Я раздобыл в Ташкенте маленькую переносную гидростанцию; в разобранном виде ее легко было перевезти в тюках на лошади. Мы установили ее на берегу Черной воды и устроили настоящую иллюминацию по случаю возвращения в лагерь.

Николай Павлович и Женя приготовили нам торжественную встречу. Накануне Женя ходил с Селимом в горы, подстрелили архара. Мы сидели у костра, уплетали шашлык, запивая его чешским пивом, привезенным из Ташкента, а над нашими головами, затмевая звезды, сияли четыре лампочки по триста свечей.

— Хозяин решит, что мы подожгли речку, — сказал Женя. — Ну что, теперь чайку?

— Не беспокоил он вас тут? — спросил я.

— Нет, притих.

— И ничего… подозрительного больше не было?

— Вроде нет, — пожал плечами Женя и добавил многозначительно: — Хотя чей-то сигаретный окурочек я нашел в траве…

— Где?

— Неподалеку от лагеря.

Значит, кто-то бродит возле нашего лагеря. Кто он? И что ему надо?

Сегодня, когда мы заглянули в больницу, чтобы рассказать о привезенных новостях и подарить кое-какое оборудование, доктор Шукри сказал, что, как ни печально, я был прав в своих подозрениях.

— Кто-то в самом деле наведывается к вам в долину. Доктор Али говорил мне, что однажды он осматривал овец на пастбище возле дороги, ведущей к вам в долину, и заметил какого-то незнакомого человека, спускающегося с перевала. Он окликнул его, но незнакомец пришпорил лошадь и быстро ускакал.

— Как он выглядел?

— Али не разглядел как следует, заметил только, что он был на белой лошади. Это не здешний, поверьте мне. Никто из местных не решится заглянуть в долину. Даже жандармы боятся, а то бы хаким непременно дал вам охрану.

— Ну, охрана нам не нужна…

Возле ламп тучами вились москиты. Я не удержался и расстелил на земле лист бумаги, смазанный маслом. Москиты обжигались, падали на бумагу и прилипали к ней. Оставалось лишь собрать их и рассортировать по пробиркам.

— Видать, соскучился ты по исследовательской работе, — подтрунивал надо мной Женя. — А нам тут без вас все уже порядком надоело, правда, Николай Павлович?

— Ладно, — напала на него Мария. — Вот мы утром проверим, что ты тут без нас сделал полезного. Небось все со своими муравьями возился.

— А что? Похоже, мои наблюдения принесут больше пользы для науки. Есть тут неподалеку от селения большая колония муравьев-жнецов. Крупные такие, головастые. Я за ними специально слежу. Питаются они исключительно семенами, а хранят их в особых кладовых, которые непременно должны располагаться во влажной почве. Так что по гнездам этих муравьев можно уверенно искать, где ближе к поверхности прячутся подземные воды. Я начал такую схемку составлять, вот вам и реальная польза. — Женя потянулся и повернулся к Николаю Павловичу. — А вы чего молчите? Николай Павлович тут без вас настоящее открытие сделал. Только скромничает, молчит.

— Что за открытие? — спросил я.

Николай Павлович пожал плечами.

— Да так… Некоторые любопытные наблюдения над овцами…

— И архарами, — вставил Женя. — Мы тут без вас частенько охотились, материал у нас был.

— Да, и над архарами, — кивнул Николай Павлович. — Завтра я вам покажу записи.

— Но в чем все-таки дело? Что такое? — нетерпеливо спросила Мария.

— Эти вибрионы поражают копыта у овец. Я специально, когда ходил в поселок, осматривал стада, пригнанные из этой долины. У очень многих овец сильно повреждены копыта. Брал у них кровь на анализ, мне тут доктор Шукри помог, и каждый раз обнаруживал вибрионы. Я вам завтра покажу материалы. И архары страдают этим заболеванием.

Я рассеянно киваю и, чтобы не обижать Николая Павловича, соглашаюсь:

— Хорошо, вставим в план работ.

А сам думаю: когда нам заниматься овечьими болезнями, если смерть ходит кругом и уносит людей? Овцы подождут, пусть ими ветеринары занимаются.

Мария, видно, думала примерно то же самое, потому что, невежливо зевнув, сказала:

— Любопытно, но давайте спать. Очень я устала.

С утра мы взяли анализы у всех наших лошадей на вирус энцефаломиелита, доставивший нам так много хлопот и тревог, заложили их в термостат и снова разбрелись по маршрутам (забегая вперед, скажу, что все лошади оказались здоровы и загрязнение материалов «вирусом Б» опять пока так и осталось загадочным).

Меня несколько задело, что Селим в этот день не пришел: ведь мы не виделись почти две недели. Хотя его и вчера, оказывается, не было. Видимо, задержали какие-то дела по хозяйству, а то бы он непременно пришел нас встретить.

Но дела оказались гораздо серьезнее.

В полдень, ловя в зарослях москитов, я вдруг услышал со стороны перевала три глухих выстрела. Это был условный сигнал тревоги, но кто его мог подавать: ведь в той стороне никто из наших сегодня не работал?

Через некоторое время выстрелы прозвучали снова — опять три подряд. И теперь я разглядел в бинокль: над перевалом поднимается черный дымок. Похоже, там кто-то зажег сигнальный костер, пытаясь привлечь наше внимание.

Я поспешил в лагерь, где Мария, как обычно, работала в лаборатории.

— Слышал, Сережа? — бросилась она ко мне навстречу. — По-моему, это какие-то сигналы.

— Похоже.

— Что бы это могло быть?

— Не знаю. Сейчас поеду туда.

Быстро оседлав лошадь, я поскакал на перевал. Там меня поджидал у дымного костра знакомый старичок санитар из поселковой больницы.

— Селям алейкум, ата, — приветствовал я его. — Что случилось?

Он молча протянул мне сложенный листочек бумаги, подавая его так, чтобы ненароком не прикоснуться к моей руке даже кончиками пальцев. Это сразу меня насторожило.

Я развернул листок и прочитал:

«Уважаемые коллеги! Заболел Селим. Было бы хорошо, если кто-нибудь из вас приехал. Да хранит вас всемогущий аллах!

С искренним почтением доктор Шукри».

Пока я читал, санитар уже успел сесть на лошадь, дремавшую в тени скалы.

— Подожди, эта, я поеду в поселок, а ты скачи в наш лагерь, я дам записку, что нужно привезти.

Он испуганно замотал головой и начал нахлестывать свою лошаденку. Было ясно: спуститься к нам в долину его не заставишь никакими силами. Придется мне вернуться самому в лагерь, чтобы оповестить товарищей.

— Скажи доктору, что мы скоро приедем! — только и успел я крикнуть вдогонку перепуганному посланцу, и он уже скрылся за поворотом.

Мы с Марией и Николаем Павловичем приехали в поселок под вечер. Весть о болезни, видимо, уже встревожила всех. Проезжая мимо притихшего базара, мы ловили настороженные, враждебные взгляды.

Сумрачный и неразговорчивый, против обыкновения, доктор Шукри показал нам первые записи в истории болезни Селима. Доставлен в больницу вчера, но недомогание чувствовал уже за два дня до этого. Сейчас температура 39,2, одышка, жалуется на ломоту в суставах…

— Может быть, тоже сыпняк? — спросил я.

Доктор Шукри развел руками и коротко ответил:

— Но на этот раз сыпи нет.

Его опытности можно было довериться, мы уже убедились. И все-таки меня не оставляла надежда, что Шукри ошибся. Пусть это не сыпняк, а какой-нибудь энцефаломиелит, только бы не…

Но прошел еще день, и нам всем стало ясно: да, это болезнь Робертсона. И мы уже знали, что будет дальше. Завтра у Селима начнутся дикие головные боли, от которых этот сильный и всегда сдержанный человек станет метаться в беспамятстве и бросаться на стены. Он будет худеть у нас на глазах, превращаясь в скелет, обтянутый желтой кожей, и мы ничем не сможем помочь ему. Еще через два дня нашего друга Селима разобьет паралич. А затем остановится сердце…

Селим лежал в той же маленькой палате на втором этаже, где когда-то мы впервые увидели, как убивает людей эта страшная болезнь. Когда мы вошли, он еще нашел силы улыбнуться нам и приветственно приподнять слабую, исхудавшую руку.

— Как же это ты, Селим? — спросил я, наклоняясь над ним и пожимая эту руку, спасшую однажды меня от гибели.

— Иншалла, — виновато ответил он. Потом осторожно отстранил меня и добавил, обращаясь к доктору Шукри: — Господин Шукри, я прошу записать, что русские друзья ни в чем не виноваты. Я сам, по своей воле, вызвался помогать им. Не их вина, если всемогущий аллах карает меня смертью. На все его воля.

Мы сделали несколько инъекций. В лихорадочно горящих глазах Селима я читал страстную надежду, что наши лекарства каким-то чудом спасут его. Но мыто знали, что бессильны против этой болезни. В лучшем случае удастся лишь немного умерить боль на первое время.

Мы были бессильны. И болезнь неотвратимо убивала его на наших глазах.

Он скрипел зубами и метался от боли, не узнавая нас, и мы помогали санитарам скручивать ему руки, привязывали его к железным прутьям кровати…

На третий день Селим впал в беспамятство. Лицо его исказил паралич.

К вечеру четвертого дня все было кончено.

На похороны мы не пошли. Доктор Шукри сказал, что дервиши на базаре распространяют о нас всякие вздорные слухи, лучше нам не появляться на людях, пока не улягутся страсти.

— К тому же начался, как говорил мне доктор Али, какой-то непонятный мор среди скота, — добавил он, отводя глаза.

— И считают, будто в нем виноваты мы? — спросил я. — Прогневали аллаха?

Доктор Шукри молча кивнул и развел руками.

Теперь мне стало понятно, почему за все время болезни Селима нас ни разу не навестил доктор Али. Ему было не до нас.

Но неужели и он разделяет эти вздорные суеверия? Я видел его как-то раз мельком на улице, приветственно помахал ему, но он почему-то не ответил, хотя не мог не заметить меня. Обидно!..

Мы покинули поселок рано утром, как воры, увозя с собой образцы крови поврежденных болезнью тканей и мозга нашего покойного друга…

Всю дорогу мы ехали молча, погруженные в невеселые думы.

Враг по-прежнему неуловим. Мы его ищем, словно в прятки играем с завязанными глазами. А убийца вон он, рядом, нанес удар в спину.

Вернувшись в лагерь, мы так же молча, угрюмо поужинали и разошлись по палаткам.

Я долго не мог уснуть, все перебирая в уме факты, которые мы установили. И все больше убеждался, что мы почти не продвинулись вперед. Признать это было горько.

Николай Павлович тоже не спал, тяжело вздыхал, ворочался рядом в темноте. Но молчал, словно мы оба сговорились притвориться спящими.

Утром за завтраком Женя уныло спросил меня:

— Ну, шеф, какие будут дальнейшие указания?

— Как обычно, — ответил я, пожав плечами.

— Снова стрелять все, что под руку подвернется?

— А ты можешь предложить какой-то более продуманный план?

— Сергей прав, — вмешалась Мария. — Пока у нас нет никакой даже самой тоненькой ниточки, за которую можно ухватиться, остается одно — набирать как можно больше материалов.

Женя молча встал, закинул на плечо винтовку, хмуро буркнул:

— Я обойду заречную часть.

— Хорошо, — кивнул я.

Он, сутулясь, ушел. Мария, наскоро помыв посуду, ушла в лабораторию работать с препаратами — с новыми препаратами, пополнившими нашу коллекцию со смертью Селима…

А я сел за стол под тентом, чтобы написать докладную о трагическом ЧП — гибели Селима. Ведь он был членом нашей экспедиции, я нанял его, платил ему зарплату. И теперь обязан составить докладную по всей форме и телеграфом переслать в институт.

Долго я всячески оттягивал это невеселое занятие: перекладывал бумажки на столе, искал камень потяжелее вместо пресс-папье, чтобы их не унес ветер… Потом передвигал стол, чтобы он как можно дольше оставался в тени.

Но писать все-таки надо. А что?

Я задумался, сжимая виски кончиками пальцев.

— Ты что, не слышишь? — наконец добрался до моего сознания раздраженный голос Марии; она выглядывала из палатки. — Кричу, кричу, а ты словно оглох.

— Ты же видишь, я занят делом.

— Помешала? Извини, пожалуйста. Но мне нужен свежий глаз. Тут что-то непонятное.

— Что?

— Иди сюда и посмотри.

С удовольствием покинув место своей казни, я пошел в лабораторию.

— Ну что?

— Посмотри в микроскоп.

Я посмотрел. Без всяких вопросов было ясно: передо мной капельки крови покойного Селима. И на ее алом фоне весело сновали и резвились давно знакомые вибрионы.

— Ты ничего не замечаешь? — тихо спросила над самым моим ухом Мария.

— Нет. А что?

— Может, мне кажется… Глаза устали. Но, по-моему, они разные. Тебе не кажется?

Я снова склонился над окуляром. Обычные вибрионы, все одинаковые.

— Некоторые как будто движутся медленнее, лениво, — сбивчиво зашептала Мария, жарко дыша мне в самое ухо. — И они чуть-чуть потолще… словно раздуты. Видишь?

Пожалуй, в самом деле вот этот вибрион движется медленнее, чем другие. Они обгоняют, подталкивают его… Но внешне он ничем не отличается от них.

А вот еще один, тоже заметно медлительнее прочих. И похоже, в самом деле прозрачное тельце его слегка раздуто в боках…

— Ну что ты молчишь? Видишь ты что-нибудь или мне показалось?

Я отрываюсь от микроскопа. Некоторое время мы с Марией молча смотрим друг на друга, словно пытаясь так, без слов, обменяться мыслями. Потом я спрашиваю:

— Ты думаешь, это два разных вида?

Мария пожимает плечами, и я отвечаю сам себе:

— Вряд ли. Они совершенно идентичны…

— Только медленнее двигаются, — перебивает меня Мария. Мы снова задумываемся, глядя друг другу в глаза.

— У тебя сохранились…

— Да, — отвечает она, поняв меня с полуслова, и бросается к термостату.

Я молча слежу, как она вынимает из него пробирки, в которых живут и размножаются на питательных тканях потомки тех вибрионов, что добыл еще доктор Шукри из крови больных, погибших в канун нашего приезда.

Мы переглядываемся с Марией и опять понимаем друг друга без слов. Похоже, это одни и те же вибрионы, а вовсе не два разных вида. Но часть из них движется медленно, неуверенно, словно поражена какой-то болезнью, и лишь постепенно заражает и остальных. Может быть, именно эти «больные» вибрионы и разят людей? А что их делает «больными»? Вирус? Тот же самый, которого мы находим опять-таки всюду — и у больных, и у здоровых людей и животных? Неужели он становится опасным, лишь поразив сначала вибрион?

— Ты сможешь как-то отделить «больные» вибрионы от нормальных? — спрашиваю я.

— Конечно.

— И взять вирусологические пробы тех и других?

— Надеюсь.

Да, но ведь придется ждать несколько дней, пока будут какие-то результаты!