Электричка здесь лишь делает вид, что останавливается.

Двери открылись уже на медленном ходу. Едва я соскочил с подножки, как поезд, печально пискнув, прибавил скорость и усвистел за поворот. Я огляделся. Вдохнул по-полной. Красота! Запахи лесные, птички поют. Никто больше не вышел. И никто не сел. Это хорошо, что никого.

Темные плиты короткого перрона с пробивающейся в трещинах высокой травой местами взялись мхом. Лес стоял стеной с обеих сторон железки. Едва заметная тропка вела в сплетение хвойных и лиственных веток. Да, ходоки здесь не часты… Я закурил, надел рюкзак на оба плеча — удобно. Едва слышно булькнуло за спиной, и я, довольный, как алкаш-однохарыцик, обрубивший все «хвосты», осторожно спустился по бетонной обрушившейся плите и вошел в лес. Под кроссовками захрустела сухая рыжая хвоя. Запищали комары.

Первым делом основательно помочился. Вот это кайф!

Не то что бы я здорово пил, нет, редко, но уж если случается, то люблю, чтоб с полным удовольствием. Не сто грамм в забегаловке по губам размазать, а уж выпить, так в «плепорцию», в человечьих условиях, и чтобы мера одна была — душа. Терпеть не могу, когда водки не хватает и приходится гонца посылать, да жданки ждать, да слюни глотать. Еще хуже самому бежать или догоняться «гвардейским тычком» в заплеванной рюмочной. Противно это и унизительно, вместо кайфа одна головная тупость образуется. Потому и взял двухлитровую «торпеду». Чтобы хватило и мне, и проводнику. И туда сходить, и назад. И чтоб мою «серость» будущую спрыснуть. А что — серые, они тоже пьют. Как в среднем по стране. Получится там что или нет, но с водкой проблем не будет.

Потопал я вперед по тропинке, отмахиваясь от мошкары и колючих веток. И размышляя о разных разностях. Места эти, с детства знакомые, особой ностальгии не вызывали, во всяком случае, носом я не хлюпал и слез не размазывал. Так, грустилось чуть-чуть…

Шел я уж добрых полтора часа, когда эта встреча случилась. Как предупреждение. Как напоминание, что все серьезно и не поздно еще свои оглобли повернуть назад.

Шнурок у меня развязался, зацепился за что-то. Присел я на корточки, завязываю. Глаза вниз, само собой. Я его не увидел — почувствовал. Будто потянуло меня влево. Качнуло даже. Чуть набок не завалился.

Он стоял в самой чаще, в пяти шагах слева от тропинки, — огромный, на треть вросший в землю шар. Диаметром пять метров, лишь немного ниже окружающих его деревьев, покрытый толстым слоем темно-охряной ржавчины, с торчащими во все стороны суставчатыми лапами, которые оканчивались гротескными подобиями сапог с ребристой подошвой. Те несчастные деревца, что оказались под ним, торчали теперь во все стороны засохшим взрывом.

Протиснувшись между корявых наклонных стволов, я приблизился к шару.

Провел пальцем по шершавой поверхности. Посыпались сухие чешуйки. Вы хотели НЛО, господа человечество? Вы много лет мечтали о них! Вы заработали на них кучу денег! Вы сняли десятки фильмов и написали сотни книг о том, чего никогда не было. Так вот получите желанный объект. Ешьте его с маслом. Вы же хотели! Изучайте, кладите под микроскоп. Что же вы бросили его здесь, в лесу? А-а-а, понятно! Силенок не хватило! Даже сдать в металлолом! Он оказался совсем не тем диском с веселыми огоньками и маленькими зелеными человечками…

Железные шарниры лап теперь прикипели намертво. «Двести девяносто тонн», — подумал я.

Двести девяносто тонн. ЭТО летать не может ни при каких обстоятельствах. Нет технологий, которые заставили бы ЭТО совершать медленный горизонтальный полет. И даже не оказалось технологий, чтобы помешать этим медленным горизонтальным полетам. Правда, удалось отстрелить несколько суставчатых лап. Но шар, похоже, мог садиться на любые свои лапы, то есть, по нашим понятиям, на бок или вообще вверх ногами… Хотя — где у шара верх, а где низ? После того как военным приказали стрелять, стало ясно, что объект обладает огромной массой, и сбить его с дороги способен разве что ядерный боеприпас.

Я долго стоял около шара. Его ржавое притяжение не отпускало меня. Я раньше не видел его так близко. Это было чистой воды издевательство. Простое и гениальное. Нам показали, что наши технологии не стоят ничего против наших же тупо использованных материалов. Когда шары перестали летать и упокоились по лесам и полям, один из них с большим трудом и большими предосторожностями разрезали на части. Бригада «имени Шуры Бала-ганова» трудилась почти три недели. Шар оказался сплошной отливкой обыкновеннейшей стали марки «три». Причем отливкой не сильно качественной: в шаре оказалось множество мелких раковин, трещин, разных несгоревших примесей, песка и камешков. Словно его делали нарочито кое-как, будто мы недостойны лучшей демонстрации, будто для нас, недоразвитых, и так сойдет. И, когда дефекты были обнаружены, никто не злорадствовал по этому поводу. Мол, мы и получше можем… Потому что ОНИ сумели заставить шары летать. Суставчатые лапы в полете двигались лениво, слишком лениво и медленно. Непонятно, как и для чего они вообще двигались. И уж, конечно, ни о какой аэродинамике речи не шло при таком соотношении размеров и массы.

Нет, это было издевательством, потому что шары были пассивными куклами, не имеющими внутри себя ничего, но ведомыми могучим кукловодом. Нам показали кукольный спектакль. Вот видите, как бы говорили нам, мы тоже чем-то машем для того, чтобы летать. Так показывают детям бабу Ягу, летящую в ступе. Дети верят. Но мы-то не дети. По крайней мере, мы так считаем…

Я почувствовал бессилие и беспомощность. И обиду. И злость. Ведь ОНИ легко бы могли… А мы ничего бы не смогли… И те вопросы, что закрючили всю планету, не решены и сейчас: кто? как? зачем?

И еще это видение, которое я не могу забыть с самого детства…

Зачем я сюда приехал? Как говорится, хороший вопрос. Вообще-то, если честно, не знаю… Ностальгия по родным местам — да, но не только. Что-то большее, душевно-глубинное. Наверное, я пришел на свидание к Ней. Глупо и безнадежно. Но… сокровенное нельзя рассказать никому. Нельзя рассказать другу, он не поймет. В лучшем случае фальшиво посочувствует. Нельзя рассказать жене, самому близкому человеку: она, без сомнения, станет ревновать, хотя это глупо, ведь предмет моих душевных волнений не является реальной женщиной, это символ, недостижимая мечта, чистая выдумка. Но жена все равно будет ревновать — женская природа непреодолима. Сокровенное можно доверить лишь мертвым черным закорючкам на мертвой белой бумаге.

Мое бесконечно далекое детство прошло в Затинске. Тогда, в крошечном и неустроенном поселке, почти деревне, не было еще электричества. Трудно поверить, но первые три класса я учился при керосиновой лампе. Какие развлечения были у мальчишек? Летом купались в Тинке, ловили мелких ершей, играли в «вой-нушку» и лапту, ярки да прятки. Ходили в лесок курить украденные у отца папиросы. Помогали маме по хозяйству. Крупной скотины здесь никто не держал, но для утей-гусей местность очень располагала. Зимой ходили с родителями на болота за клюквой.

Жизнь потихоньку шла вперед. И вот уже приковыляли к нам откуда-то, со стороны районного города Тронска, высокие мачты с проводами. В домах появился свет. Было, как водится, много разговоров про «лампочку Ильича», про заботу партии… Но главное чудо пришло через несколько лет. В поселке построили клуб с кинозалом. Картины привозили редко, каждая была событием. И вот однажды, когда мой возраст подошел к тому рубежу, когда вдруг понимаешь, что девочки — не просто подружки по играм, а нечто более значительное, когда начинаешь думать о них по-другому, когда на уроке больше украдкой смотришь на них, а не на доску, я увидел Ее. И был сражен навеки.

Тогда привезли фильм «Человек-амфибия». Для нас, детей глухих болот, распахнулось окно. Мы своими глазами увидели другой мир. Яркий, красивый, романтичный и тревожный. А Гуттиэре… В нее разом влюбились все мальчишки, да и взрослые мужики, думаю, тоже. Из кинозала я вышел в состоянии полного обалдения. Фильм перевернул мне душу, я перестал быть прежним за-тинским мальчишкой. Я влюбился в первый раз. И хотя предмет моей любви был недоступен, как висящая в небе огромная луна, я ничего не мог поделать. Я представлял себя Ихтиандром, хотел немедленно попробовать плавать, как он, благородно, изгибаясь всем телом, а не примитивными «сажёнками», как мы плавали в Тинке, но была уже поздняя осень. Я жутко хотел иметь костюм из крупной блестящей чешуи, как у него. И нож, привязанный к ноге, для защиты от злобных акул. Я бы совершил для Нее множество подвигов, убил бы сотню акул… Я думал о Гуттиэре и днем, и ночью, выпрашивал у отца пятаки, чтобы посмотреть фильм, еще и еще, благо новые картины привозили редко и каждую крутили до изнеможения…

Однажды я случайно увидел, как после окончания сеанса из будки киномеханика выпорхнула женская фигура, облаченная в синюю накидку с капюшоном. Я видел ее со спины, и меня удивили ее легкие туфельки на каблуках — это в нашей-то осенней грязи! Мысль была проста и безумна — это она, моя Гуттиэре! Петька, наш киномеханик, выпускает ее после фильма, где она играет сама себя, и она уходит отдыхать в неведомые туманные дали!

Теперь мне были не нужны тяжелые монетки по пять копеек, чтобы увидеть Ее. Я просто дожидался окончания сеанса и прятался в мокрых кустах сзади клуба; будка киномеханика имела две двери: одна выходила в зал, а другая — на улицу. Конечно, Гуттиэре не пойдет через зал, где ее увидят; не зря же она носит длинную синюю накидку с капюшоном! Мои ожидания каждый раз оправдывались.

Однажды я вылез из своего укрытия и пошел за ней. Нет, нет, я не хотел шпионить и выяснять, куда она идет и где живет. Я просто хотел видеть ее подольше. Ведь она была светом в моем окошке, самым ярким впечатлением в нашем зачуханном болотном поселке. Я шел за ней, глядя на ее туфельки, на которые почему-то совсем не налипала грязь. Было темно, и я шел за ней, держась довольно близко. И вдруг…

Она внезапно остановилась, я чуть не налетел на нее. Гуттиэре повернулась ко мне лицом и плавным движением откинула капюшон. Ее черные волосы легли на плечи. Ее бледное лицо было обращено ко мне. Она была так прекрасна и так печальна! Она присела и посмотрела на меня снизу вверх. Складки ее плаща легли в лужу, но грязь не прилипала к ее плащу, как будто он был сделан из воска. На ее шее красовалось жемчужное ожерелье. Мелкие капли осеннего дождя падали ей на лицо, казалось, будто она недавно плакала. Она быстро заговорила на непонятном языке. В мое сознание проникали лишь отдельные слова: Ихтиандр, дон Педро Зурита, амиго… Она умоляюще смотрела на меня, повторяя «амиго, амиго…». Я стоял, как столб, не в силах вымолвить ни слова. Гуттиэре встала — и вдруг порывисто поцеловала меня в щеку. Ее губы были мягкие и теплые. От нее чудесно пахло. Должно быть, так пахнет море или даже само счастье. Я хотел сказать, что люблю ее, только ее, и никого больше. Не артистку Вертинскую, а ее, Гуттиэре. И всегда буду любить только ее, и совершать подвиги ради нее. Но мой рот как будто склеился.

Девушка ушла в густой холодный туман. Я остался один. Мои штаны были мокры на коленках, телогрейка стала тяжела от дождя. Меня трясло от холода, и надо было идти домой, но я не мог сдвинуться с места. Потом туман накрыл меня с головой.

— …стороняя пневмония — мальчик останется у нас. Ну, ну, не плачьте. Он парень крепкий. Все обойдется. Самое страшное позади. Его очень вовремя привезли. Кто? Не знаю. Эй, да он очнулся! Значит, будет все хорошо.

Я открыл глаза. Туман еще не совсем рассеялся, но я увидел мужчину в белом халате. И маму. Она положила холодную руку мне на лоб:

— Сынок, сынок, — и заплакала.

— Мама, — сказал я, — не плачь. Не уходи.

— Не бойся, сынок. Я с тобой.

Вошла медсестра, держа шприц вертикально. Я побаивался уколов, но тогда мне было все равно. Сделали укол. Мама гладила меня по руке. Засыпая, я слышал обрывки ее разговора с доктором. Он говорил что-то о телефонном звонке. Молодой женский голос, сказал доктор. Говорили на испанском. Или португальском. Мама сказала, что не звонила. У нас нет телефона. И никто не знает никаких языков. Еще доктор отчетливо сказал:

— У него на щеке был след губной помады. Парень-то, видать, не промах…

Потом, когда болезнь расслабила меня, и, выздоравливая, я проникся нежностью к врачам и сестрам, а уж к маме-то и безмерно, я рассказал ей про Гуттиэре. Мама усмехнулась, взъерошила мои волосы и сказала:

— Да это Нинка Еремина бегает к киномеханику. Милуются у него в будке, пока кино идет… Весь Затинск, верно, знает. Кроме его жены… И накидка синяя, с капюшоном, у нее есть. Я сама видела…

Комары звенели над ухом, норовя укусить. Я отмахнулся. Выпить, что ли? А птички поют себе. Йм-то что… Нет, не буду сейчас раскладываться.

Я вернулся на тропку. Несколько минут соображал, в какую сторону идти. Не хочу, чтобы водочка впереди дела шла. Торопиться, опять же, надо. Идти далеко, а время не ждет. Да и к Проводнику лучше трезвым подъезжать: хрен его знает, что за человек. Как посмотрит: ну, не утерпел, выжрал в одиночку… К ним, конечно, всякие ходят, и алкаши на излечение, но я-то не из них…

А тропка не из лучших. Под ногами коренюки, то и дело спотыкаешься. И задолбался ветки от лица отводить. Руки не меньше ног устали, ей-богу… Но решил не отдыхать, пока из лесу не выйду. А в темноте здесь лазить, да еще по пьяни, — верный способ без глаз остаться. Так что уехать на утренней электричке хрен получится. Ночью тут не пройдешь. Вот так-то, милый друг.

Наконец показались прогалы. Лесная опушка. Почти пришел. Теперь через поле, а там и дома виднеются. Сухая грунтовка — красота! Снял рюкзак, чтоб плечи расправить. Хорошо, что водку перелил в пластмассовую «торпеду»: и вес поменьше, и не разобьешь. Постоял, покурил. Все-таки левая кроссовка немного натирает — язычок почему-то едет вбок. Надо будет что-то сделать. Потом.

Мужик стоял около калитки, держа ладонь козырьком. Низенький, смуглый, седой. Одет в рабочую куртку. Я подошел:

— Здравствуйте.

— Здорово.

— Вы Проводник?

— Ага. Тут у нас, парень, только Проводники да Искатели живут. Я разве похож на Искателя?

Он неожиданно дважды повернулся кругом. На спине мелькнула надпись, что-то вроде «Тронскмонтажспецстрой».

— Ну, что, похож?

— Да нет, — я смутился.

— Кто-нибудь еще сошел на станции?

— Не, я один.

Проводник достал мобильник, щурясь, потыкал кнопки, сказал: «Федь, один сегодня. Я возьму его, ага? Ладно».

— Ну, парень, давай знакомиться. Борис Георгиевич я. Проводник. По фамилии — Васин.

Мы пожали руки.

— Чернышов. Андрей Гурьевич.

— Ну, проходи, Андрей Юрьевич. А паспорт ты не забыл?

— Не забыл.

— А водку?

— Как можно…

Проводник открыл калитку:

— Пса моего не боись, он не кусается. Лает для порядку.

Очень приличный, чистенький частный домик, какие встречаются на окраинах любого города. Лохматый пес-дворняга подкатился к ногам, заливаясь праведным лаем. Полная женщина в цветастом халате поливала грядки.

— Это Татьяна, жена моя.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте. Проходите в дом.

Мы расположились на веранде. Красота! Светло и просторно. Стоят два старых дивана, стулья и большой самодельный стол с прибитым листом фанеры, скрывающим кривизну пересохших досок. Я с тоской вспомнил свою городскую квартиру на пятом этаже — конура, ни дать, ни взять. Ни дворика, ни простора, кошку, и ту не заведешь…

Хозяин раскрыл лохматый журнал:

— Давай паспорт.

Он надел очки, тщательно переписал мои паспортные данные, смахивая при этом на безнадежного бюрократа.

— Ну, вот, Андрей… мммм… Гурьевич. Внесите предоплату.

Я протянул конверт.

Проводник пересчитал деньги, отдал их неслышно появившейся жене:

— Порядок. Распишись вот тут, — он повернул журнал ко мне — ага. Вот и все формальности. — Он внезапно широко улыбнулся. — Может, будем на «ты»?

И подмигнул.

Я человек понятливый. Достал из рюкзака и поставил на стол заветную «торпеду» с этикеткой «Квас Очаково».

— Водка?

— Пшеничная.

На столе быстро появились огурцы, черный хлеб, зеленый лук. Я достал копченую колбасу и две упаковки селедки. Хозяин привычно и точно налил водку.

— Ну, за знакомство!

— Будем…

— Андрей, а что у тебя отчество такое чудное?

— Отца звали Гурий. Это древнееврейское имя, — я потыкал зеленым луком в соль, — означает «львенок». Да я его и не помню, отца-то. Он погиб, когда я маленький был.

— Из евреев, значит. Давай вот что. Мы сегодня посидим-поговорим — и решим, что завтра делать. Может, ты еще передумаешь идти.

— Навряд ли.

— А вообще я знать должен, что ты за человек. Все-таки идем почти в разведку. Там, — он неопределенно махнул рукой, — есть вещи… неожиданные. Раньше клиенты анкету заполняли. Но я считаю, что в задушевной беседе, — он щелкнул по бутылке, — о человеке больше узнаешь. Так что расскажи о себе.

— Чего там рассказывать… Закончил институт, пошел в армию лейтенантом. Служил в ПВО. Два года. Потом инженером работал. В одном КБ. Потом на завод ушел — там платят больше. Ничего интересного.

— Жена, дети?

— Живем с женой. Взрослый сын. Живет отдельно.

— А в армии — что, не показалось?

— Как сказать… Научили, чем пиджак от кителя отличается. А вообще — бардак там — хуже, чем на «гражданке». Потому что система закрытая. С солдатами проблемы. Я не говорю об «отказниках». В пехоту, к примеру, можно по призыву брать, а к нам — ни в коем случае. Аппаратура сложнейшая, дорогущая, а ее бьют-ломают. За два года ее изучить просто невозможно. Дедовщина, опять же. Да и вообще.

Вот, говорят, что денег на контрактную армию не хватает. А как подумаешь, сколько техники срочниками побито да на драгметаллы разворовано, — ужас берет. На две бы армии хватило. Или на три. Но хуже всего то, что звезды мозгам не соответствуют. Мне предлагали остаться, старлея давали и должность капитанскую, но я ушел. Я бы там все равно не прижился. Там друг с другом грызутся да жопы начальству лижут, а я не привык. Вообще, форма унижает человека.

— Да? А говорят, дисциплинирует…

— Говорят… Это как посмотреть… Нас ограничивает писаный закон, еще совесть, у кого она есть. А у военных и монахов, к примеру, еще и устав. И живешь ты, как в своей личной, невидимой тюрьме, по жесткому распорядку. Шаг вправо — шаг влево… Не хочу. Это надо натуру иметь — быть на службе круглосуточно. Некоторым нравится. Знаете, почему?

Догадываюсь, я ведь тоже служил. Думать не надо. Вот именно. Выполняй, что положено, и получай, что положено. Просто, как дважды два. Служба людей выравнивает: слабаков подтягивает, выскочек укорачивает. Усредняет. Как ваш Купол. Я, кстати, по дороге шар видел. В лесу.

— Да? Он давно там. Но ведь с тропки его не видно?

— Я его почувствовал.

Борис Георгиевич задумчиво посмотрел на меня, похрустел огурцом:

— Отлетали они. Лежат теперь спокойно.

Несколько минут мы молчали. Потом я сказал:

— Борис Георгиевич, я ведь сам затинский. Только пацаном отсюда уехал, когда эвакуация началась. Так что вы уж расскажите.

— Раньше мы вводную лекцию клиентам читали. Потом перестали. Оставили лишь инструктаж по технике безопасности. Но ведь неизвестно, что человеку наговорили дома. Ну, так начнем сначала. Наливай, Андрей!

— Айн момент…

— Так вот, откуда шары прилетели, никто не видел, потому что ночью. Утром только обнаружилось. Восемнадцать шаров. Летают себе… Что тут началось… Военных понаехало, солдаты, бронетехника. Никто ничего не знает, но — танки вперед. На всякий. Весь район окружили, мышь не проскочит. Да могли бы и не окружать. Оттуда и так все сбежали, потому что оставаться там неохота было. Сильно неохота. Так неохота, что ноги сами оттуда несли. Один алкаш запойный там остался… Кхе-кхе… Так вот и узнали, что та «нехочуха» на пьяненьких не действует. А Купол уж потом появился. Никто ничего не понял, но людей расселили, благо большая часть территории на хоздвор комбината пришлась, и только немного на жилой район.

Никого не впускают и не выпускают, в газетах ни гуту, по радио песенки поют, а поезда нашу станцию на полном ходу проскакивают. Только генералы да ученые на вертолетах прибывают.

— Карантин.

— Во-во. Будто чума. Но ничего опасного не происходило. Шары летали. Низко, бесшумно, как во сне. Они приземлялись, то тут, то там, на свои лапы. Никто этого не видел, но отпечатки ихних лап регулярно появлялись. И видно было, что они не проваливались, и даже асфальт не ломали. Я так думаю, что они тогда не весили так много…

Наш-то дом далеко стоит, нас военные не трогали, и даже зарплату на дом приносили, хоть «Торфяшка» наша и не работала. И потихоньку стали разбираться, что к чему. Первым делом стрелять начали. Из танка, потом ракетами. Я сам не видел, но хлопки были — будь здоров. Только хрен чего у них получилось. Два дома повредили. Шары этих атак будто и не замечали. И слава богу. А если б они ответили, страшно подумать… Ведь для них любая постройка или, к примеру, танк, не прочнее яичной скорлупки. Но видать, у них нету таких замыслов — убивать людей…

Потом разведчики пошли. Им тоже пришлось водочки хлебнуть, потому что «нехочуху» превозмочь выше сил человеческих. Правда, они ребята были крепкие, военные, все, что видели, по рации передавали. Они и нашли первые подарки. Я подробностей не знаю, конечно, но говорят, что прапор тот, что первым в Купол попал, заядлый был охотник — и увидел охотничий нож, швейцарский, в ножнах, точь-в-точь такой, как он хотел. Нож тот за углом валялся. Прапор за угол зашел, и все. Пропал. Почти на глазах товарища. Сам момент исчезновения товарищ его не видел, за угол заскочил, а там нет никого, только нож лежит. Доложил: так и так, что делать? Ищи, приказывают, товарища своего. Нашел. Он в куполе стоял, и через стекло видно было, что его х/б [Армейская хлопчатобумажная униформа. (Прим. авт.)] стало серого цвета.

Потом, когда он вернулся, оказалось, что вся одежда стала серая, даже неуставные трусы в цветочек. Врачи его, как космонавта, неделю тиранили. Во все дыры трубок понавтыкали, толку — ноль. Все анализы оказались близки к норме. Все, как и должно. Психику тоже проверяли, а как же! Вдруг съехал с катушек! А у него все же разрешение на оружие имелось — военный. И ружье охотничье. Так вот, все его ответы на все вопросы были в норме. Не просто в норме, а очень близки к среднему показателю. Ну, врачи успокоились: что может быть лучше нормы? Ничего! Только один, говорят, приезжий, уважаемый профессор, задумался. И сказал: «Не удивлюсь, если он свое увлечение забросит». И как в воду смотрел. Ребята прапору тот нож преподнесли, когда его домой отпустили. Он его в руках повертел и назад отдал. Ни к чему, говорит, он мне. Я, говорит, с охотой завязываю и ружье продам. Меня, говорит, что-то на рыбалку потянуло…

И его друзья-охотники сильно удивились. А потом наш прапор к водочке стал чаще прикладываться. В соответствии со статистикой: русский мужик в среднем не охотник, а скорее рыбак и выпивает — ничего себе.

Так и стало ясно — Купол людей подгоняет к среднему показателю.

Проводник посмотрел на меня выцветшими глазами:

— Андрюха! А ведь ты офицер ПВО! Как же так вышло, что вы сбить шар не смогли? Неужто не попали? Какой конфуз!

И Проводник засмеялся.

— Ну, теперь я офицер бывший, в запасе, и много сказать не могу, сами понимаете. Скажу только, что все активные средства рассчитаны на разрушение пустотелых, сравнительно легких и очень-очень хрупких конструкций. То бишь самолетов и ракет. У вас курят, Борис Георгиевич?

— Кури. Вот банка. Активные средства — это что?

— Ну, ракеты, снаряды. Чем на противника действуют… Попасть в шар проблем нет… и толку нет. Потому что в нем нечего разрушать. Он_же сплошь железный, он — ничто и никто, а сбить его с траектории можно только чем-то, имеющим сравнимое с ним количество движения.

— Это как?

— Произведение массы на скорость.

— Ага. И ничего такого у нас нет.

— Ни у кого нет. Он мог бы спокойно пройти через зоны поражения всех мировых систем ПВО. Если, конечно, не найдется идиот, который применит спецзаряд у себя над головой… Слава богу, шары ничего плохого никому не сделали. Правда?

— Правда. Знаешь, что вообще в этой истории удивительно? — Проводник подался вперед. — Никто не погиб. И даже не покалечился. Я не считаю того парня, что ужрался и сломал палец, не дойдя до Территории. Лей, Андрюха, не жалей!

И мы выпили еще. Тут зашла Татьяна и молча отдала хозяину рулон бумаги.

— Во! Свежий снимок. Давай-ка, посмотрим. Спасибо, Тань. Ты, может, посидишь с нами?

— Дела у меня…

И она вышла во двор. Зато пришел толстый рыжий котяра и запрыгнул хозяину на колени. Кошачья голова высунулась над столом и потянулась в сторону колбасы.

— Погреться пришел, толстожопый? — Проводник погладил кота. — Люблю живность в доме… А у тебя есть кто?

— У нас негде… Завели было аквариум, да все рыбки передохли… Борис Георгиевич, а те дома, на Территории, небось, разворовали?..

— Представь себе, нет. Туда бывшие хозяева ходили, вещи свои вывозили. Поддавали и вывозили. Долго. Ведь они точно знали, что им надо. Купол их не трогал. А воры… Купол им «ханки» подкинул, ведь вор не знает, что попадется украсть, а в душе хочет одного только — нажраться на халяву да поскорее, чтоб страх свой заглушить. Поэтому в дома они уже не попали, все попали в Купол. А вышли оттуда — уже не воры. Ведь русский мужик в среднем не вор, что бы там ни говорили… То же самое и с бандюками вышло. Не получилось у них власть над Куполом взять. Из тех, что сунулись туда, двое застрелились, двое в монастырь ушли, а один все деньги в детский дом передал, а сам стал книги писать. Не ел, говорят, не пил, а все писал и писал, пока его в психбольницу не забрали…

«Торфяшка» наша загнулась, все на газ перешли. Народ разъехался кто куда. Здесь теперь мы да Искатели остались. Потому что нам зарплату платят.

— А Искатели чем занимаются?

— Среди них есть ученые. Они тут в командировке, меняются все время. Я из них знаю только одного профессора, Виктора Антоновича, мы еще тогда познакомились. И спасатели, наши, местные. Федька, к примеру… Следят, чтоб безопасно было. Потому что дома потихоньку рушатся без присмотру. Да еще люки вот эти…

— Люки?

— Вот, смотри, — Проводник развернул рулон бумаги, принесенный женой, — это сегодняшний снимок.

Я посмотрел и поразился: это был великолепный по качеству и очень подробный спутниковый снимок.

— Ого…

— Вот так-то, — важно сказал Борис Георгиевич, — мы тут тоже не лаптем щи… Видишь эти точки? Это люки. Телефонной сети и канализации. Обыкновенные чугунные крышки.

— И что?

Проводник изогнулся, вытащил откуда-то из-за спины другой рулон.

— А то… вот это вчераш… нет, позавчерашний. Сравни!

Он с победным видом откинулся назад.

— Не может быть… Они что, двигаются? Не может этого быть!

— Не двигаются, а перемещаются, — поправил Борис Георгиевич. — Налей-ка водочки…

— Айн момент! Битте! — я был страшно заинтригован.

— Так вот… ах, ты, зараза… все равно ведь жрать не будешь…

Коту все же удалось когтистой лапой смахнуть со стола кусок колбасы. Проводник сбросил его с колен; кот понюхал свой трофей, и, задрав пушистый хвост, не спеша ушел, издевательски виляя толстой задницей.

— Скотина какая, — с любовью произнес Борис Георгиевич. — Ну, давай, что ли…

Выпили, закусили.

— Так что с этими люками?

— Они перемещаются. Сегодня здесь, завтра на три метра вон там. Или на десять. Но никто не видел, как они двигаются. Понял?

— Ага. А нам-то что до них?

— Один клиент у меня в люк нырнул… Правда, ничего особого не случилось, но кто его знает. И вообще, люки показывают, что еще не все тут закончилось, что процесс идет…

— А что с ним случилось, с тем клиентом?

— Охо-хо… Я тогда только начинал Проводником. Народу много приходило, все хотели заветные подарки от Купола получить. Пришел один, деревенский, как сейчас помню, Юркой звать. Он там увидел что-то. Обыкновенный телефонный колодец. Глубиной метра два, крышка чугунная рядом валяется. В стенках выходы цементных труб, а в них кабели. Три кабеля толстых. Из одной стенки выходят, в другую уходят, в метре ото дна. Вот под ними-то и лежало, под кабелями. То есть вроде бы лежало. Юрка на кабели те толстые спрыгнул, ничего, выдержали. А с них уже на дно колодца.

Так вот, то, что дном казалось, им не оказалось. Юрка с кабелей на дно прыгнул, а дна там и не было. Видимость одна. Он, правда, успел руками за кабель ухватиться. А тот вдруг покрылся маслом, будто вспотел, и вращаться начал. Ухнул Орка вниз, прямо сквозь фальшивое дно. И то, что лежало на дне, так вроде и осталось лежать, других поджидать в ловушку. Запах только вылетел оттуда, вроде как разогретого металла. Что тут сделаешь? Взяли мы крышку чугунную да на место поставили. Хотя толку от этого мало: наверняка найдется любопытный и откроет. А там лежит. И манит. Перед Юркой, видать, нелегал какой-то туда провалился, потому что крышку закрыть некому было: Искатели обязательно бы закрыли, им лишние проблемы ни к чему. Заварить бы ее, эту крышку, да только чугун простым электродом не варится, и аппарат надо постоянного тока. Поначалу Искатели прошли, все крышки заварили, да толку ноль. На следующий день сварки как и не было. Раз десять заваривали, потом бросили. Только в инструкцию мне добавили: избегать люков. И открытых, и закрытых. Обходить стороной.

Мы его, конечно, встретили потом, Юрку-то, но я ребятам строго наказал, чтобы не окликали его. Я уже догадался: после ловушек у них одна дорога — за стекло. Туда и бредут, никого не замечая. Что с ними под землей происходит, остаются ли они сами собой — никто не знает, но лучше, чтобы в люки никто не попадал.

Потом и шар пролетел, махая сотней лап-лопаток. Удивительная штука этот шар. Зачем ему лапы, ведь он тяжеленный, и подъемную силу он создает как-то по-своему, а лапы эти вроде нас успокоить должны: смотрите, мол, и мы летаем по-вашему. Вроде все по-честному. Хотя с первого взгляда понятно, что лапы слишком малы и слишком медленно крутятся. И вообще, они больше мешают ему, чем помогают, потому что портят его обтекаемую форму и создают лишнее сопротивление воздуха. Но, может, у них какая-то другая забота, у тех лап.

— Борис Георгиевич, а что в колодце-то лежало?

— Что лежало? Не знаю, что Юрке показалось. Всяк свое видит. Я, как заглянул туда, сразу понял, что это: насос это был, для машины, аккумуляторный, французский. В коробке. Но это видел я. Меня тогда в моей «четверке» камеры достали: воздух не держат. Как ехать, так мослать ручным насосом. То одна, то другая. А то и две сразу, заразы. Уж спина гудит от этого мослания. Сто раз клеил, все без толку. А то и вообще дырку найти не мог. Целая камера, и все тут. Нету пузырьков. Поставишь, проедешь километров двадцать — и давай мослать. Отполировался весь насос-то, даже перед соседями по гаражу неудобно. Понятно, какой ты водила, коли у тебя ручной насос или кривой стартер в зеркальном состоянии находятся.

А Юрка… не знаю, может, ему упряжь какая привиделась — он много про лошадку рассказывал, видать, любил ее сильно. Какая-нибудь уздечка особенная, приметная. В деревне любят приметные вещи. С одной стороны, ни у кого нет таких, покрасоваться можно. А с другой, не украдут: вещь-то приметная, все знают, чья она.

Многим деньги видятся. Или золотые монеты, с которыми непонятно что делать. Вообще, многие считают, что счастье купить можно, и думают о деньгах. Но Юрка — нет, он за деньгами не полез бы, в деревне больше вещи ценятся. А вот за красивой уздечкой полез бы. Автолавка к ним раз в неделю приезжает, хлеб, колбасу да водку с консервами возит. Какие уж там деньги. За всю жизнь всего и расходов крупных: телевизор да холодильник. Мебель вся от стариков остается. Ну, еще одежда да сапоги, по мелочи. Машин не покупают, негде там на машине, лошадка практичней. Вот такая история. Ну, да ладно.

Нам с тобой перед походом надо «добро» от Искателей получить, от Федьки, значит. Он сейчас, небось, пошел на Территорию, безопасность проверять… Ну, да это все — ладно. А скажи-ка ты мне, Андрей… Гурьевич, что ты хочешь от Купола? И понимаешь ли ты, что с тобой сделается? Ведь не каждый понимает, как это — стать средним. Первое время жены-матери своих мужей-сыновей-алкашей сюда таскали. Понятно, Купол это дело лечит легко. Я, честно говоря, на себе проверил. Я ведь самый первый туда попал, еще не зная ничего. И кончились мои запои. Теперь с клиентом спокойно выпиваю, и жена не волнуется. Плохо другое: если человек усредняется, то по многим параметрам. В том числе и по продолжительности жизни. Сейчас у мужиков это пятьдесят семь лет. Мне еще пять лет до этого срока. Но поджилки уже трясутся, хоть таких случаев я не знаю, чтобы кто-то по сей причине умер.

Но мы предупреждаем всех: это возможно. Так что алкаши выбирают между своей бедой и ограниченным земным сроком. Им-то, правда, проще — они смерти не боятся. Но, повторяю, этот факт есть пока предположение… Мы всех клиентов записываем, статистику ведем. И еще момент: если ты…

— Борис Георгиевич, — перебил я его, — а туалет у вас…

— Во дворе. Пошли.

Пес полаял для приличия, но агрессивности не проявил. Привык, видно, к чужим людям.

Мы вернулись за стол. Я закурил, а Проводник сказал:

— Вот от курева Купол не отучает. Отсюда вывод — наш мужик в среднем курящий. Я-то сам бросил. Горжус-с-с-с!

— А что вы говорили? Я вас перебил.

— Ах, да. Если ты какой выдающийся, писатель, там, или композитор, то опять же будешь средним. Потому, если ты еще не создал свои шедевры, то под стекло не спеши. Один был у меня. Писатель. Смертельно больной. Говорит, врачи три месяца ему определили. Мне, говорит, книгу бы только закончить. Шедевр будет — на все времена. И что ты думаешь? Не будет шедевра, хоть и времени хватит. Вот так-то. Ладно, Андрей, а теперь скажи-ка мне, что ты-то хочешь?

— Эх, Борис Георгич, сам не знаю… Однажды заболел я, мы еще здесь жили, в Затинске. Меня тогда в больничку отвезли. Кто — до сих пор неизвестно. Привиделось мне тогда… Мама тогда сказала: привиделось тебе. В бреду такое бывает. И вот это слово «привиделось» преследует меня всю жизнь. Привиделось ли? Теперь я хочу, чтобы привиделось еще раз. Я хочу, чтобы привиделось.

— А что было-то?

Я смутился. Я никому об этом… только маме, давным-давно… Сказал:

— Девушка одна была. Красивая.

— Умерла, что ли?

— Нет… но… не знаю, как сказать…

А сам подумал:

«От нее пахло морем. Или самим счастьем».

— Ладно, Андрей. Купол выполняет сокровенные желания. Цену ты знаешь. Утром решишь, стоит ли оно… А теперь пошли спать.

Утро выдалось ясное. Мы позавтракали, выпили водки, вышли за ворота. Запищал мобильник.

— Ага, понятно, — сказал в трубку Борис Георгиевич. Повернулся ко мне:

— Искатели дают «добро». Решай. Не поздно отказаться. Деньги верну.

Я поднял голову. Далеко-далеко в синем небе летела одинокая белая цапля.

2009 г.