Послесловие. Рукопожатие на орбите
В конце 1975 года американцы писали о том, что «можно только гадать, в какой степени «Аполлон» способствовал появлению теперешней атмосферы разрядки». Гадать вряд ли стоило. Думается, что все-таки не «Аполлон» сыграл главную роль в некоторых потеплениях советско-американских отношений в определенный период «царствования» Брежнева, особенно заметный после гневливой непререкаемости Хрущева. Но советско-американское сотрудничество в космосе обязано «Аполлону» уже хотя бы потому, что он существовал реально и был единственным космическим кораблем США, который мог такое сотрудничество воплотить в жизнь технически.
Сейчас, когда все эти события поросли травой забвения, они не перестали оставаться частицей проклятой нами истории, которую мы знать обязаны, чтобы не впасть в другую крайность и вновь оказаться «Иванами, не помнящими родства». Вглядываясь из нашего исторического далека, листая уже пожелтевшие бумаги, невольно раскладываешь их на три кучки и без газетной спешки, не склонной к анализу, видишь три этапа экспериментального проекта «Аполлон» — «Союз» (ЭПАС). Каждый из них труден по-своему, и ни один последующий не мог бы существовать без предыдущих.
Самое знаменательное, что американцы говорили об ЭПАС не только как об интересном научно-техническом эксперименте, но и как о событии, открывающем новую эпоху в космонавтике, а, следовательно, и в истории человеческой цивилизации в целом. «Аполлон» еще не приводнился, а уже писали: «Эта экспедиция займет в истории такое же место, какое в ней отведено первому полету человека в космос и первой его посадке на Луне. Ибо, несмотря на то, что соглашение, приведшее к ЭПАС, предусматривает осуществление лишь одного полета, трудно себе представить, чтобы успешное выполнение этой задачи могло бы быть не только началом, но и концом сотрудничества США и СССР в области космических исследований».
Итак, три этапа: прошлое — настоящее — будущее.
Идея соединения человеческих усилий для достижения единой цели в космосе столь очевидна и логична, что отыскать в прошлом тот первый намек, первое слово, с которого началась история ЭПАС, довольно сложно. Американцы в Хьюстоне показывали мне авиационный справочник за 1937-1965 гг., где действительно указывалось, правда, безо всяких на то оснований и ссылок, что СССР и США проектируют совместные спасательные операции в космосе. Я, в свою очередь, напомнил, что еще за полвека до этого фантазия К.Э.Циолковского отправила в межпланетный полет русского, американца, немца, француза, англичанина и итальянца. В те годы, кажется, так безмерно отдаленные от спутников и космических кораблей, К.Э.Циолковский, словно заглядывая в знойное лето стартов ЭПАСа, писал: «Человечество приобретает всемирный океан, дарованный ему как бы нарочно для того, чтобы связать людей в одно целое, в одну семью...» Как видите, назвать некоего конкретного «изобретателя идеи» ЭПАС куда труднее, чем найти изобретателя звонкого названия «Аполлон», несмотря на то, что ЭПАС — это тоже история современности.
Идея носилась в воздухе, и носилась давно. История же конкретных документов по этому вопросу восходит к времени первых спутников. 15 марта 1958 года Хрущев высказал свои предложения о сотрудничестве в космосе и внес 7 и 18 ноября того же года проекты советских резолюций по тому же вопросу на обсуждение XIII сессии Генеральной Ассамблеи ООН. Мы, напомню, уже запустили к этому времени первый спутник и Лайку, и Никита Сергеевич, сидя, что называется, «на коне», мог позволить себе этакий широкий жест, хотя документы состояли в основном из звонких, но общих фраз. Они были отвергнуты Соединенными Штатами, которые посчитали себя уязвленными, поскольку эти предложения не обеспечивали сколь-либо достойного их влияния в тех международных рабочих органах, которые должны были проводить в жизнь решения ООН. В декабре 1959 года то же самое повторилось вновь.
Различные формы широкого международного сотрудничества, в том числе и двусторонние соглашения между США и СССР, не могли появиться на свет сами по себе, в отрыве от всех других более общих и важных международных проблем, таких, скажем, как проблема разоружения. ЭПАС проклюнулся, когда наступило некоторое общее временное потепление. Джон Кеннеди не мог думать серьезно о сотрудничестве в космосе, потому что не мог пока отыскать приемлемого для него пути сотрудничества на Земле. В нашей стране это был очень популярный человек. А почему — непонятно. Ну не только же за внешность! Что же касается его политики по отношению к нам, ее никак нельзя назвать не только дружелюбной, но даже последовательной. Например, утром 21 февраля 1962 года Кеннеди подписал ответное письмо на поздравление Советского правительства в связи с успешным завершением полета Джона Гленна и в этом письме выражал надежду, что советско-американское сотрудничество принесет хорошие плоды, а вечером того же самого дня, выступая на пресс-конференции, подвергал сомнению возможность такого сотрудничества.
И так бывало не один раз. Но бывало и другое, о чем тоже не надо забывать.
В американской литературе по проблемам сотрудничества в области освоения космического пространства очень часто вспоминают выступление президента Д.Кеннеди в ООН, посвященное этому вопросу. Правда, рассказывают, что за два дня до этого выступления он обсуждал со своими экспертами возможность организации совместной советско-американской экспедиции на Луну. Идея была расценена как явно утопическая. Выдвигая в ООН предложения о советско-американском сотрудничестве, Кеннеди не мог не понимать, какую реакцию вызовут они в правительственных кругах США. И реакция эта известна: речь в ООН была объявлена подрывающей «первенство и приоритет» США, бюджет НАСА был сокращен на 600 миллионов долларов, палата представителей приняла постановление, запрещающее использовать хотя бы один цент для организации лунной экспедиции в сотрудничестве со странами коммунистического лагеря. «Решение палаты представителей, — пишет Ю.Н. Листвинов в уже цитируемой мною книге, — было недвусмысленным предупреждением, что дальнейшее отступление от курса «холодной войны» может дорого обойтись ему (Кеннеди. — Я.Г.) на предстоящих президентских выборах 1964 года».
«Конструкторам и инженерам, работающим над проектом «Аполлон», — писал английский еженедельник «Нью сайентист» в марте 1965 года, — идея полета на Луну в этом десятилетии на космическом корабле, сконструированном совместно Россией и Америкой, всегда казалась карикатурной». ЭПАС не мог появиться в небе «холодной войны», хотя слов о сотрудничестве и в те годы произносилось немало. Но слова с обеих сторон расходились с делами, пожелания — с жизнью. Слова были просто «обязательным ассортиментом» трибунных выступлений, иллюстрирующих их смелость и активность. Я мог бы привести десятки цитат из речей Хрущева, но раз книжка «американская», не будем трогать Никиту Сергеевича. В сентябре 1969 года сенатор Уильям Проксмайр предложил включить в экипаж одного из «Аполлонов», который в ближайшее время готовится лететь на Луну, советского космонавта, что позволило бы придать исследованиям Луны интернациональный характер и снизить колоссальные расходы. Когда же советско-американский полет начал воплощаться в жизнь, тот же Проксмайр выступил с критикой программы ЭПАС.
Гораздо более последовательную политику всегда занимали американские астронавты. Патриотизм и верность идеалам родины не ослепляли этих людей, лучше других понимавших, что сотрудничество в космосе совершенно необходимо. Когда разговор об этом зашел после возвращения с Луны «Аполлона-16», Джон Янг ответил, что он готов выучить русский язык, чтобы преодолеть «языковой барьер», и уверен, что Дьюк и Маттингли тоже готовы сделать это.
— СССР, США, Франция и другие страны, которые уже сегодня ведут широкие космические исследования, должны объединить свои усилия, — говорил Чарльз Конрад. — Надо постигать космический океан и идти дальше, за Луну. Одна страна это сделать не в состоянии. Хотя стоимость полученных знаний постоянно увеличивается, человечество всегда будет стремиться получать их любой ценой. Для этого, вполне естественно, людям надо объединиться...
О сотрудничестве между США и СССР в разные годы говорили и писали Нейл Армстронг, Фрэнк Борман, Джозеф Кервин, Майкл Коллинз, Гордон Купер, Юджин Сернан, Дэвид Скотт и другие астронавты.
Да, идея сотрудничества давно носилась в воздухе. О совместных полетах говорили и в Звездном городке, и в Хьюстоне. «Нью-Йорк таймс» в марте 1970 года упрекала президента Никсона за «ограниченные возможности для совместных проектов с другими странами» и утверждала, что истинного прогресса в космонавтике «можно достичь лишь путем переговоров с Москвой». Еще до этого начался обмен письмами о сотрудничестве в космосе между президентом Академии наук Мстиславом Келдышем и генеральным директором НАСА доктором Томасом Пейном, 24 апреля 1970 года в Нью-Йорке Пейн беседовал на эту тему с советским академиком Анатолием Аркадьевичем Благонравовым. Вот тогда-то и зашел разговор о новом стыковочном узле и проблеме спасения в космосе. Хотя идея и висела в воздухе, разговор в Нью-Йорке возник не случайно: ровно за неделю до этого спасательное судно «Айво Джима» выловило в Тихом океане экипаж «несчастливого» тринадцатого «Аполлона».
То, что два эти события связаны, подтверждает и доктор Гленн Ланни, технический директор ЭПАС с американской стороны, который, как вы помните, в то время руководил работами по спасению Ловелла и его товарищей:
— О возможной помощи Советского Союза, — рассказывал в Хьюстоне Ланни, — я думал в один из самых критических моментов в программе «Аполлон». Космический корабль «Аполлон-13» находился за сотни тысяч миль от Земли, когда взорвались кислородные баки в жилом отсеке... Увы, в тот драматический момент мысль о чьей-либо помощи я отбросил сразу же после того, как она возникла. Как инженер, я знал, что все эти годы наши страны проектировали и строили космические корабли и стыковочные устройства по-разному. У вас была одна система, у нас другая...
Безусловно, несчастье с «Аполлоном-13» явилось своеобразным психологическим толчком для американцев навстречу совместной космической программе. Но ведь и до и после этого трагического события возникали ситуации, когда вопрос о возможности прийти на помощь людям, летавшим в космосе, выглядел весьма насущно. Достаточно вспомнить полет «Джемини-8», когда этот космический корабль потерял управление, но, к счастью, смог совершить аварийную посадку в Тихом океане. Или эпизод завершения работы на «Скайлэбе», когда после 84-дневного пребывания на орбите на транспортном «Аполлоне» не включился после команды астронавта Джеральда Карра главный двигатель.
— У нас упало сердце и глаза вылезли из орбит, — рассказывал потом Карр. — Двигатель не желал включаться, и космический корабль не двигался...
К счастью, и здесь удалось воспользоваться аварийной системой. Но ведь на счастье нельзя рассчитывать всегда. То же можно сказать и о наших пилотируемых полетах, например, о «нештатной» посадке «Восхода-2» в тайге. По существу, каждый космический полет мог обернуться аварийной ситуацией.
Существует еще одно обстоятельство, способствовавшее реализации ЭПАС, точнее — как бы подталкивающее к его реализации. Многие американцы одобряли идею совместного космического полета не столько по политическим, сколько по экономическим причинам, о которых писала английская «Файнэншл таймс»: «Аэродинамическая промышленность в США приветствовала нынешний проект совместного полета в силу того, что он обеспечивал работой технических специалистов в области космонавтики, у которых начались трудные времена из-за сокращения общего бюджета НАСА. Приветствовали этот проект и университеты, и другие научные организации во всем мире — благодаря возможности, которые он открывал для дальнейших космических исследований». Ведь к этому времени единственной более-менее перспективной пилотируемой программой был «Шаттл» («Челнок») — космический корабль многоразового использования. Однако по самым оптимистическим планам его летные испытания должны были начаться не раньше 1977-1979 годов. Таким образом, американская космонавтика оказывалась в долгом простое.
К моменту возвращения Юджина Сернана и его друзей с Луны из бывших 300 тысяч человек, работающих на программу «Аполлон», осталось 14 тысяч. Бюджет программы с 3,5 миллиарда долларов скатился до 128,7 миллиона. Не было денег, которые могли бы сохранить кадры специалистов, не было дела, которое позволяло бы использовать обширный комплекс сооружений и материальной части. Требовалось законсервировать на несколько лет космическую технику стоимостью почти в миллиард долларов.
— Сейчас у нас нет никаких твердых планов относительно использования этой техники, но мы, несомненно, собираемся хранить ее надлежащим образом, — говорил Дэйл Майерс, помощник директора пилотируемых полетов НАСА.
В свете всех этих событий весьма одиозно выглядела фигура астронавта. С 1959 года НАСА отобрало в отряд 73 кандидата для космических полетов. К моменту окончания программы «Аполлон» их оставалось 39. Даже с учетом трех экспедиций на «Скайлэбе» три десятка астронавтов становились безработными. Джеймс Ирвин считал, что половина из них уйдет из НАСА в самое ближайшее время, и оказался прав. В дальнейшем отряд был фактически расформирован, а люди распределены в различные отделы Центра пилотируемых полетов имени Джонсона.
Все сказанное убеждает в том, что ЭПАС был очень нужен НАСА. Разумеется, он не мог решить всех проблем, но это была все-таки какая-то отдушина. Опять цитирую «Файнэншл таймс»:
«НАСА всячески старается подчеркнуть, что этот проект (ЭПАС. — Я.Г.) имеет свои планы, поскольку он поможет восполнить кое-какие пробелы в знаниях о пилотируемых космических полетах. Он поможет сохранить мастерство, достигнутое в результате пилотируемых полетов на Луну в рамках программы «Аполлон» и последующей программы «Скайлэб», которая завершилась в 1973 году, — мастерство, которое в противном случае не пришлось бы использовать до того, как в 1978 году начнутся полеты в рамках программы челночных космических полетов».
Новый директор НАСА Джеймс Флетчер так же свидетельствовал: «Совместный американо-советский проект — единственный полет космического корабля с человеком на борту, планируемый Соединенными Штатами в ближайшие пять лет».
Однако мне бы не хотелось, чтобы у читателей возникло представление, что в ЭПАС были заинтересованы лишь американцы. Это не так. Наша космонавтика также видела в совместной программе многие положительные стороны. Проблема будущего спасения в космосе, о которой уже шла речь, была не менее остра и для нее. Кроме того, именно в начале 70-х годов в Советском Союзе началась программа по созданию долговременных орбитальных станций, иногда со сменными экипажами. Поэтому всякая отработка стыковки была выгодна для нас, будь то создание совершенного стыковочного узла, отработка систем сближения и ориентации или методик перехода из отсека в отсек. Ну и главное: фактор политический. Брежневу было нужно показать пример своего миротворчества, о котором столько писали и говорили, с американцами надо было начинать замиряться. Этого они и сами хотели. Мне понравилась трезвая оценка этого полета, сделанная Юджином Сернаном буквально накануне старта:
— Между политическими системами наших стран остаются существенные различия, так же как и в идеологии, — здраво рассуждал Сернан. — Я не думаю, чтобы кто-то из участников программы ЭПАС в ходе нашего общения изменил свои политические взгляды. Мы понимали, что акцент нужно делать не на том, что нас разделяет, а на стремлении понять, уважать и доверять друг другу. Я убежден, что это и есть самое важное достижение программы «Аполлон» — «Союз»...
Разумеется, политические разногласия, а еще пуще них — коммунистическая непримиримость к любому инакомыслию были серьезными преградами на пути реализации ЭПАС. Лишь добрая воля, ясный и трезвый взгляд на вещи и искреннее желание преодолеть все трудности позволили воплотить в жизнь задуманное. Это понятно всем.
Однако существовали очень серьезные преграды совсем другого рода, с идеологией не связанные. О них говорилось и писалось меньше. Я позволю себе еще раз процитировать американскую газету. Делаю это для того, чтобы вы, вспомнив старые цитаты, проследили эволюцию оценок прессы, в какой-то мере отражающих эволюцию общественного мнения. «Русская и американская системы космических полетов чужды друг другу как по своей концепции, так и по оборудованию, — писала «Крисчен сайенс монитор» в декабре 1971 года. — Методы навигации совершенно иные, атмосферные условия в кабинах несовместимы, и, тем не менее, участники переговоров говорят о встрече на орбите. Трудности, по-видимому, лишь усиливают их стремление добиться успеха. Мы восхищены их усердием в этом беспрецедентном техническом деле. Когда Америка и Россия действительно хотят сделать что-то сообща, их не останавливают даже самые трудные технические проблемы».
Газета права: проблемы были действительно не из легких. Мне приходилось беседовать в Москве и Хьюстоне с руководителями двусторонней программы, членом-корреспондентом Академии наук СССР Константином Давидовичем Бушуевым и доктором Гленном Ланни. Об этом говорили мы с руководителем подготовки космонавтов генерал-лейтенантом Владимиром Александровичем Шаталовым, техническим директором НАСА доктором Джорджем Лоу и с директором Центра пилотируемых полетов имени Л. Джонсона доктором Кристофером Крафтом. Все они не скрывали своих сомнений в успехе дела в самом его начале. Ланни говорил, например, что ему казалось «более чем сложным вести такую работу с людьми из столь отдаленной страны, говорящими на другом языке». Бушуев вспоминает:
— Поначалу шла естественная «притирка» сторон и присутствовала некоторая настороженность — неясно было, сможем ли мы достаточно хорошо понимать друг друга и говорить на общем техническом языке.
Да, крупные специалисты, они говорили не только на разных «человеческих» языках. Это было бы полбеды. «Технические языки» их, увы, были тоже разными. Ну, если и не разными, то отличались сильнейшими акцентами.
— Многие технические принципы и методики мешали нам не меньше, чем языковой барьер, — рассказывал уже во время полета доктор К.Крафт в Хьюстоне. — Работу, на которую надо было затратить 10 минут, мы выполняли за день. Но со временем мы научились понимать друг друга и доверять друг другу...
Доверие. Может быть, вначале это требовалось больше всего. Я хорошо помню первый приезд американских астронавтов в Звездный городок. Любопытство и настороженность в их глазах, застывшие вежливые улыбки, которым еще предстояло превратиться в улыбки открытые и дружеские.
А потом началась большая работа. Чаще всего здесь упоминают новый стыковочный узел, захват «равных возможностей», который пришел на смену «штырю» и «конусу», работающим до этого на советских и американских объектах. Действительно, стыковочный узел был абсолютной новинкой, но, как это ни парадоксально, может быть, именно поэтому создавать его было легче: он строился на пустом месте. Что же касается всего другого, и советский «Союз», и американский «Аполлон» рождались в свое время в жарких спорах. Оба эти корабля — итог мыслей, споров, доказательств, экспериментов, итог с трудом сбалансированный, наконец, примиренный в своих внутренних противоречиях, разумеется, был относительно идеальным в глазах его создателей. И вот эту столь долго искомую гармонию, этот с трудом обретенный компромисс кто-то требовал нарушить. Сопротивление этому вторжению было естественно, и, тем не менее, сопротивление это необходимо было в себе поломать и отыскать новый итог, найти единый знаменатель для двух разных технических школ. Эта забота была, наверное, самым трудным делом ЭПАС.
И вот когда стало ясно, что выполнить ее можно, встал вопрос: кому лететь?
И американцам, и нашим ребятам требовалось не просто изучить два космических корабля, не только отработать совместную программу, но и обеспечить успех всей этой работы своими чисто человеческими качествами, своей искренностью, своим доброжелательством, своим юмором, наконец. Много уже было стартов и стыковок немало, главное же новаторство заключалось именно в том, что это был первый в истории международный космический полет. Это было его уже не инженерной, а человеческой сложностью. Пятеро испытали перегрузки другим не известные, и поэтому мне столь же искренне, по-человечески хочется рассказать о них чуть подробнее, чем я рассказывал о других.
Томас Стаффорд, командир «Аполлона», бригадный генерал ВВС США, родился в Ветерфорде — маленьком городке в Оклахоме. Старушка мама его и тогда жила там, они соседи: у Оклахомы и Техаса общая граница по Ред-Ривер — красной реке. На родине маленького Тома было вообще много речек: тут Арканзас и все его главные притоки, и кто знает, может быть, поэтому тянуло его поначалу не в небо, а к воде, и после школы решил он поступать в Военно-морскую академию. Так Стаффорд стал морским истребителем. «Морское» его прошлое не забыто. В Центре пилотируемых полетов в Хьюстоне на третьем этаже здания №4 — «дома экипажей», где размещены комнаты астронавтов, во время подготовки к ЭПАСу друзья повесили вызывающий агитплакат — приглашение к извечному спору: «У моряков — самая интересная жизнь!»
Молодой выпускник академии летал на перехватчиках, и летать ему нравилось. Когда он поступил в школу испытателей на известной базе ВВС им. Эдвардса в Калифорнии, никто из приятелей особенно не удивился: Стаффорд лучше других годился для испытательной работы, это было видно. В 29 лет, когда он кончил школу, он был уже пилотом признанным и опытным, и опять никто не удивился, когда сам он начал преподавать в этой школе, учить молодежь. Биография его без скачков — он поднимался вверх ступенька за ступенькой.
Стаффорд не очень любил показывать курсантам: «тут нажми», «здесь отпусти», «выбирай на себя», «дай форсаж». Его тянуло на обобщение, хотелось написать для этих молодых ребят простой и ясный, как букварь, учебник или справочник. Потом он так и сделал — написал вместе с друзьями две таких книжки.
Но книжки — книжками, а он еще летал. У Томаса Стаффорда 6200 часов налета — больше восьми месяцев жизни он пробыл в небе. Немного астронавтов, и тем более наших космонавтов, могут назвать такую цифру.
Астронавтом он стал в 1962 году, как раз в те дни ему исполнилось 32 года. Парень был, как говорят, в самом соку: молодой, крепкий, сильный, опытный, энергичный. Он попал во второй отряд и сразу запустил себя в работу. Когда в 1965 году на «Джемини-3» полетел первый американский экипаж, он уже был дублером. В те мартовские дни на космодроме во Флориде он впервые услышал русское имя: Алексей Леонов. Этот парень из России совершил нечто фантастическое: вышел из корабля и плавал в открытом космосе. Думал ли Том, что через десять лет они станут друзьями и будут летать вместе? Вряд ли. Тогда совместный полет с русскими казался даже более невероятным, чем выход в космос...
Стаффорд тренировался с Уолтером Ширрой, который, помните, летал на самом первом «Аполлоне-7». В октябре 1965 года они должны были взлететь, чтобы стыковаться с беспилотной ракетой «Аджена», но едва взлетев, эта ракета рассыпалась на куски. Старт отложили.
Испытывать мужество легче, чем испытывать терпение. Про некоторых людей говорят: «везун!» — везде, где можно, судьба ему помогает. Так вот Стаффорд «антивезун».
Стыковку с ракетой заменили совместным полетом двух пилотируемых кораблей: первыми полетели Ловелл и Борман на «Джемини-7», а Ширра со Стаффордом должны были «догонять» их на «Джемини-6». Они сидели в корабле, и уже прошла команда «Зажигание!», уже грохотали двигатели «Титана-2», когда из хвостовой части выпал электрический разъем цепи контроля. Если бы аварийная система не выключила двигатели, они бы погибли на старте. Тогда они еще не знали о второй смертельной опасности: с одной трубы окислителя по небрежности забыли снять пластмассовую крышку. Двигатели умолкли, а насосы продолжали работать. Росло давление в магистралях. Лопни одна труба — и снова взрыв. Они понимали язык приборов и осознавали опасность, но решили не катапультироваться. Спустя 15 секунд они сообщили, что давление падает. Это чудовищно много иногда — 15 секунд...
В доме Томаса Стаффорда под Хьюстоном я видел эту крышку, навсегда замурованную в прозрачный кубик синтетической смолы. Он взял ее себе на память...
Три дня спустя они взлетели и увидели в космосе корабль Ловелла и Бормана.
— Джеймс, — кричал Стаффорд Ловеллу, — я хорошо вижу твою бороду!
Они летали рядом более 5 часов.
Примерно через полгода он полетел во второй раз, теперь с Юджином Сернаном. И техника опять барахлила, и с 17 мая старт перенесли на 1 июня, и Том ходил очень злой и мрачный тогда. Но 1 июня за 100 секунд до старта опять объявили задержку. А потом еще две дополнительные задержки — это только космонавт может до конца понять, каково человеку вылезать вот так из корабля, снимать, к черту, скафандр и сдирать с тела эти проклятые датчики...
Они стартовали 3 июня, и дальше все шло хорошо, а посадка была просто рекордной: приводнились в 640 метрах от точки, рассчитанной баллистиками. До сих пор это считается самой точной посадкой американских пилотируемых кораблей.
К этому времени уже набирал силу проект «Аполлон», и все мысли Томаса Стаффорда вращались теперь вокруг Луны. Очень хотелось на Луну!
— Окупятся ли фантастические затраты человеческих сил и материальных средств, которые потребует полет на Луну? — писал он в те годы. — Вопрос этот напоминает мне одну карикатуру. Зеленые селениты прощаются на Луне с экспедицией землян, и один из лунных жителей спрашивает космонавта:
— Истратить столько миллиардов долларов только для того, чтобы прилететь к нам, а стоило ли, землянин?
Если бы я был землянином, я бы ответил: «Да, каждый истраченный доллар стоил этого, потому что мы открываем то, что не может быть открыто иным путем. Открытия — это знания, а знания — сила...»
В лунной эпопее Томасу Стаффорду, как вы помните, выпала роль почетная и вместе с тем горькая. Он стал командиром «Аполлона-10» — того самого, которому было поручено провести самую последнюю репетицию перед высадкой на Луну.
«Снуппи» — так он называл тогда свой лунный модуль. Это популярная мультипликационная собачонка. Стаффорду припомнили это название, когда он был назначен командиром американского корабля ЭПАС: на шуточной эмблеме ЭПАС «Снуппи» сидит верхом на «Аполлоне», а русский медвежонок — на «Союзе». «Снуппи» кричит по-английски: «Давай!», а медвежонок по-русски: «Поехали!»
Я познакомился со Стаффордом в Хьюстоне в 1973 году. Во время беседы астронавта с советскими журналистами я внимательно разглядывал его. Высокий (183 см), но, пожалуй, неспортивный. Расчетливо медлительный, с добрым лицом и хитрыми глазами. Большая ладонь. Огромный золотой перстень на безымянном пальце: Его можно было принять за преуспевающего аризонского фермера. Мы сидели в его офисе, с национальным флагом в углу (это — Стаффорд-генерал) и рогами антилопы на стене (это — Стаффорд-охотник), и он еще робел говорить с нами по-русски, хотя по его глазам было видно, что он понимает русскую речь. Несколько раз потом виделись мы в Звездном городке, и всегда выделяли американского командира неторопливость, спокойствие и какой-то особенный взгляд — так добрые и умные люди смотрят на шумные игры детей.
Стаффорд — один из тех немногих, кто был в космосе четыре раза. Он шутит: «Это становится привычкой». В Хьюстоне в 1975 году он показывал нам картину — его истребители-перехватчики, рядом все три космических корабля и портреты товарищей по экипажам: Ширры, Сернана и Янга. Один из нас спросил: где же пририсовать еще один корабль, даже два корабля — ведь в космосе он будет гостем «Союза», и новых друзей — еще четыре портрета. Страффорд улыбнулся...
Во время этой первой встречи он подарил всем нам именные шариковые ручки, которые могут писать в невесомости, и я обещал ему приберечь эту ручку и написать репортаж о том, как он встретится с нашими ребятами в космосе.
Через два года я приехал в Хьюстон с этой ручкой и выполнил обещание. Стаффорда мы не застали: он уже был на мысе Канаверал и, готовясь к старту, отсиживался в карантине. Мне очень хотелось посмотреть, как он живет, какой у него дом — ведь дом может рассказать о человеке больше, чем он сам. Благодаря хлопотам администрации Центра пилотируемых полетов и, прежде всего энергии сотрудника протокольного отдела Билла дер Бинга это удалось сделать. Мы попали в дом Томаса как раз в тот день, когда сам Томас был в гостях в советском космическом доме у Леонова и Кубасова.
...Машина кружила по улицам зеленого поселка. Дома, чаще всего двухэтажные, прячутся здесь за листьями пальм и банановых деревьев. Билл, который поехал вместе с нами, по дороге рассказал: — Мне приходилось много работать с американскими астронавтами, впрочем, и с советскими тоже. Я сопровождал в поездке по нашей стране Андрияна Николаева и Виталия Севастьянова. Как там Севастьянов, не устал еще летать? Сколько же можно? Да... Так вот, генерал Стаффорд — человек исключительной скромности, вы увидите это по его дому. У Алана Шепарда в Хьюстоне огромная вилла, а Стаффорд — другой. У него, пожалуй, самый маленький дом из всех домов наших астронавтов.
Мы остановились. Дом действительно выглядел скромнее, чем дома соседей. Небольшой, с маленькой мансардой и гаражом, разместившимся с ним под одной крышей. Нас встретила жена астронавта и маленькая лохматая белая собачонка. Хозяйка, извинившись, вышла на минуту, дав нам возможность оглядеться. В маленькой гостиной ничего не напоминало о космической профессии хозяина. Мягкая, удобная мебель, низкий стол, пианино, какие-то восточные струнные музыкальные инструменты, шкаф с книгами, много цветов. Глаз задержался на расписной шкатулке с видом Кремля — русский сувенир. На стенах — простенькие пейзажи: Париж, Лондон, Техас. Скромный телевизор молчит. Возвратилась хозяйка, и началась беседа.
— Последние три года были необычными для нашей семьи, особенно для Тома, конечно, — рассказывала Фэй Стаффорд. — Он работал очень напряженно. Ему трудно давался русский язык. Согласитесь, что в его возрасте уже трудно начинать изучать язык, да еще такой сложный. Он уезжал рано и возвращался поздно. У нас очень дружная семья. Мы с Томом, да и дочери тоже, любим бывать вместе и избегаем веселых и шумных компаний. Круг наших друзей невелик. Правда, в последнее время он расширился за счет советских коллег мужа. Здесь бывали русские космонавты. Мне очень понравились генерал Шаталов и Алексей Елисеев, очень теплые, дружественные люди. А Леонов — такой шутник, с ним так весело! Он покорил нас всех своим юмором, мы с дочками так смеялись над его историями...
Наши дочки уже большие. Старшая поступила в университет в городе Остине, но что-то ей не понравилось, и сейчас она работает в администрации одного отеля. Младшая окончила школу, собирается поступать в колледж. Она любит литературу, музыку, природу, цветы, хочет заниматься декоративным искусством. Впрочем, она еще сама не знает, чего хочет — так часто бывает в молодости. Том с дочками увлекаются водными лыжами. У нас есть маленький катер, и в свободные часы они бросают меня и уезжают на озеро...
Картинки на стенах? Мы бывали в Лондоне и Париже. После Лувра я мечтаю побывать в ленинградском Эрмитаже. Том рассказывал, что это потрясающий музей. Ему вообще очень понравилось в Советском Союзе, и он всю свою семью заразил рассказами о вашей стране. И еще я соскучилась по снегу. У нас в Техасе не бывает снега. Том показывал фотографию, как он играл с вашими космонавтами в снежки. Они веселились, как мальчишки...
Волнуюсь ли я сейчас? Конечно. Особенно трудно было в день старта. Я спала плохо, рано встала и смотрела старт «Союза». Ведь и за ваших тоже волнуешься. А потом я смотрела старт «Аполлона». Я впервые видела, как летит ракета с Томом, хотя это его четвертый полет. Но разве об этом расскажешь... Перед стартом я сказала Тому:
— У тебя было много неприятностей, всяких задержек и волнений, когда ты летал на «Джемини». Право, Том, тебе достаточно этих воспоминаний. Пусть все будет хорошо...
Мы попросили миссис Стаффорд показать нам кабинет астронавта.
— Только не обращайте внимания, если там беспорядок. Когда отец уезжает, улетает, — поправилась она, — там хозяйничают дочери...
Кабинет совсем маленький, в мансарде со скошенным потолком. Вот тут уже немало деталей, рассказывающих о жизни хозяина: модели самолетов и ракет, космические сувениры, картина «Полет „Аполлона-10“». За стеклами шкафа — набор охотничьих ружей.
— Тут есть и русское ружье, он им очень дорожит, — сказала жена астронавта. — Я бы показала его вам, но ключи от шкафа у него... Он любит охотиться, но только на птиц. А один раз убил антилопу и очень переживал...
Я вспомнил рога в его кабинете...
Мне не пришлось сопровождать Томаса Стаффорда и его друзей во время их поездок по СССР и США после завершения ЭПАС. Наверное, случись это, я смог бы рассказать о нем больше. Но, вспоминая сейчас этого человека, я думаю, что это настоящий человек. Мне кажется, он оставил в нашей стране частицу своей души, что не мешает ему оставаться настоящим американцем. Он привозил из Москвы сотни открыток с палехскими рисунками и рассылал их друзьям на Рождество. Когда его спросили, существовал ли какой-нибудь психологический барьер, препятствующий тренировкам с советскими космонавтами, он даже не нашел что ответить, только воскликнул: «Хо!» — и развел руками. Он пробовал читать Чехова и Толстого по-русски. Он говорит:
— Мы учим ваш язык не только для работы в космосе, а для будущего. В общем смысле...
Когда уже после полета он говорил, что ему нравится наша земля и наши люди, я верю ему — он не стал бы лукавить. Зачем ему лукавить теперь?
Потом я узнал, что Стаффорд собирается перебраться из Техаса в Калифорнию. Он будет теперь начальником той самой испытательной базы ВВС имени Эдвардса, куда приехал он из Академии совсем молоденьким пилотом. Через три года генерал Стаффорд пошел на повышение: стал заместителем начальника штаба ВВС по научно-исследовательским и опытно-конструкторским работам, а 1981 году ушел в большой бизнес: стал вице-президентом одной из частных фирм. Но когда в сентябре 1993 года наш премьер Черномырдин и вице-президент США Гор официально заявили о поддержке идеи создания «подлинно международной орбитальной станции», Стаффорд понял, что это — работа для него. Он стал, по сути, послом НАСА в Российском Космическом Агентстве. Часто бывает в Москве. Недавно я видел его. Постарел, конечно. В будущем году ему исполнится 70 лет.
К тому времени, когда Алексей Леонов второй раз полетел в космос, там побывали уже 75 человек. Труд всех этих людей велик и славен. Но были среди них очень немногие, начинавшие новое дело.
Юрий Гагарин — он Первый вообще.
Фрэнк Борман и его товарищи Джеймс Ловелл и Уильям Андерс — они первые облетели Луну, первые увидели, что Земля действительно шар.
Нейл Армстронг — он первый ступил на Луну.
Алексей Леонов — он первый вышел из космического корабля в открытый космос.
Первые! Потом были другие. Они не повторяли первых, их задания были труднее, программы сложнее, но Титов уже знал: невесомость не убьет — Гагарин жив. Стаффорд уже не боялся дальней дороги к Луне, с которой так трудно повернуть назад, даже если очень надо, — по ней уже прошел Борман. Конрад и Бин знали, что они не утонут в лунной пыли, — ведь Армстронг не утонул. Уайт и Сернан, Хрунов и Елисеев смело шагали в бездну космоса, потому что в нее уже шагнул Леонов. И есть своя символика в том, что именно ему, Алексею Леонову, доверили командовать советским кораблем в первом в мире международном пилотируемом космическом полете. Ведь и здесь задача новаторская: нужно обо всем договориться, сопрячь технику, взять языковой барьер, чтобы вместе сделать большое дело.
Алексей Архипович, сын колхозника, восьмой ребенок в семье, в год Победы было ему одиннадцать, все остальное — люди, которые помнят войну, уже могут домыслить и понять. А те, которые не помнят, пусть поверят на слово: у него было трудное детство. Он жил в тесноте, очень плохо одевался и часто хотел есть.
Уже после своего первого полета, выступая на митинге на Калининградском вагоностроительном заводе, Леонов сказал:
— Иногда говорят про людей, которые стали чуть-чуть знаменитыми: он, мол, вышел из народа. Не говорите так обо мне. Никуда я от вас не уходил. Я всегда с вами. Все дороги в Космос начинаются на Земле, и я просто командирован вами туда...
За ним еще десять лет назад укрепилась репутация весельчака и балагура, он действительно веселый человек, но он может быть очень серьезным. Вот его ответы на три вопроса о молодежи:
— Какие черты характера вы считаете наиболее важными для молодых людей?
— Умение идти к цели, побеждая все трудности. Стойкость убеждений, сплоченность в борьбе, коллективизм.
— Чем вы определяете степень полезности человека?
— Тем, сколько энергии он отдает работе на общее дело.
— Какое качество современной молодежи, развившись, может принести наибольший вред?
— Аполитичность.
Он окончил летное училище с отличием, стал профессиональным летчиком, хорошим парашютистом (более 100 прыжков). Вроде бы он нашел себя, но чувствует — главное впереди. 15 июля он пишет другу: «Зреет что-то грандиозное. Скоро начнутся штурмы высот более серьезных, чем стратосфера. Я подал рапорт в особую группу и уже прошел несколько собеседований и медицинских комиссий. Не могу же я все время летать над Землей, если люди готовятся оторваться от Земли! В общем-то, это пока мои фантазии, потому что ничего о моей будущей работе неизвестно, но знаю, что все неизведанное интереснее пройденного и все неоткрытое заманчивей найденного... В конце концов ведь дальняя перспектива становится ближней, и мы намечаем новые дальние. Если я буду там, я отдам всего себя новому делу».
В 1960 году он проходит самые жестокие и придирчивые комиссии и зачисляется в первый, «гагаринский» отряд космонавтов. Были ли минуты слабости? Конечно, были, ведь он человек... Уже когда вроде бы прошел по всем кругам медицинского ада, уже когда вроде бы зачислили, подумалось вдруг с тоской:
«А зачем я с этими ракетами связался? Ведь я люблю летать, а тут, когда еще полетишь на этой ракете, и полетишь ли вообще... А часть в ГДР переводят, Германию бы посмотрел, и Светлана, жена, тоже говорит: «Поедем, мир посмотрим...» Друзья уговорили его остаться в отряде космонавтов. А мир он посмотрел. И увидел его таким, каким никто до него не видел...
В дневнике Леонова 60-х годов есть запись: «Собралась большая комиссия. Сергей Павлович Королев рассказал о задачах полета, а затем предложил мне выйти из кабины в шлюзовое устройство. Мне? Как это понимать — вроде бы заявка на будущее? Или случайность?»
Нет, это была не случайность. Сергей Павлович говорил о Леонове как о человеке живого ума, исключительной работоспособности, высокой сметливости, большой смелости. К Леонову долго приглядывались в отряде, прежде чем назначить на «первый выход».
Восемнадцатого марта 1965 года уже на стартовой площадке Королев обнял Алексея и тихо сказал ему:
— Я тебя только об одном попрошу: ты выйди из корабля и войди в корабль. Вот и все...
Хорошо помню этот весенний день и легкий треск разрядов в динамике и голос Павла Беляева, торжественный, как у Левитана:
— Человек вышел в космическое пространство! Человек вышел в космическое пространство!!
Никогда так не говорили. Вдумайтесь: «вышел в пространство». Как это странно звучит...
— Никакие прежние представления не могли сравниться с тем, что поразило меня в первые же секунды, когда чуть ли не на половину тела высунулся я из люка, — рассказывал Леонов. — В глаза ударил мощный поток солнечного света. А вокруг — простор, бездна, какой-то глубочайший-глубочайший колодец. А когда взглянул на горизонт, ясно обозначилась красивая линия светового спектра. Земля-то все-таки круглая!
Однажды Леонов переводил «космическую» статью из немецкого журнала и наткнулся на неизвестный глагол: «леонирен». Искал в словарях и не нашел. Потом кто-то из друзей догадался: «Это же «леонить», то есть летать в открытом космосе...» Когда из твоей фамилии строят глаголы — это уже больше, чем известность. Тут и зазнаться можно. А он учился. Оканчивает военно-воздушную академию. Участвовал в подготовке полетов своих товарищей, еще рисует. Рисует Космос, хотя говорит, что нарисовать это нельзя — таких красок нет на Земле...
Когда его назначили командиром советского корабля в ЭПАС, он воспринял это как большую честь и высокое доверие. Очень хорошо сказал в Америке одному нашему журналисту:
— Мы сейчас практически кандидаты всего земного шара...
И ещё:
— Находясь там, занимая высокое положение чисто физически, не потерять человеческую ниточку и непосредственность... Это будет самое главное.
Была и есть в нем эта «ниточка». С американцами парился в бане, стегал их вениками, угощал солеными груздями, играл в снежки, рассказывал анекдоты, пел. Он всегда был таким, и приятно наблюдать, что он не меняется. Мне нравится его быстрая реакция, никогда не лезет за словом в карман.
— Месье Леонов, а что вы читали Жюля Верна? — спросил его французский журналист на собрании, посвященном 100-летию романа «Из пушки на Луну».
Леонов перечислял, и постепенно зал начал гудеть. После десятого названия зал рокотал, после двадцатого — засвистели, затопали, аплодировали и хохотали в голос, журналист убежал.
Стаффорд рассказывал, что, когда во время первого приезда советских космонавтов в Хьюстон он спросил Леонова по-английски: «Леша, английский сложен для тебя?», тот тотчас бойко ответил: «Язык нисколько нет сложность!»
Таким его знают, таким его любят.
Страшным ударом для Алексея Архиповича стала гибель Вики — одной из двух дочерей. Но вторая — Оксана подарила ему внука и внучку. Сегодня 65-летний «дед Алеша» — президент специализированного инвестиционного фонда «Альфа-Капитал».
Высокий, светловолосый, весь какой-то большой, с крутыми бицепсами и мягкой, детской улыбкой, Вэнс Бранд, пилот командного модуля «Аполлона», после отъезда в Вашингтон Майкла Коллинза занял в хьюстонском Центре его место всеобщего любимца, а в Звездном городке быстро получил ласковое русское имя — Ванечка.
Вэнс родился в маленьком городке Ленгоменте в штате Колорадо. Никакими ярко выраженными талантами в детстве не блистал и после окончания школы долго ломал себе голову: куда бы податься и с чего начинать взрослую жизнь? К моменту старта ЭПАС ему было 44 года, и за эти годы Вэнс Бранд уже трижды начинал жизнь сначала. Тогда, первый раз, он решил стать инженером по торговому оборудованию. Почему? Объяснить этого он не может. Учился он без особого энтузиазма, как-то равнодушно, получил, в конце концов, диплом бакалавра торговых наук, и в это самое время его призвали в армию, сначала в морскую пехоту.
Все как-то хорошо у него ладилось с первых дней его военной жизни, и Бранд одно время даже собирался остаться кадровым военным, благо высшее образование позволяло рассчитывать на офицерские погоны. Идеальное здоровье определило его воинскую специальность — летчик-истребитель. Снова пришлось учиться, но это была уже другая учеба. Вэнс словно проснулся, былое равнодушие, которое он выдавал за спокойствие, исчезло. Ему понравилось летать. Понравилось — и все тут!
Это было совершенно неожиданным для него самого. Никогда, даже в мальчишеские годы, не завидовал он особенно пилотам, не интересовался самолетами, и в голову ему не приходило, что он когда-нибудь станет летчиком. И вот надо же! Стал! Неясная юношеская тяга к инженерии приобрела теперь содержание конкретное: авиационная техника. Именно в это время встретил он девушку Джоан из Чикаго и решил, что если уж поворачивать судьбу, то круто, решил, что будет он теперь обязательно летать и обязательно женится на Джоан.
Когда они ждали первенца (у Брандов четверо детей), Вэнса откомандировали в Японию. Вдали от дома, Джоан и маленькой Сузан он загрустил и стал подумывать, что летать, оно, конечно, хорошо, но ведь совсем не обязательно для этого служить в армии. Кадрового офицера из него не получилось. Вернувшись через 15 месяцев домой, Бранд демобилизовался.
О своей армейской жизни он, однако, никогда не жалел и благодарен армии уже за то, что она помогла ему найти себя. Он второй раз поступает в Колорадский университет, теперь — на отделение авиационных инженеров, и в 1960 году получает второй диплом. Ему повезло, и он быстро нашел интересную работу в знаменитой фирме «Локхид Аэркрафт Корпорейшн». Здесь Бранд-летчик становится летчиком-испытателем. Он считает, что это его главная, основная профессия.
— Я был летчиком-испытателем, прежде чем стал космонавтом, — рассказывает Бранд. — Я стал им, чтобы летать выше и быстрее. Для меня быть космонавтом — значит участвовать в испытательных полетах предельной сложности...
Впрочем, мы забегаем вперед. Ни о каком космосе он не думал тогда, хотя уже гремела над миром вселенская слава Гагарина. Он еще не дорос до полетов «предельной сложности» и летает бортмехаником на «РЗА-Орионе» — очередной новинке «Локхида». Вэнс понимает, что армейского опыта и университетского диплома для работы, которая увлекает его, мало. Да, он знает технику и умеет летать, но он хочет не просто летать, он хочет летать блестяще. Только так! В 1965 году он оканчивает специальную школу морских летчиков-испытателей — больше учиться летать было уже просто негде. Параллельно пишет и быстро защищает диссертацию на звание магистра торговых наук. Зачем? На всякий случай, вспомнил молодость...
Летчик-испытатель Вэнс Де Во Бранд переезжает в Калифорнию, где на аэродроме в Пальмдейл становится одним из ведущих пилотов программы испытаний опытных образцов новых истребителей, которые предназначались для продажи в Канаду и ФРГ. Пожалуй, вот с этого момента Бранд начинает раскрываться. Он долго учился, множил опыт, умнел и теперь он начинает отдавать накопленное. Вдруг проявляются новые, ранее неизвестные качества: самостоятельность, решимость, ответственность, умение приказывать. Все это не проходит незамеченным для его шефов из «Локхида». Фирма командирует Бранда во Францию, и он отправляется в свое второе заокеанское путешествие. Но насколько не похоже оно на его унылую японскую жизнь! В западногерманский летно-испытательный центр в Истре (Франция) прилетел уже не армейский новичок, а опытнейший 35-летний летчик-испытатель, руководитель испытательно-консультативной группы фирмы «Локхид». К этому времени Бранд налетал 800 часов на поршневых машинах, 3800 — на реактивных, 390 — на вертолетах. Он умеет летать на всем, что летает. Впрочем, есть еще ракеты, и сознание, что они существуют, что другие умеют летать на них, а он нет, сознание этого мешает ему, делает его ущербным.
Казалось бы, все в порядке, есть и положение, и деньги, и перспективы впереди самые радужные, но вновь решает он переложить штурвал своей жизни, снова изменить курс: в 1966 году он посылает заявление в НАСА с просьбой зачислить его в отряд астронавтов — как раз объявлен был новый набор. После всех кошмарных проверок и испытаний в апреле 1966 года Вэнс Бранд вместе с восемнадцатью другими космическими новобранцами становится астронавтом. Опять все сначала.
— Мы были отобраны руководителями НАСА, но по каким критериям нас отбирали, нам не говорили, — рассказывает Бранд.
О критериях легко догадаться: прекрасный летчик с большим опытом испытательной работы, высшее техническое образование, абсолютное здоровье и... человеческое обаяние.
Бранду было нелегко, как вы помните, как раз в 1966 году заканчивалась космическая программа «Джемини». Приближались испытания «Аполлона». К этому времени в отряде уже образовался отряд ветеранов, уже дважды летали в космос Гриссом, Купер, Ширра, Стаффорд, Янг, Конрад, Ловелл. Им, ветеранам, в первую очередь будет доверена судьба новой национальной космической программы. (В общем, так и случилось, и, если не считать ушедшего из космонавтики Купера и погибшего Гриссома, все они стали командирами «Аполлонов».) Перспективы были весьма туманны, неопределенны. Некоторые астронавты из набора 1966 года, понимая это, ушли. Бранд — остался. Восемь лет он числится в резерве. Сначала на полетах «Аполлона-8» и «Аполлона-13». На «Аполлоне-15» он — дублер Уордена, во время полета орбитальной станции «Скайлэб» дублер командиров двух экипажей: Бина и Карра. Он рисковал остаться вечным дублером, когда получил новое назначение — в основной экипаж советско-американской программы.
Неизменная ровная приветливость, готовность всегда прийти на помощь товарищу и понимание, когда эта помощь необходима, абсолютная техническая грамотность, позволяющая читать мысли и желания своих коллег до того, как ему что-то скажут, — все эти качества пилота-испытателя, отполированные до блеска многомесячными тренировками, компенсировали Бранду отсутствие опыта практической работы в космосе.
— Я ждал этой возможности восемь лет, — рассказывал Бранд. — Вообще, от своей нынешней работы я получаю большое удовлетворение. Не только как специалист, но и как человек. Это, наверное, звучит излишне громко, но мне приятно сознавать, что я в какой-то мере помогаю человечеству двигаться в том направлении, в котором оно должно двигаться — к кооперированию во всём... Я очень, очень доволен участием в этом полете. Надеюсь, что наши усилия послужат делу мира и сотрудничеству разных стран в освоении космоса.
Немногословный, спокойный, добрый Вэнс-Ванечка сразу пришелся по душе нашим космонавтам.
— Очень трудно, но очень приятно изучать русский язык, — говорил астронавт. — Я хочу больше узнать о языке, людях и культуре Советского Союза...
После последних тренировок в Звездном городке, прощаясь в Шереметьеве с Алексеем Леоновым, он крепко пожал ему руку, уверенный, что сделает это еще раз на орбите. И он сделал это, когда оба они вплыли в стыковочный модуль. Я сам видел это 18 июля 1975 года в 12 часов 59 минут.
Из всей пятерки, которая стартовала в космос, Валерий Кубасов единственный штатский человек. Второе его отличие — он самый молодой участник полета.
«Я родился 7 февраля 1935 года в городе Вязники Владимирской области, где и жил по настоящее время, — писал Валерий, заполняя анкету абитуриента Московского ордена Ленина авиационного института им. С. Орджоникидзе. — В 1942 году поступил в начальную школу, потом обучался в средней школе, которую и окончил в 1952 году. Состою членом ВЛКСМ с февраля 1949 года... Имею общественную нагрузку...»
Странно, анкеты призваны выявлять личность, но принятый бюрократами анкетный язык, напротив, нивелирует ее. Валерий не написал в анкете про свой маленький городок в самом центре России, на полпути между древнейшими ее центрами: Владимиром и Нижним Новгородом, не написал про речку Клязьму и вечно шумное шоссе Москва — Горький — большую дорогу, только посмотри на нее, и уже по ритму, по пульсу ее жизни угадаешь, что есть иные города, не то что Вязники, огромные и быстрые и поэтому уже манящие, зовущие к себе. Он не написал о голубых полях льна, что обступили со всех сторон его городок, о том, как это сказочно красиво — цветущий лен. Его выращивают здесь с незапамятных времен, как и знаменитые, отмеченные даже в старых словарях вязниковские вишни. Да и о себе он мало написал в анкете. Он ведь был одним из лучших учеников школы №2, редактором школьной газеты, и в аттестате его из 14 отметок — 13 «отлично», и в Москву он приехал с серебряной медалью. Сегодня у Валерия две Золотых Звезды Героя и золотая медаль имени Циолковского — награда Академии наук СССР, и золотая медаль югославской Академии наук. И целая связка ключей от разных городов, почетным гражданином которых он стал, и много других почетных регалий, но, может быть, все они и появились благодаря той, самой первой — школьной серебряной медали, с которой приехал он в Москву поступать в МАИ.
Почему в МАИ? Может быть, именно МАИ определилось не сразу, но то, что Валерий выберет для будущей своей жизни мир техники — это и он, и родители его поняли давно.
— Отец мой — механик, — рассказывает Валерий. — С детства я жил в мире болтов, гаек, шестеренок. Что-то сам пытался мастерить. В доме техника всегда была темой разговоров. Многое подсказала школа, технические кружки...
В МАИ он поступил без экзаменов, но было «собеседование», и неизвестно еще, что легче, сдать экзамен или выдержать вот такое «собеседование», когда тебя «прощупывают» со всех сторон.
Когда Валерий Кубасов был на орбите ЭПАС, как раз в эти дни в приемную комиссию МАИ приходили новенькие абитуриенты и, наверное, были среди них такие, которые мечтали слетать в космос. Может быть, им кажется, что институт, где учились В.Волков, В.Севастьянов, В.Кубасов, уже сам по себе «автоматически» распахивает перед своими выпускниками двери в космос?
О, это совсем не так. Вуз — это, конечно, важно, но человек важнее. Вот какую характеристику подписал декан самолетостроительного факультета Валерию Кубасову: «Проявил себя отлично успевающим, способным студентом. Преподаваемые дисциплины изучал систематически и глубоко. Курсовые проекты и домашние задания сдавал всегда в срок. Зарекомендовал себя в практической деятельности во время производственной практики на заводе, где вместе с группой товарищей ему удалось доработать одну сложную конструкцию и пустить ее в ход».
Серьезное отношение к порученному делу, настоящая мужская, деловая ответственность, присущая бортинженеру «Союза», отличали его, когда он не был не то что «бортинженером», но вообще инженером. Вот подтверждающие это строки из отзывов на дипломный проект Валерия:
«...К работе над проектом дипломант подошел творчески. Простота в изготовлении и эксплуатации к достоинствам проекта. ...В процессе работы над проектом тов. Кубасов проявил инициативу в решении ряда вопросов и отказался от известных ему схем и конструкций. Он разработал оригинальную систему...»
Я так много цитирую разные документы прошлых лет вовсе не из боязни, что читатели на слово не поверят моим собственным оценкам, а лишь затем, чтобы еще крепче убедить, что определенные качества, остро необходимые космонавту, были подмечены в Валерии Кубасове еще тогда, когда о космонавтике и речи не было, чтобы убедить вас в неслучайности его судьбы.
Какой он, Кубасов? В характеристике есть еще такие слова: «По характеру спокоен, принципиален, настойчив, деловит». Кубасов производит при знакомстве впечатление человека вроде бы чем-то постоянно озабоченного. Вряд ли его можно назвать человеком разговорчивым. Никогда не видел его суетливым, торопящимся. Он скорее медлителен, и в движениях, и в манерах его, и в интонациях есть какая-то неторопливая основательность. Именно такую основательность поощрял и воспитывал академик Сергей Павлович Королев, в конструкторском бюро которого начал работать Валерий после окончания института. Этим можно объяснить и то внимание, с которым было встречено заявление Кубасова с просьбой направить его в отряд космонавтов.
— Нам стало ясно, — вспоминал Кубасов, — что путь в космос открыт и специалистам. Академик Королев, который был сторонником полета в космос инженеров, говорил в те дни, я помню его слова наизусть: «Отныне, после Феоктистова, дорога в космос открыта ученым. Им теперь доступны не только сухие цифры и записи приборов, фото- и телеметрические пленки, показания датчиков. Нет, сейчас им доступно свое, живое восприятие событий, чувство пережитого и виденного. Им отныне представляется увлекательная возможность вести исследования так, как они это пожелают, тут же анализировать полученные результаты и продвигаться дальше». После этого я уже не находил покоя...
«Беспокойство» Кубасова выражалось прежде всего в интенсивной работе. Вначале он работает по программе, предусматривающей стыковку двух кораблей «Союз» на орбите. Так создавался прообраз будущей орбитальной станции. Кубасов — дублер Алексея Елисеева. Они отрабатывают переход из корабля в корабль через открытый космос. И эта работа, естественно, сближает Кубасова с Алексеем Леоновым — тогда единственным советским космонавтом, который был в открытом космосе. Все это было так недавно, и вот уже Кубасов и Леонов вместе — стыкуются с американцами, а Елисеев — технический руководитель их полета в подмосковном Центре управления!
Однако не будем забегать вперед. В эти неполные семь лет в жизни Валерия Кубасова произошло немало событий, из которых в его семье выделяют два самых главных: 1. появление у Катюши Кубасовой брата Димы и 2. полет их папы на космическом корабле «Союз-6».
На «Союзе-6», который пилотировал Георгий Шонин (кстати, он принимал непосредственное участие в подготовке программы ЭПАС. Умер в апреле 1997 года), была смонтирована 50-килограммовая сварочная установка «Вулкан», на которой Валерию было поручено провести ряд опытов по сварке металлов в условиях космического вакуума и, что особенно важно, — невесомости. Валерий пробовал произвести сварку тремя различными способами в разгерметизированном орбитальном отсеке, сварить сталь и титан, разрезать нержавейку и алюминий. Установка барахлила, возникла угроза пожара, эксперимент был остановлен. И все-таки надо признать, что пионерская работа Кубасова на «Союзе-6» стала началом целой серии разнообразных технологических и материаловедческих экспериментов, проводимых и нашими космонавтами, и американскими астронавтами. Эксперимент подобного типа был включен в программу совместного полета и успешно выполнен на орбите.
— Космическая эпоха не ограничивается лишь пассивным изучением околоземного пространства, — говорил Валерий Кубасов. — Человек всегда заставляет природу служить себе.
Космонавт прав. Сегодня уже ясно, что космические методы исследования нашей планеты привели, по существу, к ее второму открытию. А последние годы, когда осуществлялись многомесячные разнообразные космические программы, стало очевидным, что эта пустота, этот мир «из ничего», лишенный тяжести, может свершить не меньшую революцию в наших представлениях о свойствах веществ и материалов. Мы добывали и изготовляли их сотни лет и не подозревали, что свойства эти во многом диктуются земной тяжестью и могут меняться в фантастических пределах, если человек перенесет свои мастерские поближе к звездам.
Через некоторое время для первой орбитальной станции «Салют» назначаются основной и дублирующие экипажи: Алексей Леонов, Валерий Кубасов, Петр Колодин и Георгий Добровольский, Владислав Волков и Виктор Пацаев. В июне 1971 года экипажи уже на космодроме, все идет по плану, журналисты берут последние интервью, и вдруг, как гром среди ясного неба: врачи нашли у Кубасова некое затемнение в легких и наложили запрет на его полет. Можно представить себе меру отчаяния Валерия. Петя Колодин, для которого это был первый полет, пришел ко мне в номер гостиницы и плакал. Леонов готов был разорвать Кубасова на части. Потом успокоился и стал просить Госкомиссию не менять весь экипаж, а сменить лишь бортинженера, отдать ему Волкова. Владислав, которому, конечно же, очень хотелось полететь, совершает маленький подвиг истинного товарищества, отклоняет это предложение и заявляет, что полетит только с Добровольским и Пацаевым. Вчерашние дублеры стартуют в космос.
Настоящая человеческая драма. Мера ее глубины определилась лишь через 23 дня, когда при возвращении на Землю Георгий, Владислав и Виктор погибли. И не случись этой медицинской придирки, погиб бы сам Кубасов вместе с Леоновым и Колодиным: ведь смертельный изъян в космическом корабле «Союз-11» уже существовал и не зависел от экипажа...
К полету по программе ЭПАС издательство «Планета» выпустило открытки с портретами всех членов обоих экипажей. Слейтон с открытки смотрит вам прямо в глаза — серьезный, немолодой уже человек. Дональду Слейтону, командиру стыковочного модуля корабля «Аполлон», в марте 1975 года исполнился 51 год. Старше его в космосе тогда никого не было. А ведь могло быть иначе, если бы...
Мировая война с фашизмом начинает летную биографию Дика — так зовут его друзья. Слейтон-пилот 304-й группы бомбардировщиков «В-25». 56 боевых вылетов в Европе. Он вернулся домой и стал инструктором, учил молоденьких ребят-первогодков водить боевые тяжеловозы «В-25» и «В-26». Ведь война еще продолжалась: их ждала Япония.
Слейтон успел и там повоевать. 319-я группа тяжелых бомбардировщиков базировалась на Окинаве, и он совершил 7 боевых вылетов, прежде чем на линкоре «Миссури» был подписан акт о безоговорочной капитуляции самураев...
Война кончилась, и он вернулся к своей работе инструктора — а что еще он умел делать? Хорошо он умел только летать. Но однообразный ритм инструкторской жизни тяготил его. Быть может, неосознанно, но упрямо тянулся он к чему-то большему. Слейтон поступает в университет штата Миннесота и в 1949 году получает диплом авиационного инженера. Опытный летчик с дипломом — это уже что-то, и Дика приглашают в Сиэтл: есть место в компании «Боинг».
Выдержал он там только три года: сидячая жизнь не для него. Нашел место пилота Национальной гвардии штата Миннесота. Тоже какая-то смешная должность. Покой он обрел в школе летчиков-испытателей на базе ВВС им. Эдвардса. Здесь он летает много, занят по горло. «В этой суматохе он с трудом нашел минутку и женился на дочери фермера Марджори Ланни из Лос-Анджелеса, — писал один американский журнал. — В 1957 году у него родился сын...» Добавим: единственный ребенок в семье Слейтонов.
Вскоре после этого, в апреле 1959 года он зачисляется в первую семерку американских астронавтов. К этому времени Слейтон — признанный ас. Он налетал уже 4000 часов, из них 2500 — на реактивных машинах. На его плечах погоны майора ВВС. Здоровье атлетическое, кого же принимать в астронавты, как не его?
— Я стал астронавтом как раз потому, что мне нравилась испытательная работа, — рассказывал Слейтон. — Когда наша страна занялась своей первой космической программой — проектом «Меркурий», — рассказывает Слейтон, — мне было предложено участвовать в ней. Я с энтузиазмом согласился и никогда об этом не пожалел. Это захватывающая работа с постоянно изменяющимися пределами, которая позволяет сделать много нового и интересного...
Слейтон назначается командиром «Авроры-7» — второго американского орбитального корабля. Но 15 марта 1962 года, за два месяца до старта, врачи отстраняют его от полета, обнаружив перебои в ритмах сердца — медленную фибрилляцию. Вместо него три витка вокруг Земли делает Скотт Карпентер. А Дик?
— Я продолжал тренироваться в той же степени, как и другие астронавты, назначенные на определенные программы.
В 1963 году его отстраняют от полета официально. Все уверены, что он уйдет из НАСА — ведь ему предлагают завидные контракты известнейшие авиационные фирмы. Но он остается. В Хьюстоне Слейтон становится заместителем начальника отряда астронавтов, а впоследствии — начальником. Он комплектует экипажи космических кораблей. Один за другим уходят его друзья по первому отряду в космос, чтобы вернуться оттуда национальными героями. Да что друзья! Он отбирает новичков, и новички эти тоже улетают, а он остается на Земле.
— Я выбирал команды, но никогда не был наделен властью выбрать себя, — грустно улыбается Дик.
В этой книге несколько раз мелькает его фамилия. Это не специально сделано, он действительно был очень прочно связан с лунной программой и отдал ей многие, может быть, лучше годы своей жизни. В Хьюстоне говорили: «Все потеряли надежду, что Дик когда-нибудь полетит, кроме него». Да, он никогда не терял надежды, хотя ему лучше, чем другим, виден был финиш «Аполлона», ограниченность возможностей «Скайлэба», бесперспективность его будущего: ведь годы-то, лучшие — не лучшие, — идут.
Слейтон лечился у всех знаменитых кардиологов США. Иногда перебои прекращались на несколько месяцев, затем наступали снова. Он заметил: чувствуешь себя лучше после хорошей пробежки, начал усиленно заниматься спортом. Ему запрещали летать, но не запрещали работать на тренажерах, и он проводит на них долгие часы, испытывая сам себя. В 1970 году сердечных перебоев не было целый год. Узнав об этом, Чарльз Бэрри, главный космический врач, решил еще раз, последний раз, заняться Диком Слейтоном. В клинике, где когда-то работал знаменитый кардиолог Майо, ему вводили прямо в сердце крошечные датчики, ему делали массу разных анализов и... не обнаружили никаких отклонений в сердечной деятельности! Десятилетний запрет снят: весной 1972 года он допущен к полетам в космос.
Допущен, но на чем летать? С кем? В апреле улетел экипаж Янга, в декабре стартуют ребята Сернана, и все, конец «Аполлону». Уже вовсю тренируются три команды «Скайлэба»: ведь это он сам назначил их. Первый полет на «Шаттле» будет, как считали тогда, не раньше 1977 года, а на самом деле он состоялся, когда Дику Слейтону было 57 лет, и вряд ли он сумел бы сохранить до этого срока свое безупречное здоровье. Да кто возьмет на себя ответственность послать на первое испытание нового корабля 57-летнего астронавта без опыта работы в космосе?
У него было действительно трагическое положение: ему запрещали летать, когда летали до 12 человек в год, и разрешили, когда полеты, по существу, застопорились. У него оставался только один, единственный шанс: ЭПАС. В Москве еще не было подписано соглашение на высшем уровне о совместном полете, когда Слейтон начал изучать русский язык.
— Лучше быть 50-летним новичком, чем 50-летним неудачником, — говорил Дик. — Я счастлив, что выбран для этого полета и очень хочу в нем участвовать. Я надеюсь, что наше сотрудничество перейдет в сотрудничество в других сферах...
Когда 24 марта 1975 года его ракету «Сатурн-1Б» вывозили на стартовую площадку, он воскликнул: «Какое это великолепное зрелище! Как жаль, что так мало людей видят это!» Трудно оценить меру влюбленности этого человека в космонавтику. Если бы мне доверили комплектовать американский экипаж ЭПАС, я бы написал его имя самым первым. Дональд Слейтон ждал своего полета 5935 дней.
И еще мне хотелось сказать два слова о дублерах экипажей ЭПАС. Мы редко вспоминали в этой книге дублеров, а зря. Им вообще не везет: после старта об их существовании чаще всего просто забывают. А после финиша — тем более. У людей непосвященных даже возникает мысль: а нужны ли дублеры? Это очень несправедливо. Это очень несправедливо потому, что полет — лишь последняя строчка огромной космической эпопеи, итог, в котором суммируются усилия десятков, сотен и тысяч людей, и в списках этих людей едва ли не первыми стоят дублеры. Несправедливо — потому что во время черновой, повседневной, долгой и — что греха таить — не всегда интересной работы дублерам не делают никаких поблажек — ведь экипаж-дублер знает и умеет все, что знает и умеет основной экипаж. Несправедливо — потому что у них равные обязанности и не равные права. Вернее, у них нет одного-единственного права — лететь первому.
Впрочем, о втором советском экипаже ЭПАС так сказать нельзя: они полетели как раз раньше первого экипажа. Опытным космонавтам — Анатолию Филипченко и Николаю Рукавишникову после многочисленных наземных проверок и тренировок было поручена испытание модернизированного варианта корабля «Союз» в реальных полетных условиях. Выбор именно этих людей в качестве первых дублеров не случаен. Именно Филипченко был в ноябре 1969 года командиром «Союза-7», стартовавшего вместе с «Союзом-6» и «Союзом-8». Николай Рукавишников тоже не новичок. В апреле 1971 года он вместе с В.Шаталовым и А.Елисеевым летал на «Союзе-10». Таким образом, оба космонавта уже своей предыдущей работой были как бы нацелены именно на задачу поиска, обнаружения и сближения с другим космическим объектом. В декабре 1974 года во время испытательного полета «Союз-16», естественно, ни с кем не сближался: ему не с кем было сближаться. Но вся программа автономного полета была отработана точно по графику ЭПАС, минута в минуту. Кроме того, несмотря на отсутствие корабля-партнера, была создана возможность испытать отдельные элементы нового стыковочного узла, никогда до этого не летавшего в космос.
Последующие долговременные полеты и эпопея ЭПАС затмили скромный 142-часовой полет «Союза-16», а между тем его роль в реализации совместного полета весьма велика. Проверялись не только технические новинки советского корабля. Девять американских станций слежения так же проводили в это время «генеральную репетицию», не говоря уже о подмосковном Центре управления полетом, для которого это тоже были контрольные испытания в реальных условиях. Короче, как сказал технический директор советской части программы ЭПАС член-корреспондент АН СССР К.Д.Бушуев, «тренировочные полеты двух беспилотных кораблей, которые проводились раньше, и полет «Союза-16» дали нам все необходимые данные, которые мы ожидали получить».
Два других советских экипажа: Владимир Джанибеков — Борис Андреев и Юрий Романенко — Александр Иванченков — «Молодые орлы», как с улыбкой называл их Томас Стаффорд.
По-разному сложились потом их судьбы. Не удалось слетать в космос Борису Андрееву, но трое других стали знаменитыми космонавтами, таланты которых раскрылись во время работы на орбитальных станциях. Особенно приятно выделить мне Владимира Джанибекова. Не только потому, что он — единственный советский космонавт, пять раз стартовавший в космос. И не потому, что на его долю выпали тягчайшие испытания на орбите. Но и потому еще, что трудно найти среди наших космонавтов человека более обаятельного, скромного, образованного и доброго. Понятие человеческой доброты редко фигурирует в статьях о космосе. А между тем именно это качество в конечном счете определяет человеческую личность...
Летом 1975 года В. Джанибеков и Б. Андреев во время совместного полета работали в подмосковном Центре управления (ЦУП). За две недели до этого они принимали участие в контрольных «играх» советского и американского ЦУП. Ю.Романенко и А.Иванченков дублировали первый экипаж на космодроме Байконур.
Из трех дублеров американского экипажа — людей уже «обстрелянных» космосом, двое — герои этой книжки, вы их уже знаете. Алан Бин, как вы помните, в ноябре 1969 года он стал четвертым человеком, высадившимся на Луну. В 1973 году он — командир второго экипажа «Скайлэба», который провел в космосе 59 дней. Очевидно, цифра 2 преследует Алана: вторая лунная экспедиция, второй экипаж «Скайлэба» и вот теперь — второй командир «Аполлона» ЭПАС.
Дублер В.Бранда — Рональд Эванс, который принимал участие в лунной экспедиции на последнем 17-м лунном «Аполлоне». Как вы помните, на Луну он не попал — ждал своих товарищей на орбите лунного спутника как пилот командного модуля.
Наконец, третий дублер, самый молодой из американцев, 39-летний Джек Лусма. Он тоже военный, офицер-десантник, затем стал авиационным инженером. Лусма довольно много летал и довольно долго ждал своей очереди в резервах различных экипажей «Аполлонов», пока, наконец, ему удалось слетать вместе с Бином на «Скайлэбе».
Самое поверхностное знакомство с американскими дублерами сразу убеждало в том, что руководство НАСА весьма серьезно относилось к комплектации второго экипажа «Аполлона» ЭПАС, назначив туда людей весьма опытных. И опыт их, если можно так сказать, свежий: все трое были в космосе не далее как за два с половиной года до старта ЭПАС.
Четырнадцать космонавтов и астронавтов много месяцев самоотверженно и дружно строили общую лестницу в небо. Пятеро поднялись по ней 15 июля 1975 года. Девять других остались внизу. Мысли этих девятерых были в Космосе, дела на Земле. Вот почему всегда, когда герои возвращаются на Землю, надо впопыхах, в общих радостях не забыть дублеров. Поверьте, они тоже заслужили цветы и улыбки.
Теперь вы знаете всех, кто мог полететь и кто полетел на «Союзе» и «Аполлоне». И остается только рассказать, как они летали.
В это время я находился в Хьюстоне, в Центре управления пилотируемыми полетами им. Джонсона. Во время тренировочного полета «Союза-16» в декабре 1974 года я ездил на Байконур, работал в подмосковном Центре управления, присутствовал на всех последних экзаменационных тренировках в Звездном городке. Поэтому, находясь в Техасе, я до мелочей представлял себе, что и где сейчас происходит. Откровенно говоря, в многолетней истории ЭПАС собственно полет — эпизод довольно короткий, но, безусловно, вершинный по своему эмоциональному накалу.
— Космический полет, — сказал Алексей Леонов на космодроме перед стартом, — завершает громадную работу, которую проделали десятки больших научных и производственных коллективов. Если разобраться глубже, то, в сущности, вся страна, а в этом полете — даже две. Космонавтам оказывают громадное доверие, и его надо оправдать... Никаких претензий Байконуру мыс Канаверал предъявить не мог: время старта «Союза-19» на Байконуре было выдержано до сотых долей секунды. Теперь слово было за американцами.
Астронавт Джон Янг, который работал в американском ЦУПе, рассказывал нам, что настроение у астронавтов на мысе Канаверал перед стартом было отличное.
— Они шутят и рассказывают друг другу какие-то веселые истории, но я не понимаю, о чем они говорят, поскольку они разговаривают по-русски...
Накануне старта Вэнс Бранд и Дональд Слейтон приняли участие в большой телепередаче для молодежи. Они рассказали о совместном советско-американском полете и перспективах дальнейшего освоения космоса.
— Работать в астронавтике очень интересно, — сказал Вэнс. — Это прекрасная область приложения молодых сил и знаний. Это справедливо и для юношей, и для девушек, потому что я уверен, что в недалеком будущем женщины начнут часто летать в космос...
— Нам нередко пишут письма молодые люди, — добавил Дик. — Они спрашивают, какая область астронавтики наиболее интересна. Мне кажется, можно выбирать любую: там нет неинтересных областей...
Тренировки астронавтов проводились даже в канун полета. Они летали на специальном учебно-тренировочном самолете «Т-38», выполняли фигуры высшего пилотажа, а вернувшись на Землю, провели очередной урок русского языка.
Когда «Союз» стартовал в Казахстане, во Флориде было раннее утро, и американский экипаж решили не будить, чтобы не ломать им предстартовый режим. Старт «Союза» они смотрели за завтраком в видеозаписи.
У американцев были свои тревоги. Но связаны они были не с телевизионной техникой, а с погодой. Над Мексиканским заливом летом всегда ходят грозовые тучи. За несколько недель до старта специальная группа ученых исследовала состояние атмосферы над южной Флоридой. В их распоряжении находились три самолета с аппаратурой и наземная система наблюдения за атмосферным электричеством, не говоря уже о громоотводах непосредственно на стартовом комплексе №39, где с марта месяца стоял носитель «Сатурн-1Б» с космическим кораблем. Кроме того, на всякий случай над стартовым комплексом на высоте шести километров кружил еще один самолет, который мог, если потребуется, высыпать на грозовое облако ленты металлической фольги и «разрядить» таким образом грозу. Однако именно 15 июля небо расчистилось от туч, и около миллиона человек, собравшихся здесь, могли наблюдать старт последнего из «Аполлонов», который после уточнения орбиты «Союза» состоялся точно в срок, назначенный баллистиками.
По телевидению я видел Стаффорда и Слейтона в момент старта «Аполлона». Бранда не было видно, он сидел под телекамерой. Передачу с борта стартующего корабля на мысе Канаверал вели впервые, и на всех американских телезрителей легкое, но очень выразительное покачивание стартующей ракеты произвело большое впечатление. Общий вздох облегчения миллионов людей был ответом на веселый возглас Стаффорда:
— Итак, мы в пути!
После выхода «Аполлона» на орбиту директор НАСА Д.Флетчер и присутствовавший на старте посол Советского Союза А.Ф. Добрынин сердечно поздравили всех специалистов с прекрасным началом выдающегося космического эксперимента и выразили надежду на его успешное продолжение. Президент США Д.Форд смотрел передачи о стартах по телевидению.
— И в космосе приближается разрядка, — заметил он.
Специалисты говорят, что старт и финиш — самые ответственные этапы космического полета. На берегах Сырдарьи и Мексиканского залива этот первый трудный экзамен был сдан на отлично. Когда «Аполлон» начал полет, Стаффорд радировал на борт «Союза»:
— Мы скоро вас догоним!
— Потерпи, — перебил его телекомментатор, — не так уж и скоро: вам надо летать еще два дня...
Эти два дня, предшествующие стыковке, были заняты коррекцией орбит и научными экспериментами. В напряженном внимании проходили вахты медиков: как будут чувствовать себя члены экипажей в первые часы привыкания к миру невесомости? Особенно внимательны были врачи к Бранду и Слейтону, которые еще не летали в космос. Однако так называемый период адаптации прошел благополучно, и, когда, уже после приводнения «Аполлона», Слейтона спросили, какой чувствует себя, он отшутился:
— Мне не пришлось делать ничего такого, что с не меньшим успехом сумела бы сделать моя бабушка в Висконсине, которой 91 год...
Доктор Ланни рассказывал нам:
— Обычно я записываю всякие неполадки, чтобы не забыть рассказать о них журналистам, но на этот раз у меня даже нет с собой такой бумажки...
Однако два обстоятельства все-таки вызвали тревогу наземных Центров управления. Сначала на «Аполлоне» заупрямился штырь люка, соединяющего корабль с переходным модулем. Если бы астронавтам не удалось его «укротить», стыковка была бы невозможна, и переходы из корабля в корабль не состоялись бы. Этот штырь не слушался и зимой 1971 года, но и тогда экипаж Шепарда, и сейчас команда Стаффорда с помощью советов Земли все-таки справилась с ним.
Затем вышла из строя телевизионная установка «Союза». Леонов и Кубасов не могли сразу приступить к ее ремонту, так как сначала надо было сделать более срочную работу: выполнить баллистические маневры, обеспечивающие стыковку. Как я узнал потом, уже вернувшись из Америки, в Центре управления в подмосковном Калининграде возникло нечто, что можно назвать и сильным замешательством, и легкой паникой. Ведь телевизионная установка с учетом «идеологии» предстоящей стыковки была едва ли не главным элементом всего полета. Телевизионщики поняли, что их ждут великие кары. Однако обошлось. Пока шли баллистические маневры, специалисты готовили свои рекомендации по ремонту. Командир экипажа поддержки Владимир Джанибеков «проиграл» на наземном аналоге корабля весь ход ремонтных работ и к двадцатому витку «Союза» вокруг Земли телевизионная связь была восстановлена.
Забавный случай запомнился мне в связи с резервным кораблем «Союз», который находился на космодроме Байконур. Этот корабль должен был стартовать в двух случаях. Во-первых, если бы надолго пришлось отложить старт «Аполлона» и первый «Союз» вынужден был бы сесть, израсходовав свой полетный ресурс. Во-вторых, если бы первый «Союз» потребовал аварийной посадки. Так вот, несмотря на то, что полет проходил нормально, среди американских журналистов с быстротою молнии распространился слух, что второй «Союз» стартовал на Байконуре. Инженеры из ЦУПа отрицали это, но нашлись люди, которые утверждали, что слышали все своими ушами. Я ничего не понимал. Вернее, понимал, что это какая-то ошибка, но откуда она появилась — не понимал. Стоило немалых трудов разобраться во всей этой странной информации. Виновником новорожденной газетной утки оказался... Валерий Кубасов! Ведь позывной нашего бортинженера был «Я — «Союз-2».
В те дни популярным и в СССР, и в США был дружеский шарж Алексея Леонова: три техасца в остроносых ковбойских сапогах, с лассо наготове, сидя верхом на «Аполлоне» и вглядываясь в звездную даль, вопрошают:
— Ну, где же они?
А они вовремя были точно на своем, всеми законами орбитальной динамики определенном месте.
На всю жизнь запомнился мне момент стыковки. Телевизионное изображение проектировалось на большой экран аудиториума хьюстонского центра. «Союз», солнечные батареи которого делали его похожим на маленький самолет, сначала завис на самом краю яркого ореола земной атмосферы, потом начал быстро расти на экране. Отчетливо были видны два его световых маяка и бортовые огни ориентации, и еще два маленьких фонарика на самых концах «крыльев» солнечных батарей. «Союз» был точно ориентирован и казался относительно кривого горизонта планеты совершенно неподвижным, словно Алексей Леонов нарисовал его на черном небе. «Аполлон», переходный модуль которого попадал в поле зрения наружной телекамеры, приближался очень уверенно, совершенно не было заметно, что он прицеливается, наоборот, впечатление было такое, что «Аполлон» подкатывается к «Союзу» по невидимым небесным рельсам. Лепестки стыковочных узлов сразу плавно, крепко и почти бесшумно вошли друг в друга. На огромных светящихся картах мира в двух Центрах управления два пунктира траекторий слились в один яркий пунктир: над Землей летел 22-тонный космический комплекс «Аполлон» — «Союз».
В аудиториуме раздались аплодисменты. В этот же миг они звучали и в Москве, и на Байконуре, и на мысе Канаверал, везде, где были люди, которые ждали этого поистине исторического свершения. Но еще более бурные аплодисменты раздались через несколько часов, когда распахнулся люк стыковочного модуля и Алексей Леонов крепко пожал руку Томасу Стаффорду. Рукопожатие на орбите, столько раз повторенное в газетных заголовках, стало реальностью.
— А! Здравствуйте! — услышал я голос Стаффорда. Он говорил по-русски.
— Валерий! Как дела? — кричал он Кубасову.
— Хэппи ту си ю! (Счастливы видеть вас!), — это уже Леонов приветствует друзей по-английски...
Что касается «языкового барьера» вообще, он был, конечно, преодолен, но с большим трудом, как с той, так и с другой стороны. Американцы, как бы это поточнее сказать, спотыкались, говоря по-русски. Наши ребята, особенно Кубасов, объяснялись так, как каменщики кладут стенку — кирпич к кирпичу, слово к слову. Но и те и другие очень старались. Никаких претензий к ним предъявить нельзя: они начали изучать чужой язык в зрелом возрасте, что очень трудно. Мне кажется, что возраст играет, как ни странно, меньшую роль в физической подготовке к полету, чем такая деликатная штука, как чужая речь. Короче, они понимали друг друга, а это — самое главное.
Сразу после стыковки мы с собственным корреспондентом «Комсомольской правды» в США Анатолием Манаковым решили побеседовать с теми американцами, которые не участвовали непосредственно в программе ЭПАС. О чем думают они, простые американцы? У музея космической техники много машин. Номерные знаки из разных штатов: туристы приехали в Хьюстон, чтобы увидеть космонавтов в «главной диспетчерской» уникального космического эксперимента.
— 30 лет назад русские и американцы встретились на Эльбе как победители, — сказал нам Джесс Ферниш, шериф из города Инэплс штата Индиана. — К сожалению, вскоре после этой встречи началась «холодная война». Вот сегодня говорили, что произошла вторая встреча «над Эльбой». На этот раз она символизирует конец «холодной войны». Эксперимент, мне думается, несомненно, будет способствовать развитию взаимопонимания между нашими великими народами. Когда являешься свидетелем подобных событий, захватывает дыхание. Передайте, пожалуйста, от меня и моих детей самый сердечный привет вашим космонавтам. Мы желаем им удачи и успеха. Одно слово — молодцы!
— У меня такое впечатление, будто я видел хорошо сделанный научно-фантастический фильм, — говорил Кент Бэкарт, бухгалтер из калифорнийского городка Эскондидо. — То, что происходит сейчас на орбите, действительно фантастика, но уже наяву. Только что мы слышали слова лидера вашей страны Брежнева, поздравившего космонавтов и астронавтов с большим успехом. Я разделяю его мнение, что такие совместные эксперименты укрепляют мир. Мне кажется, что их надо продолжить и в будущем. От всего сердца желаю вашим космонавтам и моим соотечественникам счастливого возвращения на землю.
Не могла скрыть своего волнения молодая школьная учительница из Хьюстона Джун Тэйлор:
— Есть моменты в жизни любого человека, которые нельзя забыть: настолько они впечатляют. Сегодня я видела, как американские и русские парни обмениваются рукопожатием в космосе. Этот эпизод, который я наблюдала в Центре управления полетами в моем родном Хьюстоне, является одним из самых ярких и приятных впечатлений в моей жизни. Я хочу, чтобы советские люди и американцы встречались почаще через стыковочный модуль космических кораблей и у нас здесь, на земле. Нам надо дружить и работать вместе...
Сегодня многие из этих фраз звучат наивно. Советско-американские отношения с тех пор претерпели изменения огромные. Брежневская «оттепель» вскоре сменилась новым «накачиванием мускулов». Но подобно тому, как сам ЭПАС принадлежит истории современности, так принадлежат ей и эти искренние слова простых американцев, произнесенные в тот душный жаркий июльский день у зеленых лужаек Центра в Хьюстоне.
...Мы вернулись в отель уже под вечер. Включили телевизор, и сразу выплыла навстречу нам красно-синяя эмблема ЭПАС. Последние известия: Стаффорд и Слейтон едят русский борщ в «Союзе»...
В космическом музее Центра пилотируемых полетов в Хьюстоне, где в эти дни особенно могуче кружил водоворот посетителей, над одним из стендов было укреплено изречение американца Роберта Годдарда — одного из пионеров ракетной техники. Вот его слова: «Трудно сказать, что такое невозможно, потому что вчерашняя мечта становится сегодня надеждой, а завтра — реальностью». Слова эти были сказаны более полувека назад, но звучали особенно убедительно в дни совместного полета.
Космический музей был расположен под одной крышей с просторным залом, где работали журналисты, приехавшие сюда со всего света. Справа от нашего стола сидели американцы, слева — ТАСС, позади — японцы, напротив — корреспондент из ГДР. И все писали, стучали на машинках, кричали в телефоны, слушали радио, смотрели телевизоры, читали пресс-бюллетени, пили апельсиновый сок, который бесплатно раздавал общий друг всех журналистов Билл Барклоу — представитель цитрусового департамента во Флориде: «Раз наш космодром находится во Флориде, Флорида должна участвовать в советско-американском полете, хотя бы этим соком!» Десятки людей, работающих здесь, как раз и писали о том, что так недавно еще казалось невозможным. Невозможным в политическом смысле, организационном, техническом. И вот старое предсказание Годдарда сбылось: невозможное превратилось в реальность.
Описание всех переходов из корабля в корабль, всех общих и автономных экспериментов могло бы составить отдельную научно-популярную книгу. Могу только сказать, что весь комплекс технических, астрофизических и медико-биологических исследований был выполнен полностью. Корабли благополучно сели в намеченный срок: «Союз» — в Казахстане, «Аполлон» — в Тихом океане. Весь мир отдавал должное безукоризненной работе экипажей и всех наземных служб, отмечал огромное политическое значение совместных усилий и общей победы.
Прокомментировать итоги ЭПАС группа советских журналистов в Хьюстоне попросила технического руководителя НАСА Джорджа Лоу и директора хьюстонского Центра пилотируемых полетов Кристофера Крафта.
Нас пригласили в Главное здание Центра. Посторонним сюда вход запрещен. У лифта — полицейский. Сопровождающий нас сотрудник администрации объясняет ему, кто мы, к кому идем. В коридорах — серьезные люди с деловыми папками. Железный ящик с щелью, на нем надпись: «Только для секретного мусора». Большой холл на девятом этаже. Мягкая мебель, вежливые секретарши, картины, почетные дипломы и документы в строгих деревянных рамках. Читаем: «Мемориал Юрия Гагарина. В память о первом человеке в космосе». Три подписи: от программы «Меркурий» — Джон Гленн, от программы «Джемини» — Джеймс Макдивитт, от программы «Аполлон» — Нейл Армстронг. Такой мемориал американские астронавты оставили на Луне. Нас приглашают в кабинет.
— Воспользовавшись вашим присутствием здесь, — начал беседу доктор Лоу, — я хотел бы поздравить советских специалистов, космонавтов Леонова и Кубасова, всех советских людей с успешным завершением космической программы. Свою радость я с удовольствием делю с выдающимися учеными, которые отдали ЭПАС столько сил. В первую очередь я хотел бы назвать академиков Келдыша, Котельникова и Петрова, а также профессора Бушуева, от работы с которыми я получил удовольствие. Потребуется еще немало времени, чтобы правильно оценить масштабы проведенной работы. Ее главный итог я вижу в том, что она распахнула перед нами двери в будущее. Я надеюсь, что сотрудничество только начинается и обе наши великие страны и впредь будут работать сообща в космосе.
— Мы почувствовали общую ответственность за начатое дело, — говорит доктор Крафт. — Космонавтика — на виду у всего мира. Мы обязаны были добиться полного успеха. Полет сплотил нас еще крепче. Могу сказать, что специалисты хьюстонского и подмосковного Центров имеют все основания быть довольными друг другом. Блестяще выполнили программу космонавты и астронавты.
— Нужен ли еще один полет, повторяющий «Союз» — «Аполлон»?
— Не думаю, — говорит Лоу. — Мы научились решать технические и организационные задачи, научились поддерживать контакты между наземными службами, в совместной работе подружились астронавты и космонавты. Все это позволит в будущем решать более сложные задачи. Мы уже беседовали на эту тему с академиком Котельниковым в мае этого года в Москве и, я надеюсь, до конца этого года встретимся еще раз. Возможны разные варианты.
Здесь, в Хьюстоне, очень жарко. Чувствуешь себя, как в парнике: влажная духота и плюс еще 37 градусов. Мы замечаем, что на Байконуре сейчас тоже жарко, но там сухо, и жару перенести легче. Доктор Лоу кивает — он недавно был на советском космодроме.
— Самое большое впечатление от этого посещения, — говорит он, — заключается в том, что я ощутил Байконур как поистине историческое место. Я принимал участие в разработке планов космических исследований в США с самого начала. Для меня история космонавтики — это моя жизнь. И вот я стоял на стартовой площадке, откуда полетел советский спутник Земли, откуда стартовал в космос первый человек!
Главный итог беседы: сотрудничество было плодотворным, то, что сделано, позволяет надеяться на скорое и интересное продолжение.
Когда после беседы мы шли мимо белых зданий и зеленых, удивительно «жаропрочных» газонов Центра, мы говорили о том, что — кто его знает? — а может быть, через несколько лет действительно придется вернуться сюда и писать новые репортажи о новой общей работе среди звезд.
Увы, этого не случилось...
В прошлом веке два великих сына двух великих народов — русский писатель-демократ Александр Герцен и большой американский поэт Уолт Уитмен — говорили о взаимных симпатиях этих народов, разделенных, как писал Герцен, океаном соленой воды, но не извечными предубеждениями и предрассудками. Газета «Сан» писала об ЭПАС под заголовком: «Там, где кончается «холодная война». Рассматривая ЭПАС с дистанции сегодняшнего времени, видишь, что он не внес решающих политических перемен в отношениях двух великих стран, но он, безусловно, сделал эти отношения человечнее. Он помог нам лучше если не понять, то хотя бы разглядеть друг друга.
