С приездом Заболотного все руководство борьбой с «черной смертью» снова перешло к нему. Получив подкрепление, мы наконец-то обрели возможность заняться и научной работой. А без нее всякая серьезная борьба была просто немыслима. Предстояло прежде всего докопаться до «корней», чтобы подобный Ужас больше никогда и нигде не мог повториться.

А «черная смерть», как и прежде, продолжала играть с нами в прятки.

Исследуя истории некоторых заболеваний, мы порой сталкивались с такими причудливо запутанными случаями, что их приходилось распутывать ниточку за ниточкой, словно заправским детективам.

Необычной и загадочной оказалась история казака Леонтия Монопонова. Его сняли с поезда с температурой 40,5 и немедленно отправили в изолятор. Сколько ни проводили анализов, никаких признаков чумы. Решили даже, что у него просто катаральная ангина, но все-таки оставили в больнице.

На четвертую ночь Монопонов бежал, разбив окно. Его обнаружили снова только через пять дней в избушке путевого обходчика, — но уже мертвым. В пробе, взятой для анализа, кишмя кишели чумные палочки.

Из расспросов выяснилось, что Монопонов был, оказывается, тайным спиртоносом и за эти пять дней после бегства из больницы успел побывать во многих притонах и харчевнях. И вот нам, точно сыщикам, пришлось теперь идти по его запутанным следам и отыскивать всех, кому он мог передать заразу…

Заразу передавали не только люди, она распространялась и через вещи. В наш музей после долгих розысков попала старая трубка с длинным чубуком и чашечкой, прикрытой резной металлической крышкой. Переходя от одного курильщика опиума к другому, она успела умертвить не менее пятнадцати человек! И если бы описать всю историю ее блужданий по городу, получился бы рассказ совсем в духе Шерлока Холмса.

По плану Даниила Кирилловича мы развернули охоту за крысами: среди четырехсот пойманных оказалась всего-навсего одна чумная. Значит, их на сей раз никак нельзя было обвинить в возникновении эпидемии. Собственно, мы этого и не ожидали, потому что, когда несколькими годами раньше разразилась подобная эпидемия в Мукдене, профессор Китазато, прославившийся в свое время открытием чумной бациллы, исследовал даже тридцать тысяч крыс и среди них не обнаружил вообще ни одной заболевшей.

Загадку маньчжурской эпидемии следовало искать в другом. Но в чем? Откуда она вырвалась на свободу?

— Она прячется в тарбаганьих норах! — упрямо настаивал на своем Заболотный. — Чуму в Харбин и другие города Китая первыми занесли из степей охотники за тарбаганами, а потом уже она начала распространяться от человека к человеку.

Даниил Кириллович накопил уже несколько папок газетных вырезок, в которых хотя бы только упоминалось слово «тарбаган». Вместе с ним мы перерыли горы книг по зоологии и географии, стараясь узнать побольше о повадках этих таких забавных на вид зверюшек. Неутомимый Хмара-Борщевский раскапывал в архивах КВЖД старые отчеты о всяких подозрительных вспышках заболеваний в окрестностях станции Маньчжурия.

Не хватало лишь одного, к сожалению самого главного: никто еще не поймал тарбагана, бесспорно заболевшего чумой. И нужны были прозорливость, упорство, мужество Заболотного, чтобы в таких трудных обстоятельствах все-таки отстаивать свою гипотезу.

Но, как истинный ученый, Даниил Кириллович старался проверить и все другие возможные «хранилища» чумы в природе. Собственная гипотеза не стала для него опасными шорами, мешающими видеть то, что ей как будто противоречит. Он привлекает к исследованиям не только врачей и бактериологов, но и зоологов, физиологов, химиков, энтомологов. И опять, оставаясь верным своему излюбленному методу, многим дает параллельные задания, чтобы застраховаться от ошибок и поспешных выводов.

В окрестностях Харбина вдруг начался повальный падеж сорок. Может быть, это массовое заболевание птиц как-то связано с чумой? И немедленно специальный отряд отправляется в степь. К работе привечены даже преподаватели зоологии из городских Гимназий. И Заболотный не успокаивается, пока не становится совершенно очевидным, что белохвостые сороки тоже никак не повинны в распространении чумы.

Охотясь за крысами, мы подбираем трупы павших собак и кошек. Всех их доставляют в лабораторию, вскрывают, берут пробы для анализов. Ни одна из проб не содержит микробов чумы.

Кажется, мы впустую топчемся на одном месте, ни на шаг не приближаясь к разгадке. Бессмысленная работа, а кругом каждый день погибают люди, во дворе чумной больницы под навесом лежат трупы, их не успевают отвозить за город, где днем и ночью чадно дымят огромные печи, устроенные прямо среди открытого поля. Неужели этому аду не будет конца?..

И, пожалуй, только Заболотный никогда не падает духом. Вернувшись с обхода в тесную дежурку, где усталые студенты и врачи жмутся к железной печурке, в которой едва мерцает угасающее пламя, Даниил Кириллович стряхивает снег с воротника, снимает калоши и подсаживается к нам.

— Великая вещь огонь, други мои! — говорит он, протягивая к печурке посиневшие руки. — Только что-то он у вас не ярко горит. Нет среди вас Прометея. Дров не привезли? И вы не знаете, что делать? Если позволите, готов дать совет. Даже стихотворный. Мне нынче не спалось, так я грешным делом вирши сочинил. Так и называются: «Прометей»…

Глядя в огонь, Даниил Кириллович начинает читать глуховатым, слегка запинающимся голосом, по-украински мягко выговаривая слова:

И под общий смех Заболотный весьма наглядно показывает, как именно это следует делать. А в печурку уже летят старые газеты, обрывки бумаги, пачки ненужных писем. Пламя весело вспыхивает и победно гудит в трубе.

Вдруг дверь резко распахивается, обдав всех холодом и заставив обернуться. На пороге стоит доктор Б.М. Паллон. В руках у нее какой-то громоздкий и, видимо, тяжелый тюк. Кто-то бросается ей помогать, другой захлопывает дверь.

— Осторожнее! — кричит она. — Дайте я сама. Она начинает развязывать тюк. И вдруг из него выглядывает испуганное детское лицо. Раскосые глаза щурятся от яркого света, они вот-вот готовы заплакать, напуганные таким множеством склонившихся незнакомых лиц.

Развязан последний узел, — перед нами худенький мальчик лет шести в совершенно неимоверных отрепьях.

— Я нашла его в фанзе, — рассказывает Паллон, торопливо развязывая башлык. — Там восемь трупов и он один живой. Прижался к матери и плачет, а она уже давно похолодела. Ужас!.. Неужели и он заразился?

Мы наперебой наливаем мальчонке чай, накладываем перед ним на блюдечко горку сахара, еще больше пугая его суетой.

— Оставьте хлопчика в покое, — решительно отстраняет нас Заболотный. — Немедленно теплую ванну, прививку, лохмотья его облить керосином и сжечь тут же во дворе.

— Я сама все сделаю, Даниил Кириллович, — говорит Паллон, — Ко мне он вроде уже привык немножко.

Она уносит ребенка, а мы тоже все отправляемся мыться. Комнату, где только что так уютно грелись у огонька, приходится срочно дезинфицировать: с чумой не шутят, это мы уже усвоили на веки вечные.

Целую неделю мы все беспокоимся за судьбу маленького Ян-Гуя. Даниил Кириллович, к которому он как-то сразу проникся доверием, сам проводит несколько анализов. Все пробы чисты. Кажется, мальчик действительно чудом не заразился.

— Но что же вы собираетесь с ним делать? — спрашивает Заболотный у Паллон.

Она неуверенно пожимает плечами.

— Пока не кончится эпидемия, поживет у меня.

Заболотный хмыкает и уходит. Потом возвращается, присев на корточки, долго смотрит, как Ян-Гуй с аппетитом уплетает кашу, задумчиво вздыхает, качает головой.

Так Даниил Кириллович мается несколько дней. А потом однажды вечером вдруг говорит мне:

— Знаешь что, решил я этого хлопчика увезти в Петербург. Усыновлю его, квартира у нас большая, в школу станет ходить. Ян-Гуй Заболотный — не плохо звучит, а? А то… был у нас с Милочкой свой хлопчик, да умер… Год только прожил, не уберегли… Трудно жили, голодно. Ты же помнишь…

И с грустной усмешкой, пожав плечами, он задумчиво добавляет:

— Вот тебе и эпидемия! Выходит, на ней не только терять, но и находить можно. Так-то, брат!..

Наступает март. Эпидемия начинает резко идти на спад. «Черная смерть», верная своей коварной природе, опять отступает, прячется, уходит в подполье. Куда? И надолго ли?..

В Мукдене открывается Международная противочумная конференция. Туда съезжаются крупнейшие светила со всего мира: Китазато из Японии, Галеоти из Италии, Петри из Англии, Стронг из Америки, — чтобы попробовать общими силами разобраться в загадках «черной смерти». Делегатом от России едет туда Даниил Кириллович, захватив с собой несколько членов экспедиции.

На конференции в Мукдене Заболотный сделал три доклада: о причинах эндемичности чумы в Маньчжурии, о результатах работы экспедиции и о предохранительных прививках. Гипотеза Заболотного о роли грызунов — «хранителей» чумы встретила возражения большинства делегатов, но все-таки по настоянию Даниила Кирилловича, пользовавшегося к тому времени уже громадным авторитетом, в решениях конференции удалось записать:

«Хотя и нет окончательного доказательства, что первые случаи этой эпидемии вызваны заражением от тарбаганов, однако весьма вероятно предположение, что тарбаганья болезнь тесно связана с легочной чумой в Маньчжурии, Забайкалье и северо-восточной Монголии, а также с последней вспышкой».

В другом пункте резолюции рекомендовалось России и Китаю, как самым заинтересованным странам, провести специальные исследования для проверки гипотезы Заболотного.

— Может, теперь-то удастся раскошелить наших чиновных толстосумов, — мечтал Заболотный, вернувшись из Мукдена.

Но именно эти пункты решения конференции, в которых так неопределенно и туманно упоминалось о. связи чумной эпидемии с массовыми заболеваниями тарбаганов, вызвали переполох среди китайских, немецких, русских и английских меховых фабрикантов. И немедленно во многих газетах появились статьи е нападками на гипотезу Заболотного: «Не доказано, что тарбаганы заболевают чумой, опасной для человека!»

К маю эпидемия совсем затихла. В обнажившихся от снега полях вокруг Харбина подобраны и сожжены все трупы. Мы собираемся уезжать, навсегда оставляя на чумном кладбище, обнесенном высокой стеной, тридцать девять наших товарищей, сраженных «черной смертью». Кроме Марии Лебедевой, Льва Беляева, Анны Снежковой, Ильи Мамонтова и Владимира Михеля, мы потеряли за время эпидемии еще четверых фельдшеров, двадцать восемь санитаров и двух прачек.

Я хотел бы перечислить имена всех погибших, но список окажется слишком длинным…

Может быть, поэтому близкий отъезд не радует, словно вынужденное отступление после тяжкого боя.

И остается неясным, выиграли мы этот бой или потерпели поражение.

Эпидемия прекратилась, но велика ли в том наша заслуга? Конечно, своевременная изоляция больных, постоянный медицинский контроль сберегли немало человеческих жизней. Но ведь, в сущности, это было наше единственное оружие. Мы только оборонялись, маневрировали, возводили защитные стены на пути «черной смерти».

Против легочной чумы прививки оказались совершенно бессильны. Они не спасли ни одного из заболевших. В самом Харбине погибло свыше пяти тысяч человек. Но ведь, пока мы боролись с ней здесь, «черная смерть» успела охватить всю Маньчжурию. Она прорвалась до Пекина и даже южнее.

Сорок четыре тысячи человеческих жизней унесла эта эпидемия, — так мы считали тогда, но последующие, более точные подсчеты заставляют повысить эту страшную цифру до шестидесяти тысяч, а по некоторым данным — даже до ста! И это за одну зиму!..

И никто по-прежнему не знает, надолго ли спряталась «черная смерть» и куда. Когда она снова вырвется на свободу?

А это необходимо знать заранее, иначе опять будет поздно и люди снова станут умирать тысячами, а мы окажемся бессильны им помочь. Опять военные оцепления, изоляционные бараки, прививки, которые никого не спасают, — неужели так будет продолжаться до бесконечности?..

— Забирайте Ян-Гуя и везите его в Питер, к Милочке, — сказал мне Заболотный.

— А вы?

— Я должен остаться. Я должен, черт возьми, найти хоть одного чумного тарбагана! Они уже снятся мне, будь трижды неладны! Наступает лето. Уже, по слухам, возле некоторых станций, как утверждает Хмара-Борщевский, замечены больные тарбаганы. Я задержусь.

Плотники по указаниям Даниила Кирилловича оборудовали в одном из вагонов походную лабораторию. Второй вагон весь заполнили клетками для тарбаганов, которых Заболотный собирался наловить и привезти в «Чумной форт».

Сборы приближались к концу. Уже уехали Златогоров и Падлевскии. Наконец двинулись в дальнюю дорогу и мы.

Опять побежали за окном вагона лесистые сопки Маньчжурии, потянулась бескрайная степь. Только теперь она совсем иная, чем в морозном декабре, когда мы с Заболотным приехали сюда. Тогда ледяной ветер разгуливал над сугробами, а сейчас степь словно пылала от несметных тюльпанов и маков. И, не пугаясь поезда, к шуму которого они, видно, давно успели привыкнуть, повсюду из высокой травы выглядывали любопытные тарбаганы, долго смотрели нам вслед.

На станции Борзя, уже на русской территории, лабораторию на колесах отцепили от нашего состава. Вместе с Заболотным остались врач А. А. Чурилина и студент Военно-медицинской академии Л. М. Исаев — вот и вся экспедиция. Мы с маленьким Яном махали им из окна, пока бревенчатые станционные домики в расщелине угрюмых сопок, заросших до самых вершин кедровником, не скрылись за поворотом.

Мог ли кто из нас предполагать в тот миг, что замечательное открытие скоро сделает название этой никому неведомой станции Борзя известным всем бактериологам мира?!.

И вдруг телеграмма — внезапная, словно молния при совершенно безоблачном небе:

«Прошу сообщить в редакцию журнала «Русский врач», что нашей экспедиции удалось поймать и наблюдать в течение нескольких часов больного тарбагана, вскрыть и исследовать его, причем бактериологически констатирована типичная септико-геморрагическая форма чумы с шейными бубонами. Из трупа получена чистая разводка с характерными признаками чумной палочки. Заболотный».

Как понимал я радостное нетерпение Заболотного! Еще бы: ведь враг, за которым он гонялся по всему свету вот уже полтора десятка лет, наконец пойман!

О том, как это произошло, мы узнали только после возвращения Даниила Кирилловича.

Но нельзя полагаться на память, когда рассказываешь о таком важном открытии: ведь впервые Заболотному удалось обнаружить природный очаг чумы, хранилище «черной смерти» вдали от людских поселений, среди диких степей. Поэтому я позволю себе привести довольно большую цитату из одной работы Даниила Кирилловича — его собственный рассказ об этом поистине историческом событии!

«Часть научной экспедиции по изучению чумы в Маньчжурии в составе студента Исаева, доктора Чурилиной и профессора Заболотного (обратите внимание, в каком порядке он перечисляет участников экспедиции, — в этом тоже проявился его характер!) отправилась на станцию Борзя с лабораторией и походным снаряжением. Из расспросов пограничников выяснилось, что в последнее время в разных местах видели по нескольку штук павших тарбаганов. Розыски в указанных местах ни к чему не привели: павшие тарбаганы, очевидно, были съедены хищниками. Решено было повторно систематически объезжать местность для обследований. 12 июля студент Исаев увидел в степи верстах в трех от станции Шарасун (между станциями Борзя и Маньчжурия) больного тарбагана, который передвигался с трудом, шатаясь как пьяный. Исаев сошел с лошади, догнал его и, завернув в дождевой брезентовый плащ, доставил в лабораторный вагон на станции Борзя. Через полчаса тарбаган пал и тотчас же был вскрыт…

Заражение морских свинок, тарбаганов и мышей полученной чистой разводкой дало обычную картину чумы с характерными бубонами и бугорками во внутренних органах…

Исследование разводки на «Чумном форте» в Кронштадте и в Институте Пастера, куда она была послана, вполне подтвердило это заключение».

Работая над этой книгой, мне захотелось узнать подробности поимки первого чумного тарбагана. И сообщил в письме Леонид Михайлович Исаев — в те далекие годы студент, а ныне один из крупнейших советских ученых, директор Института тропических болезней в Самарканде. Вот что он рассказал:

«…Даже Даниил Кириллович неточно передает события. Это верно, что экспедиция собиралась в ближайшее время закончить работу, но до погрузки было еще очень далеко. Конечно, в этот момент я не мог заметить плетущегося в степи тарбагана. Так близко к станции они не подходили. И поймал я тарбагана не у ст. Борзя, а в районе разъезда Сонакты, в сторону ст. Маньчжурия. И выделял культуру сам Даниил Кириллович на квартире железнодорожного врача, а не А.А. Чурилина. Она выделяла культуру от второго тарбагана, пойманного позднее. Все это делает время: оно изменяет, увеличивает или уменьшает. Нельзя ждать от воспоминаний точности протокола. Даниил Кириллович и здесь остается верен себе: в каких условиях вскрывал он тарбагана, выделяя культуру. Какому риску он подвергал себя в стремлении не потерять ни одного часа для решения проблемы, об этом он умалчивает, а говорит о заслугах других, увеличивая их несоответственно действительным размерам…»