Барбара вернулась домой далеко за полночь. Она, не зажигая света, поднялась в спальню. Стряхнула туфли куда-то в угол. Разгоряченные ступни приятно щекотал мягкий ежик прохладного ковра. От выпитого кружилась голова. От танцев ныла спина.

Последнее время они с Лооресом вели шальной образ жизни. Мотались из клуба в клуб, из ресторана в ресторан, с премьеры на премьеру.

Никогда бы раньше Барбара не подумала, что старикашка может быть таким выносливым танцором и таким неиссякаемым весельчаком.

Она засмеялась, вспомнив, как он смешно дергался в твисте, тряся своим тяжеловатым старческим задом.

Барбара спустилась вниз, в кухню. Достала из холодильника апельсиновый сок. И с бутылкой поднялась в спальню. Не раздеваясь, завалилась на кровать, потягивая сок прямо из горлышка.

В последнее время она лихорадочно бросалась в любые увеселительные предприятия. Но на душе Барбары было неспокойно. Иногда ее переполняла жалость к Дональду.

Она не могла забыть о сцене в ночном клубе, когда их с Доном так унизительно остановили в гардеробной. И о том разговоре с директором, который она слышала из коридора. Она испугалась тогда. Ей вдруг представилось, что возвращается бедность, полуголодное детство, необходимость жить по бюджету, рассчитанному с точностью до пенса… Бр-р!…

Она видела, с какой легкостью Лоорес тратил деньги. В том, как он платил, было столько изящества, непостижимого самодовольства дающего! И в то же время столько унижения для получающего.

Ей было приятно находиться рядом с ним. Она росла в собственных глазах, чувствуя, как могущество Лоореса защищает и ее. Она ощущала нечто подобное, когда был жив Дункан. Тогда ей нравились восторженный шепоток за спиной и даже критические замечания — ведь они были вызваны женской завистью.

Ничего похожего ей не доводилось испытывать ни разу, пока она была с Дональдом. Он находился в таких отношениях со своими приятелями, в основном спортсменами и журналистами, что они обращались по-свойски не только с ним, но и с ней, будто она была подружкой простого деревенского парня.

Ей претило такое отношение, но она терпела. А теперь, когда процесс заслонил для Дональда все и особенно со времени вторжения Лоореса в ее жизнь, Барбара не желала терпеть этого. Ей надоело отдавать людям свое время, свое внимание, свое тело. Ей хотелось жить для себя и брать, брать от жизни все, чего не могла взять раньше. Ей надоели трагедии, терзающие людей, вся беда которых в том, что они не могут жить так, как рисуют себе свою жизнь в воображении. Ей надоело подчинять свои желания чьим-то желаниям. Свое будущее ставить в зависимость от удачливости других…

А если Дональд проиграет в схватке с Мейслом, то все тяготы жизни побежденного ей придется делить вместе с ним. И чем больше Барбара думала об этом, тем невзрачнее становилась фигура Дональда, некогда — после смерти мужа — заслонившая ей весь мир.

«Человек, честный по натуре, должен и поступать честно», — любил повторять Дональд.

«И я, — думала Барбара, — хочу быть честной. Я вижу, что Дон прав, называя процесс постыдным, но я хочу быть честной до конца — я боюсь, я не хочу, чтобы меня впутывали в эту или любую другую историю. Хватит с меня моих денег, хватит с меня моих тревог!… И поэтому мне наплевать на процесс — мертвым от него ни холодно, ни жарко. Уж если покойный Дункан, будем считать, простил мою близость с Дональдом, то невмешательство в процесс простит и подавно. Будь он проклят, этот процесс! Даже Лоорес не может успокоиться, хотя его это совершенно не касается. Он столько раз заводил разговор об иске Мейсла, каждый раз оценивая его с разных точек зрения, что я уже запуталась и не понимаю отношения самого Лоореса к процессу. В конце концов я ему, кажется, дала понять, что ни требовать деньги у Мейсла, ни выступать против него не буду».

Она и не догадывалась, как этим огорчила Лоореса. И тот окончательно решил сделать все, чтобы ее не было в Англии во время процесса и она не взяла бы сторону Мейсла.

Барбаре стало холодно. Приподняв одеяло, как была в вечернем платье, она забралась в постель, свернувшись калачиком, так что колени почти касались подбородка. Через мгновение она уже спала.

Утром она сквозь сон слышала, как настойчиво трещал телефон. В полудреме машинально протянула руку и отключила аппарат.

Дональд, а это звонил он, с недоумением услышал, как длинные гудки вдруг сменились короткими. И все его дальнейшие попытки дозвониться заканчивались одним — он слышал в трубке короткие равнодушные сигналы.

Он собрался и поехал к Барбаре. На Дафинг стрит остановился купить сигарет. И уже хотел нырнуть в свою машину, когда его окликнули. Он обернулся.

От подъезда серого дома «Нейшнл бэнк» шел, размахивая руками, Мейсл-младший. Он улыбался и еще издали прокричал:

— Здравствуй, Дон!

Поджидая Рандольфа, Дональд заметил, как из того же подъезда вышел Мейсл-старший. Тяжелым взглядом посмотрел в сторону сына и, не говоря ни слова, уселся в машину, которая его ждала.

— Дон, вы все сошли с ума — ни тебя, ни Барбару невозможно застать дома. Я мельком видел ее несколько раз с Лооресом. Она здорово изменилась. Стала еще более эффектной. Роскошная женщина! — смачно воскликнул Рандольф.

Но, поняв, что это откровение не вызывает особого восторга, перевел разговор на другую тему.

— Да, Дон, я хотел тебя предупредить по-дружески. Естественно, чтобы па не узнал. Иначе мне конец. Совет директоров собирается привлечь тебя к ответственности, если ты не прекратишь бороться против процесса. Они хотят обвинить тебя в вымогательстве каких-то денег у заинтересованных лиц. Но это ведь чистейшая ерунда?! Однако будь осторожен — мой па на тебя чертовски зол. Ах, Дон, зря ты поругался с ним — он так к тебе хорошо относился! Я даже порой завидовал.

Рандольф оглянулся на машину. Она стояла на месте. Рандольфа ждали. Он покраснел и стал поспешно прощаться.

— Не сердись на меня, Дон, но отец косо смотрит на наши встречи. И ты его должен понять — ему не сладко.

— Я подозреваю, что ты уже передумал вступать на журналистскую стезю. Не всегда безопасно, а? — спросил, усмехаясь, Дональд.

Тот опустил голову и, как бы извиняясь, ответил:

— Нет, почему же…

— Ладно, ладно, — Дональд примирительно похлопал его по плечу. — Иди к своему па, а то он не любит ждать. Тем более когда ты разговариваешь со мной.

Он ободряюще улыбнулся Мейслу-младшему и шутя взял под козырек.

Едва Рандольф захлопнул за собой дверь, черный «плимут» рванулся с места и исчез за поворотом.

Дональд пошел к своей «волво».

«Вот и обвинение в вымогательстве. Черт возьми, Белл же говорил о деньгах, которые они положат на мой счет! Как же я тогда не сообразил, чем мне это грозит? Ведь я никогда не смогу объяснить, откуда эти деньги, — тысячи фунтов просто так не платят… А что, пожалуй, они пойдут и на процесс против меня. Белл купит Стена, их поддержит Мейсл — и тогда три свидетеля. А это уже немало! Год-два тюрьмы — и прощай журналистская работа! А может быть, Мейсл только шантажирует в надежде, что я отступлю? И подсунул для этого своего отпрыска? Нет, Рандольф бы на это не пошел. Разве что по недомыслию. Но он не такой уж простачок».

Дональд вспомнил, что говорил Рандольф о Барбаре, и не мог с ним не согласиться.

Действительно, Барбара очень изменилась за последние два-три месяца. Собственно говоря, после его возвращения из Италии. Она потеряла свое былое изящество. Ей стал изменять вкус. На первый план выступил заурядный секс. Она стала вульгарно красить глаза и губы, носить крикливые украшения и наряды. Как правило, женщины с обостренной сексуальностью неумеренны и в курении и в употреблении алкоголя. А Барбара так много стала пить.

Но замечания Мейсла-младшего в отношении Лоореса задели Дональда, хотя он и не подал виду. И, пробираясь сейчас по узким боковым улочкам к центру, он вдруг передумал ехать к Барбаре.

Дональд резко затормозил. Настолько резко, что не успел посмотреть назад. За спиной взвыли тормоза идущей следом машины. И когда он отворачивал вправо к тротуару, водитель объезжавшей машины покачал головой. Дональд отсалютовал рукой, как бы говоря: «Извини, дружище! Задумался. Со всяким бывает».

Он перестроился в правый ряд и свернул в улицу, ведущую к редакции. Последняя статья Дональда вот уже несколько дней не подписывалась в номер. Вчера Гарднер позвонил и сказал, что статья забракована. Причины ему неизвестны.

Поднявшись на «голубятню», Дональд нашел Тони. Тот молча поздоровался и позвонил редактору.

— Пришел Роуз. Вы сами объясните ему? Сейчас подойдем.

Шеф сидел за небольшим столом, освещенным двумя старомодными лампами. Зеленые металлические колпаки не менялись еще со времен второй мировой войны и показались Дональду антикварными вещами. От стола справа, вдоль стены, висели деревянные щиты с прищепками, на которых извивались свежие, еще пахнущие типографской краской полосы очередного номера. Две такие полосы редактор анатомировал у себя на столе красным фломастером.

Они сели на стулья, придвинутые к редакторскому столу.

— К сожалению, мистер Роуз, — довольно суховато, если учесть их давнее знакомство, начал редактор, — мы не можем опубликовать вашу последнюю статью. Рекомендовал бы вам ее забрать и попытать счастья в другой редакции.

— Она плохо написана?

— Нет, нет, — поспешно проговорил редактор. — Она сделана, как всегда, добротно, и замечаний нет. Но мы уже выступали с вашими статьями по этому вопросу. Получили массу отзывов и «за» и «против» ваших соображений.

— Бросьте, Лесли, скажите парню прямо, почему вы не хотите печатать! Он не из слабонервных девиц и не умрет от разрыва сердца в вашем кабинете.

— Я и говорю прямо — мы печатать не будем! Наш старый договор остается пока в силе — отчеты о матчах, все, что касается футбола, но не процесса, возьмем охотно.

— Но что случилось? Ведь вы давали еще более резкие статьи. Газета первой начала кампанию, которую подхватила вся печать. И теперь ни с того ни с сего, когда так важно каждое слово в преддверии самого процесса, вы бросаете тему. Что скажут ваши читатели?

— Мне наплевать на читателей. Меня больше волнует мнение издателя. Если я пойду вопреки его указаниям…

— Ах вот откуда дует ветер! — воскликнул Дональд. — На самом высоком уровне, значит, решается вопрос об обыкновенной статье.

— Дело не в статье как в таковой, а в том, что она затрагивает интересы крупных и богатых организаций. И, честно говоря, мистер Роуз, в вашей позиции много настораживающего. Я-то, положим, знаю, что вы не преследуете корыстных интересов. Однако ваша активность и особая точка зрения кажутся многим подозрительными.

— Но ведь это не очень согласуется со свободой мнения?! Неужели наша журналистика так далеко ушла от того, что называется свободой слова?

— Свобода слова… — раздраженно перебил редактор, — но в наше время мы слишком часто занимаемся критиканством. Обрушиваемся на каждого, кто пытается хотя бы ударить палец о палец. Этот проклятый критицизм* стал неотъемлемой частью нашей повседневной жизни. Муж яростно ругает жену за неправильно сваренный кофе. Политики ругают своих коллег из других стран, пытаясь отвлечь внимание от своих ошибок и интриг.

Редактор явственно подчеркнул последние слова, и Дональду показалось, что он как-то имел в виду его, Дональда.

-. Вот что, Лесли, все, что вы говорили, — Гарднер повысил голос, — не лезет ни в какие ворота! Перед вами не мальчик, которого можно водить за нос. Я, как редактор отдела, считаю подобное поведение газеты беспринципным. Если не пойдет статья Роуза, я ухожу к чертовой матери!

— Ты опять на меня кричишь? Кому нужна эта дешевая мелодрама с солидарностью? Можно подумать, я против статьи. Но ты знаешь, она не пойдет. И говорить нечего. А насчет твоего ухода я слышал уже раз десять! Переживу и одиннадцатый. Пойди и займись-ка работой. В сегодняшний номер не хватает двухсот строк спорта.

— Поставьте статью Роуза, и будут вам строки!

— Если не дашь материала, клянусь, оставлю в полосе белое пятно и напишу, что материала нет по вине бездельника Тони Гарднера. Все.

И, обращаясь к Дональду, уже мягче сказал:

— Не обижайтесь, Роуз. Но я ничего не могу для вас сделать. Больше того, я не уверен, что вам следовало впутываться в столь темную аферу, как процесс. Подумайте-ка лучше, как выйти сухим из всей этой истории.

Едва сдержавшись, чтобы не вспылить, Дональд поднялся и пошел к двери. Гарднер поплелся за ним.

— Не забудь двести строк! — раздался за спиной голос редактора.

— Сам писать будешь, — проворчал Тони, когда они вернулись в спортивную редакцию.

Гарднер, извиняясь, развел руками.

— Прости, Дон, но похоже, что сделать ничего нельзя. В этом вонючем газетном болоте не переносят свежего воздуха. И каждый житель болота начинает принюхиваться, искать знакомый смрадный запах в каждом, кто выглядит посвежее. Знаешь, — Гарднер помолчал, как бы подбирая слова поделикатней, — кто-то пустил слух, якобы ты не без задней мысли затеял весь этот бой. Наши шефы испугались. Мейсл, несомненно, приложил свою ручку и к распространению слуха и к запрету статьи. Дональд пожал плечами, взял рукопись со стола Гарднера и сунул ее в карман пальто.

— Что ж, Тони, ничего не поделаешь… — Он встал и пошел к двери. — А ты не бузи. Толку из этого не будет. Хозяина не переубедишь. А выгонят — такую работу не скоро найдешь.

— Дон, мне неудобно…

— Чепуха, Тони! Главное, как говорит шеф, не надо критиканства. Мы когда-то говорили о том же, помнишь? Наши спортивные журналисты слишком уж часто бьют критическим молотом по голове. Сейчас тот редкий случай, когда ударили журналиста. — Он грустно улыбнулся и вышел.

Гарднер хотел пойти за ним, но потом вспомнил о проклятых строках и только крикнул вслед Дональду:

— Дон, я буду у тебя вечером!