«А-а-а, черт! Эти болтуны из рекламных агентств не имеют ни чести, ни совести! Обещают рай под сиденьем кресла, а на деле — ноги даже вытянуть некуда! Пассажиров в кабине — как сардин в банке! Так повернешься — колени затекают, так сядешь — шея устает! Им только бы деньги грести… И абсолютно наплевать, что у одного из пассажиров ноги могут оказаться длиннее общепринятых стандартов… Да и завтрак что-то не несут.
Еще эти два бельгийца никак не уймутся! Уже три часа, как мы в воздухе, а они все бьют лбом о гнутые линзы иллюминаторов. Гренландию приняли за замерзший океан! Впрочем, не они первые, не они последние. Всё новички ведут себя над океаном одинаково. Даже Том, и тот спутал гренландские снега с ледяными полями океана. Когда это было? Кажется, мы летели на мексиканскую гонку. И это был дебют Тома в интернациональной команде «Пежо».
Том, Том, как же ты не уберег себя? Как же ты допустил, чтобы проклятые колеса раздавили тебя?! Наверное, было очень плохо, Том, очень плохо, если ты решил наглотаться этой пилюльной дряни…
Проклятое кресло! Оно хоть как-нибудь опускается в спальное положение?! Вот, наконец! Кажется, я сзади кого-то потревожил? Толстяк даже не шелохнулся. Везет же людям — могут спать таким мертвецким сном!
Том тоже в самолетах спал плохо. Хотя на шесть лет моложе меня. Смешная жизнь! Будто вчера мы еще катили с ним в одной команде. Он острил и смеялся, когда многие едва держались в седлах. А он шутил… Он мог, казалось, затащить в хороводный круг даже мертвеца!
Эх, Том, Том!… Дешевая штука — эта наша жизнь… Тебе бы сидеть сейчас на месте того белобрысого сопляка. С каким наслаждением поработал бы я с тобой на одной дороге! Да вот… Ты где-то там, во Франции, лежишь на каменном диване городского морга. В холодном, пропахшем вонючим формалином подвале… А я, старый песочник, вновь трясу свой дряхлые кости над океаном… Грустная жизнь!
И мне уже пора, давно пора пройти свою последнюю гонку… Пусть крутят педали другие. Помоложе! Я свое отработал. Канадская гонка — и довольно… Если она закончится благополучно и я не последую за тобой, Том, займусь делом поспокойнее, чем велосипед. Мадлен тоже выбилась из сил: двое детей и два кафе на ее плечах. Наверное, поэтому каждый раз она встречает меня все суше и суше… Может быть, о чем-то догадывается… Хотя ей уже давно пора привыкнуть к идиотским слухам, которые распускают о нас с тобой. И особенно обо мне…
Впрочем, слухов, как и побед, с каждым днем становится все меньше и меньше. Зато один — «Роже Дюваллон расстается с велосипедом!» — стал самым устойчивым. Если бы не Цинцы, опровергавшая все слухи с яростью гладиатора, меня, пожалуй, не только бы вытолкали из спорта, но и похоронили тотчас…»
Тяжелый храп механика Жаки, раскинувшегося в соседнем кресле, заглушал ласковое пение двигателей. Роже бесцеремонно сбросил со своего колена мясистую руку толстяка механика и ткнул его в бок.
— Послушай, Макака! Да проснись ты! Твой храп может развалить эту телегу, и мы все плюхнемся в океан! Слышишь?! Проснись!
Подражая диктору, Роже прокричал ему в самое ухо:
— Сверхрегулярная авиалиния объявляет, что сказочно-реактивный, необычайный по пению моторов и уровню обслуживания рейс Амстердам — Монреаль отменяется!
Жаки словно возвращался из иного мира, таращил на Роже глаза, не понимая, где находится и что от него хотят. Способность Жаки проваливаться во сне, как бы в тартарары, пугала Роже. Почему-то именно таким представлял он себе процесс умирания. Только не будет рядом соседа, который бы растолкал, пробудил, вернул к жизни, если и ему вдруг доведется так тяжело уснуть…
— Просыпайся, просыпайся! — Роже уже не толкал, он просто тряс Жаки за плечо, тряс грубо, нещадно.
— Что?… Что?… Что случилось?! Уже приехали?! Все?!
Роже развеселила растерянность Макаки, и он, милостиво отпустив его плечо, сказал:
— Мне надоел твой храп. Сколько раз просил: спишь — спи тихо. А лучше всего — вообще не спать в общественных местах… Именно потому, что не слушаешься меня, — остался до сих пор холостяком. Последняя шлюха сбежит от тебя, как только сомкнешь свои бесстыжие очи. Обязательно закажи где-нибудь специальную пробку. Этакий звукогаситель! Глядишь — и женишься!
Перебранка с Жаки отвлекла Роже от грустных мыслей. Он ощутил желание двигаться. Ему стало невмоготу сидеть в тесном кресле — как всегда, ограниченность пространства его раздражала. Он и на гонках в «поезде» чувствовал себя неуютно. При первой же возможности стремился уйти вперед, вырваться из тисков «поезда» на простор дороги. Там, в одиночестве, как бы ни было трудно работать без помощи против всех ветров, он обычно и ощущал настоящий вкус гонки.
Роже встал и с трудом пробрался между рядами кресел, переступая через скрюченные ноги и сумки. Жаки провожал его долгим бессмысленным взглядом.
Это был обычный трансатлантический рейс лайнера ДС-9. В глубоких откинутых креслах величаво возлежали пожилые американские пары. У самого перехода в салон первого класса устроились четверо итальянцев.
Еще в Амстердаме Роже обратил внимание, что этим же самолетом летят какие-то спортсмены в тренировочных синих костюмах с белыми полосами. Они заняли места в самолете задолго до прихода французов. Во всяком случае, когда Роже, Жаки, менеджер и ребята с колесами в ярких красно-сине-белых чехлах шумно ввалились в салон самолета, игриво здороваясь со стюардессами, мальчики в синих костюмах обжито сидели в своих креслах.
Роже мог бы подумать, что летят незнакомые соперники, не будь уверен, что все другие команды улетели вчера из Амстердама специальным чартерным рейсом.
А Роже накануне вдруг стало ужасно противно лететь со всеми в этой нанятой, как для скота, чертовой колымаге. За долгие годы странствий по свету он познал, что такое чартерный рейс, и закапризничал…
Как ни странно, организаторы Канадского тура довольно спокойно восприняли его очередной каприз, стоивший денег, и денег немалых. В виде исключения они разрешили французской команде лететь регулярным рейсом. Только Жаки долго ворчал. Ему пришлось перекладывать все свои железки из тяжелого кованого сундучка в разные ручные сумки. В чартерном рейсе можно было брать с собой неограниченное количество груза — за все платили организаторы гонки. В маршрутном самолете перевес шел за счет собственного кармана пассажира. А платить за что-либо Макака не любил до смерти.
Узнав о капризе Роже, он долго, гораздо дольше, чем требовалось, гремел железками — набором шестеренок, валиков, ключей всех размеров и калибров. Роже наконец надоело слушать демонстративное бренчание Макаки. Он ушел в бар, где и просидел до позднего вечера, а вернувшись в номер, сразу забрался в постель.
Утром Роже встал в отличном настроении. Если не считать несколько странного предчувствия. Он подумал, что предчувствие рождено предстоящим трансатлантическим перелетом. Роже замурлыкал мелодию популярной песенки, стараясь отогнать непонятную тревогу. В последние год-два такое смутно-тревожное состояние словно стало для Роже столь же естественным спутником, как и велосипед.
Чтобы отделаться от этой властно надвигающейся тревоги, Роже заказал разговор с домом, с Мадлен. Слышимость, несмотря на грозовую погоду, была идеальной: казалось, протяни руку — и коснешься Мадлен на другом конце провода…
Жена радостно щебетала:
— Милый, приглашение организаторов тура прелестно. Оно меня очень обрадовало. Спасибо, что не забыл обо мне. Уверена, тебе нелегко было добиться приглашения. Но ты умница… Хотя у меня сейчас так много в связи с отъездом хлопот… Я успела подогнать все дела в обоих кафе. Для детей наняла женщину, которая будет за ними смотреть, пока мы в Канаде. Я уже заказала билет на самолет и успела кое-что обновить в своем гардеробе…
Роже вслушивался в веселый, не по годам звонкий голос Мадлен и понимал, что возможность прокатиться до Канады ее радует, как маленькую девочку красивая кукла.
Многие годы под всякими предлогами он не брал Мадлен с собой на гонки, и ему казалось, что Мадлен давно смирилась с его позицией. Но потом это дурацкое приглашение, впервые присланное домой, а не переданное, как обычно, ему в руки или направленное менеджеру, послужило причиной нарушения раз и навсегда установленной традиции. Роже уступил, сам не зная почему…
И хотя через минуту после того, как раздался в трубке взволнованный голос Мадлен, говорить было не о чем, Роже не вешал трубку, продолжая время от времени задавать пустяковые вопросы. И для чего-то все настаивал, чтобы Мадлен разбудила сына. Со свойственным ей упрямством и логической правотой она отказывалась это делать. И от понимания нелепости своего желания Роже стало еще более грустно.
Повесив трубку, Роже накинул на плечи пиджак и спустился в холл гостиницы — большое мрачноватое помещение, аляповато декорированное под старину — стиль, который давил Роже, и он чувствовал себя в таких постройках совершенно лишним и беспомощным человеком.
В ближайшем киоске Роже купил «Фигаро» и, вернувшись в холл, уселся в тяжелое черное кресло, стоявшее у окна.
За стеклом мельтешил поток машин. Изредка за высоким — от пола до потолка — гостиничным окном проплывали фигуры одиноких прохожих, словно притиснутых к стеклу автомобильным потоком. Неспешно, качая бедрами, прошла высокая томная блондинка, без всякого видимого интереса заглянувшая в окно холла. Проводив ее заинтересованным взглядом, Роже развернул газету. С первой полосы на него смотрели большие глаза Тома Тейлора. Они резко контрастировали с черной жирной рамкой, окаймлявшей портрет. Сочетание было столь нелепо, что Роже принял рамку за неудачный элемент оформление. Потому даже удивился: «Чего это старина Том вылез на первую полосу? Никак вновь стал лидером тура? Но ведь еще вчера разрыв был слишком велик!»
Наконец взгляд Роже остановился на кричащем черном заголовке, вынесенном под самую газетную шапку. Заголовок шел через всю полосу — «Смерть на горе Венту».
«Том» и «смерть» — эти понятия никак не увязывались воедино. Роже обалдело уставился на газету, словно пытаясь додуматься до смысла чудовищной мистификации.
Странно, но эффект неожиданного сообщения был таков, что в первую минуту у Роже даже не явилось столь естественного желания узнать, что же произошло с Томом… Сам факт, что Тома больше нет в живых, был для Роже настолько нелеп, что условия, при которых неведомая катастрофа произошла, для него не имели значения.
С минуту Роже сидел неподвижно, даже не пытаясь поднять газету, упавшую на пол. Лишь постепенно каждой клеткой своего существа он осознал, что Том умер, умер действительно, ушел невозвратимо, и больше никогда его не увидеть, даже на похоронах, В день, когда Том отправится в свой последний путь, он, Роже, будет начинать новую гонку…
«Венту… Венту…— пробормотал Роже. — Да, я помню эту горушку… Значит, они прошли уже тринадцатый этап… Подъем на Венту и меня всегда выматывал так, что не оставалось сил проглотить дольку мятого апельсина. Венту… Венту… Бесконечный, залитый нещадным солнцем подъем… Высота, подобно прессу, выжимает последние остатки желания двигаться дальше…»
Роже непроизвольно взглянул на нижнюю кромку газетной полосы. Большая статья кончалась словами: «Прощай, Том». И дальше шла подпись Цинцы. Роже стоило немалых усилий сосредоточиться и заставить себя читать. Но еще больших усилий — понимать текст.
«Склоните головы перед памятью величайшего английского гонщика… Том Тейлор мертв. Но имя его стало легендой. И для дилетантов, и для специалистов Том Тейлор олицетворял собой велосипед. Он был человеком, который покорил мир яркостью, своего характера, силой спортивного таланта… Он жестоко проиграл последнее состязание с соперниками. Но выиграл бой с вечностью. Ибо его последние слова: „Посадите меня на велосипед…“
Это был действительно стиль Цинцы. За пятнадцать лет их более чем близкого знакомства и совместной работы над книгами Роже по первой же строке узнавал перо Цинцы в огромном ворохе печатной макулатуры.
«…Последние слова Тома могут стать эпитафией любому величайшему гонщику мира… Английская велосипедная федерация предлагает установить памятник на склоне горы Венту, на месте, где упал Том Тейлор. Обелиск будет воздвигнут на деньги, которые пожертвуют истинные почитатели Тома…»
Роже остановился и подчеркнул быстрым движением ногтя это место в газете.
«Надо будет деньги, заработанные в Канадской гонке, перевести на личный счет Тома. Они пригодятся Хеленке. Все-таки двое детей. Да и памятник обойдется недешево. А на пожертвователей у меня нет особой надежды. Сейчас люди так неохотно расстаются с деньгами! А когда такие, как я, ставят памятники другим, они на самом деле ставят памятники себе. Ведь мы умираем не только сами — мы умираем и в наших друзьях».
«…Перед самым подъемом на Венту Том выглядел не просто усталым и загнанным, как он выглядел весь тур. Он казался черным от усталости. И это был не загар, обычный загар на лице человека, овеянного всеми ветрами мира. Лицо Тома походило на маску — лицо смотрящего в глаза смерти. Пожалуй, таким оно понимается сейчас, когда свершилась трагедия на горе Венту. Утром же, перед этапом, его очаровательная улыбка, несмотря на стиснутые в нервном напряжении зубы, как-то скрашивала впечатление и заставляла людей верить, что Тому легко-легко, как обычно.
Уже в начале этапа Том устал. Черные впадины глазниц стали еще глубже, а острый хищный нос буквально касался руля, когда Том пытался удержаться в лидирующей группе.
Наш Том мертв… Как будет жить спортивный мир без этого симпатичного лица и привычного обращения журналистов: «Мистер Том…»? А ведь сколько раз так начинались самые интересные интервью… Сила Тома как гонщика в том, что он всегда умел идти на шаг впереди остальных, считать миновавшей любую, самую труднейшую ситуацию…»
Роже поперхнулся. Это были слова, которые как-то вечером он сам сказал Цинцы о Томе: она тогда пыталась для себя осмыслить его спортивный характер. Видеть свои слова сейчас, в некрологе, было волнительно, словно он сам, Роже, сказал их над гробом Тома.
«…Многим французам Том казался флегматичным англичанином. И только для гонщиков, для своих друзей, таких, как Роже Дюваллон, Он был простым, веселым и энергичным парнем…»
Слезы навернулись на глаза Роже — Цинцы резала по живому… Да это было и неудивительно. Она знала их обоих, может быть, лучше, чем они сами знали себя.
«…Том был англичанином до мозга костей, англичанином традиционным, старого склада, который в любой мелочи видит прекрасную возможность порадоваться самой жизни. Том был великим Неунывакой. Он никогда не считал, что место на велосипедном Олимпе постоянно и однажды олимпиец не окажется битым. Как сейчас вижу Тома на чемпионате мира в Саланге. Почти выиграв гонку, Том упал, повредил плечо, и победа буквально уплыла у него из рук…»
Дюваллон мог дальше не читать… Роже прекрасно помнил, как Цинцы ворвалась тогда в амбулаторную машину, где он успокаивал Тома. Тот сидел в мокрой от пота форме. Крупные мутные шарики катились из глаз, оставляя на грязном лице серые потеки… Он совсем не думал о том, что на него смотрят окружающие. Он всецело отдался горю, как умел отдаваться и радости.
А уже через десять минут увлеченно объяснял Цинцы, как надо готовить домашнее мороженое. И что его надо есть обязательно сразу, пока оно еще хранит движения растирочной лопатки.
Это воспоминание показалось Роже таким кощунственным в сопоставлении с фактом смерти, что он отложил газету и дочитал ее только в аэропорту — после того, как команда сдала багаж и ожидала вызова на посадку…
Роже вздохнул и решительно направился в салон первого класса.
Оскар Платнер, бывший двукратный чемпион мира и обладатель ещё десятка не менее громких титулов, а ныне менеджер французской сборной, всегда летал только первым классом. Даже если бы его любимой команде пришлось лететь сидя рядком на крыле лайнера, Оскар Платнер все равно бы оказался в салоне первого класса.
В Швейцарии, где Платнер жил постоянно, у него было несколько довольно солидных предприятий, приносивших ему хороший доход и позволявших жить широко, а не просто безбедно. На треке и на шоссе он не смог бы, конечно, сколотить таких денег. Но в седле он сделал себе громкое имя, которое сумел удачно пустить в дело. Он влез во многие солидные фирмы и рекламные агентства. Сметка, расчет, энергия и десятки других добрых качеств, уживавшихся в Платнере, позволили ускорить оборачиваемость такого капитала, как спортивное имя.
За пять лет коммерческой деятельности Оскар стал богатым и независимым человеком, который очень трезво решил, что заработанных денег хватит до конца жизни и теперь надо только жить. Он вновь вернулся в спорт. Теперь Платнер ездил по миру в роли менеджера, представителя федерации или члена жюри. Ездил просто так, для удовольствия, поскольку, как выяснилось, даже ему, человеку преуспевающему, нелегко без привычного велосипедного мира, которому он посвятил лучшие годы жизни. Платнер возвратился к велосипеду, как Гобсек к своему сокровищу, — пользоваться им он не мог, а расстаться не хватало сил.
Оскар говорил на четырех языках одинаково остро, умно и бойко. И потому был незаменимым собеседником, внимательным и веселым переводчиком между людьми, которые не знали какого-нибудь общего языка.
Салон первого класса почти пустовал. Оскар, склонившись к самому уху миловидной, средних лет американки, шумно, с жестикуляцией, рассказывал какую-то смешную и, судя по всему, пикантную историю. Американка заливчато хохотала и через каждые два слова экзальтированно вскрикивала: «Нет, правда?!»
Оскар, увидев Роже, прервал рассказ и представил Дюваллона своей соседке:
— Познакомьтесь, самая яркая велосипедная «звезда» Франции! Только не говорите, мадам, что вы никогда не слышали имени Роже Дюваллона! Юноша этого не переживет!
— Нет, правда? Это сам Роже Дюваллон? Сам Крокодил?!
— Браво, мадам! Именно так его зовет весь спортивный мир. И отнюдь не за то, что со слезами на глазах он пожирает все велосипедные титулы, которые только возможны. Скорее за то, что именно так он поступает со всеми хорошенькими женщинами!
— Нет, правда?!
Роже пожал плечами, — он не терпел пустую светскую болтовню. Когда-то подобное «узнавание» дамочки, судя по всему, весьма далекой от спорта, привело бы его в восторг, заставило переполниться чувством собственного величия, но сейчас оно его даже не тронуло. Крокодил попросил:
— Оскар, угостите рюмкой хорошего коньяка?
— Да, да, охотно, — откликнулся Оскар. Он подозвал стюардессу:
— Три коньяка, пожалуйста!
— Как?! Месье Крокодил пьет коньяк перед самым состязанием? Вы ведь сказали, что гонка начинается завтра?!
— Конечно, завтра! А коньяк пьется сегодня! Впрочем, по Гринвичу, «завтра» уже наступило!
— И вы надеетесь после этого успешно выступить?! — Насчет «успешно» сказать трудно. Но от коньяка всегда появляется желание что-нибудь сотворить…— Роже многозначительно посмотрел на Оскара. — К тому же коньяк прибавляет резкости… Коньяк, мадам, это наш бензин! Если в двигателях самолета сгорает бензин, то в нас горит лучший французский коньяк! Оскар умиленно кивал головой:
— Крокодил — умница. Он очень напоминает Рик ван Лоя. Вы знаете, мадам, этого очаровательного бельгийского гонщика? Широкой души человек! Только один недостаток не позволял Рику стать идеальным — он никак не мог научиться произносить решительное «нет», когда речь заходила о деньгах. Самый тихий шелест крупных банкнотов действовал на него подобно гипнозу и легко мог заглушить голос разума.
«При чем здесь Рик ван Лой? — думал Роже, потягивая коньяк. — Ты, старая лиса, рассказываешь о себе. Шелест деньжат действовал на тебя не меньше, чем на Рика. Ты тоже имел в велоспорте все, но не имел своего „я“, когда на сцену выходили тугие денежные мешки. И по любви к шелесту банкнотов вы с Риком близнецы».
— Да-да, — продолжал Оскар Платнер. — Иногда очень трудно произнести «нет». Этим словом, кстати, очень злоупотребляли наши бабушки. Не находите?! Правда, современные женщины вполне справедливо стали о нем забывать. А в велосипедном мире «нет», сказанное вовремя, порой делает даже слабого гонщика сильнее самого сильного. Надо только уметь сказать «нет»… Вот возьмите его — Оскар ткнул пальцем Роже в плечо. — Он великолепный гонщик, великолепный парень с великолепным спортивным характером. Помню, он закончил однажды Гентскую шестидневку очень усталым, а ему предложили выгодный контракт. И он собрался с силами — смею вас уверить, это было сделать нелегко — и сказал «нет». А потом взял отпуск и уехал отдыхать в горы…
Роже внимательно посмотрел на Оскара, пытаясь понять суть скрытой иронии. Но тот смотрел на Роже своими смеющимися серыми глазами так искренне приветливо, что Роже совсем успокоился, так и не поняв, знает ли Оскар, что он был тогда в горах с Цинцы.
— О мадам! Зато потом он был силен в туре Фландрии как никто! Если мне не изменяет память, Роже, ты выиграл с разрывом почти в пять с половиной минут?
Роже кивнул.
Оскар продолжал безудержно кокетничать с соседкой.
— Да, мадам, настоящий гонщик очень похож на мудрую женщину: он всегда должен быть в экстраформе. Взять Крокодила. Гонки для него — удовольствие. Ему стоит огромного труда не само выступление в гонках, а подготовка к состязанию, поддержание экстраформы. Дождь или холод — он должен быть в седле. Простите меня за многословие, мадам, но я уважаю людей, которые выбрали одну из самых трудных в мире профессий. Крокодил относится к числу таких людей.
«Да, Платнер, — думал Роже, — ты тоже любил велоспорт. Ты и сейчас любишь его. Но больше всего в этом мире ты обожал деньги. Пожалуй, даже сейчас, когда ты закончил выступать и живешь в свое удовольствие, ты не можешь сказать толком, зачем тебе столько денег».
Густой старый «Арманьяк» взбодрил Роже и настроил на несколько скептический лад. Положив свои длинные костлявые руки на острые колени, он молча слушал и не слушал Оскара. Лишь изредка, в случае необходимости, вяло поддакивал.
«Все мы отличные ребята, когда не сидим в велосипедном седле, — думал Роже, — но каждый из нас хоть раз, да делает в жизни большую ошибку. Каждый, но только не Оскар. Он даже оставил спорт именно тогда, когда купался в лучах славы, когда был непобедимым Оскаром Платнером, любимцем велосипедных фанатиков. Пожалуй, я слишком затянул с уходом. Вот и Том… А ведь он был на шесть лет моложе меня. И кто знает, не моя ли вина, что он не ушел из спорта живым. Ему было неудобно, как и мне когда-то, покидать спорт раньше стариков.
А сегодня вопрос ставится так: или уходить совсем, или переходить в «Фаему», команду не бельгийскую по своей сути и тем более не французскую. Мне, старику, будет нелегко найти себя в новой команде. Я уже никогда и нигде не буду чувствовать себя хозяином, как прежде, в «Пежо». Но с каждым годом выбор все ограниченнее. И то, что меня погнали на заштатную гонку, — лишнее подтверждение тому. Никакие слова шефа о необходимости покорения Американского континента не обманут меня. Для шефа я уже конченый человек. Самое время оставить спорт. Том не сделал этого… И судьба распорядилась по-своему…»
— Скажите, Оскар, — прощебетала американка. -Верно, что вам приходится пользоваться этими ужасными… как их… допингами? Я — как-то видела лицо одного парня после допинга! Будь моя воля, я запретила бы их совсем!
— Ну и что? Запретите, а дальше? — поддразнил ее Оскар. — А знаете ли вы, что в наши дни даже хлопковая коробочка содержит двадцать процентов дакрона? К тому же гонка не прогулка с барышней под луной. Почему же запрещать пользоваться допингами гонщикам, делающим обычную тяжелую работу, когда людям других профессий это не возбраняется? Ведь женщине не запрещают глотать противозачаточные таблетки или принимать обезболивающие средства при родах? Мы, гонщики, рожаем в жизни гораздо чаще, чем вы, женщины! Мы рожаем победы!
На пороге салона показалась длинноногая стюардесса. Крокодил окинул ее оценивающим взглядом. Она ответила ему тем же. Но значение ответного взгляда он понял лишь через несколько минут. А пока она убирала со столиков пустые коньячные рюмки, и ее белые холеные руки мелькали перед самым носом Крокодила.
«Водятся же на земле такие экземпляры — ноги растут прямо из-под коренных зубов! И что этих милашек гонит в небо: развернуться здесь негде и заработок невесть какой!»
В этот момент длинноногая стюардесса вежливо спросила Крокодила, заведомо зная ответ:
— Вы тоже летите первым классом? Тогда, пожалуйста, пройдите на свое место, сейчас будет подан ленч.
— Иди, Роже, иди! И помни: именно по этой причине, когда меня в кассе спрашивают, какое бы место я предпочел, отвечаю: «С которого лучше всего видна стюардесса».
— Мерси, месье, — изысканно поклонившись, стюардесса поблагодарила за комплимент.
«Так ты, красотка, прежде чем выставить меня отсюда, навела справки — а вдруг я тоже лечу первым классом?» — хмыкнул Роже, но вслух как можно вежливее произнес:
— Охотно пройду на свое место. Но при условии, что в моем салоне вы лично подадите мне ленч.
Об этих своих последних словах он думал, медленно, без всякого аппетита пережевывая куски холодной курятины. Обильный трансатлантический ленч был хорош не столько своей кухней, сколько возможностью хоть как-то скрасить однообразие бесконечного полета. Потом длинноногая унесла поднос, и Роже внезапно заснул, привалившись к плечу Жаки…
Самолет пошел на посадку, бросаясь с одного густого белого облака на другое. Казалось, каждое столкновение с глыбами самых причудливых форм должно смять машину, разнести в щепки, но ДС-9, как призрак, бесшумно пронизывал белые стены. Земля открылась сразу, внезапно, сверканием на солнце серой полосы бетона, начинающейся прямо от изумрудной воды.
Когда Роже появился на трапе с двумя запасными колесами в руках, он увидел Оскара внизу. Тот о чем-то договаривался с вертлявым маленьким человечком. С десяток, репортеров принялись охаживать трап, полыхая блицами. Снимаясь вместе с Жаки — репортерам по душе кадр: длинный и тощий рядом с толстым и коротышкой, — Роже заметил, как по трапу стали спускаться ребята в синих тренировочных костюмах.
— Оскар, а это что за компания?
— Твои соперники. Говорят, русские. Приглашены на гонку.
— Этого еще не хватало! А они что, умеют сидеть на велосипедах?
Оскар лишь засмеялся в ответ.
— Ты думай не о русских — подумай о себе! Мы, оказывается, должны ехать отсюда почти триста миль на автомобилях. Багаж пойдет грузовиками…
— Я не дам грузить свои веломашины, пока не увижу грузовиков. Кто их знает, этих канадских французов, понимают ли они разницу между бочкой и велосипедом!
— Будьте спокойны, месье Дюваллон, — подскочил маленький человечек. — Грузовики специально оборудованы для перевозки велосипедов.
— Я вам верю и потому хочу взглянуть сам, — Отрезал Роже. Грузовик был оборудован, грамотно: скобы крепления машин под потолком, стены обшиты мягкими поролоновыми подушками, непротекающая крыша…
Когда они рассаживались в два лимузина, облепленных плакатами предстоящей гонки, Роже с удовольствием прочитал слово «Франция». Но номер команды огорчил — тринадцатый.
«Час от часу не легче! Мало того, что сама гонка начинается в понедельник, а не как обычно — в воскресенье, так еще и командный номер тринадцатый…»
За руль первой машины уселся Оскар, вторую должен был вести Жаки. Он уволок в багажник все сумки с запасными железками — и в дороге никому не мог их доверить.
Большие американские машины казались передвижными домами по сравнению даже с «ситроеном» Роже. Первое время Оскар чувствовал себя за рулем мощного «доджа» неуютно. Сидевший рядом с Оскаром Роже несколько раз буквально бился лбом о стекло — Платнер не мог привыкнуть к сервотормозам; когда машина, всхлипывая, содрогалась от резкого торможения, Роже вскрикивал: «Ой-ой-ой!» Ребята, сидевшие сзади, дружно подхватывали хором этот крик. Оскар лишь смущенно бормотал; «Пардон, мальчики, пардон…»
И, чтобы как-то сгладить неловкость, острил:
— Современные автомобили настолько совершенны, что оставляют водителю много времени на обдумывание проблем, где взять деньги, чтобы оплатить их покупку!
Дорога шла вдоль мутной реки, больше походившей на широченный искусственный канал. Вскоре кружение по прибрежным дорогам укачало всех, и никто уже не обращал внимания на реку. Оглянувшись, Роже увидел, что ребята спят вповалку.
«Вот жлобы-устроители, не могли прибавить хотя бы денек отдыха перед стартом. После такой дороги — и сразу же в гонку».
— И в этой стране говорят о каком-то возрождении велосипеда! — пробурчал Оскар.
Он вел машину лихо. И Роже поймал себя на том, что сравнивает шоферское мастерство Оскара с мастерством покойного Тома.
«Кто хоть раз сидел с Томом в его спортивной машине, сразу же ощущал истинно шоферскую душу. „Безопасность движения — фикция! — говорил он. — Сначала садимся в мощные скоростные „ягуары“, обутые в непрокалываемые шины, заливаем столитровые баки высокооктановым бензином по кличке «тигр“, а потом хотим ездить осторожно!
Том до безумия любил мощные моторы, как, впрочем, и все мы. Наверно, потому, что на трассе гонки платим дорогую цену за каждый пройденный метр. А эта легкость движения машины, такой щедрой на скорость, невольно подкупает нас. Впервые об этом сказал мне Том… Он, Том, умел пользоваться мощностью мотора. И в то же время он уважал белые осевые линии, которые так четко планируют кочевую жизнь гонщиков…»
— Ты прав, — запоздало откликнулся Роже на слова Оскара. — Но я где-то читал, что в Нью-Йорке начался велосипедный бум. Один из магазинов продал в день чуть ли не двести велосипедов!
— На американских дорогах велосипедист действительно выглядит сумасшедшим… Они все тут сумасшедшие! Жаки рассказал мне сегодня милый анекдот. Шестнадцатилетнюю американку спросили, что она больше всего любит? «Ездить с дружком на мотоцикле в лес». — «И мама не беспокоится?» — «О нет! Я же на голову надеваю защитный шлем!»
Роже слушал Оскара, наблюдая за впереди идущей машиной. Это был тяжелый «олдсмобиль» типа «вагон». Папа и мама, сидевшие на переднем сиденье, о чем-то спорили, а сзади пятеро детей и собака возились, как желтые цыплята в сетчатом ящике на Дижонском рынке. Мальчуган лет трех все норовил лизнуть в ответ большого ленивого сенбернара. Но собака, очередной раз лизнув его, отворачивала морду. И это было смешно. — Я не верю, — Оскар притормозил, пропуская вперед дорожный патруль, несшийся с включенной сиреной, — что велосипед в такой стране, как Америка, может шагнуть за пределы аллей нью-йоркского Центрального парка. Эта нация уже забыла, как можно двигаться благодаря силе собственных мышц, а не тугому карману. Кстати, что ты решил с «Фаемой»?
— Еще не решил. Состоялся предварительный разговор…
— Между прочим, я тут перекинулся несколькими словечками с шефом банановых «Фиффе». Тебя хотят — не скрою. — Оскар взглянул на Роже, проверяя, какое впечатление произвело сообщение. — Они с деньгами… Есть смысл подумать. Контрактные переговоры не что иное, как мышиные гонки, в которых нас готовят к крысиным бегам…
— Помню, они субсидировали команду англичан. Но уж больно не хочется носить кличку Банан! — Все-таки подумываешь оставить спорт?
— «Подумываешь»! Это не то слово. Скорее, вынужден…
— Да, юношей тебя уже не назовешь. Но, мне думается, ты еще сможешь побороться. Знаешь, я иногда жалею, что ушел не в борьбе, а так, играючи… Уйти в борьбе… В этом есть своя прелесть…
— Так думал и я… Но когда узнал о смерти Тома…
— Перестань изводить себя смертью Тома! — Оскар почти крикнул, но потом, как бы извиняясь за грубость, добавил: — Судьбы своей не избежишь. Все там будем. Правда, и спешить туда не следует…
— Так вот, — продолжал Роже, словно не слышал окрика Платнера, — когда я узнал о смерти Тома, моим первым желанием было послать велосипед к черту. Я находился, конечно, в шоке, приняв такое решение. Но оно было сформулировано у меня вот здесь. — Роже ткнул в грудь кулаком, в котором была зажата карта дорог. — И мне вдруг стало тогда так легко. Но легкое решение потому и легкое, что легкость его оборачивается новой тяжестью. Я хорошо помню, как лежал тогда в кресле и вдруг отчетливо представил себе, что больше никогда не увижу Тейлора. Чувство это было пронзительным, почти режущим… И только одна мысль: «Велосипед убьет меня так же, как Тома». Ты знаешь, Оскар, я не трус… Но сообщение о гибели самого близкого друга… Потом я вдруг понял, что должен сделать еще шаг, еще один шаг — позвонить жене.
Роже смотрел сквозь ветровое стекло, но ему казалось, что бетонная лента шоссе бежит прямо через него.
— Когда я начал говорить с женой, ее беззаботный голос успокоил меня. И вся тяжесть проблемы — бросать велосипед или протянуть еще — вновь навалилась на меня. Ведь оставить спорт — это разрушить все созданное таким трудом… Стыдно признаться, но я вдруг понял, что потеря Тома — страшная для меня потеря, но это еще не конец света.
Оскар порывался что-то вставить в монолог Роже, но тот каждый раз останавливал его началом своей новой фразы.
— На следующий год Том планировал ехать за моей спиной в одной команде…
Густые голубые сумерки незаметно накрыли окна лимузина.
Наступление вечера Роже и Оскар ощутили скорее не по темноте за окном, а по ярким снопам света встречных автомобилей. Оскар тоже включил свет, но сделал это слишком поздно. Машина на скорости около ста миль в час внезапно вылетела на бугор, за которым оказался крутой и глубокий провал. В глаза Оскара, наверное, ударили огни встречной машины. Во всяком случае, он, не ожидая внезапного изменения профиля дороги и встречной машины, идущей откуда-то снизу, резко тормознул.
Роже даже не успел испугаться. Он только понял, что Оскар допустил грубейшую ошибку. А какую, осознал, лишь когда Оскар, повинуясь больше инстинкту, чем водительскому опыту, все-таки сообразил отпустить тормоза. Машина, проплясав по дороге, вновь подчинилась управлению.
— Ой-ой-ой! — тихо прошептал Оскар.
Они переглянулись.
Роже посмотрел назад. Ребята спали по-прежнему, и никто из них даже не узнает, что в то мгновение они были на волосок от смерти. Роже ободряюще похлопал Оскара по спине и ничего не сказал. Так молча они ехали до места назначения. В потемках не разобрались, что за здание отвели им под ночлег. Но когда их ввели в огромный зал духовного колледжа, Роже присвистнул:
— Ну и отельчик! Человек двести в одной кровати! Французы с шумом заняли отведенную им секцию, с интересом поглядывая, как в других копошились незнакомые парни, с которыми уже завтра познакомит дальняя дорога. На некоторых незанятых кроватях еще лежали бумажные бирки с названием страны. Четыре буквы, как пояснил Оскар, означающие то же, что и «Россия», лежали в соседней секции, куда Роже заглянул без всякого труда. — Везет, опять русские рядом! Что-то много совпадений…
— Не хотел расстраивать, — признался Оскар, — но нам придется проводить в подобных колледжах каждую ночь.
Он выжидающе посмотрел на Роже — тот мог вспылить и отказаться жить в таких условиях. Роже только спросил:
— А нельзя ли подальше от бога, но поближе к покою? В обыкновенный маленький отель?
— Увы…— Оскар развел руками. — Завтра попробую связаться с месье Вашоном. Он здесь всем крутит.
— Ну что ж, внезапно смиренно произнес Роже. — Если не выспимся, то хоть помолимся. Не часто доводится…
Оскар поблагодарил Роже взглядом. Кто-кто, а он-то знал привередливость Дюваллона. Бывали случаи, когда Крокодил менял и люксовские отели. Но, видно, всему свое время… И капризам тоже…
Зал гудел, будто большой велотрек перед началом шестидневки. Кто-то кидался подушками, кто-то напевал. Распятие над каждой кроватью белело светлым клеймом. Словно какие-то чудаки пронумеровали кровати одной и той же зашифрованной цифрой. Так же шумно, все вместе, ужинали внизу в общей столовой. Пища была вкусной, разнообразной и до чертиков — по-американски — обильной. Даже придирчивый Роже не смог найти в питании ни одного изъяна.
«Посмотрим, надолго ли хватит такой организации в кормежке, — ворчливо подумал он. — Первый день как рекламное объявление! А когда пойдет гонка — жрите как свиньи! Если хоть раз опоздают с обедом, брошу все — и уеду. Эта дешевка не для меня!»
Он поднялся в зал, сел на кровать и принялся распаковывать электробритву. Розетка оказалась как раз под распятием.
Выбрив лицо, ой достал безопасную бритву, сухой крем и начал брить ноги. Он водил скребком по тугим, каменным икрам, косил жесткие и редкие волосины тщательно, как бы делала следящая за собой модница. Казалось, для Роже не существовало иной проблемы, чем не дай бог пропустить хотя бы волосок на длинной костистой ноге, покрытой старыми белесыми шрамами.
Когда-то, в начале карьеры, он спросил одного матерого гонщика, зачем он бреет волосы на ногах, и тот зло ответил: «Чтобы ветер не путался-теряется скорость!»
Роже не успел еще убрать в мешок бритвенные принадлежности, когда к нему обратился нагловатый крепкий парень с массивной головой на короткой шее. Он так произнес «хэлло!», будто они были старыми друзьями. И потом заговорил на плохом-преплохом французском языке. Роже озадачила, или, скорее, поразила, детская непосредственность обращения.
— Мистер Дюваллон, прежде чем пожелать вам спокойной ночи, два вопроса…
— Ни одного. А сплю я всегда спокойно. — Роже не смог отказать себе в удовольствии подразнить корреспондента. Ему было занятно видеть, что этот первый набредший на него журналист — хваткий малый.
— Мое доброе пожелание еще никому не мешало — не повредит оно и вам. А без двух вопросов я не смогу закончить завтрашний отчет. Только журналистский «гринго» может упустить случай первым сказать о Роже Дюваллоне…
Это была правда. Приятная правда. И Роже кивнул:
— Только два…
— О'кэй. Есть ли, по вашему мнению, кроме вас приличные гонщики в этом туре?
Вопрос пришелся по душе Дюваллону, но он предпочел отшутиться:
— Кто знает? Посмотрим на первом этапе…
…— Вопрос второй… Кого вы считаете своим основным соперником?
— Это трудно сказать перед незнакомой гонкой. Ее могут выиграть все. Легче назвать тех, кто ее не может выиграть.
— Спокойной ночи, — честно закончил разговор американец, даже не подав виду, что, в общем-то, не узнал ничего нового.
Но Роже знал психологию таких парней. Все остальное, им необходимое, они сочинят потом. Им важен сам факт разговора.
Роже с наслаждением юркнул в жесткую, идеально чистую постель.
«Всякое бывало, но спать так близко к богу еще не доводилось», — подумал Роже и блаженно затих.