1

Он отвернул кусок мокрого брезента — и передо мной тускло засияло золото.

Древние сокровища. Скифское золото!

Я смотрел на драгоценности и все еще не верил глазам.

Все началось с будничного телефонного звонка.

Телефон затрезвонил громко и требовательно. Я с укоризной посмотрел на него, но он не унимался. Пришлось взять трубку. Я приложил ее к уху и прижал плечом, пытаясь продолжать писать. Но не тут-то было. В трубке так загремел чей-то хриплый прокуренный голос, что я поспешил отнести ее подальше от уха.

— Але! Это музей? Але!! — надрывался голос.

— Да, да, это музей. Зачем так кричать? Что вы хотели?

— Присылайте срочно вашего представителя… Или нет, лучше приезжайте сами. Дело чрезвычайно важное… Мы тут ломали дом в Матвеевке, хибару, понимаешь, форменную… И нашли в подполе целый клад — вазу, сдается, золотую, оленя золотого и бритву, кажись, серебряную. И висюльки тоже вроде золотые, дюже старые. Были спрятаны в чемодане.

— В каком чемодане?

— Ну какой чемодан? Обыкновенный, фибровый. От него, почитай, одни запоры да ручка остались, все к чертям погнило. А висюльки — как новенькие. Мы грязь с них стерли, они прямо засияли. Чистое золото, честное слово! И бритва серебряная.

— Да откуда вы звоните? Кто это говорит?

— Говорит Працюк Андрей. Экскаваторщик я, из шестого СМУ. Мы тут в Матвеевке работаем, расчищаем площадку строителям, сносим старые хибары. И наткнулись на клад. Только приезжайте поскорее, а то мне работать надо…

Прокуренный голос умолк. В трубке что-то шуршало и попискивало. Я положил ее на рычаг и некоторое время недоуменно смотрел на телефонный аппарат. Мог ли я представить в тот момент, какая необычная история начинается этим странным звонком?

Последние четыре года я занимался раскопками на трассе быстро продвигавшегося через степь к жаждущей Керчи Северо-Крымского канала. Нужно было обследовать все древние погребения, чтобы они не пропали для науки в ходе строительства. Работа была, конечно, важная, совершенно необходимая, но, признаться честно, не очень интересная. Мы раскапывали все курганы подряд. Большинство их принадлежали еще к эпохе бронзы и для меня, скифолога, интереса не представляло. Скифских же курганов попадалось пока мало, да к тому же все они, как водится, были разграблены еще в древности. Однако за это время кое-какой материал накопился, и в прошлом году мне удалось наконец защитить кандидатскую. Но при всем том меня тяготило, что жизнь стала как-то уж больно размеренной, спокойной и скучноватой. И все же, когда раздался неожиданный звонок, сердце у меня вовсе не екнуло, как пишут в романах, и не подсказало, что это и есть призыв судьбы.

Ехать мне в Матвеевку решительно не хотелось. День выдался отвратительный, какие здесь бывают нередко в конце зимы. За окном косыми струями полосовал улицу дождь. С моря дул ветер, волоча по крышам бесконечную череду унылых туч. А в чистой комнатке было так тихо, тепло, уютно. На столе разложены книги и бумаги — писанина предстояла еще долгая.

Честно говоря, я не верил в пользу этой поездки. Керченская земля удивительная. Каждая пядь ее овеяна поэзией неустанно летящего времени. Тут новые громадные заводы высятся по соседству с древними курганами, и на склонах полысевшей за века горы Митридат рядом с раскопами археологов, недавними шрамами зияют еще не заросшие траншеи и бойницы дотов. Выкопай яму в огороде и увидишь, что земля похожа на слоеный пирог. И по этим слоям можно проследить чуть не всю историю человечества — от пещерных стоянок первобытных людей до нашего времени. Машинально поднимешь там глиняный черепок и увидишь на нем вдруг древнегреческие буквы. Сколько веков он тут пролежал?

Тавры, скифы, сарматы, греки, римляне, готы, гунны, хазары, славяне, генуэзцы, татары, турки — кто только не побывал здесь! Отсюда понтийский царь Митридат Евпатор угрожал Риму, меряясь полководческим искусством с Юлием Цезарем. Тут плененный греками и проданный в рабство вольнолюбивый скиф Савмак поднял восстание — первое из многих, полыхавших потом на нашей земле. Здесь «в лето 6576 индикта 6» — в 1068 году по нашему счету — «Глеб князь мерил море по льду от Тмутороканя до Корчева», как написано на древнем камне. Камень этот потом несколько веков валялся на пыльных улочках станицы Таманской, пока не пригляделись к нему повнимательнее и не разобрали старинную надпись. Так что на каждом шагу здесь могут таиться замечательные сокровища и поджидать археолога поразительные открытия.

Но только не в Матвеевке!

Этот захудалый поселочек на окраине города даже официального названия не имел. Сами местные жители почему-то прозвали Матвеевкой жалкое скопище ветхих домишек. Еще в прошлом веке, до того, как начал безалаберно застраиваться хибарками этот пустырь, его обследовали археологи и ничего интересного не обнаружили — ни гробниц, ни остатков древних зданий. Испокон веку тут был унылый пустырь.

Строители, наверное, нашли клад, припрятанный до лучших времен в тайничке каким-нибудь купчишкой, а им уже кажется, будто это бесценные древности. Какие могут быть древности в чемодане?!

Но раз позвонили, придется ехать. И именно мне. Больше никого в музее сейчас не было.

Запихнув в стол надоевшие бумаги, я натянул не просохшее еще с утра пальтишко, укутал горло сырым шарфом и, подняв воротник, вышел на улицу.

И конечно, все пошло именно так, как я предвидел. Ветер набросился из-за угла и едва не свалил меня на обледеневшую мостовую. Ледяной дождь обрушивался водопадами, от него спас бы разве только водолазный костюм. И автобуса, конечно, пришлось ждать целую вечность. А когда он наконец приполз, тяжело переваливаясь на ухабах, я еле втиснулся в него.

Наконец он выкарабкался, натужно урча, из последней ямы и устало замер у столба, обозначавшего конечную остановку. Выйдя, я начал озираться вокруг.

Повсюду торчали в самых фантастических положениях полусгнившие балки, местами уцелели куски стен с разноцветными обоями. Среди развалин курились сизые дымки, причудливо закрученные ветром. Над руинами поднималась длинная стальная шея притихшего экскаватора. Скользя и оступаясь в лужи, я стал пробираться к нему через этот дикий лабиринт.

Тут меня ждали. Обдав брызгами, летевшими во все стороны из-под огромных сапог, ко мне навстречу кинулся коренастый крепыш в брезентовой куртке, сердито выкрикивая плачущим голосом:

— Профессор, где вы пропадали?

Лицо у него было так перепачкано липкой грязью и мазутом, что я даже не мог его разглядеть толком. Словно клещами схватив за рукав, он потащил меня за собой в тесный тупичок, образовавшийся между полуобрушившимися стенами соседних домов, не давая ни опомниться, ни оглядеться. Тут он присел на корточки, поманил меня рукой, сверкнув ослепительно белыми зубами на перемазанном лице, сказал:

— Глядите! — и ловким жестом опытного фокусника сдернул промокший брезент, прикрывавший какую-то кучку в углу на земле…

Я обомлел, сразу забыл обо всем на свете, и медленно, как лунатик, не сводя с драгоценностей глаз, стал опускаться на корточки.

На грязном куске брезента передо мной лежала прекрасная золотая ваза высотой примерно в полметра. Всю ее поверхность покрывали крошечные фигурки людей и животных и причудливый растительный орнамент, сделанные древним неведомым мастером из червонного золота с поразительным изяществом и мастерством. Все фигурки и растения были накладными, прикреплены к стенкам вазы скрытыми зацепками. И ни одна не отвалилась! Казалось, вазу сделали лишь вчера, а не двадцать веков назад! В три яруса друг над другом шли сценки из жизни скифов. Вот бородатый воин, присев на корточки, освобождает от пут передние ноги лошади. Рядом лежит на земле седло. Видимо, воин куда-то собрался ехать и сейчас станет седлать лошадь. Другой воин набросил на шею коня аркан. Пытаясь освободиться, горячий скакун поднялся на дыбы.

Рядом усатый скиф доит корову, отмахиваясь в то же время плеткой от теленка, который мешает ему. Тут же крохотный жеребенок, вытянув шею, сосет кобылицу, а та, повернув голову, ласково поглядывает на него.

Я поворачивал вазу — и передо мной одна за другой раскрывались мирные сценки давно отшумевшей жизни кочевого народа. Художник словно специально задался целью показать ее в бытовых подробностях. Вот два скифа что-то делают с овечьей шкурой, разложенной на земле, — кроят ее, что ли, собираясь шить?

Кузнец в кожаном фартуке подковывает лошадь, а рядом бородатый скиф плотничает, обтесывает топором короткое бревно. Другой столб уже вкопан в землю. Что строит плотник? Может быть, дом, полушалаш-полуземлянку, в каких жили скифы, останавливаюсь на зимовку или для обработки полей?

Как скифы обрабатывали поля, мы могли только предполагать, а теперь видим воочию: пожилой коренастый скиф тяжело, всем телом навалился на деревянный плуг, который с явным усилием тащат два вола, запряженных в уродливое ярмо, сделанное из целой дубовой колоды.

Плуг еще совсем примитивный — просто кусок дубового ствола с торчащим крепким суком. За этот сук и крепилось ярмо с дышлом. А заостренный край ствола кое-как, очень неглубоко царапал землю.

Во всех сценках изображены были только мужчины, ни одной женщины — длинноволосые, усатые, в коротких кафтанах и штанах, заправленных в мягкие сапоги. Двое были в остроконечных башлыках, остальные с непокрытыми головами. Художник не упустил ни одной подробности, словно делал моментальные снимки. Можно было прекрасно разглядеть не только выражение лиц, но и мельчайшие детали одежды, шитье на кафтанах.

С этими картинками мирной жизни резко контрастировала одна развернутая сцена, полная драматизма, занимавшая весь средний ряд. Пешие воины с длинными копьями успешно отражали натиск вражеской конницы. Кони поднимались на дыбы, воины в остроконечных шапках вылетали из седел, пронзенные стрелами. Два стрелка из луков натягивали тетивы и целились, прижавшись спинами друг к другу, заняв, так сказать, «круговую оборону».

Художник изобразил самый напряженный, переломный момент боя. Натиск врага был еще силен, но уже чувствовалось, что победа за пешими воинами. И снова было непонятно, каким образом древний художник сумел передать это.

Так же выразительна была и каждая сценка нижнего яруса. Воин с непокрытой головой о чем-то докладывает сидящему на камне вождю. Тот слушает внимательно, сумрачно, настороженно, обеими руками тяжело опершись на копье. Правую ногу вождь вытянул вперед, похоже, она ранена.

А вот длинноусый воин готовится к бою, старательно натягивая на лук новую тетиву. Маленькая фигурка из драгоценного металла выглядела как живая, под кафтаном прямо вздулись от напряжения бицепсы. Так и чувствовалось, как нелегко воину преодолеть сопротивление тугой тетивы.

Две сценки были особенно интересны. Они знакомили нас, видимо, с искусством древнего врачевания. На одной скифский воин перевязывал товарищу раненую руку. А на другой некто в пышном уборе — возможно жрец, склонился над лежащим на земле скифом и что-то делал с его головой. Три воина, опершись на копья, внимательно следили за операцией.

Из всех оценок слагался как бы связный рассказ о жизни людей, давно исчезнувших с лица земли, полный таких сочных, впечатляющих подробностей, что каждую деталь хотелось долго рассматривать и смаковать. Уже одно это делало найденную столь необычным образом древнюю вазу бесценной. Но она к тому же была и замечательным произведением искусства. В промежутках между бытовыми сценками древний художник поместил забавные фигурки бодающихся козлят и задиристого петуха, наскакивающего на длиннорылого поросенка. Рядом с совершенно реалистическими были и фигурки каких-то фантастических птиц, сказочные грифоны терзали вепря, вокруг причудливо переплелись ветви и листья невиданных растений.

Несомненно, все сценки были изображены с натуры — и не скифом, а человеком посторонним, пришлым, для которого кочевой быт казался в диковинку. Он явно любовался экзотическими деталями, зорко подметив и старательно выделяя их. Замечательную вазу сделал, видимо, по специальному заказу приглашенный в кочевой лагерь, как это было в обычае у скифов, какой-то талантливый греческий торевт, художник-ювелир, в совершенстве владевший мастерством и скульптора, и гравера, и резчика.

А вот Золотого Оленя, лежавшего рядом с вазой, создал, конечно, скифский мастер. Когда-то этот олень, видимо, украшал боевой щит скифского вождя. Чеканенный из чистого золота, величиной чуть не в полметра, поджав ноги, гордо выгнув шею и закинув на спину ветвистые рога, он словно взлетел над землей в стремительном прыжке — да так и замер на века.

Прежде всего воспринималось именно стремительное движение, гордый полет, так что не сразу замечались некоторые отступления от реализма: у оленя какие-то причудливые завитки на спине, словно продолжение рогов, всего две ноги вместо четырех — может; для того, чтобы легче было взлететь, прыгнуть?

Я уже рассматривал следующую драгоценную находку, а все еще не мог выпустить Оленя из рук. Какая давно истлевшая в земле красавица носила эти прекрасные золотые подвески, так непочтительно названные экскаваторщиком «висюльками»?

Отложив Оленя в сторону, я взял подвески в руки и начал их рассматривать. Они были тяжелые, в виде маленьких овальных щитов. На каждом изображено прекрасное женское лицо, гордое, надменное. Длинные волнистые волосы как бы скрывали плечи женщины, постепенно переходя уже в чисто декоративное переплетение, вроде рельефного орнамента. Вероятно, это была какая-то скифская богиня.

Чуть в сторонке на брезенте лежало нечто непонятное, озадачившее меня: две выгнутые металлические дужки, соединенные клочками грубой кожи. Я осторожно взял их в руки. Что это могло быть? Металл желтоватый, но совсем не похож на золото, легкий, тусклый. И кожа почему не истлела?

И тут, заставив меня вздрогнуть от неожиданности, откуда-то сверху раздался хрипловатый голос:

— Це ж ручка от чемодана. Мы ее выбрасывать не стали. Может, нужна для выяснения.

Я поднял голову и удивился, увидев, что надо мной склонилось уже несколько одинаково перепачканных и улыбающихся лиц. Одно из них при более пристальном рассмотрении показалось мне смутно знакомым. Наверное, это и был экскаваторщик Працюк, встречавший меня. Но когда успели подойти его товарищи так, что я не услышал? Не заметил даже, что они растянули надо мной кусок брезента и держат его, прикрывая находки от дождя. Какие молодцы!

— А вот бритва. Мы ее в сторонку отложили. Люди говорят — серебряная. Не может быть, чтобы тоже древняя была, как вы считаете, товарищ профессор? — сказал Працюк, протягивая мне небольшую коробку. — Больно хорошо сохранилась. Даже кожа не вся истлела.

Я взял коробочку и стал рассматривать. Она буквально разваливалась в руках. Из нее высыпались бритвенные принадлежности: старомодный станочек для безопасной бритвы, мыльница и тазик, пожалуй, в самом деле, серебряные. Зеркальце совсем потускнело от сырости, из помазка выпали все волоски. На мыльнице я с трудом различил монограмму из двух причудливо переплетенных, словно двоившихся заглавных букв «С.С.».

— Мы тут заспорили, товарищ профессор, — сказал Працюк. — Не может, я кажу, быть, чтобы бритва тоже древняя. И буквы тут наши, русские.

— Конечно, бритва никакого отношения к древним сокровищам не имеет. Она попала сюда совершенно случайно, — ответил я.

— А я что говорил?! — экскаваторщик повернулся к товарищам, потом опять обратился ко мне: — Значит, музею она не нужна?

— Совершенно не нужна. А что, она вам нравится?

Экскаваторщик под смех товарищей пожал плечами.

— Возьмите, не стесняйтесь, — протянул я ему коробку.

— Ну спасибо! Всей бригаде на память подарок будет, — крепко зажав бритву в огромной ладони, Працюк другую руку протянул мне.

— Больше ничего не было?

— Нет, все тут, — помотал головой Працюк.

— А черепки забыл? Или скрываешь? — спросил его один из строителей.

Все снова засмеялись.

— Какие черепки? — насторожился я.

— Да слухайте вы их! — отмахнулся Працюк. — Шуткуют ребята. Были там еще два черепка битых, видать, от какого глечика завалились.

— Где они?

— Черепки? — удивился моему волнению экскаваторщик. — Выбросили где-то тут. На кой они нужны. Тут их вон полно, черепков-то битых.

— Куда выбросили, помните? — спросил я, лихорадочно озираясь.

— Вы не огорчайтесь, мы сейчас найдем те черепки, — поспешили успокоить меня строители. — Куда-то тут бросили, недалеко.

— Стойте, хлопцы, я сам! — остановил товарищей Працюк. — Я помню, сюда вот бросал, в эту кучу. Сам их найду, а то вы все тут перелопатите, затопчете.

Присев на корточки возле большой кучи мусора, он начал методично и размеренно ее разбирать. Я подошел и присел рядом с ним, внимательно разглядывая каждый черепок. Неужели найдем?

— Вот он, — сказал Працюк, протягивая мне маленький осколок, перемазанный грязью.

Я начал осторожно его отчищать. И все время боялся, что он окажется действительно просто осколком самого обыкновенного глечика или макитры, какие здесь продаются на каждом базаре.

Но нет! Похоже, керамика древняя. Сосуд был явно слеплен вручную из отдельных полосок глины. Неужели повезло? Если бы осколок был побольше…

— А вот и второй, — сказал Працюк.

Он протянул мне другой осколочек, чуть покрупнее первого. Он тоже был ручной лепки и вроде от одного сосуда. Или нет? Кажется, немножко темнее? Ладно, потом разберемся.

И вот я уже в музее, сокровища аккуратно разложены на столе под яркой лампой. А над ними благоговейно склонились археологи, уже успевшие услышать о чудесной находке. Их в любое время года немало работает в Керчи. Собрались тут все люди знающие, опытные. Внимательно рассматривают драгоценности, изучают в лупу детали, высказываться не спешат. Но потом, конечно, разгорится спор, это уж как водится.

Рассматривая находки, археологи постепенно начинают обмениваться впечатлениями, однако не очень уверенно. Чувствуется, драгоценности их кое-чем озадачивают.

— Ваза, конечно, попроще Чертомлыцкой, но зато сценки на ней куда интереснее, вы не находите, Николай Павлович?

— И она тоже явно из богатейшего, несомненно, царского погребения! Только для весьма знатного и богатого вождя могли заказать такую роскошь.

— А какое поразительное мастерство! Ведь ни один воин не похож на другого!

Да, это было изумительно. Неведомый художник каким-то колдовским чудом — одними лишь позами и жестами сумел рассказать нам: вот этот воин — ловок и быстр, а этот — тяжеловат на подъем и робок. Он ухитрился в движениях раскрыть характеры давно исчезнувших людей!

— Фигурки ведь не превышают трех сантиметров, правда, Всеволод Николаевич, а можно свободно рассмотреть не только выражение лиц, но и каждый завиток на овечьей шкуре.

— А вы посмотрите в лупу, Анна Матвеевна. Увидите даже кузнечиков, сидящих на согнувшихся под их тяжестью травинках.

Я тоже тщательно и не спеша, по-хозяйски, смакуя и наслаждаясь, изучаю уникальные находки. Но ваза теперь меня привлекает меньше. Она — творение греческого мастера, произведение античного искусства, как и прекрасные «висюльки». А вот Золотой Олень — изумительный образец чисто скифского, так называемого звериного стиля.

Кочевые скифские племена все время странствовали с места на место. Бродячим домом скифа была кибитка. Мраморных статуй в ней не поставишь, войлочные стены не украсишь мозаикой или фресками. Искусство скифов соответствовало возможностям их быта. Главным образом это были украшения — изображения всяких зверей на оружии, щитах, походном снаряжении, на золотых бляхах конской сбруи и удилах. Эти произведения искусства сопровождали скифа в его вечных скитаниях. Ими легко можно было в любой момент полюбоваться у вечернего костра или во время пира, а потом спрятать в седельные сумки — и ехать дальше или ринуться в бой. Лишь в конце жизненного пути, оборванного вражеским копьем или болезнью, обретал скиф памятник монументальный и вечный, как холмы в степи — величавый курган, сгладить который бессильно время и за века.

Самих себя скифы не изображали и портретов своих, к сожалению, нам не оставили. Лишь кое-где в степи стоят грубые изваяния, прозванные в народе «каменными бабами». У них с трудом удается различить примитивные человеческие черты. Скифские мастера любили изображать зверей: оленей, взметнувшихся в легком прыжке, быстрых, как молния, пантер, свирепых кабанов, боевых соколов и грозных орлов. Всех зверей и птиц, с которыми сталкивались они в странствиях по степям, скифские художники изображали с редкостной наблюдательностью и выразительностью деталей и в то же время умелой декоративностью, подчеркивая у них и выпячивая ловкость, стремительность, силу. Клыки изображались такими, что не умещались в пасти. Ухо, ноздри или глаз тоже непомерно увеличивались. Клювы у орлов загибались в могучую спираль. Нередко мастера давали волю фантазии и создавали зверей сказочных, совсем необычных: крылатых тигров, драконов, причудливых грифонов, терзающих пойманную лань.

Особенно любили они изображать благородных оленей. Этот образ был, видимо, связан для скифов с обожествлением солнца, света. По некоторым признакам, олень был одним из древнейших тотемических божеств еще у предков скифских племен.

Крупные изображения оленей, вроде нашего красавца, скифские мастера помещали на боевых щитах самых прославленных воинов и вождей. Оленей часто изображали на рукоятках мечей, на горитах — футлярах для луков и на колчанах для стрел. Маленькими золотыми бляшками — фигурками оленей украшали одежду и обувь. Изображения оленей находят в скифских погребениях повсюду — и в степях Украины, и в Крыму, и на Северном Кавказе, и в Сибири.

Ваза же была шедевром совсем иного искусства. К счастью для нас, жизнь и быт скифов с массой неоценимых подробностей изображали на различных сосудах и украшениях из драгоценных металлов греческие художники. Их для этого специально приглашали в степные становища. Теперь мы через века как бы можем с благодарностью глянуть на живописный мир кочевников глазами этих художников.

— Обратите внимание: волы комолые, как описывал Геродот!

— А медицинские сценки? Сколько в них юмора…

— Но что он делает с его головой?

— Перевязывает.

— Не похоже, Анна Матвеевна. Скорее долбит ее.

— А мне кажется, над убитым вождем совершают какой-то магический обряд. Это явно жрец колдует…

Мы понимали друг друга с полуслова, перебрасываясь, словно мячиками, именами авторитетов и названиями курганов. Но тебе, дорогой читатель, придется, видимо, время от времени кое-что пояснять, чтобы стали понятными волнующие нас проблемы и загадки.

Горячие споры длятся вот уже три с половиной века — пожалуй, с тех пор, как любознательный смоленский священник Андрей Лызлов опубликовал в 1622 году свою «Историю скифов». Она была, конечно, совершенно фантастической: ведь Лызлов не имел решительно никаких археологических материалов — только скудные и противоречивые сведения древних греческих авторов, открывавшие полный простор для самых смелых «теорий».

С тех пор много раскопано древних курганов и немало найдено замечательных памятников старины. Одна только уникальная коллекция Эрмитажа насчитывает свыше сорока тысяч различных предметов скифской культуры. Историей скифов занимались все наши крупнейшие археологи. Но горячие споры не утихают, и нерешенных проблем и загадок остается еще немало.

Мы до сих пор не знаем даже, как на самом деле назывался древний, давно исчезнувший народ. «Скифами» называли их древние греки. Сами же скифы не имели письменности и не оставили никаких документов. Только свидетельства греческих историков да вещи, найденные при раскопках остатков скифских поселений и погребений в курганах, помогают нам узнать, как жили много веков назад эти люди.

Наиболее подробное описание жизни и быта скифов оставил «отец истории» Геродот. Чтобы изучить их, он даже ездил специально в греческую колонию Ольвию на черноморском берегу, а оттуда — в страну скифов. Его свидетельства бесценны для историков, но как нелегко в них отделить правду от легенд и сказок!

О происхождении скифов Геродот приводит три совершенно различные легенды. По двум из них скифы якобы обитали в причерноморских степях издавна, с незапамятных времен. А согласно третьей легенде они будто бы пришли сюда с востока.

Признаться честно, хотя с тех пор прошло две с лишним тысячи лет, мы до сих пор не знаем точно, откуда же взялись скифы в наших южных степях. Большинство ученых теперь считают, что скифы пришли сюда откуда-то из-за Волги и Дона — возможно, из степей Южной Сибири и Средней Азии, Видимо, это были ираноязычные племена.

И вероятнее всего, они продвигались в степи юга Европы медленно, постепенно, в течение нескольких столетий, и было несколько «волн» таких вторжений.

Первые кочевые скифы появились в южных степях нашей страны скорее всего в начале восьмого века до нашей эры. Но тогда они не остались здесь, а, преследуя обитавших тут ранее загадочных киммерийцев, о которых мы вообще почти уже ничего не знаем, вторглись в Закавказье и Малую Азию.

Сколько времени находились скифы в странах Малой Азии, где они с разными государствами древности то воевали, то вступали в дружественные союзы, ничего опять-таки толком не известно. Очевидно лишь, что в конце седьмого века до нашей эры они возвращаются в причерноморские степи и уже прочно надолго оседают здесь, создав государство, которое не могли победить ни персидский царь Дарий, ни греческие полководцы. Наибольшего расцвета оно достигает в четвертом веке до нашей эры, при легендарном царе Атее. По преданию, он был столь воинственным, что предпочитал ржание боевых коней во время битвы сладостным звукам флейты.

По описаниям Геродота, государство скифов объединяло несколько племен, отличавшихся между собой образом жизни и некоторыми обычаями. Самым сильным и могущественным было племя так называемых «царских скифов». Они занимали весь Крым и степные просторы на юге нынешней Украины, кочуя с места на место. Севернее жили скифы-земледельцы и скифы-пахари: уже сами названия племен говорят о том, что они вели более оседлый образ жизни. Купцы из возникших по берегам Черного моря греческих колоний-городов Ольвии и Боспорского царства скупали и выменивали на разные товары у них пшеницу.

Государство, созданное в степях кочевниками, служило как бы своеобразным мостом. По нему обменивались достижениями своих культур весьма отдаленные друг от друга народы. По торговым путям, охраняемым в бескрайних степях скифами, творения античного искусства попадали в далекие северные стойбища оленеводов, из Месопотамии купцы везли в города Фракии и Западной Европы оружие и чеканные украшения.

Войско девяностолетнего Атея, погибшего в этом бою, но не сдавшегося, все же разбил царь Филипп, отец Александра Македонского. Но еще долго Скифия остается одной из сильнейших и грозных держав того времени, пока в третьем веке до нашей эры не обрушатся на нее с востока, из задонских степей постепенно набравшие силу сарматские племена. Они оттеснят скифов на Крымский полуостров, где те все еще продолжают сохранять свою независимость в течение нескольких столетий.

Государство скифов было сложным миром с богатой и во многом еще темной для нас историей. Изучение ее и жизни исчезнувшего народа осложняется еще тем, что многие скифские обычаи перенимали соседние племена: загадочные невры, по словам Геродота, люди-оборотни, которым он приписывает чудесную способность при необходимости превращаться в серых волков; не менее таинственные меланхлены — «люди в черных одеждах»; будины, андрофаги и савроматы.

В период расцвета скифская культура была распространена на огромной территории от Карпат до Алтая. Всюду при раскопках погребений того времени археологи находят одинаковые украшения в зверином стиле, одно и то же оружие и настолько похожие предметы конской сбруи, словно ими снабжала кочевые стойбища, разделенные тысячами километров, одна мастерская.

Теперь, надеюсь, читателю понятно, как интересны были для нас сценки из скифского быта, изображенные древним художником на замечательной вазе. И все же они не столько проясняли загадки, сколько, пожалуй, добавляли поводов для размышлений и споров.

Важнее всего было, конечно, выяснить, где же именно грабители выкопали из кургана эти сокровища, каким-то загадочным путем очутившиеся потом в подполе на окраине Керчи. Но это было очень нелегко. По этому вопросу мнения особенно резко разделились.

Довольно дружно мы пришли, пожалуй, к одному выводу: искать родину Золотого Оленя надо не в окрестностях Керчи и вообще не в Крыму.

Возле Керчи и, можно сказать, даже прямо на ее улицах и огородах местных жителей были сделаны находки, ставшие украшением скифской коллекции Эрмитажа. Всемирно известны сосуд из Куль-Обы со сценками из военного быта скифов, золотая гривна — нашейное украшение в виде жгута из шести толстых проволок с изображениями всадников на концах, прекрасные золотые подвески, фиал для торжественных застолий, множество всяких мелких бляшек и украшений. Прямо на окраине города высятся прославленный Золотой курган, Царский, Змеиный. С высоты горы Митридат видна за ними цепочка сторожевых курганов. Их называют Юз-Оба, «сто холмов» по-татарски. Но на самом деле их гораздо больше, и многие еще не раскопаны. Это скифские погребения, но и в украшениях, которые в них находят, и даже в самом устройстве погребений чувствуется сильное греческое влияние.

Уже при беглом сравнении нашего золотого красавца с оленем, найденным в прошлом веке при раскопках Куль-Обы, становилось ясно: они весьма отдаленные родственники.

Золотую бляшку в виде оленя для погребения знатного скифа в Куль-Обе сделал греческий мастер, подражая скифскому звериному стилю. Но фигура оленя получилась у него скованной, безжизненной. Откинутые на спину могучие рога слились с туловищем, отяжелив его и заставив прогнуться спину. А ради пущей красоты по всей фигурке оленя греческий торевт разбросал в разных местах еще чисто декоративные фигурки других животных: скачущего зайца, лежащего льва, барана, грифона.

Как все это было далеко от благородной простоты и грациозности нашего красавца!

— Но и не сибирская работа, Николай Павлович. У всех «сибирских» оленей вперед торчит один рог, а тут два. Да и вся манера исполнения иная.

— Не сибирский — бесспорно. А вот более точно привязать его к какому-нибудь месту в европейской Скифии, пожалуй, так же нелегко, как и вазу.

Н-да… Где же искать родину нашего Золотого Оленя? Где находился тот курган, из которого его выкопали грабители? Не в Крыму и, к счастью, кажется, не в Сибири.

Так я и размышляю и вдруг слышу:

— Присмотритесь внимательнее, какая морда у оленя. Вам не кажется, что в ней есть нечто от лося или, пожалуй, скорее от лосихи? Тупоносая, с горбинкой, губы толстые, добродушные. Подобные изображения находили в лесостепной полосе.

— Ничего похожего!

— Нет, пожалуй, Николай Павлович прав. Есть что-то лосиное.

— Ну художественная схожесть, свидетельство, к сожалению, весьма туманное. Даже точные копии могут оказаться в местах, весьма отдаленных друг от друга. Вспомните Чертомлыцкий горит. Точно такие же обкладки налучников, сделанные явно с одной формы, нашли ведь и в Мелитополе, и в Елизаветинской на Нижнем Дону, и под Винницей. Мне кажется гораздо более ценным другой признак: содержание бытовых сценок. Все они, в общем-то я имею в виду сценки из мирной жизни, говорят скорее о быте достаточно оседлом…

— Да, конечно, сценка пахоты…

— А этот строитель!

— Мне думается, все же искать надо где-то на землях царских скифов! Уж очень богатым было погребение.

— По-моему, тут явно изображено столкновение двух разных племен, — сказал я. — Одно, возможно, кочевое, другое более оседлое. Не случайно же все пешие без бород, а конники — бородатые.

— Конечно, Геродот, разделяя скифов на царских, кочевых, пахарей, земледельцев, алазонов и каллипидов, наверняка подразумевал под каждым названием не одно племя, а целую группу их, близких по хозяйственному укладу, месту обитания и положению в племенном союзе, — вдумчиво и неторопливо, как он любил, начал рассуждать Николай Павлович. — Разумеется, не из шести же всего племен состоял этот союз — могучее степное государство. Несомненно, скифских племен было много, и некоторые порой враждовали между собой. Но те доказательства принадлежности изображенных в схватке воинов к разным племенам, какие вы привели, Всеволод Николаевич, мне кажутся недостаточно убедительными. Вспомните Солоху. Там тоже конные борются с пешими…

— На гребне? — нетерпеливо подхватил Виктор Лесновский, талантливый молодой археолог, несколько лет назад раскопавший интереснейшее скифское погребение в кургане прямо на окраине Керчи. — Конечно, на нем явно все скифы — и пешие, и конные.

— И все бородатые…

— Не только на гребне, — продолжал Николай Павлович. — А на Солохском горите? Весь этот изумительный налучник украшен военными сценками. И там, как и на этой чудесной вазе, бородаты лишь всадники. Все пехотинцы же, с которыми они сражаются, — безбороды. А и те, и другие, несомненно, скифы.

— Да, пожалуй, вы правы, Николай Павлович, — согласился я.

— Но вам не кажется примечательным, что здесь, на вазе пешие явно одолевают конных, успешно отражают их натиск? Значит, именно пешие, если так их назвать, и заказывали художнику вазу, чтобы увековечить свою победу.

— Да, Всеволод Николаевич, пожалуй, прав, — поддержала меня, правда не очень уверенно, Анна Матвеевна. — Побежденные своим поражением, наверное, хвастать не стали бы. Тут в самом деле, возможно, запечатлена какая-то важная битва между разными племенами.

— Кто же тогда были эти пешие? Скифы-пахари? Скифы-земледельцы? Или невры? Будины?

— Ну нет. То, что все они — скифы, пусть даже из разных племен, по-моему, бесспорно. Полное сходство и одежды, и оружия, как и на Солохских украшениях.

— Конечно. А подвески? На них явно изображена змееногая богиня. Волосы, посмотрите, прямо переходят в какие-то извивающиеся жгуты, вроде змей. Змееногая была божеством, связанным с Днепром-Борисфеном. Так что, мне кажется, и искать курган, откуда все это выкопано, надо в Приднепровье.

— А точнее? На землях царских скифов или пахарей? И те и другие жили возле Днепра.

Вопрос Лесновского повис в воздухе. Ответить на него было некому.

— Вещи уникальнейшие, но определить их происхождение, пожалуй, будет не легче, чем сокровищ Бессарабского клада, — покачал седой головой один из археологов.

Он был прав, припомнив Бессарабский клад, найденный совершенно случайно незадолго до первой мировой войны неподалеку от Белгорода Днестровского. Там оказалось оружие, очень древнее — даже еще каменные топоры, вероятно, середины второго тысячелетия до нашей эры. Причем наконечники копий весьма походили на те, какими пользовались в давние времена далеко от Днестра — в дремучих лесах по берегам Волги и Камы. Но рядом с ними лежал серебряный кинжал, какие находили в Греции, в Микенах! Другие же вещи были явно более поздние — и кавказского происхождения. Как они попали вместе в один тайник, кто их туда запрятал, так и осталось загадкой, — вероятно, уже навсегда.

Не грозит ли такая же печальная судьба и нашей находке? Как выяснить, где и кто выкопал из древнего кургана эти сокровища, прежде чем спрятать в подполе ветхого домика на одной из пыльных улочек Матвеевки?

— Это золото только путает и сбивает, — сердито сказал Николай Павлович, и все дружно закивали, соглашаясь с ним. — Если бы оказалось побольше керамики, пусть даже в осколках, а то два крошечных черепка. По ним ничего не определишь. Или вы все-таки что-нибудь сможете сказать, Анна Матвеевна?

Все с надеждой посмотрели на щупленькую старушку с большим венцом седых кос на голове. Держалась она скромно, незаметно. Но к ее слабому, неуверенному голоску почтительно прислушивались даже академики, потому что была Анна Матвеевна одним из лучших знатоков скифской керамики, всю жизнь изучая вот такие черепки.

Мы с надеждой смотрели на нее и ждали, что она скажет. Но Анна Матвеевна лишь покачала головой и вздохнула:

— Нет, по таким крохотным осколкам ничего определить нельзя, а гадать не стану.

Она снова, в какой уже раз, начала рассматривать невзрачные черепки в сильную лупу.

— Можно только сказать, керамика, несомненно, скифская, ручной лепки. Вон даже оттиски пальцев отчетливо заметны. А вот на этом осколке отпечаток какого-то зерна. Мне кажется, пшеничного, но надо уточнить…

Она передала мне лупу. И я увидел в нее, действительно, на одном черепке довольно отчетливый отпечаток пальца древнего гончара, а на другом — едва заметное продолговатое углубление, неровное, слегка ребристое.

— Да, если бы поменьше золота, но зато побольше керамики, — вздохнул кто-то за моей спиной.

— Вы многого хотите от грабителей, — засмеялся Николай Павлович. — Им куда важнее было золото, они за ним и охотились. Удивительно, зачем они черепки прихватили. Наверное, случайно закатились в вазу.

Покачав головой, он добавил:

— В том-то и беда, что находки эти дают простор для самых различных толкований. Уточнить же, где именно их выкопали, очень трудно. Боюсь даже, невозможно, если только не посчастливится разыскать какие-нибудь дополнительные сведения о том, кто их спрятал в подполе. Наверное, этим вам и придется заняться в первую голову, Всеволод Николаевич. Стать на время не столько археологом, сколько сыщиком.

Я молча кивнул.

Вечером, когда находки были тщательно взвешены, сфотографированы с разных точек, измерены, зарисованы и запрятаны в сейф, когда общими усилиями сочинили и отправили подробную ликующую телеграмму начальству в Киев, все разошлись. Я остался один. И все думал о том, какая трудная задача встала перед нами. Как же, в самом деле, узнать, из какого кургана выкопаны замечательные сокровища?

Видимо, погребение действительно было богатое. Искать его, наверное, надо в тех краях, где обитали, по Геродоту, царские скифы, возглавлявшие союз кочевых племен — где-нибудь в районе Никополя. В прошлом году примерно там же, только на левом берегу Днепра мой старый друг Василь Бидзиля, возглавляющий Запорожскую экспедицию, раскопал замечательное погребение пятого века до нашей эры. Правда, оно было разграблено в древности, но удалось обнаружить тайник, не замеченный грабителями. В нем оказалось немало превосходных вещей: серебряные чаши с изображением беседующих скифских вождей и ритон — рог для вина, серебряные кувшины, кубок, немало других драгоценных находок.

Явно где-то в тех же краях следует искать и родину Золотого Оленя. Хотя в находках из Гаймановой могилы очень мало общего с ним. На нашей вазе изображены главным образом картины оседлого быта. И эти отпечатки пшеничных зерен на осколке сосуда.

Возможно и другое — драгоценности были выкопаны из кургана какого-то вождя скифов-земледельцев. Они обитали севернее царских скифов. А может, еще дальше к северу, на границе лесостепи, где жили скифы-пахари и невры? Там и лоси водились. Неведомый древний художник мог изображать их прямо с натуры.

Нет, в тех краях не было таких богатых погребений. И конечно, это скифы, не невры. Может быть, какое-то скифское племя, еще неизвестное науке?

Если бы, действительно, кроме драгоценностей, нам в руки попало побольше бытовых предметов, какой-нибудь утвари, пусть даже разбитой посуды! Тогда наверняка бы многое прояснилось.

Мы вовсе не ищем сокровища, как порой это некоторые наивно представляют, а раскапываем памятники древности и кропотливо изучаем все, что в них окажется. Значение находок для науки вовсе не определяется ни материалом, из которого они сделаны, ни художественным мастерством, ни даже их уникальностью. Важно одно: помогают ли они заглянуть в прошлое, лучше представить его. А это нередко вообще невозможно сделать по отдельным, самым драгоценным находкам. Только все они вместе, причем особенно как раз предметы будничные, бытовые, на первый взгляд невзрачные — похожий на комочек засохшей грязи обломок разбитого горшка, проржавевший гвоздик, несколько буковок, нацарапанных на кусочке бересты, — позволяют воссоздать картину давней жизни. Как раз этого-то найденные в Матвеевке сокровища и не раскрывают.

Возвращаясь в гостиницу, я подумал о том, что следовало бы немедленно позвонить в Ленинград моему учителю, профессору Олегу Антоновичу Казанскому, сообщить об удивительной находке и посоветоваться. Но он опередил меня.

— Вам три раза звонили из Москвы, — встревоженно сказала дежурная, когда я вошел в темноватый холл гостиницы.

— Из Москвы? Кто?

— Не сказали. Очень приятный мужской голос, только страшно сердитый.

Я поспешно поднялся в номер, торопливо разделся, швырнув все еще не просохшее пальто на кровать, и только протянул руку к трубке, собираясь заказать Ленинград, как вдруг телефон сам затрезвонил. Через мгновение я услышал знакомый, мягко рокочущий, хорошо поставленный баритон:

— Алло! Всеволод? Где вас носит нелегкая? Пьянствовали?

— В музее задержался, Олег Антонович. Здравствуйте, — ответил я и хотел спросить, почему он оказался вдруг в Москве вместо Ленинграда, но не успел. Следующий вопрос Казанского совсем уже отдавал мистикой:

— Почему вы до сих пор не сообщили мне о Матвеевском кладе?

— Только что собирался. Задержался в музее, все изучали находки.

— Безобразие! Я узнаю о них последним да еще не от вас, а из десятых уст. Что вы там раскопали?

Я начал рассказывать, что мы нашли.

Олег Антонович слушал, порой недоверчиво хмыкая, а потом перебил меня:

— Что-то ничего у вас толком не поймешь, Всеволод. По-моему, вы все-таки выпили. Нет? Зря! Такое событие грех как следует не отметить. Значит, просто ошалели от радости, потому что ничего вразумительного от вас не добьешься. Ладно. Завтра прилечу на денек. Надо посмотреть, что за клад вы раскопали. Позаботьтесь, пожалуйста, насчет номера. Спокойной ночи.

Откуда он уже все узнал? Впрочем, всеведение было совершенно в духе профессора Казанского, так же как и напористая готовность бросить все дела и немедленно «прилететь на денек», чтобы собственными глазами полюбоваться на Матвеевский клад.

Да — только теперь дошло до меня — ведь и клад им был уже мимоходом окрещен! «Матвеевский клад» — именно так и будет он отныне называться во всех ученых трудах.

Таким образом пыльная и грязная Матвеевка, не существующая ныне — сейчас на ее месте уже высятся новенькие веселые дома, — перед исчезновением с лица земли все-таки успела попасть в историю…

 

2

Без малого три часа рассматривал профессор Казанский найденные драгоценности и осколки сосуда. Он приехал в музей прямо с аэродрома, даже не заглянув в гостиницу, только милостиво кивнул, когда я почтительно доложил:

— Лучший номер вам достал, Олег Антонович. «Люкс».

Такое равнодушие было для Казанского необычным. Работая на раскопках, в поле, он мог спать прямо на земле, подстелив кусок брезента, но, приезжая куда-нибудь на конференцию или совещание, требовал непременно лучший номер в гостинице.

Казанский любовался сокровищами, а я — своим учителем. Профессор то брал в руки сильную лупу, то откладывал ее в сторону и даже отходил от стола, чтобы глянуть издали. Мясистое, крупной лепки лицо с высоким лбом под густой шапкой курчавых седых волос стало сосредоточенным даже до некоторой пугающей мрачности. Время от времени Олег Антонович характерным жестом захватывал ладонью остренькую мушкетерскую бородку, словно пытаясь оторвать ее. Для меня же его движения и жесты, давно хорошо изученные, были полны скрытого смысла.

Я видел, как увлечен он находкой. Но долго восторгаться Олег Антонович не любил. Он быстро настраивался на деловой лад:

— Масса интереснейших подробностей, ты прав. И конечно, все с натуры, все увидено своими глазами. Надо искать, где это выкопано.

Я засиял от радости и спросил:

— Как вы считаете, Олег Антонович, — похоже, тут представители двух разных племен изображены. Кочевого и оседлого.

Он не ответил, задумчиво поворачивая и рассматривая вазу.

— Соплеменники не стали бы воевать между собой, — не унимался я.

— Логично, но при одном условии: если художник изобразил реальные исторические события, а не вдохновился какой-нибудь легендой, как и создатель горита из Солохи. А это гораздо вероятнее. Батальной живописи тогда ведь еще не знали.

— Одни на конях, другие пешие. Одни бородатые, другие — безбородые. И в одежде разница есть, хоть и небольшая.

— Ну какая там разница! В числе пуговиц на кафтанах? Нет ничего опасней поспешных выводов. Они как шоры. На горите из Солохи тоже одни бородатые, другие безбороды. Чисто условный прием. Надо же было художнику как-то обозначить противников, чтобы мы их различали. Или облагородить их, изобразить «Идеальных воинов». На Солохском гребне сражаются скифы — двое пеших против одного конника. И одеты они по-разному: у пеших поверх кафтанов панцири, у конника на голове не обычная войлочная шапка, а греческий шлем, на ногах поножи. Однако ни у кого не возникает ни малейшего сомнения: все они скифы. Верно?

Он опять отодвинул вазу подальше, чтобы полюбоваться.

— Так что гипотеза ваша, друг мой Всеволод, слишком скороспела, повисает в воздухе. Не исключено, что тут изображены представители двух разных племен. Но пока это лишь предположение. Несомненно лишь одно: и те и другие — скифы. А что это с головой они у него делают? — заинтересовался профессор, ставя вазу на стол. — Дай-ка лупу.

— Сергей Сергеевич считает, какой-то магический обряд совершают над покойником.

Казанский недоверчиво хмыкнул:

— Делают дырку, чтобы душу покойного выпустить на волю? Это что-то новенькое. Но, поскольку письменного описания всех своих ритуалов они нам оставить не удосужились, заманчивые просторы открываются. Один что-нибудь придумает, другой опровергнет и предложит свою выдумку, еще более невероятную. Тут на несколько диссертаций можно нафантазировать.

Мне не оставалось ничего другого, как промолчать.

— И красавец этот разве не подтверждает, что древности без всяких сомнений скифские? — продолжал профессор, откладывая лупу и снова любовно беря в руки Золотого Оленя. — Превосходнейший образец классического звериного стиля. Типичнейший!

— Не хуже Костромского, Олег Антонович, правда?

— Не хуже, ничуть не хуже. Пятый век? А может, пораньше? Посмотри, какими широкими плоскостями, без излишней детализации, изображена мускулатура. Явно еще не забыты старые традиции резьбы по дереву.

Положив Оленя, Казанский начал раскуривать толстую трубку, но тут же нахмурился, задумчиво оглядел разложенные на столе сокровища и вдруг сказал:

— И все же, сдается мне, будто этого красавца я где-то видал.

Я обмер.

— Где? Вот запамятовал! — буркнул Олег Антонович, потирая высокий, с залысинами крутой лоб.

— Может, он вам напоминает бляшку из-под Полтавы? — спросил я. — В самом деле, пожалуй, в очертаниях морды у него есть что-то лосиное, как и у оленя на этой бляшке. Я сравнивал.

— Какую бляшку?

Я быстро нашел книгу, открыл заложенную страницу и показал ему:

— Вот эту.

— Ах, из коллекции Эберта. Некоторое сходство, пожалуй, есть. Но я другого оленя имел в виду, — повторил он и с очаровательной непоследовательностью похвастал: — У меня же прекрасная, абсолютная память.

Олег Антонович прошелся по комнате, потом остановился передо мной, нацелил мне в грудь дымящуюся трубку, точно пистолет, нестрого сказал:

— Надо искать! Вещи уникальные и могут привести к важным открытиям. Скорее всего припрятали их в годы революции и гражданской войны или незадолго перед этим. Где же их выкопали «счастливчики»?

«Счастливчиками» с изрядной долей иронии прозвали керченские жители тех, кто до революции сделал своей опасной профессией поиски и ограбление древних могил. «Счастливчики» были злейшими врагами археологов. В алчной погоне за драгоценностями они вскрывали и уродовали древние погребения, выбрасывали из них куда попало или даже просто варварски уничтожали все, казавшееся им ненужным, а для ученых представлявшее ценность отнюдь не меньшую, чем золото. Между археологами и грабителями шла форменная затяжная война — с облавами, засадами, жертвами: в 1918 году, воспользовавшись беззаконием, царившим при оккупантах, «счастливчики» зверски убили тогдашнего директора Керченского музея талантливого археолога Шкорпила.

«Воспрещаются в Керчи и окрестностях всякого рода самочинные кладоискательские раскопки для добывания древних памятников, являющихся народным достоянием. Надо помнить, что обязанностью каждого гражданина является охрана и защита памятников старины и искусства и неисполнение этого повлечет за собой ответственность по закону военно-революционного времени», — провозгласила народная власть в одном из первых декретов местного Военно-Революционного Комитета, расклеенных на улицах Керчи всего через неделю после изгнания белых.

Однако «счастливчики», конечно, еще некоторое время по инерции продолжали хищничать. Но никакого сочувствия в народе они уже не находили, и вскоре удалось навсегда обуздать воровскую вольницу.

— Надо непременно выяснить, где они, Шельмы, все это раскопали! — решительно повторил профессор. — Ведь не один же такой курган там был. Должны найтись и другие погребения. Так что любой ценой надо выяснить, кто спрятал эти сокровища в погребе и где он их, негодяй, украл!

— Где его найдешь? Не в уголовный же розыск обращаться.

— При чем тут уголовный розыск? Не остри так бездарно! — напустился он на меня. — Сам ищи! У археолога нюх должен быть, как у ищейки. Забыл — или скорее вовсе не знал: у древних греков в его первозданном смысле слово «история» означало «расследование». Вы запрашивали хотя бы адресный стол, кто там жил в этой хибарке? Нет. Напрасно! Где у вас телефон?

Казанский тут же позвонил в адресный стол, прочел коротенькую лекцию о значении для науки обнаруженных в Матвеевке сокровищ — и ему поклялись немедленно разыскать, куда переехали жильцы из снесенного домика. Я только успевал подсказывать Олегу Антоновичу громким шепотом необходимые сведения, любуясь его напористой энергией и еще не подозревая, насколько точно запутанная история, начавшаяся находкой загадочного клада, оправдает древнегреческий «первозданный смысл» этого слова и сколько нам доставит хлопот.

А Казанский уже явно входил во вкус и начинал расправляться с загадками с решительностью опытного детектива.

— Черепки? — попыхивая трубкой, сказал он. — Вас удивляет, почему воры украли вместе с драгоценностями и осколки сосуда? Значит, разграбил курган некто, не чуждый археологии. Его заинтересовала и керамика, вот он ее и прихватил вместе с золотом — как подтверждение, что древности не фальшивые.

— Археолог-грабитель? — недоверчиво спросил я.

— А разве таких не бывало? Разворовал же в девятьсот четвертом году проходимец Шульц Келермесское погребение. Всякое случалось. Возможно, эти сокровища отняли у какого-нибудь археолога, прикончив его, так что он и сообщить о своей находке не успел.

— Ну а если выяснить, откуда украдены сокровища, не удастся? Тогда, где вы считаете, Олег Антонович, надо организовать поиски?

— Дай-ка карту. Наверное, здесь, — сказал он, указав пальцем на излучину Днепра между Запорожьем и Никополем.

Вот приятный сюрприз: наши предположения совпали! Но проклятый мой нерешительный характер требовал еще подтверждений, и я стал задавать «провокационные» вопросы, рискуя вывести профессора из себя.

— Вы думаете, на землях скифов царских? А не севернее? Все-таки, слишком много явных признаков оседлости в сценках на вазе. И отпечаток зерна на керамике.

— Новое племя тебе хочется открыть? — понимающе усмехнулся Олег Антонович. — Мало, брат, керамики, чтобы такие далеко идущие выводы делать. Даже Анна Матвеевна, как ты рассказывал, не берется определить, откуда эти жалкие черепки — из-под Киева, из Каховки или, может, из Казахстана. Ну какой там признак оседлости — единственный отпечаток пшеничного зерна? Все ведь хлебом питались — и кочевники, и земледельцы. Не было у скифов ни одного племени, какое можно назвать по-настоящему оседлым. Даже те, что занимались земледелием, истощив один участок земли, переселялись на новые места да и в свободное от полевых работ время тоже кочевали. Но пусть это земледельцы, если так тебе хочется. Все равно искать надо где-то тут, — постучал он пальцем по карте, — пусть немножко севернее Чертомлыка и Солохи, но в тех же краях, где земледельцы соседили со скифами царскими. Может, в самом деле, посчастливится, наконец, нащупать границу их земель? Хотя была она, конечно, весьма условной, подвижной. Разные по хозяйственному укладу племена наверняка обитали рядом на одной и той же территории, обмениваясь продуктами и традициями. Тем интереснее выяснить места их обитания, уточнить, наконец, этнокарту Скифии.

— А если не земледельцы, а скифы-пахари, Олег Антонович?

— Они тоже недалеко от скифов царских обитали: Если уж гадать, то и я тебя могу спросить: а почему бы не невры? Или будины? По каким, скажи на милость, признакам так упорно на север тебя тянет, в лесостепь? — уже заметно начиная сердиться, спросил он. — Только потому, что с чьих-то слов тебе в этом красавце нечто лосиное стало мерещиться? Так ведь это не аргумент, а впечатление, и весьма субъективное. Почему бы тогда не поискать и под Воронежем? И там лесостепь была. И лоси там водились, любили местные мастера их изображать. И сосуд, как тебе прекрасно известно, там нашли великолепный со сценками из скифского быта при раскопке Частых курганов. Может, туда кинуться? Или в Сибирь. Там тоже изображения оленей, весьма похожих на лосей, попадаются.

Посопев опять погасшей трубкой, он добавил:

— Так гадать можно без конца. А исходить надо из реальных фактов. О том, что погребение это раскопано было где-то явно, если не на землях кочевых скифов, то пусть у их соседей — земледельцев, свидетельствует прежде всего его богатство. Одна ваза чего стоит. Нигде на периферии Скифии ничего похожего не находили.

— А Литая могила?

— Ну и что — Литая? Да, погребение богатое, хотя и не скифское. Но за счет чего? За счет драгоценностей, привезенных из военного похода в Переднюю Азию.

— Ну а все-таки Частые курганы? — не унимался я. — Жили там будины, а на сосуде, который вы помянули, изображены типично скифские воины и по одежде, и по вооружению.

— Поэтому ты предлагаешь поискать там? Но ведь еще неизвестно, как этот сосуд попал к вождю будинского племени. Может, он его просто купил у заезжего греческого купца. Но не исключено, что это тоже — военная добыча: захватил он сосуд, убив какого-то скифского воина. В том-то и беда, что по одним драгоценностям никак не определишь, где находилось погребение — и даже скифское оно было или нет. С таким же успехом по Матвеевской вазе можно отправиться на поиски и в края описанных Геродотом меланхленов, о которых мы до сих пор почти ничего толком не знаем, кроме того, что носили они «черные одежды». Или в края совсем уже загадочных андрофагов, — и Олег Антонович с явным удовольствием процитировал нараспев Геродота: — «Из всех людей андрофаги имеют наиболее дикие нравы: они не признают правды и не имеют никаких законов. Они ведут кочевую жизнь, носят одежду, похожую на скифскую, но имеют особый язык, они одни из этих племен едят людей…» Попробуй-ка указать, где обитали андрофаги, по этим признакам!

Посмотрев на Золотого Оленя, он добавил:

— А против воронежского варианта поисков есть, кстати, бесспорное археологическое возражение. Среди украшений в зверином стиле там господствует кабан, вепрь, а отнюдь не олень. Забыл?

— Значит, искать где-то севернее Чертомлыка? Или Солохи?

— Если бы я мог тебе указать точно, то сам бы лучше поехал копать, — усмехнулся Олег Антонович. — Нет, брат, придется основательно поискать, и, боюсь, немало времени это отнимет. А начать, думаю, надо с разведки правого берега Днепра. На левом берегу поселения и курганы скифов-земледельцев попадаются реже. Впрочем, и их проверить надо. Повезло же там Бидзеле с Гаймановой могилой? Вот, кстати, наглядный пример: богатейшее погребение, а легко ли по находкам определить, какие именно скифы тут жили: земледельцы или царские? А?

— Олег Антонович, все это так, но разрешат ли мне в тот район перебраться? Вдруг поручат просто Запорожской экспедиции провести дополнительные разведочные раскопки…

— Ну, это некрасиво будет. Ты же в некотором роде первооткрыватель Матвеевского клада. Дадут тебе небольшой разведочный отрядик. Много народа с собой не бери, не то мобильность потеряешь. И прежде всего надо побольше площадь осмотреть, выборочно раскопать в разных местах несколько курганов. Кто сейчас твой непосредственный начальник? Все еще Петренко?

— Он.

— Ну так чего ты беспокоишься? У вас же хорошие отношения, еще с институтской поры. Или поцапались из-за чего?

— Нет, отношения нормальные. Какие могут быть у подчиненного с начальством, утверждающим отчеты и сметы.

Казанский понимающе улыбнулся.

— Ну, значит, тебе бояться нечего. Тем более Петренко ведь тоже мой ученик. Думаю, к моему мнению прислушается, хоть и начальником стал.

— Но вы же его знаете. Для Димы дорога слава родного института, а кто именно ее добывает, не так уж важно.

— А что? Похвальная позиция, — засмеялся Олег Антонович. — Боишься, что он подавит тебя принципиальностью и уговорит пожертвовать личными интересами ради общественных, тем паче что вы друзья? Дима руководитель напористый. Но ты что-то рано в поход собрался. Во-первых, надо срочно статеечку о Матвеевском кладе написать в «Проблемы археологии» с приложением хороших фотографий. Думаю, ее пропустят вне всякой очереди. Пусть и другие над твоими находками головы поломают. Или ты их своим личным достоянием считаешь? А во-вторых, надо еще сначала и здесь, в Керчи, как следует поискать. Может, удастся нащупать, кто же сей клад в подполе припрятал…

И тут, словно спеша ответить на этот вопрос, затрезвонил телефон.

Я поспешно схватил трубку.

— Адресный стол? — я начал лихорадочно шарить среди бумаг в поисках карандаша. — Да, да, это музей! Слушаю вас… Диктуйте, я записываю. Так. Маркина Полина Петровна… Тысяча девятьсот второго года рождения… Уроженка села Пеньки Курской области. Где она сейчас проживает? Ага, понятно…

Потом мне продиктовали подробные паспортные данные и новые адреса двух мужчин, раньше проживавших в снесенном доме, — Карпенко и Авдеева и еще какой-то чуть ли не столетней Прасковьи Ивановны Егорушкиной, хотя она-то, как и Маркина, вряд ли была способна раскопать где-то за тридевять земель курган с древними сокровищами и коварно припрятать их в погребе.

По настоянию Казанского я тут же отправился разыскивать бывших обитателей Матвеевки по их новым адресам. Ордера им всем выдали в разные районы. Но уже первая беседа — с мрачноватым, небритым шофером Авдеевым принесла нам полное разочарование.

— Откуда же мы можем знать, кто в том доме жил до революции, когда сами в нем только после освобождения Крыма от фашистов поселились?

— Все четыре семьи?

— Конечно. Дом пустой стоял, сильно порушенный. Вот нас в него и вселили.

— А кто до войны в нем жил?

— Вот этого уж не скажу, не знаю.

Однако Олег Антонович ни капельки не расстроился, когда я обескураженно поведал ему о полной неудаче начатых поисков. Наоборот, он даже как будто обрадовался и, потирая руки, бодро сказал:

— Отлично, значит, круг сужается! Мы уже ближе к цели. Теперь остается лишь выяснить, кто жил в той хибарке до войны и куда подевались ее прежние обитатели. Займитесь этим немедленно! И лучше поезжайте сами в адресный стол, мой друг. Не давайте им покоя, пока не разыщут всех прежних жителей!

Олег Антонович все делал страстно, увлеченно, и трудности лишь подбадривали его. Мне бы такой характер.

На следующий день я отправился в адресный стол. Выполнить задание оказалось нелегко, потому что архивы сильно пострадали за время войны и гитлеровской оккупации города. Но все-таки к вечеру удалось установить имена хотя бы двоих, несомненно живших в снесенном домике до войны: слесаря-пенсионера Никитина, умершего в 1943 году, во время оккупации, и какой-то Авдотьи Горячкиной, неизвестных занятий, — сна выехала в самом начале войны к сыну в Свердловск, где и следовало, видимо, разыскивать ее дальнейшие следы.

Вряд ли Горячкина имела какое-то отношение к спрятанным сокровищам. К тому же у нее бы нашлось достаточно времени забрать их с собой. Если же их спрятал в подполе бывший слесарь, то, ясно, успеть прихватить их на тот свет он не смог. Но и выяснить у него, он ли выкопал из кургана загадочные драгоценности, теперь было, конечно, невозможно.

Сомневаюсь вообще, что довоенные жильцы подозревали о спрятанном в подполе кладе. Дотошные сотрудники местного архива отыскали среди старых бумаг чудом уцелевшее постановление местного Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, датированное 16 октября 1922 года. Оно разрешало «трудящемуся слесарю Никитину А.В. построить дом на освободившемся участке, из материалов, сохранившихся от прежних зданий».

Формулировка была довольно туманной, но из нее, несомненно, следовало, что дом, при сносе которого обнаружили строители удивительный клад, построен уже после революции — на месте каких-то развалин. И если Никитин так и умер, не воспользовавшись спрятанными сокровищами, вполне естественно было предположить, что он о них ничего и не знал. Драгоценности явно были запрятаны еще до революции — в подполе дома, разрушенного или сгоревшего в годы гражданской войны. Они затерялись среди мусора. На пустыре же построили новый дом. Шли годы, в нем, ничего не подозревая о спрятанном кладе, сменялись жильцы, пока и этот дом не пришел в полную ветхость.

Таким образом, тоненькая, полуистлевшая ниточка, очутившаяся у нас в руках, оказалась совсем непрочной и тут же оборвалась! Но Олег Антонович и теперь не пал духом.

— Ну что же, — сказал он, — тогда поступим так. Мне пора в Москву. Директор музея, насколько мне известно, жаждет поскорее избавиться от драгоценностей и отправить их в Особую кладовую Эрмитажа. Я с ним договорюсь на этот счет, а мы с вами поедем в Симферополь, и я перед отлетом выступлю по телевидению. Покажем найденные вещи, расскажем об их значении для науки и попросим, чтобы нам помогли отыскать бывших жителей этого заколдованного домишки в Матвеевке. Потом уже вашу находку из Симферополя отправят в Эрмитаж.

Нас сопровождал молчаливый охранник с пистолетом на поясе — инкассатор местного банка. Вооружен был и шофер, и от этого становилось тревожно. А вдруг какие-то злоумышленники пронюхали, что мы повезем в Симферополь бесценные сокровища, устроили где-то по дороге засаду и собираются напасть на нас?

Признаться, эти глупые мысли никак не выходили у меня из головы, отчего я слушал Олега Антоновича невнимательно, на его вопросы отвечал невпопад, так что он удивленно поглядывал на меня и крякал.

Телевизионная передача прошла удачно. Казанский был в ударе и рассказывал о жизни и быте скифов с красочными подробностями очевидца. Обстоятельно объяснив, как важно выяснить, где именно были выкопаны из кургана скифские драгоценности, Олег Антонович закончил свое выступление призывом ко всем, кто что-нибудь знает о людях, живших в разрушенном доме до революции, сообщить поскорее об этом в Керченский музей.

Потом мы в сопровождении так и не проронившего ни единого слова охранника отвезли драгоценности в местный музей и сдали по всем правилам, чтобы поскорее переправили их в Ленинград. Я завез Олега Антоновича на аэродром и отправился обратно в Керчь.

— Немедленно извещайте меня о всех новостях, — напутствовал меня Казанский. — Немедленно! Я уверен, новости будут. Кто-нибудь непременно откликнется. И статью, статью пиши срочно! — погрозил он мне пальцем. — Пока ее не пришлешь, шефу твоему звонить не стану.

Когда я утром пришел в музей, меня уже поджидал первый, поспешивший к нам на помощь.

Этому человеку суждено было принять самое деятельное участие в расследовании запутанной истории Матвеевского клада. Но в тот день я ничего подобного и представить не мог. Признаюсь честно: с первого взгляда посетитель показался мне ничем не примечательным — грузный, круглолицый, лысый, в помятом костюме с давно уже не модными широченными брюками.

— Клименко Андрей Осипович, — высоким голоском, неожиданным для его комплекции, представился гость, когда я пригласил его присесть у своего стола, несколько демонстративно начав поправлять разложенные бумаги.

Гость отнюдь не был простаком. В глазах у него промелькнула усмешка, и он добавил, крепко пожимая мне руку:

— Бывший следователь, с полувековым стажем.

— Следователь? — удивился я. — Но вам, видимо, надо к директору. Я тут лицо временное, в командировке…

— Не тревожьтесь, я не по служебным делам. Уже давно на пенсии. Просто смотрел вчера вашу передачу и заинтересовался.

— Ах так, очень приятно. Слушаю вас.

— Я насчет этого клада в тайнике. Остатки чемоданчика нельзя ли-посмотреть?

Просьба показалась мне неожиданной.

— Какого чемоданчика? — переспросил я.

— Ну, в котором сокровища были. Профессор вчера рассказывал, что они находились в чемодане, который почти истлел. Остались от него только ручка да часть стенок. Верно?

Я кивнул, мучительно стараясь припомнить, куда же девал остатки злосчастного чемодана. Кажется, засунул их вместе с брезентом, в котором вез сокровища, на шкаф. Пошарил там и в самом деле обнаружил сверток.

Я положил сверток на стол и развернул его:

— Вот, пожалуйста. Дать вам лупу?

— Не тревожьтесь, спасибо, у меня своя, — ответил Клименко, не поднимая головы, и достал из кармана небольшую кожаную сумочку. В ней оказались не только превосходная сильная лупа, но и пинцет. Пинцетом Андрей Осипович начал осторожненько разбирать остатки чемодана, пристально изучая их в лупу, с повадками привычного к таким деликатным операциям человека.

— Да, старенький чемоданишко, дореволюционный, — сказал наконец Клименко. — Халтурная работа одесской фабрички братьев Зон. Конечно, не исключено, чемоданчик мог у кого-то залежаться, и закопали его уже после революции. Но, пожалуй, вы правы, пробыл он в земле лет полсотни, не меньше. А больше ничего, кроме драгоценностей, в чемодане не было? Обрывка газетки какой-нибудь?

Я неопределенно пожал плечами, потом вспомнил:

— Бритва еще была. Я ее строителям отдал, больно она им понравилась. А нам она ни к чему.

— А какой марки бритва, не помните?

— Безопасная. По-моему, еще дореволюционная, серебряная.

— Ну ладно, вам она, конечно, не нужна, а все же… Ничего, я ребят этих разыщу и посмотрю у них бритвочку, — сказал Клименко, делая пометки в крошечном блокноте. Потом он опять начал рассматривать в лупу остатки чемодана и вдруг сказал: — А пожалуй, есть одна отметинка, позволяющая, мне думается, довольно точно датировать время, когда именно запрятали чемоданчик. Гляньте-ка сюда, — пригласил он.

Я послушно склонился и посмотрел в подставленную лупу.

— Видите, фибра слегка покоробилась и потемнела, явно подгорела. Видите подпалину?

— Вижу. Вы думаете, это подпалина?

— Да, след ожога.

— Ну и что?

— Жалко, конечно, что вы так неосторожно изымали находку, — покачал головой Клименко. — Надо бы по всем правилам — сначала сфотографировать, прихватить и землицы по соседству. Не помните, попадались там в земле угли или остатки обгоревших досок? Может, кирпичи обожженные?

— Не помню, там же все перерыто было.

— Верно, ведь не вы нашли чемодан. Что я вас допрашиваю. Экскаваторщики. Н-да, конечно, теперь уже копаться там поздно, все переворошили. Но, думаю, все-таки это след того пожарчика.

— Какого?

— Наверное, я вас огорчу и разочарую. Но, боюсь, хозяина чемоданчика мы уже никогда не найдем, — задумчиво произнес Андрей Осипович, поглядывая на меня из-под приспущенных век. — Там, где вы клад нашли, стоял до революции двухэтажный домишка, с просторным двором, имевшим выход на соседнюю улицу. Хозяева его за время гражданской войны куда-то исчезли, и в брошенном доме всякое жулье устроило свою воровскую «малину». Свинья, как говорится, грязь всегда найдет. В те годы развелось в Керчи таких бандитских притонов немало. Вот мы и начали их чистить. Меня к тому времени только прикомандировали из армии в ЧК после разгрома Врангеля. Сначала в Джанкое служил, потом в Керчь перевели. И одной из первых операций, где довелось мне участвовать, оказалась как раз эта облава в Матвеевке. Тогда впервые ранен был — как же мне такого события не запомнить? — улыбнулся он. — Перекоп штурмовал — и ни царапинки, а тут — на тебе! Правда, легко ранило, пустяково. Такую молодость разве забудешь? Я потом и в Москве работал, и в Ленинграде, и в Харькове. А на склоне лет потянуло снова в Керчь. Как на пенсию вышел, так и переехал сюда. Да и климат тут для пенсионного возраста подходящий. Копаюсь в садике, рыбку ловлю, боевую, молодость вспоминаю.

И дальше Андрей Осипович так же не спеша, обстоятельно рассказал, как в конце февраля 1921 года было решено покончить с матвеевской «малиной». Дождливой ветреной ночью туда отправились все сотрудники местной ЧК. Им были приданы комендантский взвод и отряд чоновцев. Оцепив весь поселок, они начали сжимать кольцо облавы, обыскивая дом за домом. Бандиты дважды пытались прорвать кольцо, но отступали под огнем чекистов.

— Так мы их помаленьку и загнали во двор того дома, что самой главной «малиной» служил. Крикнули им, что никому, мол, не вырваться, оцепление прочное. Предложили сдать оружие. Ну, они сами видели, вырваться не удастся. Большинство, конечно, сдалось. А часть самых отпетых, кому нечего было рассчитывать на пощаду, попыталась прорваться, так что дело жаркое получилось. Некоторых перебили в бою, но кое-кто, конечно, прорвался, ушел. Однако город немножко поочистили: были убиты такие крупные бандюги, как Лешка Косой, налетчик Арсений Хватов, известный вор Кравченко по кличке «Артист», еще кое-кто. Арестовали человек сорок. В общем, «малину» ликвидировали под корень, тихо стало. Тем более дом сгорел. Может, загорелось случайно: разбили бандиты керосиновую лампу в одной из комнат, когда мы стали в окно стрелять. Но скорее кто-нибудь из них специально поджег, плеснул керосинчиком…

— Зачем?

— Чтобы побольше паники навести и попытаться под шумок уйти. Думаю, главари рассчитывали и на то, что с полыхающим пожаром за спиной наверняка все отчаяннее сопротивляться станут. Отступать-то некуда. Расчет, в общем, конечно, правильный был.

— Значит, дом, где в подвале был запрятан чемодан со скифскими драгоценностями, сгорел? Вы точно знаете?

— Никаких сомнений. Дотла сгорел. А годика через полтора развалины там расчистили и уже построили два домика поменьше — так примерно осенью двадцать второго года.

— Правильно, — сказал я. — Это потом слесарь Никитин там поселился.

— Старый-то фундамент с чемоданом в подполе, видимо, в сторонке остался, вот клада и не обнаружили. Только теперь на него наткнулись, когда все там расчищать стали.

— А кто же, по-вашему, мог там в подполе чемодан со скифскими драгоценностями спрятать? Может, среди бандитов были «счастливчики»? Что это за Артист, которого вы помянули?

— Настоящее его имя, кажется, было Федор, фамилия — Кравченко. А прозвали его так, потому что любил похвастать знакомством якобы с разными художниками, музыкантами, артистами. Была у него такая слабость. Этакий вор-меценат, покровитель «свободных художников». Театры, эстрады тогда позакрывались, а артистам кормиться-то где-то надо было. Так что кабаре поустраивали в каждом подвальчике. Мы в эти притончики частенько заглядывали, держали их под наблюдением. Туда и красноармейцы ходили, разрешалось. Кругом шпана всякая, буржуи недобитые, а некоторые раззявы-солдатики по наивности, представляете, даже винтовки в раздевалку сдавали, словно зонтики. Забавное время было!

— А не мог он все-таки эти драгоценности где-то выкопать и там припрятать? Этот Артист?

— Нет, раскопками и грабежом могил он, насколько мне известно, не занимался, — покачал головой Клименко. — У них ведь в воровском мире строгое разделение труда существовало. Если уж «медвежатник», так только сейфами занимался. «Домушник» налетчиков сторонился. И «счастливчики» своей особой кастой были.

— Кто же тогда спрятал чемодан? Ведь это сделал явно не простой вор. Кто-то, разбирающийся в нашем деле.

— Почему вы так думаете? — заинтересовался Клименко.

Я рассказал ему о древних черепках, спрятанных вместе с драгоценностями.

Бывший следователь одобрительно кивнул:

— Вполне логично. Почему же вас это озадачивает? Лишнее подтверждение, что не бандиты выкопали драгоценности из кургана. Сделал это кто-то другой. А вор просто свистнул у него чемодан и припрятал на время в подполе «малины» — вполне возможно, тот же Кравченко. Он в «малину» заглядывал частенько и в тот вечерок закатился туда погулять, на свою беду. А характером горячий был, вот и попал под пулю. Наверное, было еще что-нибудь в чемоданчике. Вещи поценнее, вроде серебряной бритвы, сразу сбыть не решился, не хотел продешевить, оставил до лучших времен. Тем более драгоценности. Не будешь же их продавать первому встречному. Сомневаетесь? А мне кажется, версия самая убедительная. Вы задумайтесь хотя бы, почему драгоценности оказались именно в чемодане. Разве это подходящее для них хранилище? В чемодан обычно укладывают вещи, какие берут в дорогу. А уж для хранения в тайнике можно подобрать упаковку получше, понадежнее: какой-нибудь сундучок или просто железную банку. А чемодан — хранилище непрочное, пригодное больше для перевозки.

— Пожалуй, вы правы, — согласился я.

Мне начинали все больше нравиться житейская опытность, проницательность и спокойная рассудительность бывшего следователя. Но чем убедительнее казались его доводы, тем мрачнее выглядела перспектива наших поисков.

— Н-да. Ну спасибо вам, Андрей Осипович, — сказал я похоронным тоном.

— За что? За то, что вас огорчил?

— Зато избавили от напрасных поисков.

Он протянул руку к лежавшим на столе фотографиям находок:

— Можно глянуть поближе?

— Конечно, пожалуйста.

Клименко стал разглядывать фотографии. Золотой Олень его совсем не заинтересовал, так что я даже почувствовал легкую обиду. Дольше он рассматривал фотографии сценок, изображенных на вазе, — особенно битвы, с уважением заметив:

— Тонкая работа. Каждая деталь оружия отчетливо видна.

Мне показалась несколько забавной такая, профессиональная, что ли, оценка старого чекиста. И, видимо, заметив это, Андрей Осипович, как бы извиняясь в простительной слабости, добавил:

— Я давно холодное оружие собираю. Так сказать, хобби. Нынче это модно, а время пенсионеру куда девать? Как-нибудь покажу вам свою коллекцию. Знатоки говорят, неплохая.

Заинтересовали его и фотографии осколков горшка — опять с довольно необычной стороны:

— Какие отчетливые отпечатки пальцев гончар оставил. Живи он в наше время, мы бы его моментально по ним разыскали.

 

3

Я все-таки надеялся, что Клименко ошибается и вдруг кто-нибудь еще откликнется на передачу и принесет адрес бывшего владельца загадочного чемодана.

Правда, ожидая приятных новостей, я все же написал Казанскому обо всем, что рассказал Клименко. И опасения бывшего следователя оправдались. Прошел день, другой, третий — слабая надежда стала тускнеть и меркнуть.

Никто не приходил с радостной вестью. Звонки по телефону, правда, раздавались, но все какие-то вздорные. Несколько раз звонили просто любопытствующие и надоедливо допытывались — «поймали, наконец, жуликов, укравших из музея браслет и серьги?».

Помня совет Олега Антоновича, все эти дни я работал над статьей о находках. Слава о Матвеевском кладе уже распространялась. Дважды мне звонили из редакции журнала и торопили. Наконец, я статью послал: только факты, описание находок, никаких поспешных гипотез о том, откуда они могли попасть в Матвеевку.

А тут пришло письмо от Казанского с совершенно неожиданными вестями.

Первое, что я увидел, поспешно вскрыв конверт, оказалась какая-то фотография. Она выпорхнула бабочкой и, покружившись в воздухе, упала на пол. Я схватил ее и остолбенел: у меня в руках была фотография Золотого Оленя! Снимок был отпечатан неважно, но никаких сомнений не оставалось: совпадали в точности все детали.

Удар был сокрушительным. Выходит, наша находка вовсе не уникальна? У Золотого Оленя есть двойник?

Я лихорадочно принялся читать письмо.

«Друг мой Всеволод! Приятно известить вас: память меня не подвела. Она у меня, как вы лишний раз можете убедиться, действительно замечательная. Я отыскал двойника вашего красавца! Оказывается, он в самом деле существовал, хоть и появился на свет весьма ненадолго и при довольно темных обстоятельствах, что извиняет мою временную забывчивость.

Посылаю вам фотокопию иллюстрации со страницы 902 двадцать четвертого тома «Akad. der Wissenschaft» за 1923 год. Прекрасно понимаю, мой друг, как вы огорчены, и спешу вас тут же обрадовать, хотя мог бы поинтриговать: олень, изображенный на фотографии, — подделка! С ним связан довольно грязный скандал, историю коего, со всеми подробностями обстоятельно рассказанную в упомянутом ежегоднике, я вам сейчас изложу покороче… Итак, в кратком изложении дело развивалось следующим образом. Осенью 1921 года в Берлинский музей «явился некий господин, поставивший одним из непременных условий переговоров требование, чтобы его имя ни при каких обстоятельствах не называлось, ибо он служит только посредником» — привожу точные цитаты тех мест из статьи, которые особенно важны для наших поисков. Сей таинственный незнакомец предложил музею ни больше ни меньше как приобрести через него «у одного лица, бежавшего от ужасов большевистского террора из России», скифские драгоценности.

При вторичном визите незнакомец принес золотую бляху в виде оленя, фотографию которой я вам прислал, а подлинник, к счастью, уже надежно хранится в золотой сокровищнице Эрмитажа.

Ну, в таком солидном музее, конечно, сидели не дураки. Памятуя печальную историю с покупкой в свое время Лувром пресловутой «тиары царя Сайтафарна», оказавшейся ловкой подделкой гениального одесского ювелира Рахумовского, чиновники золотую бляху сразу не купили, хоть она им и понравилась, а потребовали оставить ее для консультации со знатоками скифских древностей. Таинственный продавец согласился — то ли из-за слишком наглой самоуверенности, то ли просто потому, что некуда было деваться.

И поначалу ему повезло! Специально собранная весьма авторитетная комиссия тщательно изучила бляху, нашла ее подлинной и уникальной, пришла от нее в полный восторг и настояла, чтобы ее непременно приобрели для музея за довольно солидную сумму в двадцать пять тысяч американских долларов.

Оленя купили и выставили в скифском зале. Но многие археологи стали выражать сомнение в подлинности бляхи, среди них и такой знаток скифских древностей, как профессор Куртвенглер. Пришлось послать оленя на повторную экспертизу новой, еще более авторитетной комиссии. В состав ее уже включили не только одних защитников подлинности бляхи, но и противников — профессора Куртвенглера и какого-то русского археолога из эмигрантов Кочановского. Комиссия под энергичным натиском профессора Куртвенглера пришла к заключению, что бляха все-таки поддельна. Смутила их все та же лосинообразность, полное отсутствие каких-либо зооморфных украшений, слишком нереалистическая, по мнению Куртвенглера, летящая поза — короче, не подходил олень под те каноны, каких придерживалась ученая комиссия. После этого бедного оленя быстренько изъяли из экспозиции и, кажется, заставили загадочного незнакомца, втравившего почтенный музей в скандальную аферу, забрать его обратно, взыскав с него, разумеется, полученные доллары.

Новую сенсацию бульварным газетам доставило вскоре неожиданное самоубийство одного из музейных чиновников. Он застрелился после того, как профессор Куртвенглер в чрезмерной дискуссионной запальчивости намекнул, будто сей чиновник признал бляху подлинной вовсе не бескорыстно…

Вот видите, оказывается, какая у нашего красавца бурная и богатая биография! Но теперь появилась новая ниточка, за которую можно ухватиться. Надо выяснить, кто же все-таки сделал столь мастерскую копию Золотого Оленя, что разоблачить подделку не сразу удалось даже опытным и весьма недоверчивым музейным специалистам.

Сначала я было погрешил на самого Рахумовского — уж больно мастерской мне показалась работа. К тому же, как вы знаете, финансировали его и занимались сбытом фальшивок печально известные темные дельцы братья Гохманы. Старший из них после скандала с «тиарой Сайтафарна», правда, отошел от преступного промысла. Но младший продолжал торговать подделками древностей, только переключился на серебряные изделия. А после революции он эмигрировал из Одессы в Берлин! Причем есть сведения, что он сумел вывезти с собой не только готовые фальшивки, но даже прихватить и мастера — одного из учеников Рахумовского, так что в Берлине он продолжал мошенническую деятельность, пока его не посадили в двадцать шестом, кажется, году.

Однако к нашему оленю ни Рахумовский, ни Гохман, кажется, не причастны. Местом их темной деятельности всегда оставалась родная Одесса.

Думается, я нашел вполне достойного кандидата в создатели копии Золотого Оленя. Его имя наверняка и вам известно (если, разумеется, вы еще не окончательно забыли мои лекции). Это известный, керченский ювелир Мирон Рачик, тоже один из наиболее способных подмастерьев знаменитого Рахумовского — создателя «тиары царя Сайтафарна». В бытность свою в Одессе Рачик даже помогал создать этот шедевр подделок. А затем перенес свою деятельность в Керчь, где был замешан в нескольких скандалах. В частности, несомненно, им был сделан серебряный позолоченный ритон в виде оленьей головы с рельефными фигурками скачущих скифов, приобретенный перед самой революцией Историческим музеем. Даже искушенные ученые не распознали ловкой подделки, хотя фигурки на ритоне так подозрительно были похожи на всадников из Куль-Обы.

Так что Рачик тоже был первоклассным мастером подделок. Он умел не только с поразительной точностью копировать древние украшения, но и придавать им старинный вид, обрабатывая специальными химическими составами (секрет которых никому не открывал), чтобы металл покрылся окислами и выглядел долго пролежавшим в земле. К тому же Рачик обычно продавал поддельную вещь не отдельно, а вместе с подлинными древностями, купленными у «счастливчиков».

И вот что любопытно: я пытался найти хоть какие-то упоминания о нем в археологических сборниках после революции, но тщетно. Он словно растворился в воздухе, не оставив следов. Такие, впрочем, не пропадают и не прекращают своей предприимчивой деятельности добровольно. Возможно, Рачик удрал во время гражданской войны за границу, увезя с собой по иронии судьбы лишь поддельную бляху, а подлинных драгоценностей по какой-то причине лишившись. Вполне возможно, их у него украли, как предполагает ваш следователь. Так что последняя ставка у него была на поддельную бляху. Он и попытался ее продать в Берлинский музей. А потом, после разоблачения, все же сбагрил какому-то простаку-любителю, чтобы приобрести первоначальный капитал и с его помощью начать заново темную деятельность в Европе или даже в Америке — уже, разумеется, под иным именем.

Поищите в Керчи. Там старики живут долго, и наверняка среди них должны найтись те, кто еще помнит Рачика. Возможно, кто-нибудь и продолжал с ним поддерживать связь, когда он уехал за границу, так что вдруг удастся отыскать следы Рачика в Европе или за океаном. Попросите помочь вам этого следователя. Он мне кажется человеком весьма толковым и, главное, знающим секреты потайных мирков многопрославленного древнего града Корчена.

Только торопитесь! Последние представители профессии «счастливчиков» быстро вымирают и скоро станут столь же легендарны, как и мамонты. А я попробую написать друзьям в Берлин — возможно, они смогут разузнать что-нибудь еще о таинственном продавце поддельного двойника нашего Золотого Оленя. Может, в полицейских архивах о нем сохранились какие-то сведения?

И еще помните, что весна неуклонно приближается и торопит собираться в дорогу, на раскопки!»

Нет, тут без Андрея Осиповича мне явно было не обойтись! И я немедленно позвонил ему по телефону, номер которого он мне, прощаясь, записал, и попросил его зайти в музей.

— А что случилось? — поинтересовался он.

— Надо с вами посоветоваться. Но это не для телефонного разговора.

Видимо, я заинтриговал Андрея Осиповича. Через час он был в музее.

— Мирон Рачик? — задумчиво переспросил он, когда я рассказал ему о просьбе Казанского. — Конечно, слышал о нем. Личность была весьма приметная. И вполне мог сделать такую фальшивку. Только искать его бесполезно.

— Почему?

— Потому что он умер в январе двадцать первого года. Могу даже сказать точнее: шестнадцатого января, между одиннадцатью вечера и часом ночи. Я собственными руками вынимал его из петли.

— Он повесился?

— Вот и я тоже так поначалу подумал, не разобрался, но история оказалась посложнее, — покачал головой Андрей Осипович, усаживаясь поудобнее и настраиваясь на подробный, неспешный рассказ. — Комната была заперта изнутри, ничего вроде не тронуто, даже пыль нигде не потревожена. Помню, тем, что это подметил, я особенно возгордился: вот какой, дескать, Шерлок Холмс или, на худой конец, Ник Картер. А на столе с кривыми ножками стояла почти допитая поллитровка, тарелка с остатками немудрящей закуски — маслины там, помидор, остатки тараньки. И всего один стакан. Ну, ясное дело: выпил для храбрости на дорожку, а потом и полез в петлю. В таком смысле я и доложил своему начальнику и наставнику. А он меня высмеял и ткнул, как щенка носом, в несообразности, которые я не заметил.

Клименко улыбнулся и продолжал:

— Наставником у меня был балтийский матрос Антон Григорьев. Не знаю, каков он был морячок, но в ЧК его направили совершенно правильно. Он тут свое истинное призвание нашел. Был у него настоящий следовательский талант. Он мой бодренький доклад выслушал, покачал с сомнением головой и говорит: «С чего это вдруг, пересидев в своей норе и деникинцев, и врангелевцев, благополучно спасшись от всех погромов, этот Мирон Рачик теперь, когда мы порядочек навели, взял да вдруг и повесился? Сомнительно». — Потом спрашивает меня: «Петля-то какая была?» — «Обыкновенная». — «Где она? Покажи». Я только ручками развожу. Хорошо, петлю не выкинул, когда срезал, осталась она на полу валяться. Осмотрел ее внимательно Григорьев и спрашивает меня: «Он что — моряк был?» — «Нет, — говорю, — ювелир». — «А раньше на флоте не служил?» — «Не знаю», — говорю, а сам уже начинаю злиться…

Андрей Осипович лукаво усмехнулся и покачал головой, вспоминая давний разговор.

— Тут показывает он мне узел срезанной петли и говорит: «Посмотри внимательно и запомни. Такой узел лишь опытный моряк завязать может. „Рыбачий глаз“ называется. Нет, его не ювелир вязал. Тут, говорит, преступник хитрый, опытный работал. Да перехитрил. Свой стаканчик и вилочку спрятал, даже, наверное, вымыл тщательно. Дескать, пусть подумают, будто покойник перед отправкой на тот свет сам себе поминки устроил. Но уж больно старательно подлец на столе все расставил, нож и вилочку разложил, даже крошки сдуру смахнул. Перестарался! Когда в одиночку пьют, да еще последний раз в жизни, где уж тут за чистотой следить. Так что вскрытие наверняка покажет: не сам ювелир в петельку влез, его туда уже мертвым засунули». Ну и он прав, конечно, оказался. Вскрытие подтвердило: ювелира сначала задушили другой петлей, видимо, ловко накинутой ему на шею сзади, когда он не ожидал, — след от нее остался. Значит, убил Рачика кто-то, кому он доверял, дверь открыл, сел с ним выпивать.

— А как же вы сказали, будто дверь была изнутри заперта?

— Ну, Григорьев тут же мне продемонстрировал, как просто было убийце, уходя, дверь за собой изнутри запереть. Достаточно лишь крючок укрепить стоймя, а потом хлопнуть дверью посильнее.

— Кто же его мог убить?

— Этого выяснить не удалось. Других, более важных забот хватало. Одно несомненно: убил его кто-то из дружков. Было у нас, кстати, сильное подозрение и на этого Артиста. Помните, я рассказывал, убили его при облаве. Забрали мы его, стали допрашивать. А он возмущался, и вроде искренне, натурально. Уверял, будто покойный был его лучшим другом, и так далее. И представил алиби: видели его в тот вечер, когда ювелира убили, несколько человек совсем в другом месте. Пришлось отпустить. Хотя, нам показалось, Артист знал или догадывался, кто убил Рачика. Чувствовалось это по некоторым его темным намекам и угрозам непременно отомстить за покойного «кореша». Но нам он ничего не сказал. А вскоре и он погиб во время облавы. Кстати, убийство ювелира вместе с другими преступлениями и заставило нас заняться очисткой города от преступных элементов. Специальный приказ был отдан нашему Особому отряду ВЧК на побережье Черного и Каспийского морей. Так он именовался.

— Андрей Осипович, а может, все-таки Артист чемодан в подполе «малины» припрятал? Пусть не он убил Рачика. Но ведь мог его обокрасть? — с надеждой спросил я.

— Увел у него чемодан с драгоценностями? Сомнительная версия. Как ее проверить? Да и ничего она ведь не дает. Ни Артиста, ни Рачика давно нет в живых. Ничего они нам рассказать не могут. Обе ниточки обрываются.

Да, как ни печально, Клименко и теперь оказался прав: поиски снова зашли в тупик.

А на следующий день меня ожидал новый неожиданный удар.

Я собирался позвонить в Ленинград Казанскому, но, когда пришел в музей, меня встретил встревоженный заместитель директора:

— Звонил Олег Антонович. Очень сердился, где вы пропадаете. Будет снова звонить в десять часов. Никуда не уходите.

Что там стряслось? Неужели он получил какие-то новости из Берлина? Наконец звонок раздался — продолжительный, требовательный, явно междугородный. Я схватил трубку и услышал голос Казанского.

— Где вы пропадаете? — напустился он на меня, даже не поздоровавшись. И, не дав мне ничего ответить, продолжал: — Ну и шельма этот Рачик, ну и подлец! Ведь он и нам поддельного оленя всучил!

— Как?!

— Так. Решил я для перестраховки и наши находки послать на экспертизу. Сегодня получили заключение. Липовый олень.

— А они не ошиблись, Олег Антонович?

— Ну, по моей просьбе сам профессор Павлов из Металлургического занимался. Он не ошибется. Сам подписал заключение. И по химическому составу и по технологии плавки «металл, — пишет он, — я цитирую на память, — использованный для изготовления бляхи в виде оленя, является вполне обычным для изделий первой четверти нашего века». Ну, и цифры соответствующие: сколько там золота, сколько серебра, какая примесь меди.

— Надо скорее статью задержать, Олег Антонович.

— С какой стати? Все остальное-то, к счастью, подлинное — и ваза и подвески. Только олень фальшивый. Это, признаться, подтверждает: подделал его именно Рачик. Излюбленная его манера — подсунуть фальшивки среди подлинных древностей. Тогда на нее клюнут без осечки — как мы с вами клюнули. Так что к статье надо лишь дать примечание, сделать сноску, дескать, олень оказался поддельным, обмишурились. Это не поздно, публикации не задержит. Я поручу кому-нибудь из своих аспирантов. Да, но каков жулик! Хорошо еще, что у него времени, видно, не было, а то бы он и вазу подделал. Чтобы и подлинник продать, и фальшивку — вдвойне заработать. Олень-то попроще, с него он и начал. Даже, как видите, две копии сделал: одну в Берлин увез, другая нам досталась. А с вазой не успел, бежать пришлось…

— Не удалось ему никуда бежать, Олег Антонович, — перебил его я. — Не добрался Рачик до Берлина.

Я рассказал Казанскому о том, что узнал вчера от Клименко.

— Та-ак, — протянул Олег Антонович. — Уголовщина нас все глубже засасывает. Ну что же, царствие ему небесное, вороватому Левше. Все-таки золотые руки у него были, только жаль, не тем занимались, чем следовало. Придется уж ему простить, что так нас провел. Но кто же тогда его фальшивку в Берлин привез и пытался в музей продать?! И где подлинник, с которого он копии делал? Не выдумал же Рачик такого красавца. Был подлинник у него перед глазами! Если и у нас подделка, и в Берлине, где же подлинник? Тоже, вполне возможно, в каком-то подвале, в Керчи валяется? Надо искать, искать и искать. Возьмите на подмогу вашего следователя, ищите!

Немножко придя в себя, я позвонил Клименко и рассказал ему о своей неудаче.

Андрей Осипович посочувствовал, но как-то, по-моему, недостаточно искренне, тут же добавив с восхищением:

— Ну и кладик попался!

— Не понимаю, чему вы радуетесь, — обиделся я.

— Как же не радоваться такой трудной задачке? Не дает дремать, заставляет мозгами шевелить. Но вы не расстраивайтесь, полоса сплошных неудач — предвестник перемены к лучшему. Из Германии, кстати, ничего не слышно? Я все же думаю, там в полиции, конечно, знали, кто пытался музею поддельную бляху продать. И в полицейских архивах сведения должны сохраниться, они народ точный, любят порядок. Что, ваш профессор ничего насчет этого не говорил?

— Нет.

— Ну подождем… Терпенье и труд все, говорят, перетрут.

— Да некогда уже ждать, Андрей Осипович. Пора экспедицию готовить и отправляться в поле. Завтра улетаю в Киев.

— Значит, решили искать наугад? В степях между Никополем и Запорожьем?

— Ну не совсем наугад. Драгоценности явно выкопаны где-то в том районе. Конечно, лучше бы знать поточнее, где именно, но ничего не поделаешь.

— Да, конечно. Ну что же — ни пуха ни пера. Или у археологов какое-нибудь свое особое пожелание есть, вроде: ни скелета, ни золотой вазы? — засмеялся он.

— К черту, Андрей Осипович, — шутливо ответил я.

— Правильно. Но все же вы меня не забывайте. Информируйте старика, как дела пойдут. А я, чтобы не очень скучать, тут поиски продолжу. Может, и повезет. Попробую разыскать хоть одного «счастливчика».