В городе солнце всходит внезапно. Оно вдруг повисает на углу башни аббатства или высокого здания.

Уже было около десяти утра, когда резкий луч солнца заглянул в спальню и ударил по глазам Дональда. Покрутив головой, Дональд просыпается. С трудом вспоминает вчерашнее.

Дональд встает и, не одеваясь, выполняет несколько упражнений. Потом достает из тумбочки книгу Вебера с атлетическими комплексами.

«Да, какой сегодня день?»

Он смотрит на календарь с полуобнаженной красавицей, подаренный ему недавно шведским фоторепортером усатым Гунардом.

«Вторник, вторник… Через три дня рождество…»

Раскрывает книгу Вебера на комплексе упражнений для вторника. Тяжелые двадцатифунтовые гантели заставляют бицепсы вздуваться буграми.

«Фу, какая гадость! Дряблая грудь… Живот… Месяц, если не два, уйдет на то, чтобы вернуть былую форму…»

Но Дональд прекрасно знает, что он все равно не сможет прозаниматься два месяца кряду: закрутят дела… Так было, так будет.

При воспоминании о Барбаре настроение его портится. Звонит телефон.

«Готов заключить пари — Тиссон. Сейчас начнет подбивать на партию бриджа. И вдвоем мы, как дураки, будем искать партнеров в такой ранний час».

Дональд знает, сколько бы ни длились эти поиски, Тиссон не отступит, и непременно соберется полная четверка.

Он снимает трубку.

— Это ты, Дон? — в голосе Стена волнение.

— Что случилось, Стен?

— Ты не читал сегодняшние утренние газеты?!

— Нет еще…

— Я всегда говорил, что журналистов, которые не читают газет, надо расстреливать из пушек. Дон, наши дела совершенно дрянь…

— Что случилось, Стен? — повторяет Дональд.

— Процесс в верховном суде будет закрытым, без свидетелей. Возьми газеты — там сказано подробно. Я пытаюсь связаться с секретариатом суда, чтобы выяснить, нет ли здесь ошибки. Как только переговорю с Лондоном, сразу же сообщу тебе…

Короткие гудки несутся из трубки. Дональд спускается вниз и торопливо идет к газетному киоску. Купив «Гардиан», тут же пробегает глазами первую полосу, вторую… Отдел судебной хроники… Ага, вот!

«Полуфинал судейского матча. Вчера коллегия верховного суда в составе лордов Келлона, Честерфильда, Нельсона, Уоймена и Стернера, обсудив и тщательно взвесив поступившие просьбы от истца и ответчика, на предварительном заседании приняла решение провести разбирательство дела, касающегося четверти миллиона фунтов стерлингов, востребованных дирекцией клуба «Манчестер Рейнджерс», закрытым порядком — без свидетелей и представителей прессы. Причина кроется в том, что на суде будет приведено слишком много данных относительно финансового положения двух крупных предприятий — компании БЕА и клуба «Манчестер Рейнджерс». Прессе будет предоставлено право ознакомиться с окончательным решением. Если иск будет отвергнут как необоснованный, то клуб оплатит судебные издержки. Если же верховный суд найдет иск клуба справедливым, то дело будет передано в королевский суд для окончательного утверждения. А это значит, что практически не будет никакой возможности компании БЕА уйти от выплаты требуемой суммы.

На следующем заседании верховный суд закончит свою работу и будет распущен на рождественские каникулы».

Дональд свернул газету. «Как же так? — мучительно соображал он. — Значит, все усилия ни к чему? Как же так?! Нет, — он замотал головой, — этого не может быть!…»

Ему сразу вспомнилось предостережение Марфи о том, что Мейсл готовит удар в спину. «Так вот на что рассчитывал Мейсл!»

Дональд бросился к себе. Набрал номер Стена.

— Алло, Стен? Я прочитал газету — неужели это правда? Но ведь это конец…

— Да, Дон, и, к сожалению, это правда. Я говорил с Лондоном. Решение принято. А это значит, что мы уже не в силах повлиять на ход заседания верховного суда. Остается ждать и уповать на высокую нравственность нашего правосудия.

— У нас нет ни правосудия, ни нравственности. А ждать… Ты уже советовал мне ждать верховного суда. И вот дождались. Нет, это не укладывается у меня в голове. Как можно принять такое чудовищное решение?! Как можно судить, если будут только те свидетели, которые влияют на процесс в нужном направлении?!

— Я уверен, Дональд, что ты сделал ошибку, обрушившись на клуб в печати раньше времени. Очевидно, следовало пожертвовать оглаской, но нанести удар прямо в зале суда. Не будь такого шума вокруг процесса в печати, может быть, не было бы такого ограничительного решения.

— Ты считаешь, что виноват я…

— Да, Дон… Ты погорячился. Поспешил. А такие люди, как Мейсл, не прощают легкомыслия…

Дональд не слушал уже, что говорил Стен. Он медленно положил трубку на рычаги. И опустился в кресло. Что-то словно оборвалось у него внутри. И он почувствовал, что теряет сознание. Сказалось нервное напряжение последних месяцев. Скорчившись, Дональд упал на ковер. Он бредил, тихо шевеля губами, точно боясь поведать кому-то тайну, которую хранил давно и о которой не должен знать ни один человек.

Он не помнил, как добрался до кровати и сколько пролежал в забытьи.

А за стеной размеренно текла жизнь. Открывались и закрывались магазины. Щелкали падающие флажки в такси. Ревели моторы, исторгая на улицы чадящий дымок. Торопливо шагали по тротуарам люди. И никому не было дела до затемненной спальни, в которой лежал на кровати человек. Лежал в полуобморочном состоянии. И не было человека, который знал бы, как ему плохо, и хотел помочь… Все, с кем он соприкасался в жизни, были заняты собой, своими заботами.

Марфи собирался в дорогу. Он наносил последние деловые визиты. Отправил в Италию пакет с заполненными бланками контрактного договора о переходе в клуб «Милан». Обговорил с женой условия сдачи в аренду своего дома — на то время, которое их не будет в Манчестере.

Марфи провел свою последнюю тренировку и сдал дела Брисбену, старшему тренеру, временно назначенному менаджером. Несмотря на уговоры ребят, отказался работать с командой в субботний вечер, сославшись на свое недомогание.

Накануне состоялась грандиозная демонстрация у входа в клуб. Ее организовал совет болельщиков. Несколько тысяч человек собрались перед зданием клуба и требовали Марфи. На плакатах было написано: «Марфи, не смей уезжать! «Беби» не могут жить без тебя!» И прочая подобная чепуха. Марфи понимал, что субботний матч станет такой же демонстрацией, и Мейсл согласился освободить его с субботы.

Барбара писала Дональду рождественскую открытку. Ее он получит через два дня.

Стен виделся с Мейслом. Их разговор мог бы окончательно добить Дональда, если бы он его слышал.

Стен, перебрасываясь шуточками с президентом клуба, рассказывал ему, как воспринял весть о закрытом процессе «борец за правду». Мейсл, в свою очередь, сообщил, что Роузу приготовлен еще один «рождественский подарок» — ему будет официально предъявлено обвинение в вымогательстве.

Стен напомнил, что он, на его взгляд, выполнил все условия заключенного между ними договора о нейтрализации действий Дональда. И даже сделал больше, чем было оговорено.

На что Мейсл ответил ему, что учтет это, когда закончится процесс.

Оба не сомневались — процесс будет выигран. А вся эта детская интрига спятившего журналиста лишь пощекотала нервы организаторам большого дела. И под конец беседы Мейсл, провожая Стена Мильбена до двери, сказал: «Роуз был талантливым журналистом». Единственное доброе слово, сказанное в его адрес за всю беседу, звучало, как поминание покойного.

Лоорес поспешно заканчивал дела, которые следовало завершить до рождества. Наносил последние рождественские визиты. Несколько раз пересматривал списки лиц, которым надлежало разослать рождественские поздравления, проверяя, не забыл ли кого из нужных людей. Барбару он в эти дни оставил в покое. Хотя билеты на Ямайку лежали уже в ящике письменного стола его огромного служебного кабинета. Согласие Барбары на поездку было получено.

Мать Джорджа Эвардса ровно в десять вышла из дому и уселась на скамье, обращенной к солнцу. Она грелась в его лучах и, щурясь, смотрела, как играют на аллее дети.

Команда находилась на сборе. Бен Солман, замкнутый еще больше, чем обычно, читал детектив за детективом, бросая прочитанные книжки прямо в огонь камина или в огромную бельевую корзину, до краев наполненную потрепанными томиками.

Рыжий Майкл разглагольствовал о жизни. Чем прочнее занимал он место в команде, тем безапелляционнее становились его высказывания обо всем на свете.

Фрэнки Клифт лежал на тахте и, поставив японский транзистор «Стандарт» на живот, слушал музыку, почему-то предпочитая заунывные восточные ансамбли. Остальные слонялись по клубу, играли в пинг-понг и делали вообще все, что делали уже десятки раз накануне субботнего матча.

Рандольф Мейсл с приятелем и двумя подружками на борту своей семейной яхты полдня торчали на мели в горловине залива, пытаясь выйти в море. Сначала неудачливые мореходы ругались, ища виновного. Потом легко смирились с положением и, заперевшись в каюте, принялись за обед. Рандольф рассказывал истории из своей богатой приключениями «журналистской» практики. Девчонки сидели у парней на коленях и слушали басни, рожденные в конюшнях ипподрома Лоореса, кабинетах «Гадюшника», на дружеских попойках газетчиков, к которым удавалось примкнуть и Рандольфу.

А Дональд лежал в своей спальне, то приходя в себя, то вновь погружаясь в забытье. Если бы еще пять месяцев назад кто-нибудь сказал, что он может вот так свалиться лишь от одной дурной вести, он бы рассмеялся.»

Дональд, как ему показалось, пришел в себя от чувства голода. Осторожно поднялся на ноги и нетвердой походкой добрел до кухни. Открыл холодильник, взял несколько ломтиков голландского сыра, две копченые рыбки, бутылку сока и потащил к себе в спальню. Поставив тарелку с едой на тумбочку, он улегся в постель. Изредка высовывая руку из-под одеяла, брал с тумбочки что попадалось и жевал, жевал, словно в этом монотонном проявлении жизни только и было его спасение.