Глава 6. Воля Аллаха

6 августа 1996 года тысячи спустившихся с гор бойцов под предводительством начальника штаба сепаратистов Аслана Масхадова вторглись в Грозный. После двух недель тяжелых боев федеральным силам пришлось оставить город. Отвергнув настояния военных стереть Грозный с лица земли ударом с воздуха, тяжело больной Ельцин поручил начальнику Совбеза генералу Лебедю срочно добиться перемирия. 31 августа в дагестанском городе Хасавюрт Лебедь и Масхадов подписали соглашение, в котором сепаратистам передавался фактический контроль над республикой, а также предусматривались быстрый вывод войск, свободные выборы и заключение формального мирного договора.

Саша Литвиненко никогда не стремился на войну. Единственное, что он хотел бы делать в жизни — это ловить бандитов. Мусульмане-кавказцы, рядом с которыми он рос в Нальчике, никогда не казались ему врагами. Но как “черная дыра,” которая затягивает все, что к ней приближается и никогда никого не отпускает, эта война вовлекла его в свой мутный водоворот, как и всех других участников этой истории, как и всю Россию.

Подобно большинству войн, она началась в результате ошибок и просчетов с обеих сторон. После краха СССР чеченцы решили, что вскоре получат независимость подобно другим бывшим советским республикам. Эти надежды еще более укрепились, когда Кремль передал всю госсобственность в распоряжение местных властей. Советская армия, покидая Чечню, оставила правительству Джохара Дудаева танки, авиацию, оружие, боеприпасы. Об этом русским потом пришлось горько пожалеть.

Чечня в СССР, однако, не являлась полноценной союзной республикой — как Эстония или Грузия. Она была всего лишь одним из восьмидесяти девяти субъектов Российской Федерации — автономной этнической территорией. С точки зрения Москвы, у Чечни не было права на полный суверенитет. Но чеченцы думали иначе и провозгласили независимость в одностороннем порядке, как это сделал Татарстан, еще один мусульманский регион, находящийся в центре России.

В феврале 1994 года президент Ельцин нанес официальный визит в Татарстан и подписал договор о разграничении полномочий с президентом Минтимером Шаймиевым. По сути, Шаймиев получил полный контроль над внутренними делами своей республики, население которой составляло 3,7 миллиона человек, оставив за Москвой вопросы безопасности, внешней политики, валюты, сбора налогов и так далее.

Чеченцы ожидали такого же отношения к себе и, вероятно, отказались бы от идеи формальной независимости, если б получили возможность решать свои внутренние дела самостоятельно. Но Кремль не шел на переговоры. В сравнении с Татарстаном эта горная нация, насчитывающая чуть более миллиона человек, казалась из Москвы не значительной и не заслуживающей внимания. К тому же, к середине 1994 года “патриотические” настроения в России резко усилились, и Ельцин уже не мог себе позволить предоставить даже видимость суверенитета еще одному федеральному региону. Вместо этого он решил сместить упрямого Дудаева и посадить на его место лояльную Москве администрацию.

Летом 1994 года он санкционировал тайное финансирование и оперативную поддержку антидудаевских мятежников, состоявших в основном из московских чеченцев. Дудаев подавил мятеж и захватил в плен несколько российских солдат, выдававших себя за чеченских диссидентов. Он выставил их напоказ по телевидению и обвинил Ельцина во лжи. Ельцин был вне себя. В декабре 1994 года он ввел в Чечню войска, поверив заверениям министра обороны Павла Грачева, что “полк десантников возьмет Грозный за два часа”.

В ПРЕДДВЕРИИ НОВОГО, 1995 года, Саша Литвиненко с коллегами смотрели по телевизору, как российские танковые колонны продвигаются к Грозному. В патриотическом порыве кто-то предложил тост за скорую победу.

— И чему вы радуетесь? — спросила Марина. — Людей будут убивать. И потом, ведь это война в нашей собственной стране.

Но Саша не считал это войной. Он повторял бравые речи министра о двухчасовой операции для отряда десантников. Ему и в голову не могло прийти, что чеченцы, эти примитивные горцы, станут тягаться с российской армией.

Однако после первых недель войны, когда по НТВ показали разбомбленный Грозный, он начал относиться к происходящему более серьезно. Чеченцы оказывают сопротивление и бьются за каждый дом, говорил он Марине. Поэтому и пришлось бомбить город; ведь это лучший способ их оттуда выкурить, и с гораздо меньшими потерями, чем в уличных боях. Чеченцы были противником, а он русским офицером. Война, конечно, ужасная вещь, но целостность России необходимо сохранить, считал он. Время от времени он ездил в командировки в Нальчик, свой родной город, и Марина понимала, что это имеет отношение к войне, но Саша заверил ее, что никакая опасность ему не грозит; он, мол, занят своей “обычной работой”.

Момент истины наступил для них на второй год войны, во время событий в Первомайском в январе 1996 года. Саша неожиданно позвонил с работы, сообщил, что срочно уезжает в Дагестан, и велел включить телевизор. В течение последующих десяти дней Марина буквально не отрывалась от экрана в надежде увидеть его лицо среди осаждавших злополучную деревню, где отряд боевиков удерживал около 120 заложников. Ей было ясно, что “там творится что-то неладное”; к тому же Саша не звонил, что только усиливало ее тревогу.

Чем дольше драма в Первомайском разыгрывалась на телеэкране, тем очевиднее была беспомощность федерального командования, которое не могло объяснить, каким образом три сотни взятых в кольцо чеченцев четыре дня подряд умудряются сдерживать напор федеральных войск, пытавшихся взять деревню при поддержке артиллерии и авиации. Генералы также не могли объяснить, почему Первомайское подвергли ракетному удару, если большинство заложников были еще живы. И каким образом предводитель боевиков Салман Радуев и его отряд “Одинокий волк” смогли в конце концов оттуда уйти через тройное кольцо окружения.

Через два дня после того, как все закончилось, в дверь позвонили. На пороге стоял Саша.

— Сначала я его даже не узнала, — вспоминает Марина. — Это был совершенно другой человек, беспредельно уставший, с отсутствующим взглядом. Он едва ходил: у него были обморожены ноги.

Через несколько дней он пришел в себя и сделал то, чего никогда не делал раньше, — рассказал о своей работе, о том, что произошло в Первомайском.

Их отряд — группу городских оперов, не имевших боевых навыков, бросили в самое пекло военных действий без оснащения, боевой техники и даже без достаточного запаса воды и провизии. Приказали штурмовать деревню, но не успели они дойти и до середины поля, как их накрыл ракетный огонь с российской стороны, и им пришлось отступить. Спали в неотапливаемом автобусе на диком холоде. У них были консервы, но не было не только ложек или вилок, но даже и ножей, чтобы их открыть. Два дня они провели в автобусе, всеми забытые, без всякой связи с внешним миром. Наконец Саше удалось пробраться сквозь туман к обогреваемой палатке, в которой он обнаружил мертвецки пьяных генералов.

— Было непохоже, что операцией кто-то руководит, — рассказывал Саша. — Нас предоставили самим себе, и мы воевали больше с морозом, чем с чеченцами. Я сидел в этом гребаном атобусе и думал: “Куда же делось наше командование?”

В последний день операции они захватили в плен чеченского подростка лет шестнадцати на вид. Они только что вошли в деревню, оставленную террористами. Повсюду были воронки от бомб, сгоревшие дома; валялись трупы боевиков, местных жителей, заложников и российских солдат. Судя по всему, этот парень отбился от своих и угодил прямо к ним в руки.

— Он был очень напуган, очевидно, ждал, что его будут бить, — вспоминал Саша, — но я отвел его в сторону и попытался разговорить. Он казался смышленым парнем, хорошо говорил по-русски. И мне было интересно: как он оказался среди террористов? Ему бы в школу ходить! Он сказал мне поразительную вещь: “Я ненавижу войну, но я не мог не пойти воевать, потому что пошел весь класс”. И тут я вспомнил рассказы деда, как во время Великой Отечественной войны они всем классом ушли добровольцами на фронт. И подумал, что эти чеченцы — никакие не террористы, хоть и захватили заложников. В террористические организации не вступают всем классом. Это народная война.

Саша тогда нашел полевой журнал чеченского командира. Он был поражен его организованностью: в конце каждого дня чеченец хладнокровно пересчитывал свои боеприпасы, оружие, людей и запасы провизии.

В этом чеченском дневнике в списках боевиков было несколько арабских имен, и это было первое свидетельство иноземного присутствия в Чечне. Саша передал журнал командиру, и уже на следующий день директор ФСБ Михаил Барсуков показывал дневник журналистам как свидетельство того, что на стороне чеченцев воюют “иностранные наемники”. Даже сам Ельцин в интервью, данном в Кремле, упомянул о захваченном дневнике.

Саша присутствовал на пресс-конференции 20 января 1996 года, когда шеф ФСБ Барсуков, отбиваясь от журналистов, заявил: “Использование установок “Град” носило главным образом психологический характер. “Град” был демонстративно выставлен у чеченской границы, чтобы местное население, и чеченцы в том числе, увидели, что у федеральных сил есть такие установки… [Они] стреляли по району, который находился от населенного пункта за полтора километра, на чеченской территории на том берегу Терека, где могли сконцентрироваться пришедшие на помощь бандформированию боевики”.

Саша слушал и тихо матерился. Когда он бежал к деревне по мокрому полю, ракеты, выпущенные из этого самого “Града”, взрывались справа и слева; двое его друзей погибли под обстрелом. Как Барсуков мог так бессовестно врать всему миру? А потом и сам Ельцин вторил из Кремля: “Там оружия — горы. Там был дудаевский опорный пункт с дотами, дзотами, с проходами под землей между домами, специальные сооружения, боевая техника, тяжелая боевая техника…, там под землей [была] огромная опорная база Дудаева”.

Это чистой воды вранье сильно подорвало Сашину веру в систему, но он по-прежнему считал, что войну необходимо выиграть. У него не было ненависти к чеченцам, но он был патриотом. Он и мысли не допускал о поражении.

Когда осенью 1996 года генерал Лебедь подписал Хасавюртское соглашение, Саша разделял мнение большинства своих коллег в ФСБ, что мир этот — унижение для России. Страдания, лишения, потери — все это, оказывается, было напрасно. Генерал Лебедь считался в кругу Сашиных друзей-офицеров изменником, человеком, который ради политики предал память погибших ребят.

В НАЧАЛЕ СЕНТЯБРЯ 1996 года, вскоре после подписания Хасавюртского соглашения Ахмед Закаев, советник по национальной безопасности временного президента Чечни Зелимхана Яндарбиева, въезжал в свой новый офис, который находился в одном из немногих уцелевших зданий в Грозном. За последние два года он, как и все правительство республики Ичкерия (так называли Чечню сепаратисты), работал в полевых условиях в горных пристанищах партизан.

Когда-то Закаев был ведущим актером грозненского Драматического театра, играл Шекспира и русскую классику и мечтал о культурном возрождении Чечни на развалинах Советской власти. После распада СССР он возглавил национальный союз театральных деятелей; у него были политические амбиции, и он шутил, что идет по стопам Рейгана. Но тут началась война. Закаеву пришлось сменить театральные костюмы на камуфляж бойца партизанской армии, зеленую бандану с исламскими надписями и автомат Калашникова. В августе он возглавил один из отрядов, штурмовавших Грозный. И вот теперь он мог наконец, вернуться к гражданской жизни и занять пост в руководстве независимой Ичкерии. Главной его заботой было наладить дисциплину в победившей партизанской армии и заставить строптивых полевых командиров подчиняться правительству. Закаев считал, что все эти проблемы было бы легко решить, если бы в самом конце войны не погиб президент Ичкерии Джохар Дудаев, единственный, кто мог объединить враждующие группировки.

Закаев познакомился с Дудаевым в начале 1990 года. Это был единственный чеченец, дослужившийся в СССР до генеральского чина. Поначалу Закаев с подозрением отнесся к лощеному сорокашестилетнему мужчине с ухоженными острыми усиками и в нелепой советской фуражке. Чтобы стать генералом, он должен был доказать свою стопроцентную преданность Коммунистической партии. Как представитель нацменьшинства, он должен был полностью ассимилироваться и жениться на русской. С Дудаевым все так и было. Он даже плохо говорил по-чеченски. Но когда Закаев на конференции услышал его речь о возрождении чеченской нации, он был потрясен. Под оболочкой советского генерала скрывался убежденный националист. Закаев увидел в нем человека, который мог бы привести их народ к свободе. Сам будучи актером, он моментально оценил привлекательность Дудаева для масс — это был прирожденный лидер.

После развала СССР Дудаев занялся политикой и вскоре был избран президентом. Три года спустя, в ноябре 1994 года, он позвонил Закаеву и предложил ему пост министра культуры. А через месяц началась война.

21 апреля 1996 года Закаев должен был находиться рядом с Дудаевым, но ему нужно было уехать в Урус-Мартан на похороны отца. Это, вероятно, спасло ему жизнь.

В тот день Дудаев, его жена Алла и четверо помощников отправились в горы на двух машинах — джипе и фургоне; им предстоял сеанс телефонной связи с внешним миром. Было около шести вечера, и солнце уже зашло в долине, но на склоне холма, где они остановились, было еще светло. Алла должна была выступить по “Радио Свобода” с мирным обращением к женщинам России. Но сначала Дудаев решил позвонить в Москву депутату Госдумы Константину Боровому, одному из главных сторонников мирного урегулирования.

Дудаев пользовался спутниковым телефоном, подаренным ему высокопоставленными друзьями в Турции. Закаев где-то прочитал, что сигнал его может быть запеленгован для наведения ракеты, и предупреждал об этом президента. Но Дудаев уверял, что такое невозможно — это секретная американская технология, недоступная русским. Наверное, он знает, что говорит, успокаивал себя Закаев; все-таки генерал авиации.

Что же касается американцев, считал Дудаев, то не стоит беспокоиться. Источник в турецком правительстве заверил его, что США не оказывают русским никакой поддержки, ведь стало же американское “Радио Свобода” главным информационным ресурсом сепаратистов. К тому же Ельцин осознает необходимость мирного урегулирования, и война должна скоро закончиться. А потом американцы захотят иметь дело только с ним, с Дудаевым, потому что он единственный, кто может обеспечить стабильность в богатом нефтью регионе и обуздать “безумцев” — радикальных исламистов. Зачем же Америка будет ему вредить?

Пока президент и его помощники устанавливали телефон на капоте джипа, налаживали антенну и набирали Москву, Алла и ее телохранитель Муса отошли в сторону, к краю ущелья. Когда Алла услышала гул самолета, Муса успокоил ее, уверив, что он летит слишком высоко, чтобы быть опасным. Но тут одна за другой с громким свистом упали две ракеты. Взрывной волной Аллу отбросило на самый край ущелья. Она не сорвалась вниз только потому, что успела ухватиться за кусты. Когда она выкарабкалась наверх, то увидела, что джип разворотило в клочья, а на руках у Мусы — умирающий президент.

В московских газетах писали, что ликвидация Дудаева — триумф новой военной технологии, разработанной в секретном институте ФСБ. Но Закаев не верил ни единому слову. Такая меткость для русских была недостижима. Да и президент говорил, что это американская технология. Закаев решил, что все-таки, видимо виноват злополучный телефон: должно быть, еще в Турции в него вставили специальный чип-маяк, с помощью которого американцы, используя свои спутники, навели русские ракеты на цель.

ВО ВРЕМЯ ПЕРВОЙ чеченской войны Саша Литвиненко был для Закаева врагом. Они стали друзьями много лет спустя, познакомившись в Лондоне. Но Закаев слышал о Саше задолго до их первой встречи.

Потом он мне рассказывал: “Мы знали об офицере спецслужб, который приезжал из Москвы практически с первого дня войны. Он работал в штабе ФСБ в Нальчике. Мало кто знает, что все разведывательные операции против нас велись именно оттуда, а не из Ханкалы, где сидело военное командование. В нальчикском ФСБ у нас был агент, который сообщил, что этот офицер — местный уроженец, и зовут его Александр Волков. Дальше уже не составило труда установить, что его настоящая фамилия Литвиненко, так как многие знали его отца.

Марина подтвердила, что за время первой войны Саша ездил в командировки в Нальчик раз пятнадцать, да еще раз в Первомайское, в Дагестан. Удивительно, но он ни разу не был в самой Чечне, которая сыграла в его судьбе такую важную роль.

— Он очень неплохо работал, — рассказывал Закаев. — Он внедрял к нам агентов, а в те времена это было непросто — найти чеченца, который согласился бы работать на русских. Он же умудрился завербовать не одного, а троих. Мы их все-таки разоблачили благодаря источнику в Нальчике. Но все равно это показывает, какой талантливый был Саша опер.

— Если вы расшифровали Сашу, то почему его не ликвидировали? — спросил я Закаева за ужином у него дома в Лондоне.

— В основном потому, что мы не хотели компрометировать нашего агента в Нальчике. Но сейчас могу сказать, что то была воля Аллаха, потому что иначе я бы не познакомился с этим замечательным человеком.

КОГДА ПОСЛЕ ХАСАВЮРТА Ахмед Закаев вступил в должность советника по национальной безопасности, перспективы стабильности в Чечне казались очень шаткими. Почти полмиллиона человек, то есть 40 процентов довоенного населения, превратились в беженцев, живущих в переполненных горных деревнях и палаточных лагерях в соседней Ингушетии. Грозный — советский город-герой, который еще два года назад был цветущей столицей с населением в четыреста тысяч человек, лежал в руинах. Экономика была полностью разрушена. Тысячи так и не закончивших школу воинов бродили по улицам, размахивая автоматами.

Полевые командиры Шамиль Басаев и Салман Радуев, совершившие во время войны дерзкие набеги на русских, не проявляли никакого желания подчиниться правительству и расформировать свои отряды. В довершение ко всему в Чечне по-прежнему дислоцировались две российские бригады, которые тоже не собирались никуда уходить, вопреки Хасавюртским договоренностям. А в Москве проявились признаки очередного кризиса. По мере того как тяжело больной Ельцин терял рычаги управления, набирала силу “партия войны”, замышлявшая сместить Лебедя, на котором, как считал Закаев, целиком держался хрупкий мир в Чечне.

ТЕМ ВРЕМЕНЕМ В Москве Саша Литвиненко, который стал уже подполковником, вернулся к своему любимому занятию, не имеющему отношения ни к Чечне, ни к политике: он снова стал ловить бандитов. Но политика не оставляла Сашу. По воле случая уже в одной из первых послевоенных операций он вновь оказался в центре кремлевской интриги, и как раз на стороне “Партии войны”.

Сентябрьским утром 1996 года Сашина оперативная группа проводила обыск в частной охранной фирме, которой руководил ветеран спецназа ВДВ Константин Мирзоянц. Расследовали убийство Дмитрия Холодова — журналиста, разоблачившего коррупцию в Министерстве обороны и погибшего при взрыве бомбы. Когда оперативники открыли сейф в офисе, они с удивлением обнаружили там генеральскую форму и несколько папок с грифом “Совершенно секретно”.

— Вы не имеете права читать эти документы, — побледнел директор фирмы.

— Именно это я и собираюсь сделать, — сказал Саша. — А вот вы не имеете права хранить их у себя. Может, вы вообще их украли. Как они сюда попали?

— Это документы генерала Лебедя, секретаря Совбеза. Он считает небезопасным хранить их у себя.

Саша заинтересовался и занялся чтением. Следуя распространенному в ФСБ взгляду на Хасавюрт, он не был поклонником секретаря Совбеза. Документы действительно принадлежали Лебедю. Среди них был личный фотоальбом. Было также досье с материалами о коррупции в МВД. В нем фигурировали несколько членов высшего руководства, связанных с организованной преступностью.

В другой папке находилась секретная справка ГРУ по Чечне, с подробностями ликвидации Дудаева. Саша с интересом узнал, что операцией руководил его коллега, генерал ФСБ Евгений Хохольков. Из справки также следовало, что американская система наведения на сигнал спутникового телефона была закуплена Хохольковым в Германии в обход американских экспортных ограничений. При этом утверждалось, что Хохольков положил себе в карман солидную часть оперативного бюджета.

Третьим документом был написанный Лебедем проект создания “Российского легиона” — спецподразделения в пятьдесят тысяч человек, которое бы подчинялось Совету безопасности, то есть Лебедю. Предполагалось, что новая служба будет осуществлять спецоперации против тех, кто представляет “угрозу государственной безопасности России”.

Саша понял, что держит в руках самые сокровенные тайны секретаря Совбеза: досье с компроматом на генералов ФСБ и МВД и планом создания неконституционной силовой структуры с политическими задачами. Становилось понятно, каким образом Лебедь собирается вести борьбу со своими недругами из “Партии войны”.

Пока Саша знакомился с документами, прибыл официальный следователь.

— Я не могу включить это в дело, — сказал он, увидев папки.

— Почему? Это входит в ваши служебные обязанности, — настаивал Саша.

— Эти документы не имеют никакого отношения к делу, которое я расследую.

— По закону все материалы, запрещенные к обороту, подлежат изъятию. А документы с грифом уж точно запрещены к обороту.

Но следователь категорически отказался изымать документы. Саша позвонил своему начальнику в АТЦ. Тот выслушал его, пообещал перезвонить и пропал.

Тогда Саша позвонил на мобильный телефон Анатолию Куликову, министру внутренних дел. Он был знаком с ним через своего приятеля, сына погибшего друга министра. Вместе с приятелем Саша бывал в доме у Куликова, но никогда раньше не пользовался этим знакомством. Однако сейчас случай исключительный: Саша знал, что Куликов был злейшим врагом Лебедя.

— Анатолий Сергеевич, мы тут обнаружили кое-какие документы Лебедя, — сказал Саша.

— А почему ты сообщаешь об этом мне? У тебя есть свое начальство.

— Мое начальство не может решить, как с этим быть.

— Понял тебя, — интонация министра изменились. — Там что-то есть?

— Пара секретных справок и компромат на руководство МВД, — браво отрапортовал Саша.

— И на меня тоже?

— Нет, только на ваших заместителей.

— Ну хорошо, — сказал Куликов с облегчением. — Я пришлю кого-нибудь, чтобы официально оформить изъятие. Саша не мог и подозревать какую грандиозную услугу оказал Куликову своими находками.

“ГОЛУБЬ ХАСАВЮРТА” ГЕНЕРАЛ Лебедь понимал, что духовный лидер “Партии войны” министр внутренних дел Куликов пытается сжить его со света. Они постоянно сталкивались, и развязка была неминуема: один из них должен был уйти с политической арены. Лебедь даже шутил, что “двое пернатых в одной берлоге не уживутся”.

На самом деле Лебедь вел войну на два фронта: не менее опасным противником для него был и Чубайс, руководитель кремлевской администрации, влияние которого росло по мере ухудшения состояния здоровья Президента. За спиной Чубайса стояла группа давосских олигархов во главе с Березовским, всего несколько месяцев назад сулившим Лебедю статус “преемника”. Теперь же, когда его восхождение на вершину власти стало реальной возможностью, олигархи ломали головы над тем, как сдержать напористого генерала.

Ельцин слабел с каждым днем. Операция на сердце была назначена на начало ноября, но никто не знал, сможет ли он ее перенести. Согласно Конституции, в случае его смерти преемником становился премьер-министр Черномырдин, но большинство россиян предпочитало Лебедя. Ведь Лебедь пользовался всенародной популярностью за то, что остановил чеченскую бойню. Если Ельцин умрет и состоятся новые выборы, он легко обойдет Черномырдина. Но генерал был последним человеком, которого Чубайс, Березовский и Гусинский хотели видеть у власти. Они предпочитали испытанного, проверенного и покладистого Черномырдина.

13 октября 1996 года Лебедь совершил роковую ошибку. Надеясь поднять свою популярность в среде силовиков, ненавидевших его за Хасавюрт, он пошел на альянс с опальным чекистом Коржаковым, который по-прежнему имел большое влияние в спецслужбах. Они появились вместе на митинге в Туле, в избирательном округе, откуда Коржаков собирался баллотироваться в Госдуму.

Тем же густым басом, каким три месяца назад он грозился с экрана телевизора безжалостно подавить коржаковский мятеж, Лебедь поддержал кандидатуру чекиста. Затем выступил сам Коржаков, который обрушился на Чубайса — “неконституционного регента” в Кремле.

Объединившись с лидером недавнего путча, Лебедь сам подписал себе приговор. Олигархи быстро договорились с “Партией войны” о тактическом союзе. Козырем антилебедевской интриги стал меморандум о создании “Российского легиона”, который Саша случайно нашел во время сентябрьской операции.

В те времена ни одна затея Чубайса не обходилась без ведома его друзей на Западе, которые посредством займов и кредитов обеспечивали значительную долю российского бюджета. И вот в Нью-Йорке появился Борис Березовский, который попросил меня устроить встречу с Соросом, чтобы ознакомить его со сложившейся ситуацией.

— Западу не стоит заблуждаться по поводу Лебедя только из-за того, что он подписал перемирие в Чечне. Его сравнивают с Де Голлем, но на самом деле он Пиночет, — объяснял Борис Соросу. — И он готовит военный переворот. Не могли бы вы, Джордж, донести эту мысль до кого следует в Вашингтоне?

В тот же день я отправил копию проекта “Российского легиона” в Госдепартамент.

Момент развязки в Москве быстро приближался. 15 октября Лебедь направил Ельцину досье с компроматом на руководство МВД, не зная о том, что Куликов предупрежден о его существовании.

“Партия войны” незамедлительно нанесла ответный удар. Выступая в прямом эфире, Куликов, большеголовый мужичок в увешанном медалями генеральском мундире, обвинил Лебедя в подрыве Конституции и подготовке государственного переворота с помощью “Российского легиона”, который — он зачитал выдержки из меморандума — ставит задачей “изоляцию, вербовку или дискредитацию и ликвидацию политических и военных вдохновителей и лидеров экстремистских, террористических, сепаратистских движений, а также иных организаций, чья деятельность будет нести угрозу национальной безопасности России”. Язык не правового государства, но военной диктатуры. На следующий день масла в огонь подлил Черномырдин, обвинив Лебедя в “бонапартизме”.

Лебедь попытался прорваться на прием к больному Ельцину, но сотрудники чубайсовской администрации его просто туда не пустили. Тем временем телохранители Лебедя задержали четверых сотрудников МВД, которые следили за ним по приказу Куликова. К вечеру о подробностях скандала между двумя “пернатыми” генералами Чубайс доложил президенту. Тот вызвал к себе в резиденцию съемочную бригаду ОРТ и сделал Лебедю “телевизионный выговор” на всю страну:

— Должна быть команда единая, команда должна быть дружная, работать в одном кулаке. А сейчас получается, что как «лебедь, рак и щука». И разбивает их именно «лебедь». Делает ряд поступков, которые не согласовываются с президентом. Это вообще недопустимо! Я уволил Коржакова, а Лебедь привез его в Тулу… Не мог найти кого-нибудь получше! Одного поля ягоды!

И театральным жестом достав авторучку, президент в прямом эфире подписал указ об увольнении секретаря Совбеза.

Как вспоминал Ельцин в своих мемуарах, тогда он решил не иметь больше дела с генералами и впредь работать только с гражданскими советниками. Через неделю в Совете безопасности появилась новая, штатская команда во главе с Иваном Рыбкиным, бывшим спикером Госдумы. А его заместителем стал Борис Березовский, которому Ельцин поручил заниматься Чечней.

— Зачем тебе это нужно, Борис? — спросил я, когда услышал новость. — У тебя что, нет занятий получше, чем разбираться с чеченцами? Все это похоже на мыльную оперу.

— А это и есть мыльная опера, в которой, к сожалению, стреляют по-настоящему. Видишь ли, “партия войны” помогла нам избавиться от Лебедя, но мы не можем позволить Куликову рулить процессом в Чечне. Если он развяжет новую войну, Россия обречена. И на самом деле Чечней сейчас просто некому больше заниматься. Хочешь верь, хочешь нет.

Так, отчасти благодаря Саше, Борис Березовский сменил Александра Лебедя в роли главного миротворца, чем обеспечил себе первое место в списке врагов “Партии войны”. Менее чем за год ему пришлось выдержать бой с тремя генералами — сначала с Коржаковым, потом Лебедем и вот теперь с Куликовым. Стоит ли удивляться, что среди людей в форме Саша Литвиненко был, пожалуй, одним из немногих, кто еще питал симпатию к Борису.

Саша с Александром Гусаком, Первомайское, январь 1996 г.

“…в этом гребаном автобусе”.

 

Глава 7. Миротворцы

5 ноября 1996 года шестидесятипятилетний Ельцин перенес операцию на открытом сердце, проведенную в Московском кардиологическом центре. На то время, что он находился под наркозом, президент передал “ядерный чемоданчик” и бразды правления премьер-министру Черномырдину. Спустя семь с половиной часов, после того как ему было сделано пять сердечных шунтов, стало ясно, что операция удалась. Хирурги предсказали пациенту полное выздоровление.

Узнав, что Ельцин выжил, а во главе Совета безопасности встал Иван Рыбкин, Ахмед Закаев вздохнул с облегчением. У нового секретаря Совбеза была надежная репутация сторонника мира. Но вот Березовский оставался для Закаева загадкой. Несколько дней спустя, после того как российский правительственный самолет приземлился на военном аэродроме в Грозном, Закаев был приятно удивлен.

Борис, по словам Закаева, “оказался яростным, до цинизма целеустремленным человеком, и, что самое главное, его не терзал демон уязвленного национального самолюбия”, а им страдали все те русские, с которыми Закаеву приходилось иметь дело до сих пор. Тоска по потерянной империи точила русскую душу, как червь; Закаеву казалось, что они “вымещают на чеченцах все свои обиды — от падения Берлинской стены до превращения Америки в единственную сверхдержаву”.

Вот первое, что сказал Закаеву Борис, выйдя из самолета:

— Вы думаете, что вы — независимое государство. А мы, правительство Российской Федерации, считаем, что вы часть России. По этому вопросу мы все равно не договоримся, так что давайте отложим его в сторону и займемся тем, что можем решить.

— И мы стали по-деловому обсуждать порядок вывода войск. Вот тут мне и стало ясно, что его не мучают ночные кошмары о том, как Советская армия покидает Восточную Европу.

По словам Закаева, Борис и Рыбкин смогли растопить в чеченцах лед недоверия и убедить их, что они действительно хотят мира. Они начали с простых вопросов и не боялись принимать решения на месте, например по обмену пленными или амнистии. Когда же вопрос выходил за рамки их полномочий, они прямо так и говорили — “мы этого не можем” или “мы согласны, но должны будем пролоббировать это в Москве”. И умели добиваться своего.

— У них было потрясающее оружие — ОРТ, — продолжал Закаев. — Борис всюду возил с собой съемочную группу. Каждый раз, когда у нас был очередной прорыв или мы сталкивались с проблемой, Рыбкин выступал по телевидению, чтобы это сразу дошло до Ельцина, то есть еще до того, как их оппоненты в Москве успевали опомниться.

И по мере того, как шаг за шагом они продвигались к общей цели — мирному договору, который формально завершал войну, становилось ясно, что главная проблема заключается не в том, что они не смогут договориться друг с другом, а в том, что “непримиримые” с обеих сторон — “партия войны” в Москве и полевые командиры в горах сделают все, чтобы этого не допустить.

В КОНЦЕ НОЯБРЯ 1996 года Закаев приехал в Москву с ответным визитом. Первое промежуточное соглашение было готово к подписанию: в нем определялся порядок самоуправления в Чечне на период до выборов. Закаев приехал решать вопрос о двух российских бригадах, до сих пор находившихся в Чечне. Согласно договоренностям в Хасавюрте, их давно уже должны были вывести.

В четверг 21 ноября Закаев посетил Бориса в Совете безопасности на Старой площади. Новости были неутешительными: вывод войск заморожен на пять лет приказом министра внутренних дел Куликова, главнокомандующего федеральными силами в Чечне; и он уже успел заявить об этом по телевидению.

— Сходи сам к Куликову — все поймешь, — предложил Борис.

Куликов, вспоминал Закаев, посмотрел на него “как солдат на вошь” и объявил:

— Войска останутся на месте! Это решение закреплено указом президента и поэтому выходит за рамки Хасавюрта.

— Тогда мы больше не подпишем никаких соглашений! — вспылил Закаев. — Пока хоть один русский солдат остается в Чечне, переговоров не будет!

— Не будет, так не будет, — холодно ответил Куликов.

Но уже в субботу утром Борис позвонил Закаеву в гостиницу:

— Все получилось, Ахмед. Указ о выводе войск подписан!

И он ошарашил Закаева сообщением, что его собственный премьер Аслан Масхадов уже в Москве и в данный момент направляется в Белый дом на совместную пресс-конференцию с Черномырдиным.

Закаев включил телевизор и услышал указ Ельцина о немедленном выводе всех российских войск из Чечни.

— Как тебе это удалось? — спросил Закаев Бориса, пожимая ему руку на церемонии в Белом доме.

— Очень просто. Когда в четверг ты отправился к Куликову, я уже знал, что Ельцин подпишет указ, — объяснил Борис. — Но мне было важно, чтобы Куликов ничего не заподозрил. Сразу после встречи с тобой он улетел с визитом в Польшу, а мы с Рыбкиным — в Грозный за Масхадовым. Тебя использовали для отвода глаз, понимаешь? Ты был так расстроен. Для Куликова увидеть тебя в этом состоянии было лучшей гарантией, что все идет так, как хочет он, и он спокойно отправился в Варшаву. Иначе бы он отменил поездку, помчался в Кремль, устроил скандал, и кто знает, чем бы все закончилось. Извини, Ахмед, что ввел тебя в заблуждение.

Потом Рыбкин поведал мне подробности предыдущей ночи.

Убедившись, что Куликов действительно на пути в Варшаву, они отправились в Чечню на двух самолетах Совбеза. Это была стандартная мера предосторожности на случай теракта. Но на подлете к Грозному пилот сообщил, что военные закрыли аэропорт.

— Как насчет Нальчика? Махачкалы? — поинтересовался Рыбкин.

— Ни один аэропорт на Северном Кавказе нас не принимает.

Борис с Рыбкиным переглянулись. Погодные условия были тут ни при чем. Это были очередные фокусы военных.

— Сколько у нас горючего?

— Хватит на час, — ответил пилот.

Они развернулись и полетели в Волгоград. Было четыре часа утра.

Поспать удалось часа три в аэропортовской гостинице. Утром через президента Ингушетии Аушева они добились посадки в Слепцовске. Масхадов и его свита на машинах примчались туда из Грозного и с недоверием смотрели на Рыбкина и Бориса, которые объявили, что забирают их в Москву: Ельцин приказал вывести войска, и нужно срочно лететь, подписывать промежуточное соглашение.

— Почему об этом нигде не сообщается? — недоверчиво спросил Масхадов. Аллах знает этих русских: заманят все ичкерийское руководство в Москву и посадят в Лефортово!

— Придется нам поверить, — сказали Рыбкин с Борисом.

14 декабря 1996 года Салман Радуев, полевой командир, ставший известным благодаря захвату Кизляра и Первомайского, был остановлен при попытке въехать в Дагестан. Когда его попытались задержать, бойцы его отряда, скрывавшиеся неподалеку, разоружили российских милиционеров, взяли двадцать одного из них в заложники и увезли в Чечню. Неожиданный кризис угрожал срывом мирных переговоров.

УТРОМ 18 ДЕКАБРЯ, на четвертый день после захвата милиционеров, Березовский прибыл в опорный пункт Радуева Новые Гордали в надежде предотвратить перерастание инцидента в полномасштабный конфликт: с каждым часом в российском МВД нарастала решимость применить силу. Радуев, похожий на опереточного злодея, с огромной бородой, темными очками и бейсболкой, скрывавшими изуродованное ранением лицо, не обращал внимания на призывы Масхадова освободить заложников. Он не признавал Хасавюртского соглашения на том основании, что оно не принесло Чечне полной независимости. Теперь же он хотел, чтобы русские извинились за попытку его задержать, иначе он расстреляет заложников.

— Прошу у тебя извинения, Салман, — сказал Борис, сидя напротив Радуева в бункере.

— Борис, ты же понимаешь, что не от тебя я жду извинений, — ухмыльнулся Радуев.

Неожиданно над их головами послышался гул. Два вертолета без опознавательных знаков возникли из ниоткуда, прошлись пулеметным огнем по лагерю Радуева и исчезли так же быстро, как и появились. К счастью, никто не пострадал. Борис понимал — это проделки “Партии войны”.

— Видишь, Борис, — сказал Радуев. — Они ведь знают, что ты здесь, не так ли? Я хочу, чтобы это они передо мной извинялись.

После нескольких часов они договорились об обмене милиционеров на одиннадцать боевиков Радуева, взятых в плен год назад в Первомайском. Согласились, что милиционеров отпустят публично, а боевиков — тайно. Но Радуев продолжал настаивать, чтобы МВД принесло извинения ему лично. Дело шло к полуночи. Чтобы показать, что время истекает, Борис посмотрел на часы.

— Хорошие часы у тебя, — сказал Радуев. — Это “Ролекс”?

— Нет, “Патек-Филип”.

— Никогда о таких не слышал. Они лучше, чем “Ролекс”? Сколько стоят?

— Пятьдесят тысяч долларов, — ответил Борис.

— Хорошие часы.

— Они твои, — сказал Борис, снимая часы с руки.

Радуев повертел часы в руках.

— Хорошо, забирай своих ментов. Можешь увозить их прямо сегодня, а я беру с тебя слово, что ты отпустишь моих людей.

В ту же самую ночь, пока Борис вел переговоры с Радуевым, люди в масках, вооруженные автоматическим оружием с глушителями, вошли в миссию Международного Красного Креста в чеченской деревушке Новые Атаги и в упор расстреляли спящих сотрудников, включая четырех медсестер-иностранок. На следующую ночь в Грозном таким же образом были убиты пятеро русских мирных жителей.

“Эти убийства — наша национальная катастрофа” — заявил Масхадов.

— Убийцы вели себя нехарактерно даже для самых отвязанных чеченцев, — объяснял мне позже Закаев. — Никто не взял на себя ответственность за это. Никто не выдвинул политических требований. Не было и грабежа. Для нас было очевидно, что теракты эти организованы российскими спецслужбами, чтобы сорвать вывод федеральных войск и выборы. Но у нас не было доказательств.

27 января 1997 года. Народ заполнил избирательные участки по всей Чечне чтобы проголосовать на “законных, демократических и свободных” выборах — так заключили наблюдатели Европейского Союза. Бывший полковник Советской армии пятидесятипятилетний Аслан Масхадов, который руководил военными операциями против России, победил, набрав 69 процентов голосов. Шамиль Басаев, прославившийся рейдом на Буденновск, пришел к финишу вторым с 16 процентами голосов. Действующий временный президент Зелимхан Яндарбиев занял третье место, набрав 15 процентов.

АСЛАН МАСХАДОВ, УМЕРЕННЫЙ светский лидер, конечной целью которого было “привести Чечню в Европу”, рассчитывал на быстрое восстановление разрушенной войной экономики. Для этого был необходим мирный договор с Россией, который открыл бы дорогу банковскому, торговому, таможенному и прочим экономическим механизмам и прямому бюджетному финансированию Чечни. В Москве эту повестку дня продвигала “партия мира” — Рыбкин и Березовский, а противостояла ей “партия войны” во главе с Куликовым.

На внутреннем фронте Масхадову противостояли два демона — анархия склонных к терроризму полевых командиров и идеология политического исламизма; их представляли Басаев и Яндарбиев, поддержанные 30 процентами проголосовавших.

Масхадов начал с того, что попытался умиротворить этих демонов — он пригласил в правительство террориста Басаева и исламиста Мовлади Удугова, назначив одного из них ответственным за восстановление экономики, а другого — за переговоры с Россией. Сейчас невозможно сказать, удалось бы Масхадову укротить террористов и исламистов, если бы чеченская экономика пошла вверх. Печальный исторический факт состоит в том, что экономическая помощь из Москвы так и не поступила, и в течение всего периода между двумя войнами влияние исламистов росло, а террористы продолжали действовать безнаказанно. По мнению Ахмеда Закаева, к дестабилизации правительства Масхадова приложили руку российские спецслужбы, тайно поддерживавшие и террористов, и исламистов.

В НАЧАЛЕ АПРЕЛЯ 1997 года в кабинете президента Ингушетии Руслана Аушева состоялось совещание, на котором обсуждалось восстановление Чечни. Присутствовали заместитель секретаря российского Совбеза Березовский и два члена масхадовского кабинета — Шамиль Басаев и ближайший сподвижник Масхадова Ильяс Ахмадов. Как рассказал мне много лет спустя Ахмадов, получивший в 2004 году убежище в США, разговор шел по кругу — чеченцы требовали обещанных денег на восстановление, для чего было необходимо заключить мирный договор, которому препятствовала “партия войны” в Москве, в то время как Чечня все больше скатывалась в хаос и анархию.

— Если бы у вас были ресурсы, с чего бы вы начали? — спросил Березовский.

— С кирпичного завода в Грозном, — в один голос ответили Басаев и Ахмадов. — Это и рабочие места для бывших бойцов, и кирпич для строительства, а это значит, еще сотни рабочих мест.

Борис вопросительно посмотрел на Аушева — отставного генерала, пользовавшегося доверием как в Москве, так и у чеченцев. Тот одобрительно кивнул.

— Сколько для этого нужно денег? — поинтересовался Березовский.

— Два миллиона долларов, — ответил Басаев.

26 апреля в ингушский аэропорт Слепцовск с сумкой, в которой лежало два миллиона долларов наличными, прилетел партнер Бориса Бадри Патаркацишвили. Басаев и Ахмадов приняли деньги, Руслан Аушев засвидетельствовал их передачу и выделил охрану для транспортировки денег в Чечню. Вернувшись в Грозный, два министра принесли сумку с долларами своему президенту, и тот распорядился оприходовать их как первое крупное поступление в государственную казну Ичкерии.

На следующий день оперативная информация о передаче наличности поступила к министру внутренних дел Куликову. Как пишет Куликов в своих мемуарах, он тут же поехал к Ельцину, чтобы доложить о тайном финансировании Березовским чеченских “бандитов и убийц”. К удивлению Куликова, “информация не произвела на Ельцина никакого впечатления”. Президент был в курсе дела. Он “дал понять, что этот разговор ему неинтересен”.

Много лет спустя эпизод с передачей двух миллионов вспомнили, когда обвинили Березовского “в финансировании террористов”; путинская Генпрокуратура пыталась убедить в этом недоверчивых англичан. Но меня заинтересовал совсем другой аспект этой истории.

— Борис, неужели ты отдал чеченцам два миллиона собственных денег?

— Что я, сумасшедший? Конечно нет, — сказал Борис. — Это были бюджетные деньги, Борис Николаевич распорядился. Мы просто их обналичили. Дело в том, что в Чечне разбомбили все банки, и их невозможно было туда перечислить.

КАК-ТО В АПРЕЛЕ 1997 года Березовский попросил меня приехать в Клуб.

— Ты можешь изобразить из себя агента ЦРУ?

— Во-первых, выдавать себя за представителя федеральной власти у нас уголовно наказуемо, — сказал я. — Во-вторых, зная тебя, надеюсь, что стрельбы не будет.

— Ты ведь представитель Сороса, не так ли? — хитро улыбнулся Борис. — У тебя есть визитка? Этого достаточно. В России все считают, что фонд Сороса — крыша ЦРУ. Поехали ко мне на дачу; мне нужно, чтобы ты олицетворял собой Америку. От тебя ничего не потребуется — только осчастливить нас своим присутствием и надувать щеки, больше ничего.

На даче я оказался за столом с Борисом, секретарем Совбеза Рыбкиным и Мовлади Удуговым, заместителем премьер-министра Чечни. Обсуждали текст мирного договора, подписание которого было запланировано на следующий месяц.

Это была странная трапеза: Рыбкин, с повадками самоуверенного кремлевского аппаратчика; Борис, потягивающий Шато Латур; Удугов, прервавший переговоры, чтобы совершить вечерний намаз, и я, изо всех сил старавшийся казаться американским шпионом.

Через три часа проект договора был готов. Это был документ-айсберг, значение которого состояло не только в том, что в нем было написано, но и в том, о чем умалчивалось. В возвышенных фразах он провозглашал мир между двумя народами, враждовавшими несколько столетий, и отказ от применения силы в будущем. Он открывал дорогу дальнейшим практическим соглашениям. Но вопрос о независимости Чечни или ее статуса в составе Российской Федерации — то, из-за чего, собственно, и велась война, в договоре вообще не затрагивался. Это был компромисс, достигнутый с оглядкой на радикалов с обеих сторон. И хотя переговорщики, покидая дачу Бориса, чувствовали, что сделали максимум возможного, их работа взошла семенами новых раздоров в обоих лагерях: в стенах Кремля и в горах Кавказа.

28 АПРЕЛЯ 1997 года, около 7 часов вечера, на вокзале в Пятигорске взрывом бомбы были убиты двое и ранены более сорока человек. Подписание Мирного договора опять оказалось под угрозой срыва.

Министр внутренних дел Куликов тут же обвинил во взрыве чеченских террористов и сообщил об аресте двух чеченок — участниц рейда на Первомайское, которые якобы признались, что заложили бомбу.

— Теперь все могут убедиться в том, что партия войны на самом деле находится не в Москве, а в Грозном, — объявил Куликов по телевизору и призвал “совершить превентивные удары по базам боевиков”.

Но когда спустя два дня Рыбкин с Борисом прилетели в Грозный, Закаев им объяснил, что одна из двух террористок, названных Куликовым, жива и здорова, и спокойно живет в городе. Другая погибла еще год назад. А тех двух женщин, которые будто бы признались в теракте, арестовали до взрыва, а не после него.

Рыбкин тут же обрушился на Куликова в прямом эфире, воспользовавшись услугами всегда находившейся рядом группы ОРТ:

— Многие и в Чечне, и в России хотят разрушить хрупкий мир, но мы этого не допустим… независимо от того, какой величины звезды у них на погонах.

“А потом произошла ужасная вещь, — рассказывал мне Закаев, даже спустя много лет кипевший от возмущения. — Этот идиот, Салман Радуев, взял на себя ответственность за взрыв на вокзале. Он хотел любыми способами напомнить о себе.

Мы знали наверняка, что он не имел к этому никакого отношения. Масхадов был взбешен. Он приказал арестовать Радуева за ложные заявления, но мы не могли его достать. Так наша собственная партия войны подыгрывала “партии войны” в Москве. А я тогда понял, что русские готовы устраивать теракты против своих же собственных граждан, лишь бы обвинить нас в этом”.

Через два года после этих событий прогремели взрывы домов в Москве.

Березовский в Чечне

“Мыльная опера, в которой стреляют по-настоящему”