Последние три дня подготовки к переходу линии фронта пришлось особенно повозиться. Выяснилось, что лыжи, на которые рассчитывали, оказались непригодными. Добыв, наконец, лыжи, стали забрасывать оружие, одежду и продовольствие в деревню Карцево к тетке Трушина, ибо уходить прямо из города было рискованно.

Лейтенант возглавил группу и проявил максимум оперативности, но собрались все равно с опозданием на сутки.

Тетка Трушина предложила для укрытия просторный, но давно не ремонтированный коровник, сквозь щели которого, казалось, дули все ветры мира.

За сутки лишнего ожидания умяли добрую часть съестного, приготовленного в дорогу. Но порешили, чтобы не тратить время на пополнение запасов, уменьшить дневной рацион, но переход не откладывать.

Одевались в потемках. Трушинская тетка голосила, провожая племяша. Но тот на все предложения остаться отмалчивался, упрямо прилаживая свой сидор.

Ночь для выхода была отменной: снежной и ветреной. Когда выстроились цепочкой на огородных задах, под ветлами, задул попутный ветер, и мелкая пороша тут же кутала следы. Опасаться неприятной погони не приходилось, да к тому же отпадало беспокойство за тетку Трушина, почему лыжня ведет от ее лабаза.

Поначалу шли споро, но чувствовалась неравномерная подготовка. У Поливанова то и дело спадали крепления, и тогда группа застывала в молчании, а лейтенант, замыкавший цепочку, чертыхаясь вполголоса, копался в сыпучем снегу и морозил руки, пытаясь помочь закрепить неудачнику лыжи.

Старую черную гать, где до войны Федор частенько бывал по весне на глухарином току, прошли часа за два.

— Близкой дороги не чую… — сказал Трушин.

— Как можно чуять дорогу? — спросил лейтенант, поднося ко рту комок снега и стараясь заставить себя не глотать его, а топить, чтобы талой водой утолить жажду.

— По звуку — скрипеть должна. И пахнуть человечиной, пометом конским. Ветерок в лицо — обязательно шум или запах за версту принесет. А за спиной ничего не было.

— Мы не сбились? Ты уверен?

— Не должны, — скорее из скромности, чем из чувства неуверенности, сказал Трушин.

Светало медленно. Словно неохотно, с болью, отдавало небо свет этой погруженной в холодную тьму земле. Снег из бело-серого стал синеватым, потом на востоке подернулся легким розовым налетом, а когда взошло солнце и чистое небо разверзлось над головой, снег заискрился, засверкал тысячами отдельных огоньков. Трушин привстал и долго смотрел назад.

— Добрый был пометок. Если специально не присматриваться, не догадаешься, что лыжня. А дорога — вон она, — он показал лейтенанту вправо, и они увидели далеко, словно в другом мире, игрушечный обоз из трех саней, тянувшийся от деревни, которая угадывалась за леском по белым столбам дыма.

— К морозу дымы, к бесснежью. Плохо, — заметил Федор.

Подводы тихо проплыли вдали и исчезли за видневшейся километрах в пяти черной полосой леса. Впрочем, лейтенанту только показалось, что обоз проплыл, — просто лошади, и сани, и люди, сидевшие в них, растаяли в солнечном многоликом белом море.

Обедали, естественно, всухомятку. Лейтенант видел, что ели больше дозволенного, но, понимая, что первый день самый трудный, как бы ни были трудны последующие, промолчал. Сам он лишь пожевал краюху черного домашнего хлеба и задремал. Трушин тут же его разбудил.

— Эй, лейтенант, спать в снегу — на тот свет собираться!

— Я не сплю. Так, дремота.

Когда вечер стал со звенящей в ушах тишиной опускаться на землю, Трушин поднял людей.

— Не рано?

— Пока разомнемся, пока до дороги дойдем — стемнеет. А сумерками нам, в халатах, только лечь — и сгинули. Лес дальше хорош. Километров пятьдесят тянется. С отцом раньше никогда его насквозь пройти не могли — вечно по краям брали. Предлагаю до полуночи идти, а потом ночевку устроить. С огнем. Следующим днем по лесу и засветло идти можно, коль езженую лесную дорогу пересекать не придется.

Ночевали у большого костра, разведенного Трушиным в глубокой балке. Лейтенант недоверчиво посматривал на щедрые языки пламени, тянувшиеся к мохнатым лапам елей, но Трушин успокаивал:

— Здесь, внизу, не видно. Как за стеной. А столб над головой на глаз не определишь где. Если только сверху засекут… Погода не та, чтобы метить…

У костра парило. Горячий чай из топленого снега, собственно, не чай, а узвар из сушеной черники с пряным, горчащим привкусом листвы, перехватывал дыхание. Сразу забылись трудности тяжелого марша. Сытно поели. Трушин сварил из сала и пшена кулеш в двух больших котелках, сделанных из немецких противогазов, и начал, как нянька, укладывать разгулявшихся мужиков.

— А ты? — спросил лейтенант.

— Я за огнем послежу. Привык спать сидя. Вполглаза.

— Давай сначала я, а потом подменишь…

— Ложись, лейтенант! Я человек охотный! Да и спортом к таким делам подготовленный. Тебе же сила еще понадобится. Кроме треска костра, звуков не слышно… Далече фронт…

— Может, затишье? — с надеждой спросил лейтенант.

— Поживем — увидим, — опять уклонившись от четкого ответа, сказал Трушин.

Ночь прошла спокойно. Сборы в потемках, когда основательно продрогли на лапнике у затухающего костра, спросонья показались не столь приятными, как вчерашний полночный ужин. Да еще лейтенант заставил тщательно убрать следы ночевки, чем вызвал одобрение Трушина.

Снег в лесу хотя и был глубоким, но однородным. Шли быстро и ровно. С дорогой не повезло. На нее наткнулись часа через два после рассвета. Хорошо накатанное полотно со свежими следами гусениц и резных баллонов убеждало, что тракт достаточно шумный.

Трушин, сняв шапку-ушанку, долго прислушивался к разным звукам, по-лосиному крутя головой.

— Пойдешь, лейтенант, первым. За тобой все. Я замкну.

Он достал тесак и сделал из елового лапника густой веник. Когда отряд уже стоял в невысоком, но густом ельнике на той стороне дороги, лейтенант понял назначение веника. Трушин шел медленно, затирая за собой следы. Особенно долго мел дорогу, которую перешел без лыж, в валенках. Едва он закончил свою работу и все облегченно вздохнули, послышался гул идущих машин.

— Кажется, пронесло…

Часа через два, обогнув небольшую лесную деревеньку, будто вымерзшую под снегом, по долгому косогору скатились к реке. Вдоль высокого правого берега дошли до новой деревеньки, и тут Трушин понял, что сбился с пути: лес уходил вправо сизой дугой, и миновать деревню можно было только по речке. Обрыв кончился. Идти предстояло без всякого прикрытия.

— Что делать, лейтенант? — спросил Федор. — Ждать темноты или рискнем?

— Деревня вроде пустая. Может, попробуем? Уж больно нелепо здесь торчать.

Пошли гуськом.

Крайние дома молча проводили восьмерку слепыми глазницами окон. Когда, успокоенные, поднялись на пригорок, что примыкал к дальней околице, громко ударил пулемет. Белые фонтанчики взбитого снега заплясали вокруг. Федор рванул с плеча автомат, но в грудь что-то толкнуло небольно, но так, что сразу обмякли руки, и он, тяжело осев, повалился на спину. Федор увидел, как попадали парни. Услышал, как поливановский автомат хлестнул двумя очередями и смолк. Федор приложился к цевью и, превозмогая боль, тоже дал несколько очередей. Ему казалось, что стрелял вечность, то утыкаясь лицом в снег, то поднимая голову. Потом пулемет, бивший из крайней полуразваленной хаты, смолк, и Федор припал горячечной щекой к жгучему снегу, стараясь по звукам определить, что происходит вокруг. Внезапно тень накрыла его. Он обернулся и увидел четырех фашистов, направивших на него автоматы. Федор хотел крикнуть, выдернуть руку с приготовленной гранатой, но вторая рука утонула в снегу, и тяжелый удар обрушился на затылок.

Очнулся Федор от ощущения, что плывет по теплой, спокойной реке. Открыл глаза. Комната ходила ходуном. Потом все медленно встало на свои места, и он увидел, что лежит возле стола в жарко натопленной избе. То, что ему вначале показалось солнцем, оказалось всего лишь керосиновой лампой. Два огромных столба — вовсе не столбы, а лишь две ноги стоявшего над ним солдата. Река — не река — солдат лил на него из ведра холодную, со льдом, воду. Увидев, что Федор пришел в себя, он подхватил его под мышки и поставил на ноги. Федора шатало. Он стоял босой, в одном исподнем, мокром от крови и воды. Поднял руку и потрогал затылок. Будто молния в миллионы вольт ударила в мозг. Он бы, наверно, упал, но солдат, стоявший рядом, подпер его коленом. Обернувшись, Федор увидел, что в таком же виде стоит, прижимая левую руку к груди, Поливанов. Из носа у него беспрерывно идет кровь, а левый глаз заплыл, будто прикрыт темной нашлепкой.

До сознания медленно дошли слова:

— Итак, бандюга, куда путь держал?

Из-за стола поднялся заросший щетиной полицай, в серой, с закатанными рукавами, рубашке, взмокшей на груди. За ним виднелись лица двух тихо переговаривавшихся между собой немецких офицеров. Справа, в дверях соседней комнаты, виднелось еще несколько гитлеровцев.

Федор молчал.

— Будешь отвечать, харя твоя босяцкая, или мало тебя били?! — заорал полицейский.

— В другую деревню шли. Голодно дома…

— Голодно?! — ухмыльнулся полицейский. — Вы что — сговорились?!

Он хотел ударить Федора своим пудовым кулачищем, но сидевший за столом гестаповец сказал по-русски:

— Оставь его. Это есть, наверно, правда!

— Так и я вам говорю, правда, — подхватил полицейский. — Разведчиков точно четверо было. У них не халаты, а белые костюмы: портки да рубаха.

— Гут. Будем ждать твоих разведчиков.

— А с этими что делать? Ведь врут бандиты, с оружием шли.

Вместо ответа офицер щелкнул двумя пальцами.

Из избы Федор вышел, будто пьяный. Но морозный воздух мгновенно отрезвил. Снег под голыми ступнями ожег. Через несколько шагов они потеряли всякую чувствительность. Их втроем — откуда взялся третий и кто он, Федор в сумерках не разглядел — провели поперек просторного двора и начали выстраивать у стены. Федор все не мог встать половчее — мешал какой-то круглый предмет. Посмотрев под ноги, он различил припорошенное снегом, без обуви, но еще в маскировочном халате тело лейтенанта. Остальные трупы утопали в сугробе, наметенном под стену.

Федор хотел сосчитать, сколько их, чтобы представить себе, ушел ли кто, но на крыльце появился офицер, говоривший по-русски, и сказал:

— Давай быстрей! Ночной стрельбой испугаешь разведчиков. А закопать можно и завтра.

— Слушаюсь, — сказал полицейский и, сорвав автомат, попятился назад, чтобы увеличить дистанцию. Натолкнулся на уже стоявших за его спиной немцев. Посторонился. Последнее, что помнил Федор, — солдаты стояли не строем, а какой-то веселой кучкой, и поднятые автоматы заплясали в их руках.

Приближался праздник — День Красной Армии, который давно уже считался праздником чисто мужским. Тогда, еще мирными днями, мужчины ходили в этот праздник как именинники независимо от того, довелось ли им брать в руки оружие, или всю жизнь занимались гражданскими профессиями. Что говорить, даже мальчишки, сколько помнил Юрий, чувствовали себя в этот день героями.

На заседании штаба решили обязательно отметить праздничный день. Но вот уже двое суток Юрий, неизвестно где простудившийся, лежал с температурой за сорок. Катюшка моталась от кухни к его постели, накладывая на разгоряченный лоб тяжелые валки мокрых полотенец.

Юрий бредил. Когда приходил в себя, Катюшка, чтобы как-то развлечь больного, пересказывала, о чем он бормотал в бреду. Юрий жалко улыбался в ответ, сжимал слабыми пальцами ее руку, не имея сил выразить свою признательность как-то иначе. Потом Катюшка поднимала его голову и вливала в рот щедрые глотки остуженной кипяченой воды. Он глотал через силу. Тонкие струйки стекали по щекам, текли за ворот нижней рубахи, а Катюша приговаривала:

— Ну, миленький, ну, пей же! Тебе пить надо, много пить! Чтобы жар вымыть…

Он плохо помнил, что происходило в эти дни. Появлялись какие-то люди, о чем-то спрашивали, что-то с ним делали. Когда он после первой спокойно проведенной ночи открыл глаза, увидел осунувшееся лицо Кати, сидевшей рядом, и Кармина, тяжело облокотившегося на сомкнутые кисти рук.

— Уж не меня ли отпевать собрались? — тихо спросил он.

Катюша встрепенулась.

Кармин хотел что-то сказать, но Катюша замахала на него руками.

— Не бабье это дело — в мужские дела вмешиваться.

Как ни плохо чувствовал себя Юрий после воспаления легких — диагноз он установил себе сам, — он решительно кивнул:

— Что случилось? Рассказывай.

— Ты только лежи и не дергайся. Тебе сейчас покой да покой нужен. А дело дрянь, — безо всякого смягчающего перехода сказал Кармин, — ребята с лейтенантом далеко не ушли…

Юрий сделал попытку привстать, но Катюша, не обращая внимания на присутствие Кармина, прикрикнула:

— Поднимешься еще раз, выгоню Сашку!

— Хорошо, подчиняюсь насилию, — мрачно сказал Юрий и, обращаясь к Кармину: — А ты рассказывай.

— Известно пока мало. Как-то вечером на грузовике привезли семь трупов. Петр, готовивший лыжи, сразу же узнал лейтенанта, потом опознали Поливанова и остальных. Трупа Федора не оказалось. Да и по счету, действительно, кого-то не хватает. Немцы выгрузили трупы возле котельной и заставили кочегаров сжигать.

— Зачем?

— А черт их знает? Видно, лень копать могилы. Зима все-таки. Пока яму выдолбишь, сам богу душу отдашь.

— Как выглядели ребята?

— По-разному. Двое раздеты. Ну, валенки, конечно, со всех стащили. Остальные в одежде. Один даже в белом халате. Петр толком разобрать не успел. Ибо первые два трупа, которые сунули в топку, немцев перепугали — в карманах убитых рванули патроны. Фрицы начали ругаться, а потом перебросали оставшиеся трупы назад, в машину, и увезли. Но, как показалось Петру, часть ребят погибла в бою, а двое явно расстреляны. В лейтенанте, говорит он, по крайней мере, с десяток пуль сидит. В груди дырка. Наверно, гады, в упор добивали…

— Где же Федор? — тихо спросил Юрий, еще толком не воспринимая, что это провал операции, на которую возлагал много надежд. Во-первых, установление связи с частями Красной Армии. Лейтенант, как договорились, обещал рассказать нашим обо всем, что они сделали, что замышляют… Лейтенант являлся гарантией признания организации, ее самым главным свидетелем. И вот никаких гарантий… Нет и самого свидетеля…

Но Юрия больше всего сейчас волновала судьба Трушина.

— Я тоже о нем думаю, — с нескрываемой тревогой в голосе сказал Кармин. — Хорошо, если ушел, а если попался?

— Федор не из податливых. С характером парень.

— Судишь по терпению, с каким столько лет сидел а скамейке запасных? В руках гестапо не отсидишься.

— Хочется верить, что он ушел. Жалко парня.

— Парня жалко, но, наверно, стоит подумать и о других, — Кармин произнес вслух то, о чем каждый думал про себя.

— Предполагаешь худшее?

— А почему бы нет?! Если от Федора добьются признания, в Старом Гуже тоже загремят выстрелы.

— Логично. Может, всех выудить и не удастся, но зацепят многих. Нужно собирать штаб!

— Штаб я бы собирать не стал — не стоит поднимать паники. А кое с кем бы поговорил.

— Мне кажется, ребята должны знать об опасности. Я бы объявил готовность номер один, и при первой же тревоге все, кто знал, как готовилась группа перехода, должны исчезнуть.

— Если цепочка начнет разматываться с Федора, то он знал не только готовивших переход.

— Давай так и порешим. Связь друг с другом на время прервать, общаться только через Карно. К Бонифацию, как к богу, обращаются все, и проследить, чей веник по чьей спине пляшет, даже богу не удастся…

— А ведь мы, между прочим, на случай провала ничего не придумали, — растерянно сказал Кармин.

Они с час пытались разработать наиболее скрытные и быстрые способы связи друг с другом, от пятерки к пятерке. Схема не клеилась. Юрию опять стало хуже, и разговор решили перенести на вечер.

Когда остались одни, Катюша, гладя по волосам Юрия, спросила:

— Опасное что-нибудь?

— Как сказать… Если Федор не ушел, то может быть плохо.

— Что ребята погибли, я слышала. Правда, хорошо знала одного лейтенанта. Славный парень…

Она встала, подошла к окну, светившему слишком ярко — за ним разгорался солнечный зимний день, — и завесила его покрывалом. Сразу перестало мучительно резать глаза. Катюша отправилась на кухню готовить завтрак, а Юрий, только лежа в одиночестве, понял, сколь трудным будет ожидание опасности.

«Как долго протянется неизвестность? День, неделю, месяц? Вряд ли фрицы, выжав из Федора имена, повременят с арестами. Побоятся. Недельку последят и начнут хватать. Как первого возьмут, надо без промедления остальных спасать. А если игру затеют? Как котят водить за нос начнут? Мы что-то делать будем, а они все время рядом, все знать, все видеть! А потом…» Воображение нагнетало страсти.

Но сколько Юрий ни думал, лежа в темной тиши комнаты, ничего нового придумать не мог. Наконец, он заснул. И увидел во сне широкое, широкое поле. До самого горизонта ни кустика, ни лесочка. И не понять — то ли зимнее поле, то ли летнее. Если судить по тому, что он совершенно голый и ему не холодно, скорее летнее. Со всех сторон двигаются на него маленькие, маленькие точки. Кольцо сжимается бесконечно долго, как может сжиматься только в кошмарном сне. И он, голый, мечется по ровному, как стол, полю. И некуда спрятаться. А точки растут. И вот он уже видит, что это солдаты в фашистской форме. Идут с одинаково закатанными рукавами, сунув пилотки под левый погон. И автоматы в руках одинаковые, и, что самое страшное, одинаковые лица — того рыжего немца, которого он последний раз видел перед яркой вспышкой связки гранат…

Неделя прошла тихо. Город будто вымер. Юрий поправлялся быстро. Катюша совсем переселилась к нему. Спала в морозовской комнате, считая, что спать вместе на узкой кровати неудобно, а Юрию надо высыпаться как следует. Как-то заглянул старший Архаров, заявив, что пришел с совершенно официальным визитом, проверить, почему не является на работу Юрий Токин.

— Никак опять саботаж учуяли? — спросил Юрий.

— Саботаж не саботаж, а Черноморцев зверствует страшно. И так деньги, что рабочему платят, не деньги. Отец же родной, чтоб ему сдохнуть, приказал каждому, кто день по неуважительной причине прогуляет, весь месяц паек не давать. Повторится прогул — отправлять в лагерь, как злостного врага нового режима, — Архаров-старший скорчил гримасу, показывая, как Черноморцев его напугал. — И теперь все ходят на работу, зато делают вдвое меньше…

Юрий улыбнулся.

— Как наши быстрые края живут?

— Ничего. Трудятся во славу рейха и спокойствия господина Черноморцева! Эх, был бы помоложе, удавил бы этого Иуду! Да, не перевелись на земле русской радетели народные! — Он хитро посмотрел на Токина.

— Насчет арестов не слышно? — спросил Юрий.

— Только приказами лютуют. Взялись за организацию летучих трудовых отрядов. Специальные списки составляют. Моих уже приглашали и подписку взяли о невыезде из города.

— Катюша, ты знаешь об этом?

— Да. Мой хозяин сказал, что из Берлина пришло указание государственной важности…

— Что ж ты мне не сообщила? — укоризненно покачал головой Токин.

— Значения не придала. У Черноморцева все дела особой государственной важности. Ему, видно, попало — последние два дня на работу ходит мрачнее тучи. На всех косится, будто врага личного высматривает.

— Борис Фадеевич, вы обещали кое-что узнать о партийном руководстве… — Токин привстал с кровати и заглянул в глаза Архарову. Но тот взгляд отвел, будто что-то рассматривал за окном. — А то Бонифаций в последние дни такую таинственность напускает… Спросил его о слухах про партизанский отряд в районе Знаменки, он наговорил с три короба. Не поймешь, где правда, а где сказки…

— Была у меня тут одна встреча, — Архаров пропустил мимо ушей замечание о Карно. — Но, признаюсь честно, тоже туманным показался человек. Я его прежде не знал, а он уж больно много обо мне, как из хорошей анкеты, выкладывал. И ошибочку одну допустил… Случайно ли, еще как — проверить надлежит. А обещание свое выполню, ты не беспокойся… Вот поправишься только…

Когда Архаров ушел, Токин спросил Катюшу, будто спрашивал самого себя:

— А может, пока Гитлер к нам не заявился, пришить Черноморцева?

— Что его смерть даст? Нового, может быть, еще более лютого поставят.

— И того пришьем. Каждого, кто будет служить гадам, надо уничтожать. Чтобы неповадно было, чтобы и хозяева и прихвостни поняли — нет им жизни на нашей земле!

Чем больше он распалялся, тем больше крепло в его сознании решение казнить Черноморцева. И сделать это громко, чтобы по городу разнеслось.

«Судя по всему, — рассуждал Токин, — Федор ушел. Никаких признаков слежки. И Катюшку не трогают, хотя знают, что она со мной живет. Если бы Федор что-нибудь рассказал, наверняка ее бы убрали из управы. И еще эти списки… Что за трудовые отряды?»

— Кать, а Кать. Насчет этих отрядов ты поподробнее разузнай.

Вечером Катюша вернулась из управы зареванная — Черноморцев устроил ей нагоняй, хотя она была совершенно непричастна к пропаже документа.

Но в результате пропажи выяснилась любопытная деталь: документ, который в конце концов нашелся, служил предписанием о мобилизации всех трудоспособных и лояльно настроенных молодых людей на работы в Германию. «Это дело государственной важности, — опять повторил Черноморцев, — и если мы не выполним задание, с нас головы снимут».

Сообщение Кати насторожило Юрия.

«Лояльно настроенных, трудоспособных»? Можно так организовать учет, что почти не окажется пригодных. С другой стороны, если мы можем работать здесь, почему не можем работать там? Нет, надо пойти навстречу господину Черноморцеву и, не дожидаясь, пока снимут с него голову немцы, снять самим. И сделать это за пределами города. Чтобы и мысли не зародилось, будто это наших рук дело. Засада! Месть за погибших ребят! Кровь за кровь!»

Ценнейшую информацию опять-таки дала Катюша. Как-то в беседе с пришедшей Риткой Черняевой она обронила фразу, что Черноморцев каждую пятницу наведывается к своей любовнице, живущей за десять верст от города в селе Карпове. Чтобы не обидеть Катюшу, Юрий исподволь проверил слушок.

Любовницей Черноморцева оказалась дородная бабенка, торговавшая до оккупации в райсельмаге, а теперь державшая частную лавочку, которую, как выяснилось, снабжал с помощью полицейских поборов все тот же Черноморцев. Городской голова ездил к своей зазнобе на двух санях: сам на первых, и несколько полицейских в охране — на вторых.

Сначала родилась идея залечь у дороги. Потом прикинули, что удобнее засаду сделать в таких же санях и на встречном ходу расстрелять в упор из автоматов. Ночь следы заметет, и самим, случись неладное, под покровом темноты улизнуть сподручнее.

Решили, что для операции, названной «Возмездие», достаточно четырех человек. Токин выбрал себе в помощь трех, хотя Кармин опять возражал — дескать, ему, руководителю, негоже пользоваться властью и каждый раз пускаться на риск самому, не давая возможности поработать другим. Но Токин настоял на своем. Итак, группа сложилась: он, Кармин и оба брата Архаровы. Почти все нападение «Локомотива». Не хватало только Федора.

Лошадь, как и при вылазке в лагерь, легко раздобыл Караваев. Но Токин, сам не зная почему, решил до поры до времени ему не говорить, зачем понадобился транспорт.

Дабы не вызывать особых подозрений, в субботу отправились сразу же после обеда. Не доезжая километров трех до деревни, остановили сани на невысоком бугре, с которого, однако, далеко просматривалась дорога. К тому же санный путь шел вдоль Гужа, и всегда можно было вернуться в город с другой стороны.

— Ну, поработаем? — Юрий извлек из-под сена ломы и лопаты. — Долбим втроем. Не спеша. Четвертый глаза держит открытыми.

Наблюдать за дорогой взялся Кармин. Остальные принялись счищать с накатанного полотна дороги снеговые наносы, которые никому не мешали. Наверно, это была самая ленивая работа. Только однажды они начали работать как следует, когда внезапно из-за леса, со стороны деревни, показалась легковая машина и на большой скорости, обдав снежной пылью, пронеслась в сторону моста. Токину показалось, что он узнал немецкого офицера, сидевшего на переднем сиденье «опеля», — лично комендант города Шварцвальд. Но он бы не поручился. Пока обсуждали, стоило ли упускать коменданта, вдали наконец показались две точки, и Кармин, увидевший их первым, закричал:

— Едут! Точно едут!

— Быстро по местам! Приготовить оружие! Стрелять только по моей команде, когда окажемся между двумя санями. Я с Георгием — по первым. Вы — по вторым. Учти, Сашок, сначала вали лошадь.

— Жалко животных, ведь не фрицы же они, — протянул Георгий Архаров.

— Разве я говорю, что не жалко? А вдруг унесут кого живьем?! Тогда наши шкуры на барабаны натянут.

Как ни медленно ехали, но от волнения казалось, что сближаются транспорты быстро, гораздо быстрее, чем того хотелось Токину. Как-никак, это было практически первое выступление с применением оружия.

«Не хватает лейтенанта. С ним спокойнее».

Юрий оглядел свое войско. Кармин внешне выглядел невозмутимым. Может быть, чуть бледнее, чем следовало. Архаровы сжались, как бы готовые выпрыгнуть сами вслед за своими пулями.

— Побеспечнее сядьте, побеспечнее! А то так за версту их напугаем.

Но Черноморцева и компанию — а это ехал действительно он, что было видно по богатому ковру, устилавшему передние сани, — ничего не пугало на привычной дороге. Все, кроме возниц и самого Черноморцева, сидели спиной к встречному ветру, а голова, любивший быструю езду, дышал полной грудью и что-то покрикивал вознице. Лошади шли наметом. Когда поравнялись с первыми санями, Токин даже испугался, что промахнется. Он дернул из-под себя автомат и, не поднимая его, от пояса ударил короткой очередью по лошади. Она рухнула под сани, Кармин рванул вожжи, и их сани юзом стали поперек дороги. Токин не видел, что было с санями охраны, он смотрел на повернувшегося с удивлением Черноморцева, на поднятые его руки, как бы защищающие лицо. И в это время Георгий длинной очередью опрокинул поднимавшегося бургомистра в сугроб. Истово закричав, Токин выпустил почти полдиска по вознице и сидевшему на задке полицаю. Когда обернулся, за спиной все было кончено. Вторые сани подкатились в упор. Лошадь еще билась в постромках. Полицейские лежали темными кулями на дороге один от другого метрах в трех, и красная киноварь изукрашивала снег вокруг тел. Двое ничком лежали в санях, неестественно закинув кверху ноги.

— Здорово! — срывающимся голосом прокричал Кармин. — Даже выстрелить в ответ не успели!

Токин стоял, будто вкопанный, глядя на картину мгновенной смерти шести людей.

— Быстро проверить, чтобы ни один не дышал!

За пару минут они осмотрели всех ехавших. Живой была только лошадь, и ее пристрелили, чтобы не мучилась.

— А теперь ноги в руки и айда по боковой дороге!

Токин вскочил в сани и сам, с гиканьем погоняя ошалелую от выстрелов лошадь, погнал в сторону леса.

Там, где дорога шла по краю глубокого оврага, он приказал ребятам бросить оружие. Первым метнул свой автомат под обрыв. Черный жук, мелькнув в воздухе, юркнул и пропал под снегом.

— Только запоминай — через неделю собирать приедем! — весело крикнул Кармин.

Не доезжая с километр до места, свернули на целину, и лошадь, выкидывая передние ноги и ударяя задними в передок, пошла так тяжело, что пришлось соскочить с саней. Побежали рядом, проваливаясь в снег по колено и придерживаясь рукой за сани. Выскочили на новую обходную дорогу и въехали в Старый Гуж с противоположной стороны, с лихостью детской саночной ездки, когда всем городом катаются на высоком речном берегу.

Сразу же рассыпались, и Кармин в одиночку тихонько покатил на санях к конюшне городской управы.

Катюшка сидела дома. Юрий сделал вид, словно задержался у Карно. Но к полуночи, когда легли спать, он не выдержал и все рассказал охающей Катюшке.

— Ой, сумасшедшие! Что будет?! Что будет?! Завтра фрицы всех на ноги поднимут. А если кто выживет и расскажет? Ведь Черноморцев тебя в лицо знал!

— И пусть себе знает. Мертвые не говорят.

— Юрочка, всякое бывает! А почему ты мне ничего не сказал? Не верил?.. Не верил?

— Нет, Катюша, нет! Переволновалась еще бы до дела! А теперь страхи в прошлом. Завтра слушай во все уши. Очень важно знать, как в управе следствие пойдет! Но будь осторожной! Не исключено, что затеют проверку работавших с Черноморцевым.

Катюшка прижалась к Юрию и, ненасытно целуя его, словно только сейчас осознала, как могла легко его потерять, шепнула:

— Мне кажется, я не переживу, если с тобой беда случится!

— Не бойся, глупышка! Все сделано чисто — комар носа не подточит. Спи спокойно.