Утром на работе случилась неприятность. Зоя Александровна вручила Егорышеву конверт, на котором его рукой был написан адрес Бийского лесничества. Оказалось, что Егорышев все перепутал и важную деловую бумагу, которую нужно было послать в Омск, адресовал почему-то в Бийск. Бдительная Зоя Александровна вовремя обнаружила ошибку, и ужасное недоразумение, которое могло произойти по вине Егорышева, было предотвращено.

Он пристыженно поблагодарил ее и попросил доложить о нем Лебедянскому.

— Опять? — спросила Зоя Александровна. — Хорошо, я доложу. — Она скрылась в кабинете, через минуту торопливо вышла оттуда и каким-то странным тоном сказала Егорышеву:

— Прошу.

Егорышев вошел в кабинет и закрыл за собой дверь.

— В чем дело? — строго спросил Евгений Борисович. Его коричневые скулы были еще острее, чем обычно.

— Заявление, — коротко ответил Егорышев. Лебедянский прочел заявление, небрежно смахнул его рукой в ящик стола и сказал:

— Сегодня после работы у нас будет общее собрание. Там мы и поговорим о вашем заявлении, а кстати, еще кое о чем…

— Хорошо, — согласился Егорышев.

Он был немного удивлен тем, что его заявление об отпуске подлежало обсуждению на общем собрании, но, в конце концов, это не имело никакого значения…

После звонка, возвестившего об окончании рабочего дня, Зоя Александровна выдвинула на середину комнаты стол, накрыла его красной скатертью и поставила на середину графин с водой и стакан.

За этот стол уселись Лебедянский, секретарь партийной организации Федоров, комсорг Степанов и профорг Абрамцева, полная добродушная женщина, мать пятерых детей.

Зоя Александровна заточила карандаш и положила перед собой чистый лист бумаги. Сотрудники удивленно переглядывались. Никто не понимал, по какому поводу созвано собрание.

— Товарищи, — встав, негромко сказал Лебедянский. — Мы с вами приближаемся к двадцать второму съезду партии, съезду строителей коммунизма. Мы здесь, в нашем управлении, тоже делаем свое маленькое, незаметное, но нужное для страны дело. Наше управление занимается охраной и выращиванием лесов, зеленого богатства нашей Родины. Леса — это будущее страны, и, значит, мы с вами работаем непосредственно для будущего. И мы увидим это будущее, увидим своими глазами! Мы доживем до коммунизма. Но какими мы придем в коммунизм? Вот об этом мне и хотелось бы сегодня поговорить! — Евгений Борисович отпил из стакана воду и оглядел притихших сотрудников. — В коммунистическом обществе не будет места тунеядцам, лодырям и распущенным, аморальным людям, которые позорят своим поведением звание советского человека. Нет, таких людей мы с собой не возьмем! Товарищи! Сегодня утром я получил письмо от начальника двадцать девятого отделения милиции города Москвы. В этом письме сообщается, что член нашего коллектива товарищ Егорышев вчера вечером, напившись пьяным, учинил драку и дебош в общественном месте и был задержан вместе с подозрительными юношами и девицами.

По комнате пронесся шепот. Долгов сделал круглые глаза и с изумлением посмотрел на Егорышева. Егорышев растерянно улыбнулся. Все это было так глупо, что не могло к нему относиться…

— Товарищи из милиции просят нас оказать воздействие на Егорышева, — сказал Лебедянский и наклонил голову набок. — Но чтобы понять, как он, семейный человек, мог совершить подобный поступок, мы должны разобраться, что он вообще собой представляет. И я вам должен сказать, что я, например, не знаю Егорышева. Он у нас работает три года, но мы его не знаем. Он сторонится нас… Это, конечно, его дело, но сегодня мы вправе спросить у него: «Чем вы живете, Егорышев? Какие у вас высокие идеалы, благородные цели?» У нас, товарищи, победила новая, коммунистическая мораль. Законы этой морали светлы и гуманны. Они предписывают верность данному слову, уважение к женщине… Нам совершенно случайно стало известно, что товарищ Егорышев недавно ушел от своей жены, молодой женщины, комсомолки. Он бросил ее, оставил одну. Его, видимо, больше устраивают случайные знакомства… Я думаю, что это звенья одной цепи. Вы сами понимаете, Егорышев, к чему может привести такое легкомысленное, недостойное поведение?

Егорышев по-прежнему улыбался. Щеки у него горели.

— Может, кто-нибудь желает выступить? — после паузы осведомился Лебедянский.

Желающих оказалось много. Первым взял слово комсорг Степанов. Он признал, что воспитательная работа среди молодежи в отделе ведется недостаточно, и обратился к Егорышеву с призывом покончить с ненормальным образом жизни, вредящим здоровью, и как можно скорей вернуться к семье.

— Впрочем, — неожиданно закончил Степанов, — семья — это дело сложное. Тут трудно давать советы. Особенно посторонним…

Зоя Александровна назвала заключительные слова Степанова беспринципными.

— Это кто же посторонние? — возмущенно спросила она. — Нет, Степанов, мы для Егорышева не посторонние. Мы коллектив, он член этого коллектива и никаких секретов от нас иметь не должен. Именно в этом и заключается коммунистическая мораль. И такое собрание, как у нас сегодня, возможно только в нашем обществе, которое идет к коммунизму. Мы все должны быть друзьями и товарищами. Нет, Степанов! Пусть Егорышев объяснит нам, почему он бросил жену!

—Что его спрашивать! — сказала молоденькая машинистка Леля. — Известно, почему они бросают. Нашел помоложе и бросил.

— Это еще не факт, — буркнул экспедитор Корабельников. — Может, как раз наоборот, она ему изменила. Женщины в этом смысле бывают просто исключительно бессовестными. Я бы лично тоже с этим не стал мириться.

— Не обязательно причиной является измена, — задумчиво и ласково возразил толстенький лысый инженер Кудрявцев и взглянул на Егорышева выпуклыми, тоскливыми глазами. — Вы нам откровенно объясните, Степан Григорьевич. Мы все тут люди взрослые. Физиологические моменты тоже очень часто определяют прочность семьи. И тут уж ничего не поделаешь.

Машинистка Леля фыркнула в платок. Лебедянский постучал по столу карандашом.

— Я вас не понимаю, Егорышев, — сказал Кудрявцев, — почему вы молчите? Стесняетесь, что ли? Так это глупо. Правильно заметила Зоя Александровна, тут все свои. Встали бы, понимаете, рассказали откровенно, что у вас получилось с женой, на какой почве охладели, смотришь, мы бы вам что-нибудь посоветовали. Одна голова хорошо, две лучше, а у нас целый коллектив. Серьезно, Егорышев, давайте рассказывайте, а то уже поздно…

Егорышеву было холодно. Он чувствовал себя раздетым. Ему было очень неудобно и стыдно.

— Он не желает нам отвечать, — сказала Зоя Александровна. — Он ведет себя просто вызывающе. Таким людям не место в нашем коллективе. Я предлагаю поставить вопрос перед отделом кадров о дальнейшем пребывании Егорышева в управлении.

— Ну, это уж вы слишком, — недовольно поморщился парторг Федоров, который сидел все время, опустив голову и вертя в руках карандаш. — — То, что случилось, конечно, неприятно, но ничего такого раньше с Егорышевым не случалось. Я предлагаю объявить ему выговор и покончить на этом.

Федорова поддержали Степанов и Абрамцева.

— Да разве дело в административном взыскали? — укоризненно сказал Лебедянский. — Мы собрались здесь, чтобы поговорить по душам, как близкие друзья. Большая неприятность случилась с Егорышевым. Ему сейчас тяжело. Зачем же мы будем еще ему портить личное дело этим выговором? Я убежден, что он и так все понял. Он, конечно, понял, что мы все стремимся не наказать его, а просто понять и, может быть, поддержать. Никаких выговоров объявлять мы не будем. Пусть товарищ Егорышев хорошенько подумает о том, что он здесь услышал, вот и все. Вскоре я хочу поручить ему важную работу. Надеюсь, он выполнит эту работу так, что нам больше не придется обвинять его в безразличии к коллективу. Что касается семейных дел, то я надеюсь, что товарищ Егорышев решит их в полном соответствии с нашей чистой и гуманной коммунистической моралью.

— Правильно! — облегченно сказал Долгов, и все сразу задвигались и заговорили вполголоса.

— Может быть, вы что-нибудь пожелаете сказать, Степан Григорьевич? — ласково обратился к Егорышеву Лебедянский.

Егорышев встал. Он успокоился, ему только по-прежнему было холодно и хотелось пить.

— Я насчет отпуска, — кашлянув, сказал он. — Вы обещали на собрании разобрать мое заявление.

— Это все, что вас сейчас интересует? После всего, что произошло? — спросил Лебедянский в наступившей тишине.

Егорышев не ответил.

Евгений Борисович нахмурился и сложил в папку листочки протокола.

— Можете расходиться, товарищи, — сказал он и скрылся в своем кабинете.

Егорышев направился к двери.

— Вам, голубчик, повезло, — сказал инженер Кудрявцев. — Был бы на месте Лебедянского Коркин, начальник управления, от вас бы только перья полетели. Он в вопросах морали зверь! А Евгений Борисович душа человек. Либерал!

В коридоре Егорышева остановил парторг Федоров. Это был молчаливый человек с наголо остриженной головой и тихим голосом. До войны он был лесничим, но простудился во время наводнения, заболел туберкулезом и вынужден был навсегда расстаться с лесом. Наверно, он так же, как Егорышев, тосковал о своих зеленых питомцах и тяготился скучной работой в управлении.

— Зачем тебе так срочно отпуск понадобился? — спросил Федоров. — Ты в заявлении пишешь, что уезжать собрался?

— Да, в Красноярский край, — ответил Егорышев. — Если мне не дадут отпуск, я должен буду уйти с работы. Я ничего не могу сделать…

— А зачем тебе в Красноярский край? Егорышев пожал плечами.

— Ладно, — сказал Федоров, внимательно посмотрев на него. — Это, в общем, твое дело. Ты у Долгова сейчас живешь? Ну, до завтра…

Егорышев был уверен, что ему придется взять расчет, но, когда на другой день пришел к Лебедянскому с заявлением об уходе, тот хмуро взглянул на него и сказал, что появилась возможность предоставить ему отпуск, так как Долгов изъявил желание уступить ему свою очередь, а также выполнить ту работу, которую Лебедянский намеревался поручить Егорышеву.

— Спасибо, — ответил Егорышев.

— Я бы на вашем месте все-таки предварительно туда написал, — посоветовал заведующий отделом. — Вдруг вашего приятеля там нет?

— Может быть, я напишу, — сказал Егорышев. Он сказал это из вежливости. На самом деле писать он не собирался. Он хорошо понимал, что переписка с адресным столом займет уйму времени и, скорее всего, ни к чему не приведет.

Время терять он не мог. Каждый лишний день был для Наташи мукой. Егорышев знал Наташу и знал, что она сама не предпримет никаких шагов для того, чтобы найти Матвея. Она считает, что, связав свою жизнь с Егорышевым, она не имеет права на такие поиски.

Он вспомнил Таню и подумал, что, должно быть, он и Наташа оба относятся к людям, которые сами придумывают для себя трудности…

Купив билет, Егорышев заехал домой за вещами. Он нарочно заехал днем, чтобы не встретиться с Наташей. Он не хотел и не мог ей ничего объяснять.

Он сложил в чемодан пару белья, рубашку, свитер и, подумав, взял кирзовые сапоги, в которых ездил девять лет назад на практику. В Красноярске кирзовые сапоги могли ему пригодиться.

Егорышев приехал на вокзал рано, выпил у буфетной стойки кружку пива, внес в вагон вещи и стал, томясь, прохаживаться по перрону. За десять минут до отправления поезда он вдруг осознал, что собирается уехать, не простившись с Наташей, и бросился к будке телефона-автомата. Как назло, монета провалилась, он снова и снова опускал ее в черную щель, чувствуя, как уходят драгоценные минуты… Наконец раздался гудок, и знакомый, родной голос произнес:

— Алло!

Егорышев молчал, изо всех сил прижимая трубку к уху. Ему так много нужно было сказать Наташе, что он не мог произнести ни слова.

— Алло! — с беспокойством сказала Наташа. — Это ты, Степан? Почему ты все время молчишь? Ты только не бросай трубку, Степан, мне нужно тебе кое-что сказать… Вот… Все и забыла сразу… Да… знаешь, вчера мне показалось, что ты пришел, я даже выбежала на лестницу, но тебя не было… Видишь, у меня уже начались галлюцинации… Ты слышишь меня, Степан?

— Слышу! — тихо ответил Егорышев.

— Наконец-то! — обрадовалась Наташа. — Наконец-то ты со мной заговорил! Зачем ты ушел, Степан? Где ты мыкаешься, мой бедный? Вчера вечером, после того как мне показалось, что ты приходил, я оделась и поехала на дачу к Долгову. Но там никого не оказалось. Я решила обязательно дождаться, мне так хотелось тебя увидеть, но я испугалась. Было уже поздно, часов десять. Вокруг было темно, и какие-то люди все время на меня смотрели.

«А я сидел в ресторане!» — подумал Егорышев.

— Степан, милый! — сказала Наташа. — Возвращайся, пожалуйста, домой… Я очень перед тобой виновата, очень! Мне плохо, понимаешь? Обоим нам плохо… Я чего-то не понимала раньше. Как будто десять лет прошло с того вечера, как ты ушел… Приходи, Степан, я буду тебя ждать…

До отхода поезда осталось шесть минут.

— Почему ты не спрашиваешь про Матвея? — сказал Егорышев. — Разве тебя не интересует?

— Нет, меня это очень интересует, — помолчав, ответила Наташа.

— Ну, так вот, он жив, теперь уже точно известно!

— Жив! — повторила Наташа.

— Я сейчас не могу говорить! — заторопился Егорышев. — Я потом расскажу, вернее, ты сама все узнаешь… Я уезжаю в командировку… Ты слышишь, Наташа? Я уезжаю, поезд сейчас отходит… Не волнуйся, береги себя, обедай обязательно вовремя, а то у тебя есть дурная привычка хватать на ходу… Ну, вот и все…

— Степан! — закричала Наташа. — Подожди, Степан! Куда ты уезжаешь? Я не хочу, чтобы ты уезжал, слышишь? Не хочу! Что же ты молчишь, Степан?

Егорышев отнял трубку от уха и нажал рукой на рычаг. Раздались гудки.

— Прощай, моя ладушка, моя девочка, — сказал он холодной, гудящей трубке. — Ни в чем ты не виновата. Никто ни в чем не виноват!

Все это Егорышев произнес про себя, и никто не услышал его. Он осторожно повесил трубку и выбежал на перрон. Вагоны медленно, неслышно двигались мимо… Он схватился за поручни.

— Безобразничаете, гражданин? — строго сказала ему проводница, и Егорышев с невеселой усмешкой подумал, что скоро, наверно, сделается завзятым на-ушителем общественного порядка.

Егорышев боялся, что пять суток покажутся ему годами, но они промелькнули так быстро, что он и не заметил. Вместе с ним в купе ехали молодые супруги. Муж, застенчивый, белобрысый, голубоглазый парень лет двадцати пяти, был без памяти влюблен в свою подругу, пухленькую брюнетку с ямочками на щеках и с множеством маленьких родинок на плечах и на шее. Из их разговора Егорышев понял, что оба они только что окончили станкоинструментальный институт и едут в Абакан работать.

Муж вполголоса рассказывал о том, какие сказочные станки он видел в научно-исследовательском институте, и жалел, что этих станков не будет на Абаканском заводе сельскохозяйственных машин, где им предстоит трудиться, а жена, озабоченно наморщив узенький лобик, с опаской спрашивала, дадут ли им сразу квартиру и будут ли в этой квартире хоть какие-нибудь минимальные удобства… По ночам они без зазрения совести целовались, но Егорышев, лежавший лицом к стене на верхней полке, не завидовал им и думал, что, пожалуй, трудно предсказать их дальнейшую судьбу… Еще Егорышев вспоминал Таню и спрашивал себя, могли бы вот эти молодые люди, дети двадцатого века, стать героями шекспировской драмы или они слишком бедны и легки сердцем, чтобы испытывать любовные муки? Ответа на этот вопрос Егорышев так и не нашел, а молодые супруги сошли вместе с ним в Красноярске и долго махали ему руками из окна автобуса, увозившего их в Абакан…

Егорышев отправился в краевое управление геологии и охраны недр. Начальник отдела кадров сказал ему, что Строганов у них в штате не работает и никогда не работал. Кажется, несколько лет назад он был в Красноярске проездом вместе с московской экспедицией Гольдберга, а что с ним стало потом, неизвестно.

Поблагодарив начальника отдела кадров, Егорышев вышел на улицу, разыскал стеклянную будку справочного бюро и попросил узнать, проживает ли в Красноярске Матвей Михайлович Строганов тысяча девятьсот двадцать восьмого года рождения. Пока наводилась справка, Егорышев пообедал в ресторане и вернулся к будке. Он ни на что особенно не надеялся, но все же сердце его замерло, когда девушка в синем пиджачке заявила ему, поджав накрашенные губы:

— Нет, не проживает.

— Спасибо, — ответил Егорышев и не спеша пошел по направлению к гостинице «Сибирь». Он шел, рассеянно озираясь по сторонам и размахивая чемоданом, в котором постукивали кирзовые сапоги. Спешить было некуда. Не понадобились Егорышеву замечательные сапоги.

Пройдя мимо гостиницы, Егорышев повернул к вокзалу. В Красноярске делать было больше нечего. Поезд на Москву отправлялся вечером. Это был проходящий поезд, следующий из Хабаровска, билеты да него еще не продавались, и Егорышев, сдав чемодан в камеру хранения, отправился побродить по городу.

Он медленно шел по узкой, мощенной булыжником улице, вспоминал поступки, совершенные им с того момента, как он увидел на даче Долгова картину, и приходил к выводу, что его неудачи, пожалуй, вполне закономерны. Они объясняются тем, что он, Егорышев, должно быть, очень несообразительный и неумелый человек. Другой на его месте, конечно, давно бы добился успеха…

Он не представлял, как вернется домой и скажет Наташе о своей неудаче. Она подумает, что он просто не захотел найти Матвея. А может, так оно и было на самом деле? По самому строгому счету Егорышев проверил себя и облегченно вздохнул. Нет, не обманывал он Наташу! Не вина его, а беда, что не нашелся Матвей!

Задержавшись на перекрестке, Егорышев поднял глаза и увидел вывеску, укрепленную над входом в двухэтажный каменный дом старинной архитектуры. «Краеведческий музей», — прочел он и поднялся на крыльцо.

Музей был совершенно пуст. По светлым залам гулял прохладный ветер, пахнущий старой мебелью и кожей. Егорышев переходил от витрины к витрине, с любопытством разглядывая орудия людей каменного века, живших когда-то в этих местах. Потом он стал рассматривать картины, развешанные на стенах. На этих картинах были изображены город Красноярск и его окрестности.

Внимание Егорышева привлекло одно полотно. Оно висело в коротком коридорчике, соединяющем два зала, и освещалось сразу с двух сторон. Должно быть, благодаря такому освещению пейзаж, изображенный на полотне, казался не нарисованным, а настоящим, живым, словно увиденным из окна.

Егорышев долго смотрел на синее безоблачное небо и голубоватые сопки. Они были совершенно такими же, как на картине Матвея Строганова, и та же необъяснимая тревога чувствовалась в алом солнце, зеленых лиственницах и елях. Сопки застыли словно перед грозой, а речушка, стесненная узкими берегами, бурлила, как бы стремясь разлиться и затопить все вокруг.

В правом нижнем углу картины Егорышев увидел неразборчивую подпись художника. Картину нарисовал не Матвей Строганов, а какой-то Никитушкин, и в красках, небрежно брошенных на холст, чувствовалась не добросовестность любителя, а размашистая щедрость профессионала, но местность, послужившая натурой для обоих художников, была одной и той же. Сомневаться в этом не приходилось. Слишком характерным был пейзаж, и не случайно художники выбрали для неба этот одинаковый в обеих картинах глубокий, синий, тревожный тон.

Егорышев разыскал экскурсовода, сонного старичка в пенсне, и спросил, какое место Красноярского края изображено на картине, висящей в коридоре.

Экскурсовод, взглянув на полотно, ответил:

— Это не Красноярский край. Это типичный пейзаж горной Торжи.

— Торжи? — переспросил Егорышев.

— Именно Торжи, — подтвердил старичок. — До революции Торжа входила в состав Красноярской губернии, поэтому музей и приобрел эту картину у известного в те годы торжинского художника Никитушкина.

— Благодарю вас, — сказал Егорышев.

Он вышел на улицу, ноги сами принесли его к вокзалу. Опомнившись, Егорышев с удивлением заметил, что запыхался. Он бежал почти всю дорогу. Еще не зная, как поступит, он взял из камеры хранения чемодан и спросил у кладовщика, долго ли ехать поездом от Красноярска до Улуг-Хема, главного города Торжи.

— До Торжи поезда не ходят, — ответил кладовщик. — Туда только на вертолете можно добраться.

«Полечу», — подумал Егорышев. Ему стало легко и немного страшно, как лыжнику, избравшему для спуска крутой, опасный склон. Но лыжнику по крайней мере известна дорога, а Егорышев не знал ничего. Он не имел никаких оснований предполагать, что Матвей Строганов находится в Торже. Он принял свое решение по какому-то странному наитию, сердцем, а не разумом.

Это было, наверно, так же легкомысленно, как ехать из Москвы в Красноярск, но Егорышев не стал колебаться. Подозвав такси, он попросил отвезти его в аэропорт.

По дороге он попытался уверить себя, что его поступок вполне логичен и даже необходим. Если Матвей Строганов участвовал в Красноярской экспедиции Гольдберга, почему он не мог поехать с Гольдбергом в Торжу? Картина, подаренная Гольдбергу, как раз говорит о том, что Матвей побывал там вместе с ним. А если так, почему он не мог навсегда остаться в Торже? Мог, безусловно мог остаться. Но мог и уехать!.. Егорышев вынужден был признать, что все это, в общем, довольно неубедительно.

Однако раздумывать была уже некогда.

Егорышев впервые летел на вертолете и с любопытством смотрел в окно. Земля под ним горбилась, выгибая спину, покрытую густой шерстью тайги. Горы были совсем рядом. Казалось, что машина вот-вот зацепит их колесами.

Через два часа горы расступились, блеснула голубая лента реки, и вертолет пошел на посадку.

— Торжа! — весело сказал молодой летчик, высунувшись из кабины.

Егорышев взял чемодан и спустился по трапу.