Одушевление тела — процесс медлительный и сложный, зависящий от качества и фактуры четырех элементов. Душа (вегетативная, животная, рациональная) — anima vegetabilis, animalis, rationalis формирует личность вплоть до совершеннолетия, добиваясь каждый раз иных результатов.

Широк диапазон обжор и пьяниц — от потребителей неважно чего до капризных и своеобычных гурманов; убийцы, насильники, «звери в человеческом облике» резко рознятся манерами и повадкой; идеологи и лидеры выбирают дорогу стада, сообразуясь с наивностью либо изысканностью своих инфернально-парадизиальных миражей.

Подобное разнообразие обусловлено родовой, клановой, коллективной душой. Это общие наименования антропо-фауно-флоральных средоточий матери земли.

И если психологи охотно рассуждают о «подсознательном» и «коллективном бессознательном», то разговоры о «сверхсознательном» они чаще всего предоставляют вести священникам и мистикам. Вверх идут одинокие тропинки. Только индивиды, то есть люди, одаренные «субтильным телом души» (anima celestis) способны подняться над рациональным сознанием.

Anima, душа — женская субстанция, соответственно «субтильное тело души» — женского пола. Это представляет немалые трудности для мужчины и недурные шансы для женщины. У женщины субтильное и физическое тело могут почти совпадать. Что значит почти? Гравюра Anima Mercury (XVII в.). Обнаженная женская фигура вписана в два эллипса, правая нога чуть выдается, левая — чуть согнута. Внешний эллипс проходит над головой и внизу касается пальцев правой ноги, внутренний задевает темя и пятку левой ноги. Оба эллипса скоординированы относительно омфалоса и ктеис, которые образуют центры двойной спирали и при хорошем взаимодействии дают силу, гибкость и плавность. Здесь движение и неподвижность приближаются к совпадению. Отсюда потенциальная гармония женского тела.

Знаменитый рисунок Витрувия, дополненный Леонардо да Винчи, «Мужчина в эквилибре». Динамика и покой выражены двумя позициями — в круге и квадрате. Фиксированная квадратом фигура имеет центром фаллос, фигура в движении — солнечное сплетение. Воплощенное противоречие, невозможное сочетание духа (круг) и материи (квадрат). Если для женщины гармония естественна, для мужчины это — решение квадратуры круга, героическое достижение. Женщина — его звезда и цель сублимации.

Но какой мужчина согласится признать женщину высшим существом?

Отношение иудео-христианства к женщине отличается нервической неопределенностью. В «Экклезиасте», правда, сказано однозначно: «Я смотрю на мир глазами своей души и нахожу женщину горше смерти. Она есть охотничий силок. Ее сердце — клетка, ее руки — цепи».

Знаменитый швейцарский мифолог И. Я. Бахофен в «Материнском праве» так подытожил мнения античных авторов от Аристофана до Симплиция: «Исторические циклы отмечены кровавой метой беспощадной борьбы полов, где женщина побеждает всегда. Великие герои погибали из-за женщин… Триумф христианства суть победа женщины над мужчиной, материи над духом, рабства над свободой. Женщины счастливы созерцать крест, где распят мужчина — извечный враг… Современный патриархат сугубо номинален».

В этих резких словах доля правды чувствуется безусловно. Финал фильма Луиса Бунюэля «Смутный объект желания»: умный пожилой сеньер плетется за наглой девкой, на минуту задерживается — на скамейке сидит женщина и ловко зашивает что-то. Сеньер ассоциирует сие со своей жалкой ситуацией. Она — иголка, он — нитка.

Ибо она — «владычица крови».

Сколько мужчин, презирая свое рабство, вновь и вновь твердят: что в ней особенного? Жалкое существо из плоти и крови, анатомически сходное с другими млекопитающими, умственно сходное с бурундуком. Но вот она раздевается, дыхание перехватывает, сердце замирает…

«До грехопадения, — писал в „Исповеди“ святой Августин, — мужчина делал со своим пенисом, что хотел, а теперь пенис делает с ним, что хочет». Закон ли это, роковая ли предопределенность?

Любопытна беседа французского этнографа Сент-Ива Венсана со старым индейцем:

«Вассавити и я грелись на солнышке у речки, где плескались две девушки. Я хотел навести Вассавити на интересующую тему, хотя порой отвлекался на купальщиц. Индеец заметил и усмехнулся:

— Суета мира сего, как говорят ваши священники.

— Разве ты, Вассавити, в молодости не заглядывался на женщин?

— Случалось, когда я был слепым кротом вроде тебя. Не обижайся, — он хлопнул по моей ладони, — белые люди все таковы. Даже к старости редко кто из них прозревает. Одна, — он кивнул на девушек, — серая медведица, другая — паучиха…

— Это сравнение?

— Не понимаю, какое тут сравнение. Вчера или сегодня или завтра для тебя облако остается облаком, камень — камнем, женщина — женщиной. На деле все меняется, только открытые глаза спокойны».

Индейский собеседник Венсана уточнил наше непонимание магических принципов. Для нас «все течет» Гераклита — изменение, старение, исчезновение вещей и людей формально неизменных. Иначе говоря, мы признаем материальную перемену, но не трансформацию.

Женская ориентация — покой, постоянство, сопротивление разрушительному времени, удержание достигнутого, улучшение достигнутого. Женщина старается укротить и приручить мужское своеволие, направить экспансивную энергию на полезные цели, цивилизовать дикого самца. Для этого мать-природа сотворила магию обнаженного женского тела.

Магия — система всеобщих, совершенно непонятных связей. В принципе ничего нельзя досконально растолковать, всякое объяснение есть псевдо-объяснение, утоляющее на время голод вопросительного знака. В отличие от ученого исследователя, маг не спрашивает «почему это так», а просто констатирует: «это так».

Женское тело воздействует магически, это так. Можно лишь проследить процесс и результат подобного воздействия. Женская прельстительность уничтожает настоящий момент, предлагая режим ожидания, надежды, будущей удачи или неудачи. Если мужчина сразу не овладевает женщиной своего эротического внимания, он безусловно изменяет своему первобытному началу, теряет собственный ритм, уступает плавной женской монотонности. Начинается длительная и губительная фиксация на внешнем объекте. «В фехтовании это означает смерть», — говорит буддизм дзэн. В магии это называется «погружением в лунное сияние».

Солнце рождает день, луна рождает ночь, планеты — их совместные дети и посредники: страшно подумать о последствиях одинокого столкновения двух светил. Солнце лишь способствует нашему произрастанию, мы — дети земли, подлунного мира. Когда говорят о «солнечном фаллосе» и «сынах солнца», имеют в виду героев, мифических в основном. Лишь гипотетическая автономия неба разрешает мысль о мужской автономии и доминации. Патриархат был религиозно обоснован приматом неба над землей и сперматического эйдоса над материей — отсюда монотеос, отец, монарх, лидер, активный субъект среди пассивно-страдательных объектов. Отсюда теория о духовном мужском «истинном» и женском, материально — увертливом «неистинном». Но для свершения своего авторитарного действия мужскому субъекту необходимы сила и бескомпромиссность, господство интеллектуальной интуиции над дуальным «разумом вычисляющим». Допуская возможность проигрыша, торжества материальной субстанции, он теряет уверенность настоящей секунды и попадает в пагубный режим либо-либо. Начинаются колебания, страх перед фатумом, орел или решка, ожидаемый результат раздваивается на успех и неудачу, мгновенное решение заменяется соображением «взвешенным», то есть политико-прагматическим. Воин уступает место негоцианту. Наползает царство расчета: рацио более не повинуется интеллекту и безвозвратно распадается в материи.

Мужчины буржуазной эпохи — «сыны земли», носители лунного пениса или «лунуса». Они суть дети по отношению к женщине любого возраста; пенис — только стимулятор жизненности вагины. Женщина потенциально обладает пенисом, ибо женская магия знает, как развить клитор до соответствующих размеров и придать ему детородное качество. Поэтому с точки зрения магии в мужчинах «нет необходимости» — многие женщины, не умея объяснить, чувствуют это «нутром». Мужчина, правда, чрезвычайно полезен, если его цивилизовать; подобно огню, он «хороший слуга, но плохой хозяин».

Погружение в лунное сияние.

Лунатики, маниакалы, клептоманы, дипсоманы напряженно ощущают полнолуние. В центре серебристого круга, имеющие глаза, различают черное пятно, от которого исходит ядовитое марево. Оно окисляет металлы, тупит лезвия, вселяет беспричинный страх, порождает головокружения и прочее. Это ядовитое марево активизирует акул и летучих мышей, заставляет паучих интенсивней плести паутину (в гримуарах по магии считается, что паутину плетут только паучихи).

От «полнолуния» обнаженного женского тела исходят эманации черной магнезии, которые дурманят мужские мозги и вызывают томительную эрекцию. Но это еще полбеды. Повышенно чувственные субъекты имеют шансы умереть от разрыва сердца или заполучить смертельную болезнь под названием «сатириазис», когда мозги разрываются от сладострастных, почти осязаемых образов, а постоянное возбуждение доводит до безумия.

Лунное марево и черная магнезия создают специфически женскую сферу монотонной фиксации. Отсюда магические архетипы женских работ — шитья, ткачества, прядения, вышивания. Гипнотическая фасцинация женским телом вполне сравнима с поведением паука в режиме паутины. После спаривания, противиться коему он не в силах, паук в бесполезных попытках бегства застывает безвольной жертвой паучихи. Такова судьба самца в лунном сиянии матриархального пространства.

Мойры прядут судьбы людей и даже богов («Теогония» Гесиода), в гомеровской «пещере нимф» на каменных станках нимфы «прядут» человеческие тела, Пенелопа, Цирцея, Арахна равно искусны в ткачестве и эротических обольщениях. Резвый челнок, проворная игла, узор внезапно обрывается и продолжается в ином пейзаже и настроении: роскошная Антиопа превращается в козу, что нисколько не смущает влюбленного бога; Дафна прорастает лавром; охотника Актеона при виде обнаженной Дианы пронзает неистовая боль трансформации… и вот он — олень, затравленный собственными собаками.

Лунное марево над островом Цирцеи, монотонная тишина. Александр Блок так излагает ситуацию в своей «Цирцее» (вольный перевод из Шарля Леконта):

Мужчина здесь перестает быть мужчиной в смысле экспансивной свободы выбора. Его in excelsis и жажда сублимации совершенно устранены, Цирцея втискивает его в сомнительное счастье звериного бытия. Положим, она выявляет его тотемическую суть… кабана, зайца, паука, но ведь человеческая форма давала ослепительный шанс. Более того, в дрессуре и прирученности он теряет даже дикую волю звериного самца:

Если это парадиз, то парадиз зоопарка. Цирцея, равно как Деметра, богиня цивилизации. Яростные, строптивые агрессоры теряют в магических фильтрах Цирцеи присущие им атрибуты и застывают сомнамбулическим соцветием:

Магнетическая притягательность женского тела, монотонная однозначность желания.

В книге «Открытие Гвианы» (1598 г.) сэр Уолтер Рэйли — фаворит королевы, конкистадор, писатель — повествует об Амазонке, Ориноко, об индейском племени юкка, где господствуют женщины. Повелительница племени восприняла как должное, что далекой страной Англией правит королева, но крайне удивилась, узнав о преимуществах мужчин. Как же так, ведь они хуже зверей! Среди них случаются искусные рыболовы и охотники, но у них нет разума, они жестоки и безмерно похотливы, их необходимо кастрировать, дабы приручить. Вопроса касательно размножения повелительница племени сначала не поняла, затем объяснила: когда пробуждается желание, клитор вырастает фаллосом, если же потереть его травой «малингу», вырастает огромным фаллосом. От соединения женщин рождаются только девочки, мальчики появляются от случайных связей с «лесными мужчинами» или после спаривания со змеями и дикими зверями.

Сэр Уолтер Рэйли не комментирует этого, а только добавляет, что часто видел кастрированных мужчин, занятых тяжелой работой.

Сообщения о племенах «амазонок» часто встречаются в книгах путешественников и этнографов. Эрих Нойманн, оригинальный последователь К. Г. Юнга, считает сие реликтами когда-то всеобщего матриархата. Однако любопытно следующее: европейская патриархальная цивилизация так никогда и не смогла однозначно решить «женский вопрос». Андрократическому иудео-христианству пришлось перевернуть порядок вещей, дабы растолковать творение Евы из Адамова ребра. Разумеется, теологи объясняют это параболически, символически, метафорически, но суть не меняется: ради своего утверждения, патриархальная религия пошла против природы. Неубедительность библейской истории породила массу недоумений и возражений каббалистов и магов — от рабби Симеона бен Йохая до Агриппы Неттесгейма и Роберта Фладда.

Каббалист Хаим Витал, ученик великого Исаака Луриа, в книге «Древо познания» (1579 г.) изложил дело следующим образом: Адам был сотворен вместе с полевыми зверьми и затем перенесен в парадиз как первое связующее звено меж землей и небом; Еву создал Господь из субтильной райской земли, граничащей с «верхними водами». Рабби Авраам Абулафиа сказал; Ева — душа Адама, ангел — душа Евы. Далее повествование каббалиста напоминает известный афоризм Ницше из «Человеческого слишком человеческого»: «Сотворив женщину, Бог показал свое мастерство: глядя на мужчину, легко представить, какие трудности пришлось преодолеть на этом пути».

Итак, согласно Хаиму Виталу, женщина — высшее творение Господа — равно причастна небесной иерархии и хтонической природе, женщина центральна во вселенской гармонии. Почему же впоследствии подверглась она инвективам и подлым наговорам? Откуда столько обвинений: «скверна», «погибель», «золотое кольцо в ноздрях свиньи»? Зависть, злоба, тщеславие, непобедимое вожделение, — полагают Агриппа Неттесгейм и Хаим Витал. В «Древе познания» драма грехопадения трактуется так: Адам прельстился обещаниями «змия» касательно запретного плода. Осторожная и хитрая Ева только сделала вид, что вкусила от оного, Адам съел целиком, причем кусок застрял в горле (адамово яблоко). После изгнания из парадиза начались всякие напасти: Адам покрылся шерстью, тестикулы чудовищно распухли, пенис восстал до размеров необычайных и увенчался черным когтем. Ева пострадала значительно менее, ибо только вдохнула запах плода. Адам тщетно гонялся за ней, потом за дикой ослицей, потом принялся кататься по земле, пытаясь оторвать сатанинский подарок, наконец, измученный, уснул. Сострадательная Ева отрезала его член, оставив «десятую долю» — при этом, по преданию, сатана взвыл от боли. Отрезанный член прыгнул на Еву, вонзился в лоно ее — впоследствии родился Каин — и остался в ней клитором. Адам проснулся в обычном мужском образе, однако Еве пришлось долго отучать его от беспрерывной похоти.

«Вырос на мне ангел сатаны, избивает меня кулаками», — писал святой Амвросий. И святой Бонифаций: «Восстал из моего тела змий и потребовал поклонения». Число подобных жалоб внушительно.

Палящим огнем, проклятьем пениса наградил Господь мужчину за непослушанье.

Пенис не признает религиозных, социальных или родственных табу, реагируя на женскую субстанцию вообще, будь-то монахиня, мать, сестра, дочь, кто угодно. Жестокое потрясение, страх, тяжкая работа лишь на время его укрощают, кастрация, импотенция лишь стягивают, словно пружину, его бешеное рвение, которое просто меняет формы проявления, в момент смерти он исторгает сперму — добычу ламий или мандрагор.

Согласно Платону, голова и пенис взаимосвязаны, сперма суть мозг вытекающий. Правда это физиологически или нет, однако функциональность вычисляющего разума вполне аналогична сексуальной. Мужские глаза анализируют женщину, чтобы ей овладеть, рацио с той же целью анализирует природу.

Людвиг Клагес в знаменитом сочинении «Дух — ненавистник души» полагает: этот «дух», эманация абсолютного Ничто монотеизма, трансцендентный, абстрактный, прежде всего, убийственно аналитичен. В другой книге, «Космогонический Эрос», он противопоставляет «фаллос небесный» земному пенису: «Тайный огонь эйдоса превратился в злую сперму пениса — символа дикой похоти. Таким образом, любовь мужчины и женщины перешла в смертельную ненависть, где один пол использует другой в целях сугубо эгоистических».

Характер и темперамент каждой женщины отражает ту или иную космическую стихию — землю или воду, воздух или огонь. В этом смысле женщины соответствуют элементалам, населяющим стихии — хтонам, ундинам-нереидам, сильфидам, саламандрам.

«Женщины земли», послушные Гее, Деметре, Кибеле, нацелены на зачатие, роды, воспитание потомства. Мужчины — «мелиораторы», сельские работники, полезный инвентарь. Во времена кровавых культов великих матерей, мужчины жертвовали на алтарь богини свои гениталии, их разрубленные тела удобряли почву. Геродот упоминает, что во Фракии беременные женщины нередко убивали мужей и съедали их гениталии.

Женщина земли отличается деловитой пошлостью, основательностью, сугубой меркантильностью, ленивые зрачки мерцают и суживаются только в предчувствии материальных благ для нее и детей. Ее эминентные формы, влажный магнетизм ее женского средоточия властно притягивают мужской пенис, потом отбрасывают за ненадобностью. Она — живая аллегория геоцентризма. В «Преступлении и наказании» Ф. М. Достоевского недурно сказано на эту тему: «Тут, брат, этакое перинное начало лежит, — эх! да и не одно перинное! Тут втягивает, тут конец свету, якорь, тихое пристанище, пуп земли, трехрыбное основание мира, эссенция блинов, жирных кулебяк, вечернего самовара, тихих воздыханий и теплых кацавеек, натопленных лежанок, — ну, вот точно ты умер, а в то же время и жив, обе выгоды разом!»

В прокрустово ложе ее моральной установки втиснуться невозможно: она обзывает мужчин «кобелями» и в то же время презирает «импотентов», ее характеризуют безличные ласкательные словечки — миловидная, хорошенькая, смазливая…

Она понятия не имеет о красоте, поскольку в этом не нуждается ее самодовлеющая целесообразность. Да, мужчина ее инструмент, но ведь и она — только инструмент «хтонид», великих богинь плодородия: за ними блуждают в протоисторических туманах тени древних, древних старух, повелевающих жестко детерминированной судьбой.

Динамика и горизонт воды устраняют жестокую целеустремленность и «назначение», предлагая женщине разнообразие выбора. Образуется специфическая женская гармония, обусловленная плавностью и текучестью линий, тайный или явный «танец» разлагает монотонность ходьбы, вздымает руки над угрюмой ежедневностью работы. Поэтому Фридрих Шиллер заключил:

Красота отрицает устойчивое и детерминированное бытие, прошлое и будущее, уверенность в завтрашнем дне и прочее такое, красоте присуща свобода индивидуальности. Отсюда ее невозможность в современную эпоху, чьи бесконечные схемы, законы и стандарты порождены тяжкой земной стихией.

Фаллос Ураноса упал в море, так рассказывает Гесиод в «Теогонии». В розово-перламутрово-радужном кипении пены восстала удивительная девушка и вышла на песок острова Кипр. Под ее стопами раскрывались цветы, Эрос и Химерос — гении любви — сопровождали ее. Она внесла в жизнь богов и людей девичьи смехи и перешептыванья, обманы и дивные наслаждения.

Афродита Анадиомена — счастливая возлюбленная, всегда открытая любви, она — преизбывное богатство, она, одаривая, ничего не теряет.

Хотя волшебство страсти — ее творение, ее дар, богиня, в принципе своем, не любящая, но возлюбленная; она не захватывает в плен, подобно Эросу, но побуждает к наслаждению. Царство ее беспредельно — от сексуальной страсти до экстатики вечной Красоты. Все достойное обожания, восхищения, будь то изысканные линии тела, искусство беседы или жеста, все это называется по-гречески «эпафродитос».

Покорным ей мужчинам приносит богиня счастье — поэтому про удачный бросок игральных костей говорят: «милость Афродиты». С женщинами ситуация куда сложней. При малейшем непослушании богиня вырывает их из спокойной и скромной жизни и отдает в объятья красивых чужеземцев. Так Медея стала жертвой любви к Язону и свершила ужасающие преступления. Потому в драме Эврипида «Медея» хор женщин заклинает:

Женщину земли формирует дух времени, местный колорит, косметика, мода, словом, внешние влияния подгоняют и шлифуют ее в том или ином стандарте. Подобная женщина в высокой степени не свободна и не индивидуальна. Иное дело присутствие Афродиты Анадиомены. Богиня пробуждает в душе активную и автономную жизнь, это в античной эстетике именуется «энтелехией», а в средневековой forma formanta, «формой формирующей». В значительной степени независимо от окружения, композиция души и тела таинственно меняется, превращая женщину в существо дивное и неповторимое.

Блуждания Александра Блока вокруг земной, акватической, аэрической женственности примечательны.

Героиню не определяет ни имя, ни субстантив, ни местоимение, она проявляется лишь в действии, она предикативна. Ее турбулентность вызвана сопротивлением мужчины, которого она желает присвоить и растворить в своих эманациях как свою очевидную собственность, что и понятно: напряженная женская потенция рождает мужское движение, пробуждает мужской огонь. И когда этот огонь отклоняется, когда заключение звучит так:

…наступает отчуждение и враждебность. Какое еще «свое» дело? Допустимы только наши дела, предписанные старинными законами природы. И если женская земная субстанция функционирует по принципу «иметь», ее мужской компонент, ее «динамис» обязан покориться. Деньги, власть, имущество. Очень похвальна дикая драка за самку, за собственность, за родину, сие называется мужеством и патриотизмом. В «Сказке о рыбаке и рыбке» представлена позиция героя между субстанцией земной и акватической. В дошедшей до нас версии Лукиана не рыба, но морская дева — нереида — попадает в невод старика. Она предлагает ему любовь и свободную жизнь в Океаносе, и ради утешения старухи предлагает исполнение трех желаний. Увы. Бешеное «иметь» неутолимо. И хотя старик боится и ненавидит старуху, еще больший страх остается от привкуса свободы и неустроенного будущего.

После ухода раздраженной мадам, герой грустно вопрошает: «Неужели и жизнь отшумела?» Вопрос онтологический, ибо если «иметь» общепонятно, «быть» — индивидуально загадочно. Смутные тропинки блуждают среди обманчивых ответов. Как это без всего «быть»? Если трудно угадать значение этого слова, легко предположить, что оно исключает: смерть, зависимость, авторитет, собственность, спровоцированную деятельность. Если мужской огонь отклоняется, в нем проступает «акватическая женщина» или humiditas radicalis:

Любопытно: своевольная комната принимает шаги — могла ведь и не принять. Акватическая атмосфера одушевляет все в совершенной неопределенности всего: явь распадается в сновидении, зеркала неумолимо втягивают и не отдают отражения, фантомальная, гипотетическая она струится вдоль перил, причем непонятно, речь идет о героине стихотворения или упомянутой книги. Голубой кавалер, слуга, старинная книга, убийство — понятия вполне четкие в земной ситуации — расплываются здесь подводными флоралиями. Акватическая материя в текучей своей экзистенции ничего не удерживает и не фиксирует, ее двойственность дает мужчине и женщине возможность независимого друг от друга бытия.

Русское слово «влюбленность» снежное чувство, легкая фасцинация — напоминает amar труверов, minne миннезингеров.

Хронология, социальность, работы, обязанности — все это распадается в ослабленной хватке земли. Камни башни, металл кольчуги, томление королевны розовеют в интенсивной весне рейнской воды. Подними эту розу, то есть, преодолей крутизну башни, возьми меня — трудно достижимую ценность. На языке «blaison» (лексикон любви в средние века) роза — символ ктеис, взбудораженной внутренним жаром. Надобно преодолеть стыдливость девушки и оросить ее «бутон». Но фаллический порыв рыцаря слишком энергичен для примитивного обладания — он стремится увлечь королевну в пространство качественно иное.

Допустимо ли так интерпретировать романтическое стихотворение?

«Влюбленность» написана в южной Германии одновременно с пейзажно философским этюдом «Девушка розовой калитки и муравьиный царь». Там попадается такая строка: «Верно, и сердце мое — раскрывающийся розовый бутон». Для Александра Блока «Купина расцветающих роз» ассоциируется с небесным розарием Данте и «вечной женственностью» в трактовке Владимира Соловьева. Знаменитый каббалист рабби Абулафия считал расцветающий розовый куст символом «шекины» — субстанции Бога.

Полагая достоверным органический круговорот космических стихий, нет смысла разделять «идею» и «материю», «низкое» и «высокое», «плотское» и «духовное». «Я целую твой анус как драгоценную реликвию» нормальное, так сказать, сферическое желание. Только теоретически либо насильственно можно изолировать цветок от стебля, стебель от корня, корень от земли. Роза, напоенная дождем, своими лепестками творит собственный воздушный ареал, раскрываясь ради огня, который испепеляет ее, но… «пепел роз земных суть почва роз небесных» (Новалис).

Для платонически ориентированного Александра Блока оппозиция «земное — небесное» актуальна всегда:

Роковая дилемма «здесь» и «там». Увы. Иронией и презрением нельзя отделаться от «эссенции блинов и перин» и злобной агрессии толпы. Земля нас кормит и поит и взамен питается нашей плотью и кровью.

Согласно Николаю Кузанскому, «из двух оппозиций одна всегда стремится быть единством по отношению к другой», то есть подчинить эту другую, ассимилировать ее. Оппозиции «жизнь — смерть» резко отличают язычество от монотеизма. Язычество не видит в смерти ни малейшей трагедии, смерть — катализатор трансформации, переход в иную модификацию бытия.

Для монотеистов жизнь, по крайней мере «эта жизнь», явление весьма случайное. Творцу вдруг вздумалось молвить «да будет свет» и сотворить мир из ничего. Затем Сын Божий, которому не понравилась юдоль земная, выдвинул вполне платоническую идею «царствия небесного». Новое небо, трансцендентное и теоретическое, стало объектом сугубо духовного созерцания.

Сверхсущий монотеос довольно быстро обрел атрибуты и акциденции и затем распался на множество «единств» — от Творца и Богочеловека до абсолютного «я» Фихте и обыкновенного, столь же теоретического, «эго». Трансцендентность Творца отразилась на земле изоляцией «я» от всего остального, ограничением, фиксацией. С каждым столетием новой эпохи смерть выигрывает у жизни, человек ныне опутан цифровыми кодами, стандартами, правами и обязанностями словно Гулливер нитками лилипутов. Земля — основная материя творения по книге Бытия — стала трамплином для святых и трясиной для обыкновенных людей и, поскольку земля легко отдается измеримости, покою и фиксации, стала она более реальной, нежели другие элементы. Рыба в воде, бабочка в томном прозрачном мареве доступны лишь субъективному созерцанию — для изучения объективного надо их поймать, убить, пригвоздить.

Аналитическое познание, основанное на фиксации и равнодольности, суть синоним смерти. Подобное познание конструирует общие модели, разделяя природу на мертвое и «пока еще живое». Уже лет триста модель человека функционирует в модели вселенной, причем ученые обещают гибель и этого псевдобытия, прогнозируя космические и техногенные катастрофы.

Ученые, как и большинство наших современников, люди истинно верующие. Они безоговорочно верят в смерть. Что есть вера? Вера в нечто делает это нечто сердцевиной верующего. Вне колебаний и сомнений. Люди новой эпохи могут сомневаться в Боге, богах, будущей жизни, вообще в чем угодно, однако в смерть они верят свято.

Характерно иудео-христианское мнение о человеке: персть земная, прах земной, из земли ты вышел, в землю уйдешь, раб Божий и т. п. Этой материи, этой земле, этой персти земной присуще беспредельное privatio, то есть лишенность, нужда. Посему рациональное познание аналогично охоте и войне.

Святая вера в смерть или, напротив, святая вера в жизнь радикально отличает монотеизм от язычества, медицину от спагирии, химию от алхимии, науку от магии. Прочтем фрагмент из книги современного швейцарского традиционалиста Титуса Буркхарта «Алхимия»:

Извлечение благородных металлов из смешанной породы с помощью элементов растворяющих и очищающих — например, ртути и сурьмы в соединении с огнем — невозможно без преодоления мрачных и хаотичных сил натуры; реализация «внутреннего серебра» или «внутреннего золота» — в их чистоте и нетленной озаренности — невозможна без преодоления иррациональных и темных тенденций души.

Следующий отрывок из автобиографии жителя Сенегала доказывает, что в некоторых африканских племенах выплавка золота и поныне расценивается как искусство сакральное.

«…По знаку моего отца подручные привели в действие два кожаных меха справа и слева от горна и соединенных с ним глиняными трубками… Отец длинными клещами схватил котел и поставил на огонь. В мастерской замерло всякое движение: пока золото плавится, а затем охлаждается, нельзя поблизости работать с медью или алюминием, дабы частицы этих низких металлов не попали в котел. Только сталь не мешает делу. Но те, кто хлопотали близ нее, закончили работу и подошли к подручным моего отца. Слишком стесненный, отец их отстранил простым жестом: он не сказал ни слова, никто ничего не говорил, даже колдун. Слышалось только посвистыванье мехов и легкое шипение золотой массы. Но если отец и не произносил слов, я знал, что они рождаются, шевелят его губы, когда, склонясь над котлом, он перемешивал уголь и золото концом палки, которая сразу воспламенялась и приходилось ее менять.

От каких же слов шевелились его губы? Не знаю, не знаю точно, ничего мне не сообщалось. Но что другое, если не эвокации? Не заклинал ли он духов огня и золота, огня и ветра, ветра, свистящего в трубках, огня, рожденного из ветра… не заклинал ли он свадьбу золота и огня, не призывал ли духов на помощь? Да, там плясали они, и без них ничего бы не было…

И не удивительно ли, что маленькая черная змея подползла и свернулась вокруг одного из мехов. Она отнюдь не часто являлась в гости к отцу, но всегда присутствовала при плавке золота…

Тот, кто плавит золото, должен предварительно тщательно вымыться и, конечно, воздерживаться на все время работы от сексуальной близости…»

Голландец Бенжамен ван Леув в «Путешествии этнографа по центральной Африке» (1963 г.) относит подобные операции к «магии освобождения пленника или пленницы». Эта магия вдохновляет кузнецов, ювелиров, скульпторов, строителей пирог и больших весельных судов. Мастер долго выбирает дерево, проводит с ним ночь в задушевной беседе, пытаясь выяснить, желает ли оно плавать, а утром либо уходит, либо принимается строить лодку.

Бенжамен ван Леув распределил по группам более сотни магических обращений и действий с материей: «контакт с предками»; «обретение силы»; «оказание помощи»; «просьбы об участии в празднествах деревьев, зверей, минералов»; «просьбы о содействии». По словам этнографа, «это жалкая попытка классификации магически ориентированной жизни туземных народов». «Однажды, — вспоминает ван Леув, — я вышел поутру на берег озера Ньяса и удивился, не заметив привычной береговой скалы. Она пошла к дедушке на похороны, объявил мой проводник, к новолунию вернется». В конце книги автор передает странную сцену уже на океанском побережье: «Мистер О’Флаэрти из нашей группы, купаясь, обжегся о большую медузу дивной красоты; в отместку он вытащил медузу багром на песок и забросал камнями. Наши негры взвыли, бросились на песок и принялись раздирать ногтями грудь и лицо. Потом вскочили и, знаками приглашая нас, побежали за утесы. Мы машинально последовали за ними. Через минуту небо над заливом заволокла густая сеть блестящих волокон багряных, желтых, фиолетовых оттенков. Настала тишина, замолкли даже обезьяны и драчливые попугаи мабутсу. Вскоре небо прояснилось. В заливе не осталось ни одной рыбачьей лодки — они погрузились в воду. Перепуганные местные жители ничего толком объяснить не смогли.

Через несколько лет я прочел нечто аналогичное у Плиния Старшего. Он назвал чудовищную медузу cianea floris и добавил, что это одна из модификаций богини Афродиты».

Два эпизода, упомянутых голландским этнографом, как и любые натурально магические события, относятся скорее к сфере полюса жизни, нежели смерти. Книги этнографов и путешественников полны описаниями подобных случаев, ибо туземные народы, пока их не съела цивилизация, живут в атмосфере abundatio materia, сказочно плодовитой материальной природы.

Из двух оппозиций новая эпоха выбрала смерть как самодовлеющее и несомненное единство, более того: жизнь, по ее мнению, при неисчислимости благоприятных факторов, обусловлена гниением, разложением, случайным возникновением органического из фундаментально неорганического. Жизнь — явление исключительное, потому-то ученые никак не разыщут аналогий во вселенной. Войны, болезни, похороны заставляют приходить к максиме: «живем один раз» — выводы отсюда совершенно необъятны.

Что мы имеем? Преходящую жизнь, затем черное небытие либо зловещие туманы аутсайда, затем весьма проблематичную тропу бессмертия души и воскрешения плоти. Небогато.

Однако в стопроцентной несомненности небытия присутствует трещинка, изъян. Иначе нельзя объяснить стойкость платоновых пещер, вечных возвращений, фонтанов жизни, эзотерических путеводителей. Здравомыслящие граждане любят почитать об этом, но вообще полагают, что трещинка ползет не по монолиту небытия, но в головах бездельников и фантазеров.

Материю характеризует пассивность, потенциальность, лишенность (privatio). Но при всем том всякому виду материи присуща собственная спецификация лишенности: слепые глаза хотят видеть, дерево хочет пить, огонь хочет пожирать дерево. Только материя человеческого мозга уникальна и всепожирающа, как небытие. И поскольку человек новой эпохи сделался сателлитом смерти, его бесят «жесткие рамки» отпущенного срока, который надобно распределить рационально, как заключенный распределяет кусок хлеба.

Далее в знаменитом стихотворении Шарля Бодлера проступает следующий образ: «Три тысячи шестьсот раз в час… Раздается писк секунды, злобного насекомого: „Помни!“… Теперь говорит: „Я уже Когда-то… Я высасываю твою жизнь своим ненасытным хоботком“».

В подобном климате слово «жизнь» иррелевантно. Выжить, существовать, бороться за существование. Поэтому здесь промышляют взаимным вампиризмом и убийством, разделывают, распределяют на полезное и бесполезное, ломают и строят, анализируют и синтезируют. Но любой субъект, который познает людей и природу экспериментальной вивисекцией, сам становится объектом аналогичного познания.

Из магического мировоззрения следует исключить христиански интерпретированную «черную магию», только внешне напоминающую колдовские ритуалы древности. Изощренностью, точностью, ориентацией на смерть черная магия вполне похожа на современную науку. Но несмотря на несомненную гениальность, ученым далеко до мастеров позднего средневековья. Достаточно почитать «Анналы инквизиции 1400–1450», изданные в 1860 году доминиканцем Луи де Шандором, перешедшим в масоны. Гуманное негодование составителя против инквизиции не мешает ужасаться делам поклонников Зла: деревни и города, опустошенные неслыханной болезнью; ливень тарантулов и ядовитых змей с голубого неба; бургомистр, вспыхивающий словно внезапный факел; группа солдат, уходящая в гранитную скалу раз и навсегда; поселок в тысячу душ, который ложится спать и более не просыпается. Все это записано в донесениях и судебных отчетах в графе «О других предосудительных событиях».

Транзитность жизни и триумф смерти четко означили тенденции натурфилософии и научной активности после средних веков. Медики, фармацевты, химики либо в сложных микстах растительных и животных соков с кислотами и солями, либо в неустойчивых соединениях золота и серебра, либо в сульфатах и окислах вульгарных металлов стремились отыскать фильтры и эликсиры долголетия. В эпоху Ренессанса витальную магию и мистическую алхимию медленно и верно вытеснили арабские научные концепции, основанные на расчетах меры, количества и веса добытой насильственно, а потому мертвой материи. Далее Декарт, Роберт Бойль, Ньютон, современное естествознание.

Ты вышел из земли, в землю уйдешь, но прежде постарайся извлечь из матери материи все и еще больше.

Повернем ход нашего размышления, припомним тезу Майстера Экхарта из «Книги о справедливости»: в глубине материи — forma substantialis latens, скрытая субстанциальная форма. Это эйдолон, spermatos или фермент — мужское начало, которое необходимо пробудить к действию. Так под влиянием скульптора в мраморе зреет статуя, так резчик освобождает деревянную ложку из дерева. Spermatos или фермент связует космические элементы тайным огнем, потому-то выявленный артефакт столь энергично суггестивен. Когда фермент активизируется, материя (мрамор, дерево, глина, лист бумаги) беременеет и c помощью художника, играющего роль повивальной бабки или реставратора, разрешается статуей, амфорой, стихотворением.

В данном случае, за материей вообще не признается атрибутики «лишенности» и «пассивности», созерцатель, скульптор, герметик относятся к ней как субъект к субъекту. К примеру для поэта Оскара Милоша «чистая страница — дева, которая читает мысли».

Согласно Майстеру Экхарту, для раскрытия скрытой субстанциальной формы, или spermatos, материи необходимо избавиться (материю необходимо избавить) от всех внешних форм. Художник, оператор или авторитет могут только очень и очень деликатно способствовать подобному процессу. Статуе, фонтану, неофиту самим надо преодолеть тягость матери земли и подняться в подвижную среду воды, воздуха и огня или, иначе говоря, в область сомнамбулизма, фантазмов, миражей и галлюцинаций.

Но кто он, кто видит и слышит миражи и галлюцинации, когда земная плоть отступает? Какой Рэндольф Картер спускается на семьсот ступеней в глубину дримлэнда? Астральный, эфирный, лунный? Лучше сказать: существо, которое идентифицирует данности восприятия как свои. И куда же направляется это «существо»? На поиски субтильного тела собственной души, в зыбкую реальность Океаноса, в метафоры барокко: «море — наша жизнь», «магнит — звезда Прекрасного». Подобное существо вполне материально в материальности сновидений и фантазмов. «Необходимо огню спуститься в форме воды, чтобы очистить материю…» — примечание знаменитого алхимика Гаспара д’Эспанье. Согласно Аристотелю, материя на одном уровне суть форма на другом. Космическая стихия воды активней земли, там нет смерти как неподвижности и стагнации.

Мы приближаемся к понятию «живой воды» сказок, hyle, materia prima. Вспомним сон Генриха фон Офтердингена: погружение в женскую субстанцию, что приняла форму воды. Далее очертание женского лица в голубой лилии. Раймонд Луллий писал: florem nare per liquidum aethere — цветок рождается из текучего эфира.

В акватической среде разумное вычисление бесполезно, здесь ведет только интуиция Красоты. Восприятие распадается и дробится, образы, прикосновения, звуки, запахи блуждают порознь, собираясь в нечто организованное и вновь рассыпаясь. Как распознать в субстанции anima mundi субтильное тело собственной души? Прекрасное притягивает мужское начало мужчины и мужской компонент женщины, но этого мало. Надо, чтобы «я» обрело там плоть и кровь. Артюр Рембо, «Being Beauteous»:

«Мысль это сон чувства, бледное, чахлое чувство», — сказал Новалис в резкой оппозиции к Декарту («Ученики в Саисе»). Интенсивность чувства исключает рефлексию. Растраченная потенция чувства ведет к рефлексии. Удовлетворенное желание начинает «объективно» анализировать: едок выбирает самые вкусные кусочки, любовник — самые нежные сантиметры женской эпидермы. Рацио, озабоченное здоровьем и конфигурацией тела, напоминает об умеренности и воздержании.

Для Новалиса чувство и разум отличаются лишь степенью напряженности.

Трещина меж эмоциональностью и разумом разрослась особенно эффективно в новую эпоху: голова — сердце, память обычная — память сердца, расчет и порыв, любовь духовная — любовь телесная и т. д. Эти оппозиции сугубо рациональны, ибо непостижимость совпадения противоположностей — принцип рационального мышления.

Однако anima rationalis средневековой философии и res cogitans (вещь мыслящая) Декарта далеко не синонимы. Декарт в сущности признает только мысль: «Моя философия рассматривает только величины, фигуры и движение». Душа для него — понятие неточное и весьма неудобное, поскольку чувства (аффекты) мешают работе оператора (res cogitans) над материалом (res extensa). Эта res extensa (вещь протяженная) суть что угодно — человеческое тело, гранитная глыба, птица, соломинка. Одушевленность и неодушевленность, движение и неподвижность — модусы «вещей протяженных», которые функционируют по всеобщим законам. Так истолкованная материальность мира никакого отношения не имеет к materia или hyle античности или средневековья, так истолкованный «дух» полностью чужд «интеллекту» в понимании, скажем, Николая Ку-занского. Поэтому его «Парадигма», где рацио должно имплицироваться в интеллект, совершенно иррелевантна новой эпохе. Индивидуальную anima rationalis вытеснили универсальные законы разума.

Однако ситуация индивида зависит от этой последней. Либо рациональная душа уничтожается социально-универсальным разумом, либо восходит в область «фантазии» — это, в данном случае, термин неоплатонизма. Сириан и Синезий называют так и «генаду активной перцепции» (чувство чувств, ощущение ощущений, aisthesis aistheseon), и акватическое hyle, где живет «тело фантазии» или субтильное тело души — к нему стремится наше активное начало (внутренний Эрос, бог секретных советов).

Если человек не верит в серьезность неоплатонической «фантазии» и считает одинокий поиск очень сомнительным, очень опасным, он уходит в «иное», хорошо или плохо устраиваясь среди людей, и отрекается от метахтонического пути «я». Это падение — талантливое или нет, темпераментное или нет, греческий катабазис, натуральная инволюция в небытие или туманное потустороннее. Встречаются субъекты, которые томятся по небесной душе и, тем не менее, медлительно распадаются в собственной обреченности. Таковы герои Эдгара По.

Итак, фантазия — климат напряженной сублимации внутреннего Эроса и активной эстезии. В отличие от фантазии, воображение пассивно, рецептивно, реактивно, репродуктивно. Нам не дано определить границу субъективного восприятия и «объективной» реальности. Но вполне вероятно следующее: чем пассивней восприятие, тем жесточе вещи и события вампиризуют нас, обращая в сомнамбул. «Падение дома Эшеров» — апофеоз агрессивных вещей, атмосферы, пейзажей: гнетущие низкие тучи, хмурые стены неприветного дома, зигзаг едва заметной трещины через весь фасад до зловещего озера, белесые стволы гнилых деревьев…

Смертельное лунное околдование кровавой Милитты и черной Гекаты, падение в гибельное лоно исступленного женского кошмара. Женщины Эдгара По — Лигейя, Морелла, Элеонора, наконец, Мэделайн Эшер, сестра несчастного Родерика, — женщины бледные, медлительные, с черными длинными волосами, с черными загадочными глазами, всезнающие и надменные. Мэделайн. Ее брат Родерик — ужасающая бледность кожи, тонкие почти невесомые шелковистые волосы — ее брат Родерик угасает, тает, истлевает. Родерик — жертва разъедающего воображения. Ибо как иначе объяснить тяготение родового рока, неведомой болезни, чьи симптомы отражают мертвенность пейзажа. В сиянии кроваво-красной луны бездонное тусклое озеро поглощает останки дома Эшеров.

Воображение: материя чрезвычайно хищная, пористая, впитывающая все — сны, случайные разговоры, теории, мнения и, подобно некоторым видам тропической паутины, пожирающая своего «изготовителя».

Воображение: адская смесь дурных предчувствий, боязливых надежд, псевдоинтуиций, сладострастных силуэтов, идей фикс, компенсаций, ожиданий, ужасов, искаженных копий знакомых либо прохожих — это пронизано социально акцентированными гипотезами касательно жизни и смерти, коллективных ценностей, религии, морали, эстетики.

Здесь исключена индивидуальность как единство или стремление к таковому. Родерика Эшера нет, несмотря на его оригинальность, таланты и прочее. Старинный род Эшеров, сестра, дом, белесые деревья, зловещее озеро… это и есть Родерик, неразличимый в могильном тумане.

Если воображение превалирует, личность растворяется совершенно. Человек проявляется лишь при концентрации воображения вокруг профессии, семьи, игры, любви. Эта концентрация обусловлена «интересом». Когда интерес пропадает, концентрация ослабевает, человек рассеивается в хаосе воображения. Интерес — разновидность тягости, притягательности хтонической бездны, интерес возбуждается провокативом, а всякий провокатив — женская прелесть, деньги, власть, наркотики — действует тем эффективней, чем слабей целое, индивидуальность.

Земля во всех модификациях — от стерильных пустынь до роскошной вегетации тропиков, основа и мать всех царств природы. Ей принадлежит львиная доля менделеевской таблицы, где вода и воздух занимают сущую чепуху, огонь вообще на присутствует. Однако представить землю без трех остальных стихий нельзя. При этом данные стихии не порождены землей и ее производными не являются. Легитимно предположить: в режиме воды иные три стихии пребывают иначе, нежели в режиме земли. Сие справедливо касательно воздуха и огня.

Земля. Если мы в перспективе новой астрономии полетим, скажем, в другую галактику, ничего качественно не изменится — разве только химический анализ другой планеты обогатит менделеевскую таблицу.

Эмоциональная, умственная, телесная деятельность, пусть даже максимально динамичная, базируется на земной атрибутике: всегда необходима основа, ось, опора, стабильность, начало и конец. Но главный атрибут земной жизни — тягость, притяжение. Когда во сне наше «я» распадается в сомнамбулических перифериях, земное притяжение пробуждает нас и собирает привычной композицией. Слава богу, вздыхаем мы после кошмара, черт бы подрал эту ежедневную бодягу, говорим мы, вырванные из блаженного сновидения.

Земная жизнь, изуродованная механицизмом, с каждым годом обретает дополнительные качества невыносимости. В климате дефицита, скудости, лишенности (privatio) — ибо какую пищу телу и душе дает беспрерывная ре-продукция и ре-трансляция? — воображение превратилось чуть не в единственный источник компенсации. Стимулируя воображение разнообразными доппингами, люди все чаще отправляются в рискованное «каботажное плаванье», однако притяжение берега, прилив снова втягивают на землю «пловцов». Спровоцированные сновидения, наркотические либо алкогольные галлюцинозы вызывают нервные недомогания и социальные преследования, но, по словам Шарля Бодлера, «куда угодно, только подальше от этого мира».

Несчастные случаи, безумие, провалы памяти, параноидальная потеря ориентации приближают нас к стихии воды.

Начнем изучение географии магического мира с «Пьяного корабля» Артюра Рембо. Несчастный случай — гибель команды от рук краснокожих — отдал корабль во власть Океаноса. Чувственный диапазон корабля — наконец-то он принадлежит себе и говорит от первого лица — расширяется беспредельно. В доминации воды земля, воздух и огонь интенсивно непредсказуемы. Полуострова отделяются от проблематичных материков, знакомых названий почти нет — упоминается только Мальстрем и «невероятные Флориды». Земные реалии представлены скупо: заброшенные бухты в жуткой вегетации, бегемоты, ревущие в течке, Левиафан, гниющий в сетях, остовы огромных змей, съеденных муравьями. Но даже эти драстические виденья — только мимолетные эпизоды в буйстве чудовищных водоворотов, судорожных бездн, в грохоте волн, пронзенном криками стремительных белых птиц. Потенция земли ничтожна сравнительно с бешеной энергией Океаноса, где «в циркуляции неведомых соков, в золоте и синеве пробуждаются певучие фосфоресценции».

Восторг, ликование, экзальтация, «молочно-звездное мерцание поэмы моря…» Восторг нисколько не темнеет от вида «задумчивого утопленника», от метафорических эпатажей вроде «лишайников солнца» и «соплей лазури». Все это пустяки сравнительно с неистовой напряженностью акватического бытия: «в ослепительном расцвете дня, располосованные синевой делиры и медлительные ритмы ферментируют терпкими багрянцами любви».

Грандиозная ферментация небесной огненной спермы.

Если мысль, по словам Новалиса, суть бледное вялое чувство, то «Пьяный корабль» — апофеоз чувства (sensation).

Но.

Для чего субъект поэмы обрел «свободу от всех экипажей» и людской суматохи? Чтобы стать игрушкой стихий? Хаос сумасшедшей разрушительной воды превращает корабль в нечто аналогичное. Роскошь морских пейзажей не утоляет ностальгий, сожалений, надрывов. Вторжение хаоса, говорит герметика.

Якорь и штурвал надо срывать окончательно, тоска по земле совершенно нелепа.

«Ибо, — по мнению Рабле, — все сокровища, над коими раскинулся небесный свод и которые таит в себе земля, в каком бы измерении ее не взять: в высоту, в глубину, в ширину или же в длину, не стоят того, чтобы из-за них волновалось наше сердце, приходили в смятение наши чувства и разум».

Свобода напрасна без томления по квинтэссенции, по Изиде или Афродите, дающим подвижно-неподвижную циркуляцию четырем космическим элементам. Артюр Рембо:

Деликатное приближение к божественной неопределенности Афродиты Анадиомены — матери небесно-лабиринтального круга.

Опасно молить божество о помощи, еще опасней посредством магии искусства втягивать эманации богов и богинь в полотно или камень.

Мы упоминали о принципе искусства античности и средних веков: художнику надобно почувствовать сперматический эйдос божества в той или иной материи, затем на манер повивальной бабки способствовать разрешению материи от бремени. Если творческий порыв, движимый любопытством, эротизмом, честолюбием, вызовет земную эманацию бога или богини, это грозит катастрофой. Любят цитировать миф о Пигмалионе, но пренебрегают его окончанием — скульптор погиб жестокой смертью, задушенный во сне собственной креатурой.