Начало нового, XX века мы отметили будничной работой в лабораториях «Чумного форта».
Рабочий день в нашем «Шильонском замке», как окрестил его Заболотный, начинался рано. В семь часов утра заспанный жандарм открывал тяжелые скрипучие ворота. К этому времени из Петербурга приходил небольшой пароходик, привозивший продукты. Их сгружали на пристани, но забирать их в форт разрешалось лишь после того, как пароходик отвалит.
Заведующий лабораторией Владислав Иванович Турчинович-Выжникевич ввел строгий порядок, практически исключавший всякую возможность случайного заражения. А оно могло бы представлять грозную опасность вблизи такого города, как Петербург. Эти строгости очень нравились Заболотному, не устававшему напоминать нам, что «осторожность — первая добродетель микробиолога».
Внутри весь форт был разделен как бы на два самостоятельных мира. В одной половине — жилые комнаты, кабинеты, отличная библиотека, где мы любили собираться вечерами. А на другой — «заразной половине», как мы ее называли, — лаборатории, куда можно заходить только для работы, каждый раз по особому разрешению.
Работали мы в специальных костюмах из тонкой прорезиненной материи, на ногах — калоши. Потом все это каждый вечер тщательно мылось в карболовой кислоте, а калоши еще дополнительно в крепком растворе сулемы.
Защитные костюмы страшно связывали движения. Но мы мирились со всеми предосторожностями, понимая их необходимость, хотя и ворчали порой «по младости лет».
Работа у нас была однообразная. День за днем мы готовили противочумную сыворотку и вакцину, старались сделать их более спасительными, действенными. При этом приходилось иметь дело с самыми смертоносными видами чумных бацилл. Тут действительно одно неосторожное движение или разбитая пробирка могли наделать немало бед.
Шипение спиртовых горелок, бульканье переливаемых жидкостей, одной капли которых хватило бы, чтобы заразить весь Петербург, прогревание готовых флаконов с сывороткой — однообразная, монотонная работа с утра до вечера. Только изредка мы выходили покурить в тесный тюремный дворик, где посадили общими силами несколько деревцев. Но росли они медленно, неохотно.
Интереснее было возиться с пробами чумных бактерий, которые поступали к нам в лабораторию не только со всех концов России, но и из других стран, и хранились в особых шкафах — термостатах при строго постоянной температуре. Закрыв рот маской, чтобы не вдохнуть ненароком «черную смерть», тонкой платиновой проволочкой, которая не окисляется и потом легко стерилизуется, надо было осторожно переносить капельку невинной на вид жидкости, кишащей микробами, на слой агар-агара, где чумные палочки начнут быстро размножаться. Тут все-таки немножко попахивало исследованиями, можно было надеяться совершить какое-нибудь открытие. Вдруг, например, посчастливится обнаружить возбудителя новой болезни, еще неведомой науке?
Но дни шли за днями, однако никаких особенных открытий никто из нас не делал.
Ровно в восемь часов вечера крепостные ворота закрывались, и громадный ключ от них торжественно вручался Выжникевичу.
При таком монастырско-тюремном режиме приезд из Петербурга Заболотного становился общим праздником. Тогда далеко за полночь не гасли огни в решетчатых окнах форта, и в библиотеке, где в шкафах за стеклом тускло мерцали золоченые обрезы толстых томов, велись увлекательные беседы, нередко переходившие в весьма ожесточенные научные споры.
Гипотезу Даниила Кирилловича о роли грызунов как хранителей чумных бактерий в природе встретили в штыки многие исследователи. Против нее выступал Высокович, продолжая спор, начатый еще в Индии.
— Что крысы могут распространять чуму — согласен, — говорил он. — Но суслики, тарбаганы — весьма сомнительно!
Турчинович-Выжникевич, по специальности, как я уже говорил, ветеринарный врач и знаток животных, также сомневался в гипотезе Заболотного. Он считал себя учеником Даниила Кирилловича, очень уважал и ценил его, но не боялся с ним поспорить, и это Заболотному нравилось.
— Ни Белявский, ни Решетников не добыли доказательств, будто тарбаганья болезнь идентична с людской чумой! — выкрикивал на всю библиотеку Выжникевич, всегда споривший запальчиво и напористо. — И вам, Даниил Кириллович, не удалось поймать ни одного суслика, заболевшего чумой. А Ланге вон вообще утверждает, что это просто сибирская язва. Вопрос остается открытым, и, может, «тарбаганья болезнь» ничего не имеет общего с чумой, хотя и способна перекидываться на людей.
Да, Выжникевич прав: прямых улик нет. Даниил Кириллович отправляет одну за другой небольшие экспедиции в Забайкалье специально для изучения таинственной «тарбаганьей болезни». Талько-Гринцевич обнаруживает три очага чумы на северо-западе Монголии. Местные жители рассказывают ему, будто каждый раз эпидемии предшествовал массовый мор среди тарбаганов. Но ни одного чумного тарбагана опять не поймано.
На следующий год в Монголию едет доктор Скшиван. «При расспросах проживающих в Урге лам, местных охотников монголов и приезжающих кочевников я мог убедиться, насколько общеизвестна в Монголии эта болезненная форма, возникновение которой единогласно приписывается переносу с больных сурков», — записал он в отчете. Но опять-таки это только слухи, а прямых доказательств нет.
В лабораториях «Чумного форта» мы пробуем заражать чумой сусликов, мышей, тарбаганов, специально привезенных из далекой Монголии. Чтобы вызвать легочную чуму, бактерии приходилось распылять в воздухе. Это были опасные опыты: «черная смерть» бушевала, отделенная от исследователей только тонкой и хрупкой стеклянной стенкой. Достаточно неосторожным движением сдвинуть маску и сделать вдох — и уже никакие лекарства в мире не спасут заболевшего. Заболотный и Выжникевич обычно проводили такие опыты сами.
Оказалось, что все грызуны необычайно восприимчивы к заражению чумой. Новая улика?
— К сожалению, это еще не доказывает, что они могут болеть чумой сами по себе, в обычных для них природных условиях, а тем более долго хранить чуму. Типичное поп sequitur, - упрямо говорит Турчинович-Выжникевич.
И Заболотный ничего не может возразить ему.
Нередко в эти споры ввязывался и приезжавший к нам «на огонек», как он любил говорить, главный врач Кронштадтского морского госпиталя и порта Василий Исаевич Исаев. Он был крупным ученым, обогатившим науку несколькими выдающимися открытиями по иммунитету против различных опасных болезней. Высокий, худощавый, с глубоко запавшими глазами, он всегда так и кипел энергией и был весьма горяч в споре. Пожалуй, лучше всего характер его выразился в крылатой фразе, которой он ответил во время одного своего юбилея на приветствия друзей, товарищей, учеников.
— Спешите трудиться, — коротко, словно на ходу, сказал им Василий Исаевич.
Исаев также уже давно интересовался чумой и несколько раз выезжал в астраханские степи, где после Ветлянской эпидемии то и дело снова возникали вспышки подозрительных заболеваний. Многие отрицали, будто это «черная смерть» рыскает в заволжских степях. Но Исаев утверждал, что это, несомненно, чума и сохраняется она в этих краях, вероятно, со времен Ветлянской эпидемии в скрытой, ослабленной форме, только иногда разгораясь, словно степной пожар.
— Хранят ее сами люди, а тарбаганы тут ни при чем, — говорил Василий Исаевич. — Да и нет никаких тарбаганов в астраханских степях.
Вдвоем с Выжникевичем они, бывало, крепко наседали на Заболотного в этих полуночных спорах, загоняли его иногда в угол не фигурально, а буквально, — и тогда Даниилу Кирилловичу не оставалось ничего другого, как поднимать руки.
— Сдаюсь. Вы правы: «не пойман — не вор…» Но на самом деле сдаваться он вовсе не собирался. Сам рылся в книгах, по крупицам выуживая из них отрывочные сведения о непонятных, еще не получивших объяснения заболеваниях среди сусликов и тарбаганов; и я по его просьбе в свободное время занимался подбором материалов, которые могли бы подтвердить его гипотезу.
— Понимаешь, она ведь очень перспективна, — говорил мне доверительно Заболотный. — Если я прав и грызуны действительно служат хранителями чумы в природе, то мы сможем перейти в наступление на болезнь, поражать ее в собственном проклятом вогнище, не ожидая, пока она вырвется на свободу.
Мы мечтали об этом, но «черная смерть» не дремала и то и дело сама переходила в наступление. Летом 1900 года чума объявилась не где-нибудь на окраинах, не в нищей Индии и не в забытых богом монгольских степях. Нет, она стала наносить удар за ударом в самом центре культурной и цивилизованной Европы, в дымном и многолюдном шотландском городе Глазго. И Даниил Кириллович, бросив все дела, срочно отправился туда, на передний край битвы.
Эпидемию в Глазго удалось ликвидировать сравнительно быстро — ведь это была не колониальная Индия. Госпитали здесь были хорошо оборудованы, не то что жалкие временные бараки в Бомбее, вполне хватало врачей и сыворотки. По газетам мы следили за ходом схватки, радовались, что наша сыворотка в руках Заболотного приносит спасение одному больному за другим, и с нетерпением ждали возвращения Даниила Кирилловича, его подробных рассказов.
Но ждать его возвращения пришлось долго. Не успела утихнуть полностью эпидемия в Шотландии, как тревожные вести разнес по всему миру телеграф из Марокко. И Заболотный помчался туда. Затем ему пришлось еще заехать в Португалию, где также вспыхнула чумная эпидемия. Так что вернулся он под своды «Чумного форта» только осенью.
— Становлюсь каким-то чумагоном, противочумным коммивояжером, ей-богу, — забавно жаловался он, грея дождливым вечером ладони о стакан горячего чая в нашей столовой. — Как это у Пушкина: «То ли дело рюмка рома, ночью сон, поутру чай… То ли дело, братцы, дома». А тут то и дело: «Ну, пошел же, погоняй!..» Да куда: в Англию, в Африку, в Португалию. Ну, дудки, теперь по крайней мере год никуда не поеду!
Но не прошло и недели, как ему уже пришлось по срочному вызову ехать в Самару: «Есть несколько случаев заболевания смертным исходом требуется консультация опытного бактериолога местные анализы сомнительны».
А из Киева такой же телеграммой был вызван Высокович.
К счастью, тревога оказалась ложной. Местные медики приняли за чуму очень каверзный и редкий случай нескольких одновременных заболеваний малярией. Только благодаря опытности Заболотного и Высоковича удалось быстро распознать так ловко замаскировавшуюся под чуму болезнь.
Но вернуться в Петербург Даниил Кириллович не успел. Он вызвал меня короткой телеграммой: «Срочно выезжайте Астрахань захватите побольше сыворотки».
Еще по пути из Астрахани в степное село Владимировку мы поняли: здесь чума настоящая, без подделок: в стороне от дороги торчала из снега рука со скрюченными пальцами. То была первая веха на скорбном пути «черной смерти».
На пустынную степь быстро опускались синие сумерки. Вдалеке уже сверкнули первые робкие огоньки Владимировки, как вдруг дорогу нам преградили две громоздкие фигуры в тулупах. Одна из них направляла на нас ружье.
— Стой! Кто такие? — прохрипела фигура простуженным басом.
А другая добавила неожиданным мальчишеским фальцетом:
— Дальше дороги нет. Карантин. — Это непривычное слово ему, видно, нравилось. Он повторил снова: — Поворачивай назад, карантин — и все.
Мы вышли из саней.
— Это кто же вас тут поставил, хлопцы? — довольным тоном спросил Заболотный, приплясывая, чтобы размять ноги.
— Доктор, известно кто! — сказала фигура поменьше. — Полит Александрыч.
— И что же вы тут сторожите, мерзнете на ночь глядя? — продолжал допрашивать Заболотный, подходя к ним поближе.
Фигура с ружьем не двинулась с места, но вторая, отступя на несколько шагов, закричала:
— Сказано тебе, не подходи! А то дяденька Митяй стрелять будет. Карантин!
— Ну, ладно, ладно, — успокоительно сказал Заболотный. — Раз нельзя, нарушать порядков не будем. Мы тут подождем, а ты, хлопчик, беги за своим Полит Александрычем. Скажи: доктора ему в помощь из Петербурга приехали.
— Во как! Из самого Петербурга? — удивился закутанный в тулуп дядя Митяй. — Тогда беги, Санька, быстрее. Чтоб одна нога здесь, другая — там!
Мальчишка, путаясь в полах тулупа и проваливаясь в сугробы, побежал в деревню. А мы закурили и завели разговор с дядей Митяем. Отвечал он на вопросы охотно, но довольно односложно, не пускаясь в подробности:
— Заболела первой Екатерина Тетеревятникова с хутора Малиева, слыхали? Три дня повалялась — и преставилась. Потом умерло еще человек с десяток, руки у меня заняты, а то бы можно было посчитать точно. Больных? Да сейчас, верно, человек пятнадцать наберется по избам. Ходит за ними доктор с помощником. Но что у них получится, одному богу известно. Вон как в прошлом году в Колобовке: пока своих положенных смерть не забрала, дотоле не утихла. Так, видно, и у нас будет…
Нашу неторопливую беседу прервал скрип снега под быстрыми шагами. Сопровождаемый совсем выбившимся из сил мальчонкой, к нам подходил невысокий коренастый человек в ушанке. Очки в простой железной оправе, маленькая бородка, на усах курчавится иней.
— Здравствуйте. Врач Деминский, Ипполит Александрович, — представился он.
Так на заснеженной дороге под морозными звездами познакомились мы впервые с замечательным человеком, чья героическая жизнь и трагическая гибель навсегда вошли в историю борьбы с «черной смертью».
В теплой избе, отпаивая нас чаем, Деминский рассказал, что всего заболевших во Владимировке двадцать шесть человек, одиннадцать из них уже умерли. Удастся ли отстоять остальных, пока не ясно. Чума бубонная, так что сыворотка может принести пользу.
— Особенно плоха Лена Мельникова, — сказал он, протирая очки. — И признаться: ее больше всего жаль. Совсем молодая, всего девятнадцать лет, да к тому же беременная, ждала сына… А надежды почти никакой…
Даниил Кириллович весьма одобрил меры, принятые Деминским для изоляции Владимировки: все дороги в село охранялись сторожами-добровольцами из местных жителей, больные надежно отделены от здоровых, никто из родственников к ним не может ходить, только врач и фельдшер. Дома заболевших подвергли дезинфекции, всем жителям деревни делаются предохранительные прививки.
— Вот только сыворотка у меня кончается, — пожаловался Деминский.
— Ну, сыворотки мы вам привезли на весь астраханский край! — успокоил его Даниил Кириллович.
Наутро Ипполит Александрович повел нас по деревне. Она была довольно большой, но какой-то страшно неуютной и неустроенной. Хатки с покосившимися соломенными крышами, на улицах ни деревца.
— С водой тут скверно, — пояснил Деминский. — Рядом Волга, Ахтуба, а тут настоящая пустыня, солончаки, ничего не растет. Колодцы приходится копать на глубину чуть ли не восемнадцати метров.
По пустынным улицам бешено метался степной ветер, надувая сугробы до самых окон. Неужели есть где-то на свете соловьиный Шираз, пылающий океан, пальмы?..
Даниил Кириллович осматривал больных и все больше восхищался аккуратностью и распорядительностью Деминского.
— Молодец! — то и дело повторял он. — А ведь совсем молодой. Сколько вам лет, коллега?
— Тридцать шесть.
— Как? Даже на два года старше меня? — поразился Заболотный. — А выглядите совсем молодцом. Расскажите-ка о себе.
— Curriculum vitae мое самое обыкновенное, — скупо улыбаясь, ответил Деминский. — Окончил медицинский факультет в Казани и с тех пор тружусь вот здесь, в разных градах и весях Астраханской губернии.
Только уже потом, стороной, от других мы узнали подробности нелегкой жизни Деминского. Он рано потерял мать и отца, учился на медные гроши. В Казанском университете ему дали небольшую стипендию; потом молодому врачу пришлось ее отрабатывать в самых глухих уголках Астраханской губернии, куда добровольно никто не хотел ехать.
И эта глухая уездная жизнь, погубившая так много молодых талантов, о чем с такой горечью говорит доктор Астров у Чехова, не засосала его, не сломила. Он не спился и не стал равнодушным циником. Деминский в каждой убогой степной дыре, куда его забрасывала прихоть равнодушного начальства, не только образцово налаживал медицинскую помощь, но и ухитрялся заниматься научной работой. Его интересовали и геология, и ботаника, увлекала смелая идея облесения сыпучих Рынских песков.
И это не были просто увлечения дилетанта, любителя. За работы по изучению почвы, климата, подземных вод и растительности астраханских степей Академия наук в 1898 году приняла Деминского в число корреспондентов своей главной физической обсерватории.
Деминский внимательно следил за всей научной литературой и сразу заинтересовался гипотезой Заболотного. Втроем мы обсуждали ее долгими зимними вечерами, прерывая беседы только для очередных обходов больных.
Эпидемия во Владимировке не проясняла загадки, а, пожалуй, даже сгущала, запутывала ее. Может быть, действительно, как утверждал Исаев, чума стала в здешних краях хронической болезнью с тех пор, как бравые казаки ненароком занесли ее, возвращаясь из турецкого похода в родную Ветлянку? И с той поры она возникает то в одном селении, то в другом, никогда не прекращаясь, а только ускользая на время от внимания исследователей.
А возможно, ее заносят сюда все снова и снова паломники из той же Персии. Или привозят с товарами купцы по Каспийскому морю? Есть среди волжских калмыков и приверженцы ламаизма. Они уходят на поклонение за тысячи верст в древние монгольские монастыри. Может быть, оттуда заносят они «черную смерть»? Разными дорогами может подкрасться «черная смерть», и нелегко узнать, какие же из них наиболее опасны.
— Пока у нас никаких точных данных нет, но теперь я специально займусь наблюдением за сусликами, — делая пометки в блокноте, говорил Ипполит Александрович. — Тарбаганов у нас тут нет, но суслики ведь очень близки к ним…
Какая-то запись заинтересовала его.
— Любопытно. Вот у меня тут точно отмечено, что первой заболела из жителей Владимировки шестого ноября крестьянка Тетеревятникова Екатерина. И заболела она, работая на маленьком степном хуторе, где никого посторонних не было, так что заражение от пришлых людей исключается.
Заболотный подсел ближе к Деминскому. Они начали вдвоем рассматривать записи в блокноте.
— И вот, пожалуйста, еще: двадцать восьмого августа умер также в степи, у себя на хуторе, крестьянин Цимбалистов, имени, к сожалению, не записано. Умер он, по диагнозу фельдшера, от какого-то мифического «бубонного тифа», но это явная чума.
— Что же у вас за фельдшера, тиф от чумы отличить не могут! — возмутился Заболотный.
— Отличить могут, да боятся. Распоряжением свыше нам здесь вообще запрещено употреблять слово «чума». В прошлом году в Колобовке умерли двадцать три человека. Приезжал профессор Высокович, сам провел бактериологический анализ — несомненная Pestis bubonica. А высокое начальство приказало именовать эпидемию «острозаразными заболеваниями с высокой смертностью». То же продолжается и сейчас.
Заболотный мрачно кивал, слушая Деминского, и постукивал кулаком по столу.
— Да, Владимир Константинович рассказывал мне об этом, — пробурчал он.
Деминский вскочил и начал что-то искать среди бумаг и книг на полке.
— Давайте проверим Колобовку, — сказал он, развязывая папку и перебирая подшитые в ней документы. — Тут у меня все истории болезни. Вот первая больная. Мария Семакина, заболела шестнадцатого июля прошлого года, работая в степи на бахче.
Мы с Заболотный переглянулись,
— Дайте-ка, дайте, я перепишу, — оживился Даниил Кириллович. — Значит, в степи…
А Деминский уже протягивал ему другую справку.
— В прошлом году была еще небольшая эпидемия в казахском селении Ирсалы-Арал. Там первым заболел мальчик Айтал, привезен из степи уже мертвым…
— Итак, все дороги ведут в степь, — задумчиво пробормотал Заболотный, торопливо переписывая истории болезни в свою неразлучную тетрадь. — Значит, все-таки суслики. Но как же это проверить? Сейчас зима, все они попрятались в норы и спят.
Да, вокруг Владимировки лежали снега, надежно укрывшие до весны подземные норы сусликов. Правда, некоторые из них почему-то не впали в зимнюю спячку: несколько раз по утрам за околицей села мы замечали на свежем снегу цепочки легких следов. Но ни одного живого обитателя подземных нор нам так и не удалось подкараулить.
А выковыривать их из мерзлой земли, крепкой в здешних степных краях, как камень, у нас не было времени. Надо помогать Ипполиту Александровичу отстаивать жизни заболевших людей.
Заботы о самой тяжелой больной взял на себя Даниил Кириллович. Опять, как два года назад в Китае, мы, сменяясь, дежурили с ним дни и ночи у постели, на которой металась в жару девятнадцатилетняя казачка Лена Мельникова.
Заразилась она от мужа, погибшего за несколько дней до нашего приезда. Мы застали ее почти в безнадежном состоянии. И все-таки Даниил Кириллович не сдавался. Он боролся сразу за две жизни: не только за жизнь молодой женщины, но и за ребенка, которого она вот уже пятый месяц носила в себе. Даже в бреду Лена вспоминала еще не родившегося долгожданного сына.
Сорок, шестьдесят, семьдесят кубиков сыворотки… Что мы можем сделать еще? А ее бьет лихорадка, неистово скачет пульс, она никого не узнает.
Так проходит несколько дней на грани жизни и смерти.
Близится Новый год, где-то за праздничными столами люди уже празднуют сочельник, готовят украшения для елок. Наверное, и у нас, в «Чумном форту», сейчас вечерами, собравшись в библиотеке, наши товарищи клеят нарядные хлопушки и бонбоньерки. Мы всегда старались повеселее встречать Новый год…
А здесь за окнами воет метель, пусто на улицах пораженной бедой Владимировки. И мы, засыпая от усталости, дежурим у постели Лены Мельниковой, непрерывно меняя холодные повязки на ее пылающем лбу.
Ход болезни осложняется выкидышем. Лена потеряла ребенка, так и не увидев его, но сама она, кажется, спасена.
Тридцатого декабря температура снижается до тридцати восьми. Лена приходит в сознание. Она то плачет, то смеется.
Новый год мы встречаем у ее постели — заметно осунувшийся за эти дни Даниил Кириллович, Ипполит Александрович, то и дело протирающий свои очки и приглаживающий коротко остриженные волосы, и я.
Мы разлили по мензуркам разбавленный спирт.
— Да, у нас, на Украине, сейчас щедровки поют, по соседям колядовать ходят, — проговорил Заболотный. — Ну, ладно! Выпьем, дорогие други мои, за то, чтобы настал, наконец, такой год, когда не останется больше на земле болезней! Придет он, будет!
Мы чокнулись, выпили. И Лена Мельникова пригубила с нами, тоже из мензурки.
Так мы встретили новый, 1901 год…