задержанные — выходцы из бывшего СССР. Им предъявлены обвинения в принадлежности к преступной организации, финансовых махинациях и отмывании денег. По словам министра внутренних дел Испании, это была самая масштабная акция против организованной преступности в Европе. Арестованы десятки объектов недвижимости и заморожено более 800 банковских счетов.

За пять лет эмигрантской жизни Сашино отношение к себе и окружающим прошло через несколько подъемов и спадов. Психологи, изучающие феномен эмиграции, выделяют пять этапов душевной метаморфозы изгнанников: сначала наступает “медовый месяц” — пора эйфории и неадекватных надежд. Затем происходит “шок” разочарования от столкновения с жизненными реалиями, который часто сопровождается тягой к покинутой родине и неприязнью к новой стране и ее обитателям. После этого грядет “кризис” — период неуверенности и чувства беспомощности, который сменяется этапом “адаптации”, когда уныние постепенно уступает место оптимизму, повышается самооценка и появляется удовлетворенность жизнью. Пятый этап — полной “интеграции” — характеризуется расцветом личности и эмоциональным благополучием.

Саша так и не дожил до состояния гармонии, которая, может статься, и наступила бы после получения им полноценного британского гражданства в октябре 2006 года, но спустя месяц он погиб. Однако несомненно, что в течение двух предыдущих лет градус его настроения постоянно повышался — происходила адаптация. Мне это было особенно хорошо заметно, так как общался я с ним раз от разу во время своих приездов в Лондон.

Поначалу он, как и все эмигранты, ворчал, жаловался и критиковал англичан, в первую очередь в вопросах, в которых разбирался.

— Они ничего не понимают в российских бандитах, не видят, насколько преступность срослась с властью, — говорил он, комментируя очередную историю о разоблачении русской мафии в какой-нибудь западноевропейской стране. Спросили бы меня, я бы им все объяснил.

С какого-то момента к нему действительно стали обращаться за советом. О том, что у него появились контакты с британскими коллегами по цеху, мне стало ясно по изменению тональности его комментариев.

— Они серьезные ребята и знают, что делают, — неожиданно сообщил он, когда зашла речь о британской полиции.

С начала 2003 года он стал отказываться от интервью по телевидению: по радио готов выступать сколько угодно, а по ТВ ни в коем случае, а это первый признак действующего опера, который не хочет быть узнанным на экране.

Судя по всему, западные коллеги обратили на него внимание после опубликования письма в газету “Вашингтон Пост” 31 августа 2002 года. В нем Саша призывал американцев повнимательнее “присмотреться к своим союзникам” по коалиции в Афганистане, созданной после 11 сентября для борьбы с талибами:

“Сушествует глубокая связь между российскими спецслужбами и силами “Северного альянса”. Коррумпированная верхушка ФСБ заработала миллионы, сотрудничая с генералом Абдулрашидом Дустумом в организации экспорта афганских наркотиков на европейские рынки сбыта. Я расследовал эту связь в бытность сотрудником отдела организованной преступности ФСБ. Поток наркотиков на улицы российских и европейских городов не прекращается и сегодня…”

Вскоре после этого Саша попросил меня перевести на английский язык главу из “Лубянской преступной группировки” под названием “Узбекский след”, в которой тема транспортировки героина по маршруту Афганистан-Узбекистан-Россия-Европа освещалась в подробностях.

— Хочу кое-кому показать, — сообщил он с загадочным видом, получая явное удовольствие от выражения моего лица. Он знал, что мне не нравилась эта глава: мы много спорили о ней, когда готовили книгу к печати.

В ней Саша развивал версию, что Путин в бытность свою заместителем мэра Петербурга имел связь с довольно известной криминальной группой, которая под покровительством ФСБ переправляла афганский героин на Запад. Строгих доказательств этому не было: были лишь косвенные свидетельства. Во-первых, Путин отказался дать ход Сашиной оперативной справке о связи высших чинов ФСБ с героиновой мафией, которую тот вручил ему во время их единственной встречи в 1998 году; во-вторых, вплоть до своего избрания президентом Путин числился членом совета директоров и консультантом немецкой фирмы “СПАГ”, в отношении которой власти Лихтенштейна проводили расследование по обвинению в связях с колумбийской наркомафией, о чем много писали в прессе. Российскими фигурантами, связанными со “СПАГ”, были известные в Петербурге криминальные авторитеты — участники Тамбовской ОПГ. В-третьих, о криминальных знакомствах Путина Саше рассказал агент, сотрудник путинского секретариата, которого застрелили на улице вскоре после их разговора. Мне казалось, что этого недостаточно для прямых обвинений президента. Но Саша все же включил материал в книгу.

“Главная тайна России — это отношения нашего президента и уголовного элемента по фамилии Барсуков-Кумарин. Это лидер Тамбовской ОПГ, — писал Саша. — Я предвижу взрыв негодования в связи с тем, что бездоказательно обвиняю Путина в том, что он, как минимум, сознательно покрывает преступную сеть контрабанды афганских наркотиков. Но я ничего не собираюсь доказывать. Я не прокурор, а опер. И я анализирую оперативную информацию. Если бы гражданин Путин не был президентом, то я не стал бы это публиковать, а завел на него оперативное дело. Но он — президент, и проверить эти факты обычным путем невозможно. К тому же он лицо нации, и спрос с него другой. Поэтому он должен отвечать на все эти вопросы перед общественностью”.

В этом, конечно, была определенная логика, но мне было непонятно, где кончается профессионализм опера и начинается запальчивость новообращенного диссидента, желающего уязвить, обидеть Путина. К тому же мое собственное понимание путинского характера было ближе к тому, что говорил Борис: до того, как попасть на вершину власти, Путин не был коррумпирован.

И вот теперь Саша собирался предложить “Узбекский след” британским сыщикам в качестве доказательства своей компетентности.

Но, вопреки моим сомнениям к Сашиному материалу отнеслись серьезно. Во всяком случае, эта информация обсуждалась в закрытых материалах Форин-офиса, где ей, впрочем, не дали ходу. Об этом вспоминал в 2007 году в статье в “Дэйли Мэйл” бывший британский посол в Узбекистане Крэйг Муррэй.

В 2003 году я стоял на “Мосту Дружбы” в Термезе и видел, как на джипах с затемненными стеклами афганский героин едет в Европу. Героин перевозился из Афганистана в Узбекистан и попадал в руки людей президента Ислама Каримова. Оттуда его по железной дороге в тюках с хлопком везли в Санкт-Петербург и Ригу. Литвиненко обнаружил петербургский конец этой цепочки и был поражен тем, насколько велика вовлеченность в контрабанду наркотиков представителей городских властей, местной милиции и служб безопасности на самом высоком уровне…

Посол с горечью пишет, что британское политическое руководство проигнорировало его сообщения точно так же, как и информацию Литвиненко. Но, судя по всему, на уровне британской полиции Сашину справку восприняли достаточно серьезно, чтобы включить его материал в оперативные сводки.

Вскоре после этого он начал ездить “в командировки”. Он не особенно распространялся о своих занятиях, но примерно раз в месяц исчезал на несколько дней “по делам”, которые ничего общего не имели с делами Березовского.

Марина чувствовала себя “почти как в Москве”: у Саши появилась профессиональная жизнь, в которую она не вникала, а об успехах догадывалась по улучшению его настроения. Только теперь командировки были не на Северный Кавказ, а в Эстонию, Италию, Испанию.

Только после Сашиной смерти стало известно, по крайней мере частично, о его делах: в Прибалтике он помогал выявлять перевалочные пункты афганских наркотиков, в Грузии способствовал освобождению похищенного британского банкира Питера Шоу, в Италии “разрабатывал” сеть поставок российского оружия в Ирак в обход эмбарго ООН. Короче говоря, Саша стал внештатным консультантом британских спецслужб по борьбе с российской организованной преступностью. Время от времени англичане “одалживали” его коллегам в других странах Европы.

В 2008 году испанская “Эль Паис” вышла с сенсационным заголовком: “Литвиненко навел на след русских мафиози в Испании”. Из нее мы узнали, зачем Саша десять раз летал в Мадрид и в Барселону начиная с 2003 года. Согласно источникам в испанской полиции, он сыграл ключевую роль в операции “Тройка”, в ходе которой были арестованы десятки российских гангстеров.

По словам “Эль Паис”, Саша “помог понять, какое влияние имели те или иные главари мафии и какие отношения они могли поддерживать с высшими эшелонами российского государства. [Испанским] следователям не хватало информации, необходимой для того, чтобы определить место каждого из криминальных боссов в сложных хитросплетениях российских преступных сообществ. А Литвиненко было хорошо известно, как появились на сцене те или иные личности…”

И тут опять всплыла старая петербургская связь. Орудовавшие в Испании мафиози принадлежали к Тамбовской ОПГ — той самой, в связях с которой Саша подозревал Путина в период его службы в питерской мэрии. В “Лубянской преступной группировке” он писал, что лидер группы Александр Малышев находился в доверительных отношениях с директором ФСБ Патрушевым. Малышев был также тесно связан с Романом Цеповым, главой питерского охранного агентства, охранявшего когда-то вице-мэра Путина. Через Цепова, утверждал Саша, “авторитетные бизнесмены” имели прямой выход на нынешнего начальника личной охраны Путина генерала Виктора Золотова. Саша не уставал повторять, что “питерские чекисты”, теперь составлявшие один из наиболее влиятельных кланов в Кремле, насквозь пронизаны уголовными связями, берущими начало в “бандитском Петербурге” 90-х годов. Он наизусть знал историю криминального сообщества и мог навскидку сказать, кто и как из российских политиков был связан с “авторитетами” преступных группировок.

Помимо коллег-сыщиков Сашиными познаниями вскоре заинтересовались и в частном секторе. По мере того как российский бизнес, подпитанный высокими ценами на нефть, рос как на дрожжах, в Лондоне возник спрос на криминологический анализ новых игроков на рынке. У Саши появились коммерческие клиенты.

Это были крупнейшие британские компании, предоставлявшие услуги в сфере корпоративной безопасности. Особенностью их деятельности является строгая секретность — не меньшая, чем в спецслужбах. При жизни Саша мало говорил о том, какую работу для них выполнял. Подробности, да и сами названия его работодателей стали известны лишь после его смерти.

Одна из этих компаний, “Риск-Мэнэджмент”, была лидером на рынке услуг безопасности — от личной и корпоративной охраны до коммерческой разведки и репутационной реабилитации. Ее возглавлял вышедший в отставку ведущий следователь Скотланд-Ярда по вопросам международной организованной преступности.

Вторая фирма, с которой сотрудничал Саша, называлась “Эринис”. Ее основал в 2001 году вышедший в отставку командир одного из спецподразделений британской армии. Специализация “Эриниса” — подбор охранного персонала для таких мест, как Ирак, Афганистан, Нигерия и других горячих точек. По слухам, подряды “Эриниса” на охрану нефтедобывающих объектов только в Ираке составляют около 100 миллионов долларов. На рынке рабочей силы здесь подвизается немало русских — бывших бойцов спецназа, и Сашин опыт был безусловно неоценим при отборе кадров.

В том же здании, что и “Эринис”, по адресу 25 Гровенор Стрит, находится компания “Тайтон”, предоставляющая услуги в области коммерческой разведки. Во главе ее стоит отставной генерал-майор Джон Холмс, бывший руководитель британского спецназа. Сфера деятельности “Тайтона”, в которой был востребован Саша — сбор конфиденциальной информации и составление “оперативных справок” на руководство компаний, которых заказчики рассматривают в качестве потенциальных партнеров.

Чем больше Саша уходил в мир своих английских собратьев по профессии, тем меньше у него оставалось времени на контакты с “кругом Березовского”. Единственный, с кем он по-прежнему общался почти каждый день, был Ахмед Закаев и его семья, жившие на противоположной стороне улицы. Он стал зарабатывать, и финансовая поддержка со стороны “Фонда гражданских свобод” уменьшилась, а в 2006 году совсем прекратилась. В последний год я виделся с ним редко, может быть, раз пять. Общались в основном во время совместных походов в кино, поездок в гости в Кэмбридж к Владимиру Буковскому и на днях рождения.

Именно на дне рождения и произошла роковая встреча, которую, собственно, можно считать первым эпизодом “дела Литвиненко”.

22 января 2006 года. В московском аэропорту Внуково задержан зафрахтованный самолет, на котором группа из 24 приглашенных направлялась на празднование дня рождения Бориса Березовского в Лондон. Перед самым взлетом было объявлено, что в салоне бомба, и пришлось эвакуировать пассажиров и вызывать саперов. Но бомбу так и не обнаружили, и с опозданием на четыре часа самолету наконец разрешили вылет.

СВОЕ 60-ЛЕТИЕ Борис праздновал на широкую ногу. Торжества проходили в арендованном по этому случаю Бленхеймском замке, грандиозном дворце в стиле барокко, в котором в 1875 году родился Уинстон Черчилль. Поместье Бленхейм было даровано королевой Анной Джону Черчиллю, первому герцогу Мальборо, за одержанную в 1704 году в битве при Мальборо победу над французами. Нынешний же владелец, 11-й герцог Мальборо, зарабатывал на содержание дворца и парка, сдавая помещение под свадьбы, юбилеи и корпоративные банкеты.

Праздник замышлялся по всем правилам великосветского бала: в приглашениях был указан код “Блэк-тай”, обязывающий мужчину явиться в смокинге и галстуке-бабочке, а женщину — в вечернем платье. Аллею, ведущую к распахнутым дверям замка, освещали факелы, отражавшиеся в сверкающих капотах автомобилей. Лакеи в расшитых камзолах разносили шампанское. Играл оркестр. Искрился фонтан. Борис и его жена Лена в умопомрачительном наряде стояли в центре зала, приветствуя гостей, а неподалеку, благосклонно улыбаясь, прогуливалась наряженная в монаршие одежды актриса, как две капли воды похожая на английскую королеву. Я приехал с Мариной и Сашей, но мы не спешили пробиваться к окруженному толпой юбиляру, посчитав, что если тот проведет хотя бы минуту с каждым из ста пятидесяти гостей, то ужина мы не дождемся.

Окинув взглядом разодетую публику, среди которой сновали лакеи, разносившие шампанское, Саша заметил: “Дорого бы дал Путин, чтобы пустить сюда газ, как на Дубровке, и одним махом избавиться от всех от нас”.

— Опять ты сгущаешь краски, — сказал я. — Это всего лишь день рождения, а не смотр личного состава. Большинству присутствующих наплевать на Путина, они приехали на светское мероприятие.

— Дело в том, что Путину не наплевать на нас. Уверен, что здесь есть пара агентов, которые завтра отправят рапорта в Кремль.

Наконец автобус привез опоздавших москвичей — друзей Березовского из прошлой жизни, среди которых были знаменитости вроде Ивана Рыбкина, Олега Меньшикова, Андрея Вознесенского, а также люди никому не известные — школьные друзья и коллеги по Академии наук, когда Борис еще не был олигархом.

Но вот прозвенел гонг, и все отправились в банкетный зал, занимать места согласно полученным при входе карточкам. Я не знаю, кто распределял места, но здесь, конечно, не обошлось без вмешательства Судьбы, ибо за нашим столом, кроме Саши, Марины, Ахмеда Закаева и еще троих гостей, оказался старый московский знакомый — Андрей Луговой.

В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ я видел Лугового в шато Березовского на мысе д’Антиб весной 2001 года. Тогда он приезжал из Москвы по поручению Бадри Патаркацишвили с инспекцией системы охраны. Собственно, боссом и покровителем Лугового всегда был не Борис, а Бадри. В их тандеме первый занимался политикой и стратегией, а второй — текущими финансово-административными вопросами. К компетенции Бадри относились и вопросы безопасности.

Луговой начал работать у Бадри в 1996 году в должности начальника службы безопасности ОРТ. До этого он служил в ФСО, а начинал карьеру в “Девятке” — девятом управлении КГБ, занимавшемся охраной правительства. Там Луговой был одним из самых доверенных: охранял Егора Гайдара в бытность того премьер-министром, главу кремлевской администрации Сергея Филатова, министра иностранных дел Андрея Козырева и самого Березовского, когда тот был заместителем секретаря Совбеза.

Бадри ценил Лугового и доверял ему абсолютно. Когда империя Березовского затрещала под ударами путинских чекистов, Луговой, имевший прочные связи в силовых структурах, мог с легкостью сбежать с корабля и найти себе занятие поспокойнее. После неудачной попытки побега Николая Глушкова из-под стражи в июне 2001 года Луговой оказался под следствием, а Бадри скрылся в Грузии, и их связь возобновилась лишь в 2004 году, когда Луговой, освободившись, навестил своего патрона в Тбилиси.

Оказавшись на свободе, Луговой открыл охранное предприятие — говорили, что начальный капитал дал ему благодарный Бадри. Свой бизнес он назвал “Девятый вал”, в честь Альма-матер — “Девятки”. К 2006 году у него уже были сотни клиентов — корпоративные и частные лица. Он также имел доли в предприятиях по производству и распространению вина и прохладительных напитков. По самым скромным оценкам, к моменту нашей встречи в Бленхеймском замке активы Лугового составляли около 25 миллионов долларов.

Впоследствии, когда англичане обвинили его в убийстве Саши, в Лондоне много говорили о том, почему головокружительный успех Лугового не вызвал ни у кого из нас подозрений. Как бывший арестант смог за два года построить на пустом месте столь успешный бизнес? Почему его не тронули, несмотря на связь с двумя опальными олигархами — врагами кремлевской клики?

Но за праздничным столом в январе 2006 года это мало кого интересовало. Луговой был человеком приятным во всех отношениях. Его подтянутая фигура, открытое лицо с широко поставленными круглыми глазами, мягкий, негромкий голос и обезоруживающая улыбка вызывали инстинктивное доверие, а ореол мученика, отсидевшего четырнадцать месяцев за попытку помочь Коле Глушкову, безусловно делал его “своим” в лондонском кругу. Разбогател — и слава Богу! — таково было всеобщее мнение. Сам Глушков в это время еще находился в Москве (он выехал лишь в июле 2006-го), и о его сомнениях относительно Лугового и того, что в действетильности его побег мог быть подстроен, в Лондоне никто не знал.

Так или иначе, именно за столом на дне рождения Березовского между Луговым и Сашей завязался разговор о сотрудничестве и начались деловые отношения, которые десять месяцев спустя станут предметом коспирологических теорий, захвативших воображение сыщиков Скотланд-Ярда.

ЗА ДЕВЯТЬ МЕСЯЦЕВ, прошедших между этим днем и отравлением, Луговой встречался с Сашей не менее десяти раз. Однажды Саша даже привел его домой. Марине Луговой не нравился, но Саша сказал, что это важно для бизнеса; с появлением Андрея у него открылись новые перспективы.

У каждого из них были свои сильные стороны. Охранные предприятия Лугового “крепко стояли” на российском рынке, а Саша имел выход на потенциальных заказчиков в Лондоне. Саша познакомил Андрея со своими работодателями в “Эринисе”, “Тайтоне” и “Риск Мэнеджменте”. Участие столь солидных фирм произвело на него сильное впечатление. К осени их сотрудничество вступило в стадию конкретных проектов. Саша предложил Луговому собирать в Москве материалы для аналитических справок и в качестве примера дал почитать досье на человека, которого потом пресса окрестила “одной крупной кремлевской фигурой”. Три месяца спустя это досье, наряду со статьей про “Чикатило” оказалось в полицейском списке возможных мотивов Сашиного убийства.

После Сашиной смерти историю этого досье обнародовал Юрий Швец, в прошлом майор внешней разведки, работавший в 80-е годы в США под прикрытием корреспондента ТАСС. Оставшись в Америке, Швец написал книгу о своей службе в КГБ, а теперь подвизался в Вашингтоне в роли консультанта по России. В августе 2006 года, за три месяца до отравления, Саша предложил ему поучаствовать в составлении пяти персональных справок на российских бизнесменов для британского клиента (потом выяснилось, что это был “Тайтон”), который, в свою очередь, получил заказ от крупного инвестора, изучавшего возможности в России. За эту работу Швец с Сашей должны были получить сто тысяч долларов.

Как рассказал потом Швец, первая справка была готова 20 сентября, за сорок дней до отравления. Это было восьмистраничное досье на одного из “питерских чекистов” в окружении Путина — Виктора Иванова, заместителя главы кремлевской администрации, а по совместительству председателя совета директоров “Аэрофлота” и оборонного концерна “Алмаз-Антей”. Само по себе досье не содержало ничего, что нельзя было разыскать, порывшись в Рунете: персональные данные, боевой путь от оперуполномоченного ленинградского УКГБ до начальника Управления собственной безопасности и замдиректора ФСБ при Патрушеве, и так далее. В справке упоминались связи Иванова с Тамбовской ОПГ в его бытность одним из соратников Путина в Питерской мэрии, а заодно и вся история о взрывах домов, которые пришлись как раз на тот период, когда он был в Конторе вторым человеком.

Для людей, искушенных в российских делах, все это было перепевом старых мотивов. Но консервативному британскому заказчику профиль Иванова в Сашином изложении показался слишком зловещим, и сделка в десятки миллионов долларов сорвалась. Это была одна из первых попыток новых олигархов-чекистов, поднявшихся в результате “второго великого передела” собственности после разгрома “Юкоса”, перепродать часть новоприобретенных активов на Запад. Попади эта справка в руки Иванова, Сашина судьба была бы решена: Иванов, как выразился один британский эксперт по России, был “весьма летальной личностью”. Узнав, что Саша отдал досье Луговому, Швец схватился за голову, но было поздно.

Я ДО СИХ пор ломаю голову над тем, почему Саша, который не уставал твердить, что в Кремле разработаны конкретные планы нашей ликвидации, настолько беспечно отнесся к собственной безопасности, что не увидел исходящей от Лугового угрозы. Впрочем, дело не в Луговом: Саша свободно общался со множеством приезжих из России, и на месте Лугового мог оказаться кто угодно. Да и поводов для расправы с собой “летальным личностям” в Кремле он давал предостаточно. Может быть, беспечность была обратной стороной его фатализма — уверенности, что “рано или поздно достанут”, а потому не стоит беспокоиться? Может быть, пренебрежение опасностью было способом повысить самооценку, бравадой, героикой обреченности, столь присущей людям его профессии, отголоском юношеского нарциссизма, когда под аккорды Высоцкого молодые души примеряют к себе образ романтической смерти: “Вот кончается время мое: тот, которому я предназначен, улыбнулся и поднял ружье…”

Как еще можно объяснить его выступление на Радио “Свобода” 21 августа 2006 года, за три месяца до гибели?

Я знаю, что они хотят нас начать убивать, чтобы заткнуть нам рот, они могут и “Вымпел” подключить, “Альфу” и уголовников, кого хотят… Поэтому меня мало волнует, кого они пришлют убивать. Я вам скажу — они уже присылали людей, чтобы нас убивать. Они опустились до военных преступлений, они опустились до терроризма. Поэтому я лично особо не переживаю, кого они пришлют. Я вам скажу, если они меня слушают, пусть знают: я для своей защиты не нанимаю телохранителей, я не прячусь, живу открыто, все журналисты могут меня найти, знают, где я живу. Так вот, господа, если вы приедете убивать меня лично в Великобританию, то вам это придется сделать открыто…

Воспитанный на культуре чекистской героики, сменивший ее на героику диссидентскую, он относился к опасности по пословице: “На миру и смерть красна”. Но никакое, даже самое романтическое воображение, не могло и представить себе смерть более “на миру”, чем та, которую Саша сам себе напророчил.

С Андреем Некрасовым и Ванессой Редгрейв.

“…градус его настроения постоянно повышался — происходила адаптация.”

Виктор Иванов. (Юрий Мартьянов/Коммерсантъ)

“…летальные личности в Кремле”.