Крайняя изба

Голубков Михаил Дмитриевич

В книгу пермского писателя Михаила Голубкова вошли публиковавшиеся ранее повести и рассказы. Объединяет их одна тема — жизнь современного села. Герои произведений М. Голубкова отличаются богатством внутреннего мира, верностью земле, горячим желанием служить людям.

 

#img_1.jpeg

 

ДАРОВАЯ ДИЧЬ

Повесть

#img_2.jpeg

#img_3.jpeg

1

Лесосека врезается в тайгу широким клином.

Тайга заснеженная, седая. Клин будто вмятина в ее неохватном дремлющем теле. Он четко обозначен стеной темных, осыпавшихся с краю деревьев.

Стена эта беспрестанно то в том, то в другом месте оживает, рушится, взметывая вверх высокие пышные клубы.

Сначала там начинается медленное, едва-едва уловимое беспокойство, заметное разве что по легкому вздрагиванию какой-нибудь ели, по тоненьким снежным струйкам в ее густой кроне. Потом вдруг вершина этой ели отделяется от стены (только что высилась, тянулась в общем строю, а вот уж она неотвратимо далеко, ниже других вершин), снег с веток хлынул потоками, и дерево прямо, в немом крике, цепляясь, встряхивая соседние деревья, продравшись сквозь них, устремляется вниз, воздух наполняется стоном и свистом, глухой затяжной удар раскалывает тайгу.

Долго оседает снежное облако, истаивает, рассеивается колкой изморозью, а землю уж потрясает новый удар, за ним еще и еще…

Лесосека наполнена до краев ровным, ни на секунду не умолкающим гулом: взвывают, страгиваясь, многосильные лесовозы, ревут неослабно, уходят с долгомером на нижний склад, слышатся резкие вскрики-команды чокеровщиков, трещат непрерывно бензопилы и трелевочные лебедки.

Возле сваленных неподвижных деревьев топчутся сучкорубы. Коротко взмахивают длинными топорами, шаг за шагом продвигаются вдоль стволов, мягкий зеленый лапник ложится под ноги.

В глубоком снегу выбиты тропки, повсюду видны волоки, изъезженные, водой заплывшие. Проложены они напрямик, веером сходятся у погрузочной площадки. По ним, точно жуки-плавунцы, снуют взад-вперед тракторы, стягивают к стреле пучки хлыстов.

Стынет над тайгой вечернее небо, ширится, чистится помаленьку от дневной хмари. Хмарь эта, тяжелая, темная, все больше и больше тончает, уходит, точно берег, на запад, глазу становится вольнее, просторней, всплывают из мрака таежные дали.

Сильный, раскатистый звон перекрыл неожиданно шумы и гулы лесосеки, взлетел, истощаясь, в небесную синь — мастер ударил в рельс железным прутом, конец смене.

И начали постепенно стихать бензопилы, сбился с настроя топорный перестук, поостановились и смолкли один за одним тракторы…

А по тропкам уж потянулись со всех сторон, выбираются на вырубку люди.

Трактор придавленно урчал на малых оборотах. Заднее оконце кабины, мутное, ошметьями грязи снаружи заляпанное, мелко подрагивало. Близко припав к оконцу, Глухов нетерпеливо наблюдал, как Илья чокерует последние хлысты, как бригада собирается около Нефедова.

Стягивая на ходу сырые, негнущиеся брезентовые робы, подошли Клавдия и Санька. Сложили робы в сумки, с которыми они на лесосеку приезжают, отжали раскисшие рукавицы. Санька осталась в легонькой телогрейке, синем спортивном трико, плотно облегающем ее красивые крепкие ноги; на Клавдии тоже была телогрейка и суконные мужские брюки, но поверх брюк — юбка, вот и вся на вид разница меж ними. Обе перевязали платки, сбившиеся в работе, обе в Санькино кругленькое зеркальце посмотрелись. Бабы есть бабы, что с них возьмешь.

Ну, Саньку еще можно понять. Той надо замуж по новой выскочить. А Клавдия? Ей-то к чему зеркальца всякие? Внучат уж полно, Костю своего схоронила (тот после войны недолго протянул: израненным, искалеченным вернулся), самой скоро на пенсию выходить… Нет, туда же, губы готова подмалевывать.

С бригадой был Глухов в разладе, в натянутых отношениях. На неделе, на общем поселковом собрании в клубе, бригада не назвала его своим бригадиром, а проголосовала неожиданно за Нефедова, вовсе еще молодого парня, выдвинутого рабочкомом.

До собрания никто в их малой комплексной не заводил разговора о новом бригадире. Всем вроде и без того ясно было, кому верховодить, кому брать должность. Кто всегда замещал Зеленина, бывшего бригадира, когда тот, положим, в отпуск уходил? Кто характером тверд и за любого постоять может? Глухов, конечно. Но как до дела дошло… Вот ведь подвидные какие. Своего, значит, побоку, а примака — в руководители.

И все эти дни после перевыборов, и теперь, глядя, как бригада сворачивает работу, Глухов думал о каждом зло и несправедливо.

И еще его сейчас погода угнетала, ну просто покоя лишила. Начало октября, середина осени — и снег. Как зарядил с утра, тяжкий, густой, так почти до самого вечера не кончался. Отвесно, бесшумным и бесконечным пологом опадал, скрадывая видимость и приглушая звуки.

В полдень снегу уж было по щиколотку, к вечеру — по колено. Зима, самая настоящая зима пожаловала, а Глухов — черт бы все побрал! — не готов к ней. До сих пор не утеплял ульи на огороде за стайкой, не перебросал, не сложил во дворе, под навесом, большую поленницу колотых березовых дров, на зиму наготовленных. Не привез, как хотел, из лесу, не посадил ни единого кустика смородины. А сколько еще других разных дел не сделано?

Да, крепко он зашился нынче, хоть и приварок-то в хозяйстве в сравнении с прошлогодним всего ничего: телок да пара ягнушек на размножение. Однако зашился вот. Даром что работал как вол, летнего отпуска не видел, и в выходные вроде не сидел сложа руки.

Весь день сегодня Глухов надеялся, ждал, что непогодь вот-вот уймется, таять начнет, так почти всегда с ранним снегом бывало, но вечером выяснилось, похолодало, и снег удержался, не сошел, лишь слегка уплотнился, осел, запекся сверху ледяной корочкой.

Прямо через повал, через поверженные пихты и ели выбрался Петька, длинный, мотающий как колодезный журавль, тонко одетый (под спецовкой один свитер), в расправленных под самый пах японских болотниках.

И нравится дурачку лишней резиной шлепать. Ведь болотники тяжелы, неудобны на лесной работе, живо порвать, проколоть можно.

А патлы-то, патлы распустил, пижон разнесчастный. Что в дождь, что в снег без каски работает, технику безопасности нарушает. Перед кем это он выставляется? Уж не перед Санькой ли? А что, долго ли той, с такой-то наружностью, мозги взбаламутить сопляку. Только зря стараешься, паря. Не рыпайся, ни шиша не отколется, как тут ни крути-верти. Саньке мужик нужен, хозяин, у тебя же еще мамкино молоко на губах не обсохло.

Через месяц-другой Петьку призовут в армию. Бригаде потребуется замена. Надо будет заранее похлопотать, пусть переводят Людмилу на место парня. Незачем Глухову порознь с женой трудиться. И для бригады удобно, если все сучкорубы — женщины. Охота ли мужикам средь баб топором намахивать. Получают-то одинаково.

Да и самому веселее, спокойнее, хоть свой человек рядом. Наплевать и на бригадирство тогда. Зарабатывает он, в конце концов, нисколько не меньше Нефедова, и ответственности почти никакой, за трактор разве, но от этого никуда не уйдешь.

Плохо, конечно, что не его, а Нефедова поставили за старшего. Только демобилизовался парень — и на тебе, командуй сразу. Что из того, что Нефедов до армии хорошим вальщиком был. У него, у Глухова, и стажу и опыту больше. И давно он в бригаде. Он по праву рассчитывал на место Зеленина, который нынешней осенью перебрался с семьей в Чиньву, основной леспромхозовский поселок. Лишняя копейка за бригадирство не помешала бы Глухову. Нет, Нефедова поставили. Боятся, видать, чтобы в город не подался парень. Надолго ли удержали? Девок-то в поселке раз-два — и обчелся. С одной, правда, парень погуливает, ждала она его. Ну, да все еще может быть. Время покажет.

Привалив бензопилу к ноге, приземистый, низкорослый Нефедов ошаривал карманы солдатского бушлата, искал курево. Вот он достал пачку сигарет, ловко выщелкнул одну Петьке. Они прикурили от Петькиной чудной зажигалки-пистолета. И где ее Петька раздобыл только? Пачку Нефедов не спрятал, Илью ждал. Поспешай, Илья, угостись из рук бригадира. Петька вон смолит, не стесняется. Курил бы, сморчок, по-настоящему, а то нет папирос — ладно, другие закуривают — и ему надо. Отец с матерью не знают, живо бы отучили.

Илья наконец-то управился, сделал рукой отмашку: тяни, мол… Сам к парням присоединился, охлопав о пенек и сунув под мышку грязные рукавицы. Замерзшие, скрюченные пальцы чокеровщика тоже за сигареткой потянулись, хоть врачи строго-настрого и запретили Илье всякое курево, желудок у него барахлит.

Безотказный мужичонка этот Илья. В помощь, случается, по хозяйству позовут, все свои дела бросит, придет, слова супротивного от него не услышишь.

Глухов взялся за рычаги, С-80 взревел, медленно тронулся. Тросы натянулись, огромные, полуторакубовые хлысты, схваченные в вершинах чокерами, послушно волоклись следом. Толстые комли оставляли за собой глубокие, полукруглые колеи. Колеями этими шла бригада. Волоком идти удобнее. Пока лесосека неочищена: не растащены полностью сваленные деревья, не собраны, не сожжены сучья — сам черт на ней ногу сломит.

Лесосека теперь напоминала покинутое бранное поле: не видно, не слышно людей, не ревут лесовозы, тракторы стоят недвижные с заглушенными моторами и кажутся подбитыми. Бригады сегодня пораньше закруглились — суббота. Все уж лесозаготовители сидели подле большого костра у теплушки. Скоро должны подойти машины.

2

Втянув под стрелу хлысты, Глухов сбросил газ, вылез на гусеницу, тоже закурил в ожидании бригады.

— Стой, не глуши, Иван…

Высоко задирая ноги, придерживая руками полы длинного распахнутого плаща, к трактору, напрямки по снегу, мастер направлялся, увалистый, мешковатый.

Оклик мастера не сулил ничего хорошего. «Что ему надо от меня? — забеспокоился Глухов. — Не иначе как какую-нибудь работенку подкинет».

Приказным, не допускающим возражений тоном, заранее, видно, предчувствуя недовольство Глухова, мастер еще издали начал:

— Домой своим ходом придется… По пути завернешь на прошлогоднюю лесосеку у Гнилой речки, сани прихватишь. Бросили весной, новые совсем сани… В понедельник мы на них сюда горючее подбросим.

Глухов вскипел:

— Вот еще новость… трактор гонять. Горючее можно и на машинах подбросить.

— А сани?.. Сани нам позарез нужны.

— И почему именно я должен ехать? — перебивал мастера Глухов. — Почему?

— По кочану! — горячился и мастер. — Трактор у тебя поновее и поисправней, вот почему. Другие, чего доброго, рассыплются дорогой.

— Вот как! Рассыплются. А мой, значит, не рассыплется?.. Следить за машинами надо. А то лишний раз пальцем боятся пошевелить.

На мастера Глухов был вдвойне зол. Это ведь от мастера в первую очередь зависело, кому бригадирствовать, кому под его началом ходить: спокойному, уравновешенному Нефедову или же, как мастер выразился, «шумливому, крайне необъективному товарищу Глухову». Мастер небось и подсказал кандидатуру Нефедова.

Подошла бригада. Илья, бросив окурок, занялся своим делом — чокерами. Нефедов вступился за тракториста:

— Суббота же, Павел Семенович… в баньку сходить, то-се… А он своим ходом когда доберется?

— Успеет, успеет, — мастер был упрям, не любил препирательств, — и в баньку сходит, и везде, куда надо и не надо… все успеет.

Илья попросил Глухова:

— Дерни маленько.

Глухов нырнул в кабину, стронул чуть трактор, высвободил тросы из-под леса.

— Не человек я, что ли? — вылез он снова на гусеницу. — Все отработались, домой едут, а ты тут уродуйся другую смену.

Кричал и возмущался Глухов для видимости. Едва только мастер заикнулся про сани, цепким своим хозяйственным умом Иван сразу смекнул, что можно выгородить для себя из этой поездки. По дороге на прошлогоднюю лесосеку сметан у него сена стожок. Сегодня стожок этот не вывезти, конечно. Вил нет, кидать нечем. Не то бы прихватил Людмилу, вдвоем-то бы они быстро управились. Придется, наверно, так сделать: трактор с санями возле стожка оставить, самому же бежать в поселок пешочком. И бежать не дорогой, а кварталкой — ближе. А утром обоим выйти пораньше — и забота с плеч.

Нефедов еще раз попытался отговорить мастера:

— За санями, Павел Семенович, можно и на неделе съездить. И горючее вроде не к спеху. Есть ведь сколько-то бочек.

«Тоже мне, заступник нашелся, — хмыкнул про себя Глухов, — так он тебя и послушает».

— Нет, нет, — взмахнул руками мастер, — едет пусть. Нечего меня завтраками кормить.

Глухов сплюнул, с треском захлопнул за собой дверцу кабины: Глухов поедет, Глухов все сделает. Глухов не зря зарплату получает, не как головотяпы, горе-руководители некоторые.

Но и такого, хорошо разыгранного спектакля, ему показалось мало. Глухову был народ нужен, ему нужно было всех уверить, какой он страдалец, какой он тяжкий крест возложил на себя.

Напротив теплушки он приглушил двигатель, выбрался из кабины, пошел на непослушных от долгого сидения ногах к людям.

Лесозаготовители расположились вокруг костра плотным кольцом, взрывались то и дело в дружном хохоте. Кто-то небось анекдоты травил.

— Иду, значит, я, — услыхал Глухов, — а затемно уж, плохонько видно. Смотрю, на дороге здоровенный мужик стоит, руками машет. «Ты чего?» — кричу. А мужик-от ка-ак рявкнет! Ну… он в одну сторону, я в другую. Не помню, как и в поселке очутился.

Разговор велся о косолапых. Обычный вполне разговор лесозаготовителей. Живут ведь и работают в тайге, часто встречают мишек. На подошедшего Глухова никто не обратил внимания. Одна только Людмила, родная душа, встревожилась, подняла обеспокоенные глаза.

— А я прошлым летом на покос шел, — принялся рассказывать другой, — хлеб нес… У меня там третий день помочь работала. Ну, кормить мужиков чем-то надо… Вдруг меня за штанину теребит кто-то. Глянь, а это два медвежонка увязались. И сбоку уж вроде кусты потрескивают… Я медвежонкам и так, и сяк — отвяжитесь, мол. Но они знай играют. Мне и шугнуть их как следует боязно, медведица услышит. И бежать не могу, мешок тяжеленный. Я в ем, окромя хлеба, чего только не нес. Жалко, одним словом, мешок-от бросать. Отделаюсь-ка, думаю, хлебом от них. Кинул медвежатам булку. Они поиграли, поиграли с ней, снова за мной. Другую им булку бросил, потом еще… и не один раз. Так без хлеба и на покос явился.

— А как со штанами дело обстояло?

И у костра вновь покатились со смеху.

Глухов протиснулся, вступил в круг, выхватил из огня горящую с одного конца головешку, прикуривал, припав на корточки.

Люди постепенно стихли, с неловкостью наблюдали за мрачным Глуховым.

— Что невесел, Иван? — спросил наконец чокеровщик Лобов, прямой, независимый мужик, силу имевший непомерную.

Глухов бросил в костер головешку:

— Будешь невесел тут… За санями ил прошлогоднюю лесосеку ехать.

— Да, невезучий ты у нас, — насмешливо подхватил чокеровщик.

— Мастер удружил! — разразился Глухов. — Что у меня, день ненормированный? Вкалываешь, вкалываешь смену и — пожалуйста, езжай куда-то.

— Брось, Иван, — вставил чумазый, звонкоголосый Панкин, на вертлявого юнца смахивающий. Панкин был тоже тракторист, в таком же промасленном и лоснящемся, как у Глухова, ватнике. — Не даром ведь едешь. От сверхурочных ты, по-моему, никогда не отказывался. Раз сани нужны, что ж теперь…

— Сверхурочные, — передразнил Глухов. — Много там сверхурочных заплатят… Вот бы и напросился на эти сверхурочные.

— И могу, — гоношился Панкин, — слова лишнего не скажу, не как ты.

В это время все задвигались, зашевелились, сбиваться поплотнее давай, места у огня выкраивать, — пришли Нефедов, Илья, мастер и Санька с Клавдией. И до Глухова не стало никому дела.

— Сане-ок, подь-ка сюда, милая! Погрею! — дурашливо пропищал кто-то из мужиков. Мужики всегда оживлялись при виде Саньки.

— Сам сначала согрейся, — устало и незлобиво отозвалась та.

Она устроилась перед костром с бездымной наветренной стороны. Трико на округлых, точеных коленках тотчас занялось паром. Лобов, оказавшийся рядом, легонько обнял разведенку, к боку прижал. Санька, казалось, не замечала, не отстранялась, задумчиво и забывчиво смотрела на огонь. Обветренное лицо ее смягчилось от жара, разрумянилось, похорошело, будто у девчонки.

«Эта свое возьмет, — глянул на Саньку Глухов. — В теле еще баба, не израсходовалась… Найдется какой-нибудь дурак, женится, хоть у Саньки и хвост уж в четвертый класс бегает. Нынче ведь мужики не больно-то разбираются, сплошь и рядом детных баб сватают».

— Как дела, парень? — хлопнул Нефедова по спине Котов, степенный, пожилой дядька, бригадир первой, лучшей бригады лесопункта. — Рьяно, гляжу, за дело взялся. Позже всех кончаешь…

— Так получилось, — смутился Нефедов.

— Загонял людей-от, — добродушно подшучивал над ним Котов, — ишь языки высунули… Санька вон вовсе податливой стала.

Санька под общий хохот оттолкнула Лобова.

Уж серьезно Котов полюбопытствовал:

— Сколько сегодня выдал?

— Мало, — смутился опять Нефедов, — кубиков сорок, не больше.

— По такой-то погоде мало.

— Он у нас молодцом! — похвалил громко мастер. — Другую только неделю бригадирит, а уж кой-кому на пятки наступает.

Глухов поднялся, снова раздвинул круг и зашагал от костра, сгорбившись.

Недолюбливают его в поселке, это он знает. А за что, спрашивается? За то, может, что он двух телков и борова на убой держит? За то, может быть, что в огороде у него с десяток ульев стоит? Так кому заказано, кому запрещается — содержи и ты пчелок, выкармливай и ты борова, если не боишься рано вставать и поздно ложиться. Скотина ведь ой-ей каких ручек и досмотра требует.

Людмила было тоже поднялась, однако не насмелилась, не пошла за мужем, не знала, как сейчас подступиться к Ивану.

3

Машины он увидел вскоре, минут через десять. В Сырой пади увидел, широкой заболоченной низине, что в двух с небольшим километрах от лесосеки.

Впереди на хорошей скорости несся Гришка, лихой, сорвиголова, парень, успевший уж в свои неполные тридцать срок за хулиганство отбыть. В леспромхозе Гришка по положению о паспортах оказался.

«Он чего так далеко Першина оставил? — подумал Глухов. — Гроб ведь у Першина, не машина. В каждой, считай, лужице буксует».

Мощный, вездеходный Гришкин ЗИЛ брал уж затяжной, нудный подъем лощины, легко, играючи брал, тогда как другая машина, дряхленький газик Петра Першина, шебутного, задиристого мужичонки, лишь в падь сполз, в топкие выбоины, вытертые лесовозами.

Поравнявшись с трактором, Гришка затормозил, крикнул что-то Ивану. Глухов не разобрал, что. Пришлось приглушить мотор.

— Ну? — высунулся он из кабины.

Резко спятив машину, Гришка нос к носу с Иваном очутился. Нахальные глазки парня остро поблескивали:

— Куда, спрашиваю, на ночь глядя?

— Да во-от… — вновь занудил Глухов в надежде, что хоть Гришка его до конца послушает, — работку опять мне мастер сыскал. За сеном, тьфу… за санями на прошлогоднюю лесосеку турнул.

Но и Гришка не поддержал, не проникся напускным недовольством тракториста.

— Наши как? — спросил он, о своем беспокоясь. — Заждались небось? Я два раза Першина вытаскивал. Ты подмогни ему, если что… я рвану.

— Пошли вы все!

Тут только Гришка удивленно и пристально всмотрелся в лицо Глухова.

— Спокойно, спокойненько, Ваня… не фраерись, — положил он руку на локоть тракториста. — Видали мы, Ванечка, и не таких козлов. — И, криво ухмыльнувшись, парочкой желтых коронок сверкнув, Гришка как ни в чем не бывало покатил дальше.

— Урка! Сыч лупоглазый! — чертыхался Глухов. — Только и знает, что зубы скалить. А Першин вон сейчас сядет в низине. Ей-богу, как пить дать, сядет! Кто его вытащит тогда? Глухов, что ли? Нет уж, благодарим покорно! Фиксатый угнал, а Иван расхлебывайся. Наплюнет-ка он. Ему еще и так трубить полсмены.

Першин в низине и впрямь забуксовал. Он пораскачивал, пораскачивал газик, но, видя, что навстречу идет С-80 успокоился, бросил надсаживать мотор, стоял на обочине, подготовив трос.

Трактор, однако, не останавливаясь и даже не сбросив скорости, прогромыхал мимо, обдав Петра удушливой вонью отработанного горючего, мелкой водяной пылью с траков. Шофер онемело смотрел ему вслед.

Когда обе машины появились сзади, Глухов взглянул на часы — примерно около часу прошло. Значит, Першин сам не смог выбраться. Значит, Гришка вытаскивал его, а затем ждал, пока тот за людьми съездит. Иначе бы они быстрее обернулись.

Гришка опять шуровал первым. В кабине у него мастер сидел. Оба они посмотрели на тракториста: мастер осуждающе, Гришка — нахально. Вдобавок свирепую рожу состроил — дразнил, похоже копировал Глухова.

Першин же, обойдя трактор, неожиданно застопорил машину, выскочил на дорогу, двинулся бесстрашно навстречу, маленький, ощеристый, что хищный зверек.

Глухов не ожидал такого, растерялся. Едва не подмял Першина гусеницей.

Сквозь грохот и треск двигателя Иван услышал:

— Что делаешь, гад? Долго развернуться было?

— Брось ты с ним связываться, Петр. Поехали! — крикнули из-под брезентового тента. — И так припозднились.

Глухова точно плеткой огрели. Кричат, как о пешке какой-то. Будто он не человек вовсе, место пустое. Трактор, громыхнув, рванулся на Першина. Тот отскочил, матерно ругаясь.

«Так-то вот, герой… Будь мы одни, я б тебе показал гада! Я бы тебя отучил кидаться!»

Вскоре машина вновь догнала и обошла трактор. Першин погрозил кулаком Глухову: разговор, мол, на этом не закончен, припомню, мол, я тебе еще, Иван.

«Домашешься, домашешься у меня… Кошка скребет на свой хребет».

Машины быстро отдалялись, трепыхая брезентовыми верхами. Разбивали, разметывали лужи на стороны. Глухов напряженно следил за ними, будто намеревался настичь их и опрокинуть в кюветы.

Еще минут сорок — и машины в поселке будут. А тут мотайся, трясись, горбать спину. Когда он теперь домой попадет, когда в банный жар, на полок заберется? Эх, и попарится же он, отведет за неделю душу, не один веник исхлещет! Весь из себя «машинный» дух выбьет. А потом он, отлежавшись, остыв в предбаннике, пойдет в избу, напьется холодного кваску, потом, разомлевший, одетый во все чистое, за горячие наваристые щи сядет! Когда это будет?

Одно утешало и согревало сейчас Глухова: завтра он наконец-то с сеном развяжется.

Вот машины и скрылись, пропали в увалах. Глухов устало откинулся на сиденье, сбил на затылок шапку с запотевшего лба. Помаленьку отходить, остывать начал. Не на кого злиться было. Злиться, вернее, нашлось бы на кого и на что — комедию ломать не перед кем.

Дорога тянулась пустошью, вырубками. Непривычно бело и чисто было вокруг. Снег, снег, снег лежал убродно повсюду, упрятал все, укутал одежкой теплой. Все было неузнаваемо, все тихо и потаенно светилось.

И только по дороге машины смешали снег с грязью, она броско и выпукло темнела, делила безмолвное белое пространство надвое.

Далеко и широко виделось, лес сохранился лишь по ложкам да овражкам, да в редких семенных куртинах. Небо стояло высоко, было оно плотное, синее, отчего у земли казалось светлее, чем поверху.

«Круто как нынче холода подступили, — дивился про себя Глухов. Недельку-другую постоит так — глядишь, и хорошие заработки начнутся. Вот только обледенят, укатают дорогу, утрясут дело с вывозкой, и тогда вкалывай знай. Зимой есть смысл вкалывать, не то что летом. Летом в тайге духота, гнус. Дождик прошел — лесовозы буксуют, с вывозкой перебои. А раз с вывозкой перебои, не ахти и заработок какой. Нет, летом только в отпуск ходить, малинку, смородинку и прочую ягоду брать, грибочками солеными на зиму запасаться».

На старой огромной березе, совсем рядом с дорогой, черными, увесистыми гроздьями свисали косачи, близкие и недоступные.

«Ружье бы!» — загорелся Глухов.

Он не был охотником, считал это дело пустой забавой. Не понимал чудаков, таскающихся с ружьем по лесу. В лесу сейчас не больно-то разживешься, на все запрет, на все разрешение иметь надо. Даже если разрешение есть, зверя от этого взять не проще, мало стало зверя в тайге. Легче борова или телка выкормить. Но когда на глаза Глухову попадалась дичь, когда неожиданно, с треском, кто-нибудь выскакивал или выпархивал из кустов, он всякий раз подумывал о ружье — неплохо бы возить под сиденьем, как некоторые шоферы и трактористы делают.

Едет такой шофер (иль тракторист, иль машинист даже, ведет мотовоз узкоколейкой), а впереди — глухарь, собирает по насыпи мелкий галечник. Увидел глухарь машину, взлетел на дерево, сидит, головой вертит, выжидает, когда машина пройдет. Но машина замедляет ход, останавливается, дверца кабины тихонько приоткрывается, трах-бах — и птица, теряя пух, срывается вниз, тяжелым бесформенным комом скользит по веткам, ударяется тупо и мертво оземь. Легкая, дорожная, даровая дичь!

Прячет шофер ружье и добычу под сиденье — дальше поехал. И не надо шоферу этому ни путевок, ни билета охотничьего, потому как с ружьем его редко кто видит. Как-нибудь раздобудет гильз, капсюлей, пороху, сам дробь накатает, сам пыжи нарубит — и палит при всяком удобном случае.

Голосует, положим, охотинспектор такому водителю, устраивается поудобнее на сиденье, шутит с ним, разговаривает. Шутит и знать не знает о незарегистрированной двустволке под ним, о незаконно добытой дичи. Не потребует охотинспектор поднять сиденье, да и повода особого нет — славный вроде дядька рулит рядом, не составит охотинспектор акт, не отберет ружье у шофера, а еще глубоко благодарным останется, что остановился тот, что подбросил.

Да, немало так нынче изводят дичи. Ведь сколько сейчас дорог в тайге, сколько трасс проложено! Сколько снует по ним разных машин, которых зачастую не боится, подпускает близко лесная живность, особенно птица. А вездеходы так вообще без дорог ходят.

4

Свернув с грунтовки, Глухов поехал тише и осторожнее. Одна масть вести трактор видимой, изученной до последней выбоины дорогой, другая — брошенной лесовозной трассой, все каверзы которой под снегом скрыты.

Тотчас начался пологий, затяжной спуск в глухой распадок. Прошлым летом здесь постоянно ползали на подхвате два С-80. Без тягачей в этом месте груженым лесовозам не выбраться было. Лесовозы и тракторы изрыли, как кроты, избуксовали всю трассу глубокими колеями. Весенняя распутица, летние и осенние дожди еще больше размыли и обрушили колеи эти, превратили их в довольно опасные овражки, попав гусеницей в которые трактор заваливается, вот-вот ляжет набок. Поневоле поедешь осторожно.

Внизу, по дну распадка, извивалась, плела замысловатые узоры Гнилая речка. Издали она походила на распущенный клубок черных ниток — так четко выделялась на снежной белизне каждая ее петля, каждый виток. Глухову речка напоминала дорогу, которой он только что ехал.

Бросалось в глаза и пятно у речки, большое рваное пятно в прибрежном болотистом кочкарнике.

Сначала тракторист не очень-то обращал на него внимание. Ну, пятно и пятно, черт с ним, с пятном, мало ли бывает пятен.

Но чем ближе он подъезжал к речке, чем различимее становились берега ее, заросшие кое-где густым, непролазным ольховником, летом — пышнозеленым, пряно духовитым, а теперь вот — бурым, как дым, призрачно струившимся, сквозным, тем беспокойнее делалось на душе Глухова, пятно отвлекало, настораживало тракториста: что это может быть?

А когда до речки оставалось каких-нибудь полтораста метров, Глухов вдруг резко привстал, ударившись головой о крышу кабины, выдохнул хрипло:

— Да ведь это сохатый увяз!

И, уже не присаживаясь, не расслабляясь, бросил он трактор вперед, выжимая из двигателя все, на что тот был способен.

Трактор встряхивало, мотало, он утробно и тяжело опадал в выбоины, надрывно тарахтел, выбираясь из них, снова наращивал скорость, жадно пожирал заснеженную трассу грохочущими гусеницами.

Вдоль Гнилой речки, по обеим сторонам ее, тянулись неширокие низкие луговины, очень иной год щедрые на клюкву-ягоду. В этих-то луговинах и встречались опасные, неожиданные провалы, места топкие.

Были то старицы, затянутые и заглушенные вязкой трясиной. Речка почти каждый год русло меняет, рукава и рукавчики, колена и коленца свои. Каждый год прибавляется скрытых ловушек таких, будто специально на зверя уготовленных. До сих пор в них, правда, одни только ягодницы оступались, визг душераздирающий поднимали, товарок на помощь звали, но вот и с длинноногим вышла беда.

В старицу зверь попал по правую сторону трассы, вблизи мостка через речку. Его явно снег подвел, присыпал-припорошил зыбкую, непрочную хлябь. Лось, видно, сунулся к воде напиться — и провалился. Повезло горбоносому, нечего сказать.

Перед мостком трасса переходила в невысокую глинистую насыпь, сгруженную от угора бульдозерами. На насыпи, напротив зверя, Глухов и развернул С-80. Он намеревался вытащить лося трактором. Хватит ли вот только двух его тросов? Прикинул на глаз, какое расстояние до старицы? Нет, не хватит, пожалуй. Эх, знать бы где упадешь, соломки бы подстелил, разжился бы, обзавелся лишним тросом.

Увязла — по некрупной, безрогой голове судя — молоденькая лосиха. Попав в трясину, она, видно, долго билась, пытаясь найти опору для передних ног, исхлестала, изорвала перед собой тонкую травянистую подушку, раскидав далеко вокруг снег, испятнав его черной зловонной жижей, но выбраться так и не смогла.

Теперь лосиха уже утихла, не бросалась, лишь тонко и свистяще всхрапывала, загнанно, запаленно дышала, длинно вытягивая шею, будто плыла. Упругие белые струи выпихивались из ноздрей.

Спешно распустив основной, тяговый трос позади трактора, нарастив его другим, запасным тросом, вытащенным из-под сиденья, сделав петлю на конце, Глухов, взбивая сапогами снег, побрел тряской болотиной.

Тросов до лосихи и впрямь не хватило. Полметра каких-нибудь не хватило.

Тогда он обратно к трактору кинулся, начал сдавать осторожно, рискуя немало в болотине очутиться, насыпь могла оползти под большой тяжестью.

Пронесло, обошлось, однако. Глухов был опытный тракторист: ни больше ни меньше сдал. Трактор послушно замер у края насыпи.

На этот раз Глухов дотянулся, набросил петлю на шею лосихе. Лосиха, как норовистый конь, вздернула головой, вскинулась в испуге, трясина утробно захлюпала под ней, взбугрилась пузырями поверху, хватки же своей не ослабила, не разжала челюсти.

— Амба! — вздохнул облегченно Глухов. — Теперь ты на крючке у меня. Теперь я тебя вытащу, голубу!

Дальше он все без спешки, обстоятельно делал: без спешки на насыпь поднялся, без спешки в кабину полез.

Тронул легонько трактор, оглядываясь назад, в оконце. Провисший трос выпрямился, натянулся, шея лосихи неестественно удлинилась…

— Ну, милая… Ну, давай же, давай, — упрашивал Глухов. — Неживая ты, что ли? Сорву голову-то!

Но лосиха, видно, совсем выбилась из сил, никак не помогала себе. Иван впопыхах не предусмотрел этого. Думал, что чуть-чуть только расшевелит зверя, а дальше, мол, он сам выберется. Ошибся, выходит.

Трактор пересек трассу. Глухов выбрался из кабины, стоял, смотрел на вызволенную лосиху, грязью болотной обтекающую.

Отсюда, с насыпи, она показалась ему маленькой, жалкой, вовсе не похожей на тех длинноногих красавиц лосих, которых он встречал иногда в лесу.

Лосиха не поднималась.

Холод пробежал по спине Глухова:

— Неужто угробил?

Он не без опаски приблизился к темной бесформенной куче в снегу: вдруг да и вскочит. Чем черт не шутит. От зверя всего можно ждать.

Лосиха лежала недвижно, на боку, петля глубоко врезалась под скулы. Натянутый, неослабленный трос держал ее голову на весу, рот, вывалив длинный язык, неприятно щерился, желтел зубами. Большие, остановившиеся глаза подергивались мутью.

— Черт, натворил делов! — клял себя тракторист. — Надо было, видно, вагами сперва поработать… Теперь докажи попробуй, что не нарочно.

Но он тут же воспрянул духом:

«А зачем доказывать? Кому доказывать?.. Ведь никто ничего не знает!»

На миг перед ним промелькнуло собрание, голосующее за Нефедова. Увидел он давешнее недовольное лицо мастера: «Нечего меня завтраками кормить». Потом перед ним встала нахальная рожа Гришки: «Видали мы, Ванечка, и не таких козлов», яростный Першин наскакивал на трактор: «Что делаешь, гад?» Услышал он и брезгливый окрик из-под тента машины: «Брось ты с ним связываться, Петр. Поехали».

— И не узнают! — вновь распалился Глухов.

Славно он утрет всем носы в поселке, лосятиной обеспечится на зиму. Пусть себе бригадирит Нефедов, пусть Глухова за человека-то не считают, а он не упустит своего.

Глухов приподнял переднюю ногу лосихи, обследовал острое, раздвоенное копыто. Вот мослы так мослы! Не то что у коровы. Вкусный ли, интересно, холодец получится? Никогда не пробовал холодца из лося, котлет из дичины.

Стремительно, по-зимнему, надвигались сумерки. Темнота сгущалась, сходилась со всех сторон. Синяя, вязкая тень заволакивала снега.

Планы у Глухова менялись.

С сеном он решил повременить немного, как-нибудь в другой раз вывезет. А сейчас он поедет на лесосеку, заберет сани, погрузит на них зверя, обдергает свой зародишко, мало-мальски замаскирует добычу — и домой. Никто и ни в чем его не заподозрит ночью.

Можно бы, конечно, рискнуть и двух зайцев убить сразу, то есть завтра, под возом, привезти лосиху. Но еще неизвестно, как все это будет днем выглядеть: грязный с обезображенной шеей зверь, черная вонючая дыра в трясине… Как на все это Людмила посмотрит, как поведет себя? Нет, сегодня же, в темноте, надо расхлебывать заваруху.

И Глухов, с обычной для него хваткой, взялся за дело: пустил в направлении мостка трактор, выволок лосиху на насыпь…

5

В поселок он въехал поздно, часу в одиннадцатом. Поселок, однако, еще не спал, уютно, по-вечернему светился окнами.

Сотрясая стены и стекла домов железным грохотом, гнал он трактор пустынной улицей.

Сначала все шло хорошо, как задумано было, как и предполагал Глухов. Он счастливо миновал почти весь поселок, ни единой души не встретив. Кому-то охота так поздно по улицам шататься. Молодежь вся в клубе сейчас, на танцах, ногами дрыгают. Семейные же больше по домам сидят, чаек после баньки попивают, а то и покрепче кое-чего. Суббота, грех не пропустить стопочку.

Да и если встретится кто — не велика беда. Ну, увидит: трактор идет, сани за собой тащит — обычная картина в поселке. На ворох же сена, которым припорошена лосиха, не обратит внимания.

Ему лишь оставалось в заулок свернуть, проехать еще каких-нибудь полсотни метров, и все бы волнения — позади. Но тут из глухой темноты проулка вынырнула горластая ватага мальчишек. С диким, воинствующим кличем бросилась она наперерез трактору.

— Ур-ра-а!

Мальчишки в войну играли. Они уж давно завидели и заслышали трактор. Давно поджидали его в удобном для нападения месте. Для них это, впрочем, вовсе и не трактор был, а чужеземный вражеский бронетранспортер, который подбить, атаковать, уничтожить нужно.

И мальчишки произвели налет по всем правилам партизанской тактики. В трактор полетели гранаты — комья стылой грязи, снежки, палки. А сама ребятня дружным, неудержимым валом накатила на сани, забилась, забарахталась в пышном, неувязанном сенном ворохе, колком и душистом.

— Наша взяла! Ура! — раздались вопли.

Потом вдруг крики, как по команде, смолкли, сменились испуганным, удивленным ойканьем.

Запоздало остановив трактор, свирепея и матерно ругаясь, Глухов пинком распахнул дверцу кабины.

Ребятня мигом схлынула с саней, бросилась наутек. Истошно, разноголосо орала:

— Ло-ось!.. Ло-ось!.. У Глухова лось под сеном! Глухов лося убил!

Разъяренный Глухов выметнулся на дорогу. Он, как волк, ворвался в обезумевшее от страха стадо, хватал, расшвыривал, отвешивал оплеухи, раздавал пинки налево и направо — ребятня кубарем раскатывалась от него в кюветы, разбегалась кто куда, пряталась в подворотнях. Ссутулившийся, заметно в плечах опавший, остался он один посреди улицы.

Вот тебе — и утер носы. Как же это он, дубина, о ребятне не подумал? Все вроде взвесил, все учел, а про ребятню и забыл. Ведь в субботу пацанов привозят из Чиньвы, где они понедельно живут и учатся в интернате. Ну что было задержаться чуть, попозже вернуться, когда бы родители разогнали шантрапу по домам. Нет, сунуло. Отведал, называется, лосятинки.

«Был среди них и Мишка, наверно? — терзался Глухов. — Шкуру, паразиту, спущу. Места живого не оставлю. Заодно и Людмиле перепадет. Вовсе избаловала, распустила парня. До этаких пор носится».

Он не стал поправлять разворошенное, сбитое с лосихи сено, теперь уж незачем хорониться, теперь уж все равно — прикрыта она, не прикрыта.

В состоянии какого-то тупого и вялого безразличия садился он в трактор.

Поехал, свернул в заулок.

А что было делать? Не везти же лосиху обратно. Охотинспекция свои обязанности туго знает. Найдет, непременно найдет, если искать возьмется. По такому снегу в лесу ничего не спрячешь.

Перед домом он заглушил двигатель, пошел открывать.

Толкнул калитку ногой, ступил во двор, добротный, ухоженный, с постройками под железными крышами. Лучший, пожалуй, двор в поселке. Полсотни каких-то, всего-то полсотни метров не хватило — и как бы за стенами крепости был. Глухов мотал головой в отчаянии.

Выдвинув изнутри тяжелый засов, распахнул широко глухие ворота. Быстро и хищно вышел, ухватил лосиху за задние ноги, рывком одернул с саней, поволок, спячиваясь. Что-что, а силешка у Ивана имелась.

Вышла на крыльцо Людмила, простоволосая, в тапках на босу ногу. Включила на застекленной веранде свет, чтобы во двор падал.

— Что долго так? — встревоженно спросила она. — И ужин, и баня уж давно выстыли… Ой, — вскрикнула, — ой, кто это? — И как была налегке, в халате, сбежала со ступенек, склонилась над лосихой, прикрыла ладонью рот в испуге.

Большими охапками Глухов стаскивал сено внутрь двора, складывал в копну перед стайкой. Затем он прикрыл ворота, запер их снова на засов, замкнул калитку на специальную ночную вертушку.

Продрогшая Людмила, горестно замерев, стояла и стояла подле лосихи.

— Хватит торчать, — окликнул Глухов.

— Зачем ты это сделал, Иван? — подавленно и беспомощно спросила Людмила.

— Сделал, тебя не спросил… Много вас счас указчиков найдется.

— Так узнают же! — вырвалось с болью у Людмилы. — Ты об этом подумал, не-ет?

— А весь уж поселок знает, — горько усмехнулся Глухов, — не беспокойся.

Людмила расширила глаза, терла виски, силилась что-то понять.

Снаружи захрустел снег под торопливыми шагами, в калитку забарабанили кулаком.

— Кто там? — спросил напряженно Глухов.

— Я, пап. Открой.

— Мишка, паршивец…

Глухов впустил сына.

Весь в Ивана подросток, крепкий, широкоскулый, ворвался с улицы:

— Пап, а чо про тебя болтают… — И Мишка осекся, не договорил, увидев лосиху.

Глухов посмотрел на жену:

— Вот, пожалуйста…

Он опять закрылся на ночную вертушку, достал из-под крыльца длинные деревянные вилы, поддел ими чуть ли не всю копну, бросил под крышу, на сеновал. Работой он гасил, сбивал ярость, вновь на него нахлынувшую.

— А я не поверил сначала, — ходил вокруг лосихи Мишка. — Я в другом конце поселка был… Вдруг ребята летят: «Миша-аня! Миша-аня! Твой отец лося грохнул!» Враки, думаю. Хотел даже кой-кому шею намылить… — Мишка замолчал, покосился на отца. — И что теперь будет, пап? — спросил он испуганно и потерянно. — Лосей ведь запрещено бить. Ты его как, на петлю поймал?

— На петлю, на петлю! — взорвало Глухова. — Много ты понимаешь… запрещено! Все бы шито-крыто вышло, если б не вы, шантрапа чертова!.. Тебе кто разрешил бегать до этаких пор? — придвинулся он вплотную к сыну, — Я вот сниму ремень да как начну взвазживать.

— Перестань, — вступилась за Мишку Людмила. — У них, может, и всей-то радости на неделе — суббота. Много ли они дома бывают, что ж им и поиграть подольше нельзя?

— Вот, вот… защищай, бери под крылышко. Они скоро не только на сани, на людей кидаться начнут. А ты потакай, потакай…

Но Людмиле сейчас не до ругани было, не до выяснения отношений. Обеспокоенная нежданной-негаданной бедой, свалившейся на семью, она запричитала:

— Ох, Ваня, Ваня… в какое ты нас опять горе втянул! Ну зачем понадобилось… петли какие-то? Что мы, голодные сидим? Что у нас, своего мяса не хватает?

— Не скули, — приказал Глухов. — Не ставил я никаких петель… Я ее из трясины вытянул. Увязла она.

— Зверь-то? В трясину? — засомневалась Людмила, — Ой, плохо верится! Ой, плохо верится!.. Да у нее, что ли, глаз нет?

— Замолкни, говорят… — Иван сунул вилы обратно под крыльцо. — А если бы никто не узнал… тогда б что делала?

— Хорошо, что узнали. Очень хорошо… Не то бы с тобой вовсе не сладить. Тебе ведь что взбредет в голову…

— Дура! — надрывно закричал Глухов. — Без всякого понятия баба! Тут как лучше стараешься…

Людмила, закусив губу и едва сдерживая слезы, потянула за рукав Мишку:

— Пошли, сын, отсюда. Пусть он здесь один на здоровье бесится.

И Людмила с Мишкой поднялись на крыльцо.

— В печку там дров подбросьте, — грозно наказал Глухов, — воду быстро греть. Зверя свежевать буду.

Мишка и Людмила замерли.

— Ты в своем уме? — спросила, не оглядываясь, Людмила. — Ночь на дворе, а он… Все равно ведь придется сдать.

— Придется, придется, — передразнил Глухов. — А вдруг да и пронесет еще. Мало ли что весь поселок знает. В конце концов, кому какое дело? Я ведь не у них взял… Или вы первые доносить побежите?

— Идем, Миш, скорее, — заторопила Людмила, — совсем уж у нас отец-от…

— Ты меня слышала, нет? Воды, говорю, побольше нагрей.

Людмила не ответила. Толкая впереди Мишку, скрылась за дверью.

«Начинается, — с досадой подумал Глухов, — зауросила опять… Сейчас от нее ни дела не стребуешь, ни слова путного не добьешься».

6

Не нравились ему упрямства эти, внезапные, душевные бунты Людмилы. Бывало, что она с ним по месяцу, а то и больше не разговаривала. Ни ласки тогда, ни подарки — ничего не помогало. Он и бить ее пробовал в такие моменты — визг только да крик получался.

Дурить что-то начала Людмила, дурить. И чем дальше, тем чаще и чаще.

— Не так мы с тобой живем, Иван. Ой не так, — не раз уж заговаривала она, — не как все. Другим вон, посмотришь, ни коровы, ни ягнушек — ничего не надо… И живут, выкручиваются.

— Что мне другие? Что мне другие? — отмахивался Глухов. — Знаю я, как другие живут. Сегодня он, положим, захотел своей жене пальто справить — в кассу взаимопомощи бежит. Завтра он вздумал холодильник или еще что приобрести — бумажками для кредита запасается. Вечно у них, у других-то, денег не хватает. Вот как другие живут.

— Без наших забот зато. И наработаться, и отдохнуть — все успевают. Соседи вон, Сергеевы, каждый почти год путевки туристические берут. Ездят, на людей смотрят. Мы же только и знаем, что за скотиной да огородом следить… Иной раз подумаешь: да пропади оно пропадом все… Хоть бы когда-нибудь в маломальский санаторий или дом отдыха выбраться, отвести душу.

— Какой еще санаторий? Чем здесь у нас не дом отдыха? Речка под боком, лес рядом… Отпуск бери и ложись себе, загорай. Воздух свежее свежего, выпить и пожрать всегда вволю.

— Ага, ага!.. Ложись, загорай… Ишь как он славно рассудил. Дом — не курорт, забегаешься в хлопотах. Не увидишь, как и отпуск проскочит.

— Дались ей курорты всякие. Я когда служил в Риге, насмотрелся на них, на курортников этих самых. Очереди в столовку выстаивают. В шесть часов поднимаются, место на пляже занимать. Отдых называется.

— Ты повидал, а я вот, считай, нигде дальше Чиньвы не была. Семилетку кончила — мать заболела… Самой работать пришлось: сначала в няньках ходила, потом сучкорубом… учебу бросила. Тут, как на грех, ты подвернулся. Помнишь, какой ты в Чиньву приехал? Кудрявый, молодой, нахальный. Классный специалист, одним словом. Не вербота там какая-нибудь.

В Чиньву он приехал по направлению лесотехнической школы. В мае приехал, весной, в пору обновления жизни кругом, в пору, казалось, своего обновления. Тогда он был и впрямь курчавым, буйноволосым красавцем, беспечным и беззаботным малым, которому все нипочем, все трын-трава. Ради этого показного ухарства на что он только был не способен. Мог, например, запросто аванс или «окончаловку» целиком прокутить, а потом, вместе с другими парнями из общежития, в долг «на запись» в столовке до следующей получки питаться. Мог, положим, не особо раздумывая, на работу не выйти, прогул устроить, зная прекрасно, что премии месячной может лишиться, а то и квартальной. Много мог себе позволить молодой Глухов. Ко всему тому, подраться и пошуметь любил.

Держался, однако, и больше перед девчатами, на особинку, на выделение — из города как-никак. Городок, правда, небольшой, захолустный, районного масштаба, но все-таки не чета Чиньве. По поселку в узеньких, только-только в моду входивших, брючатках разгуливал, пиджачке клетчатом, хоть в городе ни брючат таких, ни пиджака просторного не носил, здесь уже сшил, на заказ, в мастерской чиньвинской. Небрежно, вразвалочку разгуливал и на насмешливые возгласы пожилых чиньвинцев: «Гляньте-ка, стиляга вышагивает!», лишь пренебрежительно ухмылялся: темнота, мол, вы еще, жизни настоящей не нюхали.

Эх, молодость, молодость — золотые сны. И куда подевалось все? Волос на голове посекся, изредился (курчавые волосы — коварные волосы, мало обычно ими тешится человек — годам к сорока, а иногда и раньше, свободно гребешок пропускают), от былой беспечности и лихой беззаботности не осталось и следа.

На свое пребывание в Чиньве он смотрел тогда как на временное явление. К зиме его должны были призвать на службу — и прости-прощай, дорогая Чиньва. Едва ли он вернется сюда. Советский Союз велик, работы везде хватает, трактористы везде нужны. Ничто в поселке его не удерживает, ничто не связывает. Людмила разве. Но таких Людмил везде навалом, всегда найдутся… Главное, чтобы последствий, ребенка не завелось. За ребенка могут и к ответу притянуть. Ребенок по рукам и ногам свяжет. Не один так парень на неприятность нарвался. Гуляет, гуляет с девчонкой — бах, как снег на голову: «Ребенок будет».

Все здесь, в первую очередь, от самих девчонок зависит. Одни умудряются мигом впросак попасть, иным хоть бы что баловство с парнями.

Вот и Людмила в этом смысле молодцом, хоть куда вышла. На службу Глухов отправился спокойным, уверенным, что ничего такого не намечается, что можно присматривать и получше деваху, что можно забыть, заглушить, выветрить из души те весенние, те летние ночи, которые он провел с Людмилой и которых ему уж больше никогда и ни с кем не выпало.

Людмилу он приметил и выделил сразу же, как прибыл в леспромхоз, как впервые попал на лесосеку. Работала в одной из бригад веселая, круглолицая девчонка. Это сейчас Людмила высохла, лоск потеряла, а в то время она полненькой, свежей была, звенел колокольчиком голосок.

Да, хорошенькой, что там говорить, была Людмила когда-то, хоть жизнь и не баловала ее: отец на фронте погиб, за матерью, старой и больной, уход и уход был нужен. С такой, как Людмила, и связываться опасно было, стрясись что, совесть потом замучает.

Однако все вышло как нельзя лучше. Людмила в отличие от других не наградила, не «порадовала» Глухова сообщением о ребенке. Не покушалась особенно-то, не строила радужных планов на совместную жизнь с ним. В мыслях, может, только? Но ведь мысли — не документ, к делу не пришьешь.

Общение меж ними сложилось ровное. Они изредка переписывались: поздравляли друг друга с праздниками, с днями рождений, Людмила сообщала Глухову все поселковые новости, в каждом почти письме вспоминала лето, их лето, их счастливое, незабываемое время, когда они были вместе. Он сдержанно, без всяких заверений и обязательств писал о солдатских однообразных буднях, о большой своей тоске по «гражданке».

После демобилизации он решил заехать ненадолго в поселок, забрать кой-какое барахлишко, сданное на хранение в общежитский склад. Хотелось и себя показать, каким он подтянутым, бравым стал, как армия изменила его, хотелось знакомых корешей увидеть, гульнуть хорошенько напоследок.

Заехал, нашел заждавшуюся, истомившуюся Людмилу еще более ласковой и внимательной, более близкой и понятной, почувствовал, как жадно и непреодолимо стосковался по ней — и остался.

Родители Ивана, жившие все в том же городишке, в котором он вырос, в котором окончил лесотехническую школу, звали его к себе, под надежный отеческий кров, в свой небольшой скособоченный домишко, где и вдвоем-то разойтись трудно. Но Глухову захотелось независимости, свободы. Захотелось самостоятельно, без чьей-либо, пусть даже родительской, помощи, устроить жизнь. И какую жизнь! Чтоб ни в чем нужды не было.

Он с легкой грустцой, сыновьей снисходительностью думал о своих стареньких добрых родителях, их рачительной бережливости, дрожании над каждой копейкой, их мелочной хозяйственности, дабы лишь прожить, прокормиться, доставшейся им от тяжких военных лет, когда они все втроем чуть не умерли с голоду. Сейчас другие времена, другие возможности. Сейчас, если голова на плечах, многого можно добиться. Хватит дурака-то валять. Это до призыва легко было бедолажить, финты выкидывать — он ведь не собирался обратно в Чиньву. На службу он смотрел как на некий рубеж, перевал, после которого все изменится, пойдет по-иному, определится окончательно: и семейный вопрос, и работа, и место жительства. Вот тогда он и за ум возьмется.

Но все осталось по-старому: тот же леспромхоз, тот же поселок, та же Людмила. Только сам Глухов, со своим теперешним желанием достичь многого, как бы другим вернулся, на себя непохожим. Голод и нужда военного лихолетья породили в нем не только закалку и терпение. Всегда мечталось о полезной, заметной, но в то же время и сытной, обстоятельной жизни. Вон как некоторые в городах живут! И машины, и все имеют, а сам, глядишь, каким-нибудь кладовщиком сидит, на окладе в восемьдесят-девяносто рубликов. Чем же Иван хуже? Только он не станет жульничать, всяких там нечестных доходов искать. Глухов все своим горбом заработает, все по закону будет, не подкопаешься.

Женившись на Людмиле, он сразу же перебрался из общежития, с его неспокойной, холостяцкой жизнью, питанием по столовкам, в ее маленькую уютную квартирку (мать свою Людмила уж к тому времени схоронила), однако через каких-нибудь полгода ему стало тесно в этой квартирке, простор и размах понадобился. Хозяйствовать так хозяйствовать.

И он написал заявление директору, напросился в один из отдаленных лесопунктов, куда и захочешь, так не скоро выберешься. Там Глуховы вселились в свободный типовой домик, над которым Иван и по сей день трудится, все что-нибудь обновляет, пристраивает, приколачивает.

Жить начали с малого, с гулких, пустых комнат, постепенно, с годами, заполнявшихся всякой всячиной. Жить было вольно, в достатке — ведь кругом тайга-кормилица! Тайга, дающая хороший заработок! Тайга, с ее несметными даровыми богатствами: кормом для скота, грибными и ягодными угодьями. Не ленись только, к рукам прибирай.

7

Войдя в дом, Глухов, как и следовало ожидать, не застал Людмилу на кухне, за хлопотами.

Прошел, не раздеваясь, заглянул в большую комнату. Людмила с Мишкой смотрели телевизор.

Паукообразный, медлительный луноход, опадая и переваливаясь с боку на бок, исследовал метр за метром безжизненную планету. «На трактор похож», — подумалось мимолетно Глухову.

— Я давечь что наказал? — сказал он в сутулую, с резко выступающими лопатками спину жены.

Людмила, как в ознобе, передернула плечами, холодно ей стало от голоса Ивана.

— Кому говорю?

Людмила опять поежилась.

— Ну и черт с тобой! — отступился Глухов. — Сам все сделаю!

Он сходил в дровяник, принес большую охапку дров, с грохотом свалил их на пол, подбросил в печку. Печка еще не прогорела, от красных неостывших углей дрова тотчас занялась веселым трескучим пламенем.

Не надеясь на ответ, крикнул:

— Где бачок? В коем белье кипятишь?

Из комнаты — ни звука.

Бачок он нашел в чулане. Вывалив грязное белье, пошел с ним за водой — колодец у Глуховых во дворе, не идти далеко.

Вернулся через минуту в избу, поставил полный бачок на горячую плиту.

— Пап, — послышался неуверенный голос Мишки, — скоро ведь свет выключат… зря затеваешь.

— Не суйся не в свое дело, щенок! — гаркнул опять разошедшийся Глухов.

— Я не щенок тебе, — обиженно отозвался Мишка.

— Поговори у меня. Язык больно длинный стал, живо укорочу.

Слышно было, как Людмила зашикала на Мишку.

Вот и возьми его, сынка родного. Задирается уж, отцу перечит. А ведь в шестой только класс ходит, тринадцать лет сопляку. Что же из него дальше-то будет, когда ему лет так восемнадцать исполнится? С кулаками небось полезет на отца. Нынче ведь от детей всего можно ждать. Нынче они рано к самостоятельности привыкают, без отца-матери обходятся. Черт знает, чему его там в интернате-то учат?

Впрочем, Мишка прав, свет скоро действительно выключат. Пурхайся тогда в темноте. Придется, хочешь не хочешь, к Анисиму на поклон идти, пусть еще часика три движок погоняет. Без горючего, без поллитры, тут, конечно, не обойдешься.

А что если Анисима с собой прихватить? Лосиху поможет разделать. Один-то Иван когда управится? Разбалтывать Анисиму нечего, все уж разболтано. Анисим, правда, трухач порядочный, но перед выпивкой едва ли устоит, враз покладистым сделается.

Глухов ввалился в комнату, гулко затукал своими разбухшими, грязными по самый верх кирзовыми сапожищами, оставляя на чистых половиках жирные, броские следы. Открыл верхний ящик комода, где хранились деньги, взял пятерку и трешницу — на две поллитры, самому тоже выпить хотелось.

Людмила даже не посмотрела на него, не шелохнулась.

С водкой, однако, ничего не вышло.

Водку он надеялся у Тоньки-продавщицы достать. Холмовка — не город, и не Чиньва даже, ни милиции, ни дружинников нет. Здесь подвыпившие с вечера мужички могут заявиться в ночь-полночь к продавщице и водки потребовать, не боясь на кулак нарваться. Муж Тоньки, Володя, под каблуком у жены ходит, рохля мужик. Поговаривают, будто и ребятишки их, трехлетний рыжеволосый Митька (ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца) и крутотелая, вихлявая Анфиска, за которой уж вовсю парни ухлестывают, не Володины, мол, это, не от него дети. И хоть Тонька сама не из робкого десятка, сама может постоять за себя, от ворот поворот показать, взашей вытолкать, но предпочитает все-таки не связываться с мужиками, поторговывает помаленьку, держит на дому водку.

Да и как не держать, если водка в поселке иной раз предмет первой необходимости. Промок, положим, человек под дождем в лесу, промерз до костей под ветром, чем, как не водочкой, отогреться. В любое время суток продашь, никуда не денешься, соблюдая, разумеется, при этом и свои интересы: раньше с трех рублей копейки какие-то в пользу Тоньки оставались, теперь же, с четырех, — чуть ли не полтинник, без малого. Есть резон заниматься.

И вот Тонька, не однажды и его, Глухова, выручавшая, уперлась на сей раз — и ни в какую: нет и нет у нее водки. Может, в самом деле не было, а может, уж прослышала, что Глухов «лося забил». Значит, в поселок не завтра-послезавтра милиция нагрянет, дознания начнутся: чем Глухов в субботу вечером занимался, куда ходил, разговаривал с кем? Тонька опасалась, видать, как бы и ее мимоходом к ответу за водку не притянули.

В доме продавщицы не горел свет — это он еще издали увидел. Суворины уж, конечно, спят давно и ждать не ждут никакого Глухова.

Принялся стучать в дверь, сначала легонько, потом посильнее, носком сапога.

Долго не открывали. «Оглохли они там, что ли?.. Иль слышат, да не открывают? Уж не помешал ли я им?» — усмехнулся Глухов.

Наконец в доме проснулся кто-то, заходил, шаркал шлепанцами. Щелкнул выключатель.

— Кого там опять принесла нелегкая? — послышалось из сеней.

— Впусти, Тонь.

— Глухов? — узнала по голосу Тонька.

— Он самый. Открой.

— Зачем?

— Надо, стало быть.

Тонька тяжело вздохнула: знает, мол, она, что ему надо. Открыла, пошла, запахнувшись в яркий фланелевый халат, впереди гостя.

— Что рано легли? — игриво выведывал у хозяйки Глухов. Старался как-то задобрить, умаслить Тоньку, от нее сейчас зависело многое.

— Двенадцать часов… рано ему.

— Рано, Тонь… рано, — уверял Глухов. — Я бы с такой женкой… — Он сделал попытку обнять продавщицу. — Да я бы с такой…

— Не болтай, — отбросила его руку Тонька. — Зачем притащился-то? Если за водкой, то поворачивай… нет у меня водки.

Глухов выложил на стол деньги.

— Дай две поллитры, Тонь.

— Русского языка он не понимает, — презрительно фыркнула Тонька. — Сказано — нет. И проваливай.

— Тонь…

— Проваливай, проваливай, говорят, — наступала, выпячивая едва прикрытую грудь, продавщица.

— Да есть у тебя водка! — взвинчивался Глухов. — Кому ты арапа заправляешь?

— Не ори, — спокойно и твердо сказала Тонька, — ребят мне разбудишь. Приходят тут всякие… Хотя бы свою шкуру дома оставил. Так в рабочем и прет. Всю мне квартиру продушил.

Промасленная, блестящая фуфайка Глухова резко и далеко шибала соляркой.

Из комнаты вышел заспанный Володя, в просторных, великоватых кальсонах, длинной ночной рубашке, щупленький, неказистый рядом с крупной Тонькой. Широко зевнув, щурясь на свет, спросил:

— Чего шумите?

— Скажи ей, Володя, — шагнул к нему Глухов, — вразуми бабу… Пусть хоть бутылку продаст. Так вот, позарез нужно. — Глухов чиркнул по горлу ладонью.

Володя растерянно и беспомощно заморгал, опасливо покосился на гневливую Тоньку: он и Глухову не смел отказать и жены боялся.

— Уж продала бы, — сказал он без всякой надежды на успех, — раз человеку позарез нужно.

— Молчи, — цыкнула на мужа Тонька, — ты тут будешь еще… адвокат выискался. Сказано: не дам, значит, не дам. Точка.

Глухов замычал в бессилии:

— От чертовка! От вреднячая баба!

— Кто это чертовка? Это я-то вреднячая? — задохнулась Тонька. — А ну-ка, чтоб духу твоего не было, пока я тебя чем попадя не огрела! Иди и на свою Людмилу покрикивай, а здесь нечего…

Так и пришлось уйти несолоно хлебавши.

От Тоньки он направился прямо к Анисиму.

Подмораживало. Тонкий, непрочный наст похрустывал под ногами. Большая сияющая луна висела высоко над лесом. И, то ли от ее сияния, то ли от снега, удивительно ясно было кругом, таежный бугристый горизонт близок и четок, тени глубокие, мягкие, а небо за луной далекое-далекое, с притушенным красным светом звезд.

«Худо дело, — мрачно соображал Глухов, вышагивая спящей улицей. — Похоже, что снег ни завтра, ни послезавтра не стает. Все ему карты этот снег спутал. Пчелам каюк, должно. Тайгу завалил, корм подножий. Чем скотину держать до праздников?»

«Агрегатная» — будка с движком, курная и курная избенка, низенькая, задымленная, черная — стояла в конце поселка, у гаража. И как она только не разваливалась от грохота двигателя.

Нагнувшись, толкнув плечом хлипкую дверцу, Глухов проник в шумное, адское пекло, тускло высвеченное одной маленькой лампочкой. Все здесь для Глухова привычным было: и чад отработанной соляры, и гул двигателя, и вибрация стен, воздуха. Точно в кабину трактора влез.

Анисим, медлительный грузный мужик, подстелив фуфайку под голову, лежал на верстаке у стены. Какую-то затасканную книжонку читал. «Стоит ли этого борова с собой брать? — засомневался Глухов. — Толку-то от него, пожалуй, как от козла молока. Ничего ведь не умеет ладом. Ну да пусть… все подмога».

Услышав, что кто-то вошел, Анисим повернул голову, удивился неожиданному гостю. Глухов махнул рукой: выйдем, мол, поговорим, какой в этом шуме разговор.

Моторист отложил книгу, сполз с верстака, надел и застегнул фуфайку на все пуговицы — не больно-то спешил к поджидавшему его Глухову.

«Вот мужику живется, — позавидовал Глухов. — Другой бы на месте Анисима со стыда сгорел, сквозь землю провалился (здоровый такой хряк, пахать на нем впору — и движок гоняет), Анисиму же хоть бы что, получает свои девяносто рубликов и в ус не дует, тогда как даже бабы в поселке из двухсот не вылазят».

Детишек целый воз наклепал. Жена на лесосеке хребтину гнет, сучки рубит, а ему горя мало. Бока уж, наверное, в пролежнях.

За стенами «агрегатной» треск двигателя казался глуше, утробнее, но разговаривать все-таки трудно было, кричать приходилось.

Сделав ладони рупором, Глухов гуднул на ухо мотористу:

— Слышь, Анисим?.. Погонял бы ты сегодня еще свою дребезжалку.

— Что стряслось-то? — крикнул в свою очередь моторист.

— Видишь ли… — не сразу нашелся что сказать Глухов, — дело есть.

— Какое дело?

— Ну, дело… дело… — начал терять терпение Глухов. — Какая тебе разница?

— А? — не расслышал Анисим. То ли действительно не расслышал, то ли хитрил, дурачком прикидывался.

— Да что мы надрываемся здесь, — поймал Глухов руку моториста.

Они отошли метров шестьдесят, встали за ближайшими домами.

— Понимаешь, в чем штука…

Анисим терпеливо ждал.

— Лосиху разделать надо, — испытывающе взглянул на него Глухов. — Пошли-ка, подсобишь мне. В накладе, не беспокойся, не останусь.

— Лосиху? — присвистнул Анисим. — Ухряпал, что ли?

— Погоди… дай досказать.

— Нет, не-ет, паря, — испуганно отшатнулся моторист, до него только сейчас дошла суть сообщения. — Не впутывай ты меня в эту историю, — поднял он руки. — Движок я, конечно, могу погонять, раз просишь. Но больше ничего не знаю… не слышал ничего, не видел.

— Затрясся-то, батюшка, — брезгливо поморщился Глухов. — В штаны уж небось напустил?

— Сам ты напустил, — огрызнулся Анисим, — если кого-то в помощники зовешь.

— Стал бы я звать, жди… не знай весь поселок. При керосинке б управился…

— Что-то не пойму я…

— И понимать нечего, — раздраженно выговаривался Глухов. — Я ее под ворохом сена вез, а на сани шантрапа налетела.

— Под ворохом? В санях?.. Да-а! — восхитился Анисим. — Ишь, ловкач! Под носом хотел у всех… На это ведь решиться надо!

— Хотел, да не сумел, — буркнул Глухов. — Разделать вот думаю… заберут, не заберут зверя… — Помолчав, сказал напористо: — Пошли давай, пошли. — Глухов все еще не терял надежды уломать моториста. — Как придем, сразу насчет самогонки сообразим… аппарат заправлю. Пока управляемся, пока что, глядишь, и накапает помаленьку. Я было намерился водкой у Тоньки разжиться, но она, стерва, заартачилась что-то, не продала.

При упоминании о самогонке лицо Анисима настороженно вытянулось, напряглось, изобразив мучительную внутреннюю борьбу: идти ему, не идти? Водился за мужиком грех — «не любил» выпить.

— Можно, пожалуй, и сходить, — начал он неуверенно, — раз уж весь поселок знает, раз твое дело совсем пропащее… Только я здесь ни при чем, если что… Моя хата, как говорится, с краю… Я лишь в помощники иду. Договорились?

— Договорились, договорились… Айда, — презрительно командовал Глухов.

8

Дома он первым делом в подполье полез, вытащил на свет божий громоздкий самогонный аппарат — гордость Ивана: сам сконструировал! Потом снял с печи трехведерную бутыль браги, поставленную бродить к праздникам.

Сдвинув бачок на край плиты — вода уж согрелась, валила паром — поднял наполненный брагой аппарат на его место.

Теперь пару ножей найти — и к делу.

А что это Мишки с Людмилой не слыхать?

Он заглянул в комнату. Людмила постелила себе на диване (она всегда перебиралась на диван, когда не разговаривала с Иваном), лежала на спине — глаза закрыты, но едва ли спала. Мишка на своей кроватке посапывал, свернувшись клубком.

Выдвинув ящик кухонного стола, Глухов отобрал для Анисима нож побольше и поострее, себе взял другой, которым скотину резал, прихватил брусок в сенках.

Анисим поджидал Глухова на крыльце. Сидел на ступеньках, смолил цигарку.

— В болоте заарканил? — мотнул он головой на лосиху. — Извожена вся, места сухого не найти.

— В старицу она вбухалась, — сказал Глухов. — у Гнилой речки.

— Сказывай сказки, — хмыкнул Анисим. — Сколь живу, не слыхивал…

— Что не слыхивал?

— Так, ничего, — струхнул слегка моторист, уловив угрозу в голосе Глухова.

— Ну и помалкивай, — предостерег Глухов, — начал мне тут…

— В старицу так в старицу… я что? — Анисим суетливо поднялся, выказывая готовность и рвение к работе. Сказал, чтобы как-то загладить свой испуг, разрядить обстановку: — Поднес бы…

— Обойдешься, — непреклонно отрезал Глухов, — знаем, какой ты работничек после этого… Держи, — подал он нож Анисиму.

Они поочередно — сначала Иван, потом Анисим — наточили ножи. Глухов сунул брусок за голенище, шевельнул лосиху ногой:

— В огород не перебраться нам? Весь ведь двор устряпаем…

— Определенно устряпаем, — поддакнул Анисим.

Перетащили лосиху волоком в огород, под яркий и скошенный пучок электрического света, бивший наружу из окна кухни.

— Взялись однако, — сказал Глухов. Он нагнулся, оттянул на себя длинную ногу лосихи, ловким круговым движением надрезал чуть выше колена. Кожа свободно разошлась, обнажив белые выпуклые суставы.

То же самое, только с другой ногой, сделал и Анисим.

И работа пошла, горячая, спорая. Анисим и тот в азарт вошел. Откуда и сноровка взялась — умело орудовал ножом, пыхтел в трудовом усердии.

Мужики быстро оснимали лосиху, высвободили шкурку из-под сизой, лежавшей на боку туши. Отбросили в сторону шкуру, грязную, хлюпкую.

Перекурили над тушей.

— Верных полтора центнера потянет! — прикинул на глаз Анисим. — Жалко небось? — спросил он Глухова. — Считай, уж твоя была.

Глухов не ответил, пошел в дровяник, взял там топор, вернулся, отчленил не осниманные до колен ноги и голову лосихе. В широкое трубчатое горло выкатилась на снег кровь, темная, загустевшая, точно студень.

Анисим перевалил тушу на спину. Глухов опять взялся за нож, провел им вдоль туши — вспорол живот. Показались, начали быстро выползать, вываливаться большие червячные узлы кишок.

Мужики посбрасывали фуфайки, засучили рукава пиджаков, принялись копаться, брызгаться в звериной утробе, пленки какие-то резали, рвали, отделяя внутренности от ребер и позвонков.

— Стой, не вываливай, — сказал Глухов, — посудину принесу… Их если промыть хорошенько, да выварить, да изрубить мелко сечкой — отменные пирожки получатся. — Криво и горько усмехнувшись, добавил: — Кишки-то, надеюсь, не отберут.

Он несколько раз домой сбегал, ведра притащил, корыто, бачок с горячей водой.

Требуху и внутренности выпустили в корыто, они заколыхались под светом живой, зеленовато-голубой массой. Темная печень, будто тюленья голова, вынырнула на поверхность. Глухов цепко ухватил ее, пластанул ножом по сросткам у кишок, бросил в ведро:

— Зажарим к выпивке… Что мы, печенки не имеем права испробовать?

Анисим, сглотнув слюну, подтвердил:

— Добрая, всем закускам закуска — каленая печень! Глянь-ка, — подсел он к корыту, — никак дитенок плавает. Гульнуть успела.

В корыте, в пахучем зеленовато-голубом месиве был виден теперь, угадывался зародыш, крохотный большеголовый лосенок с подвернутыми ножками.

— Успела, шалавая! — вновь внезапно ожесточился Глухов. — Свалилась ты на мою голову… — Двумя-тремя точными взмахами топора он вскрыл гулкую грудину.

Опоражнивали, словно трюм, вместительную реберную клетку: Анисим выловил большое увертливое сердце и скользкое легкое, Глухов — осердье и почки, тугие и круглые.

Рыхлое, бурое осердье и бледно-розовое легкое тоже полетели в ведро.

— Все! — Глухов разогнулся, охнув, — сводило спину. Как ни здоров, как ни крепок он был, все-таки сказывалось, — третью, считай, подряд смену ишачит. — Пойду-ка я, жареху сварганю.

Оконная занавеска отдернута, и Анисиму хорошо видно, что делается на кухне. Глухов там разбирается с жарехой: ставит на плиту большую сковороду, бросает в нее ком стылого жиру, режет на крупные куски печень.

— Лучку не забудь… и лаврового листику, — стукнул по стеклу Анисим.

— Знаю, — промычал Глухов.

Взбодренные близкой едой и отдыхом, мужики наскоро покончили с лосихой: омыли тушу, расчленили ее надвое, снесли в дровяник, подтянули там веревками под перекладину. Туда же, в дровяник, и все остальное снесли: голову, легкое и осердье в ведре, корыто с требухой и кишками. Убрали из огорода и шкуру, чтобы ночью собаки не растащили.

Жареха трескуче шипела и скворчала на сковородке. Густой сытный запах наполнял избу.

Глухов с Анисимом сидели за столом: разделись до рубах, пораздернули вороты. Вытирали полотенцем вспотевшие, разгоряченные лица — в доме было жарко, не продохнуть, печь долго топилась.

Наполненные рюмки пока не трогали, вот-вот печень дойдет! Еды на столе много: и суп, и картошка тушеная (весь здесь ужин Ивана), и сало, и лук, и огурцы маринованные. Но какая ж закуска может с печенкой сравниться? Ждали печенку!

— Нет, не могу больше, — не выдержал, однако, Глухов. Ему невтерпеж стало. Еще бы, с обеда ведь ни крошки во рту. И вкалывал столько. — Держи давай, дернем… в животе революция.

Подняли стопки, выпили. Обоих скривило, передернуло. Самогонка была теплая, противная, не успела остыть, хоть Глухов перед этим и выносил банку на холод.

— Хух, — едва отдышался, продохнул Иван. — Плохо пошла, зараза.

Анисим, как бы успокаивая Глухова, наговаривал благодушно:

— Сейчас пойдет! Сейчас как по маслу покатится… размочено раз.

Сразу же опростали по второй, по третьей — бог троицу любит. Усталость отступила, взбодрились немного. Глухов вскочил, прихватил полотенцем горячую сковородку, плюхнул на стол, отдернув скатерть.

Жадно и торопливо ели, старались поскорее унять, заглушить растравленный самогонкой аппетит.

— А что твоя Людмила не показывается? — полюбопытствовал Анисим.

— Тебе какое дело до моей Людмилы? Уж не хочешь ли удочки закинуть?

— Да нет, спросил просто… Чудно как-то, не выйдет, не покричит? Хозяйка ведь.

— Руки-ноги повыдергиваю и спички вставлю, — жестко пообещал Глухов.

Натянуто, нехорошо посмеялись. Поддевали вилками печень, макали ее в соль, обжигаясь, катали во рту каленые твердые куски. Выпивать тоже не забывали, пропускали стопарик за стопариком.

Уняв, утолив кое-как голод, Иван спросил:

— Как думаешь? Заложит меня кто-нибудь завтра?

— Завтра, может, и нет. А уж в понедельник-то…

— Почему?

— Э-э, бра-ат, — уверенно и даже покровительственно тянул Анисим. — Людей плохо знаешь, Иван. Это я, положим, не побегу доносить, а люди… Люди, Ваня, всю жись себе и друг дружке могилы роют.

— Но почему, почему? — стукнул по столу кулачищем Глухов. — Кому какое дело?.. Что я у них украл? Кровное ихнее взял?

— Зависть, Иван. Зависть людская… — поучал Анисим. — Ты вот, допустим, угрохал лося, на цельную зиму мясом, считай, обеспечен. А ему надо в магазин бежать, за говядинкой. И еще купит ли?

— Погоди со своей говядиной, — перебил Глухов. — Я же на него не побегу жаловаться, пусть он хоть кого грохает. Я только стараюсь своего не упустить… Мое от меня никуда не уйдет.

— От тебя не уйдет, известно, — согласился Анисим, — у других же сквозь пальцы просочится.

И Глухов, и Анисим заметно пьянели: Иван с дикой усталости (выпивка его редко брала), Анисим — от крепкой самогонки. У них уж заплетались языки, глаза перли навыкат, падали головы.

— Да, — заключил Иван, — не на кого, не на кого нынче положиться… сын родной и тот заявляет: «Я не щенок тебе».

— Как это? Как это не на кого? — вскинулся ревниво Анисим. — Ты же, к примеру, не пошел до кого-то, меня позвал. Значит, веришь, надеешься на Анисима. Знаешь, что я не из продажных.

— Молчал бы, — посоветовал Глухов. — Первый расколешься, нажми чуть.

— Это я-то? Я? — хорохорился Анисим. — Обижаешь ты меня, Иван. Крепко обижаешь.

Ушел Анисим от Глухова не по своей воле — вытурили. Самогонка уж к тому времени кончилась, жареха остыла. Холодная, сухая печень застревала в горле.

Мужики сонные, разомлевшие сидели. Иван клевал носом в тарелку. Анисим все петь порывался: «Бродяга к Байкалу подходит…» — но дальше этих слов не шел.

— А? — очнулся вдруг от пьяного забытья Глухов. Нашарил не сразу — остановил на Анисиме блуждающий взгляд: — Расселся тут…

— Здрассте, — поклонился уязвленный Анисим, — что ж мне, лежать прикажете?

— И лягешь… поговори у меня. Хвачу вот по кумполу, живо заткнешься.

Анисим печально морщился, крутил головой:

— Слаб ты сегодня на выпивку, Иван.

— Повкалывал бы с мое…

— Туго, брат… туго пришлось, — уже язвительно посочувствовал моторист. — Что бы ты делал без меня? Движок я тебе гоняю? Гоняю. Лосиху помог разделать? Помог. А ты меня по кумполу…

Глухов понял последние слова Анисима по-своему, подумал, что тот на благодарность напрашивается, на подачку.

— Ладно, не цепляйся к словам, — сказал он понуро и как бы немного отрезвев. — Я тебе сейчас мясца принесу. Глухов никогда внакладе не остается.

— Мясца? — насторожился Анисим. Он пьян, пьян был, а здравомыслия не терял: — Какого мясца?

— Лосиного, конечно… какого. Свою я скотину не резал еще.

— Ты что? Ты что, Иван? — всполошился Анисим. — Сдать ведь потребуют.

— Ну, это мое дело, — поднялся, пошатываясь, Глухов, — я в ответе за все. Сиди, я сейчас…

— Не надо мне никакого мяса! — хватал, удерживал Ивана моторист.

Глухов густо забагровел, налился в момент бешенством.

— Слушай-ка, друг, — сипло процедил он сквозь сжатые зубы. — Выметайся-ка давай, пока не поздно. Испугался, что я его в сообщники…

— Ничего я не испугался, — сгреб моторист одежду в охапку.

— Вали давай, вали!

Дверь за Анисимом захлопнулась. Глухов немного постоял, будто в недоумении, натыкаясь руками на стены, пошел в боковушку, его с Людмилой комнату, свалился там одетый на кровать и тотчас провалился, полетел в глубокую темень.

9

Мучительный, жуткий сон привиделся утром Глухову.

Снилась ему заснеженная трасса в сгущающихся сумерках, речушка, петляющая внизу, под угором, черное загадочное пятно у дороги — все как наяву было.

Все как наяву и дальше происходило. Так же он развернул трактор напротив попавшего в беду зверя, так же размотал основной, тяговый трос, нарастил его запасным тросом, сделал на конце петлю.

Потом ему так же не хватило спаренных тросов, так же он сдавал, рискуя вместе с трактором в болотину ухнуть, так же сказал, накинув петлю на шею лосихи: «Теперь ты на крючке! Теперь я тебя вытащу, голубу!»

Но когда он добрался до рычагов — трактор почему-то не вперед, а назад двинулся, будто Глухов по ошибке заднюю скорость включил. Проверил: нет, все правильно — вперед должен ехать. А трактор между тем сползал и сползал с насыпи. Оглянулся Глухов — и на месте лосихи большую зияющую дыру увидел. Волосы подняли шапку на голове тракториста: туда, в эту черную, смрадную бездну, и стягивала его лосиха.

Он рывком сел на кровати, вытер подолом рубахи испарину со лба.

Часы на столе показывали половину одиннадцатого. Ого! Ничего себе придавил. А впрочем, не так, видно, и много, лег-то ведь… Глухов не смог припомнить, во сколько он лег.

Дома никого не было. Людмила у соседей, наверно. Мишка, ветрогон, на улицу, конечно, удрал. Ох и доберется же когда-нибудь Иван до этого лоботряса! Нет, чтобы за учебники сесть.

На кухне — черт-те что! Все как осталось ночью, так и стоит. Людмила назло ему не прибралась, палец о палец не ударила. Самогонный аппарат не спрятан. Бутыль с брагой тоже на виду, не на печи. Стол объедками и окурками завален. Пол грязный, исслеженный. «Ну, Людмила! Ну, Людмила! Дозлишь меня ты!»

Голова у Глухова раскалывалась, трещала. Во рту пересохло, жгло. Пил часто воду, не помогало. Обычно он засыпал похмелье: чем дольше проспит, тем свежее встанет. Но сегодня… Привидится же страсть божья. Так ведь недолго и того…

Самогонки, леший побери, — ни капли в банке. Заново разбираться с аппаратом — долгая канитель.

Глухов переоделся, сменил рабочие брюки и рубаху на выходные, в яловые сапоги влез (до сих пор солдатские живы, сносу им нет), нашел вчерашние неистраченные деньги, накинул блестящий коричневый кожан, толстую кепку нахлобучил — вышел из дому.

За воротами зябко, ветрено, рвет полы тяжелого кожана, срывает кепку. Небо заволочено низкими тучами. Воздух влажен и по-весеннему пахуч, избы стоят темные, отсыревшие, но все еще под белыми, хоть и осевшими, шапками.

«Похоже, опять будет снег, — подумал Глухов. — Доконать меня решила погодка. Неужто скотину и впрямь раньше времени резать придется».

И пчелы уж, наверное, до единой вымерзли? Вон как насвистывает, задувает.

Глухов проведал огород, обошел, осмотрел пчелиные домики. Ульи стояли заснеженные, притихшие, без привычного летнего зуда в них.

— А гори оно все белым огнем! — махнул рукой Глухов.

На улице его окликнули. Поднял чугунную голову — мастер. Тоже на огороде возится, подготавливает картофельную яму к морозам: соломки вон тащит, гнилые сусечные доски повыбросил. Зима, видно, и мастера застала врасплох, Уж он-то бы мог и пораньше побеспокоиться, хозяйство не ахти какое, коровешка одна. На лесосеку не каждый день выезжает — начальство.

Одет был мастер по-домашнему: толстый вязаный свитер, подшитые валенки, плохонькая шапчонка ушами топорщится — шут гороховый, а не мастер, поставить себя не умеет.

Сбросив солому в яму, мастер вышел через калитку к Глухову.

— Ну? Привез? — спросил он, пытливо сощурившись, явно имея в виду не одни только сани.

— Привез.

— Так, та-ак…

— Что так-так?

— Ничего. С санями, спрашиваю, все в порядке?

— В порядке, в порядке… Ни черта твоим саням не сделается.

— Не моим, а нашим. Они мне так же, как и тебе, нужны.

— Давай, давай, — съехидничал Глухов, — открывай заседание рабочкома.

— Трактор опять у дома оставил?

— Какая разница? У дома, у гаража ли? — переступил с ноги на ногу Глухов. Уйти не терпелось.

— Не какая разница, а есть специальное место для этого. Ишь моду взял!

Разговаривая, мастер, казалось, надеялся на что-то, выжидал: еще немного, и Глухов признается, облегчит душу. Но Глухов только болезненно кривился, ему было муторно стоять и рассусоливать попусту. Голова гудела, к горлу подкатывала тошнота.

Когда он вошел в магазин, очередь вдоль прилавка притихла, угомонилась, старухи и бабы заперешептывались, запоказывали, закосили глазами в его сторону. Сарафанное радио работало на полную мощь.

За прилавком, как вихрь, металась Тонька: кидала продукты на весы, бойко и красиво костяшками счетов щелкала. Сноровкой и проворством природа ее не обделила.

Выбрав удобный момент, Глухов протянул деньги через головы покупателей, два пальца-крючка показал Тоньке: парочку ему.

— В порядке очереди! — резко отшила Тонька.

— В очередь, в очередь, — с готовностью, будто век дожидалась, подхватила какая-то баба. — Тут за буханкой хлеба стоишь, а они без всякого стыда лезут.

— Правильно, правильно! — загалдели кругом. — Нечего им потачку давать.

Глухов не спорил, не связывался с бабами. Бесполезно. Бабам разве что докажешь.

В дверях в это время появился дед, батя бригадира Котова, самый, говорят, старый человек в Холмовке. Лет под восемьдесят, сухонький, легонький, белоголовый. И в чем только душа держится? Никак умереть не может. Звали его Махай Махаичем за постоянную привычку в толк и без толку махать руками. Дома старику делать-то особо нечего, поэтому он охотно и частенько в магазин наведывается, на народ. Поговорит, помашет руками, купит что наказывали — хоть в этом от него польза семье — и уйдет довольный.

Звонкий трескучий голосок Махая сразу же перекрыл магазинный гомон:

— Мир добрый честной компании! Шум, слышу, подняли, а драки нет.

— Здравствуй, Махай Махаич, — нестройно отозвалась очередь.

— Есть крайний кто?

— За мной будешь, дед, — сказал Глухов. Ему это далось нелегко, он и так-то жестоко страдал — отступился, спасовал перед бабами.

— А что ж ты, парень, в головках-то пристроился? — принялся разыгрывать его дед. — Порядок блюдешь? Так вроде не хулиганит никто?

Очередь засмеялась. А Махай Махаич, ободренный вниманием, продолжал с подъемом:

— Вот болтают про мужиков… всегда, дескать, без очереди лезут… Выдумки! Пожалуйста, — указал дед на Глухова, — стоит же человек!

Бабы дружно и насмешливо согласились: как же, как же — небывалое дело видят они!

— Ему, может, и взять-то… — не унимался Махай, — а его маринуют.

— Помолчи, дед, — хрипло выдавил Глухов.

— Да ты не обижайся, парень, — по-доброму уж сказал старик, — я ведь шутейно… Иди-ка ты лучше на крылечке посиди, пока очередь тащится. Если тебе водочки, я могу купить. Деньги оставь только… А злиться, сынок, не нужно, смири душу.

Глухов был готов пристукнуть Махая.

10

Только он вышел, только успел с крыльца спуститься, тут же, как из-под земли, вырос перед ним Сашка Прокопьев, щупленький, косоплечий калека, сильно на правую ломаную ногу опадающий — срослась неладно.

— Гуляем? — пристроился, заковылял он обочь, скашивая глаза на торчащую из глуховского кожана бутылку. — В компанию не возьмешь?

Вовсе обнаглел этот Сашка. Сколько уж ему Глухов водки выпоил — все мало. Скоро он, наверно, на дом, заявляться начнет. «Иван — мой пожизненный должник!» — болтает он каждому встречному-поперечному.

И самому Глухову как-то по пьяной лавочке заявил:

— Ты больно-то не ерепенься, Иван. Вот где ты у меня сидишь. — Сашка сжал остренький кулачишко. — Чуть что, я ведь могу и в суд на тебя подать, не поздно еще. Станешь мне до самого гроба добавку к инвалидным выплачивать. Не ты разве Сашку уродом сделал?

В суд он подаст, добавку захотел к инвалидным. А кто его больничные расходы покрыл? Кто ему сверх того две тыщи чистоганом выложил! Не я?.. Как-нибудь в город, к юристу придется выбраться, взять консультацию. До каких пор Сашка будем измываться над ним?

Несчастье случилось позапрошлым летом. Леспромхоз День молодежи праздновал. Всей Холмовкой с детишками и стариками, отправились на машинах в Чиньву. Туда, на массовые гулянья, устроенные в честь праздника, со многих лесопунктов съезжались.

Массовку в этот раз организовали на небольшом леспромхозовском стадионе, за Чиньвой, где и отдохнуть можно — лес, река рядом — и спортивные мероприятия провести. Недостатка в желающих участвовать в этих мероприятиях не было. Каждый лесопункт выставлял команду, не футбольную, так волейбольную-то уж обязательно. Находились любители и по другим видам состязаний: городкам, шашкам-шахматам, настольному теннису. Особенно много набралось силенку испытать, двухпудовкой побаловаться.

Принял и Глухов участие в споре силачей. И удачно принял. Приз завоевал даже, больше всех толкнул гирю, даром что под хорошим хмельком был — еще дома два стаканчика опрокинул, развеселил нутро.

Приз, огромную куклу с закрывающимися глазами и умеющую говорить «Мам-ма», он оставил Людмиле, та стояла с бабами перед танцевальной площадкой, смотрела художественную самодеятельность леспромхоза, а сам пошел освежиться, пивка глотнуть. День стоял солнечный, жаркий, Глухов крепко вспотел после борьбы с гирей.

Пивко продавалось в прохладе, в леске, на маленькой уютной полянке, окруженной со всех сторон черемуховыми кустами. Там на скорую руку сборочный фанерный навес поставили, прилавок из досок соорудили, вкатили за прилавок пивные бочки, между бочек кое-как втиснулась пышная, крупнотелая Зойка, буфетчица чиньвинской столовки, языкастая, оторви да брось баба — и пошла услада.

В основном перед навесом околачивались только приезжие, отводили душу, пивко в отдаленных лесопунктах не частый гость. Некоторые предусмотрительно запаслись на этот случай сушеной рыбкой.

Глухов примкнул к концу неторопливой очереди. Пиво — не водку в магазине брать. Тут все свой брат стоит, мужики, уважать заставят.

Но когда он был уже почти у цели, человек пять впереди оставалось, не больше, Зойка, нацедив с трудом последнюю кружку, громогласно объявила:

— Все, мужики. Кончилось пиво.

Мужики разумеется, хай подняли:

— Как это кончилось? Как это кончилось?.. Мы сюда зачем за столь километров приехали? Праздник называется. Не успели по кружке осушить…

— Какой по кружке? — отбивалась Зойка. — Целых три бочки выхлестали.

— А нам и десяти мало, — наседал на буфетчицу ершистый мужик с соседнего Березовского лесопункта, заядлый пивоглот видно. — Три бочки она привезла!

— Ишь чего захотел… десять. У меня их всего-то на складе… две бочки осталось. Вам же на опохмелку.

— Чиньвинцам, а не нам. Вези давай пиво.

— На чем я тебе его повезу? На себе?

— Можешь и на себе. Выдюжишь.

— Держи карман шире!

— На чем приехала, на, том и вези, — не отступался ершистый. — Где твой тракторист болтается? Живо его сюда.

Рядом, вблизи навеса, был загнан в кусты новенький голубой «Беларусь» с прицепной тележкой. Его там солнцем не доставало.

— Ромку счас днем с огнем не сыщешь, — сказала буфетчица. — Где-нибудь, поди, в лесу, с девками обнимается. Известный лизун… Ромка-а! — неожиданно на весь стадион зыкнула Зойка.

Соревнующиеся на стадионе заоглядывались, запосмеивались. Какой-то озорник отозвался: «Ау-у!». Но Ромка не подал голоса.

— Говорила я вам! — победно уперла буфетчица руки в бок. — Пейте вино, мужики. У Клавки вон портвейну много, — махнула она рукой на соседний навес.

Вызвались доброхоты найти Ромку, бойкого, разбитного парня, доставившего сюда все хозяйство Зойки.

— Да что мы… без Ромки не обойдемся? — дернуло за язык молчавшего до сих пор Глухова. — Нет среди нас трактористов, что ли?

Глухов растолкал мужиков, грудившихся возле прилавка, решительно полез в кусты, к трактору. Его образумить пытались:

— Кончай выпендриваться. Не своя так не своя машина.

Но Ивану будто вожжа под хвост попала, не слушал никого, в азарт вошел мужик. Он поднялся в кабину, запустил двигатель, лихо выкатил из кустов, давай разворачиваться. Не почувствовал, как сшиб и наехал тележкой на человека — был поглощен трактором. «Беларусь» — не С-80 все-таки, шустро бегает. Сказалась и непривычка к рулевому управлению.

И только когда ошалело закричали, заметались кругом, понял Глухов: стряслось что-то. Сдуру, с испугу дернул он трактор вперед и еще раз переехал несчастного Сашку. Черт знает, как он под колесами очутился. Не смог, видно, увернуться в суматохе.

Вот как закончился праздник для Сашки и Глухова. Одного отрезвило мигом, седых волос в голове прибавило, другого — машина «скорой помощи» увезла. У Сашки оказалась нога в бедре сломанной и ключица помята. Он шесть месяцев провалялся в городской клинике, но в поселок вернулся все же калекой.

С Глуховым они столковались без суда и следствия. Иван мог и срок схлопотать за свои выкрутасы с чужим трактором. Сошлись на двух тысячах наличными и выплатой Глуховым по Сашкиному больничному. Дорого, почти в три тысячи, стало Ивану праздничное пиво.

— Молчишь? — напомнил о себе Сашка. — Иль я уж для тебя не фигура?

— Куда подадимся? — спросил нетерпеливо Глухов. Ему сейчас было все равно с кем быть, лишь бы одному не оставаться.

— Идем в кочегарку. (Сашка работал истопником в бане.) У меня там вовсю топится, тепло… Скоро, правда, бабы начнут подходить, бабий сегодня день… Но они нам не помеха. Баню ровно в час открою, по расписанию.

— Занюхать найдется чем?

— От проблема, — хохотнул Сашка. — Хлеба-то кусок, думаю, всяк даст.

Глухов протестующе замычал, порылся в карманах, вынул оставшуюся с восьми рублей мелочь:

— Купи что-нибудь. Догонишь.

Так вот и живет, перебивается Сашка, к любому в поселке подъедет, к любой компании присватается, никто ему в стопке и хлебном куске не откажет. Жалеют его. Особенно бабы. Раньше, в здоровую свою пору, Сашка в старых холостяках жил, ни одна, даже самая завалящая бабенка, на него не позарилась, а как никуда негодным стал, калекой, сразу же и ему подруга нашлась, тихая, неприметная Устинья Бояршинова, уборщица конторская. Навесила себе добровольно хомут на шею. Эх, бабы, бабы. Нет вас никого добрее и глупее на свете.

11

Сашка догнал Глухова перед самой баней, вспотел, запыхался — бежал. В руках — полбуханки хлеба и банка каких-то рыбных консервов.

— Припрятал бы хоть, — встретил его недовольно Глухов, — бежит через весь поселок.

Сашка беспечно хмыкнул:

— А пусть… кому какое дело?

Баня располагалась внизу, у светлой и быстрой речки. Срубили ее давно и близко от берега, чтобы с водой полегче было. Сашка отвалил скрипучую дощатую дверь кочегарки, впустил внутрь Глухова.

В кочегарке темно со свету, виден лишь жаркий зев полыхающей топки да огромный квадратный чан, вымазанный красной краской. Глаза, однако, скоро привыкли к темноте, различим сделался второй чан, с холодной водой, на фоне черных прокопченных стен выявились мокрые, вспотевшие трубы, вентили, краны, из угла торчал длинный рычаг ручного насоса, с вытертой до блеска ручкой. Воздух был банный, сырой. Пахло древесным углем и ржавым железом.

— Присаживайся, где почище, — предложил Сашка. — Ты вроде не заходил еще сюда, не видел моего нового хозяйства.

До несчастного случая Сашка столярил и плотничал в Холмовке. Ходил по поселку с двумя молодыми напарниками, больше все чинили, залатывали стареющие дома, но кой-какие и новые постройки сооружали. Из больницы же Сашка вышел с предписанием врачей — легкий ему труд обеспечить.

— Дернем давай, голова раскалывается, — торопил Глухов, — потом твое хозяйство осмотрим. — Он примостился перед огнем на расшатанной, хлипкой скамейке, распечатал бутылку. — Стакан-то хоть есть?

— Обязательно… как же! — Сашка сунул в колени Глухову хлеб, консервную банку и озабоченно уковылял куда-то.

Прибежал, запыхавшийся, принес вместительную алюминиевую кружку с медной цепочкой, оторвал, видно, от банного питьевого бачка.

— Ты бы еще ведро принес.

— Сойдет, — суетился Сашка. Подкатил сосновый толстый кругляк, поставил его стоймя — стол получился. — Клади сюда все, — и устроился на разваленной поленнице березовых колотых чурок.

Глухов плеснул ему в кружку:

— Держи.

Сашка обхватил посудину руками, посидел так в задумчивой отрешенности, вытянул медленно. Вытащил из кармана заточенный осколок ножовочного полотна, замотанный с одного конца изоляционной лентой, нарезал аккуратно хлеба, консервную банку вскрыл.

— Говорят, тебе снова не подфартило? — спросил Сашка бодрым, фальшивым голосом, словно сам всегда невесть каким фартовым был.

— Сплетни, — без колебаний опроверг Глухов. — Лосятину заберут, и только. В болотине зверь застрял… гиблое его дело выходило.

— И доказательства есть?

— Конечно.

— Какие?

— Такие. Пускай, кому надо, на место происшествия выезжают. Там черным по белому написано… и как зверь в трясине увяз, и как я его вытянул.

— А вдруг все не так поймут?

— Как не так? — невинно спросил Глухов. — Как еще можно понимать?

— Что ж ты тогда икру-то мечешь, если тебе ничего не корячится?

— Кто икру мечет? Никто не мечет.

— Мечешь. Еще как мечешь. Ребятишек, сказывают, вчера гонял.

— Раз заблажили во всю ивановскую: «Ло-ось, ло-ось!» Я их когда-нибудь еще и не так проучу, они у меня перестанут к саням цепляться.

— И газуешь с утра сегодня, — разговаривал как бы сам с собой Сашка. — Тоже для тебя редкость.

— Это мы вчера с Анисимом…

— Поминки по лосю справляли?.. То-то движок тарахтел всю ночь.

— Слушай, — нахмурился Глухов, поймав вдруг себя на мысли, что вот уже несколько минут будто бы оправдывается перед Сашкой, — какого тебе лешего надо?.. Следователь выискался.

Он придвинул к себе кружку, плеснул из бутылки. Выпил, запрокинув голову.

— Меня не забывай, — напомнил Сашка.

Глухов и истопнику налил. Покопался Сашкиным ножом в консервной банке, съел кусок хлеба. Дело на поправку шло, голова помаленьку прояснялась, руки-ноги крепли, дух бодрился.

— Мы, как видишь, тоже живем! Не загнулись еще, — опорожнил посудину Сашка.

— А что, не плохо, можно сказать, окопался, — присматривался к кочегарке Глухов. — Тепло, главное…

— Тепло-то тепло, — цокнул языком Сашка, — да вот ключица побаливает. Дрова тяжело заготавливать. Два раза махну топором — и левая рука напрочь отнимается. — Сашка поводил левой рукой, точно ключица у него и сейчас заныла: — Спасибо, Устинья выручает: и дров мне наколет, и полы вымоет… Без нее чтоб я и делал, не знаю. — В голосе Сашки уж появлялись грустные, жалостливые нотки, хмелел истопник, много ли калеке надо. А пьяненький он раскисал, настырность его улетучивалась, нудным и слезливым становился.

— Врачи-то что?

— Твердо ничего не обещают: может, пройдет, а может, и нет… Славно ты меня уделал.

Тут послышались женские голоса, к бане подходили первые посетители.

— Э-э, да тут на замке, бабоньки, — раздалось чуть спустя. — Сашо-ок? Где ты?.. Открывай заведенье!

— Сами не маленькие, — крикнул из кочегарки Сашка, — замок так вставлен.

— Билеты тоже не будешь продавать? — Переговоры вела Ксюша Горохова, самое громкое и самое неустанное ботало в поселке.

— Ложьте на тумбочку копеешки свои. — Сашка был в бане и за истопника, и за кассира, и за уборщицу. Уборкой, правда, всегда за него Устинья занималась.

— Айда, бабы! Самообслуживанье седни, — предводительствовала все та же Горохова.

Зазвенел пробой, отомкнулась дверь. Женщины задерживались недолго в предбаннике, билеты отрывали, выкладывая на тумбочку пятнадцатикопеечные монеты, шли в раздевалку. Громко смеялись там, оживленно судачили меж собой, не зная, что тонкие стены старенькой бани каждое слово пропускают:

— Сашок-от… не показался даже.

— Пьяный, поди… Они давечь с Глуховым сюда направились.

— Того небось не погладят по головке? За лося-то?

— Ясное дело, не погладят.

Женщины, шлепая босыми ногами и гремя тазиками, переходили одна за одной в моечное отделение. Разговор стал глуше и отдаленнее, но и оттуда их было хорошо слышно.

— Ай да ребята! Ай да пацаны!.. Крепко они насолили Глухову.

— И куда человеку эстоль? Полон ведь двор своего добра. Нет, позарился…

— Слышь, Клавдия? (Оказывается, и Клавдия в бане была.) Как вы с ним в бригаде-то уживаетесь?

— Так вот и уживаемся. Он после собрания не разговаривает с нами.

— Да что ты?

— Ей-богу, бабоньки.

— Ай-ай-ай…

Кто-то еще пришел, заглянул в моечную:

— Где наш Сашок-от?

— Заходи, Сань. Самообслуживание седня. Деньги на тумбочку — и сюда!

Через минуту-другую бабы встретили Саньку восхищенными возгласами:

— Ну, Санька! Ну, девка!..

— И куда мужики смотрят?

Санька непонятно засмеялась:

— Идемте-ка лучше париться! Жирок сгонять, бабоньки!

— А у нас его и так не лишко, — снова подала голос неугомонная Ксюшка. — Днем с топором, вечером с ухватом… откуда ему, жиру-то, быть. Ни вильнуть, ни тряхнуть нечем. Я, как попадаю в город, все на тамошних баб любуюсь. Уж больно гладки, сок брызжет… Да еще брючки в обтяжку напялят, эх, раздолье мужицкому глазу!

В парилке открутили вентиль — нарастающе зашумел пар. Женщины пронзительно заповизгивали, заохали, сочно захлестались вениками.

— Как ты выдерживаешь тут? — спросил Глухов.

— Что как? — не понял Сашка.

— Голые бабы рядом!.. Иногда, поди, спинку потереть насылаешься?

— Какой из меня терщик, — понурился Сашка. — Я чурки не могу расколоть, не то что с бабой управиться. Зачем ты меня вовсе не задавил?

— Ну, начал опять…

У Сашки Глухов высидел до вечера, дотемна. Нытье истопника терпел, бабские сплетни слушал.

И о чем только не треплются, не болтают бабы, собравшись вместе. И о недугах-то своих, и заботах, и чаяниях. Болтают и такое, аж уши вянут. За время, проведенное в кочегарке, Глухов узнал про себя и про других столько, сколько бы в жизнь не узнал. Узнал, например, что Людмила кем-то присушена, приговорена к нему, иначе бы она уж давно удрала от него, от «нелюдя» такого. Узнал, что денег у Глуховых, оказывается, куры не клюют, что хранит их Иван на семи сберегательных книжках, а не обходится, как на самом деле, одной. Да и денег в последние годы заметно поубавилось: кругленькую сумму Сашке выплатили, из вещей, из одежки кое-что прикупили — вот почти и все деньги.

Глухов был не жаден к деньгам. Мог легко и бездумно потратиться на что угодно. Но зато и приобретать зарабатывать их умел, ничем не гнушаясь при этом. Без денег, когда, как говорится, ни шиша за душой, он себя чувствовал неполноценным.

Часам к четырем появилась Устинья. Баня уж была пуста и тиха. Людей ходит мыться немного, у всех почти в поселке свои бани.

— Вы чего здесь рассиживаете, мужики? — заглянула она в кочегарку. — А-а, — увидела Устинья пустую бутылку, — ты бы, Иван, не поважал его. Ему ведь нисколько-нисколько нельзя… Пойдем, Саш. Поможешь мне.

Сашка с готовностью вскочил. У двери он остановился, сказал прочувствованно:

— Золото мне баба попалась!.. — Подумав, добавил: — Только вот Нинка ее не признает меня. Не родная так не родная. Не любит, когда я выпимший прихожу.

В Холмовку Устинья приехала по вербовке. С Нинкой уже. Мало про Устинью знают в поселке. Знают только, что замуж она не выходила — документы чистые. Но как умудрилась такую красивую, нисколько на нее не похожую девку родить, тоже мало понятно. Как Устинья жила до вербовки, почему в леспромхоз подалась? — ничего неизвестно, думай что хочешь. Сама о себе она ни слова, ни полслова.

Глухов просто так, для смеха, сказал:

— А ты и свою заимей, родную.

— Да вот с божьей помощью… получилось вроде, — признался неожиданно Сашка. — Цвести начала Устина.

— Но-о? — удивился Глухов. — С божьей, а не с соседовой? — заподтрунивал он над Сашкой. — А говорил, что не можешь…

— Пусть у тебя язык отсохнет, — незло пожелал Сашка. — Мне бы еще выпивать бросить.

Он толкнул дверь, уковылял помогать Устинье, что-нибудь вынести-поднести.

Краешком уха Глухов улавливал их будничный, спокойный разговор:

— Мыться-то когда собираешься?

— Только вот приберусь немного.

— А Нинка?

— И Нинка сейчас подойдет.

— Добро. Я вам тут свеженький веник связал. Сам-то я еще вчера…

— Худая из меня парщица — давление. Нинка разве пожогается.

— Ну хоть Нинка пусть.

Глухов неохотно поднялся с насиженного места.

12

На ночь опять разветрило, разогнало тучи. Лес стоял черный, обдутый за день, без теплой вчерашней накидки, пышной и белой. Он зябко и колко щетинился, шумел под ветром. Снег еще больше уплотнился, осел, теперь его и оттепель не скоро возьмет.

Домой не тянуло. Нечего ему дома делать. Что он, опухшую от слез Людмилу не видел? Что он, по-настоящему отдохнуть не имеет права? Имеет.

Пойдет-ка он лучше к Пахе Волкову. Может, тот что подскажет, как Глухову дальше быть, как легче от охотинспекции отбрыкаться? Паха мужик толковый, сам, говорят, лосей этих почем зря шлепает. И ни разу не попался, главное. Дошлый мужик.

Ивана не очень-то беспокоило, что он поспешил разделать лосиху. В случае чего, скажет: мясо, мол, могло испортиться. Тут его поймут. Тут правота на его стороне. Но вот как уверить охотинспекторов, что спасти лосиху просто-напросто невозможно было, что у Глухова не было иного выхода, как накинуть петлю на шею лосихе и хоть тушу, да вытащить, не пропадать же добру.

А в том, что ему все-таки придется разговаривать с охотинспекцией, он уже не сомневался. От вчерашней надежды, что «вдруг да и пронесет еще», не осталось и помина.

Глухов поднимался от бани в угорок. Навстречу ему по вытоптанной тропке шла Нинка Устиньина, тонкая, длинноногая, еще не оформившаяся, в маломальской одежке, но уже привлекательная, милая, с огромными синими глазищами, пронзительными и не по-детски пытливыми. И в кого такая глазастая уродилась?

— Здравствуйте, дядя Ваня, — вежливо поздоровалась Нинка. И у Глухова внезапно защемило внутри, колкий комок подкатил к горлу, глаза наполнились влагой. Тяжелая, непреодолимая жалость к себе, к безотцовской девчушке этой нахлынула вдруг, согнула Ивана. Ну, кто еще, кроме ребенка, может сейчас в поселке так доверчиво взглянуть на него, без осуждения и подозрительности: ах, мол, ты такой-сякой, разэтакий? Никто.

«Наша бы уж не меньше была, — с раскаянием подумал Глухов, — близко вот локоть, да не укусишь».

Сразу же за появлением на свет Мишки Людмила вдругорядь затяжелела, скорее всего, девчонку носила, как обычно бывает, за сыном дочь следует, но тогда Глуховы решили год-два повременить с ребенком, обжиться нужно было как следует на новом месте. Людмила съездила в город, вылежала три дня в больнице — и пустой вернулась. Она и сейчас из-за этого частенько слезу пускает. Потому что с тех пор, как ни желали Глуховы, второго ребенка у них так и не завелось.

— Можно? — уж переступив порог, крикнул погромче Глухов.

Из комнаты на его зов вышел хозяин, большой, бородатый и суровый Паха, бульдозерист по профессии и браконьер по призванию. Для этого нахального, пучеглазого молодца ни сроков охоты, ни заказников, ни запретной дичи, ни черта лысого не существовало. «В тайге живем, — любил он повторять, — наша, по существу, тайга! И чтобы там подчиняться кому-то, без мяса быть?..» Охотничий билет он, правда, имел, членские взносы платил исправно, надо же как-то боеприпасы доставать.

— Привет, Павло!

— Здорово, здорово… если не шутишь. — Паха бесцеремонно и придирчиво разглядывал Глухова: каким таким, дескать, ветром занесло? Приятелями они с Глуховым никогда не были.

Иван торопливо пояснил:

— Мимо проходил… дай навещу, думаю.

— Ну, раздевайся, коли так, — не совсем дружелюбно предложил Паха.

Глухов повесил кожан на вешалку.

— Слыхал, что про меня болтают?

— Слыхал, слыхал…

— Вот… посоветоваться зашел.

— Я-то здесь при чем? — помрачнел Паха. Подумалось про Глухова: «Отмочил вчера номер… А теперь ходит, советуется».

— Как же, ты ведь в этом деле собаку съел.

— В каком деле? — напрягся Паха. Браконьер он был злостный, но не трепач, не хвастун, перед каждым не исповедуется, боже упаси.

— Ну, в охотничьем… каком, — уклонился от прямого ответа Глухов.

Они все еще стояли в прихожей и недоверчиво изучали друг друга. Были они совершенно непохожие, разные: Паха голубоглаз, светел, Глухов черноволос; Паха подтянут и ловок, Глухов — камень неотесанный; Паха — красавец, Глухов — нелюдим с виду. И все ж они в чем-то одинаковыми были, на одних дрожжах настояны.

— Ладно, проходи, — пригласил наконец Паха.

Глухов похлопал по оттопыренному карману кожана:

— Раздавим, может?

— Нет, — решительно отказался Паха. — Я на сытый желудок не потребляю. Мы с Валентиной отужинали.

— На нет и суда нет.

Глухов пошел за Волковым.

Вошли в такую же, как у Глуховых, комнату (дома-то в поселке стандартные), даже почти сходно обставленную — мебель ведь тоже из одного магазина. Только по стенам у Пахи охотничьи трофеи развешаны: чучела разные, рога лосиные, да под ноги возле дивана медвежья шкура брошена, густая внутри от зимнего подшерстка.

Жена Пахи, дородная Валентина, сидела, расплывшись, на диване, не то кофту себе вязала, не то свитер Пахе. Единственная, пожалуй, толстая женщина на всю Холмовку. Еще бы не раздобреть: работа у нее на пекарне — нельзя сказать, что тяжелая, поселок малолюдный, от силы десятка три домиков, выпечки Валентина скудные делает, и не каждый день. Детишек бог тоже не дал.

Бывает же в жизни: Сашка вон с Устиньей и то не подкачали — мальца ждут, а такая здоровенная баба и такой здоровущий мужик — и без детишек. Усыновили бы кого-нибудь, что ли?

Валентина, когда мужики вошли, зашевелилась, поерзала на диване. Диван под ней жалобно всхлипнул, застонал пружинным нутром. Глухов подумал, что Валентина уйти собирается, не станет уши развешивать, вникать в мужицкие разговоры. Но пекариха лишь поудобнее умостилась на диване, вновь принялась за рукоделье.

Стол в комнате был уставлен папковыми и латунными гильзами, банками с дробью и порохом, коробками с пыжами и прокладками. Хозяин патроны заряжал.

— Ты сколь соображаешь, нет? — усадил он перед собой, взялся распекать Глухова. — Ухряпал лося и везет спокойнехонько.

— Кто знал, что все так обернется.

— Вот и я говорю, голову надо иметь, а не кочан каг пусты.

Паха зажег свечу, начал закапывать заряженные патроны воском.

— Как зверя-то добыл?

— Случайно совсем.

— Случайно, да с намерением, — засмеялся Паха, повеселевший от чего-то.

— Нет, честно, — уверял Глухов. — Знаешь, где трасса Гнилую речку пересекает? Там и угораздило зверя… по уши влез. А я мимо проезжал. Накинул на шею трос, ну, и… разве ему выдюжить?.. Что охотинспекция? Как думаешь?

— Охотинспекция? — помедлил с ответом Паха. — Охотинспекция, во-первых, определит, живой ли был лось, когда ты его вытянул.

— На кой ляд?

— А может быть, зверь после прикончен?.. Все, Ваня, по следам увидят. Зверь без следов ничего не делает. Увидят: пытался ли он встать, не ворочался ли… Во-вторых, придерутся, почему, мол, сразу не сообщил, не позвонил куда следует?

— Брось… — возразил Глухов. — И кому звонить? В воскресенье-то?

— Милиции… кому. Милиция всегда работает. Ни днем, ни ночью не дремлет.

— Ну, закрутился, мол. Не допер.

— Наивный ты человек. А кто зверя сеном маскировал, кто ребят пазгал? — напирал Паха. — В-третьих, она выяснит: много ли ты сделал для спасения увязшего лося.

— Уж и выяснит? — впервые по-настоящему запаниковал Глухов.

— Выяснит, не сомневайся, — заверил Паха. — На место выедут. Все высчитают, все вымеряют… Не проволок ли ты зверя дальше, чем надо, вовремя ли трос ослабил…

Вот она черная бездна, куда его во сне затягивала лосиха. Опять у Ивана свело скулы от страха, опять эта бездна-дыра дохнула на него могильным, ледяным холодом.

— Ты Корнюшина, охотинспектора нашего районного, знаешь? — спросил Паха. — Он тебе до чего угодно докопается. Это, брат, такой мужик — ходи да оглядывайся. Встретил меня нынешним летом в Чиньве и говорит: «Ну что, Павел Степанович? Не сошлись еще наши лесные дорожки… Сойдутся еще, будь спокоен… Непременно даже сойдутся». Так и сказал, зараза… легавый лесной.

Глухов оцепенело молчал.

В каком-то полуосознанном, взвинченном состоянии, не зная, как унять, утихомирить себя, бродил он и бродил по улицам поселка.

Много ли он сделал для спасения лося? Нет, конечно. Но попробуй сообрази впопыхах, попробуй предприми что-нибудь путное.

Почему зверя сеном маскировал?

Ничего он не маскировал. Сено домой вез, корову кормить нечем.

Почему ребят пазгал?

Да, пазгал. А чего они цепляются, черти! Под сани захотели попасть?

«Не завидую… ой не завидую я тебе, Ваня», — напутствовал его Паха в прихожей, когда он уходил от Волковых.

Нужно было ухватиться за что-то, не думать, забыться хоть на время. Он погорел, ясное дело. Чего теперь бисер метать.

Водка не помогала, напрасно Глухов не раз уж прикладывался к распочатой бутылке, добрых две трети вылакал.

Оставалось или домой идти, Людмилу с Мишкой уму-разуму поучить, порядок навести в семье, или же на люди, в клуб нагрянуть, устроить там хороший разгон кой-кому.

13

Пятисотка, горевшая на столбе перед клубом, бревенчатым, широкооконным строением, выхватывала из темноты афишу: «Двенадцать разгневанных мужчин». Лешка заботится, каждое воскресенье новую картину привозит, отрывает холмовцев от телевизоров, от домашних диванов.

Сильно шатаясь, кренясь то вправо, то влево, изображая из себя крепко поддавшего (кожан на нем распахнут, фуражка козырьком на затылок съехала), Глухов шумно ввалился в фойе клуба.

Картина еще не началась. Лешка-киномеханик, он же заведующий клубом, он же устроитель танцев и прочих увеселительных мероприятий, стоял в дверях зрительного зала, продавал билеты, впускал холмовцев на сеанс. Зал за его спиной нетерпеливо гудел, требовал гнать фильм. Но Лешка чего-то медлил, не гнал, поджидал, видно, еще зрителей.

Фойе было пустое, и лишь в углу, у большого, потертого и побитого бильярда крутились семь-восемь мужиков, те, кому и кино не больно-то нужно, дай только шары погонять.

Глупо посмеиваясь и кривляясь, Глухов принялся мешать мужикам: подталкивал их, переставлял шары. Да все с хамством, все с подковырками.

— Тоже мне… игрочишки вшивые! На подставках и я могу.

— Эх, мазила ты, мазила! Так, поди, и с бабой своей…

— Куда, слепошарый, смотришь? Быстро лупи свояка в среднюю!

Мужики пока что сносили все выходки Глухова. Какой с пьяного спрос? К тому же Глухову было с чего напиться. Влип, что называется, капитально Иван. Скоро ему и без того достанется. Как штрафанут, рубликов так на восемьсот, почешет затылок.

Глухов меж тем совсем обнаглел. Выхватив у Егора Наседкина кий, он ходил вокруг стола, примеривался, какой бы лучше шар сбить.

— Дай сюда кий, — побагровел коренастый Наседкин, смирный вообще-то мужик, всегда в сторонке державшийся.

Услышав крик Наседкина, из зрительного зала повыскакивали бабы.

— Дай, говорят, кий!

— Не пищи под руку, — Глухов нагнулся, встал раскорякой, целился долго — посланный шар вылетел за борт.

— Вот скот, — как бы удивился Наседкин. — Вот дубина.

— Что-о? — бросив кий на стол, развернулся Глухов. — Что ты сказал?

— Скот, говорю, порядочный.

— Да ты!.. — задохнулся Глухов. — Да я тебя вместе с потрохами…

— Подавишься… и без потрохов! — Наседкин неожиданно — никто не успел вмешаться — шагнул к Глухову, двинул его коротко и резко кулаком в бугристое переносье.

Рука у Наседкина хлесткой оказалась. Удар на мгновение ослепил Ивана, выбил из колеи. Он мотал головой, стряхивая оцепенение.

Двое мужиков бросились запоздало, оттерли Наседкина к стенке.

— Остынь, Егорка! — успокаивали они. — Трезвый ведь, пьяного задираешь.

— Не так еще надо! — кричал Наседкин. — Вечерось парнишка наш прибег и ревмя ревет: «Глухов ногой пнул!..» Спустил штаны, а там синячище!..

Боль в переносье утихла, Глухов по-медвежьи пошел на Егора. Его окружили, но он расшвырял всех дико, двое мужиков возле Наседкина — и вовсе для него не преграда.

Бабы завизжали по-дурному:

— Вяжите!..

— Убьет ведь!

— Мужики, что вы смотрите?

И неизвестно, чем бы это все кончилось, если бы в зрительном зале Лобова не было. Расталкивая баб, он пробился к бильярду, кинулся сзади на Глухова, обхватив его вместе с руками поперек туловища, легко оторвал от пола, понес из клуба. Глухов напрягся так, что, казалось, кровь брызнет, но разорвать тисков Лобова не смог. Он сник, бросил сопротивляться, стал жалок, как все сломленные, бессильные перед чем-то неодолимым люди.

Лобов стащил Глухова с крыльца, разжал лапищи:

— Ступай-ка проспись, Иван.

Гнетущая тишина встретила Глухова под родной крышей. Людмила с Мишкой уж спать легли, завтра им обоим вставать рано: Людмиле подорожники печь, Мишке в интернат собираться.

На кухне все оставалось по-прежнему, не прибрано. Непонятно, чего от него Людмила добивается? То ли чтобы Глухов сам порядок навел, то ли, чтобы лучше на свои безобразия насмотрелся. Утром, когда Людмила стряпаться начнет, беспорядок в кухне, завал этот на столе ей, конечно, мешать будет. Людмила не раз до работы слезами умоется, но все же не приберет избу. Знает Иван — не приберет.

В боковушке он, снова не раздевшись, свалился на кровать. Уснуть, однако, не смог. Ворочался с боку на бок, катался по широкой двуспальной кровати, скрипел зубами. Никогда он еще такого унижения, такого посрамления не испытывал. Как щенка его Лобов выбросил.

«Ступай-ка проспись, Иван», — торчало и торчало в голове Глухова.

Там, на виду у всех, выбежавших вслед за Лобовым, Глухов, плохо соображая, полез зачем-то в карман, вытащил почти пустую бутылку, заткнутую свернутым носовым платком. И каким чудом она уцелела, не выскользнула, когда он мужиков в клубе расшвыривал?

Бабы и мужики, толпившиеся на крыльце, притихли. Лобов напряженно, и готовый на все, ждал.

Что делать? Разбить, что ли, бутылку о башку Лобова? А может, лучше кол из забора выдернуть? Но против Лобова и с колом не просто. Кол, как известно, два конца имеет.

Вздох облегчения всколыхнул баб, увидевших, что Глухов отступился, угас.

Сунув бутылку обратно, он пошел прочь, с глаз людских.

14

Проснулся он разбитым и невыспавшимся.

Людмила собирала Мишку в дорогу.

— Здесь вот пирожки завернуты, — говорила она, — съешь их поскорее. А то они испортятся у тебя. Ребят угости.

Глухову захотелось крикнуть сыну, пусть, мол, ребятня и сам Мишка не очень-то распускают языки в школе, не очень-то треплются, но передумал. Стоит ли ломать перед сопляком шапку, показывать свой испуг. Да и бесполезно это. На каждый роток не накинешь платок.

Мишка и Людмила ушли. Глухов лежал на кровати, думал. В лес он, конечно, не поедет сегодня (с подбитым-то переносьем, с ломотой в теле), имеет на отгул полное право. Выспаться надо, получше собраться с духом.

Решили, постановили, сделали.

Минут через двадцать вернулась Людмила, проводив до автобуса Мишку. Сама принялась на работу собираться: укладывала в сумку спецовку, просохшую на печи, шуршала газетой, заворачивала на обед что-то. Возьмет, интересно, на него или нет? Еда была Людмилина забота. В обед они всегда сходились на лесосеке.

Хлопнула сначала входная дверь, затем сенная, звякнула звонким затвором калитка — убежала Людмила.

Глухов поднялся, переоделся в рабочее, оплеснул осторожно лицо под рукомойником. Переносица болела — тронуть нельзя.

Двигатель, слава богу, завелся сразу, погода смягчилась как будто. Снег издавал сочное хрумканье, поселок и тайга плавали в туманной изморози.

«Только бы поскорее стаяло, — желал одного Глухов. — Размыло бы следы у Гнилой речки».

Он не стал подъезжать к самому гаражу, где уж собирались лесозаготовители, а остановился на некотором отдалении. Усмирил двигатель, вылез из кабины, начал для видимости копаться в моторе.

Люди подходили и подходили, один по одному. Их встречали разноголосыми, разнобойными приветствиями и незлобливыми насмешками:

— Ну и здоров, боров, спать, тютелька в тютельку приходит!

— А ты, поди, Татьянка, вовсе не прилегла? Парней все отваживала?

Много бы дал сейчас Глухов, чтобы вот так же прийти, свободно и смело, посмеяться, поговорить, покурить с мужиками перед отправкой.

В сторонке, тоже отдельно от людей, стояла Людмила, понурая, виноватая. Бабы то и дело окликали ее, к себе зазывали, но Людмила упорно сторонилась всех, будто недостойная чего-то.

На душе Глухова — сперва легонько, потом все сильнее и сильнее — заскребли кошки, заныла, закровоточила душа.

Где-то далеко-далеко в потаенных глубинах его дремучей натуры совесть зашевелилась. «За что же она-то мучается? — думал он, глядя на одинокую, отчужденную фигуру жены. — Натворил, выходит, Иван, а расхлебывать вместе…»

Чтобы хоть как-то поддержать, ободрить Людмилу, поднять ее настроение, Глухов как бы ненароком подошел и встал рядом.

— Докатились мы с тобой, Иван. Людям смотреть в глаза стыдно.

— Ты-то здесь при чем?

— Я ведь покаместь тоже Глухова.

И в этом «покаместь», в голосе Людмилы, Глухов уловил такую усталость, такое нечеловеческое напряжение, что сердце его тревожно забилось. То был предел, граница в их отношениях, переступив которую, Глухов всего мог лишиться: и Людмилы, и Мишки… и всего на свете.

С ясной отчетливостью понял он вдруг, осознал, что дальнейшая их жизнь с Людмилой будет зависеть от того, как он поступит в настоящий момент, как поведет себя, как проявит в ближайшее время, в ближайшие дни.

Терзаясь, что ничем пока не может помочь, успокоить Людмилу, не решившись на людях приласкать ее, покаяться, заверить в чем-то, Глухов вернулся к трактору. Он решил не требовать на сегодня положенный ему за субботу отгул.

— Павел Семенович, — позвал он мастера, — мне бы подремонтироваться, пускач что-то барахлит… разобрать хочу.

— Сам ты, случайно, не барахлишь? — быстро, будто ждал, откликнулся мастер.

Он стоял среди лесозаготовителей, давал какие-то распоряжения. Вокруг сдержанно засмеялись. Положение достаточно серьезным было, весь день будет трактора недоставать на лесосеке, весь день будет все бригады лихорадить, какой уж тут смех.

— Твой-то пускач в порядке, спрашиваю? — постучав по лбу пальцем, подошел мастер. За ним потянулись и остальные. Люди хорошо знали Глухова, подумали по привычке, что Иван опять им назло вредничает. На решительный разговор настроились.

— В чем дело, Иван? — спросил Нефедов. — Хватит дурака-то валять.

Глухов отворачивался, прятал лицо, отекшее и заросшее черной щетиной.

— Мало тебе вчерашнего?

— Честно, пускач барахлит, — сказал против обыкновения смирно Глухов. — И вообще техосмотр сделать… скоро ли теперь в гараж выберусь?

Люди молчали, переглядывались в нерешительности: и верили и не верили Глухову. Молчание это давило, глубоко угнетало всех, тягостно уж становилось молчать.

Первыми, как всегда, откликнулись, отреагировали бабы:

— Отстаньте, мужики. Что вы как банные листы липнете…

— Где им… Они ведь только тогда сознают, когда сами с похмелья.

Те ли это самые бабы, которые не пускали его вчера без очереди? Те ли это бабы, которые его всяко поносили в бане, все ему косточки перемыли? Вот бабы, крикливые бабы! Кто под ними не ходит? Сегодня они одним к тебе боком, завтра другим. Сегодня они негодуют, позорят кого-то, а завтра приголубят, осчастливят того же, все отдадут. Словом, какую хотят погоду, такую и навертят. Всесильные бабы!

— Ну? — спросил мастер. — Обеспечим Нефедова тягловой силой… миром-то? Семь у нас бригад, кроме его бригады… семь тракторов. Каждый по часу с небольшим должен на Нефедова выкроить… Как трактористы смотрят?

— Что тут смотреть? — сказал за всех звонкоголосый Панкин. — Не впервой ведь… Сегодня он ремонтируется, завтра что-нибудь у меня полетит…

— Так и порешим… пусть останется. Здесь к нему, может, гости нагрянут… Самому ему тоже ох какой капитальный ремонт нужен.

«Что он имеет в виду? — силился понять Глухов. — Уж не позвонил ли куда следует? Ну, не он, так другой, какая разница, — без прежнего яростного пыла подумал Иван. — Тут даже за сына родного нельзя поручиться. А о мастере, председателе рабочкома, должностном лице, и говорить нечего».

— Ладно, поехали, — скомандовал мастер и полез в кабину Тришкиного ЗИЛа. — А с тобой мы, Иван, еще разбираться будем, — пообещал он многозначительно из кабины.

Лесозаготовители привычно разместились в кузовах, машины посигналили, тронулись. Глухов проследил за ними до поворота, вытер ветошью руки и пошел домой. Пускачом и техосмотром он после обеда займется, дай только очухается маленько.

Дома он закрыл калитку на вертушку, допил что болталось в бутылке, разделся на этот раз, накрылся с головой одеялом, согрелся от нервной дрожи, забылся в глубоком сне.

Очнулся он около полудня. Кто-то настойчиво стучал в калитку. Глухов вскочил, глянул в окно. И хоть он ждал, был готов ко всему, но, увидев на улице пожилого милиционера, старшего лейтенанта Ивлева, и какого-то незнакомого, плотного и подобранного мужика в одежде защитного цвета (охотинспектор Корнюшин, наверно), увидев любопытных старух на улице, заметался, закружил по избе, хватая одежку и обувку, и как бы с облегчением повторял:

— Ну, иду, иду… Счас я…

 

ТИНА

Повесть

#img_4.jpeg

#img_5.jpeg

1

В этот последний перед открытием охоты день Ефим решил пораньше выбраться из лесу. Изболелась душа за Сартыкуль, как бы кто-нибудь уже сегодня пострелять не вздумал. Весь тогда его летний труд — насмарку. Кому поглянется озеро с разбитыми выводками. Какой ты, скажут, к шуту егерь, если у тебя птица пуганая.

Да и «хозяева» могут неожиданно нагрянуть. Они хоть и пообещались в телеграмме под вечер быть, но вдруг не выдержат, прикатят раньше времени, а Ефима на месте не окажется.

По всем сейчас трактам и дорогам их равнинного озерного края началось великое движение — едут охотники. Едут кто на чем: кто на машине, кто на мотоцикле, а кто и на своих двоих добирается, если живет поблизости. Каждый спешит, старается загодя попасть к болотнике иль озерцу, указанному в путевке.

Приезжают, облюбовывают место повыше и посуше, натягивают палатки, запаливают костры. А разбив табор, передохнув малость с дороги, идут на озеро, бродят пока что поодаль от воды, осваиваются, приглядываются, прислушиваются к утиной возне и кряканью в камышах — определить пытаются, много ли нынче птицы, вся ли она поднялась на крыло, удачной ли будет охота завтра? С нетерпением ждут заветного часа — утренней зорьки.

Кончилась спокойная озерная жизнь.

Завтра чуть свет, чуть ослабнут звезды, раскатится неожиданно первый выстрел, гулкий и резкий в утренней тиши, взметнется вверх первый утиный выводок, вспугнет своим шумом другой, третий, грянут еще выстрелы — и вскорости по всей округе откроется такой грохот, такая ни на секунду не умолкающая канонада, будто войне начало.

Утро наполнится всполошенным кряканьем, хлопаньем, всплесками, мглистое сумеречное небо исчертится кривыми мечущимися тенями, навстречу и в угон которым длинно засверкают малиновые огненные столбы. Над водой поплывут белые дымки, сольются в туманные низкие лоскуты, запахи болотной стоялой воды и камышовой прели перебьет прогорклый запах пороховой гари.

А когда совсем развиднеется, утки начнут взвиваться выше, плотно собьются в быстрые острые косячки, метаться начнут от озера к озеру. Полет их будет сопровождаться беглой, беспорядочной пальбой, как на огневом рубеже спортивного стрельбища. И станут помаленьку редеть утиные стайки, то в той, то в другой из них, словно бы наткнувшись на что-то невидимое, обмякнув вдруг, сломается птица, а то и сразу две, нырнут, кувыркаясь, вниз — счастливейший миг для охотника!

И пальба эта не стихнет до самого почти полудня, пока перепуганная птица не уйдет, не забьется в кочкарниковые крепи, пока она до единой не развеется по заказникам и запретным зонам.

Днем охотники отоспятся вволю, отведают утиной похлебки с водочкой, сто раз перескажут друг другу о каждом своем удачном выстреле, сто раз пересмотрят добытых уток, а вечером вновь засобираются, вновь разбредутся кто куда, расплывутся на лодках, засядут в камышах, замрут настороженно, поднимут вверх лица.

Снова загремят выстрелы, снова взметнутся и заносятся над болотцами и озерками утки, не зная, где приткнуться, где обмануть гибель, опять защекочет ноздри пороховая гарь.

Уймутся охотники лишь в часу двенадцатом, когда уже совсем стемнеет, когда засияет Венера ярко, когда вконец истончится рубиновая полоска на западе, зашлепают, забулькают по воде в болотниках, сойдутся один по одному у палаток, шумные, взбудораженные, довольные, с переломленными, остывающими ружьями, с тяжелыми связками уток в руках и на поясных ремнях. Утки их будут хорошо различимы в темноте, броско выделяться белыми брюшками и подкрыльями.

Опять разожгут костры, разогреют похлебку, опять примутся за рассказы, за выпивку, за еду, но на этот раз быстро устанут, сморятся, ночь пройдет поспокойнее, чем вчера, без острого нетерпения и томления — сбили горячку.

Так же и новую зорьку встретят, без прежнего азарта и пыла, без прежней лихости, да и уток на озерах заметно поубавится.

К полудню воскресного дня охотники начнут сворачиваться, почистят и спрячут ружья в чехлы, свалят палатки, осмотрят хорошо табор, не осталось бы чего, укладут все в багажники машин и люльки мотоциклов, с облегчением, сытой усталостью тронутся в обратную дорогу, хоть можно еще одну зорьку отстоять, еще насладиться громом и перекликом выстрелов, запахом пороховой гари и прелого камыша, еще раз ощутить мягкость, тепло и увесистость только что сбитых уток. Но все уже настрелялись, намаялись, не чают поскорее до дому добраться, ведь завтра понедельник, рабочий день, а многие приехали за сотни километров.

Охотничий сезон открыт.

Часов около двух Ефим бросил врубаться в частокол осинника, ткнул за пояс топор.

Мерин бродил где-то неподалеку, в легком лиственном говорке леса изредка, но отчетливо пробрякивало — Ефим, отпуская лошадь, спутывал ее и вешал на шею тяжелое коровье ботало.

Раздирая плечом глухие заросли, цепкую вязь ветвей, Ефим вскоре выбрался на поляну, будто плетнем огороженную, так густо смыкался вокруг осинник. Серый ходил по брюхо в траве, сникшей уже, спутанной, лениво тянулся, вбирая мягкими губами верхушки пожухлого метляка. Заслышав человека, лошадь испуганно всхрапнула, вздернула голову, но тут же успокоилась, узнав хозяина.

— Ишь, как пасется… и нагнуться лень, — заговорил Ефим с лошадью. — Избаловался нынче конь… не пашут на вас, не боронят.

Он похлопал Серого по упитанному мышиного цвета крупу, снял путы и, ухватив рукой ботало, заглушив гулкое бухание, потянул мерина за собой.

На вырубке он впряг лошадь в телегу, принялся укладывать воз из свеженаготовленных жердей и бревен. Перетянул их крест-накрест веревкой, забрался наверх, поближе к Серому, чтоб длинные концы жердин не перевешивали, не поднимали передка телеги, понукнул коня.

Телегу начало мотать, трясти, заваливать с боку на бок, она жестко прыгала на пеньках, корневищах, валежинах. Ефим то и дело ухватывался за веревку.

Но вот он выехал на дорогу, мягкую, неизъезженную, воз перестал мотаться и скрипеть под ним, перестали ходить, перекатываться под веревкой жерди, Серый перешел на легкую трусцу.

День выдался теплый, погожий. Осинник, нигде еще не тронутый близкой осенью, был донизу пронизан сочным солнечным светом, был полон веселого птичьего гомона и трезвона. Игривый ветерок чуть пошевеливал ветки осин, листва трепетала, поблескивала лаком, рябило в глазах от этого солнечного мельтешения.

Нетряская езда успокоила, укачала Ефима, он прилег боком на жерди, вытащил курево, задымил, смотрел на веселый лес, радовался в душе, что все так удачно складывается у него нынче, что вот и с колхозной работой ему, можно сказать, крепко повезло. Всю почти осень будет он тюкать топориком возле фермы, то есть и другую свою работу исправно нести, держать на виду озеро.

С работой ему бригадир Васяка подмахнул, заботистый, управный мужик, бригада на него не в обиде.

— Такие пироги, брат, — сказал он Ефиму на днях, когда они остались вдвоем в разнарядке. — На Сартыкульской ферме надо поработать… распоряжение председателя, направить кого-то. Вся там городьба рушится… Ну, я и подумал, твое это дело, Евсеич. И живешь рядом, и топор, слава богу, из рук не вываливается. Не гонять же нам людей с центральной усадьбы.

Оказия на ферме подворачивалась для Ефима как нельзя кстати. И Васяка, хорошо понимая это, посматривал на мужика довольно и заговорщически, рад был удружить, сделать приятное человеку. Такой уж этот Васяка, больше чужим, чем своим радостям радуется.

— Наперво загон телятника обнеси, после сена́… — наказывал бригадир. — Вот тебе записка от председателя. Пойди на конюшню с ней, лошадь возьмешь. Эту же бумагу предъяви завхозу, он тебе овес и все остальное отпустит… гвозди там, инструмент. Лошадь на время работы в полном твоем распоряжении… Да, еще что… счас же, с утра, заскочи в лесничество. Пусть тебе деляну под рубку укажут. С директором лесхоза уж есть договоренность.

Васяка козлиной, прыгающей походкой (одно плечо у него выше с войны) прошелся перед Ефимом, сидевшим на лавке и смолившим цигарку.

— Оставь-ка зобнуть.

Тоже присел, дотянул Ефимову самокрутку.

— Ты хоть согласен, нет? Чего молчишь?.. Заодно ведь и свое егерское хозяйство управишь, — ткнул Васяка локтем Ефима. Они ведь с Ефимом одногодки, приятели давние, оба на фронтах уцелели, а что может связывать крепче, оба и другие лихие годины, другие житейские передряги бок о бок снесли. — Все спросить собираюсь, как ты у них… оформлен иль как?

— Оформлен. Горторг оплачивает.

— Ну, ну… добро, — успокоился Васяка, — я ведь ничего, не подумай… Работник ты в колхозе на хорошем счету. Одно, видно, другому не помеха.

2

Осинник незаметно кончился, сменился сначала матерым березняком, потом начались светлые частые поляны, свободно вливающиеся одна в другую, повеяло ветром степных пространств, телега выехала из лесу.

Впереди открылась глубокая, до самого горизонта, равнина, сплошь испятнанная синью озер, желтизной полей, взбугренная кое-где березовыми колками, высокими дорожными насыпями, избами деревень.

Ефим с высоты своего воза лениво окидывал глазом знакомую местность. Слева от него убегал, терялся вдали бойкий большак, укатанная широкая грунтовка, остро поблескивающая на солнце. Прямо, километрах в восьми, белела центральная усадьба колхоза. Справа, чуть ближе, высверкивал Сартыкуль, круглое, густо затянутое тиной и камышом озеро, с голубым полумесяцем посредине.

За озером, на едва возвышенном берегу, ютилась Сысоевка, маленькая, всего лишь семь дворов, деревушка; постройки давнишние, крепко покосившиеся, вольные огороды на задворках.

Между большаком и Сысоевкой, метров сто от воды, ферма — длинные скотные дворы, черная выбитая земля, сенные и навозные кучи. Вокруг фермы распахнулись луга, зеленые, дружно отавой занявшиеся, — недавно полоскали проливные дожди.

Все было спокойно на озере, ни единой души кругом. Ничто не бросалось в глаза, не настораживало Ефима. Волнами, как мех огневки, ходили под ветром мягкие, шелковистые камыши. Вода крупно рябила, играла серебром, казалась чешуйчатой.

Такой же спокойной, по-хозяйски уверенной и основательной представлялась Ефиму и дальнейшая жизнь на Сартыкуле, жизнь под его радением.

Вот только настреляются охотники в дни открытия, утихомирят в душе зуд, потом их лишь через неделю, а то и через две жди. Присматривай по выходным за Сартыкулем, не допускай до него случайных охотников. Сартыкуль — приписное озеро, не каждый имеет право охотиться.

А еще через три-четыре недельки утки начнут к отлету готовиться, в стаи собьются. Будут вечерами сниматься с озер и огромными косяками улетать в поля, на кормежку.

Тут охотники оставят на время в покое Сартыкуль, примутся караулить уток и гусей на неубранных еще кое-где пшеничных и ячменных полосах, будут, скорчужившись, лежать, мерзнуть в хлебных валках и межах, поджидая стаи, а по утрам встречать их на подлетах к озерам. Но это уже не Ефима забота, межи и поля, отлеты и подлеты. Его место — озеро, вот здесь он должен быть всегда начеку, всегда поспешить должен на каждый незаконный, воровской выстрел, поймать и отнять ружье у браконьера. И еще его дело — лодки, которые нужно содержать в целости и сохранности, чтоб в постоянной готовности были, не рассохлись чтоб, не протекали — не дай бог, искупается кто, заплыв на воду.

Позднее, перед Октябрьскими праздниками, когда уж Сартыкуль глубокими заберегами, льдом покроется, повалит северная утка — чернеть, свиязь, крохаль. Уставшая эта, запоздалая утка падает с неба большущими стаями, садится где попало, пренебрегая опасностью.

Ох и побьют же ее в это время: у каждой оставшейся полыньи, у каждого разводья будут торчать, прятаться в камышах лодки охотников. А еще больше подранков наделают — пролетная утка жирная, крепкая на убой.

Подранки тяжело утянут, падут в свободные ото льда камыши. Они уже не полетят дальше, не увидят теплых краев. Через несколько дней из камыша их выживет, сгонит к середине озера по-зимнему крепнущий, нарастающий лед — там они и станут чьей-то легкой добычей, собак ли, мальчишек ли с палками.

А сколько еще по земле таких поздних летов?

С приходом холодов кончатся, по существу, и егерские обязанности Ефима. Ему лишь останется малость: вытащить лодки из воды, высушить их, перетащить в сарай — меньше хлопот весной. Под крышей лодки не порвет морозом, не занесет снегом.

Ефим не стал выбираться на большак, а пустил мерина напрямки, бездорожьем. Серый, почувствовав близость жилья, близость деревни, затрусил еще усерднее и охотнее, и вскоре подвода уж катила вдоль скотных дворов, вдоль подгнившей, поваленной местами изгороди.

У телятника Ефим остановил мерина, спрыгнул на землю, дернул за конец веревки — узел разошелся, жерди шумно раскатились, посыпались с телеги. А те, что остались, Ефим неспешно сбросал, встав раскорякой на оглобли меж возом и лошадью.

Потом он отвел немного лошадь, собрал сваленные жерди в одну кучу, опять потянулся за куревом, глядел, сладко затягиваясь, на Сартыкуль.

Озеро теперь близко, рукой подать. Берег напротив фермы вытоптан скотом до дорожной твердости, чист от кочкарника, слышится внятное бульканье и плеск волны. В затишье, под стенами камыша, резвятся утки: ныряют, гоняются друг за дружкой, сильно и шлепко бьют крыльями. Ветер с озера порывист и упруг, наносит постоянно гнилые, болотистые запахи.

Ефим долго наблюдал за утками, за их проворством и легкостью на воде, опять предавался мыслям о Сартыкуле, о близкой, надвигающейся яркой осени, о дивной поре утиных летов.

3

— Степанида, Сте-еш, — позвал Ефим, распрягая во дворе лошадь, — дома ты, нет?

Калитка на задворках открылась, пришла из огорода Степанида, жена Ефима, проворная, быстрая на ногу — руки в земле, на рябом круглом лице бисер пота.

— Гостей собираешься встречать?

— Каких еще гостей?.. Надоел хуже горькой редьки со своими гостями. Чего от меня-то надо?

— Как чего?.. Ну, в избе приберись. Ну, новые занавески повесь, что ли? Ну, не знаю я…

Степанида в сердцах сплюнула, повернулась и пошла обратно.

— Приберись ему, занавески повесь! — шумела она. — Словно я век не прибиралась. Словно у меня занавески ни на что не похожие!

Сдавать что-то начала в последнее время Степанида, кричит, ругается много. Дочери это ее издергали. Не может она спокойно переваривать, как у них жизнь кос-накос идет. И не предвидится пока никакого выправления.

С Веньки, паршивца, все началось.

Одно время гусь этот лапчатый, этот видный, льноволосый парень, сын зоотехника Збруева, крепко запохаживал в Сысоевку, к дочерям Прокшиных, Шурке и Алевтине. Запохаживать-то запохаживал, а вот к какой из сестер сердце лежало, не понятно было. Обеих вроде вниманием миловал.

В деревне уж даже привычным стало видеть около сестер парня. Куда ни пойдут, где ни работают девки: в поле, на току ли, — значит, где-то и Венька поблизости. Кружил, точно петух, возле них, вытянув шею и распустив крылья.

Понесла от Веньки старшая, Алевтина, более спелая и готовая стать матерью. Ну Венька, понятное дело, как узнал, как увидел налившуюся соком девку, так и за голову схватился. Ведь молокосос еще, и двадцати тогда не нажил, ведь в армии еще не побывал, не погулял как следует. Алевтина же старше его на четыре года, перестоялая, перезрелая для парня травка-то.

Все реже и реже начал наведываться Венька, а вскоре и вовсе куда-то удрапал из колхоза. Отслужил, говорят, после куда-то на Север завербовался, на шахту. Большую деньгу зашибает. Удрапал — и плевать. Неунывающая, хохотливая Алевтина, дуреха эта набитая, не больно-то убивалась. Доносила, родила и перебралась от них, от родителей, от жалостливых материнских вздохов и причитаний, в Кушево, центральную усадьбу колхоза, прижила там еще одного ребенка, теперь уже неизвестно от кого, и живет себе — ни девка, ни вдова, ни мужняя жена.

А сохла, тоской исходила по Веньке Шурка, меньшая Прокшиных, робенькая, стеснительная, вовсе на сестру не похожая. Она только-только в тот год десять классов закончила. На нее, видно, Венька и имел виды. Но как-то так получилось, перекинулся парень, другую опылил — ловко, видать, Алевтина силки расставила.

Не вынесла, конечно, Шурка, не смогла жить рядом с сестрой-разлучницей, в город уехала, вышла там замуж, да неудачно вышла, мужик выпивохой, скандалистом оказался. Теперь одна мыкается, работает штукатурам на стройке. Исхудала вся, почернела, усталость затаилась в лице. Ладно хоть от ребятишек бог уберег. Зачем при такой жизни ребятишки?

Да, не удалась, чего там говорить, у дочерей жизнь, не удалась. Захромала, дала трещину жизнь и у Степаниды с Ефимом. Словно меж ними черная кошка пробежала. Меньше стало согласия и тепла в доме. Меньше внимания друг к другу.

Сейчас на внучат одна надежда. Вот подрастут да начнут бегать к бабушке, может, и отойдет, оттает Степанида.

Сложив на телегу упряжь, задав Серому овса в стиральное корыто, Ефим тоже толкнул огородную калитку.

Степанида подкапывала, разживалась молодой картошкой. Она ловко выворачивала вилами тяжелые, разросшиеся кусты, подхватывала, встряхивала их за ломкую сочную ботву, собирала и бросала в ведро крупные уже, розовые клубни.

— Может… Слышь меня, Сте-еш? Может, мне ягушку решить?

— Больше ничего не придумаешь? — резко разогнулась Степанида.

— Начальство ведь все-таки наедет, — почтительно напомнил Ефим.

— Так они зачем наедут-то?.. За утками иль зачем? Кому твоя ягушка нужна?

— Уток они только завтра настреляют… А сегодня их чем потчевать? Солониной?.. Нет, пойду за ягушкой, — решился окончательно Ефим.

— Это ладно ли у меня с ним? — хлопнула Степанида по бедру. — В лепешку расшибиться готов! Вовсе уж из ума выжил под старость!

Не слушая окриков жены, Ефим пересек межой огород, перелез прясло, сунул обе руки в голенища кирзачей, из правого сапога вытащил нож (в лесу он попутно банные веники заготавливал), из левого — брусок и, остря на ходу лезвие, направился к двум старым овцам, щипавшим траву неподалеку. Вокруг старых овец этих паслось с полдесятка совсем еще маленьких курчавых ягушек. Овцы нынешней весной поздно обгулялись, и ягушки пока худосочные, малорослые бегали, не очень-то накопили мяса за лето.

— Бяшеньки мои, бя-яшки, — протягивая овцам брусок вместо хлеба, подходил Ефим.

И когда обе старые овцы, а за ними и ягушки, поддавшись на обман, приблизились, пугливо вздрагивая и вытягивая шеи, Ефим неожиданно прыгнул, упал, ухватив одну из ягушек за заднюю ногу.

Овцы дико шарахнулись, рассыпались по поскотине, ягушка пронзительно закричала, забилась, завыворачивалась в руках Ефима. Но тот, не обращая внимания, снес животину за угол прясла, с глаз овечьих, бросил там, придавив коленом к земле, оттянул за рожки голову, пластанул ножом горло.

Тут же, возле стайки, он и разделал ягушку. Мясо решил не спускать в погреб. До вечера, мол, ему ничего не сделается, не протухнет, а там от него одни только косточки останутся. Кто из горожан не захочет испробовать свежей баранинки. Он сложил разрубленную тушку в эмалированный таз, поставил на полке в сенцах.

Степаниды уж нигде — ни дома, ни в огороде — не было. Ушла, видно, на ферму, на вечернюю дойку. Коров в сентябре рано пригоняют, не пасут вечерами. Корма уж, правда, не те, не летние корма, но пасти все равно лучше, чем в жаркие июльские дни, когда овод не дает житья скотине.

Пристроив осколок зеркала над рукомойником у крыльца, Ефим тщательно брился, скоблил безопаской жесткую седую щетину, прошел затем в избу, нашел в сундуке чистую рубаху, переоделся и сел у окна, беспокойно вглядываясь в сторону большака, томясь неизвестностью и ожиданием, что к нему за люди пожалуют, сколько их приедет, как он поведет себя с ними, справится ли с непривычной еще для себя обязанностью егеря?

4

Егерем он стал случайно.

Однажды, январским днем, появился в Сысоевке незнакомец. Не молодой, но и не старый еще. Тертый, однако, был, по походке видно. Одет мохнато и толсто: рыжие летчицкие унты, ондатровая шапка, полушубок не то собачий, не то еще какой, шерстью наружу. Мода нынче пошла: чем мохнатее, чем страшнее — тем лучше.

Человек этот прошелся из конца в конец по заснеженной Сысоевке и, повстречав на обратном пути горбатую, восьмидесятилетнюю старуху Перцеву, ковылявшую с бидончиком молока от Прокшиных (Перцева жила одиноко, лет уже десять, как не держала ни козы, ни коровы, чужим молоком перебивалась), спросил у нее что-то.

Перцева, наткнувшись на незнакомца, приставила ладонь к уху:

— Кричи, милый, громче… глухая я.

Так их разговор не в одной избе разобрали. С Перцевой тихо-мирно не наговоришь.

— Охотники, спрашиваю, есть?

— А-а! — обрадовалась, поняла старуха. — Ружьями-то кои балуются?.. Так поди вон к Еремке, тот все на озере пропадает. Стучись вон с краю.

— Старый? Молодой ваш Еремка?

— Ась?

— Сколько лет, спрашиваю?

— Еремке-то?.. Да уж, знать-то, семой десятой разменял. Ну да, семой.

— О-о! — замахал руками незнакомец. — Нам бы побойчее кого?

— Ну тогда к Яншиным заскочи. Таську-механизатора повидай. Вон их дом-то.

— И все, бабуль?.. Больше, говорю, нет охотников?

— А куды их больше, на семь-от дворов? И энтих лишко.

У Яншиных незнакомец побывал, но недолго, вышел — тут его дорожка и пересеклась с Ефимовой. Ефим как раз направлялся к колодцу с пустыми ведрами, воды набрать. Колодец был рядом, напротив избы Прокшиных.

— Вас-то мне, кажется, и надо… Савельев, товаровед райторга, — представился приезжий.

Ефим, недоумевая, пожал протянутую руку.

— Я вам сейчас все по порядку выложу, — быстро заговорил незнакомец. — Нам, Ефим… Как вас по батюшке?

— Евсеевич.

— Нам, Ефим Евсеевич, егерь нужен. Егерь вот этого вашего… — гость повел рукой, охватывая взмахом снежную гладь Сартыкуля. — Хотим эту должность вам предложить.

— Мне? — засмеялся Ефим. — Да я и ружья-то в руках сроду не держал.

Гость горячо возразил:

— Не важно. Главное, озеро под рукой. На виду всегда. Я сейчас с вашим соседом разговаривал, это он посоветовал.

— Чо ж он сам-то не взялся?

— Очень занятой он у вас, — хмыкнул незнакомец. — В жатву не до озера ему.

— Так ведь и я не бездельничаю.

— Справитесь, ничего, — уверял гость, — по совместительству, так сказать… Мы вам зарплату определим, все честь по чести, не сомневайтесь. Егерское удостоверение вам охотобщество выдаст. Мы сообщим туда…

Ефим только глазами моргал, обескураженный хваткой незнакомца, его бесцеремонным напором.

— В принципе, значит, договорились? — пользуясь растерянностью Ефима, напирал гость.

— Да как вам сказать… — замялся Ефим. Егерскую работу он представлял, вообще-то, не находил ее сложной и трудной, родился ведь и живет в озерном крае. Видит ведь постоянно и охотников, и егерей. И чем они занимаются, тоже видит, не слепой. Некоторые егеря, по правде сказать, так зазря и зарплату получают. Пьянствуют только да браконьерам попутствуют. Больше того, сами безобразничают, сами — креста на них нет! — охотятся в запретных местах и в неположенное время.

— Давайте нанесем ваши данные — и по рукам, — незнакомец вытащил блокнот с ручкой. Узнал год рождения Ефима, повыспросил все о семейном положении. — Эта справка для бухгалтерии нужна. Мы вас на должность экспедитора оформим. Зарплату будете получать в начале каждого месяца, почтой. Ставка экспедитора — восемьдесят рублей. Устраивает?

Восемьдесят рублей! Ефим ошеломленно уставился на незнакомца. За что? За один только догляд за озером? Не надсмехаются ли над ним?

— Ну, будем здоровы, Евсеевич… я спешу. Меня на большаке машина поджидает. Как-нибудь выберись в город, в охотобщество. Там все подробнее растолкуют.

И, приобняв уж запанибрата Ефима, незнакомец побежал в сторону большака, соскальзывая и проваливаясь в снег с утоптанной узкой тропки.

Вот балаболка. Трепач, проходимец побывал какой-то. Разве так дела делаются? Набежал, насказал, наобещал семь верст до небес — да только его и видели. А тут понимай, как знаешь.

Пойти разве к Таське, что он посоветует?

Таська — механизатор, один-разъединственный парень на всю Сысоевку. Жил он в Сысоевке из-за матери (отца парень только по фотографиям знал), та не желала расставаться с домом, поднятым еще стариками, родителями мужа. Да и работа у Артемьевны была близко, на ферме, ходила туда вместе с Прокшиной Степанидой.

И Таська, и Артемьевна по случаю выходного были дома. Таська разобрал на лавке какую-то деталь от своего мотоцикла. Носится на нем, что черт, но и чинит часто. Знает в этом толк, привычный ко всяким машинам. Школу механизаторов он еще до службы окончил, трактора может водить, комбайны, в армии управлял тягачом с боеголовками.

— Ну, Евсеич! Славную я тебе шабашку подкинул? — весело встретил парень Ефима. — Видел в окно, как вы по рукам били!

— Какой там по рукам, — отмахнулся Ефим. — Он зачем приходил-то, не скажешь? Ни черта я толком не понял.

— А тут и понимать нечего. Сартыкуль с этого года — приписное озеро. За охотниками горторга. Им так и сказали в охотобществе: хотите, мол, иметь приписное озеро, содержите егеря. — Таська раздумался, вздохнул: — Да, отошла, видно, лавочка. Отстрелялся я вольно. Раньше как было: выдалась свободная минутка, хватай быстрее ружье, патронташ — и охотничай. Теперь же подчинили озеро. Мне, правда, предлагали егерем стать, но какой я егерь, если в уборочную, самую охотничью пору, мне и поспать-поесть некогда, хоть из комбайна не вылазь. Здесь посвободнее человек нужен. Я так и сказал напрямую. В жатву, мол, не до озера мне. Да я, мол, и охотник-то… в открытие только, да так когда. У нас, говорю, Еремка самый заядлый! Тот, дескать, подсадную даже имеет.

Ваньку конечно же валял перед приезжим Таська. И охотник он был не меньше заядлый, чем Еремка, и подсадная была не Еремкина, а его. Еремка только присматривал за Катькой, поскольку Таське все недосуг, все техникой занят. Катьку Еремка держит во дворе, холит, кормит ее — страсть как прожорлива эта карлица, помесь домашней утки и дикого селезня, водит на бечевке на воду. Любит старик глядеть на подсадную, слушать, как она дуроматом трещит, завлекая хахалей. Охотиться, однако, с ней не выезжает. Еремка худо видит и боится подстрелить Катьку.

— Еремка для них староват оказался, — продолжал Таська, — им помоложе надо, из местных желательно. Сысоевский егерь, думаю, куда ни шло. Все лучше, чем чужой, со стороны нанятый. Со своим и договориться можно. Правда, Евсеич? — азартно подмигнул Таська. — Ну, я и навелил тебя. Ты, дескать, хоть и вовсе не охотник, но мужик исполнительный, усердный… в порядке станешь озеро содержать.

— Ага, ага… так и сказал, — поддержала Таську мать, маленькая, сильно седеющая и сутулящаяся Артемьевна. — Ефим, мол, в бригаде работает. У него, мол, посвободнее со временем. Он-де сосед наш, в одном порядке живет.

— Стало быть, егерь ты сейчас, — тряхнул опять буйным чубом парень. — Действуй, Евсеич! Рука моя легкая!

— Какой там действуй, какой егерь… Разговоры это только одне.

5

Ефим и впрямь не принял всерьез разговора с Таськой и Савельевым. Вскоре, однако, в начале уж февраля, Прокшиным пришел перевод из города, как и обещано было. Не наврал, выходит, Савельев-то, не шутки шутил. А все вроде бы походя делал.

Чуть позднее, по почте же, Ефим получил конверт с зарплатной ведомостью, где он значился экспедитором районного горторга. Бухгалтерия просила Ефима расписаться в ней и выслать обратно.

Ефим был поставлен перед свершившимся фактом. Его оформили, выдавали деньги. Пришлось приниматься за работу, осваиваться в новой для себя должности. Правда, легкость, с которой он устроился егерем, и то обстоятельство, что зарплату ему выдают, как какому-то экспедитору, вызывали у него поначалу некоторое беспокойство. Что-то не совсем ладно здесь, не по закону вроде?

Но желание присматривать за озером, оберегать Сартыкуль — вон сколько нынче дичи понапрасну губят — взяли над мужиком верх. В конце концов, его ли это печаль — откуда и как выкраивают деньги. Он будет брать свое, честно заработанное. Ведь семья у него все-таки. Дочерям помощь всегда кстати: Алевтине двух пацанов поднимать, Шурка порой на наряды издержится. Наряды-то бабам не дешево обходятся. На одни вон сапожки может цельная месячная получка уплыть. Девки, одним словом, от лишней десятки не откажутся, не подумают даже.

И вот, сразу же после первой своей егерской зарплаты (зимой в колхозе посвободнее с работой — отпросился), выбрался Ефим в город, нашел районное охотобщество. Там о нем знали и ждали его. Председатель общества, строгий, требовательный мужик, вручил Прокшину егерское удостоверение, потолковал немного с Ефимом, подучил кое-чему, насовал в руки разных охотничьих книжек и брошюр, читать наказал и почаще заглядывать.

Долгие зимние вечера Ефим теперь высиживал за привезенными книжками, с егерскими правами и обязанностями, со сроками и правилами охоты знакомился. Незаметно пристрастился к чтению такого рода, увидел в нем интерес и пользу для себя. Он даже в колхозной библиотеке выискивал теперь и выписывал книги об охоте.

А после того как в апреле месяце прислана была вместе с мартовской получкой и премия за выполнение торгом квартального плана, усердие Ефима еще больше возросло, хоть премию эту ему как-то неудобно принимать было (кто-то там старается, план выполняет, может быть, жилы рвет, а он здесь, выходит, пенки снимает). Но и отказываться вроде бы не имело смысла. Дают, значит, знают за что. Значит, спросят потом.

Весной Ефим еще раза три выбирался в город, на совещание егерей, послушал более опытных товарищей, собаку в своем деле съевших. Имел опять разговор с председателем охотобщества. Председатель на сей раз остался доволен Ефимом, его искренней заинтересованностью, его теперешним пониманием егерского ремесла.

Все лето Ефим рьяно присматривал за Сартыкулем, выпроваживал с него кушевских мужиков, пробовавших ставить сетки на карасей, гонял по весне ребятню, охочую до утиных яиц, крепко ругался с колхозными пастухами, чтоб те не подпускали скот близко к озеру, разве что в месте водопоя. Коровы, как известно, вытаптывают гнездовья утки. Было, короче, озеро под надежной защитой.

А где-то в середине августа вкатили в Сысоевку два груженых голубых ЗИЛа, остановились перед избой Прокшиных. Водители, здоровые молодые парни, сгрузили с машин семь новеньких свежепахнущих лодок, сносили Ефиму во двор паклю, смолу, банки с краской (хозяин на работе был) — и угнали.

Ефим две недели конопатил, смолил вечерами лодки, сделал им обкатку на озере, выкрасил в желтый цвет, под осенний камыш.

За три дня до открытия охоты он опять побывал на егерском совещании, получил последние указания, последние инструкции, как нужно работать, как лучше не допустить нарушений и браконьерства в осенний сезон. Получил бланки разовых путевок, которые он, как егерь, имел право выписывать, и, вернувшись домой, начал готовиться к встрече горторговцев.

6

На исходе дня, в косых негреющих лучах закатного солнца, закурилась, ожила дорога с большака на Сысоевку. Синяя «Волга» бойко катила впереди длинного пыльного шлейфа.

Ефим выскочил встречать гостей на крыльцо. Но «Волга» неожиданно свернула перед деревней, погнала целиной, твердым солончаковым пустырем, и, обогнув Сартыкуль, затормозила на той стороне озера, вблизи одного возвышающегося березового колка.

«В деревне, значит, не схотели заночевать», — с досадой подумал Ефим. Зазря он, выходит, ягушку решил.

Он вывел со двора Серого, поехал к охотникам ве́рши. Из «Волги» вылезли четверо, один представительный, солидный («Директор, наверно», — решил Ефим), и трое других, мало чем отличных друг от друга издали. Вылезли, походили вокруг машины, поприседали, поразминали ноги. Потом дружной кучкой направились к Сартыкулю, приноравливались, видно, изучали озеро, настраивались на утреннюю зорьку. Они громко разговаривали, смеялись, разводили руками. Голоса их далеко разносились в вечернем остывающем воздухе.

Ефим, не доезжая компании, спешился, как-то неудобно торчать перед начальством на лошади, пустил мерина пастись, бросив ему повод на шею.

— А вот и Евсеич! — шагнул навстречу егерю порывистый Савельев. Не в зимней мохнатой одежде он виделся тощим и высоким, на себя не похожим.

Он по-приятельски приобнял Ефима, сказал со смешком:

— Идем, Евсеич. Я тебе наших представлю.

Толстяк оказался совсем не начальством, как предполагал Ефим, а всего лишь навсего шофером, медлительным, краснощеким здоровяком, с заметным брюшком и заплывшими глазками.

— Наш незаменимый Дима! — дурашливо сказал Савельев. — Большущий спец по шашлыкам и закускам!

Новенькая, защитного цвета штормовка, блескучие, впервые натянутые болотники, спортивная кепка с длинным козырьком. Тот еще охотничек, сразу видать. Как новобранец вырядился.

Не самым главным начальством оказался и другой, лет под шестьдесят мужик, строгий и непреклонный на вид, знающий себе цену.

— Полит Поликарпыч… наш передовик, наш лучший завбазой! — продолжал в том же духе Савельев. — Наш…

— Хватит, открыл опять фонтан! — жестко и в то же время как-то вхолостую, вызвав улыбку у всех, бросил Полит Поликарпыч. Чувствовалось, что компания к его выпадам привыкла и не придает им большого значения.

И только последнего охотника, осанистого и кряжистого, Савельев представил без всяких насмешек и кривляний:

— Геннадий Семенович. Директор торга.

На директоре, как и на Савельеве с Политом Поликарпычем, была поношенная, выгоревшая, но справная еще, подогнанная одежда, дорожная, полевая. Не первый, сразу ясно, год на охоту выезжают, бывалые волки.

Ефим терялся, робел под пытливыми взглядами охотников, неумело здоровался с каждым за руку, не делал того, что нужно было делать.

А нужно было начинать с проверки путевок и охотничьих билетов. Больше того, их следовало забрать у охотников. Председатель охотобщества строго-настрого наказывал на собрании: «Пока охотник на озере, путевка и охотничий его должны быть непременно у егеря. Уезжает охотник, получает билет обратно. При этом егерь обязательно должен проверить, сколько и какой отстреляно дичи, не настрелял ли охотник лишнего. Есть приписные озера, где егеря с охотниками запанибрата живут. Никакого чтоб панибратства. Я проверять буду».

Да, именно с проверки документов и следовало начать знакомство, но Ефим как-то упустил подходящий для этого момент. Да и что бы он сделал, если б, к примеру, у того же директора не оказалось билета. Хозяин ведь, средства выискивает на охрану Сартыкуля.

— Вижу, втянулись в дело, — похвалил директор Ефима. — Может, к нам претензии есть?

— Что вы, какие претензии? — поспешно заверил егерь.

— Зарплату исправно получаете?

— Исправнее некуда.

— Контакт с охотобществом установи.

— Раз, однако, шесть ездил.

— Так, хорошо, — подбил, как говорится, бабки директор. — Пока мы вами вполне довольны.

— Чо ж у меня-то не остановились? — конфузился польщенный Ефим. — Хозяйка бы нас свежей баранинкой угостила.

Охотники непонятно переглянулись, молча и снисходительно поулыбались, будто Ефим им предложил нечто наивное, детское.

— Место нам здесь больно понравилось, — сказал, как бы оправдываясь за всех, Полит Поликарпыч. — Сухо здесь, чисто… березки шумят!

— Оно конечно, — согласился Ефим. — Лодки вот только далеко.

Лодки виднелись, желтели за Сартыкулем, вблизи деревни. Они были вытянуты глубоко на берег и перевернуты вверх днищами. Там бы охотникам и разбить стан, там Ефим пробил в камышах широкий, надежный ход, оттуда удобно и близко заплывать на большую воду.

— А мы их завтра машиной подтащим. — Голос у Димы оказался масленый, женский, не совместимый с фигурой.

— Утром нельзя никакого шума, — предупредил Ефим. — Лодки я сам доставлю.

Охотники после этого как-то разом ожили, возбудились, начали, вернувшись к машине, спешно разгружаться, подняли крышку багажника, доставали кульки, свертки — провизией запаслись на славу.

— А может, все-таки у меня заночуете? — еще раз предложил Ефим. — Не лето, чай, сейчас…

— Не сахарные, не растаем, — сказал бодро директор. — У нас ведь машина и палатка есть. Свежим хоть воздухом подышим… Дровишек бы вот где-то раздобыть. Какая ночевка без костерка?

— Дровишек? — засуетился Ефим. — Это мы живо, это мы сейчас…

А ничего вроде мужички наехали. Можно, пожалуй, сработаться.

— Ну, встретил своих? — спросила вернувшаяся с дойки Степанида.

Ефим опять запрягал, спячивал в оглобли мерина. Ходил вокруг лошади, податливо управлялся с привычным делом.

— Чего ночевать-то не позвал?

— Не едут. Воздухом подышать желают.

— Говорила я тебе! — накинулась Степанида. — Росла бы да росла ягушка.

Набуркивая что-то под нос, Ефим подтянул подпругу и чересседельник. Он тоже жалел ягушку, жалел своих напрасных хлопот и стараний.

— А куда это сызнова?

— Дров им подброшу.

Степанида съязвила:

— Кроватки им еще свези. Мало ли дров-то надо?.. У них чо, рук нету? Колок ведь рядом. Хворост путь берут.

— Какой там хворост, гнилье одно.

— Гнилье тоже горит.

Выехав из ворот, Ефим подвернул к поленнице, выложенной вдоль прясла. Весной еще выложил. Сухие теперь дровишки, обветрились.

— Вовсе уж мужик-от… — Степанида поднялась на крыльцо, хлопнула дверью. Она ревновала Ефима к егерской работе. До своего нового назначения мужик как мужик был, хозяйственный, копошливый. Придет, бывало, с работы, все тяжелое, все мужицкое по дому, по огороду сделает, ничего без внимания не оставит. Теперь же только озеро да озеро на уме. Сейчас уж не все и по хозяйству успевает, завистников и недовольных нажил в колхозе. А тут еще дочери вон что вытворили, а ему вроде и горя мало, спать готов на Сартыкуле. Деньги, которые ей каждый месяц вручает Ефим, не лишние, конечно, деньги. Но жили ведь, обходились как-то и без них, прожили бы и теперь. В тину какую-то попал мужик, увяз, запутался в ней. И подступиться к нему не знаешь как?

Ефим между тем накидал полную телегу звонких березовых поленьев, взялся за вожжи.

— Мясо-то в воду спустить иль как? — распахнула створки окна Степанида.

— Спусти, пожалуй, — сказал Ефим. — Да вынеси-ка мне пиджак. Захолодит, поди.

7

В охотничьем стане шумно. Все четверо расположились на разостланной палатке, заваленной посередке всякой всячиной. Оно и понятно, не простые ведь охотники приехали, все могут достать: и закуску хорошую, и выпивку лучшую.

Насчет, правда, выпивки Ефиму были тоже даны твердые и конкретные указания. Не допускать, по возможности, никакой выпивки. Пьяный охотник страшнее браконьера. И утонуть, и товарища подстрелить может.

А как тут не допустишь? Нельзя же запретить есть-пить людям?

— Давай, Евсеич, сюда, — позвали егеря, — погрейся с нами.

Вот, мало не допускать, сам с ними сядешь. Духу не хватит отказаться, обидятся еще. Зазнался, скажут, егерь-то, нос воротит.

Ефим не спешил присоединяться к охотникам. Он был не очень охоч до водочки, разве что по праздникам, да и то твердую норму знал. Голова у него в похмелье сильно побаливает, фронтовая контузия сказывается.

Сбрасывая дрова, егерь краешком уха вслушивался в разговор охотников.

— Еду, значит, я, — рассказывал из своих дорожных шоферских приключений Дима, — стоит, смотрю… голосует. Ничего из себя, фигурная. Грудки дыбком, ножки крепенькие… все вроде в норме. Посадил я ее, дальше еду. Начинаю помаленьку удочки закидывать, намекаю на это самое…

— Ух, ты, оказывается, какой, — скорее пожурил, чем одернул Диму директор. — Не знали, не знали, с кем ездим.

— Ага, намекаю, значит, — продолжал как бы даже ободренный Дима. — А она дурочкой прикидывается. Бледнеет, краснеет, в шутку мои слова обращает — доехать ведь хочется. Тогда я — р-раз, в лес сворачиваю, по дороге какой-то. Углубился подальше, останавливаюсь. «Ну, — говорю, — все сейчас будет от тебя зависеть, голуба… поедем мы дальше или нет». Я так не раз делал. Срабатывало. А тут ни в какую, глухо дело. Отбивается, верещит, как резаная. Вырвалась, выскочила из кабины, дернула обратно… Я разворачиваюсь, догоняю ее. «Садись, — кричу, — не трону больше». Машет рукой, ревет дура… Во какие бабы есть. На них иногда сам черт не угодит.

— И вся-то история? — разочарованно хмыкнул Савельев.

— А тебе чего надо? Чтоб она мне рожу исцарапала?

— Не мешало б! — засмеялись Савельев и директор.

— Плохо, что история эта в суде не кончилась, — ввернул под их смех Полит Поликарпыч.

Но серьезность его слов никто не взял во внимание.

«А шофер-то у них с порчей, никуда парень, — подумал Ефим. — И горторговцы, кроме Полита Поликарпыча, потакают Диме, посмеиваются, слушают его. Нашли развлечение».

Смеркалось. Вокруг сделалось поспокойнее. Ветер угомонился, березовый колок смолк. Небо отстоялось от вечерней дымки, вылоснилось, далеко-далеко, в его недосягаемом дне, выявились крупицы звезд, слабые и мерцающие. Озеро уж не плескалось, не дышало камышовым шорохом, вода была гладкая, темная и едва заметно курилась.

Ефим разгрузил телегу, надрал на растопку бересты с поленьев, запалил костер. Охотники обрадованно повскакивали, подтащили палатку за углы, поближе к теплу. На их разгоряченных хмельных лицах запрыгали, заиграли красные блики.

— Хватит увиливать, Евсеич… садись, — снова позвали Ефима.

Пришлось пристроиться, нашел меж директором и Политом Поликарпычем место. Савельев вручил Ефиму граненый стакан, плеснул из пузатой бутылки. В стакане заискрилось, запереливалось янтарным огнем.

— Попутчиков нет?.. Одному несподручно как-то.

— Смелее, Евсеич, — ободрили его. — Мы только что выпили.

— Ну, будем здоровы. Удачи вам!

Крепкий, запашистый напиток обжег гортань, мягко разошелся во рту.

— Как? — спросил Савельев. — Такого небось никогда не пробовал?

— И без закуски сладок! — крякнул Ефим.

— Закусывай, закусывай, — навеливал Савельев. — Мажь вот икорку красную… А ты давай, Дима, за шашлычки принимайся.

— Погодите, уголья назреют, — пошуровал тот в костерке полешком.

Ефим неумело намазывал на хлеб красную крупнозернистую икру, отведал осторожно редкого сейчас кушанья. А когда-то, помнится, баночки икры этой свободно на прилавках лежали. Не только, видно, в реках и озерах, а и в морях-океанах изводится рыба… Вот и уток разве столько было? Раньше стрелять по летящей птице — боже упаси, заряды берегли. Только на воде, только по сидячим стаям палили. Тот же Еремка поплывет, бывало, бабахнет из своей берданы, штук пяток везет. А теперь на каждую утку — десять охотников.

Савельев поднял пузатую бутылку, разглядывал на свет:

— Под этот бы коньячок специальные рюмашки!

— Ага, ага… — не упустил удобного случая Полит Поликарпыч. Поддел Савельева: — И бабоньку в кресле… ножка на ножке, сигаретка в пальчиках. Пижон ты, Савельев. За каким хреном, спрашивается, на охоту приехал?

— Старик наш, как всегда, в форме! — весело отозвался товаровед. С него все стекало, как с гуся вода.

Полит Поликарпыч нашел и демонстративно, в пику Савельеву, распечатал другую бутылку, бутылку «Экстры».

— Наплюнь-ка, Евсеич, на эту вонючую бурду… Лучше мы с тобой по-русски, водочки выпьем!

— Можно, — согласился Ефим. К Политу Поликарпычу он испытывал нечто вроде симпатии, тихого расположения, хоть никто из охотников не принимал без ухмылки ворчаний заведующего базой.

Полит Поликарпыч налил. Выпили.

— Семья, Евсеич, большая?

— Да нет… вдвоем со старухой остались.

— Что так? Неужто детей не нажили?

— Как не нажили… две дочери есть. Старшая уж своих двоих нагуляла. Меньшой тоже не повезло, разведенка теперь.

— Ясно, — вздохнул Полит Поликарпыч. — Попался небось такой же прохвост, как те вон… — мотнул он головой на Диму и Савельева, — и жизнь колесом.

Савельев и шофер только посмеивались: валяй, мол, валяй, старикан.

— Оно и баб-то особо хвалить нельзя, — запальчиво вдруг начал Ефим — водочка и коньяк возымели действие, обычно Ефим был тугой на слово. — Шибко им волю нынче дали. Может, оно и хорошо — воля. Но ведь они со своим коротким умишком все не так поняли. Эко начали вытворять. И хозяйство, и ребятишек — все готовы на мужиков свалить. И попробуй шумни на них… живо где надо окажешься.

— Очень даже верно подмечено, — вступил в разговор и директор. Он расслаблено полулежал на земле, расслабленно улыбался. Хмель смягчил его широкое крепкое лицо, директорской сдержанности и солидности тоже будто бы поубавилось. В нем вдруг отдаленно, едва заметно увиделся простенький, тяжко уставший мужик, долго и трудно выбивавшийся в люди. — Избаловалась нынче женщина, чего там. Мои вон… одной, слава богу, пятьдесят, другой — восемнадцать, а разницы никакой. Что дочери-соплюшке, то и жене подавай. Весь почти семейный бюджет на них уходит. Каждый год им на море надо. Каждый день им наряды новые… Ну, да и мы не лыком шиты. Верно, ребята! — взыграл директор компанейским басом. — Сами, как говорится, с усами! Тоже отдыхать умеем. Как с шашлычками там?

— Айн момент! Силь ву пле, мадам! — подхватил энергично Дима. Кинулся к машине, принес целлофановый мешок и связку проволочных рогулек. Сдвинул ногой горящие головешки, натыкал рогульки по ту и другую сторону углей, вытащил из мешка несколько шпажек, унизанных кусочками мяса вперемешку с пластинками лука. Пристроил эти шпажки на рогульках, завертел попеременно над жаром. Вкусно и густо запахло жареным, до слюны запахло.

— В вашей организации сколько любителей? — воспользовавшись общим благодушием, спросил Ефим.

— Немного, не тревожься, Евсеич, — успокоили его. — Мы в основном…

— Я к тому, — начал осторожно егерь, — собираюсь тут завтра одного на открытие пустить. Тоже заядлый, тоже не дождется…

— Что такое? Кто не дождется? — директор обеспокоенно поднялся на локте.

— Наш, из Сысоевки… сосед мой, — почувствовав в душе тревогу, сбивчиво заговорил Ефим. — Охотобщество, вообще-то, разрешает… не против местных. Документы у него в полном порядке: билет, все есть… членские взносы уплочены. Ну, раз просится парень.

— Тот самый, видно, — вспомнил Савельев, — который тебя в егеря предложил?

— Да, да! Тот самый! — подтвердил Ефим с надеждой, что это хоть как-то поможет Таське.

Но директор лишь неопределенно хмыкнул, пожал плечами.

В это время колдовавший над шашлыками Дима отпрянул от костра, держа в руках шпажки, как растопыренные пальцы.

— Закусь готова!

Просьба Ефима сразу была забыта, охотники запотирали в предвкушении удовольствия руками. И Ефим решил напомнить о Таське позднее.

Савельев оделил всех коньяком, каждый получил по шашлыку, исходящему сытным ароматом.

— Ни пуха ни пера!

— К черту!

Выпили с желанием, как по первой, обнажали, обжигаясь, шпажки, стягивали зубами душистые, сочные куски. Громко и наперебой нахваливали Диму. Ай да спец! Ай да пузанчик!

«Напрасно ягушку сгубил, — опять пожалел Ефим. — У них тут и без моей баранины хоть заешься».

— Под такую вкуснятину и еще не грех… — мыкнул набитым ртом директор.

Савельев не заставил себя ждать, снова плеснул в стаканы.

— Я погожу, — решительно отказался Ефим. — Мне еще дело делать.

8

Вскоре он тихо и незаметно покинул охотников, взбодрил понуро стоявшего Серого:

— Съездим последний раз… и все. Выпрягу я тебя.

— Евсеич, куда? — окликнул и побрел вслед за егерем Полит Поликарпыч, точно был нанят караулить Ефима.

— Лодки привезу.

— А чего один-то, никого в помощники не берешь? Эй! — крикнул Полит Поликарпыч Диме и Савельеву, которые что-то пылко доказывали друг другу.

— Не надо, не надо… отдыхайте, — отмахивался Ефим, — сам справлюсь.

— Как это сам? — настаивал Полит Поликарпыч. — Я с тобой, раз у молодых совести нет. — Охотник неловко завалился боком в телегу: — Проветрюсь хоть.

«А пускай едет, — не стал отговаривать Ефим. — Вдвоем-то оно все веселей. И лодки погрузить легче».

Он тронул лошадь, сел на ходу впереди Полита Поликарпыча, телега запрыгала, застучала по твердым, потрескавшимся кочкам солончака.

Сзади раздавались голоса спорщиков.

— Горлопаны, — презрительно фыркнул Полит Поликарпыч, — за версту слыхать. — Он поудобнее устраивался на телеге, тыкался, валился пьяно на Ефима, жадно и доверительно наговаривал: — Недолго уж мне, недолго осталось… Два года отбухаю — и баста. На пенсию ухожу, Евсеич. Всю эту шайку-лейку подальше пошлю… В садике буду возиться, на охоту ездить… Ночь-то какая! А, Евсеич? — Полит Поликарпыч было умолк, повертел туда-сюда головой, но через минуту-другую опять воинствующе разошелся: — Хватит, к чертям собачьим… наплюну я на них. Весь торг под себя подмяли, деятели! Всех неугодных помаленьку выжили. Только и терпят таких, как я… Вреда-то им от меня все равно никакого, видимость одна. Ночь-то какая! Ночь-то! — все больше и больше возбуждался Полит Поликарпыч. — Век доживаю, а все не надивлюсь… Вот и прохвоста этого, Диму, недавно приняли. Нашли шофера. Ты не гляди, что он толстый. Он куда угодно без мыла влезет. Эх, ты но-о-оченька-а! — пропел вдруг врастяжку Полит Поликарпыч. — Не слушай меня, Евсеич, не слушай. Пьяненький я, лишнее болтаю.

Бессвязная эта, не очень-то понятная вспышка, признание Полита Поликарпыча в своей беспомощности, вызвала в Ефиме какой-то неприятный осадок, досадливое недоумение, похожее на жалость. «Тоже ведь не последний человек в торге, — думал он о заведующем базой, — неужто никаких полномочий не имеет? А куда в таком случае весь торг смотрит? На любого ведь есть управа?»

— Может, я тоже чо-то не так делаю? — спросил он встревоженно. — Деньги ведь я за какого-то экспедитора получаю.

— Нет, ничего, — сказал Полит Поликарпыч, — это они на себя взяли. Ты здесь ни при чем, Евсеич. Ты свою службу честно несешь. Впрочем, за таких, как они, всегда кто-нибудь да в ответе.

Ночь наплывала звонкая, чистая. В плотной, непроницаемой черноте светились лишь частые огни комбайнов в полях, огни центральной усадьбы да быстрые огни машин, снующих по тракту. Машины возили зерно на элеватор.

Справа дышало, жило своей деятельной ночной жизнью озеро. Что-то там всплескивало, взбулькивало, шуршало, не нарушая основной, плотной земной тиши. Трескучий утиный гомон плыл над камышами, был он непрерывен и неослабен, как стрекот кузнечиков в жаркий день.

Подъехали к лодкам. Давай грузиться. И чтобы не ездить вдругорядь, уместили на телеге сразу четыре лодки, на всех охотников, сложили их одна в другую, как стопку тарелок.

Обратно шли пешком, придерживали с обеих сторон неустойчивую, готовую рассыпаться стопку. Полит Поликарпыч больше не заговаривал — выговорился.

Костер полыхал по-прежнему, ярко и щелкуче. Выхватывал из темноты фигуры охотников, сверкающий бок машины, уродливые длинные тени плясали, бесновались вокруг.

«Так им дров ненадолго хватит», — подумал, подъезжая, Ефим.

Дима, Савельев и директор сидели осоловелые, тяжкие с еды и выпивки. На лицах у всех были блаженство и отрешенность.

— А ну-ка, молодежь… сгружай живо, — приказал Полит Поликарпыч. — Мы за вас должны?

Молодежь, Савельев и Дима, дуром вскочили, высказывая нешуточный испуг перед Политом Поликарпычем, легко и играючи разгрузили телегу и снова прилегли возле огня.

— Соснуть бы всем нужно, — посоветовал Ефим, — вставать рано… И ружья загодя настройте, чтоб завтра не искать, не терять время.

Савельев опять вскочил, бросился от костра, нагнулся над открытым багажником «Волги», вернулся, увешанный патронташами и ружьями в чехлах.

— Разбирайтесь. Весь арсенал тут!

Охотники разобрали ружья, повытаскивали их из чехлов, собирали, переламывали, заглядывали в стволы, точно покупку делали. Ружья у всех добротные, штучные, грех не попадать из таких ружей.

— И вот еще что, — как бы между прочим сказал Ефим, — путевки и охотничьи билеты положено на время охоты мне сдать. Распоряжение есть, проверить могут.

Случилась некоторая заминка. Охотники смотрели почему-то не на егеря, а на директора. Ждали, должно быть, какой подаст он пример.

— Ну раз проверить, тогда конечно, — не то поощрительно, не то глумливо усмехнулся директор. Его, кажется, заело, он, видно, не привык больно-то подчиняться, что с него спрашивали. — Билеты всегда пожалуйста, — полез он в нагрудный карман спецовки. — А вот насчет путевок мы на тебя, Евсеич, надеялись.

— Путевки не беда… выпишу, — пообещал Ефим.

За директором охотничьи билеты отдали Полит Поликарпыч и Савельев. Один только Дима не копошился, не искал билета, щурился сытно на огонь, ковырял спичкой в зубах.

— А тебя не касается, голубчик? — напустился на шофера Савельев, ломал комедию. — Оштрафовать… нет у него никаких документов.

— Шутки-то шутками, — встревожился Ефим, — а меня ведь и впрямь… возьмут и проверят.

Все, перестав смеяться, снова взглянули на директора.

— Брось. Не беспокойся, Евсеич, — похлопал тот егеря по плечу. — С нами не пропадешь. Отвертимся как-нибудь, не впервой… Да из Димы и охотник-то. Погода испортится, если он хоть одну утку убьет. У него и ружье-то не свое, взаймы, напрокат взял.

— Он скорее сам себя зацепит, — серьезно сказал Полит Поликарпыч. — Берем тут салаг всяких.

— Я же говорю, что Политыч в форме! — крикнул, схватив бутылку, Савельев. — Втык всем дает!.. Выпьем, друзья, за Политыча!

— Нет, хорош на сегодня, — сказал, точно отрезал, директор — вконец, видно, испортилось настроение. — Кто как, а я плацкартное место занимаю. — Взяв ружье, патронташ, он полез в тесное нутро «Волги». Начал кряхтя устраиваться на заднем сиденье.

Полит Поликарпыч последовал примеру директора, с треском захлопнул за собой переднюю дверцу кабины.

— Ну, а вы чо? — спросил Ефим Диму и Савельева. — Давайте помогу палатку натянуть.

— Мы, думаешь, спать будем? — развеселился Савельев. — Мы с ним еще к дояркам пойдем! Правда, пузанчик?

— Пойдем! — взыграл бабьим голосом Дима. — Где у вас, Евсеич… в смысле, доярки бокастые?

— Ложитесь-ка, ложитесь лучше… — Ефима задевала пьяная болтовня охотников. Степанида ведь тоже доярка. Не думают, что болтают.

Он немного подождал, не займутся ли охотники палаткой? Нет, не занялись. И черт с ними, пусть мерзнут. Ефим было пошел от костра, но, спохватившись, вернулся, вспомнив про Таську. Постучал пальцами по крыше «Волги»:

— Геннадий Семенович? А Геннадий Семенович?.. Чо мне с Протасием-то делать?

— Каким Протасием?

— Ну, просится кой…

Директор недовольно завозился в машине:

— Он что, не может в свободной зоне поохотиться?

— Может, пожалуй… Дак ведь не близко, свободные-то озера, — бессвязно убеждал Ефим. — А он комбайнер… хлебушек жнет. Сами понимаете, каждая минута дорога. Позволить бы парню.

Сзади его сильно и настойчиво потянул за рукав Савельев, заговорил полушепотом, чтобы в машине не слышно было:

— Кончай со своим Протасием, Евсеич. Не видишь, не по душе шефу?

Ефима как ушатом холодной воды облили. Поговорил называется, отстоял Таську. Что он сейчас ему скажет?

Прокшиных Таська вчера навестил, заскочил поздно вечером после работы, запыленный, глаза ввалились, притух в них шальной, игривый блеск — умаялся парень, страдные дни в колхозе. Но расплылся счастливо в широкой улыбке:

— Не спите, хозяева?

Прокшины только что отужинали. Степанида убирала посуду со стола, Ефим разложился с починкой — резиновые сапоги клеил, осенние ненастья близко.

— Присаживайся, Протасий, — пригласила хозяйка. — Может, холодненького молочка выпьешь?

— Спасибо, не откажусь.

Степанида побежала в чулан, принесла запотевшую кринку. В холодной, колодезной воде стояла.

— Пей, матушка! Пей!.. Много нынче нажал?

— Хватит с меня! Все наше!

Таська жадно приложился к кринке. Глядя, как он без передыху пьет, как ходит его выпирающий острый кадык, как весь он будто оседает, грузнеет от выпитого, Степанида с укором и горечью сказала:

— Эх, Протасий, Протасий… прошляпил ты наших девок. Чем бы не зятек был. Любую бы за тебя отдали. Жили бы сейчас рядком… Вы ведь росли вместе, ты им с каких пор ухажером был.

— Так ведь если б, тетя Стеш, не армия, — вернул Таська кринку хозяйке, облизал обветренные, саднящие, видно, губы. — Все тут без меня вышло. А будь я дома, я бы этому Веньке рога-то пообломал. Я б его отучил в чужой огород лазить.

Степанида неожиданно всхлипнула:

— Чего уж теперь-то… Теперь уж не поможешь.

— Ну будет тебе. Нашла о чем разговаривать, — прикрикнул слегка на жену Ефим. — Ты по делу иль зачем? — спросил он Таську.

— Я до тебя, Евсеич. Вот мой охотничий, — выложил тот билет на стол, — путевка мне на открытие нужна. Раз теперь Сартыкуль платным сделали.

Ефим отложил заделье, тоже подсел к столу и не спеша, придав своим действиям солидность и значительность (исполнение служебных обязанностей все-таки), проверил досконально билет парня. Таська хоть и свой человек, но потачки ему шибко-то давать не надо, в узде, как говорится, насчет охоты держать.

— Ты как милиция… изучаешь.

Ефима эта подковырка не задела, он продолжал заниматься своими обязанностями.

— Здесь у тебя в порядке, — сказал он. — Дам я тебе путевку. Сначала, однако, начальство предупрежу.

— А без предупреждения уж и нельзя? — начало коробить, заносить парня. — Сам ведь права имеешь. Местных ведь разрешено пускать на приписные озера.

— Только с согласия хозяев, за кем угодье приписано.

Путевку можно было, конечно, и без предупреждения выписать. Горторговцы, поди, не станут упираться, охотники охотника понять должны. Тоже ведь душа просит, привык парень к Сартыкулю. Не отсылать же его на другие озера.

И считая, что дело у Таськи выгорит, Ефим все же решил сообщить охотникам, чтобы появление парня на Сартыкуле не было для них неожиданностью, чтобы сам Ефим при этом выглядел образцовым, понятливым егерем, а не таким, который прет отсебятину.

— Вот времена пошли, — взял билет Таська, — частная вам здесь лавочка, что ли?.. Ладно, посмотрим, что дальше будет. — Парень он был взрывной, что запал, но и отходчивый. — Мне когда явиться?

— Завтра. В это же время.

9

Сысоевка спала, не издавала ни звука. В одной только избе горел свет, избе Яншиных. Он-то и выдавал в темноте деревушку.

Таська, видать, со сменки вернулся, его, егеря, поджидает.

И точно, едва Ефим поравнялся с соседским домом, тотчас от калитки отделилась знакомая фигура, в белой рубашке, пиджак на одном плече, — Таська уж переодеться успел, точно на посиделки, к девкам собрался.

Ефим остановил лошадь.

— Уж, думаю, не дождусь… — подошел Таська. — Костер, смотрю, палят… шумят. Попала, видать, вожжа под хвост?

— Гуляют. Вырвались на свободу.

— Не много их, значит? — намекнул насчет себя парень. — На одной всего машине?

— На одной…

Почувствовав, что Ефим мнется, тянет резину, Таська напропалую спросил:

— Сказывал хоть?

Ефим лишь повинно и тяжко завздыхал. Он всю дорогу мучился, клял себя распоследними словами, что не выписал вчера путевку парню, что затеял напрасный разговор с охотниками. С ними, как он понял, по-другому надо разговаривать.

— Ну? — допытывался парень.

— Ничего не вышло, Протасий. Не разрешают пока… не заплывай на озеро.

— Да они что? — тихо изумился Таська. — Есть ведь распоряжение охотобщества!..

— Есть. Но они хозяева…

— Какие хозяева? Какие хозяева? — занялся, как лесной пожар, Таська. — Нет у нас хозяев! Все хозяева! Ишь нашлись… озером они завладели! Хотят на птичьи права посадить!

— Тихо, Протасий… тихо. Не горячись, — попробовал успокоить парня Ефим.

Но не тут-то было.

— Что не горячись? Что тихо?.. Завтра охотничаю, и все тут… И никакой мне путевки не надо!

Это уж был вызов. И вызов не столько горторговским охотникам, сколько ему, Ефиму. Вызов его новой должности, обязанностям, долгу.

— Но, но, — как можно строже предупредил Ефим. — Не балуй у меня, парень. Ружье отберу.

— Посмотрим, сказал слепой. — И Таська пошел, деланно беспечно насвистывая.

Раздевался Ефим, не зажигая света, — боялся разбудить Степаниду, ворчанья и лишних расспросов не оберешься. Ходил по избе, словно вор, на цыпочках, выставив перед собой руки и на все натыкаясь.

Забрался осторожно под одеяло, коснулся нечаянно жены, горячего ее бока.

— Господи! — вскрикнула Степанида. — Холодный, что камень. И винищем несет… пошла у мужика жизнь!

— Не винищем. Много ты понимаешь… все бы такие винища пить.

— Поел хоть? — беспокоилась Степанида. — Чую, и лампу не зажигал.

— Сыт я, лежи, — скрючился для согрева Ефим.

10

Ночью он два раза поднимался, смотрел на часы — не проспать бы. На третий поднялся окончательно. Времени — около четырех. Пора выплывать. Пока через озеро гребешь, пока поднимаешь охотников, пока расставляешь их по местам — и светать начнет.

Опять, не включая света, собрался, надел поверх рубахи овчинную безрукавку (очень-то наздевывать на себя тоже не следует, потом изойдешь — толкаться ведь нужно), вышел, стараясь не стукнуть, не брякнуть, нашарил в углу двора кучу весел, поставленных стоймя, отсчитал восемь штук, для четырех лодок.

Неплохо бы на каждую лодку шестик заиметь, прикидывал Ефим, взваливая на плечо весла. Озеро мелкое, тинистое, будто каша, — не больно-то веслами наорудуешь. С шестами же в самый раз.

Он спустился на берег, сложил осторожно весла в свою лодку, чтоб не громыхнуть ненароком, не разбудить кого (Таську, положим, того же), поутру деревня чутка ко всякому звуку.

Таськина лодка лежала на месте. Спит, упехтался парень. До охоты ли ему сейчас? Это ведь не простая штука — комбайн водить. Так натрясет, так надергает за двенадцать-то часиков, не рад станешь. Вчера, поди, опять не одно поле выпластали. Механизаторы, если погода позволяет, крепко на хлеба наваливаются.

Ночь была еще в зрелой поре — нигде никаких признаков утра. Только звезды, большие и яркие с вечера, смеркли уже, закраснели, будто уголья в слабнущей печи, они как бы отдалились сейчас, притушили свой дивный голубой свет, отчего и небо померкло, потеряло блеск, темь его сделалась рыхлой и вязкой.

По-прежнему светили на большаке машины, по-прежнему ползали по полям комбайны. Жнут, торопятся. Тумана сегодня нет, росы тоже, разве что чуть отмякла и заволгла трава. Редкая, удобная для уборки ночь.

В воздухе, с юга, слегка потягивало, обдавало сухим теплом степей Казахстана, оно-то и не давало ночи отстояться росой и туманом. Часам к девяти-десяти теплая и сухая тяга эта превратится в ветер, он ровно и неослабно задует над землей, зароется в воду, в камыши, затреплет, заиграет его седыми космами.

Вытащив из камышей припрятанный шестик, Ефим спихнул лодку на воду, прыгнул в нее, оттолкнувшись ногой, — лодка осела под ним, задралась носом, колыхнулись в поднятой зыби звезды.

Привычно и размеренно толкаясь, гнал он через озеро лодку. Направление держал на березовый колок, который лишь смутно угадывался на той стороне, закрывая часть большака; свет от машин внезапно пропадал там и только через несколько секунд вновь вспыхивал, катил дальше.

Лодка легко подавалась вперед, ломала зеркальные хрупкие поверхности, огибала мыски, мели, наплывала с лету и без всякой задержки разнимала с мягким шорохом камышовые островки. Журчала вода под днищем, скребся о борта тростник, из-под самого лодочного носа шарахались, расплывались, резко и испуганно вскрикивая, потревоженные утки.

— Не бойтесь, дурашки, — ласково наговаривал егерь, — не съем я вас.

Ефиму было жаль расставаться с утками, с этим пока что нетронутым, оберегаемым им все лето, пернатым царством. Скоро и озеро, и утки будут не те. Через каких-нибудь пару часов птица потеряет всякое доверие к человеку, начнет уплывать, прятаться, заслышав иль завидев его, будет неимоверно осторожна и чутка, будет высматривать человека с высоты, далеко облетать, взмывать над ним, становясь недоступной для выстрела. Самой большой опасностью будет для утки человек с ружьем.

Думая так, жалея птицу, выплыл Ефим на последнюю чистую воду. Сильно и часто толкаясь, разогнал лодку, ткнулся в пружинистые плотные камыши. Теперь только этот камыш, густой и высокий, и отделял его от охотников.

Ефим довольно долго, минут двадцать, а то и больше, воевал в непролазных спутанных зарослях, крушил перед собой шестиком, наезжал днищем лодки на камыши — бил в крепях узкий проход.

— Помогли бы, черти! Навстречу бы пробивались, что ли! — ругал он на чем свет охотников. — Спят, как сурки, и ухом не ведут.

Он весь взмок, измотался, пока достиг берега. Но как ни шумел, воюя с камышами, в таборе так никто и не проснулся.

Никто не проснулся и когда он подошел к дотлевающему костру. Дима и Савельев валялись прямо на земле, мерзли, скрючившись и натянув на головы капюшоны штормовок. Палатку они ночью не поставили и даже ничего не убрали с нее. Всю ночь, поди, коньяк глушили и глотки драли. Какие из них сегодня охотники?

Ружья их и патронташи тоже валялись на земле. Приходи, приделывай им ноги и уводи.

Ефим попытался растолкать охотников, но оба что-то невнятно мычали, брыкались, взмахивали руками, запахивались в штормовки.

— Дай им под зад хорошенько, нечего церемониться, — сказал, вылезая из машины, Полит Поликарпыч. Он зябко передернул плечами, начал опоясывать себя патронташем: — Ты давно здесь, Евсеич?

— Только-только приплыл.

— Правильно. Загодя оно всегда лучше… Эй, гвардейцы! Подъем! — зычно крикнул Полит Поликарпыч.

«Гвардейцы» не шелохнулись.

Проснулся, загудел в машине директор:

— Не рано еще?

— Самый раз, — осматривался Полит Поликарпыч. — Пока этих субчиков поднимем, пока… — Он ткнул носком сапога Диму, потом Савельева: — Радикулит схватите.

Ни крики, ни пинки, однако, не помогали.

— Они что? Так всю ночь и валялись? — Директор, пытаясь согреться, делал физзарядку. — Тут в машине, и то продрогли. — Снова полез в машину, достал охотничье снаряжение. — Поднимайте, поднимайте их.

Полит Поликарпыч возобновил домогания.

— Пижоны несчастные! Поросята! — пинал он попеременно обоих охотников. — Налакались, меры не знают.

— Кто налакался? Мы налакались? — Савельев с трудом приподнял голову. — Ложь несусветная, поклеп! Пусть у тебя, Политыч, ноги отсохнут. Футболист нашелся.

— У вас они скорее отсохнут, валяетесь так, — ворчал наставительно Полит Поликарпыч. — Борова этого оставить придется.

— Ничего подобного, — мигом запыхтел, поднимаясь, Дима. — Ишь захотели… Да я вас быстрее соберусь. — Но прыть его только на словах осталась, он тут же вытянул руки над едва краснеющими угольками: — Дровец бы подбросить.

— Каких еще дровец? — возмутился Полит Поликарпыч. — Скоро светать начнет.

Савельев нашарил рукой бутылку, глотнул прямо из горлышка, сунул бутылку Диме:

— Полечись.

— Вы чего там, заново начали? — сурово спросил директор.

— Все в порядке, шеф! — вскинул себя на длинные ноги Савельев. — Мы, как стеклышки, мы готовы!

Суровый голос шефа расшевелил и Диму, он тоже стряхнул сонливость, неловко и суетливо пристраивал патронташ на большом животе.

Ефим с беспокойством поглядывал на восток, там уже вроде бы обозначилось посветление, край неба точно размылся и отстоялся от темноты. Успеть бы вовремя развести охотников.

— Поехали, поехали… опаздываем, — заторопил егерь. — Да прикройте хоть, — показал он, отходя, на палатку. — Воронье растащит.

Дима и Савельев загнули концы палатки, придавили тяжелым камнем сверху, чтобы брезент ветром не раздувало.

Ефим выбрасывал весла на берег:

— Разбирайте, стаскивайте лодки и за мной…

Выбившись проходом на чистую воду, Ефим подождал охотников. Тем приходилось туго. Лодки у них были широкие, садились бортами на камыши. Весла, которыми они толкались, как шестиками, глубоко, по самую почти ручку, уходили в вязкое, илистое дно. В камышах слышалась ругань, яростное, натяжное кряхтенье.

Первым появился Савельев, затем — директор с Политом Поликарпычем. Отдышались, вставили весла в уключины. Только Дима не появлялся, хоть ему было легче всех плыть — впереди, как-никак, прошли четыре лодки.

— Ты чего там шарашишься? — шипел нетерпеливо Полит Поликарпыч.

— Воды зачерпнул, — выехала низко осевшая лодка Димы. — Выбросать бы чем-то?

Ефим передал ему черпалку, сделанную из консервной банки. Дима принялся вычерпывать воду.

— Небось, согрешил ночью-то? К дояркам втихаря сбегал? — издевался над ним Савельев. — Все у тебя не эдак сегодня.

— Согрешил, согрешил, — похохатывал Дима.

— Мы сегодня выедем, нет? — тихо спросил директор. Так спросил, что все примолкли.

Дима сильнее заработал черпалкой.

11

Наконец все же тронулись.

Впереди бесшумно скользила лодка Ефима. Сзади, нестройной флотилией, не очень-то умело обращаясь с веслами, брызгая, шлепая, скрипя уключинами («смазать не догадался», — досадовал на себя Ефим), двигались остальные. Особенно неровно плыл Дима, он то налетал на чью-нибудь лодку, то далеко отставал, приходилось останавливаться, поджидать — еще потеряется в темноте. Охотники, когда он догнал всех, кляли, материли его почем зря, а Полит Поликарпыч так даже грозился веслом огреть. Однако ничто не помогало, лодка под Димой вела себя дико и своенравно, как необъезженный конь.

«Так мы всю птицу еще до охоты распугаем, — всерьез уж опасался егерь. — Отделаться-ка надо поскорее от увальня этого».

Вокруг и впрямь делалось неспокойно. Слышался встревоженный утиный крик, росла суматоха. Некоторые утки с шумом снимались, взмывали вверх и кружили, невидимые, над озером. Тугой посвист их крыльев горячил охотников. Они поднимали весла, замирали и сидели недвижно, пока утки не плюхались успокоенно где-нибудь в сторонке.

Диму Ефим оставил у вольного водного клина, в левом крыле Сартыкуля, утка здесь часто снижается, но утягивает по-над водой дальше, к середине озера. Место — так себе, как повезет. Но для Димы и этого много. Его вообще нельзя было пускать на Сартыкуль. Путевки нет. Охотничьего билета нет. Не со своим ружьем приехал. Гнать таких следует с озера, а не места им подыскивать.

Егерь помог Диме втиснуть в камыши и замаскировать лодку, наказал не садиться на борта, не стрелять стоя, чтоб в воду не свалиться.

— А ему не помешает… протрезвится хоть, — сказал Полит Поликарпыч.

Охотники облегченно посмеивались. Никто и не думал скрывать, что с радостью оставляют Диму, что всем он надоел до чертиков.

— Смываемся, да? — строил из себя обиженного Дима. — Ладно, сделаю я вам шашлычок вечером… В ножках у меня поваляетесь.

— С тобой не соскучишься, Дима, — хмыкнул директор.

— Можешь досыпать, — пожелал Савельев.

— Смейтесь, смейтесь… Посмотрим еще, кто больше настреляет.

Савельеву и Политу Поликарпычу достались места получше: Савельеву — крепкий камышовый островок с хорошим круговым обзором, разворачивайся только, пали знай туда и сюда; Политу Поликарпычу — широкая заводь, глубокая и спокойная, где утка обычно кормиться любит.

Но самое лучшее место Ефим оставлял директору. Надежное, годами испытанное, добычливое место — мыс, выступающий по центру озера, отчего водная часть Сартыкуля и имеет вид полумесяца; глянешь направо — одно крыло, глянешь влево — другое. Утка и садится, и поднимается, не минуя мыс. Очень удобное для стрельбы место. Кто-кто, а директор уж без добычи не вернется.

К этому-то мыску и направлял свою лодку Ефим. Он спешил, времени оставалось мало, считанные минуты. Вокруг уж начинало сереть, чернота вверху разбавлялась, рассасывалась, звезды над головой тончали, тонули в светлеющей бездне. Восток на глазах алел, наливался соком, и на фоне разрастающейся зари уж смутно мелькали иногда тени потревоженных уток.

Метались они низко и неровно, как летучие мыши. Шипящий, нагнетающийся звук вдруг возникал в воздухе и тотчас пропадал, отдаляясь, охотники порой не успевали даже головами крутнуть.

Скоро, скоро заговорят, запоют над округой ружья всех марок и калибров, забьется, заколотит в груди охотничье сердце!

Наткнувшись в темноте на стенку глухих камышовых зарослей, Ефим и директор свернули, некоторое время плыли, огибая выступ. Егерь намеревался высадить Геннадия Семеновича на острие мыска.

— Здесь, пожалуй, и остановимся, — придержал он вскоре лодку. — Самый подходящий пост!

— Дальше валяйте, занято, — раздалось из недр камыша, — расшлепались на все озеро.

Было это так неожиданно, что егерь с директором испуганно замерли, будто карманники на месте преступления.

— Кто это? — тихо спросил директор.

Ошарашенный Ефим слова поначалу не мог сказать. Вчера он не придал особого значения намерению Таськи. Поерепенится-поерепенится, мол, парень и остынет. Не насмелится заплыть на озеро, побоится Ефима — егерь все-таки, власть, хочешь не хочешь, а считайся. Ан нет, посмел. И еще как посмел — лучшее место занял.

— Вот безголовый, на своем настаивает, — обрел наконец дар речи Ефим.

— Кто это? — повторил директор.

— Да Протасий. Ну вчера… помните?

— Ясно, — вспомнил директор. — Самовольничает, значит? Геройствует?

— Он у меня погеройствует. Он у меня… — разворачивал лодку Ефим.

— Погоди, Евсеич. Не шебутись… Может, это самое, спустим ему на первый раз, — дипломатично предложил директор. — Пусть убирается подобру-поздорову. Только чтоб на озеро ни ногой больше.

— Чуешь, Протасий? — подхватил Ефим. — Уезжай, покамест не поздно.

— И не подумаю, не надейтесь, — отозвался парень. — Я всегда охотничаю на Сартыкуле. С чего я должен?..

— Верно, — послышалось чуть подальше. — Мы спокон веку у воды… Жись возле озера доживаем. А нас выдворять сдумали.

«Как? И Еремка здесь? — опешил Ефим. — Они что? Сговорились, черти! Под монастырь меня хотят подвести? С должности выжить?»

— Это еще кто такой? Что здесь за балаган, Евсеич? — властно потребовал отчета директор.

Позор-то какой, стыдобушка! Ефим был готов сквозь землю провалиться. Егерь называется. Браконьеры ему в глаза смеются.

— Слышь, Еремей, — крикнул Ефим. — А ты-то, старый, на чо надеешься? У Таськи хоть охотничий есть…

— Косатую подшибить надеюсь! — хорохорился дед. — И ты не указ мне. Ты еще мамкину сиську сосал, а я уж охотничал, берданку имел!

— Я твою берданку об угол трахну, иначе заговоришь… И оштрафую вдобавок. Никакой твоей пенсии расплатиться не хватит!

— Постыдился бы, на старика-то нападать, — снова подал голос Таська. — Много он дичи возьмет? Он и патронов-то нашел… три всего. Ты лучше настоящих браконьеров лови.

Верно, не в Еремке ведь дело. Еремку, в крайнем случае, можно и на буксир взять, утянуть просто-напросто с озера. А вот как с Таськой быть? Того ведь на прицеп не посадишь. Он сам тебя упрет куда хочешь. Здоровый, лешак.

— По-хорошему, значит, не желаешь, Протасий?..

— Нет, не желаю.

— Чо ж… меры примем.

— Попробуй, живо в воде очутишься.

— Черт! — выругался директор. — Партизанщина, анархизм какой-то!

В это время вдали, за большаком где-то, прогремел выстрел. Через несколько секунд — второй. Еще через секунду — третий. И началось. Выстрелы следовали один за другим, и вскоре они слились в глухой непрерывный грохот, похожий на отдаленную грозу.

Не стреляли пока лишь на Сартыкуле. Дима, наверно, дремал, сны ночные досматривал, а Савельеву с Политом Поликарпычем еще не посчастливилось, хоть над озером уже вовсю кружились, налетали с потревоженных дальних болотин утки.

— Ладно, Евсеич, — забеспокоился директор. — Потом разберешься с ними… Если потребуется, зови ребят. А сейчас давай приткнемся где-нибудь. Самое ценное время упускаем.

— Места им на озере мало, бучу учинили, — бросил им вслед Таська.

— Не думай… не надейся даже, — пообещал Ефим, — что это тебе сойдет так просто.

12

Не успели они отплыть, как сзади, точно по ним, хлестко ударил раскатистый дуплет Таськиной двустволки. Слева, в редкий камыш, шлепнулся кто-то, забился там, заколыхал воду — парень удачно начал, верную утку взял, найдет, когда развиднеется.

Следом разрядил двустволку не то Савельев, не то Полит Поликарпыч, спаренный, сплошной почти выстрел звучно разошелся над озером.

Что тут поднялось! Камыш вдруг как будто вскипел, забурлил, заплескался, выбрасывая вверх напуганную птицу. Казалось, что уток взлетело непостижимо много, такой получился переполох.

Ефим сильнее затолкался шестиком, хотел поскорее дотянуть до следующего мыска. Мысок тот, конечно, не сравнишь с тем, где Таська, но все лучше, чем ничего.

Позади суматошно и, должно быть, выбиваясь из сил греб директор. Старался не отстать, не потерять Ефима из виду. Ефим иногда притормаживал, поджидая шефа. Покрикивал негромко: «Гоп, гоп… Я здесь, Геннадий Семенович». И директор подворачивал на зов.

Выстрелов стало гуще. Стреляли теперь все: и Таська, и Полит Поликарпыч, и Савельев. И даже, пожалуй, Дима. Утки поодиночке и небольшими кучками носились над озером. Вверху теперь было больше шуму, чем понизу. Разбитые уже выводки сшибались в разномастные, разнопородные стайки, лысухи летали с чернетью, чирки и свиязь прибивались к кряковым. Паника, страх, смерть царила теперь там, вверху.

Можно было стрелять, и директору, и на них с Ефимом налетали, выныривали неожиданно из-за камыша утки, хоть лодки и плыли открыто, полой водой, но руки директора были заняты веслами, упускалась верная возможность, угнетала тревога вернуться без добычи.

— Долго мы еще? — крикнул недовольно директор. — Пропадет ведь охота?

— Скоро, немного осталось, — толкался и толкался Ефим.

— Нет, хватит с меня, — не выдержал, однако, директор. — Глянь, что делается!

Он круто свернул, лишь бы только пристроиться, все равно где, лишь бы только начать охоту. Сильными взмахами весел вогнал в камыши лодку.

«Вот чудак, — удивился Ефим. — Сунулся, куда попало, Кого он здесь подстрелит?»

Пришлось разворачиваться и плыть обратно.

— Подальше бы, Геннадий Семенович, отъехать… лучше есть место.

— Никаких дальше. Так мы всю охоту проездим. — Директор наскоро замаскировал лодку, нагрудил на нее камыша с боков, схватил и переломил двустволку. Совал дрожащими руками патроны в патронник, взял наизготовку ружье, завертел головой, выискивая цель.

— Только перед собой стреляйте, — посоветовал Ефим. — За спиной дебри непролазные. Подранка там иль наповал которая… не сыщете, гиблое дело. Не губите напрасно.

Надо же так опростоволоситься, мучился, отплывая, Ефим. И главное, перед кем? Перед самим директором. Нет, этого так оставлять нельзя.

Сначала он хотел сразу же повернуть назад и хоть силой, хоть как, да выдворить Таську и Еремку с озера, не дать им потачки, но в последний момент передумал: кто знает, как еще получится все? Таська ведь не уйдет добровольно, не для этого войну затеял. Большая шумиха поднимется. А директор недалеко отплыл, наверняка у него никакой охоты не будет. Утка начнет взмывать над Таськой, стороной обходить и засидку директора. Придется подождать парня на берегу. Придется поговорить как следует.

Плохо, ох как плохо начался сезон. Дима без билета охотится, Таська вообще никого признавать не хочет. Не посмел Ефим отказать, спустил одному, нет твердости и против другого.

А пальба на озере разгоралась. Раз как будто и берданка Еремки бабахнула. Больше других палил конечно же Таська. Бой его курковой тулки был отличен от боя остальных ружей, тяжкий и оглушительный, — Таська стрелял дымным порохом.

С той же стороны, где прятался директор, редко-редко прилетал грохот выстрела.

«Сам виноват, — ругал директора егерь. — Кому было говорено, отплыть подальше. Таська теперь всех почти уток у него перехватывает. Во, опять саданул. Ишь как взвилась парочка. Ничем уж и не достанешь ее. А тянет вроде бы над директором».

Быстро светало. Как-то вдруг сразу раскрылись просторы, до самых горизонтов раскрылись. Заря уж была не алой и не розовой, а раскаленно-белой — вот-вот покажется солнце. Звезды уж давно угасли, испепелились, а высь пронзительно засинела, сделалась опять плотной и звонкой.

Повсюду, над каждой болотинкой, над каждым озерцом, метались, искали покой и пристанище утки, но везде их встречали выстрелы, не давали нигде даже снизиться, много выстрелов, близких и далеких, гулких и едва слышимых. И только в восточной стороне, там, где озера-заказники и зоны отдыха, только в той стороне тихо, ни одного ружейного хлопка. Туда-то поспешно и утягивала птица.

Поднимался, нарастал ветер. Налетал пока еще несильными порывами, путался в камышах, то сваливал их местами, стлал, как дорогие ковры, то вновь вскидывал. На воде постоянно возникали и гасли длинные языки ряби. Дымки выстрелов начало подхватывать и относить далеко в сторону.

Взошло не по-сентябрьскому легкое и сияющее солнце. И озеро совсем ожило под ним и ветром, народились и заплясали трепетные голубые тени. Камыш золотисто заструился, вода в глуби коричнево загустела, завысверкивала поверху. А утки, отсвечивая в вышине, стали походить на быстрых серебристых бабочек.

Утро расходилось, набирало силу.

13

И все это утро, что бы Ефим ни делал: задавал ли корм Серому, выбрасывал ли навоз у коровы, выгонял ли овечек на волю, — он все время прислушивался к выстрелам. И чаще всего с болью отмечал: «Опять не директор… Опять этот чертов сын пальнул».

— Неладно, что ли, чо? — спросила за завтраком Степанида, успевшая уж и на ферме побывать и печь в избе истопить, — смурый такой?

Ефим не ответил, еще больше посмурнел, низко склонился над тарелкой.

— С ним по-человечески разговаривают, так он…

— Вот привязалась… Ну, Таська с Еремкой на озере. Ну, тебе-то чо?

— Так, на озере, — не поняла Степанида. — А в чем дело-то? Они кажну осень там.

— Да, кажну… — сверкнул глазами Ефим. — А сейчас все! — Он стукнул ложкой по столу. — Я им покажу охоту! Я их отучу вредничать!

— Господи! — встревожилась не на шутку Степанида. — Чо ж это такое? Откуда напасть? Откуда ненастье?.. Сколько живем соседями, не ругивались, можно сказать… и на тебе — раздор. И какой раздор! Вишь, позеленел весь.

— Не каркай…

— А все твоя новая работа виновата, егерство твое!.. Ну, как ты теперь угодишь и тем и этим?

Позавтракав, Ефим пошел снова на берег, сел там на корму своей лодки и стал ждать. Таська и Еремка в камышах долго не задержатся, у парня пересменка в десять.

Вскоре те и впрямь появились. Таська плыл впереди, привычно и широко взмахивая шестиком, лодка его неслышно рассекала воду, с боков расходились длинные волны-усы. Чуть поотстав, тянулся за парнем и Еремка, даром, что старикан, что восьмой уж десяток разменял.

Заметив на берегу егеря, Таська бросил толкаться, Еремка сразу догнал его, они посовещались о чем-то и двинулись дальше.

«Как же их отвадить от Сартыкуля? — ломал Ефим голову. — Откажутся ведь от него горторговские охотники. Кому такой егерь нужен, коего браконьеры не страшатся, не обходят далекой стороной?»

И ведь не кто-нибудь, а свои, деревенские, пакостят, палки ему в колеса вставляют. Как тут выпутаться, что предпринять? Не отбирать же и в самом деле ружья у них, не обкладывать дураков штрафом.

В конце концов, если б не Таська, разве был бы он сейчас егерем?

А Еремка?

Наглость ведь это, шугать старика с озера. Он и стрелять-то плохо видит. Какой от него урон птице?

Еремка ведь жить не может без озера. Так, бывает, истоскуется, истомится за долгую зиму, смотреть больно. Ждет не дождется тепла. Часто выходит за деревню, принюхивается к весенним ветрам: «Торопится, родненькая!.. На крыльях летит!»

И когда она прилетает, весна-то, старик целыми днями пропадает на Сартыкуле. Берданку, однако, не берет с собой. Плавает на плоскодонке по разводьям и заводям, потешается над шальными селезнями: «Вот ненасытные! Вот фулиганье!.. Ни одну мимо юбку не пропустят… топчут и топчут!»

Заплывает Еремка на озеро и в холода, осенями. Караулит птицу на зорьках. Стреляет, правда, редко, убивает еще реже, но сидит в лодке до посинения.

Да, единственная отрада Еремки — озеро. И ту отобрать хотят.

Охотники причалились. Ефим молча наблюдал, как они вытаскивают из воды лодки, как прячут шестики в камышах. Еремка был в старенькой телогрейке, рваной шапчонке, Таська — в промасленном рабочем комбинезоне, чтобы, видно, времени не терять даром, садиться на мотоцикл после охоты и дуть сразу в поле.

Таська добыл четырех косатых, Еремка понес домой косатую и трех чирков. Ясно, что парень поделился уткой. Не мог Еремка настрелять столько.

— Ну, друзья, — загородил им дорогу Ефим, — как мне прикажете с вами?

— А никак, — выступил наперед Таська. — Ничего мы такого не сделали.

— Ладно… ничего, — сдерживался пока что Ефим. — Покажь мне тогда путевку свою.

— Ты мне ее выдай сначала, — насмешливо посоветовал парень.

— Я тебе выдам! Я тебе выдам!.. — тут же разошелся Ефим, его ненадолго хватило. — За каждую мне утку ответишь. И за своих, и за тех вон, сверх нормы взятых, — показал он на уток Еремки.

— Это я взял, на твоих глядя. Там один, знаешь, нашмалял сколько!.. Там вон сидит! — Таська махнул рукой в сторону Савельева.

— Ты за себя отвечай.

— Пусть сначала они ответят.

— Последний тебя раз предупреждаю, парень… С ружьем распрощаешься.

— Помощников прихвати… У одного у тебя ничего не выйдет.

Тут парень прав, пожалуй. Без помощников иль свидетелей здесь и впрямь не обойтись. На Еремку в таком деле нельзя полагаться. Он заодно с парнем. Если надо, Еремка всегда дурачком прикинется, ничего от него толком не добьются. В силе еще дед, крепкий, ядреный, что груздок, никогда не подумаешь, что двух жен схоронил. И поговаривает — в шутку уж правда — третью заиметь.

— Будут помощники, не беспокойся.

— Ну, ну, — усмехнулся Таська. — А теперь пусти, я на работу опаздываю.

Ефим неохотно посторонился.

Еремка, опасливо косясь на егеря, держа от него уток и берданку подальше, прошмыгнул вслед за Таськой.

— Уж ты меня прости, Ефимушко, — насмелился он все же, остановился, — но я на стороне парня.

14

На Сартыкуле все еще изредка постреливали. Но, кажется, уж впустую, не особо надеясь на удачу. Напуганная, ошалевшая утка ходила высоко и стремительно, попробуй попади в нее, достань дробью.

Было как-то странно замечать сначала сизые дымки выстрелов над камышами, и лишь потом, через несколько секунд, доносился звук, словно дымки эти не имели к стрельбе никакого отношения.

А один раз Ефим увидел, как летевшая в одиночестве утка вдруг сложила крылья и, будто по доброй воле, нырнула вниз. Утка уж исчезла в камышах, уж снесло в сторону и развеяло дымное облачко, и только тогда раскатился гром выстрела. Не смотри в это время Ефим на озеро, он бы ничего не заметил.

Утку ту срезал Савельев, над его полем обстрела она тянула.

«Дорвался, балабон чертов, — подумал Ефим. — Никакой выти не знает. Садит и садит, всю живность готов изничтожить».

В душе егеря начинало крепнуть недовольство против горторговцев. Ну что было разрешить поохотиться парню? Уток им не хватает, что ли? Чем парень хуже их? И билет у него в полном порядке, и членские взносы уплочены. Нет, заупрямились. Вот парень и взбеленился, противится, попробуй теперь сладь с ним. Лезет на рожон, и только. Да еще старика за собой таскает. Неужто на крайние меры вынудят?

Как бы там ни было, но укорачивать Таську все же придется. Совсем распоясался парень. Ишь какой прыткий, ничто ему нипочем, ни егерь, ни законы. Молод еще характер-от выказывать. Поимел бы хоть уважение к старшему. Больше всего это оскорбляло Ефима, неуважение к его возрасту, к его фронтовым заслугам, фронтовым ранам.

Сам Ефим никогда не перечил, всегда добросовестно исполнял требования начальства. На то оно и начальство, чтобы требовать. Начальству виднее, начальство за все в ответе. Он не понимал бессмысленного упрямства Таськи. Все равно ведь не по его будет, хоть парень и прав в чем-то. Хватит. С егеря спрашивается, и он спросит. Никаких уговоров больше, никаких поблажек.

Ефим вернулся домой, нашел во дворе лучковую пилу, лопату, взял ящик с плотницким инструментом — настроился возле фермы поработать, нельзя ему сегодня отлучаться далеко от озера.

По дороге на ферму он, однако, не вытерпел, свернул к дому Еремки, предупредить напоследок деда.

Халупа старика ютилась в конце заулка. Худой был хозяин Еремка, беспечный безалаберный мужик, не поднял за всю жизнь избы получше. Ему лишь бы берданку да лодку иметь.

Избенка до того мала и ветха, что, кажется, дохни в ней поглубже — и она не устоит, развалится. Как тут Еремка перебился, перемаял свой век с немалой семьей, трудно представить. Не верилось, что из этого крохотного жилья разлетелись некогда по белому свету три дочери и два сына Еремки. Разлетелись и обратно уж не вернутся: сынов война прибрала, у дочерей своя жизнь, свои семьи не отпускают. Так, наведаются порой, отгостят недельку-другую и снова по родным гнездам.

Но когда померла Александра, беспокойная, хлопотливая половина Еремки, когда некому стало стряпать, варить, жарить, угощать дочерей и внучонков горячими картофельными шаньгами, сдобными ватрушками, рыбными пирогами, реже стали и гости в доме. А с тех пор как Еремка перебрался на жительство к старухе Косьяновой, чтобы хоть было кому-то обед сгоношить, бельишко состирнуть, наезды дочерей совсем почти прекратились. Матери никакая Косьяниха, будь она хоть сто раз расхорошая, не заменит.

Жила старуха Косьянова в добротном, просторном, ухоженном пятистенке (тоже всех близких и родных растеряла), была она лет на десять моложе Еремки, вид имела внушительный и надежный, однако и она свела раньше времени счеты с жизнью, успокоилась вечным сном на маленьком сысоевском кладбище за огородами.

Потомился, потомился Еремка в пустующем, гулком доме, да и вновь распечатал свою халупу. Колхоз же разобрал пятистенок и свез на свои нужды.

Подруга Косьянихи, Перцева, предлагала Еремке:

— Так переходил бы ко мне таперь.

— Нет уж, хватит, — отмахивался Еремка.

— Ась?

— И двоих, говорю, достало.

— А-а, — огорчилась старуха. — А то бы и я приняла. С кем хоть побеседовать было б.

— С тобой набеседуешь. Живо на тот свет отправишь.

— Ась?

— Зааськаешь, говорю!

Нагнувшись к низкому, скособоченному оконцу Еремкиной избы, Ефим громко крикнул:

— Выйди-ка, дед!

Поставил у ног ящик с инструментом, присел на завалинку, изрытую курами.

Провалилась внутрь двора калитка, появился Еремка, вытирая о штанины руки, испачканные кровью и облепленные пухом, — птицу черядил.

— Што, Ефимушко?.. Доругиваться иль за утями пришел?

— Нужны мне ваши утки… Садись-ка, слушай, чо скажу.

Еремка послушно устроился рядом, робко и виновато улыбаясь. Провел по лицу шапкой, будто пот смахнул, расстегнул и распахнул телогрейку — доверился солнцу.

— Мой тебе совет, дед, — напористо начал Ефим, — держись-ка ты теперь подальше от озера. И Таську, как можно, отговаривай.

— Не отступится он, — покачал головой Еремка. — Парень свое требует.

— Ну это не ему решать… свое не свое.

— Как не ему? А кому же?.. «Я, — говорит, — зачем в охотобщество вступал? По всей, — говорит, — территории Советского Союза имею право охотиться». В билете, дескать, сказано.

— Он у меня поохотится, он у меня… — снова сорвался на угрозы Ефим. — Я ведь смотрю, смотрю…

— Не надо. Не гневись, Ефимушко.

— В общем, я вас предупредил. Обоих. Не обижайтесь, в случае чего.

Вот какой вышел опять несуразный разговор. А ведь Ефим даже хотел пойти на уступку Таське с Еремкой. Черт, мол, с вами, будет, мол, он их пускать на озеро без горторговцев. Пусть только когда не надо не суются, не подводят его. Но в последний момент ясно стало, что Таська и на это не пойдет.

А минут пятнадцать спустя Ефим уж растаскивал поваленную изгородь телятника. Отбирал годные еще жерди, складывал их в одну кучу, а ломкие и трухлявые — в другую, на дрова. Отбирал, складывал, а сам все посматривал за озером, ждал, когда же охотники обратно поплывут, пора бы уж прекращать пальбу, дать успокоиться птице.

Охотники, однако, палили и палили, не зная меры, не жалея патронов. И попадания хоть и редкие, но случались. Нет-нет да какая-нибудь утка отстанет вдруг от парящей стайки, отобьется в сторону, явный подранок, снизится круто, нырнет в камышовую кипень. Что станет с этой уткой? Едва ли уж она поднимется на крыло. Скорее всего медленно и мучительно угаснет, забившись глубоко в кочкарник. Иль будет хиреть, чахнуть день ото дня с загнивающей раной, терять силы, покуда не попадется в ястребиные когти иль зубы лисицы. Кому в этом прок?

Солнце уж было высоко, припекало. Тени укоротились, ослабли и как-то не замечались в сиянии дня. Ветер задул без спадов и взлетов и тоже стал неощутим, неприметен в своем постоянстве, наполнив мир сплошным однообразным шумом. Движение на большаке усилилось, трещал где-то трактор, нежную зелень отавы за деревней испятнало разбредшееся по лугу колхозное стадо.

15

Раньше всех отстрелялся и поплыл с озера Дима. Ефим видел, как его лодка выдвинулась из камышей и неуклюже, под неловкими ударами весел, забирая то сюда, то туда, направилась к берегу.

Потом возле машины заклубился дымок, застучал топор. Значит, Дима вновь за шашлычки принялся — колол помельче дрова, чтоб быстрее уголья дали. Утиную похлебку не схотел почему-то варить. А может, и не из чего было.

«Охотничек аховый, — усмехнулся Ефим. — Тут тебе не бабенок лапать».

Немного погодя оставил свой пост в камышах и Савельев. Этот гнал лодку легко, сноровисто, не вилял, не рвал веслами. Этому, пожалуй, можно и шест доверить, не свалится за борт.

— Ну? — крикнул нетерпеливо Дима, поджидая у воды Савельева.

— О’кэй! — весело откликнулся тот, въехал с хорошего разгона в проход, поднялся в лодке, толкаясь веслом, голова его то исчезала, то вновь всплывала над камышами.

— Ух ты-ы! — раздался шальной, восторженный вскрик Димы. — Раз, два, три… — считал он громко. — Двенадцать целых штук! — поднял он из лодки Савельева увесистую связку уток. — Да большущие все, одна к одной!

Ефим поспешил на ликующие голоса охотников. Есть у Савельева совесть или нет? Двенадцать уток ухлопал. Вот и нападай после этого на Таську. Один сверх нормы четырех взял, другой — и того больше. Как тут не известись дичи?

Охотники сидели у костра. Савельев что-то рассказывал, размахивая руками. Изображал в позах, как он стреляет навскидку, как падает, кувыркнувшись, утка, как уходит по воде подранок, как Савельев добивает его вторым выстрелом.

— Настрелялись? — подошел Ефим.

Савельев еще не остыл, глаза его шально, ликующе поблескивали:

— В жизни так не охотился, Евсеич! Век не забуду!.. Раньше, не на своем-то озере, и приткнуться не знаешь где. Через каждые пятьдесят метров — охотник… И с лодками надувными маета. Сидишь, бывало, в ней и как на воздушном шаре себя чувствуешь, того и гляди, в воду бултыхнешься. Сегодня же… Ай, спасибо тебе, Евсеич! Ай, спасибо! Вишь, нашмалял!

Добыча была разобрана и разложена на траве. Двенадцать упитанных крупных птиц лежали рядочком: серые, немножко даже срыжа утки, с фиолетовыми перьями-метками по крыльям, и темноватые большеголовые селезни, шеи в сиреневых переливчатых ободках.

— Не много ли за одну-то зорю? — хмуро спросил Ефим. — На одного-то человека?

— Впрок это взято, Евсеич… впрок, — как бы не заметив недовольства Ефима, сказал Савельев. — Кто знает, какая еще будет охота вечером и завтра утром… Мы ведь компанией приехали, делиться придется.

Что верно, то верно, непременно придется. Директор вон, поди, ни одной не сшиб. И в том, впрочем, не кто-нибудь, а он, Ефим, виноват. Да и на вечернюю, и завтрашнюю охоту нельзя полагаться.

— Так можно и не эстоль насваливать, — скорее уж для проформы, чем что-то стребовать, буркнул Ефим.

— Можно, — нагловато отговаривался Савельев. — Дима, положим, пустой вернулся.

«И слава богу, и поделом ему», — утешился немного, порадовался в душе Ефим.

— Чо так? — спросил он шофера.

Дима сидел на корточках, вертел над угольками шпажки:

— Не по мне занятие. Бухаешь, бухаешь — и все без толку. Больше я не ходок на озеро.

— Правильно, — поддакнул Савельев, — вечером хоть похлебку сваришь.

— Уберите тогда четвертое ружье подальше, — сказал Ефим. — Вдруг да охотинспекция нагрянет. Путевку я ему не буду выписывать. Все равно нет охотничьего.

— Вот это мы провернем. Это мы айн момэнтом… — с готовностью отозвался Савельев.

Тут заскрипели уключины, захлопали весла по воде, подплывал Полит Поликарпыч. Дима и Савельев вскочили, бросились навстречу. Расправили болотники, забрели в озеро, подхватили лодку Полита Поликарпыча с бортов, вытолкнули махом на сушу.

— Как мы тебя! Как падишаха какого!.. — болтал Савельев. — Кажи добычу!

Полит Поликарпыч выкинул из лодки уток. Не спеша, по одной выкинул. Утки шлепались тяжело, хлюпко, зажелтели в траве широкими клювами.

— У меня пять штук — норма! — сказал не без гордости Полит Поликарпыч. — Я охотничьи законы чту.

— Э-э, Политыч… слабо-о, — протянул Дима. — Савельев тебя обскакал начисто!

— Ну дак, известный ведь рвач. Его бы штрафануть как следует.

Савельев и Дима настороженно захмыкали, покосились на егеря. Все же опасались, видать, мало ли что может мужик выкинуть.

Но что мог с них стребовать Ефим? Нужно было с самого начала требовать. Нужно было наперво Диме отказать в охоте, нужно было сразу пресечь Таську с Еремкой, тогда бы и сейчас был другой разговор.

Собрав своих уток, Полит Поликарпыч пошел к костру, устало прилег на землю, чай, не молоденький, не двадцать лет. Уток положил чуть ли не под бок, то и дело поглядывал на них, гладил по спинкам.

Дима загоношился, сложил на разостланной газете дымящиеся шашлыки:

— Может, начнем?.. Жрать люто хочется.

— Шефа подождать надо, — сказал Полит Поликарпыч.

— Пожалуй, — угодливо настроился Дима. — Начальство прежде всего… Вот нашмалял, наверно? В той стороне всех больше трахали!

«Как же, дожидайтесь, — подумал Ефим. — Нашмалял ваш директор, не унести».

Савельев ковырял щепкой в затухающем костерке:

— Странно, однако… Почему дымный порох у шефа? Что он, не мог бездымного достать?

Директор появился не скоро, охотники уж начали беспокоиться, не случилось ли чего. Да и шашлыки остывали. Греб директор вяло и неохотно, точно подневольный раб на галере. Лодка его ползла улитой.

— Что как с похорон? — сложив ладони рупором, крикнул Савельев.

Директор, сидевший спиной к берегу, не повернул головы. Въехал наконец в проход, здесь ему, как и всем, пришлось толкаться веслом. Стоял в лодке, насупленный, мрачный.

Савельев и Дима опять расправили болотники, опять побрели, встретили в камышах и эту лодку.

— Что, спрашиваю, кисло так? — ухватился за корму Савельев.

— А чему радоваться? — полез из лодки директор. — Чирка вон да лысуху и взял.

Чирок да лысуха — смех один, не охота. Лысуху так добрые люди и за утку не считают. Черная, толстоклювая, ворона и ворона. И мясо в рот не возьмешь, рыбой воняет.

— Всю он мне охоту смазал, — сказал, чертыхаясь, директор. — Он хлобысь — они поднимаются. Надо мной уж высоко тянут, хоть не стреляй. И камыш там — жуть. Трех уток похерил… — И, махнув рукой, подняв со дна лодки ружье, он круто зашагал от воды, шаркая резиной болотников.

Дима схватил чирка и лысуху, догнал директора:

— И то хорошо, Геннадий Семенович! Я так и без этого прикатил.

Но директор вряд ли утешился сообщением Димы.

— В чем дело, Евсеич? — спросил озадаченно Савельев. — Почему шеф расстроен?

— Худо там вышло, — сказал с неохотой Ефим. — Место хорошее заняли.

— Как заняли? Кто?

— Да все тот же… Протасий.

— Комбайнер, что ли?

— Ну.

Савельев захохотал.

— Вот механизатор! Вот молодчина!.. Значит, это он дымным порохом шарил? Нас надо было с Димой позвать. Вчетвером-то бы как-нибудь справились.

— Всем бы охоту попортили.

— Тоже верно, — согласился Савельев. — Но он же и впредь повадится.

— Не повадится. Не позволю, — заверил Ефим. — Пускай Геннадий Семенович спокойно заплывает… и вечером, и утречком завтра.

Давая Савельеву такое обещание, Ефим был уверен в своих словах. Вечером Таська не охотник, не сможет с работы уйти, жать будет часов до двенадцати. А без него и Еремка подожмет хвост. Утром же Ефим просто-напросто опередит парня. Поднимется пораньше и займет мысок, дождется директора. Таська приплывет и выкусит кукиш.

— Уж ты постарайся, Евсеич, — наказывал Савельев. — Нельзя оставлять шефа без дичи.

16

День отстоял сверкающий, ласковый. Солнце было сильное, жарко и сухо грело, но ветер чуть сбивал его тепло, обдавал тонкой прохладой. Небо за весь день ни на минутку не замутнилось, не потеряло глянца. Ни единого облачка не проплыло.

Все это время Ефим провозился возле телятника, лишь однажды ненадолго отлучился, на обед. Он уж вкапывал столбы под новую изгородь. Он пилил, колотил, рубил… Его было далеко слышно. Стук топора, скырканье о камни лопаты, вжиканье пилы легко подхватывал и разносил ветер.

Работа подвигалась, но мысли Ефима, не очень-то приятные мысли, толклись и толклись на одном месте, мучили своей неразрешимостью.

Такое ли уж важное и необходимое дело он делает, присматривая за Сартыкулем? Для кого присматривает? Для директора? Для Димы и Савельева, кривляк, болтунов этих? От кого присматривает? От Еремки с Таськой? Так у них, у обоих, нисколько не меньше прав на охоту. Один здесь век доживает, неужто не заслужил уважения под старость; у другого отец за эти места, за озеро это, голову сложил.

Сомнения и сомнения одолевали теперь Ефима. Кто он, выходит, такой, для чего поставлен? Чтобы, выходит, запрещать одним и разрешать то же самое другим, которые платят, которые наняли тебя. Пропади тогда пропадом все: и должность, и зарплата ихняя. Хорошая, конечно, зарплата, и должность хорошая, но пусть других дураков поищут. Надеялся пользу принести, надеялся Сартыкуль в хозяйские руки взять, уберечь от лишнего выстрела, а оно вон как оборачивается. Он тоже, оказывается, на птичьих правах.

Охотники целый день спали: директор и Полит Поликарпыч опять в машине, Дима и Савельев — прямо на солнцепеке, лишь прикрыв чем-то головы. Так и не натянули палатку, лодыри.

Иногда кто-нибудь из охотников просыпался, вставал, жадно и долго пил из большой полиэтиленовой канистры — всех, видно, мучило жестокое похмелье.

На озере вновь собиралась, скапливалась утка. Мелкими табунками налетала она с дальних озер, заказников и зон отдыха и, сделав над родными водами круг-другой, не заметив внизу ничего подозрительного, шла на посадку. Выплыли на открытую воду и неулетавшие утки, лысухи в основном, забившиеся утром в глухие камышовые крепи. Зыбкая и высверкивающая под солнцем и ветром поверхность Сартыкуля опять была густо искраплена тут и там черными подвижными точками.

А вечером все складывалось как нельзя лучше.

Часам к пяти-шести охотники поднялись, наскоро перекусили, спихнули, не дожидаясь Ефима, лодки (правильно, не нянька он им) и поплыли каждый на свое место. Дима остался в таборе, сдержал слово, не захотел понапрасну убивать время. Сразу же по отплытии охотников он разложил жаркий костер, взялся, должно быть, ощипывать и опаливать птицу — супок варганил.

Прикрываясь ладонью от бившего в глаза солнца, Ефим неотрывно наблюдал за лодкой директора. Вот она мягко, неслышно ткнулась в мысок, тот самый мысок, где утром сидел Таська, увязла, уткнулась, как хвост ондатры, в мохнатые заросли. У Ефима отлегло от сердца, шеф на сей раз благополучно устроился.

А потом не прошло и десяти минут, как ударил гром выстрела. Ефим в неожиданности вздрогнул, оглянулся — легкое, едва заметное облачко сносило от мыска. Директор пальнул — порядок! В табор он больше не вернется пустым. Вечернюю зорьку, правда, не сравнишь с утренней, но и вечером иногда случается настоящая охота.

Сзади затукали копыта, запозвякивали удила, запоскрипывало под седоком седло.

— Доброго здоровья, Ефим!

Подъехал на лошади Васяка, в неизменной своей выгоревшей кепке, в тяжелом вылинявшем пиджаке, в тяжелых кирзачах, с полевой сумкой через плечо. Распаренный, разморенный подъехал, серый от пыли. Ноги выпустил из стремян, болтались, как плети.

— Идет, значит, работа? Знал я, кому порученье доверить…

Васяка, не слезая с коня, прикинул на глаз, что сделано Ефимом, остался доволен. По его запыленному, обнесенному по щекам ржавой, как бы слегка подпаленной, щетиной лицу блуждала невольная улыбка, открывая исщербленные, изжелтенные махрой зубы.

— А я вот решил завернуть… Я со второй бригады еду, из Полежаева. Прямо через поля решил… глянул, как наши жнут. Молодцы, черти! Крепко взялись!.. Видел соседа твоего, Таську. Почернел весь, круги под глазами, а только дай шурует!.. Так пойдет, живо в эту осень управимся.

Стукнул новый выстрел. И опять над мыском. Васяка поморщился:

— Твои воюют?

— Мои.

— Сколь наехало?

— Четверо. Один кашеварит, трое охотятся.

— На такое озеро… трое. Тут по меньшей мере с десяток уместится. На других вон болотниках — через каждую кочку дуло.

— У меня посвободнее.

— А ты бы кого-нибудь еще пустил, разгрузил бы соседние озера. Имеешь ведь право.

— Имею, — уклончиво буркнул Ефим.

Они помолчали, понаблюдали за озером, за утиными табунками, выныривающими из поднебесья. На дальних болотниках уж разгоралась пальба, и птица опять заносилась, заметалась межозерьем, не находя нигде пристанища.

— Кто, говоришь, тебе оплачивает? Горторговцы вроде?.. Ишь ты, и средства на забаву нашли… — Васяка усмехнулся, поразмышлял малость: — Как бы ты, Ефим, в скверную историю не влип. Неладно здесь что-то.

— Чо вы все ко мне вяжетесь… — прорвало опять Ефима, — неладно, не так. Сам разберусь, поди, не маленький.

— Ну, ну… — поерзал недоуменно в седле Васяка, поправил на боку сумку. Неловко, видно, стало, не то за себя, не то за Ефима. — Ну, ну, — намотал он, готовясь отъехать, повод на руку, — тебе, как говорится, виднее.

17

Стрельба в этот вечер не унималась допоздна, до ночной непроглядной темени.

Ефим сидел за столом, выписывал путевки охотникам. Слушал, как тонко подрагивают, отзываются оконные стекла на голоса ружей.

Часто теперь разряжался и директор. Ефим уже узнавал его ружье, его тягучие, глубокие вздохи. Двенадцатый калибр — не шутка, хорошеньким начинен зарядом.

Покончив с путевками, Ефим распахнул окно, смотрел, как над озером, в густой сумеречной синеве, возникали то здесь, то там длинные красные языки дуплетных выстрелов, как такие же двойные огненные плевки тонко высверкивают на дальних озерах.

Вот нынче охотник пошел. Никакой удержи на него нету. Спать готов на воде, подчистую всех уток выхлестать.

Впрочем, и раньше не лучше было. Кое-кто и по цельной лодке настреливал. Плывет, присесть негде. А еще жалуются, что птицы становится меньше, что пустеют озера.

За Сартыкулем, на той стороне, все время курился костерок, маячила массивная фигура Димы. Шофер, видать, крепко расстарывался — скатерть-самобранку готовил.

Что ж, это по нему занятие.

И только уж в полной темноте, в созревшей окончательно ночи, с низкими, крупными звездами вверху, с разными подвижными и неподвижными звездами-огоньками на земле, выстрелы прекратились. В наступившей глубокой тишине обозначился скрежет уключин, звон разбиваемой веслами воды — охотники съезжались на стан.

В костерок за Сартыкулем подкинули дров, огонь занялся ярче, игривей, выявляя людей, ходивших вокруг, высвечивая край березового колка, его частые белые стволы.

Ефим, однако, не пошел к охотникам, как ни разбирало мужика желание знать, сколько отстреляно вечером дичи. Подумают еще, что на выпивку напрашивается. Сколько отстреляно, столь и отстреляно. Что толку идти? Что с них стребуешь, если сам крепко проштрафился?

Уж вечером-то директор вволю натешился, отвел душеньку. Грех, поди, жаловаться. Нахлопал, наверно, за неудачное утро птицы. А не нахлопал, то так тому и быть. Значит, стрелок такой, липовый. Не позорься тогда, не бери ружья в руки. Ефим же все сделал, от него зависящее, обеспечил спокойную охоту.

Как-то бы и завтра обезвредить Таську, не дать ему развороту. Только после этого можно что-то будет и с горторговцев спрашивать.

Может, еще раз поговорить с парнем? Образумится, может, поймет, что к чему? Не полный ведь он дурак, в самом деле.

— Опять куда-то засобирался? — Степанида рывком приподнялась в кровати, поправила сползшую с плеча лямку ночной рубашки. Она только что легла и задремать не успела. — Ишь моду взял… Сызнова выпивший придешь?

— Скоро я. К соседу схожу.

— А-а, — успокоилась Степанида. — Ступай, конечно… давно пора. Четушечку вон в буфете захвати и ступай.

— Я еще должен и четушечку нести.

— А чего здесь такого? Ты, если разобраться, так больше виноват. Экую войну учинили. Срам… Артемьевна на меня весь день глаза не поднимала. И так-то всегда тихая, а тут совсем… Фермерша, заведующая наша, и та заметила: «Чтой-то вы, бабоньки, друг на дружку не глядите?»

Ефим махнул рукой, пошел из избы. Степаниду слушать, не переслушаешь.

— Только он, знать, не приехал еще, Таська-то… мотоциклет не трещал, — крикнула вслед Степанида. — Он может и в поле заночевать.

«Ничего, ничего, — сказал себе Ефим. — Хоть с Артемьевной переговорю».

Артемьевна не спала, сидела за прялкой. Голову повязала платком, на нос посадила круглые очки — старуха старухой. А ведь всего на три года постарше Степаниды. Никуда, однако, не денешься, постареешь, ежели тебе такая судьба уготовлена.

В двадцать с небольшим кончилась, можно сказать, и личная жизнь Артемьевны. Парень ее, Иван, был призван в первые же дни войны, с Ефимом и Васякой вместе. Все трое возвратились. Хоть контуженые, пулями да осколками попорченные, а возвратились. Но Иван, самый молодой из них, недолго протянул, ранения, видать, потяжельше оказались, скрутили в скорую пору мужика.

Осталась Артемьевна с грудным ребенком на руках да четырьмя стариками, своими родителями и родителями Ивана. Не бросишь ведь, не уйдешь от свекрови со свекром, родня ведь, не чужие ей.

Свои отец с матерью жили хоть и отдельно, самостоятельным домом, но и о них заботиться, доглядывать приходилось, двух братьев Артемьевны тоже война съела, кому, кроме дочери, до стариков дело.

Не было больше никого из родных и у свекра со старухой. Они еще в гражданскую дань дочерьми и сыновьями отдали. Кто голодных годин отведал и сник, кто шашками белых порублен.

Так вот за стариками, больными и немощными, и прошла молодость, жизнь Артемьевны. Билась, разрывалась на две семьи, на два дома, свету белого порой не взвидывала. А тут еще сын подрастал, последние силы и здоровье выматывал, без строгости-то отцовской.

Высохла, состарилась, одним словом, не по годам Артемьевна.

Ползет, свивается в пальцах куделя, жужжит у пола веретено.

Хозяйка поджидала сына, работничка. Ужин на столе был накрыт расшитым полотенцем, пробивал его духовитостью.

— Проходи, соседушка… садись, — отстранила работу Артемьевна. — А я на Протасия подумала, как калитка состукала. Вовсе забыла, что мой-то на мотоцикле должен…

Артемьевна суетливо бегала по избе, старалась получше приветить гостя: и к столу его зазывала, чайку испить, и табурет подставила.

— Он чего позднится у тебя? — устроился прямо на пороге Ефим. Прислонился спиной к дверному широкому косяку.

— Ой, ты чего в ноги-те сел? — напустилась на него Артемьевна.

— Ладно, ладно… Чо, спрашиваю, Протасий позднится?

— А заехал небось куда… Молодой, везде успеть надо. Исхудает опять за осень, скулы одне выпрут. Вон как на комбайне мотает… Утки еще эти вдобавок, охота эта. Чтоб ей сгореть вовсе. Ночесь-от ни на глазок не спал почти.

— Вот-вот, — подхватил Ефим. — Я тоже насчет охоты пришел… Уговори ты своего, бестолкового, пусть пока не заплывает на озеро. Я, может, разрешенья добьюсь.

— Дак ведь я рада бы, — стоя посередь избы, запомаргивала, запоблескивала из-под очков Артемьевна, — дак они разве нынче матерей-от слушают. А у вас с ним на принцип пошло.

— На принцип, — тотчас потемнел Ефим. — Крепко он меня задевает, я ж при должности.

— Вот, где мне вас сдержать?

— Ну, скажи ему… Ну, позволю я им охотничать. Только пусть при горторговцах не лезут, не подводят меня. Хужее себе делают.

— Ясно хужее.

— Значит, договорились?

— Ой, не послушает он меня. Ой, не послушает, — все помаргивала, все блестела слезой Артемьевна.

«Кто знает, кто знает? — думал, уходя, Ефим. — Материнская слеза — она силу имеет, получше иной раз всякой угрозы действует».

18

Ефим очень верно сделал, что не стал ждать Таську. Вернулся тот около полуночи. Сквозь сон Ефим слышал, как протарахтел мотоцикл под окнами, как немного погодя парень плескался у мостков на озере. Крякал и ухал от удовольствия. Вот что молодость значит. Днем робит, и как робит, а ночью по девкам бегает, гулянки крутит.

Неужто Артемьевна не переговорит с ним? В экую ведь позднятину прикатил.

Ефим несколько раз приподнимал с подушки голову, смотрел в окно. Свет в доме соседей долго не загасал.

«И ладно, и слава богу!» — успокоился Ефим. Артемьевна, видать, крепко взялась, прорабатывает со слезой сына.

После этого сон окончательно сморил егеря. Еще бы, ни свет ведь ни заря прошлой ночью поднялся. И топориком весь день натюкивал, устал.

Разбудили его голоса на улице:

— Шевелись, дед. Опаздываем.

— Успеется, — скрипуче хохотнул Еремка, — раз лодка Ефима здесь.

— Давай, дед… давай. Вон уж как брезжит. Скоро начнется…

В окнах и впрямь заметно брезжило. Проемы их четко выступали в избяном мраке. Ночь растворялась, впитывала в себя заревой свет.

Заскребли днища лодок, зашаркали шестики о борта — Таська с Еремкой отплыли. Ефим, как очумелый, вскочил, дерганно, суматошно одевался. Никак не мог попасть ногой в штанину. Проспал, черт лопоухий. Никогда вроде с ним такого не случалось, никогда лишко-то подушку не мял.

— Чего он там снова пурхается? В темноте-то? — проснулась и Степанида.

— Лежи, — шикнул на нее Ефим, — и без тебя тошно!

Он выбежал из избы, спихнул лодку с берега. Полез в камыши, за шестиком. Шестика на месте не оказалось. Перепрятали, паразиты.

Кинулся обратно к дому, нашел во дворе другой — длинный, тяжелый, неудобный шест. Таким только руки оттягивать.

Ай, как много потеряно времени!

Крепко налегая на шест, высоко взмахивая им, заплескивая воду в лодку, пустился Ефим в бешеную погоню.

Утро нарождалось точь-в-точь по-вчерашнему. Погода, видать, надолго установилась. Опять потягивало теплом с юга, опять тончали и как бы проваливались в глубину звезды, опять занимался восток, растекался багровым ручейком по кромке неба.

Все было в природе по-вчерашнему. Одно только озеро казалось другим. Меньше стало жизни вокруг: всплесков, кряканья, шорохов. Она, эта озерная жизнь, будто бы отодвигалась, расходилась перед лодкой далеко в стороны, затаивалась там, пережидала. Не слышно было даже ондатр, очень обычно деятельных в ночное и утреннее время. Иль все это только чудилось, мнилось со сна Ефиму, быстро и неосторожно плывшему, шумевшему много?

19

Как он, однако, ни спешил, как ни ломился напрямик через камыши, Таську с Еремкой ему так и не удалось настичь.

Когда Ефим выплыл к мыску, лодка парня была уж упрятана в камышах, и где-то поблизости пурхался, устраивался на засидку и дед.

А горторговцы, черт бы их побрал, дрыхнут! Все-то им подсобников подавай. Разбуди их, проводи их. Пораньше бы встали, упредили бы Таську. Тот ведь сегодня тоже не больно-то рано поднялся.

— Стало быть, не послушал меня? — разогнался, наплыл на Таськину посудину егерь. Нос в нос столкнулись, как два турнирных бойца. В неравных, правда, положениях были; один, словно в крепости защищенный; другой — на виду, открытый, с марша, как говорится, наскочивший.

— Но, но… легче, — решительно предостерег Таська, — на Катьку чуть не наехал.

Здесь только Ефим заметил Катьку, рябенькую, подвижную уточку, Таськину подсадную. Катька была на привязи, на тонкой и длинной бечевке, примотанной к камышам. Плавала она справа, метрах в пяти от Ефима, ныряла, окатывалась водой, встряхивалась, чистила клювом перышки — охорашивалась перед деликатной работой.

Вот наглец! Вот паршивец! Мало ему просто охоты, так он еще и Катьку с собой прихватил. Подсадная у парня старательная, настырная. Ни одной стайки без голоса не пропустит.

— Не доводи до греха, Протасий! Счас же сматывайся отсюда!

— Не шуми, не шуми! Не больно-то испугались, — вырос поверх камышей парень, снова одетый по-рабочему, в комбинезоне. Двустволка на сгибе правой руки, приклад под мышкой. Бывалый стрелок, сразу чувствуется.

Еремка невдалеке затих, бросил сооружать укрытие, выпятил лодку назад, подплыл к спорщикам. Скумекал старый, что паленым запахло. Не до скрадка тут, не до засидки.

— Будет вам, мужики. Чего сцепились? — попробовал он урезонивать.

— Отойди, дед! Не суйся! — рыкнул вконец уж выведенный из себя Ефим.

В этот момент Катька беспокойно закружила на привязи, вытягивала шею, завертела головой, громко и призывно керкнула — учуяла в вышине стремительных уток.

— Ну? Долго мне повторять?

— Счас… дожидайся, — упорствовал Таська. — Разевай рот пошире.

Катька зашлась вовсю, пронзительно, страстно — утки, должно быть, ходили кругами — и Ефим не расслышал последних слов парня.

— Что? — допытывался он. — Что ты сказал, сопляк?.. Да замолчи, скаженная!

Катька будто дразнила егеря — кричала.

И показалось Ефиму, застлал черный туман голову, дело тут вовсе не в Таське, не в горторговцах, а все дело в этой вот глупой, орущей птице, которая насмехается над ним, которая не дает разговаривать. Он выдернул шест из ила, яростно захлестал им по воде, по тине, стараясь попасть в подсадную:

— Заглохнешь ты, нет?

— Не трожь! — завопил Таська. — Не трожь утку!

Громом, огнем и дымом дохнула двустволка парня. Всех троих обдало пороховой гарью, шест возле рук Ефима брызнул щепьем.

— Ты это в меня? — удивился Ефим. — Ты стрелять? — приподнял он шест над головой. — Да я всю войну прошел! Фашист меня не мог взять!.. А какой-то щенок!..

Егерь замахнулся, разогнал свой тяжелый шест в сторону парня. Таська хотел увернуться, но оступился в лодке, неловко вскинул руками, — шест попал ему в голову.

Удар получился тупой, мягкий, вовсе безобидный с виду удар. Парень тряпично осел, не показывался больше из лодки.

— Вот, мужики… дошло, — сокрушался Еремка, — драчку затеяли.

— Не трещи, дед, — хрипло выдавил егерь. — Помоги-ка своему лучше…

От смутного, нарастающего предчувствия на лбу Ефима высыпала холодная, липкая испарина, озноб пробежал по спине, игольчато, как в крепкий мороз, защипало кончики пальцев на руках.

Еремка спохватился, суетливо запихался шестиком, втолкнул свою лодку в камыши, поставил ее борт о борт с Таськиной.

— Тась, — позвал он встревоженно. — Тась… слышь меня, парень? — пал он на борта лодок. — Тась! Тасенька!.. — голос Еремки задрожал, сорвался. — Да куда он тебя, Тась?.. В висок? — тормошил дед, ощупывал парня. — Ой, да что же это?.. Да неужто?.. — Старик разогнулся, заплакал: — Зашиб ведь он его. Совсем, кажись, зашиб… окаянный!

Ноги отказали Ефиму, его тоже трясло, он выпустил шест, пополз в нос лодки, тоже тормошил, ощупывал парня:

— Так… доигрались мы вроде с тобой. Доигрались, Протасий.

На громкий, зазывной крик подсадной снижались то и дело табунки уток, но, увидев внизу лодки, людей, испуганно вскрякивали, круто взмывали и уносились, точно внезапные порывы ветра.

 

КРАЙНЯЯ ИЗБА

Повесть

#img_6.jpeg

#img_7.jpeg

1

Мы спешили, мы двигались по тайге наугад, лишь бы только, пока еще что-то видно, наткнуться, выйти на какой-нибудь ориентир: полянку, дорогу ли… Тогда мы точно определили бы по аэрофотоснимкам место своего нахождения.

Нельзя сказать, что мы заплутали, однако и не было полной уверенности, что нам удастся до темноты выйти из леса. А тяжелый сырой мрак уже отстаивался, густел у земли, поднимался к вершинам деревьев. Только там, вверху, и было еще проглядно, остро устремлялись ввысь макушки елей и пихт, хоть небо и давило непроницаемой хмарью.

Идти становилось все труднее и труднее. В каждую бочажину оступаешься, на каждую пень-колоду налетаешь. А сплетенные сучья и ветки выставляли на нашем пути такие упругие, крепкие сети, что приходилось врезаться в них боком, защищая лицо руками, и не всегда удавалось прорваться…

С час примерно назад, бросив работу, мы выбрались на квартальную просеку и направились в Волоково, затерянную, маленькую деревушку вдоль старой дороги, тоже заброшенной и зарастающей. Выйдя на грань колхозного землепользования, мы не пошли по ней, а двинули напрямик, лесом — не захотелось делать лишних два-три километра. Оттуда, где мы свернули, было до волоковских полей всего метров семьсот-восемьсот, но то ли нас леший попутал, и мы на одном месте кружили, то ли отклонились глубоко вправо и забурились в обширный таежный массив, не тронутый еще межколхозным лесхозом.

Судя по глухому, перестойному лесу, вздымавшемуся вокруг, так, скорее всего, и случилось. Мы суматошно метались, рыскали где-то вблизи Волоково, пытались найти что-нибудь приметное среди леса, что-нибудь такое, что можно разглядеть и на снимках, а уж от него взять нужное направление — оставаться на ночь в лесу нам не светило. Понадеявшись на деревню, мы не взяли с собой ни палатки, ни спальников. Ночевать же у костерка — удовольствие малоприятное. Мы ведь не туристы какие-нибудь, не любители подышать свежим, ночным воздухом. Завтра нам с раннего утра работать надо. И крепко работать. А какая уж тут работа, если всю ночь проворочался, провозился возле огня, под ненастным осенним небушком.

И вот мы упрямо ломились через лес, хотя время наше и было упущено, хоть проситься на постой в ночи не очень-то удобно.

Наконец нам все-таки повезло, мы заметили впереди какое-то посветление, какое-то разрежение деревьев, словно там туманец опал, словно там воздух молоком разбавлен. Мы кинулись туда, как мотыльки на огонь, и вскоре стояли посередь небольшой вырубки, с длинной поленницей уж напиленных и наколотых дров — вывезут на зиму.

Вырубка была выборочная, не сплошная, так леспромхозы не рубят. Значит, колхозный лес здесь, значит, деревня близко.

Я вытащил из полевой сумки снимок, Вадим посветил мне спичкой, и я сразу же нашел на снимке круглое пятно нашей вырубки. Все стало ясно, мы действительно ушли вправо и находились сейчас в стороне от Волоково.

Вырубку соединяла с деревней, вернее, с дорогой в деревню, наезженная, в ширину телеги тропа. Она тоже хорошо просматривалась на снимке. Все, дело наше верное! Теперь нам пара пустяков выбраться.

Без риска выхлестнуть ветками глаза мы вышли по тропе на дорогу и совсем успокоились, дорогой можно вообще идти с закрытыми глазами. Впрочем, зачем закрывать глаза, и так не было ничего видно. Дорога и та угадывалась больше ногами. По ту и другую руку, чувствовалось, высился густой, плотный ельник, навстречу, в проем дороги, сильно потягивало напористым ветром.

Скоро ветер стал еще ощутимее, задул не навстречу, а с разных боков, вольно, значит, лес кончился, начались поля. Отсюда уж должна быть видна деревня. Но как мы ни вглядывались, как ни напрягали зрение, впереди ничего нельзя было разобрать.

— Они что, повымерли там? — сказал зло Вадим. — Свечку даже никто не зажгет. Черно, как в печке… — Вадим у нас был самый неразборчивый, самый соленый на словцо.

Ему никто не ответил, не хотелось. Не было, казалось, сил даже языком ворочать. Слишком все повымотались, едва переставляли ноги — отмахали сегодня километров тридцать, да еще с тяжелой работой.

— Скоро оно будет, это самое Волоково? — не унимался Вадим. — Мы хоть туда идем-то?

— Туда, — сказал я Вадиму, не желая больше доставать и разворачивать снимок. По моим предположениям вот-вот должны были начаться редкие избы Волоково, растянувшиеся вдоль дороги на целую версту.

Деревню мы скорее почувствовали, чем увидели. Слева, рядом совсем, в казалось бы вовсе уж непробиваемой темноте, всплыл вдруг, обозначился силуэт дома, зашумела листва какого-то дерева, по всей вероятности, в палисаднике.

— Ну? — спросил я рабочих. — Что будем делать?.. С краю начнем стучаться? Иль на выбор?

— С краю, конечно… подряд, — сказал нетерпеливо Вадим, — пока кого-нибудь не проймем.

— Может, не надо подряд-то? В каждую-то избу? — подал свой ломкий, как у подростка, голос и другой рабочий, Гера. — Может, на брошенный дом наткнемся? — Гера готов на все, на любые лишения, готов где угодно ночевать, что угодно вытерпеть, лишь бы не тревожить людей. — В брошенном-то мы сами себе хозяева.

— Ага, брошенном… — перебил Вадим. — Куда-нибудь потеплее бы… — сладко причмокнул он.

И мы поняли, что Вадим имел в виду: к молодушке бы какой затесаться, вдовушке бы какой… Иль у которой мужик в бегах! Он всегда был за ночлег с такой хозяйкой. Иногда ему, правда, и фартило, удавалось заночевать пригретым, на широкой двуспальной кровати, под ласковым хозяйкиным боком, не то что нам, валявшимся где-нибудь на полу, в спальниках. Но чаще Вадима выставляли с великим шумом за порог, охладить, так сказать, пыл, остудить кровушку, бросали ему что-нибудь для ночевки в сенцах и захлопывали дверь на крючок. А утром донельзя рассерженная хозяйка всем нам сурово выговаривала, почему-де такого наглеца с собой водим. Все люди, мол, как люди, а этот кобель бессовестный… Нам было стыдно, неловко за Вадима, после каждого такого конфуза мы всегда подтрунивали, издевались над ним, но горбатого, говорят, могила исправит.

— Ладно, начнем стучаться. — Я шагнул к безмолвной, нежилой на вид избе, дотянулся через палисадник до ближнего бокового окна, ткнул легонько по стеклу.

В избе сразу же кто-то проснулся, заворочался (вторые рамы еще не были вставлены, и я все хорошо слышал), не успел, видно, шибко разоспаться, но вскоре снова затих, не поверил, должно быть, своим ушам. Тогда я постучал сильнее.

На этот раз в доме окончательно проснулись, кто-то не очень шустро, по-стариковски, сползал не то с печи, не то с полатей.

— Кого опять бог послал? — И снова я не разобрал, кому принадлежит голос: старухе ли, старику ли?

За окнами замигала керосинка, заметалась по стенам, по потолку уродливая тень сгорбленной старухи. Она что-то накинула на себя и пошла открывать.

Я подождал ее у дворовых ворот.

Не спросив, кто там и зачем стучится, старуха отдернула засов калитки:

— Заходите, христовые. А я чую, кто-то на улке разговариват.

— Пускают вроде, — позвал я ребят.

Старуха зашаркала впереди, вытянув руку с лампой, — светила нам.

Оставив в сенцах топоры, мы один за одним ввалились в избу.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, здравствуйте, — кланялась, встречала нас у порога старуха. Старуха как старуха, как сотни других старух, — старость многих уравнивает — сухая, сутулая, морщинистая, в белом, низко надвинутом на лоб платке, в юбке до полу, застиранной, заношенной и цвета не разобрать, с ввалившимся от недостатка зубов ртом. — Все там? Иль еще есть?

— Все, бабка… все, — вошел последним Вадим. — Ты чего не спрашиваешь, кого пускаешь?

— А че спрашивать-то?

— Ну как же… может, лихие люди нагрянули.

— Лихой человек — тоже человек. Как не пустить?

— И все-таки, — вязался Вадим к бабке. — Мало ли что может взбрести кому-нибудь в голову…

— Бог с тобой, — перекрестилась бабка. — Че с меня взять-то?.. Я ведь только и могу, что в избу пустить. Ко мне всяк стучится: и лихие, и тихие, и любые… изба-то с краю.

— Не скажи, не скажи, — продолжал Вадим, сев на порог и начав разуваться. — Глядишь, где-нибудь в матрасе деньга на черный день зашита. Знаем вас, старух… все плачете, прибедняетесь.

— Перестань, — сказал я Вадиму.

Почувствовав рядом защиту и опору, бабка затеребила меня за рукав:

— Дак че ж это? Он че у вас?.. Осподи, страшной-то. Ишь, глазищами-то так и стригет, так и стригет… Встреть на дороге — и все, отдашь богу душу.

Мы это знали: вид Вадима мог напугать кого угодно. Особенно ночью, в глухом проулке. Был он в потертой, выгоревшей за лето робе, широкие спецовочные штаны в дырах, порваны, прожжены у костров во многих местах, энцефалитка вся засмолившаяся спереди и на плечах от таскания ошкуренных и неошкуренных бревен. Голова большая, патлатая (Вадим целое лето не подстригался), прет из нее буйно, как травы из чернозема, темный кудрявый волос. Лица почти не видно: лоб закрывают кудри, щеки и подбородок — густющая черная борода с проседью. Один только нос торчит, острый и крючковатый, да колко посверкивают узкие, щуристые глаза, холодные, пыткие. Разбойник и разбойник. А если бы он еще не оставил топора в сенках?

— Он так… не обращайте на него внимания, — попробовал успокоить я бабку.

— Какой не обращать, — поставила бабка лампу на стол. — Ладно, авось и на этот раз пронесет, не впервой… — покорно вздохнула она. — Проходите, христовые… раздевайтесь. В лесу, что ли, робили? С мешками, смотрю, с топорами.

— В лесу, бабушка… в лесу. Лесоустроители мы.

— А-а, кои визири-те рубят. Бывали здесь такие, бывали, — вспомнила бабка. — Лет, знать-то, десять назад были… тоже у меня останавливались. Вижу я вашу работу, вижу, когда по грибы да по ягоды иду.

— Во-во… не приютите нас, бабушка, денька на три?

— Приютю, как не приютить. Хошь скоко живите. Места на всех хватит.

Места у бабки хватало, не занимать. Изба большая, старинная, из потемневших, потрескавшихся, глазасто сучковатых бревен. Раньше, видно, здесь жила большая семья, изба была хорошо обихожена, были небось перегородки, закутки разные, но сейчас ничего такого в избе не осталось, порушили, может, на дрова в тяжелую годину иль на другие какие нужды, была лишь одна просторная, хоть футбол гоняй, комната, с широкой, как корабль, русской печью. Печь стояла чуть сбоку, отгораживая угол. За ней у бабки, видно, кухонка, в которую можно попасть с той и другой стороны печи. Изба, несмотря на могучесть лесин, осела в углах, печь тоже провалилась, пол, устланный половиками, ходил увалами, окна скособочились и тоже как бы плясали. Посреди комнаты — стол, накрытый вытертой клеенкой, у стены — кровать под лоскутным одеялом, с высокими облезлыми спинками, с множеством бронзовых шишечек, громоздкая, тяжелая и надежная. В переднем, красном углу — божница, но без единой иконки почему-то, в потемневших от времени простенках меж окнами — рамки с фотографиями.

— Да, попали мы в терем, — сказал Вадим, — того и гляди, потолок на голову рухнет.

Мы понимали Вадима, он был не столько избой недоволен, нам приходилось ночевать в домах и не с такими дырами, сколько тем, что в избе не оказалось кого-нибудь помоложе.

— Страшной, а пугливый, — задето отозвалась бабка. — Изба еще нас с тобой перестоит. Дедами рублена, не нонешними строителями.

Присматриваясь, привыкая к новому жилью, мы помаленьку раздевались: сняли свои жесткие, гремучие энцефалитки, пропахшие потом и смолой, стянули резиновые сапоги, осенью, в сырую погоду, в кирзачах много не находишь.

— Где бы умыться, бабушка? — справился Гера. — Колодца близко нету?

— Зачем вам колодец? Вон рукомойник в углу.

— Нам бы попросторнее место… нальем мы здесь.

— Тогда хоть комнатную воду-то возьмите, — бабка принесла с кухни полное ведро. — Можете во дворе прямо плескаться, не так дует.

Я достал из рюкзака карманный фонарик, все прихватили мыльницы, полотенца и, найдя во дворе земляное, свободное от настила, место, сняв с себя все до пояса, попеременно умылись: один поливал, другой светил, третий водой фукал. Хорошо освежиться после работы. Даже у Вадима поднялось настроение.

2

Когда мы вернулись, бабка разбиралась с ужином. На столе уж была насыпана картошка в мундире, в глиняных чашках — соленые огурцы, помидоры.

— Поешьте, работнички, чем бог послал, — пригласила бабка. — Картошечку-то я овчушкам напарила, да вот сгодилась… Токо, не обессудьте, хлебца нету. Не купила, поленилась в магазин сбегать, старая. И своего не замесила… Был давечь кусочек, дак я его сжамкала. Знать бы, что гости…

— Хлеб у нас есть, — взялся Вадим за рюкзак. Выложил большую пышную буханку — выпечка поселковской пекарни, выложил пару банок говяжьей тушенки. — Держи, бабка. Завтра нам к вечеру суп сварганишь. Да смотри, не жалей мяса-то, все вбухай.

— Что ты, сынок… что ты! Сроду чужого не бирывала… Сварю вам супку-то, сварю. А утром блинов напеку, сегодня-то нечем особо потчевать.

Дальше Вадим масло и сахар, колбасу и плавленые сырки достал — мы крепко проголодались за день.

— Бабушка, садись с нами, — предложил Гера.

— Не-е, ешьте на здоровье. Я поклевала уже. Много ли старой надо.

Она не отходила от нас, смотрела как-то радостно и просветленно, как мы подметаем все со стола, уписываем за обе щеки, наскучалась, видать, крепко по человеку.

— А что это, бабка, электричества нет? — поднял вверх лицо Вадим. — Лампа висит, а огня пшик.

— Лектричества? — подхватилась бабка. — Как нет… Устин кажин день машину гоняет.

— А сегодня чего?

— Седни на свадьбе он, в соседней деревне. Девку нашу туда сосватали. Все, почитай, Волоково там. Не нужон никому свет… Да и домов-то в деревне осталось, на пальцах пересчитаешь.

— Что ж, бабка, ты не пошла? — нахрустывал соленым огурцом Вадим.

— Куды мне, старой. Я, когда здесь гуляли, сходила… посмотрела, полюбовалась на молодых. Хорошо, богато нынче гуляют!.. Сама-то не была замужем, так хошь на других смотрю, не пропускаю.

— Как не была?.. — насторожился Вадим в удивлении. — Кто ж тебе поверит, бабка?.. Первостатейное же дело — замужество. Может, ты, бабка, в девках еще?

— Брось, — ткнул я Вадима кулаком.

— В девках не девках, а под венцом, ей-богу, не довелось, — уверяла бабка. — Не буду привирывать.

Она сходила на кухню, принесла закопченный, стоявший, видно, на печи, алюминиевый чайник, кружки. Налила всем горячего зеленого чая, заваренного, видно, сразу в чайнике какой-то душистой травкой.

— Пейте, работнички… пейте.

Зеленый густой чай хорошо освежал, утолял жажду. Мы выдули весь почти чайник. Разгорелись, вспотели. Гера и Вадим сели, отпыхиваясь, на порог, чуть приоткрыли дверь, закурили, пуская дым в темноту сенок.

— Не стаивала, говоришь, под венцом? — начал опять Вадим. — И детей нет?

— Почему нет. Есть.

— Был, значит, грех, бабка?

— Разве это грех… дети, — бегала бабка на кухню и обратно, уносила посуду. — Нет тут никакого греха. Дочь у меня… в Октябрьском, в леспромхозе работает.

— Вот те раз! — хлопнул Вадим по колену. — Мы ведь оттуда притопали. Там у нас основная база… Как твою дочь звать? Я в поселке всех знаю.

— Из Октябрьского? — вздела руками бабка. — Сорок же верст с лишком?

— А мы напрямую… лесом.

— Ой-ей-ей! — дивилась бабка. — Дак Наталья Найденова дочь-от моя. Слышали? В конторе она сидит, бумажками ведает. Ну, такая еще… пройдет, кажин мужик оглянется.

Наталью Найденову, секретаршу директора леспромхоза, вовсе еще моложавую, крепкотелую, мы, конечно, отлично знали. Это к ней, как мы приехали, начал было подбивать клинья Вадим. Но от ворот поворот получил. Не в те воды снасть забросил. Да и с мужем Натальи, Костей Найденовым, шутки плохи, кулачищи у мужика по пуду. Приложится — на всю жизнь наградит печатью.

— Бывает она здесь? — спросил я бабку.

— Кто? Наталья-то?.. Да нет, не часто. Разве что летом внучонка привезут. Когда сами-то на кулорт иль еще куда в отпуск уезжают.

Задумчиво и горестно повздыхав, бабка откинула тяжелое лоскутное одеяло на кровати, взбила большие пышные подушки:

— Двое могут сюда ложиться, а третёму и лавки хватит.

— Сама-то, бабушка, куда приткнешься? — забеспокоился Гера. — Мы ведь и на полу можем.

— Ложитесь, ложитесь… сама-то я давно на кровати не сплю. И летом, и зимой на печи.

Для «третёго» бабка приволокла из сенцев большой овчинный тулуп в охапке и еще какую-то бросовую одежку. Одежкой она устлала лавку и даже изголовья смастерила, тулуп накинула вместо одеяла.

— Отдыхайте, родимые… чай, уморились в лесу-то. Глаза, смотрю, у всех слипаются.

Бабка не ошиблась, усталость морила нас. По телу от сытного ужина разливалась истома, руки и ноги грузли, тяжело было подняться с насиженного места, разогнуть натруженную спину.

Хозяйка подала пример, первой полезла по приступке на печь, свернулась, ужалась там клубочком, ее почти незаметно стало за кучей старых валенок, которые там копились, должно быть, годами.

Вадим дунул в закопченное стекло лампы, мы в темноте разделись, я лег на лавку, под тулуп, Гера и Вадим — на кровать.

— Разве я об этом мечтал, — подсмеивался над собой Вадим, — костлявого мне мужика подсунули. Смотри, не запори меня ночью коленками.

Бабка на печи глухо, будто в рукав, сказала:

— Все вы мужики так. Бегите куда-то, ищите че-то… задираете жись. Орлами кажитесь. А теплый-то бочок, видно, тоже надобен.

— Ишь ты, — изумился Вадим. — Тоже ведь что-то понимает, даром что бобылкой живет… Тебя, бабка, хоть как звать-то?

— Алиной меня зовут. Бабкой Алиной.

3

Проснулись мы от бабкиного шустрого топотка, беганья по избе, от потрескивания разгоравшихся дров в печи. Бабка опередила нас, раньше встала. А чего вроде бы, лежала бы да лежала, какое ее старушечье дело.

Мы запотягивались, запозевывали, не имея никакой охоты покидать нагретые, уютные постели. Но работа есть работа, мы ее собирались закруглить в три, от силы — в четыре дня.

В запотевших окнах брезжил уж скучный рассвет. Вяло кричали редкие и далекие петухи на деревне. Кто-то прогнал под окнами корову, гулко бухающую боталом. Из кухни выпыхивались в комнату волны печного тепла.

В конце концов мы насмелились, выбрались из-под тяжелых накидок. Выбрался сначала беспокойный Гера, тогда уж и нам ничего не оставалось. Выспались, отдохнули отлично, ни рук, ни ног не ломило, мы привыкли к большим нагрузкам, к большим переходам, как-никак все лето мотаемся.

Из кухни прибежала всполошенная бабка:

— Экую рань поднялись. Вспугнула я вас. Ниче уж тихо-то не умею, за все цепляюсь.

— И ладно, и добро… — сказал Гера. — Нам надо в лес пораньше.

— Да куда раньше-то?.. А я-то хотела болтушку развести, блинками угостить.

Соблазн был велик, отведать горяченьких свежих блинов. Но пока протопится печь, пока бабка нажарит на нас, на троих мужиков, добрых два часа пройдет, а то и больше, и в лес уж будет идти незачем.

Мы наскоро умылись из шаткого, расхлябанного бабкиного рукомойника, снова достали сыр, колбасу, масло — завтракали мы всегда плотно: в ходьбе, в работе, все моментально выветривается. Бабка опять принесла нам полный чайник, мы выпили по кружке, остальное разлили по термосам, ничего нет лучше в лесу горячего чая.

Потом был короткий перекур, отдых перед уходом. Гера, собрав все в один рюкзак, и термоса, и обед на всех, сидел опять на пороге и дымил в приоткрытую дверь. Вадим, тоже дымя папиросой, ходил от простенка к простенку, разглядывал бабкины фотографии — за окнами уж совсем рассветало, и в избе было хорошо видно.

Рамки в простенках невелики, но фотографий в них насажено множество, одна за одну насажено, маленьких и больших, недавних и пожелтевших от времени.

— Тут, бабка, случаем, не ты? — спросил Вадим, указывая на фотографию миловидной, пухлощекой девушки с толстой, тугой косой, перекинутой на грудь.

— Где? — высунулась из-за печи бабка. — Я… как не я. Мне тогда осемнадцать годков сполнилось.

— Ничего, ничего была! — прищелкнул языком Вадим. — Я б на такой женился, пожалуй.

— Ое-ей, леший тя возьми! — выскочила бабка защищать свою девичью честь. — С утра опять начал… Да я бы тебя, страшно́го, живо отвадила… Женился бы он, пожалуй… Да за мной тогда не такие ухлестывали!

— Что ж проморгала… не выбрала никого?

Бабка махнула рукой и обиженно ушла обратно, чего, мол, объяснять дураку, поймет разве что.

Я присоединился к Вадиму, тоже стал разглядывать фотографии, людей на них, младенцев и стариков, баб и мужиков, парней и девчат, на всех родичей бабкиных иль просто деревенских, жизнь которых так или иначе соприкасалась с ее жизнью.

— То и не выбрала, — не утерпела, однако, вновь появилась бабка, — я в те годы-годочки круглой сиротой осталась. Да еще два братца на мне, один одного меньше… одному — пять, другому — три годика. Так-то вот. Чуть все трое по миру не пошли. Не знаю, как и выжили… — Бабка скорбно, как на погосте, повздыхала. — Какой я токо работы в колхозе не переделала, лишь бы токо ребят поднять: и конюшила одно время, и коровенок не по одно лето пасла… и в поле, и на сенокос — это уж завсегда. — Она стояла позади нас, сложив крест-накрест руки и какими-то невидящими глазами, застланными дымкой воспоминаний, блуждала по фотографиям. — А до того, как родители живы были, я справная гуляла, парни за мной гуртом шатались. Ну, а потом, кому я нужна, с двумя-то привесками… Да и время такое накатило: банды, война гражданска… не до жениховства, не до свадеб тут. Вот впустую и прошел-пролетел мой цвет. Мужики, правда, часто и дальше на меня глаза клали, но больше уж токо женатые, да-такие, как этот ваш, — покосилась бабка на Вадима. — А когда подросли братья, ревновать ко всем, особливо к пожилым ухажерам, начали, я ведь им отец-матерь была. Здоровущие вымахали, дрались смертным боем за меня, всех женихов, и плохоньких, и хороших отвадили… В девках я, в опчем, до самой другой войны выходила.

— Долгонько, долгонько, — вставил опять с намеком Вадим.

— Ой, срамник! Ой, срамник! — заколотила бабка кулаками в широкую, невозмутимую спину парня. — Кто о чем ведь, а он о своем… — Она долго не могла собраться, заговорить снова. — Братьев, когда другая-то война нашла, сразу, конечно, на фронт послали, одного от меня прямо, из колхоза, а младший и домой не заглянул — он еще ране призван был, на действительную… Взяла война братцев. И насовсем взяла, не вернулись оба. Не ведаю дажеть, где и захоронены. Один аж в самой Германии лежит, другой поближе где-то, на нашенской земле… в могилке братской.

— Вот они небось? — нашел Вадим картонную довоенную фотографию.

На снимке, близко головами друг к другу, сидели двое наголо стриженных парней, окаменевшие, напряженные оба, ждущие, наверно, вылета птички из аппарата, обещанного фотографом. Оба в белых косоворотках, оба широконосые, широколицые, сразу видать, одной крови, не баловни судьбы, твердинка в глазах.

— А здесь вот тятенька с маменькой… с первенцем своим Лексеем, — протиснулась меж нас бабка, ткнула дрожащим скрюченным пальцем в фотографию ниже, тоже давнишнюю, истемненную и засиженную мухами.

Родители бабки, вовсе еще не старые, крепенький бородатый отец, в валенках, в рубашке навыпуск, пережатой опояской, и полная, статная мать в длинной юбке, в кофте с оборками, с гладко зачесанными и затянутыми на затылке в узел волосами, стояли перед фотографом расслабленные, мягкодушные. Сзади, обняв их за плечи, склонился над ними бравый, подтянутый молодец, в военной форме, улыбчивый, крупнозубый, тонкие усы лихо закручены, густой светлый чуб льется из-под фуражки. Сын, как и отец с матерью, размягчен, весел, чуть-чуть под хмельком, рад, видно, встрече, вырвался на побывку, должно быть.

— Братцев в последнюю растеряла, — тянулась бабка передником к глазам, — а этих троих еще раньше не стало — в гражданску… Лексей-то до революции служивый был, после же в красные командиры выбился… Он в командирах, а мы под белыми, долго ли до беды тут… Вы ступайте, ступайте куда собрались, — взялась выпроваживать нас бабка, — меня ведь не переслушаешь.

Захватив в сенцах топоры, мы вышли на улицу. Вышли притихшие, не больно-то навеселишься с бабкиных рассказов. Даже Вадим не посмел ничего ляпнуть лишнего перед уходом.

Уже на дороге Гера надел на себя рюкзак, он его носит попеременно с Вадимом. Но иногда Гера забывается и таскает ношу до самого обеда. Вадим потом похохатывает над ним, доволен.

Начальство, то есть меня, техника, от рюкзака избавляли, хоть должна была быть и моя очередь. На мне всегда полевая сумка, в ней я ношу папку со снимками, буссоль, угломер, в ней у меня все для ведения линейных абрисов: бумага, линейки, карандаши, в ней трафареты и краска для нумерации столбов — тоже набирается килограмма два-три. В деле нашем, в наших скитаниях по лесу, каждый грамм учитывать приходится, не то этот грамм так порой натрет, так наколотит спину, жизни станешь не рад.

Погода не улучшилась, небо заволокло низкими рваными облаками, они быстро, обгоняя друг дружку, неслись на запад, пробрызгивая изредка тонким дождичком. Погода для работы в лесу не так уж и плохая, не жарко и не очень-то сыро, в самый раз топором намахивать, а то летом духота, гнус изматывают.

Деревня далеко вытянулась вдоль дороги, подчиняясь ее изгибам и провалам в ложки. Все было как на снимке, только домов в Волоково вроде бы поубавилось. Аэрофотосъемку местности делали два года назад, и кто-то еще за это время успел, видно, выехать из деревни.

Бабкина изба стояла теперь не с краю, а, можно сказать, на отшибе, такой получился большой прогал между избами.

Исчезала еще одна деревня, опустевал еще один уголок земли, некогда заселенный и обжитый людьми. Чье-то теперь сердце томится, небось, рвется назад. Чья-то душа, поди, осталась и бродит по этим вот благословенным местам, по речушке вон, что течет под угорчиком, по лужкам ее, по лесным полянам.

Дремные хвойные леса обступили Волоково со всех сторон — деревня словно раздвинула их и утвердилась посередке вместе со всеми своими постройками и огородами, обложилась вокруг хлебными пашнями. Сейчас деревни, по существу, нет, а огороды остались, пустуют, затягиваются травой сорной, пока до них рука колхоза дотянется, много воды утечет.

И только с севера лес к деревне подступал близко, выпирал узким, изгибистым языком, как бы тянулся, как бы старался ухватить, удержать Волоково, подобравшись почти к самой избе бабки Алины.

4

С работы мы вернулись, как вчера, в полной темноте. Света в деревне по-прежнему не было. Опять бабкин дом выглядел безжизненным, брошенным.

Но едва мы приблизились, зашаркали под окнами сапогами, вспыхнул, затеплился внутри дома огонек керосинки. Бабка, видать, сидела у окна, ждала.

В избе было тепло натоплено. Воздух наполнен печным, хлебным духом.

— Вот где Ташкент! — крикнул, входя, Вадим. — Соскучилась, бабка?

— Не по тебе, лешак. Не по тебе… — махала руками бабка, делая вид, что равнодушна, что спокойна к нашему приходу. Но немного погодя все же призналась: — Как не соскучиться. У меня ведь токо и радости, когда гости гостюют… У кого ребятни много, у кого шибко чисто в доме, кто просто чужих терпеть не могет, а я всех примаю. Суседи вон так и направляют: «К бабке Алине ступайте, в избу крайнюю. Алина никому не отказывает». И идут, находят… Прошлым летом так цельных двенадцать человек жили. Мужики все… буровики эти самые, которы нефть ищут. Дак оне у меня, почитай, месяцев шесть квартировали… Ниче мужики попались, смирные. Намаются, наломаются за день-то, наподымают свои железки, спят без задних ног, токо храпоток стоит, как токо изба не разваливается… Да не ходите, не ходите вы на стужу… потные-то. Эка беда, наплещете. Подтеру, не отсохнут руки-те.

Бабка сорвалась с места, наносила ковшиком полный рукомойник.

Идти умываться во двор и впрямь не хотелось. Сегодня холоднее было, ветер под вечер переменился, подул с севера, чаще и гуще проносило дождем.

— А еще у меня кажно лето семья городская живет, отпуска проводят. — Умывались мы под бабкины разговоры. — Письма все мне пишут… соопчают, когда приедут. Славная, не пообижусь, семейка: муж, жена и две девочки… Сами-то раньше тожеть в деревне жили. Ну вот и тоскуют, наезжают лишь теперь… И не то чтоб там с книжкой поваляться, у речки нагишом побегать, а за любую чижелую работу хватаются. Картошечку ополоть ли, дров наготовить, лужок окосить… «Дураки вы, — говорю им, — дураки! Кто ж вас в городе-то держит?» Мнутся, посмеиваются, не отвечают… — Бабка сама над чем-то посмеялась и продолжила с прежним подъемом: — Вот сейчас много кричат, удивляются: почему, дескать, молодежь из дома утекает?.. А не почему. Глупые потому что, ребятенки еще, не разбираются что к чему. Много побрякушек за стоящее принимают. И тянутся к ним и тянутся, пока не достанут. Достали… повертят, поиграют — натешились. Оглянутся, а где жеть старое-то, от чего удрали, которое уж слаще кажется? Ан нет уже старого, далеко от него утянулись… Да и сами уж не маленькие, уж и жись на другую половину повернула. Ну, он и замечется и замечется, в душе-то… туды да сюды, туды да сюды. Вся у него силушка уйдет на это, увечный, можно сказать, человек делается…

— Ладно, хватит нам сказки рассказывать, — бесцеремонно перебил Вадим. — Мечи давай на стол, бабка.

— Ой, — спохватилась та, — совсем заболталась старая.

Она кинулась на кухню, принесла, прихватив тряпкой, и поставила посередь стола чугунок, дышащий паром, принесла половник, чашки и ложки на всех.

— Наливайте кому сколь надо.

Снова убежала, вернулась с трехлитровой банкой молока и большой ковригой домашнего хлеба:

— За молочком-то к суседке сбегала… попьют, думаю, наверхосытку. Своей-то скотинешки дойной давно не держу, хлопотно больно, силенки не те. Овчушек токо выкармливаю летами, чтоб на мясцо да на варежки было. Зарежет вот Устин к праздникам… А молочко, если схочу, суседка дает. Уж вы расплатитесь с ней, когда уходить станете.

— Не беспокойся, бабушка, — заверил я.

— И с хлебушком я седни спроворилась… спекла. Попробуйте мого хлебушка.

Мы налили по полной чашке, хлебали, обжигаясь, душистый, наваристый суп, приправленный поджаренным луком. Хлеб тоже был вкусный, теплый еще, с пахучей мякотью.

— А ты, бабка, мастерица, оказывается! — похвалил Вадим.

— Жись ведь доживаю, научилась, поди, — подсела польщенная бабка с краешка стола. — Я у буровиков дак заместо повара была, оне мне токо продукты доставали… Оне мне дажеть жалованье выплачивали, восемьдесят рублей. Хорошо меня поддержали… Я, правда, те деньги Наталье отдала, шибко оне че-то дорогое да хорошее купили. Но она, ежели жива буду, отдаст, ей-богу, отдаст.

— Догонит да еще поддаст, — фыркнул Вадим.

— Ты бы хошь за столом-то не подначивал, — крепко обиделась, надолго замолчала бабка.

Это не по Вадиму было. Ему был собеседник нужен, жертва, об которую можно язык почесать. Он сказал, чтобы как-то расшевелить, разговорить снова бабку, понуро обмякшую, опустившую голову:

— Света мы, видно, так и не дождемся… Лихо загулял ваш Устин.

— Зачем тебе свет? В ухо ведь ложку не затащишь, — все еще ершилась, дулась на парня бабка. — Устин ведь по доброй воле движок-то гоняет. Схочет, заведет машину, схочет — не заведет. Никто его за это не осудит… Раньше, при полной-то деревне, монтер, нанятый человек, работал, с него можно и стребовать было, платили ему. А сичас… — замотала головой бабка, — старухи ведь почти одне остались. Дак ведь и нам съехать предлагают.

— И правильно делают, — принялся за свое Вадим. Ему, видно, доставляло огромное удовольствие разыгрывать бабку. — Толку-то от вас, старух… — прятал он в бороде ухмылку. — Место занимаете только.

— Осподи! — взмолилась бабка. — За что ты меня наказываешь? Кого ты на мою голову наслал?.. Толку от нас, от старух… — хватала она воздух ртом, будто удушьем мучилась. — Я ж вон одной картошки нонче около десяти центнеров сдала. Это, посчитай, скоко человек прокормить можно?.. Это ведь ты на моей картошечке не заскучаешь зимой, в городе своем. И картошечка у меня не чета кое-чьей, одна к одной картошечка, крупная, гладенькая, сухонькая. Подъехали ко мне на машине, сгрузили мешочки, уплатили по двенадцать копеек за кило — и мне хорошо, и всем… Место занимай токо? — расходилась и расходилась бабка. — Попробуй-ка собери столько же с места, кое я занимаю. Да я на своих сотках не дам ни единой картошечке пропасть.

— На своих… — подливал и подливал масла в огонь Вадим. — А на колхозных?

— А что на колхозных? Также стараешься… еще больше даже. В войну вон, как без мужиков остались, и поднимаешься до свету, и возвращаешься засветло. Все эту самую картошечку добывали — дождь не дождь, холод не холод. Горы ее перебрали. Свои-то грядки, бывало, при фонаре ковыряешь. Пол-огорода, случалось, снегом занесет.

— Снегом? — не верил уж без всяких шуток Вадим. — Как же вы зиму перебивались?

— Так и перебивались… подтягивай живот потуже и весны жди. Весной травка, солнышко, весной крахмалом да сладкой картошкой соберем, мусолим ее заместо конфеток. У меня тогда эвакуированные жили, с-под Москвы родом, выводок цельный ребятни с матерью. Пешими пришли из Пахомово, зимой, кто в чем замотан, едва не околели дорогой. И дальше уж моей избы не пошли, пригрелись. Ох и насмотрелась я в войну на голодные гляделки угланов. — Бабка придавленно сгорбилась, чуть ли касаясь подбородком стола, точно какая-то боль внутри захватила ее, заставила согнуться, и теперь пережидала, покачиваясь, когда эта боль отринет от нее, уйдет, даст продохнуть свободно. — Да и после войны первое время не слаще было. Мужиков-то не ахти скоко вернулось. А хлебушек-от народу давай и давай, все есть хотят. Опеть с зари до зари на поле. Опеть не до своих огородов. Но я че, про меня и говорить нечего. Я в ту пору совсем одна-одинешенька оказалась, ни братьев, ни чужих детишек. Оне с матерью еще до конца войны уехали, отец на родину вызвал, вернулся навовсе из госпиталя. Без руки, правда, вернулся… Мне че, мне легче было…

— Ничего себе легче, — сказал Гера.

— Легче, легче… Токо на душе камень тяжеленный, и за братовьев, и за мальцов эвакуированных, привыкла, прикипела сердцем за три-то года. Все уже взрослые теперь, кто-нибудь нет-нет да и весточку пошлет, все еще теткой Алиной величают… Вот токо еще с ними лихо расставаться было, а так терпимо… У других вон баб полон подол ребятни, да без хозяев кои. Ох и помучились же оне, горемышные. Уж я так поступала, на самую худую работу насылалась, в кажном месте была затычкой, чтоб другим продохнуть можно было. Да и свой камень рассасывался в работе. — Бабка перемогла малость, собралась опять с силами. — Много, много трудов было положено. Мы вон, бабы, однех токо снопов насерпили, перевязали, не счесть. Хошь снова помаленьку и трактора, и комбайны стали появляться. Механизация, конечно, хорошо, но и без рук в крестьянском хозяйстве никак не обойдешься. А маловато стало в деревне рук-от, маловато, — круто повернула разговор бабка, — больше машин разных. Но с центральной ведь усадьбы до каждого угодья лесного, до кажного покосца не больно-то доберешься, хошь на тракторе, хошь на чем…

Что можно было сказать бабке, как убедить, что время ее уходит, что оно безвозвратно. Да она, верно, и сама это хорошо понимает, но все же пытается удержать, вырвать из него все для себя и для нас самое важное и необходимое. Возможно, и мы к старости будем такими же, когда уже не станем поспевать за жизнью, когда она будет лететь впереди нас, и мы начнем всячески стараться, чтобы жизнь эта прихватила с собой все, что покажется нам нашим открытием и завоеванием. Это, наверно, и присуще всем поколениям.

— А какая людная деревня была, — вспоминала бабка, — на каком бойкущем месте стояла. Ни одна подвода мимо не проедет… Накатанная, накатанная была дорога. А позже, после революции-то, отряды по ней залетали, белые больше все. Токо одне уйдут, ускачут, другие нагрянут, — заотмахивалась бабка руками. — И все-то на рысях, и все-то норовят че-нибудь с собой прихватить. По самой деревне идут, не столь вроде безобразят, а как до края доходят, не могут стерпеть, че-нибудь да прихватят… То шею гусаку свернут, то курку в мешок сунут: военные есть военные, оне себе многое прощают. Оне седни живы, завтра убиты… Да че там гусак, курка… я через эти отряды родителей родненьких враз лишилась.

— Как через отряды?

— Ну как. Ну, стояли одно время колчаковцы в деревне. А кто-то возьми и донеси на батю, что-де старший у него в Красной Армее, да еще командиром… всякий народ в деревне ведь был. Ну, колчаковцы и прихватили с собой тятю, когда уходили. Стреляли по нему за деревней. Матушка, конечно, занемогла с горя. А вскорости и слухи дошли: отряд, мол, Лексея разгромлен и сам-де командир шашками порублен. Ну, мать после этого вовсе слегла, недолго протянула… Осталась я одна с братцами. Их у меня хотели в какой-то дом взять, на чужие руки, но я не дала… дальше жить стали. Да вы ешьте, ешьте, че опеть за табачищем потянулись… Ну, хошь молочко допейте. А я вам пока постели разберу. Я живо… устали сердешные. Я вам все с печи дорасскажу.

— И-и… — вытянула бабка в темноте избы, — скоко я в жизни снесла, разве перескажешь все-то. Ниче мимо меня с братцами не прошло, ниче не обежало… ни хорошее, ни худое. Новость какая из Пахомово, затеванье — сначала мы узнавали. Иной раз почтарка еще далеко, а ты уже поняла, с какой она вестью… с похоронкой ли, с радостью ли для кого. Встретишь ее, повыспросишь… Да она и сама мимо не пройдет, стукнет в окошко…

Говорила бабка распевно и монотонно, будто пряжу пряла. Размеренный тихий голос ее то усыплял нас, то вновь вырывал из зыбкого полусонного забытья.

— И всю жись эдак: на работу выходишь первой, домой попадаешь последней… кажин починок с тебя, с крайнего жителя. На собранье-сходку вон и то всегда первой спешишь, идти-то всех дальше… не опоздать бы, не прослушать чего. По мне так наша половина деревни и судила: «Знать, и нам пора, раз Алина пошла». И куды ни бежишь, че ни делашь, всегда одна дума на уме: как там, пронеси господи, ребятишки дома? Избу не спалили бы, иль чего другого не вытворили. Рано начала их с собой на работу брать. Все сердцу легше, когда на виду.

— А как с париями, с гулянками? — стряхнул вдруг дремотье Вадим. — Неужто не тянуло?

— Держалось и такое в голове… я долго в соку была, долго во мне бабье бродило. Другие вон живо без мужиков-то усыхают, издергиваются, страшными становятся, а я летов до пятидесяти стать держала, хошь немало сначала-то и изводила себя, ревела ночами…

Вадим заворочался под одеялом, его, видно, не на шутку волновала эта сторона бабкиной жизни.

— И решилась-таки, не побоялась?

— На че решилась? А-а… а че бояться. Баба на то и живет, чтоб детей выхаживать, чтоб род длить. Вот ежели котора не рожает, а с мужиками за подарки, за деньги балуется, тогда другое дело. В загранице, сказывают, полно их… просифунток этих самых, помилуй их, господи.

Вадим бешено захохотал, закатался по кровати, отжав, должно быть, Геру к стенке.

— Вот ты, бабка, и есть…

— Я? — задохнулась бабка. — Да ты че? Да как у тя язык поворачивается?

— Точно, бабка… точно, — входил опять в игру Вадим. — Мужика у тебя нет? Нет… Дочь у тебя имеется? Имеется.

— Дак ведь я не за деньги, я по доброй воле…

— Кто знает? Кто знает? — напирал серьезно Вадим. — Попробуй докажи теперь.

— Ой, да че ж это? Да уймите вы издевателя! — воззвала к нам с Герой бабка.

— Двинь его хорошенько, — попросил я Геру, — чтоб с кровати слетел.

На кровати началась возня, барахтанье, потом кто-то действительно шлепнулся на пол.

— Такого битюга разве спихнешь, — полез снова к стенке Гера.

— Вот убей меня бог! — клялась меж тем бабка. — Вот я хошь бы столечко, хошь бы грамм корыстный от своего имела. Да и че с него было взять-то, с беженца оборванного. Ему токо можно отдать было.

— Беженца? — голос Вадима сдал, так он заинтересованно спрашивал.

В вязкой темноте избы зависла настороженная тишина, слышны стали порывы ветра, что-то похлопывало, поскрипывало под ним снаружи, не разобрать только что, плохо прибитая доска, должно быть, — хозяйство-то безмужичье.

— Беженца, — подтвердила, ничего не подозревая, бабка. — Уже война тогда кончилась… С лесоучастка он утек разыскивали его… по набору работал. И вот он так же, как вы, нагрянул на ночь… не рискнул глубже заходить в деревню. Осень тогда шибко лютовала — ветра, дожди со снегом. Помню, постучал он… свет еще чуть-чуть был, видать кое-что. Исхудал, смотрю, шатает его, как былку. Поизорвался весь, зарос в лесах-от. Ну, как тут не впустишь? Тут уж и на себя машешь, будь что будет…

— Ну, бабка! Ну, бабка! — возбудился по-хорошему Вадим. — Нравиться ты мне начинаешь!

В том, что «беженец» тронул, разбередил парня, не было ничего удивительного. Вадим сам недавно был не в лучшем положении, недавно, как освободился, весной этой. За что Вадим отбухал два года в колонии, он не рассказывал (апломб, так сказать, некоторых отсидевших), но если учесть непокладистый характер парня и срок заключения — то, скорее всего, за какую-нибудь хулиганскую выходку.

После окончания сезонных работ в экспедиции парень собирался остаться в поселке Октябрьском, работать на лесозаготовках.

— Ладно… приютила, — расспрашивал Вадим. — И дальше…

— Приютила, да так всю зимушку он у меня и прятался. На полатях вон, за занавесками. Кто приходит, он туда. Отлеживается, не дышит, пока гость дома. Я той зимой не шибко гостям была рада… все на крюке сидели.

— И донести не тянуло?

— Что ты… и в мыслях даже никогда не держала. Это ведь еще хуже, чем в избу не пустить. По-людски надо к человеку, по-людски…

— Вон как, — неопределенно хмыкнул Вадим. Чувствовалось, что злой и нахальный бесенок вновь завладевает им, ненадолго оттаивал человек. — Значит, говоришь, все с полатей началось?

— Ой, бессовестный! Ой, бессовестный!.. — сплюнула на печи бабка. — Когда он меня мучить перестанет?

— Кто тебя мучает? Интересно же… Он пригрозил небось?

— Антиресно ему… нашел антирес. Ничего он мне не грозил. Смирный он был, благодарный за то, что укрываю, за то, что кормлю. Да и молоденький совсем против меня, лет на пять поменьше. Я его оставляла весной… Куда там. Нет и нет, упирается, застукают, мол, его здесь. Документы, толкует, раздобыть надо, затеряться… Заблудший был человек.

— Почему заблудший? — взыграло опять что-то, воспротивилось в душе Вадима. — Ни шиша ты, бабка, в этом не смыслишь.

— Сам ты не смыслишь, — возмутилась бабка. — Ну что это, скажи на милость, за такое, прятаться от людей? Раздельно со всеми быть? — Бабка на печи встряхнулась, как озябшая птица: нет, нельзя, дескать, невозможно так жить. — Пускай, думаю, не зря хошь на свете протолкается, ребятенка хошь, семя оставит. Да и самой мне утешенье… — тотчас отмякла, расслабилась в душе бабка. — Он дальше в бега отправился, а я через бабий срок родила. Вот пересудов-то в деревне было! Как же, ниче вроде такого за мной не наблюдалось — и на́ тебе, как громушек с ясна неба, дите нажила. Ох и подонимали, поприставали ко мне!.. Но так ничего и не выведали.

— Неужто до сих пор не знают? — удивлениям нашим, казалось, не будет конца.

— Знают, — вздохнула бабка, — но токо через много лет раскрылось… Проговорилась я тут одним, не вытерпела — облегчила душу. Тоже у меня на постое жили. Ну, я и перед их отъездом выболталась. Оне, думаю, уедут и не успеют ничего никому передать. Ан нет… успели. Может, не нарочно, не с умыслом, но успели — поделились с кем-то. Ну, деревня и заговорила… Наталья уж тогда совсем взрослая была, женихов искала… до нее дошло. Я ей, когда она маленькая-то была, насказала, что нашла-де ее в картофельной ботве, что подбросили мне ее. А когда уже взрослой стала, и не знаю, как отговариваться… ну, пристает же, что маленькая, что большая. И тут на нее и свалилось, как глыба на голову: чья она в самом деле дочь? Ну каково было молодой девке? Вот и сбежала она не столь от меня, скоко от позора подальше… В поселке, конечно, тоже прознали. Но у нее муженек здоровый, ее муж в обиду не даст.

— Не даст, — громко запозевывал, запотягивался Вадим. — Знаем мы этого бугая.

5

На другой день я не пошел в лес с рабочими, остался рисовать абриса. Готовил снимки для инженера-таксатора, вычерчивал на них тушью кварталы, определял масштабы снимков, наносил дороги и тропки, лога и ручьи. С этими снимками таксатор пойдет по нашим расчищенным, по новым, прорубленным и промерянным, просекам и визирам, изрисует в свою очередь абриса выделами, опишет каждый выдел, где какой лес растет и сколько его.

Бабка Алина, прибравшись по дому, управив все свои дела на кухне, подсела ко мне с другой стороны стола.

— Стало быть, начальник у них, раз с бумагами возишься.

— Верно, на мне бумаги.

— А че ж ты с ними не в конторе сидишь, по лесам бегаешь?

— Разные есть бумаги. С этими надо бегать.

— И что это у вас за работа, за жись такая… — покачала головой бабка, — ночуете где придется, едите что придется. Ни ласки, ни глазу за вами бабьего… Хотите все узнать получше, всякое место выведать? — придвинулась она поближе. — Дак ее, мимоходом-то, разве разберешь, жись-от? Вы ведь так-то верьхушки самые сшибаете, а не в глыбь смотрите. Я вот с рожденья на одном, считай, месте живу, а до конца, куда следует, так и не заглянула. Может, когда умирать стану… — Бабка поникла было горестно, но сразу отпугнула черные думы: — А вы, молодые, как кулички болотные, — насмешливо продолжала она, — прыгаете с кочки на кочку и чивиркаете: я то вижу, я се вижу… Ничего вы с них не видите, ничего не имеете…

— А с чего, бабушка, видно-то?

— Живите, не суетитесь, не прыгайте… Не бойтесь с нее свернуться, с кочки-то в няшу ступить… Не понукайте, не гоните себя. Сделать вы тогда, конечно, меньше сделаете, зато поймете поболе… кто ты есть такой и зачем на свет божий появился.

— Вот каждый через свое дело и идет к этому.

— Э, не-ет, — убежденно заявила бабка, — пока наперед только дело ставится, не будет человек каким надо, не поспевает он за своими делами. А раз так, то и дело он справляет себе же во вред… Уж я-то, сынок, пожила, слава богу, повидала на своем веку, а спроси меня: стал ли человек другим?.. Бойчее, грамотней стал, а чтобы лучшее, помягче чтоб, полегчее — не замечаю что-то. А делов-то он воно сколько переворочал. — Бабка взяла цветной снимок, близко подносила и далеко отстраняла его от глаз. — Кто ж так изрисовал-то?

— Фотография это. С самолета засняли.

— Во-во, — снова подхлестнула себя бабка, — в небушко все выше и выше забираетесь. А че можна разглядеть оттуда, с высоты такой? Даже вон аппараты ваши не видют, пятнышки да полоски одне снимают… Вы жеть с ними не токо в небо, вы с ними в душу хотите залезть, что там узнать, что там кроется, уж на себя-то нисколько не надеетесь, все своим машинам передоверить готовы… Но душа она души и требует, токо с ней и поделится, — тыкала меня в грудь бабка. — Оне скоро последнее из вас высосут, вовсе бесчувственными сделают, аппараты ваши. Шибко вы на них расходуетесь, пустыми становитесь. — Бабка повернулась к божнице, занесла было руку, но, спохватившись, тяжело поднялась, отняла крышку большого кованого сундука в углу, взяла сверху маленькую иконку. — Прости их, господи, грешных, не ведают, что творят. — Бабка перекрестилась коротко, положила образок обратно.

— А что у тебя, бабушка, божница пуста?

Захватив голову руками, бабка быстро пошла к порогу: не спрашивай, мол, не расстраивай понапрасну. Но у двери все же посетовала:

— Сама отдала, икону-то… года уж два, как без иконы. Студентам, помощничкам нашим дорогим. Человек их двадцать у меня одну осень стояло, полна изба вечерами набивалась. Их по разным квартирам хотели расселить, но оне все вместе пожелали, у меня остаться. Ндравилось им шибко так-то… парни в одном углу, девчата в другом. На соломенных подстилках спали. И все хорошо было, ниче себе такого не позволяли. Кто с кем гулял, те под луну выходили… Придут, бывало, за полночь — и тихонько, тихонько по углам. Я с печи все чуяла… — пригрозила кому-то шутливо бабка. — Оне у нас картошку убирали. Ну и присматривались, видать, к иконе моей. А когда уезжать собрались, пристали ко мне, подари им и подари икону. Оне, мол, ее в музей сдадут. Ее, мол, там подделают че-то и, может, заместо картины повесят. Ну я и уступила, не умею я отказывать никому. — Сбросив войлочные шлепанцы, бабка поправила, подтянула длинные шерстяные носки на ногах и сунула их в свои разбитые кирзовые сапожнешки. Тонким, усохшим ногам было просторно в широких голенищах. — А икона у меня старинная высилась… темная вся, один божий лик светится. Тятя говорил, что она ему от деда досталась, что ее еще крепостные графьев Строгановых писали. Слышали про таких? В лесу вон до сих пор просеки ихние сохранились. Видели небось? По лесу ведь ходите… И на ямы, поди, натыкались ихние. Вы вот, где грань поворачивает, столбы ставите, оне же ямы покатые копали. Че столб, постоит лет пяток, да и подгнил, завалиться могет, а ямы уж скоко десятков лет целы.

Бабка перевязала потуже платок, надела старенькую, заплатанную фуфайку и вышла из избы, что-то, видно, по двору иль по огороду делать.

За стенами по-прежнему сильно ветрило, окна порой густо обсыпало крупными каплями. Как там Вадим с Герой? Ветер им вообще-то не помеха, согреются в работе, да в лесу и не так задувает, а вот дождь все может испортить, могут не дорубить сегодня просеку. Придется тогда еще задержаться на день.

Где-то около полудня послышались шаги в сенцах, вошел взъерошенный, заспанный мужик, с вымученной какой-то, виноватой, но располагающей улыбкой, открывавшей щербатые желтые зубы, в хромовых сапогах гармошкой, в помятом суконном костюме.

— Здорово были, — огляделся мужик в поисках бабки. — А где Алина?

— Ушла куда-то.

Мужик потоптался возле порога, шагнул к печной приступке, устроился на нижней ступеньке, упершись локтями в колени и уронив голову.

— Опять, значит, постояльцы у бабки, — сказал он не то поощрительно, не то сожалея. — Геодезисты, поди?

— Нет, лесоустроители.

— Знаю, знаю вашу работу, — кивал, не поднимая головы, мужик. — Сам когда-то ходил с таксатором… пикеты, столбы ставил, просеки чистил… И сколько вас здесь?

— Трое.

— Трое? Эт ничего, эт терпимо… У нее и поболе квартировали. — Мужик помолчал, перемогаясь от чего-то. — А я волоковский, тут всегда живу… Устин. Свет тут еще на мне.

— Со свадьбы, наверно?

— Да нет. Со свадьбы я еще вчера уплелся, да все переодеться не могу… Вот напоследок опохмелюсь бабкиным пивком и завяжу. Алина ядреное пивко варит! Не угощала она вас?

— Нет.

— На нее это не похоже. Она с человеком последним делится… Неужто не наварила? — встревожился не на шутку Устин. — Она ведь меня не раз выручала, не дала помереть.

В сенках опять послышались шаги. На этот раз бабкины. Я уж узнавал их по особой торопливости, по особому частому пришаркиванию.

— Доброго здоровья, Устин.

— Какое там здоровье, — с трудом разогнулся тот, словно спиной мучился.

— Че? Опеть перебрал? — спросила бабка. — А я в огороде копалась, ботву собирала. Слышу… калитка состукала. Дай, думаю, проверю, ктот-ко пожаловал?

— Выручай, Алина. Совсем загинаюсь, в разтри господа душеньку!.. — неожиданно выругался Устин.

— Не гневи ты, не гневи, бога-то.

— Хотел к Новожиловым зайти, — продолжал Устин, — там у них полно всего на столе осталось: и выпивки, и закуски… да у них на замке. В Пахомово все еще. Хозяйка, видать, прибегала утром, накормила скотину и снова туда. Ай-яй, в разтри…

— Хватит, говорят, лаяться, — не стала больше слушать бабка. — Давай проходи сюда, не мешай людям…

Устин через силушку поднялся, поволокся вслед за бабкой на кухню.

— Сиди и молчи, — приказано ему там было шепотом. — С головой ведь меня выдал, бестолковый. Постояльцы ведь ничего не знают…

— А чо такое? Почему? — Устин тоже перешел на шепот. — Чо не угостишь их?

— Как угостишь, ежели людей не знаешь. Там у них есть один… и так-то меня замучил, изгаляется всяко. А поднеси ему, дак, поди, и вовсе удержу не будет.

— Не тот, который в комнате сидит? А то я поговорю, — воинственно настроился Устин.

— Сиди уж, заступник нашелся, — шикнула на него бабка. — Этот начальник у них, этот смиренный.

Слышно было, как бабка отдернула крышку голбца, спустилась в подполье. Наливала там из чего-то пиво. Из большой, должно быть, бутыли.

— Держи, сердешный.

Устин принял пиво и, видимо, тут же приложился.

— Ну, теперь все! — блаженно отдышался он. — Теперь выдюжу!

Бабка, покряхтывая, вылезла из подпола.

— Как догуляли? — хлопнула она голбечной крышкой.

— Хорошо догуляли, — глотнул еще пивка Устин. — Я ночесь припехтал, на лавку взвалехнулся… седни просыпаюсь, башки поднять не могу. Больше цельный год в рот не возьму.

— Э-э, — пропела бабка, — хошь в нитку избожись, не поверю… Невеста-то как? Тужит небось? С насиженного ведь, с родного места сорвали.

— Да ты чо, Алина? Господь с тобой… Валька же рвалась в Пахомово. Девка же, молодая. Там клуб, там все… Ей, считай, крепко повезло.

Бабка, помедлив, согласилась:

— Повезло, повезло… Кто их нынче поймет, молодых, че им надо?

Дальше бабка дотошно расспросила: много ли было пахомовских на свадьбе, много ли подарков поднесли молодым, богатый ли стол был, где собираются жить молодые, с родителями иль своим домом? И на все вопросы Устин, с наслаждением попивая пивко, отвечал охотно и обстоятельно. Голос его окреп, повеселел, мужик явно оклемывался.

Наконец, разделавшись, видно, с пивом, Устин начал прощаться:

— Ладно… пойду я. Спасибо тебе, Алина. Ты, в случае чего, за мной беги. Я тебя в обиду не дам. Я здесь наведу порядок.

— Прибегу, прибегу… Свет-от вечером будешь гонять?

— Обязательно, как же.

— Ну, ну… Ты токо не примай больше седни, — попросила, тревожась, бабка. — Подлечился и будет. Пора и за дела браться.

6

Рабочие в этот день не возвращались особенно долго. Мы уж забеспокоились с бабкой — не остались ли ночевать, не приплутали ли, как позавчера?

Мы с ней сидели на лавке, жались спинами к теплому печному боку.

Слушали, как постанывает ветер в трубе, как постукивает опять чем-то, как кидается в окна пригоршнями дождя. На дворе вовсе занепогодило.

— Ой, не дай бог, быть сичас в лесу, — испереживалась вся бабка. — Вымокли ведь, измерзлись до самой последней жилочки.

— Привычные они… ничего, — убеждал я не столько бабку, сколько самого себя.

Бабка утихла, но ненадолго:

— Ну, страшной, тот здоровый… много накопил тепла. А Гера, Герасим-то ваш, он-то как? В нем ведь кожа да кости одне.

— Он двужильный у нас. Он вон, когда работает, не разогнется.

— Да оно видно, что двужильный, что работящий… Больно он мне глянется, спокойный такой, обиходный… слова не скажет лишнего.

Под окнами кто-то прошлепал по лужам, звенькнула щеколдой калитка, дверь в избу подалась, впустив Геру и Вадима, грязных, промокших и измученных. Они отвалили с голов тяжелые, набрякшие капюшоны энцефалиток, свободно вздохнули.

— Батюшки! — забегала, засуетилась вокруг них бабка. — Раздевайтесь скорее… сушитесь.

— Что долго так? — спросил я рабочих.

— Доканчивали просеку.

— Докончили?

— Все… завтра обратно можно, — отчитывался Вадим.

— Куда обратно? — всполошилась бабка. — Уж не назад, не в поселок ли?

— В поселок, бабка… в поселок. Поближе к Наталье твоей.

— Как же это? Да че мало-то погостили?.. — Бабка была взаправду расстроена, бестолково металась по избе, не зная, за что хвататься. — Господи, опеть я одна останусь.

Гера и Вадим помогали друг дружке сдергивать сапоги, в которых сильно хлюпало, отжали портянки в ведро под рукомойником, отжали тут же робы, куртки и штаны. Рубахи и нижние брюки на них тоже оказались мокрые, особенно на коленях и плечах, на коленях от воды с травы и кустов, на плечах от воды сверху.

— Совсем разболокайтесь, совсем, — приняла у них робу бабка. — Тонкое-то живехонько высохнет. Нече меня, старую, бояться.

— А глаз у тебя не дурной, бабка? — стянул и рубаху Вадим. — Не попортишь нас?

— Скидовай, скидовай… сроду никого не урочила.

Оставшись в одних майках и трусах, расхаживая по избе босыми, Вадим с Герой обследовали печь, нашли самое горячее место, прильнули к нему, гладили благоговейно вытертые до красноты кирпичи.

Сколько людей, постояльцев бабкиных, так же вот выручила, наверно, отогрела эта печь? Сколько тепла перелила в слабые человеческие тела, скольких подняла, оживила духом? И многим ли еще предстоит отведать ее тепла, душевного тепла хозяйки?

Бабка, обвешав печь по бокам отжатой одеждой, ушла на кухню, полезла там в подпол. Я догадался, зачем.

Появилась она в комнате с большущим, до краев наполненным ковшом.

— Спробуйте, чтоб не простыть.

— Что это? — взял и принюхался к ковшу Вадим. — Сомнительное что-то?

— Сумнительное, сумнительное… не пей.

— Ладно, рискнем, — сделал Вадим глоток. Затем разохотился, долго, как конь, тянул, двигая кадыком. — Хох, аж в ноздря шибает! И вроде хмельное немножко… На чем, бабка, настаиваешь?

— На солоде.

— Смотри-ка, и хорошо получается! — Вадим протянул ковш Гере. Тот осторожно, словно кошка, лакнул и передал посудину мне.

Гера за себя не ручается. Стоит ему хоть немного захмелеть, как он уже не может остановиться, не знает никакой удержи. Помня за собой эту пагубную слабинку, Гера сейчас опасался, не время было бражничать. На носу конец месяца, отчет скоро. Работу намеченную надо доделать, наряды закрыть. Вот после получки он расслабится, наверстает упущенное.

Получив деньги, Гера сразу же отсылает половину заработка (всегда половину, не меньше) детям и жене, с которой был разведен, а остальные прокучивал, транжирил почем зря.

Я пробовал по-разному воздействовать на него, и словом, и делом, не выдавал, например, ему часть зарплаты, удерживал якобы на пропитание. И трезвый Гера охотно соглашался на это, но загуляв, он не мог успокоиться, преследовал неотвязно меня, плакал, умолял вернуть ему остальные деньги. Потом приходилось кормить его целый месяц в долг. Потом он работал как заведенный, как муравей, без выходных, без нормированного рабочего дня, стараясь не сорваться до новой получки. И не было тише, покладистее и исполнительнее его человека. Он так и просил: «Ты только меня после получки с недельку не трогай…»

Я привык к такому Гере, брал из года в год на полевые (зимой Гера перебивался где-то в городе, на разгруз-погрузе), работник он был все же надежный, проверенный и, главное, добросовестный, не наврет никогда, не схимичит. Надо, положим, прорубить просеку, так уж прорубит, а не одних только затесок наставит.

Нам, техникам-лесоустроителям, не приходится особо-то выбирать, не то можешь и вовсе без рабочих остаться. Сезонный рабочий наш — это в основном бичи, бродяжное племя это, кочующее по стране, средь которых сачков всевозможных, рвачей и прочих проходимцев больше чем предостаточно. Поэтому такими, как Гера, мы дорожим, они не разбегаются от нас в первый же месяц, они до осени терпят с нами все лихоты лесной жизни.

Бабкино пивко было и впрямь хорошее: холодное, ядреное, в меру кисловатое, в меру терпковатое. Вадим после меня еще угостился и, как выпивший больше всех, сразу же разомлел, потеплел в лице.

— Ты чего, бабка, молчала?.. Чего раньше не выставила?

— Да боюсь я. Кто знает, какие вы выпимшие. Ты меня и тверезый-то скоро со свету сживешь.

Вадим от души рассмеялся:

— Я, бабка, принявший-то, наоборот… Меня, захмелевшего, и бабы больше любят!

Вадим не врал. У него, подвыпившего, словно какой-то особый потайной механизм срабатывал, заметно преображался человек, жесткость и угрюмость на лице истаивали, расползались в дремучей бороде, глаза занимались радостным светом, он начинал походить на подгулявшего, веселого цыгана, жаждущего петь и плясать. Он становился компанейским, рубахой-парнем, его в это время тянуло на обнимки, на поцелуи, на умные разговоры. Такой он, конечно же, нравился женщинам, был в меру своих способностей ласков, учтив и предупредителен с ними, старался предугадать и исполнить любое их желание, строил из себя черт знает кого, полагая, конечно, что неотразим, что необычайно интересен. До тех пор, разумеется, строил, покуда заправка, горючее не кончалось, покуда механизм не отключал его, не впускал злого беса.

— Посмотрим, посмотрим… какой ты будешь, — сомневалась бабка. — Я в твои годы всего натерпелась. И поколачивали меня, и из дому выживали.

— Кто выживал? Кто поколачивал? — взыграло благородство в захмелевшем Вадиме.

— Квартировщики… кто. Кто, окромя их, могет.

— Неужто так прямо и выживали? Хозяйку-то?

— Выживали! Ей-бог, выживали! — перекрестилась бабка. — Как вспомнишь, так прямо нутро ноет, — прижала она руки к груди. — Далеко ходить не надо… стояла у меня однова летом бригада плотников — нашенские все. Дом оне разбирали поблизости, в Пахомово перевозили. Дак оне больше выпивали, чем робили. Стану им выговаривать; стыдить их: «Че вы, че вы, мужики, делаете?..» А оне мне: «Энто ишшо хто здесь такая пишшит? Брысь под лавку!..» Уйду я на поветь, паду в сено, а сама риву, а сама риву… А оне там всю ноченьку шумят, звенят стаканами.

— Вот фрайера! — по-прежнему полыхал благородством Вадим. — Жаль меня не было. Я бы их всех самих под лавки запхал!

— Но, но… у них ведь тоже ручища.

— Не имеет значения, — закатывал, словно готовясь к схватке, воображаемые рукава Вадим. — И не таких субчиков делали…

— Гляди-ка, — удивилась бабка. — И верно ведь золотой человек стал! Че ж это я, старая, раньше-то не догадалась? Подносила бы тебе помаленьку — и куды с добром… не изводил бы ты меня.

— Да, — подхватил Вадим, — промахнулась, бабка. Тогда бы мы с тобой друзья-приятели были б… водой не разольешь. Я сегодня и вчера намахиваю топором и, как вспомню, как представлю тебя молодой, с косищей твоей, так вроде и сил прибавляется… какая краса пропала.

— Почему пропала?

— Ну как же… ведь никому не досталась.

— А несорванный-то рано цветок всех еще больше радует… Ты думаешь, и мне не выпало ниче хорошего? Думаешь, уж я совсем разнесчастной жила? — наперла вдруг горячо бабка. — Не-ет, и у меня кое-че было… Бы-ыло! — пропела она умильно. — Помню, в молодости-то, найдет на тебя дурное, выскочишь после дождичка из дому, побежишь куда-нито к речке, на луг, задерешь подол-от и давай по мокрой траве носиться. Трава уж согрета солнышком, мягкая, теплая, так и нахлестывает, так и нахлестывает по голым голяхам. После в речку бухнешься… в платье прямо, как в парном молоке пластаешься. И так у тебя на душе, помереть готова… — Бабка умолкла с напряженным выражением на лице, ворошила, должно быть, памятью многое в своей жизни. — А зимами, помню, нажогаешься веничком, накалишься на полке, выскочишь из баньки и опеть ныр… токо в снег уже, не в воду, ежели он мягкий да глубокий. Ага, прям в снег, — озорно подтвердила бабка, — а кого бояться… изба-то с краю. Это в середке деревни могут подглядеть, а тут посвободнее. Братцев я своих не очень стеснялась, ежели и увидют… Я, бывало, пол-огорода по снегу исплаваю, здоровой была, редко прибаливала. Запрыгну обратно в баньку, волосы по спине поленом бьют, скатались в снегу, замерзли, а самой хоть бы хны.

— Хватит, перестань, бабка, — поднял, будто сдавался, руки Вадим, — не своди ты с ума нас. Это ж последняя пытка.

— Дак ведь я себе рассказываю, — очнулась как бы, попросила прощения бабка. — Кажная ж баба всю жись че-то ждет, томится… тут и все ее счастье. Такими уж нас бог создал. Для бабы самое лучшее — побаловаться, поиграть, а не до конца доводить. Конец-то ей частенько горюшком оборачивается.

Гера и Вадим переступали с ноги на ногу под пристальным, насмешливым взглядом бабки: один скрюченный, тощий, в майке его мог вместиться еще один Гера; другой мясистый, мускулистый, с толстыми волосатыми ногами, в пижонских цветных трусиках.

— Мне, поди, ужин собирать? — спросила бабка. — Оно хошь за стол и грешно… раздетым-то, да господь милостив. А то и не поспите вы, опеть ни свет ни заря соскочите, в обратную-то дорогу.

— Да, да… завтра нам рано подниматься.

— Токо вон дождь расходится. Как вы по дождю-то?

7

Наутро мы и верно не смогли выйти в поселок. Бабка оказалась права. Ночью дождь разошелся, шумно стекал сейчас с крыши, шуршал в палисаднике, в необлетевших еще черемуховых кустах. Выходить по такой погоде в дорогу, и дорогу неблизкую, покидать обжитую, теплую избу — намерение не из приятных. Кроме того, нам еще нужно промерять по пути прорубленные вчера и позавчера просеки, а это совсем тяжко, забираться в дождевой лес, где каждая задетая, хоть случайно, хоть нет, ветка обдает тебя, как из лейки.

Мы несколько раз просыпались и снова засыпали, просыпались и засыпали. А когда насовсем проснулись, то долго не вставали, нежились в нагретых постелях. Слушали дождь, слушали овчушек, их пронзительное частое блеяние во дворе, жалобы их на дождь, топоток их тонких копытец по настилу, слушали, как бабка хлопочет на кухне, стучит и бренчит там, как шипит там горячая сковородка, смазанная маслом, — разобралась-таки бабка с блинами — мучной, сладковатый запах наполнял избу.

Ощущение было тихое, радостное, точно в далеком детстве, когда ты уже потревожен, но полностью еще не прогнал сон, когда чувствуешь близость матери, снующей по дому в утренних заботах, когда чувствуешь, как она тянет время, как ей не хочется поднимать, тормошить тебя. И такую в это время испытываешь к ней благодарность, такую любовь!

— Ну, навалялись? — наведалась к нам от печи бабка. — Ай как вы славно полежали! Отпустило небось рученьки-ноженьки… Я смотрю утром — дождь. Ну куда оне пойдут, думаю. Сбегала опеть за молочком, за сметанкой и заболтала мучненки.

Вадим сладко потянулся в постели, затрещал суставами:

— Накаркала, старая?

— Ой-ей, лешак! — испуганно вскрикнула бабка. — Сызнова он худой встает… — Она мигом слетала на кухню, принесла полный ковш Вадиму — стоял, видать, наготове. — На-ка, испей… освежись, батюшка. Да не гневись ты, не гневись на весь белый свет. Че он тебе дурного-то сделал?

Вадим ополовинил ковш, опустил его на пол рядом с кроватью:

— Постоит пусть… допью.

— На здоровье, сынок, на здоровье. Ой, пригорит у меня… — убежала бабка.

Вставать по-прежнему не спешили, в кои-то веки довелось выспаться, отдохнуть по-настоящему, да еще в такой благодати. Лежали, смотрели бездумно в потолок. Вадим с Герой закурили, пускали вверх белые колечки.

Первым не выдержал, покинул кровать Гера. Залеживание — не для него занятие. Либо он отроду был такой, либо постоянно испытывал над собой дамоклов меч, соблазн выпивки, и всегда старался его заглушить. Как бы там ни было, но Гера и часу не мог вытерпеть без дела.

— Проходи, Герасим… Как тебя по батюшке-то?

— Васильевич.

— Проходи, Герасим Василич, — встретила его бабка, когда он, умывшись и пригладив свои редкие пегие волосы, заглянул на кухню. — Садись вот сюды, бери горяченьких… Молочко вот, сметанкой замакивай. В городе-то небось и блинов не видите?

— Таких, чтобы с жару… нет, конечно. В столовке подадут холодные, ни вкуса, ни запаха в них.

— А куды бабы-те ваши смотрят? Че ж оне вас не потчуют, не порадуют?.. Иль у них нынче одна забота, ноготки красить да холки ростить? — Раздался шипящий, звучный взрыв — бабка линула яичной болтушки на сковородку. — Семья-то, Герасим Василич, есть?

— Семья-то есть. Да только не живет она со мной. Алименты плачу.

— Как же ты один-то? — засокрушалась бабка. — Это ведь хужее, чем у меня даже… от деток оторвали.

— Разве такое расскажешь, — силился с ответом, искал подходящие слова Гера. — Ну, что-то не поглянулось моей во мне… Ну, слово за слово, ругаться начали… не стало, короче, согласья в доме. Я выпивать начал, она еще больше лютует… Ушел я от них, сынов стыжусь… Двое их у меня, один уж в девятый класс ходит.

— Ой, горемышный, ой… вот беда-то. Вот ведь че бабы-те делают. Какого мужика испортили. Да я бы за таким и забот не знала. Вот ведь, че оне нынче понимают?

Вадим наконец тоже не вытерпел, прельстился блинными запахами. Он тоже побренчал рукомойником, отмял и надел просохшую одежду, выпил все до дна из ковша и сменил на кухне Геру.

— Смотрю я на тебя, бабка… уж больно ты мне тетку мою напоминаешь, которая меня воспитывала. Я матери-то рано лишился… умерла. А отца вовсе не было… Так вот и тетка моя в доску для других расшибется.

— Че ж ты-то у нее такой?

— Какой?

— Сам знаешь… Не рад, поди, и себе, такой-то?

— Не рад, бабка, не рад, — признался Вадим с грустцой. Нашлись, кроме тетки, еще воспитатели… Нынче ведь не будь шустрым, добьешься разве чего.

— Ой, неправда, неправда! Вам токо кажется, что так вы добиваетесь. Душу вы токо себе и другим надрываете и ниче боле.

— Не знаю, не знаю, бабка…

Позавтракав, Вадим начал сразу же куда-то собираться: натягивал сапоги, энцефалитку.

— Ты куда? — спросил его Гера.

— Пойду прошвырнусь… кадры проверю. Выходной у нас сегодня, не выходной?

— С ума сошел. В дождь-то?

— Не растаю, не беспокойся, — сказал Вадим. — А то побывали в деревне и ни души не видели, не слыхали… Устина найду, бабка, вашего. Сегодня вы у меня со светом будете, — толкнул парень дверь.

То была еще одна страстишка Вадима. Ему необычайно нравилось расхаживать слегка под хмельком по улицам какого-нибудь поселка иль деревни, останавливать и заговаривать с каждым встречным-поперечным, напрашиваться в гости, в друзья к вовсе незнакомым, впервые увиденным людям. Любого почти мужика он мог уломать пойти с ним выпить, любую женщину занять, насмешить и проводить до калитки, а то и дальше. И хоть он в те моменты был надоедливо болтлив, неотвязен, приятелей он всегда себе находил. До поры до времени, конечно. Едва только хмель начинал улетучиваться из его головы, едва остывал взгляд, едва начинали хищно раздуваться ноздри, приятелей Вадима, как волной, от него смывало.

— Герасим Василич, буди начальника, — крикнула бабка.

Настала моя очередь подниматься. Да и как не поднимешься, блины ведь стынут.

Эх как ловко управлялась у печи бабка Алина, только половник да сковородник мелькают, только сковородка шипит да скворчит, когда ее смазывают куриным крылом, обмакнутым в растопленное масло, когда ее вертят, заливая мучной болтушкой.

— Страсть как люблю мужиков кормить. Баб вон послушаешь, так им надоело… А то не подумают, что все в доме от этого, доволен ли, сыт ли хозяин-работник.

Блины она кидала прямо на стол, на кучу других блинов, исходящих горячим духом. Блины были тонкие, хорошо пропечены, с одной стороны поджаристые, хрусткие, сметана приятно смягчала, гасила во рту их каленость. Казалось, что блины можно есть без конца, однако желудок мой как-то до обидного быстро тяжелел, полнился, да и в горле уж, несмотря на отличный смазывающий материал — сметанку, застревало, будто оно сузилось.

— Нет, будь у меня мужик, уж я бы его баловала, уж я б его ублажала.

— А беглый не появлялся, не давал о себе знать? — спросил я осторожно бабку, чтоб не обидеть ненароком.

— Беглый-то? Нет, не давал, — сникла заметно, опечалилась бабка. — Сгинул небось где-нито… пропал. Не то бы он наведался… непременно наведался.

8

Насидевшись, наговорившись с бабкой на кухне, я вернулся в комнату. Гера слонялся по избе из угла в угол, томился, видать, без работы. Он то и дело подходил к окну, вытирал рукавом быстро запотевающее изнутри стекло, смотрел сквозь частое капание и ручейковые потоки с крыши, надеялся, видно, что дождь скоро кончится. Но, судя по всему, дождь зарядил надолго. В тяжелых, низко нависших облаках — ни одного просвета. Лужи на дворе пенятся и пузырятся — верный признак дальнейшей непогоды.

Я достал из рюкзака папку со снимками, достал все необходимое для черчения: тушь, готовальню, линейку — опять взялся за абриса.

— Баб, — позвал Гера, ощупывая зачем-то оконные косяки. — А не поставить ли нам вторые рамы? Зима ведь скоро… как ты потом одна-то? Есть другие рамы?

— Батюшка! Соколик ты мой! — поторопилась на зов бабка. — Да как славно-то было б! Да век бы тебя помнила!.. Вверьху, на чердаке, рамы-те… Мне их все Устин вставлят и выставлят. Он мне и огород весной спашет, и картошечку в яму на зиму спустить помогет, и где каку доску приколотит… Пойдем-ка притащим рамы-то, али как?

Гера и бабка вышли, забрались по скрипучей лестнице на чердак, ходили там взад-вперед над моей головой — спускали рамы. В щелки меж потолочными плахами кое-где осыпалась земля.

Потом они занесли все рамы в избу. Бабка нашла Гере молоток, плоскогубцы, гвозди, нашла высохшую, твердую, но еще годную замазку. Себе принесла таз с водой, принялась мыть и протирать рамы от чердачной пыли и грязи.

— А я-то не думала, не гадала. Вот повезло-то!.. Дай тебе бог здоровья, Герасим Василич!

Рамы были старые, подгнившие, расхлябанные. Гера вертел, осматривал их, примерял к окнам, подгонял, подколачивал, крепил гвоздями. Вынимал и снова вставлял некоторые стекла, которые держались плохо, получше зажимал и замазывал замазкой. Бабка не могла нарадоваться:

— Ну, без заботушки теперь… омману зиму. Уж как тебя, Герасим Василич, и благодарить, не знаю?

Вымыв и протерев все рамы, она, чувствуя, видно, себя в большом долгу перед Герой и желая хоть как-то услужить ему, предложила неуверенно, не надеясь на удачу:

— Баньку стопить, что ли?.. Че ж вы так-то пойдете, не помывшись, не попарившись.

— Банька — это вещь! — поддержал бабкину затею Гера.

— Любишь, Герасим Василич? — возликовала бабка. — И я не догадалась раньше-то… рассиживаю, старая. Уж такую баньку, Герасим Василич, стоплю, такую баньку! Уж я расстараюсь!

И бабка, наспех одевшись, выпорхнула из избы, загремела в сенцах ведрами, коромыслом — занялась баней.

К полудню Гера вставил три рамы, проверял, готовился вставлять и остальные. Делал он все на совесть, да он и не мог иначе, рамы в косяки вгонял плотно, хоть те и скособочены были, где надо подтесывал топором, где надо набивал планки.

Бабка несколько раз прибегала со двора, любовалась его работой:

— Да рукам твоим, Герасим Василич, цены нет!

Отобедали мы втроем, допили утрешнее молоко, доели блины, которые бабка сохранила горячими, сунув их в печь утром.

— А где ваш страшной бегает? — беспокоилась она. — Голодный-то?

— Какого ему шута сделается, — сказал немножко ревниво Гера. — Сидит небось где-нибудь, нашел корешей. Он, когда надо, прискачет… не сомневайтесь. Погодка-то вон не думает направляться.

На улице и впрямь до сих пор не разветрилось, не светлело. Дождь вроде бы перестал, но с минуты на минуту мог пойти снова.

Часа через полтора после обеда бабка наведалась в избу и радостно сообщила:

— Ну, мужики! Ступайте по первому жару! Воды я на всех наносила.

— Мне еще надо раму вставить, — отказался Гера. — Я потом… успею.

— Герасим Василич, — упрашивала чуть ли не со слезами бабка, — неужто первый жар пропустишь? Да я как-нибудь сама эту раму вставлю.

— Нет, не годится никуда… бросать начатое, — упорствовал Гера.

Так мне пришлось идти одному париться.

Баня у бабки маленькая, низкая, по-черному. В ней и разогнуться-то нельзя как следует. Стены и потолок под толстым налетом бархатистой сажи. Но дух в бане легкий, приятный. Обычную для таких банек горчинку бабка как-то выжила, может быть, тем, что запарила в тазике два свежих березовых веника.

Я полежал минут пять на сухом горячем полке, покрылся обильным и крупным потом, встряхнул один веник над каменкой. К потолку взлетело плотное белое облако, взвихрилось там, разошлось, забив нутро баньки невидимым, каленым теплом.

Жар был тоже душистый, березовый. Тело мое наполнилось сладкой истомой, желанием еще большего жара. Тогда я взял ковш, зачерпнул им из тазика, где отмокали веники, оплеснул каменку. На этот раз каменка выстрелила сильнее, рокотнув, как заглушенный, мощный двигатель, и жару у потолка намного прибавилось, трудно стало дышать.

Подождав, притерпевшись немного, я начал легонько помахивать веником, омывать себя жгучими волнами. Потом я стал чуть-чуть касаться тела, березовыми листочками, которые нежно липли и казались прохладными. А я все усиливал и учащал эти прикосновения, пока все листочки, весь веник, не пустил в ход.

Я ворочался, катался по полку, нахлестывая себя со всех сторон, и постепенно перестал воспринимать, притерпелся к ударам. Веник уже не пугал. С какой бы я силой ни опускал его, ожог получался острый, но мгновенный и почти неощутимый, быстро рассасывался по крови. И нестерпимо хотелось еще и еще нахлестываться, продолжать и продолжать чувство необычайной телесной легкости, чувство парения над землей.

В каких только банях и баньках нам не доводилось париться, но никогда я с таким упоением не охаживался веничком, как в баньке бабки Алины. Я окатывал голову холодной водой, снова и снова брался за веник. Я чуть ли не на четвереньках, совсем обессиленный, выбирался в предбанник, отсиживался, отходил и опять ненасытно лез на полок.

Когда я вернулся в избу, Гера уже заканчивал работу, подогнал и крепил в окне последнюю раму.

— С легоньким парцем! — поздравила меня бабка Алина.

— Спасибо! — плюхнулся я в изнеможении на лавку. — Хороша банька!

Лицо бабки осветилось счастливой улыбкой.

— Я свою баньку ни на чью не променяю… Это где же ваш страшной-то? Куды, нечистый, запропастился? — встревожилась вдруг она. — Кто же моего работничка пожогает?

— Сам я… ничего, — собирал инструмент Гера.

— Да кого сам-то? Да разве это дело — самому париться? — Бабка в волнении не находила себе места. — Меня с собой не возьмешь? — предложила она неожиданно. И лицо ее опять озарилось, нашла-таки, дескать, выход. — Уж больно мне хочется уважить тебя, Герасим Василич.

У Геры полезли глаза на лоб.

— Да ты меня не стесняйся, старую, я ведь тебе в матери гожусь, — поспешила успокоить его бабка. — Да я и раздеваться не буду, чтоб не пугать тебя. Сама-то я после, после… бельишко захвачу дак. Я токо, Герасим Василич, веничком, веничком тебя… уж так уважу, так уважу, на двадцать годочков помолодеешь! — напористо убеждала она. — А еще я мылить могу, от одной знахарки выучилась… Славная была старушка, царство ей небесное. Ворожить да травами людей лечить я у нее так и не переняла… нет во мне, видно, божьего дару. А вот мылить могу, хорошо могу… пока еще, слава богу, руки дюжат.

И я, и Гера плохо поняли бабку. Я спросил:

— Как это мылить?

— Ну, мае… ну, мастажировать по-вашему, по-городскому… Уж я бы тебе, Герасим Василич, кажну бы жилку перебрала, кажин суставчик выправила… Ей-богу, молоденькой станешь!

Гера нерешительно взглянул на меня. Как, мол, думаешь, стоит ли поддаваться на бабкины уговоры? Не повредит ли это его мужскому престижу? Но увидев, что и я испытываю к предложению бабки интерес, удивление, он согласился:

— Только Вадиму не говорите, не то он мне проходу не даст…

Мы с бабкой пообещали молчать.

Совсем стемнело, а Геры все не было и не было. Наконец пришел, и верно какой-то другой, распаренный, разглаженный, без морщин, сильно на мальчишку смахивающий. Вытянулся блаженно на кровати:

— Вот бабка, вот бабка! Всего перещупала, перемяла… всего расслабила, распустила! Будто тяжелую ношу с плеч скинул, будто на черноморском побережье повалялся… А веничком, веничком как отделывает! С ума сойти можно… Да не просто хлещет, а с подхлестом как-то, с потягом. Как доберется до пяток, ну, будто через все тело горячие иглы вгоняет! Аж в самой макушке отзывается… Да с прибаутками, с наговором все. Не паришься будто, а в лодчонке плывешь, песню далекую слушаешь. Век буду помнить!

— Где она сейчас, банщица твоя?

— Осталась еще что-то…

9

Мы думали, что бабка придет домой немощной, разбитой (шутка ли, провести столько времени в бане), что она поскорее взберется на печь и не сможет больше шевельнуть ни рукой, ни ногой. Но бабка, лишь попив воды, тотчас принялась раздувать на кухне самовар, заправив его угольями и сосновыми шишками.

— Какая без самовара баня? — наговаривала она оттуда. — Я после баньки завсегда…

— Попарилась, значит, и сама? — полюбопытствовал Гера.

— Нет, ковшичек токо плеснула. Полежала на полке, погрелась… ни голову, ниче не мыла. У меня банька шибко пользительна… тятя еще каменку собирал, гальку подыскивал особую. Меня в чужую баню ничем не заманишь.

Настроив самовар, бабка вышла к нам, села возле окна, заглядывая в его черноту, будто собралась встречать кого-то, первой заслышать.

— Так ваш страшной и не является… Он че своей головой думат, вовсе ведь банька выстынет? Все завтра свеженькие, чистые пойдут, а он…

— Да он, может, сейчас лучше нас отдыхает, — сказал Гера, — с бабенкой какой-нибудь. Там, может, сейчас не только баня…

— Откуль у нас таким бабенкам взяться? — возразила бабка. — Когда-то, не скрою, всякие водились, когда народу в деревне полно было, а сичас — нет. Он, скорее всего, на Устина натакался. Слетали уж небось в Пахомово, купили читушечку и посиживают… и про свет забыли.

Гера не разделил этого довода:

— Тут не одной четвертинкой пахнет. Чтобы Вадим так долго терпел человека…

— Ну, может, и поболе купили… что-что, а этого добра добудут. — Бабка помолчала, раздумавшись, неодобрительно качнула головой: — И че вы, мужики, в ней хорошего находите, в водке-то? Почо она вам так шибко глянется? Отчего хотите свой разум-то замутнить, от чего отгородиться, отбояриться?.. От самих себя все равно ведь никуды не убегите, не надейтесь даже… Почему вы такие хлипкие, слабые духом? Нет в вас надежной опорки, видно, потерялись вы че-то…

— А у тебя, бабушка, есть? — спросил я с надеждой смутить, ввести бабку в тупик, ведь на такой вопрос не просто ответить.

— Есть. У меня все есть, че кажному человеку бог дает, да не кажный дорожит этим, меняет на побрякушки. Я крепче вас. У меня и речушка своя, и полянки в лесу…

— Да не твои они, бабушка! — вырвалось у меня уж с отчаянием. — Всех они, — дивился я бабкиной твердости и непоколебимости. — Всех, — твердил я, думая о том, что бросает, то и его, кровное. С тем он и роднится, привыкает, нет на земле ценностей, которые бы принадлежали кому-то одному, что все в жизни проходяще и переходяще.

— Как не мои? С чем человек всю жись живет, че не бросает, то и его, кровное. С тем он и роднится, привыкает к нему, держится тем… У меня дажеть дерево свое есть, под коим навечно лягу… уж наказала товаркам, кто помоложе, кто переживет меня. — Бабка замолчала, не сразу вернулась из каких-то далей: — Ну, может, и не токо мои, еще кого-то. Дак и слава богу, и на здоровье, жалко, что ли? Дак вам нынче разве надо че-то?.. За тем же разве вы погоняете? — Бабка опять надолго, отстраненно замолчала. — Лежу я иной раз на своей печи, и такое меня сомненье возьмет, такое сомненье!.. Не то вы че-то делаете, не так живете. Ниче не хотите замечать вокруг: ни неба, ни солнышка, ничего такого… А если и заметите, то так, походя… все бегите куда-то, разогнались. Для этого разве рождается человек? Вы и самих-то себя и других не больно-то замечаете. Вот я говорю с вами, говорю, а вы все больше помалкиваете да помалкиваете. И все, поди, мимо ушей пропускаете… вовсе, мол, из ума выжила, старая.

— Ну почему же?

— Выжила, выжила… — поднялась бабка, на кухне уж давно пошумливал самовар. — Ну ладно, кто попривык эдак-то жить, втянулся… — продолжала она и оттуда, — а иной ведь с другим в голове, он-то за что мыкается?

Бабка, сгибаясь, вынесла и водрузила на стол большущий старинный самовар, опять заметалась взад-вперед, собрала все к чаю: блюдца, стаканы, ложки… Предложила чаевничать на доброе здоровье.

— Вот был у меня сусед, Ваня Олюнин, — налила она себе в блюдце. — Ну, всем был хорош мужик, и хозяйственный, и тракторист хороший, всегда в колхозе на первом счету. И домик у него здесь был, как игрушечка… И вот надо стало колхозу в Пахомово его переманивать. И не просто переманивать, а прям-таки наседать начали… всю, дескать, нам картину портишь, далеко от главных событий живешь. Не могут, дескать, оне особое тут стойло для его трактора ставить… Ну, шире-дале, своротили мужика с места. Поехал наш Ваня. Дом колхозу же продал и поехал. Ехал он, ехал и до самого аж города доехал, в Пахомове и не подумал остановливаться. А че, кака ему разница? Что в Пахомове дома, что в городе. В Пахомове дажеть хужее пока, недоделки разные… А трактор ему и там дали, работай знай. — Бабка отдышалась от быстрых слов, смахнула ладонью пот со лба, наполнила еще блюдце. — Обиделся, мужик, уехал… Но, думаете, сладко ему там? Ведь я-то его хорошо знаю. Он без копошенья на своем огороде, на своем дворе не мог… Лежала у него душа к этому, к местам своим. Он вон всегда первую ягоду, первые грибки из лесу несет… А к нему не прислушались, не схотели…

Тут над столом вспыхнула лампочка, потеплилась чуток, снова потухла.

— О, заводить взялись, — пояснила бабка. — Сразу видать, что выпимши. По добру-то Устин сразу заводит.

Лампочка загорелась в полную силу и больше уже не потухала.

— Да, Олюнин наш был, поискать таких, — задула керосинку бабка. — Он тебе не поедет где не надо, по лужайке, скажем, не-ет, не поедет, не помнет… Он тебе мимо речки не пробегит, чтоб не залесть в нее, не повыбрасывать все накиданное, утепленное… всегда очистит. И ребятишкам своим то же самое наказывал. Вот какой был.

Спать мы в этот день легли рано. Надо было получше отдохнуть перед дорогой. Завтра, дождь не дождь, ветер не ветер, а выходить придется. Так ведь можно надолго застрять.

Сразу же после чая мы разошлись по своим лежкам, оставив на столе самовар и кое-что пожевать, — Вадим придет, не ложиться же ему, как рассудила бабка, голодным.

— Вы токо меня не ругайте, ребяты, — устраивалась она поудобнее на печи. — Уж я вам все доскажу, все вспомню… А то я одна-то намолчусь, намолчусь, со стенами-то разве много натолкуешь, а после меня и прорвет… Вы можете спать спокойно, не слушать, я тихонько буду.

— Ты, бабушка, хоть бы кошку держала, — посоветовал Гера.

— Да есть у меня кот-гулеван. В лесу где-то бегает. Он, летами быват, по месяцу в дом не заявляется. На него надея плохая.

Бабка наконец улеглась, успокоила свое старое тело. С минуту-другую молчала, как бы прислушиваясь к себе, настраиваясь на утерянную волну.

— Спите, ребятки… спите. Я тихонько… Я вот все над чем думаю. Мужик-от наш, русский, всегда ее, волюшку-то, любил, в леса за ней бег, в простор. Есть куда было. Перевалит хребет и в Сибирь ударится, новые земли обживать, угол свой заветный искать… И находил, и распахивал этот угол, прикипал к нему сердцем. А когда войны-то начинались, вылезал наш мужик из всех углов и шел воевать за жен, за ребятенков своих… за все, что позади оставлено. Голову готов был за это сложить… И слаживал, и побеждал… А какие вы ныне? Есть в вас внутре такое, с чем и смерть не страшна? Без коего и жить-то на свете не стоит?.. Че молчите?

И хоть бабка перед этим наказывала нам спать, не слушать ее, но спрашивала она сейчас довольно задиристо и требовательно, нельзя не отозваться было:

— Найдется, бабушка… найдется и теперь у каждого, за что он и на смерть пойдет.

— Ну, ну, — удовлетворилась бабка. Она затаенно умолкла, оглядывалась, видно, на то, что наговорила. Все ли и понятно ли сказано? И следует ли еще что-то добавить? — Человек от земли и для нее родится. Все у него от нее… А вы ныне все боле и боле отгородиться норовите… Вы счас, на землю-то, и босой ногой ступить боитесь. Его ныне укусит комар, так он от него несется, как шальной. Не чурайтесь вы, ради бога, земли-то, не чурайтесь. Ведь она, матушка, исцеляет, силу дает. Обратно вас надо кое-зачем ворачивать…

10

Утром, хоть погода и не очень-то обнадеживала, мы начали собираться. Авось пронесет, не выполощет дорогой. Укладывали рюкзаки, одевались и обувались тщательно, по-походному.

— Вы хошь не поевши-то не уйдите. — Бабка казалась больной, так удручали ее наши сборы.

— Не уйдем, не уйдем, бабушка… Вот за приют, за заботу, — протянул я ей деньги. — Спасибо пребольшое.

— Ой, да куда эстоль? Нет, не возьму, и не думайте, — отводила мою руку бабка. — Всего сколько-то и пожили — а такие деньги… А работу мне какую сделали! Это я вам должна.

— Бери, баб… бери, — поддержал меня Гера. — Три ведь все-таки человека жили. И на всем, считай, готовом.

— Ну разве что рубля два… — сдалась бабка, — за молочко, за сметанку.

Ни двух, ни трех рублей у меня не нашлось, однако, и бабке волей-неволей, к великому ее огорчению, пришлось взять пятерку (от другой пятерки она наотрез отказалась). К тому же я выложил на стол несколько банок тушенки, полпачки сахару и буханку хлеба, зачерствевшего, правда. Кое-что оставил на обед, остальное выложил:

— Не нести же обратно…

— Баночки ладно, баночки приму, — согласилась бабка, раз нести чижало.

Вадима до сих пор не было. Это тревожило. Как бы нам не пришлось искать его. Времени у нас и так в обрез. В поселок мы сегодня и так притащимся затемно.

Но в самый разгар сборов кто-то затопал во дворе, сбивая с обуви грязь. Вадим, больше некому. Знает, что сегодня мы не будем залеживаться, поспешил.

— Смазали уж колеса, — предстал он перед нами больше обычного взъерошенный и пугающий. С жестокого, видно, похмелья, обрюзгший и опухший. Да и переспал, видать, не ахти как, не ахти сколько.

— Эк разбарабанило тебя, — оглядел его Гера. — А мы-то вчера в баньке попарились!

— То-то, смотрю, цветешь, что майская роза, — буркнул сипло Вадим. И добавил, как в воду глядел: — С бабкой небось?.. На пару небось попарились, потерли друг дружке спинки?

— Ой, нечистый дух! — бросилась бабка за пивом, как за спасением. Быстренько обернулась, на рысях. Поднесла ковш Вадиму: — На-ка, подлечись, христовый. Да не болтай, че не надо.

Вадим жадно, не отрываясь, приник к ковшу, будто к источнику в пустыне.

— Теперь живу! Теперь я опять в форме! — заворочал он повеселевшими глазами. — Крепко мы вчера с Устином… Свет-то хоть горел?

— Горел, горел… Давайте перекусим в темпе и выходим, — поторопил я рабочих.

Избу мы покидали с чувством какой-то неловкости, вины перед бабкой, что погостили мало, что не дослушали ее, что сами не смогли до конца высказаться и открыться. Да и не было у нас такой возможности. Все бабку хотелось слушать. Многое нам она в души заронила.

Бабка вышла нас провожать!

День нарождался серый, мглистый. Все потемнело и разбухло от дождя: и избы, и земля, и каждая ветка в кустах за палисадником. Но небо уже вроде не так жалось к земле, отделилось, набирая высоту, плотнее стало. Ветер покрепчал против вчерашнего, шел над деревней, над полями и лесами вокруг упругими, неослабными волнами. А ветер — всегда к перемене погоды, то ли еще больше надует, то ли развеет тучи.

Лес, подступавший к бабкиному огороду, растерял в эти ветреные, дождливые дни много березового и осинового листа, притушил краски. Появились бурые тона, особенно по опушкам, где осинник и березняк гуще.

— Из этого, поди, леска и вышел твой беглый? — спросил Вадим бабку.

— Из этого, из этого, — подтвердила та. — Из него вышел, в него и ушел… В него и вы уйдете.

Бабка потянулась концом платка к лицу, убрала у глаз сырость:

— А вот туда, по дороге, и братцы мои ушли. Насовсем ушли… В ту же сторону и тятю нашего увели, кончали в Каменном логу. Едва потом разыскали его там, в чащобе. Всем миром искали… Миром и схоронили. Никому наш тятя в деревне худого не сделал. — Бабка уж не тянулась платком, не скрывала, не убирала слез, сочившихся, казалось, из ее морщин. — Все почти в эту сторону, через меня уходят. В другой-то стороне вовсе глухомань, уж и деревень нет… Все останавливаются возле крайней избы, все здеся прощаются… Всех я до самого последа провожаю.

Тяжело нам было слушать и смотреть на бабку. Вадим и тот присмирел, даром что славно опохмелился, не пришло к парню в этот раз бесшабашное, ухарское настроение.

— Ты на меня, баб, зла не держи, — сказал он не свойственным для него тоном, — задирал я тут тебя… Подзуживал.

— Да че ты, сынок, че ты… разве я буду помнить.

— Не держи, не держи, баб. Хороший ты человек… У меня тетка была такая же. — И Вадим, нагнув голову, устыдившись чего-то, круто зашагал вспаханным, размягшим после дождя полем. К леску зашагал, напрямую.

— До свидания, бабушка, — попрощались и мы.

— С богом, ребятки. С богом.

На опушке мы оглянулись. Бабка все еще стояла на месте, где мы ее оставили. Белый платок трепыхался на резком ветру. Провожала и нас «до самого последу».

 

ЗОВ

Повесть

#img_8.jpeg

#img_9.jpeg

1

На вид деревенька Малые Ключики не так уж и крохотна. Но жилых домов в ней — всего троица, остальные с заколоченными окнами. Хозяева этих брошенных домов живут теперь в совхозном селе Большие Ключики, не у всех пока дошли руки извести на дрова старые свои, поднятые еще дедами, избы, развалить их, раскатать на бревна и бревнышки. Да и в дровах нынче не больно-то нужда. Многие въезжают в квартиры на все готовенькое: газ, ванная, паровое отопление. Так и стоят Малые Ключики: глянешь — деревня, присмотришься — хутор.

Население Малых Ключиков — шесть человек: трое Чарушиных (Назар, Евгения и Ленка), старуха Кислицина, совхозная пенсионерка, и Дарья Шумилова с дочерью Жанкой.

Чарушины в деревне до осени. Вот отойдут горячие сенокосные и уборочные дни, управятся Чарушины с огородом — и съедут. В Больших Ключиках они с помощью совхоза добротный пятистенок на большую семью подняли. Назар и Евгения поджидают сына из армии, надеются на его скорую женитьбу, на жизнь с внучатами.

Просторный пятистенок этот до сих пор и задерживает Чарушиных. Другие чуть ли не в полупостройки снимаются, въезжают, а Чарушины нет. Назар пока не закончит отделку дома, пока не настругается рубанком вдоволь, пока не натюкается топориком, о переезде и речи не заведет. Такой уж Назар мужик. Для него и радость не радость, праздник не праздник, если работа не до конца сделана.

Дарья Шумилова с Жанкой тоже бы непрочь, хоть завтра, хоть когда, в Большие Ключики съехать, к народу поближе. К тому же и совхоз обещает всяческую поддержку: и денежную, и любую. Да без хозяина какой переезд. Без хозяина-то и гвоздочка маломальского в стенку не вобьешь, не то что переселяться.

А хозяин Шумиловых срок отбывает. Не скоро вернется. Полтора года осталось. Год отсидел и полтора осталось. Известное шоферское дело — аварию учинил. Сел выпивший за баранку и — пожалуйста, со встречным автобусом сшиблись. Хорошо без тяжких увечий обошлось, иначе бы на всю катушку загремел, не на два с половиной годика.

Вот ведь до чего выпивка-то доводит. Будь Дарьина воля, она бы этим пьянчужкам разнесчастным самую лютую казнь придумала. И в первую очередь Арсену своему. Ему что, он там посиживает себе, понашивает казенную одежку и обувку, кормят его там, а здесь живи, как знаешь. Жанка вовсе от рук отбилась, без ремня-то отцовского матери нисколько не слушается, учится, как всегда, шаляй-валяй, глазки уж парням строит.

Да и вообще, если бы Арсен знал, чувствовал хоть бы немного, каково тут приходится Дарье, как она пластается по хозяйству, живот рвет, ни днем ни ночью покоя не знает, особенно летом, — и дров ведь на зиму, и сена корове наготовить надо, — тогда бы сто раз подумал, прежде чем сесть за руль выпившим.

Одна старуха Кислицина собирается быть до конца на своем, богом ей отведенном, месте. Здесь она родилась, здесь прожила жизнь, здесь и умрет. Кому-то в отпущенные дни полмира объехать и облететь хочется, разные ему города, разные страны подавай, другому — и родной деревушки хватает с лихвой. И попробуй разберись-пойми, кто лучше, кто праведней живет свой век.

Старухе Кислициной под семьдесят, она еще, однако, в силе, проворна и легка на подъем и работу. Ходит Кислицина мелким, но спорым шажком, часто тукает кривой, шишковатой палкой, задубленной и почерневшей от времени, отшлифованной трясущимися бабкиными руками до золотисто-янтарных прожилин.

В свою долгую жизнь за двумя мужиками успела побывать: первый уж под конец войны «не поберегся», пал смертью храбрых в дальней, чужой сторонушке; второго, совсем еще справного, крепкого мужика, дурья башка подвела, сунулся потный в студеную речку — сердце не сдюжило. В счастливую свою, молодую и бабью пору Кислицина нарожала и поставила на ноги трех дочерей и три сына, которые, «чуть оперившись», улетели один по одному из дома — не было большого согласия меж детьми от разных отцов. Да и характер у матери был не сахарный.

Сначала почти все дочери и сыновья, по мере того, как у кого семейная жизнь складывалась, звали Кислицину к себе обещали ей спокойную, беззаботную старость, — много ли, мол, делов по городской, благоустроенной квартире: ни за водой, ни за дровами не бегать; много ли, мол, возни с одним-двумя внучонками: поднять лишь в положенный утренний час да в школу иль детсад отправить, — но старуха всем неизменно и твердо отказывала: «Разве я мало с вами, голопятными, нянчилась?.. Дайте умереть спокойно».

Кислицина знахарка. Кормит ее пенсия, знахарством — жива душа. И летом и зимой держится в избе старухи цепкий, неистребимый дух, дух жаркого, солнечного лета, дух выкошенного, обветренного луга, густой, сладковато-терпкий дух от развешанных на шнурочках по стенам и потолку пучков и пучочков трав, легких, сухих, почти невесомых. Висят эти пучки и пучочки, и поют, и позванивают тоненько от каждого резкого движения старухи, от каждого стука ее палки.

Как только сходит снег, как только подсыхает дорога на Малые Ключики, так для старухи Кислициной и начинаются самые хлопотные месяцы, отбоя от гостей нет. Идут и идут из ближних и дальних деревень, и пожилые, и вовсе старики приходят, каждый со своим недугом, со своей болезнью, наружной иль скрытой, а бабы — те чаще всего мальцов приносят: тому грыжевой пупок заговорить, того от испуга, того от черного, дурного сглазу избавить. Случается, и издалека наезжают, из города. Земля слухом пользуется. Редки, ох как редки теперь в деревнях такие старухи!

2

Стоят июльские, жаркие дни. Сердцевина лета. Давно уж прошла пора цветения, пора тонких и нежных запахов, легких и мягких ветров, пора белых ночей и кроткого, ласкового неба. Сейчас пора созревания, духмяного воздуха, пора луговых и приречных туманов по утрам, пора неожиданных ночных гроз с тяжелым обвальным накатом громов, с яркими, голубыми, беспрерывными зарницами. Пора каких-то неясных, невесть откуда возникающих звуков, будто кто-то постоянно зовет тебя, окликает: в поле, в лесу, в лугах ли, а оглянешься — никого. Но в тебе уже все всколыхнулось, напряглось — ждет нового оклика, зова.

Жизнь в Малых Ключиках начинается рано. Первым, как всегда, поднимается Назар. Еще только-только забрезжило на востоке, а он уже на ногах, ходит-бродит по дому, кашляет со сна, трубит прокуренным махрой горлом, возится, копошится, бренча ключами, возле косилки — смазывает подшипники, втулки, закручивает, подтягивает гайки, задает овса лошадям, поит их у колодцев, ведет запрягать.

Лошадей пара: медлительный, но выносливый и тягучий мерин Моргун и трехлетка Крылатка, пегая, малоприрученная еще кобылка, первое лето ходившая пристяжной. Две другие лошади, сменка — каурый жеребчик Смелый и старая, опытная Марта, — пасутся в лугах, за огородами, спутанные. Их Назар после обеда, после дневной утомительной жары поставит в упряжь.

Назару на время сенокоса разрешено держать лошадей при своем хозяйстве — не гонять же их каждый день обратно в Большие Ключики. Фураж им Серега-тракторист подбрасывает, получает у завхоза на складе. Да и какой летом фураж коням нужен! Больше пусть на подножный корм налегают. Лошадей и дают с тем расчетом, чтоб откормились в сенокосные месяцы. Двойная получается польза: и с малоключевскими сенами Назар управится, и всех почти оставшихся совхозных коней откормит, наведет им круглые да гладкие спины.

Лошади наготове, топчутся уж заузданные. Пора и перекурить. В дороге-то, в тряске, какое курево. Назар садится на лавочку перед домом, достает кисет, бумагу, сворачивает, обильно слюнявя, толстую цигарку, сует ее в зубы, поглядывая вокруг, нашаривая спички по карманам.

Место высокое, далеко видно. Глубоко, в леса, уходит речная излучина. Мягким провалом вьется она, теряется в отрогах темно-зеленого взгорья, затянутого сейчас серой утренней дымкой. Много сбежалось к речке лужков и полян из леса, отчего зелень вдоль нее светла, нежна и пятниста, не размыта далью. Вьется, плывет над речкой, над самой ее водой, меж высоких стен прибрежного ольховника легкий, подвижный парок, прозрачный туманец.

Туманцы в низинке оседают часто. Вода в речке холодная, быстрая, бьет много ключей. Недаром ее прозвали Ключевая. И деревни по ней — Ключики: Малые Ключики, Большие Ключики. Были когда-то и Средние Ключики, но совхоз их быстрее к рукам прибрал — перетянул всех людей из деревни и распахал огороды.

А вот Малые Ключики пока что дышат, пока еще цепляются за свой угор. Да и в совхозе вроде бы попускаться начали, махнули рукой, поняли, видно, что не все следует мерить одной меркой, живут, мол, в деревне люди и пускай живут, раз так нравится, раз привыкли так. Зато хоть с уборкой сена в дальнем этом углу большого совхозного хозяйства дело налажено. Благодаря Назару налажено.

А веснами, а осенями, когда дороги развозит, когда через крутой угор перед Малыми Ключиками не больно-то туда да сюда налетаешь на технике, живет здесь безвылазно бригада механизаторов вместе с машинами (сюда им и горючее, и обеды подвозят), обрабатывает поля и днем и ночью. Поля, правда, не столь богатые и обширные, как под Большими Ключиками, но и они свое дают, не бросать же, когда-то ведь целая деревня убивалась на этих землях.

А в ягодную, а в грибную пору, когда малина назреет, когда подосиновик да подберезовик валом попрут, сколько народу из тех же Больших Ключиков сюда нагрянет! Все оставленные, пустующие дома займут, не хутор будет, а содом, ярмарка, светопреставление настоящее.

В общем, куда ни поверни, нужны еще Малые Ключики, нужны. И если кто-то не удрал отсюда, то и слава богу, то и пусть, худа от этого никому нет.

Испалив цигарку до пальцев, Назар бросает окурок, идет в избу, снимает со стены в сенцах тугую, набитую полевую сумку. В ней хлеб, молоко, яйца, огурцы свежие. Евгения еще с вечера приготовила. Назар позавтракает в лугах.

Отдохнувшие лошади берут с места рысцой: мерин трусит ровно и деловито, гулко ёкая селезенкой, роняя в дорожную, слегка прибитую росой пыль крупные, парные, рассыпающиеся комья; Крылатка бежит как-то боком, задрав высоко голову, косит на Назара фиолетовым глазом.

Назар с трактористом Серегой — один на лошадях, другой на тракторе — приречные лужки и полянки выкашивают. Вернее, выкашивает Серега, у него «агрегат мощнее», но и на долю Назара — там, где трактору ни подъезда, ни разворота должного, — приходится немало: каждый куст черемухи на этих лужках и полянках объехать, окосить надо; свалить траву в топких, сырых местах; окорнать взлобки лесных угоров, свободных от кустарника и деревьев.

Словом, задача Назара — подготавливать участки для тракторной косьбы. Участки, с которыми Серега живо-два расправляется. Назар не один день косит, мает лошадей, а Серега наехал, пострекотал-пострекотал — и готово. Великая сила — техника. Не все только, жаль, и ей доступно.

За Серегой на другой же день (трава при такой жаре быстро сохнет) наезжает бригада. В бригаде тоже все почти тракторами приноровились делать: и сгребут, и скопнят, и к зародам копны подтянут. Мужикам у зародов только поплевать на руки — и пошла работа, издревле привычное крестьянским рукам дело. А Назар уже выше по речке стрекочет.

И заставляются помаленьку приречные травные места тугими зелеными стожками. Основную заготовку сена совхоз в низовье Ключевой производит, туда большая часть людей и техники брошена, здесь же, в Малых Ключиках, лишь наездами и малыми силами управляются.

3

Часа полтора спустя после отъезда Назара поднимается Евгения. Все это время она спала и не спала, лежала в какой-то тягучей, сладкой полудреме, чувствуя, как насыщается светом раннее летнее утро, как наливается соками горизонт на востоке.

В одной ночной рубашке, босая, подходит Евгения к окну, распустив зачем-то, развалив на затылке слабозашпиленный ком льняных, мягких волос, тяжелой, теплой волной плеснувших на спину.

Створки окна распахнуты, едва ощутимо поскрипывают от дуновения ветерка; сквозь густую зелень герани на подоконнике, сквозь тонкое и нежное дыхание ее пышных красных цветов опахивает прохладой.

Поеживаясь в приятном, легком ознобе, обняв грудь руками, стоит Евгения у окна, смотрит перед собой широко раскрытыми, ничего, однако, не видящими глазами, прислушивается к себе, стараясь разобраться, понять, что с ней происходит последнее время, чем таким полнится душа и тело.

В это жаркое, душное лето вернулось к Евгении что-то из молодости, какое-то полузабытое, давнишнее, сладко томившее ее и тревожившее состояние.

Особенно замечала она это в ранние, утренние часы, когда просыпалась, пока была бодра и полна сил, пока еще дневные хлопоты не подхватили, не понесли в свой неизменный, затягивающий круговорот.

То ли это было связано с намеченным переездом, и теперь Евгения как бы уже прощалась с родными местами, где еще девчонкой все обегала, где все было памятно и дорого ей, где каждая тропка, каждая лужайка в лесу знакомы. Жадно, глубоко жила она нынешним летом, находя радость и удовольствие в самых, казалось бы, неприметных делах: на работу ходила с каким-то веселым, неустанным рвением; любила и баловала, как никогда, семью — чаще за стряпню принималась, чаще отправлялась по грибы, по землянику с Ленкой, чаще разрешала Назару стопочку перед ужином. Евгения словно спешила наверстать упущенное, словно не добрала чего-то, проживя в Малых Ключиках сорок с лишним лет. Ведь скоро все предстоит начинать заново, осваивать, обихаживать другой дом, подгонять его под себя, под Назара и Ленку, под их и свои привычки. А потом Алексей со службы вернется, женится, даст бог, детишки пойдут. Совсем тогда закрутишься, замотаешься. Такой вот устоявшейся, налаженной жизни не будет и в помине.

То ли это было связано с разором, с опустением Малых Ключиков. Прошлым летом еще дымились здесь не три, а двенадцать занятых изб, старики и старухи вылезали на лавочки, ребятня гомонила в проулках. А сейчас безлюдье, свобода… И на душе от этого грустно и тревожно.

То ли захватила Евгению беспокойная пора бабьего лета, хоть вроде и поздновато уже — лет пять назад должна была отлететь для нее эта пора.

Вот-вот взойдет солнце. Край неба на востоке густо забагровел, как бы расплылся. Туманец в низинке оседал, тончал у земли, исходя в росу. Самое прохладное время пришло. Все вокруг расслабилось, распустилось, вздохнуло свободно — трава, листья, земля, все начало испускать острые, сильные запахи, особенно ощутимые после горячей ночной духоты.

— Иди, Евгения… иди, — донеслось откуда-то снизу, с речки. Голос вроде бы матери, голос из далекого, туманного детства. Или это был голос самой Евгении, отозвавшийся в ней сладким трепетом и имевший над ней необоримую силу.

И, будто завороженная, как была в одной рубашке, Евгения вышла из дому, вздрагивая от охватившей ее прохлады, спустилась утоптанной тропкой к речке. Сколько же лет она не сбегала так вот, полураздетой, по угорку? С самого, пожалуй, девичества не сбегала, с тех пор, как обабилась — не до вольностей сразу стало, хозяйство, семья все отняли, да и как побежишь в одной рубахе, деревня-то многолюдная, глазастая стояла, кто-нибудь да усмотрит, рано ли, поздно ли, но усмотрит, проходу потом не дадут, засмеют, ишь, мол, молоденькая выискалась.

Ну а сегодня, если кто-то и увидит — ничего страшного, Назар уехал, одна женская команда в деревне осталась, да и живут теперь в Малых Ключиках будто одной семьей, дружно, а чего в семье не бывает. Не станет же, например, Дарья разносить по свету, что Евгения прямо с постели, как есть, на речку бегает, сама частенько распустехой со двора выскочит; старуха Кислицина и подавно никому не скажет, лишь поворчит по привычке, укорит в глаза: вовсе, мол, нынче бабы стыд потеряли; а девчушки-малолетки, если узнают, так только порадуются за Евгению, такому ее отчаянному поведению, почувствуют в ней товарища по баловству-дурачеству.

Ключевая напротив деревни — с узенькой, песчаной кромкой у воды. Кромка холодная, потемневшая, напитана сверху росой. Евгения постояла немного на песочке, переминаясь с ноги на ногу, согревая попеременно их, страшась заходить в парившую говорливую речку. Потом все-таки насмелилась, высвободила плечи из лямок рубашки, та соскользнула бесшумно с полноватого, ослепительно белого тела — лишь руки до плеч и ноги до коленей были загорелы. Кожа тотчас сделалась шероховатой, покрылась острыми розовыми пупырышками — рубашка все ж держала тепло. Евгения вышагнула из ее светлого круга и побрела на середку Ключевой. Вода оказалась теплее, чем песок, чем утренний воздух — родников поблизости не было, и Евгения, умывшись, принялась помаленьку оплескивать, окатывать себя, захватывая воду пригоршнями, крепко растерла руками грудь и бока, бедра и живот. И вскоре она согрелась, ощутив каждой клеточкой, каждой жилкой частые толчки крови, кожа упруго и гладко скрипела под пальцами.

Затем она неожиданно для себя плюхнулась в речку, охнула, вскочила, шумно бросилась из воды, насухо вытерлась рубашкой, прибрала волосы и пошла по берегу, по темному хрустящему песку, который был внутри сухой, золотистый. Евгения улыбалась и радовалась своим ощущениям, но вскоре спохватилась: что это она, как дачница какая? У самой дел невпроворот, а расхаживает здесь, да еще в одной рубашке.

Евгения заспешила обратно, прикидывая в уме, что ей нужно обязательно не забыть сделать до работы. На Назара с Ленкой плохая надея. У одного, наказывай не наказывай, руки вечно не доходят, другая, что не упустишь из виду, что накажешь, то выполнит, а чего не напомнишь, забудешь, так и останется неуправленным. Да и нужда ли ей — девчонка ведь еще, дурость одна в голове, побегать, поиграть хочется. Какой с тринадцатилетней спрос?

Деревня уже озарена, посверкивает окнами. Пока Евгения прохлаждалась на речке, солнце поднялось и залило желтоватым сиянием вершину угора. Приятно было входить из тени в это сияние, принять на спину и плечи легкое, осторожное касание солнечных лучей, даже тропинка вверху уже согрета — рьяно взялось за работу светило, день вновь назревал удушливый, знойный.

Дома Евгения торопливо оделась, и началась для нее обычная — только успевай разворачиваться — управа по хозяйству. Первым делом она напоила и подоила корову, напоила телка, выгнала их вместе с овцами на улицу (скотину в жару приходится по утрам и вечерам пасти), но будить Ленку не насмелилась, пусть хоть минутку еще урвет у сна, да и Дарья вон шибко-то не торопится, не видно еще ее коровенки.

4

Косилка мерно стрекочет, сливаясь со стрекотом беспрерывно звенящих кузнечиков, расстилая позади зеленую пышную дорожку, искрапленную по всей длине головками разных цветов: ромашек, зверобоя, льнянки… Трава, опадая, брызжет росою, лошади шумно дышат, фыркают, нахлестывают себя мокрыми хвостами. Назар сидит, откинувшись, на жестком железном сиденье, одной рукой держит вожжи, правит лошадьми, другая — на ручке рычага, поднимает и опускает режущий аппарат, где надо, где попадаются пенья и кочки. На этой же руке висит, перетянув ремешком кисть, длиннющий сыромятный кнут с коротким кнутовищем, тащится, извиваясь змеей, за косилкой. Кнут Назар в ход не пускает, лишь иной раз припугнет им, когда Крылатка «дурит», тянет коренника в сторону, выбивается из постромок.

Окошенная по краям, у кустов, поляна одуряюще пахнет, искрится на солнце тысячами крошечных звезд, вздымается прозрачным, дрожным дыханием.

Сделав последний круг, оставив посередке поляны большой травянистый остров, Назар останавливает лошадей, подгребает им ногами под морды вороха кошенины, сам же идет к кустам, где повесил полевую сумку, — самое время завтракать, пока аппетит есть, позднее не до еды будет, жарища доймет, позднее только на питье потянет.

Он лезет в кусты, в их духмяную, горьковатую, черемуховую влагу, выбирает место посвободнее от стволов, сучьев и коряжин, ложится боком на прохладную, сыроватую землю, плохо заросшую, в прошлогодней листовой прели, достает завтрак из сумки, в охотку пьет молоко, расколупывает вареные крутые яйца, нахрустывает свежими огурцами.

Над ним шатер из темных, тяжелых, мокрых листьев, лишь кое-где пробиваемый солнечными лучами. Тонко попискивают в этом глухом естественном укрытии редкие комары. Бурые прутья и стволы черемух запотели, покрылись дорожками от стекающих капель.

Понизу, сквозь кустарник, где лист и ветки пореже, Назару видны и слышны лошади — как они тянут шеи, хватают траву, вскидывают головы, бренча удилами; слышно, как гремит уж нагретая солнцем поляна.

Со стороны, из потаенного, укромного закутка, все звуки поляны особенно различимы — там, кроме боя кузнечиков, и хлопотное гудение пчел, берущих взяток, и шелест обсыхающей под солнцем и ветерком травы, и зуд над всей поляной, над каждым цветком, над каждой травинкой разного мухотья, разных букашек и насекомых. Получается дружный, как в громком хмельном застолье, спев, хоть всяк и дует в свою дуду.

И Назар сейчас сам не последний на этом пиру. Все в нем распахнуто и рвется навстречу разноголосому гомону: он сейчас частица всего живого, всего поющего, кричащего, дышащего, всего летающего, бегающего, ползающего по земле, он центр мироздания, и все вокруг для него, точно так же как и он для всех, для каждой травинки-былинки, для каждого насекомого и букашки. Душа его сейчас парит в братском единении, понимании всего земного, всего, что рядом.

Но где-то уж, в глубине сознания скапливается, растет в противовес его братскому порыву тревога и грусть, извечные спутники человека, сменщицы всех его радостных настроений. И чем больше, чем сильнее счастлив и доволен собой человек, тем скорее являются спутники, смиряют, гасят в нем плоть и дух, изводя иногда до самого жалкого состояния, ибо ничего в жизни нет без обратного, без отзыва, без равнодействия хорошего и дурного.

Да, последнее он, верно, лето так справляет. Это нынче кому, как не Назару, косить возле Малых Ключиков, а на следующий год любого мужика послать могут. Даже если и его пошлют, все равно не то будет. Нынче он здесь хозяином живет, а на будущий год сезонником приедет, временщиком, хоть и поселится на сенокосные месяцы в своем доме. Да и вообще, захочет ли совхоз направлять сюда человека, чтобы какие-то поляны выкашивать? Скорее всего отмахнутся от этих полян — что трактором можно выкосить, то выкосят, а остальное пускай пропадает, пускай зарастает, затягивается ольховником и осинником. Глядишь, лет через десять — пятнадцать и вовсе зарастет все и тогда забросят поляны.

Сейчас больше на клевера надеются, на силос из подсолнечника. Больше под них земель раскорчевывают, распахивают, больше болотин осушают. Теперь все укрупняют, расширяют — на механизацию надеются. Пять лет назад нового директора прислали, толкового, хваткого, строгого, хоть и пожилого уже — раньше по партийной линии работал. Да оно и лучше, что пожилого, — опыту больше, с людьми тоньше ладит. Крутую он в Больших Ключиках заварил кашу (расхлебать бы, ложку бы не сломать), крепко замахнулся, перевернул все хозяйство вверх дном. Отдача, правда, пока что не велика, в долги лишь пока государству влезли — на комплекс животноводческий, на дорогу шоссейную к тракту в город, на постройку клуба и многоквартирных домов для молодых механизаторов, — но вскоре, говорят, все окупится, оправдает себя сполна. Посмотрим, посмотрим, что получится. Много разных начинаний было, только не все добром закончились. Людей, во всяком случае, новый директор зажигать умеет, картины прямо такие рисует — иные, закрыв глаза, готовы за ним хоть куда, хоть в огонь и в воду. Вон как поперли с Малых и Средних Ключиков.

Назар тянется в карман за кисетом, сворачивает цигарку, ложится, прикурив и крепко затягиваясь, на спину, отпугивает комаров дымом.

Вот ведь как устроен человек. Не может без людей, и только. Всех понесло из деревни, и ему надо. А чего, казалось бы, здесь не хватает? Хозяйство налаженное, дом еще добротный, сто лет простоит, скотину пасти есть где, дров кругом полно, покупай за бесценок любую брошенную избу и топи. Электричество тоже есть, хоть электрики совсем не следят за линией в Малые Ключики, раз деревня переселяется, но Назар и без них обходится, сам присматривает и крепит подгнившие опоры пасынками — действует линия. Газ привозной, в баллонах — и тем запасается Назар, включай, когда хочешь, конфорку, вари, подогревай, что хочешь. Все есть для житья в Малых Ключиках. Нет, уезжать собрался.

На работу далеко ходить?

Так ведь Ходили же раньше — и ничего, целым гамузом, бывало, бегут на центральную усадьбу, девчонки в школу, взрослые — всяк на свою работу… Одна Кислицина в деревне оставалась, как сторож. Зимой, правда, туго иногда попасть в Большие Ключики: то пурга тропу занесет, то мороз долбанет за сорок, то волки начнут пошаливать, взвывать неподалеку, зима вообще не лето, снега по крышу, ветра поют в трубах. Однако и зимой можно жить, не пропадешь — спасает телевизор. Вечерами собираются у Чарушиных и смотрят, что на белом свете делается, что люди вытворяют, даже старуха Кислицина приходит. Незаменимая штука в Малых Ключиках — телевизор. Антенну Назар высоко, метров на двадцать поднял, хорошо ловит.

Назар заворачивает в газету остаток от завтрака, сует его вместе с пустой бутылкой обратно в сумку. Пора на следующую поляну ехать, расселся, раздумался тут. Думай не думай, жалей не жалей, а переиначивать поздно.

5

— Че ж это такое? — слышится во дворе ворчливый, дребезжащий голос. — Время скоро семь, а скотина до сих пор не на поле.

Скотину пасут от каждого дома. Пасут попеременно: два дня выгоняют Ленка с Жанкой, на третий — старуха Кислицина, за что хозяйки рассчитываются с ней молочком. Своей дойной скотины Кислицина давно уж не держит. Поэтому старуха очень ревностно следит, чтобы девчонки не лодырничали, не просыпали, а пораньше выгоняли и подольше пасли стадо. Сама она готова всю ночь пасти и, если бы не нужно было доить коров, так бы, наверно, и поступала.

Заслышав недовольный голос Кислициной, Евгения высунулась в окно, успокоила старуху:

— Счас, Харитоновна… счас, — и побежала расталкивать Ленку, которая с весны ночует в чулане — дома спать душно.

Там у девчонки кровать поставлена, тумбочка, там у нее хозяйство целое. Все свое девчоночье она перенесла в чулан, расставила и развесила по стенкам и углам — получилась жилая комната, вотчина Ленкина. Здесь она проводит большую часть времени: играет, спасается от жары, без конца наводит порядок.

— Лен, — садится Евгения па край кровати, гладит через лоскутное одеяло потягивающуюся спросонок девчушку: — Вставай, дочь… вставай, милая — коровушки вон ревут.

Ленка послушная, исполнительная девчонка. Она живехонько, без лишних разговоров сползает с кровати, идет, пошатываясь, все еще плохо проснувшись, во двор, где на лето вывешивают умывальник.

Холодная, только что из колодца, вода, налитая в рукомойник матерью, обжигает, дерет кожу — становится чуточку легче. Ленка возвращается в чулан, натягивает поверх трусишек и майки короткое, выгоревшее до белизны платьишко.

— Я пошла, мам.

— Ты бы поела хоть, — отзывается из избы Евгения.

— Не хочу.

— Как это не хочешь, как не хочешь? Вон я и узелок тебе собрала.

— Не хочу, мам… — хнычет, не смея, однако, ослушаться, Ленка.

Евгения тяжко вздыхает:

— Ладно уж, беги… Протрясешься, так, может, захочешь… Окрошку я вам с отцом готовлю. В погреб спущу: и молоко, и окрошку. Ешьте тут…

Ленка кричит: «Ага, мам!» — и бежит со двора, довольная, что не заставили есть через силу.

Выгнала, подоив, корову и Дарья, выгнала вместе с Борькой, медлительным, широколобым телком, с толстым резиновым обручем на морде, из которого густо торчат остриями вверх большие гвозди — до сих пор лезет корову сосать. Все стадо — две коровы, два телка и овцушки — разбрелись по деревне, щиплют траву в проулках.

Ленка подходит к сараю Шумиловых и зовет:

— Жа-ан, Жан… проспали мы сегодня.

В сарае молчок, ни звука.

— Жа-ан, Жан, — вновь начинает Ленка, поднимает с земли камень и бросает на крышу сарая. Камень, грохоча, скатывается, вниз, но в сарае по-прежнему молчок.

— Жанка, бессовестная! — выскакивает на крыльце Дарья. — Да до каких ты пор дрыхнуть-то будешь? Пропасти на тебя нет, окоянную!

Услыхав мать, Жанка заворочалась было, зашуршала на сеновале прошлогодним сеном, но вскоре снова затихла — не смогла, видать, справиться со сном.

— Нет, не понимает она! — Дарья сбегает с крыльца, хватает по пути палку и лезет на сеновал из стайки. — Вот я тебя сейчас, как Сидорову козу…

Тут же в торцевом оконном проеме сарая, куда мечут сено, появляется, вылезает на покатый карниз Жанка, в узеньких красных плавках, в таком же лифчике, в руках — скомканное, схваченное впопыхах платье и какая-то книжка.

— Держи, — бросает она платье и книжку Ленке. Сама же, перекрестившись, прыгает на кучу старого, высохшего навоза, набросанного здесь вместо завалинки.

— Удрать уж успела, кобыла ты эдакая! — высунулась в проем Дарья, грозя палкой. — Как-нибудь всю вицу об тебя обломаю!

Жанка выхватывает у Ленки книгу и платье, наказывает:

— Гони пока одна… Я тебя в логу подожду.

И, не одевшись, бежит от греха подальше.

Ленка собирает коров, телят и овцушек в кучу и гонит вслед за Жанкой, той самой дорогой, которой и Назар ездит на косьбу. Жанка поджидает подругу за деревней, на склоне глубокого ложка. Она все еще не оделась и не думает, видно, одеваться, завернула книгу в платье и сунула под мышку.

Жанка большая, полная, вполне уж созревшая для гулянок девка. Ей скоро шестнадцать, хоть она и учится в одном классе с Ленкой, один школьный год пропустила из-за болезни, да не по одному году в четвертом и шестом классах сидела. Теперь ее в школе можно принять за пионервожатую иль даже молоденькую учительницу.

— Ты поесть что-нибудь прихватила? — спрашивает Жанка.

— Нет, не взяла… не хочется. Мама навяливала, а я отказалась.

— Сбегай, возьми, — приказывает Жанка. — Я тут и одна погоню тихонько.

Ленка бегом возвращается назад, заскакивает с криком в дом:

— Мам, где узелок?

— Надумала-таки? — радуясь, подает ей узелок Евгения. Но сразу догадывается: — А, опять Жанке понесла… Сама хоть скоко-нибудь поешь.

6

Глядя вслед убегающей Ленке, Евгения расстроенно качала головой. Эким недомерком да заморышем Ленка растет. И Назар, и сама Евгения не из мелкой породы вроде, но вот дочь ни в кого уродилась. Скоро уж заневеститься должна, женихов присматривать, а у самой ничем таким и не пахнет еще, ни кожи, как говорится, ни рожи. Все детское, ломкое, никудышное. Глаза вечно пялит, рот раскроет. А пора бы уж и поджимать губки-то, и глазами поигрывать. Вон Жанка так вовсю, и чем можно, и чем нельзя, накручивает. Жанка, правда, постарше на три года, но Ленка и в двадцать не будет такой. Одно радует, что смышленая больно, учителя в школе на нее не нахвалятся, другим в пример ставят — первая ученица в классе, отличница круглая. Ну а в остальном ребенок и ребенок еще, куда ей до Жанки. Та, поди, вовсе уж о другом помышляет, ума-то ведь бог нисколечко не дал. Ох, научит она Ленку чему не следует, ох, научит.

С этими беспокойными думами и собиралась Евгения — легко, по-летнему, как молодушка, собралась, платье да косынка на голове от солнца, да на ногах стоптанные, бросовые тапчонки, не жалко донашивать. Зашла за Дарьей — всегда ходят вместе. И возвращаются вместе, работают-то в одной бригаде — то в поле, то в лугах, то на току. Обе спешат по утрам в Большие Ключики, к совхозной конторе, там разнарядка, оттуда сейчас, в сенокосные дни, людей на машинах развозят. Когда же сено убирают близ Малых Ключиков, женщины поджидают машины дома, экономят лишний час для хозяйства.

Дарья была в сенцах, процеживала и разливала молоко по банкам и кринкам. Одну банку приготовила старухе Кислициной (та заберет днем), другие поставила киснуть на сметану и простоквашу. Пропускать молоко через сепаратор Дарье никогда не хватало времени.

— Ты уж управилась, девка? — встретила она Евгению. — А у меня все еще хлопот полон рот.

Дарья подхватилась и, бросив подойник, не сполоснув его даже, побежала в избу.

— Долго спишь, милая, — пошла за ней и присела в дому на лавке Евгения, у них с Дарьей было в запасе минут пятнадцать, можно не шибко торопиться.

— Да какой, девка, долго, — сновала туда-сюда Дарья, наспех сворачивалась с утренними делами, — и так уж часа полтора на ногах… Эта-та кобылища палец о палец не ударит, не подмогнет ни черта… А тут на себе и мужичью, и всякую работу тянешь.

Евгения с улыбкой слушала, согласно кивала, зная хорошо Дарью, ее беспокойный, суматошный характер, с которым у той и в доме-то вечный беспорядок, и огород вечно запущен, с которым и дел много не натворишь, и минутки свободной не выкроишь, — крики да беготня одни. И нечего тут крепко-то на Жанку грешить, раз сама несусветная несобериха, раз у самой все из рук валится. С кого девке брать пример? Не сладко, конечно, приходится им без хозяина, ну дак чего в жизни не бывает, нужно как-то выкручиваться, пережидать лихолетье.

— Ты давечь че шумела?.. Опять на Жанку? — спросила Евгения.

— А на кого же, на кого же еще-то?.. Добудиться обе с Ленкой не могли. Ночью не спит, книжки читает… фонарь на сеновал затащила, а утром поднять нельзя. — Дарья торопливо, стоя, завтракала: похлебала прямо из миски холодного супцу, выпила кружку парного молока с хлебом. — И какую она холеру в этих книжках находит, ночь не спать…

— Пускай читает, — успокаивающе сказала Евгения, — раз читается.

— Да оно можно бы, читай на здоровье… если б на пользу шло. А то она книжки читает, а все впустую… учиться не хочет, гулянки уж одне на уме. Что и делать, не надумаю. — Дарья завернула себе обед в газету, нашла сетку, сунула все Евгении в сумку, стоявшую на лавке. Сумка у них на двоих. Сетку же Дарья берет, чтобы принести что-нибудь вечером из магазина.

— Жанке-то найдется че поесть? — спросила Евгения.

— А ее вообще не стоит кормить, лахудру такую!

— Ты бы поменьше кричала на нее. Как-нибудь бы тишком обходились.

— Как на нее не кричать, как не кричать-то! Ничего ведь не понимает, не слушается нисколько. Для нее ведь уже что есть мать, что нет меня… В город ее отпустить просит. «Че я не видела здесь?» — фыркает. «Ага, — говорю, — как бы не так, отпусти тебя. Чтоб ты через годок обратно явилась, да в подоле принесла мамке!» — «Не принесу, — заявляет, — не на таковскую напали…» Ишь ведь, хорохорится еще, дурочка. Мужиков не знает, как оне на посулы, на сладкие речи горазды… Опомниться, оглянуться не успеет, как и не девка уже, как ни мужика рядом, ни златых гор обещанных… «Ну куда ты, — толмлю ей, — куда ты со своей пустой-то башкой сунешься? Восьми даже классов не кончила, а туда же… в город!» — «Обойдусь, — ревет, — как-нибудь и без восьми классов, не всем же ученым да образованным быть, не всем же работать в белых халатиках…» Вот ведь как разговаривает, вот ведь че несет, безголовая… Боюсь, не удержу ее подле себя до Арсена, ой, не удержу… Вот осенью вы уедете, она ж тут совсем взбесится, без людей-то, на стенки полезет… — Дарья махнула рукой, неожиданно всхлипнула, еще пуще заметалась по избе, хватаясь за то, за се, ничего, однако, не делая полезного. Причитала, горестно сетовала на судьбу: — А сама я без вас… как стану? Пропаду я без вас: некому слова сказать, не к кому в гости сбегать… Старуха Кислицина, так с ней много не наговоришь, только и знает ворчать да палкой натукивать… А с кем я в бригаду ходить буду? Тут все вдвоем ходим, да с девчонками когда, да когда Назар присоединится, а как я одна-то? Ну, летом и весной еще ничего, можно терпеть, а зимами, а осенями… холодно, темень. Волки еще, пожалуй, сожрут дорогой, что-то их больно много развелось в последнее время, как в войну… Нет, не останусь я тоже здесь, если вы переедете, если с Жанкой не слажу… Попрошусь к кому-нибудь на квартиру в Больших Ключиках. Все добро свое тут оставлю, корову и телка на мясо в совхоз сдам, как-нибудь перебьюсь до Арсена… Живы-здоровы будем, снова наживем. — Дарья остановилась, вытерла рукавом глаза, раздумалась: — Он хоть бы там работал получше, может, досрочно бы отпустили… Ой, — спохватилась она, — че ж это мы болтаем? Бежать ведь надо…

Женщины вышли на улицу, направились по дороге в Большие Ключики.

— А ты что-то, девка, молодеть начала? — поотстав немного, оценила Дарья Евгению. — И мясца на боках вроде убавилось, и поступь полегче стала… не то, что у меня. — Она вздохнула. — А ведь я, девка, помоложе тебя. Вот что значит за хорошим мужиком жить, который всегда при тебе, который…

— Ну уж, ты скажешь… молодеть начала, — застеснялась отчего-то Евгения и перевела разговор на другое: — Как тут Кислицина одна останется?

— Она останется, она ни за что не поедет… — горячо уверила Дарья. — Она, что сказала, то и сделает… супротивная старуха.

7

Коровы с телятами вышагивают медленно, одна за одной, хватая то с левой, то с правой стороны дороги рослый запыленный стрелолистник, мотают головами, долго изжевывая и втягивая в себя сорванные травинки. Беспокойные овцушки снуют меж ними, забегают далеко вперед, кричат, оглядываются, как бы просят коров и девчонок поспешить.

Но Ленка с Жанкой не подгоняют, не торопят стадо, вяло плетутся сзади, еще не взбодрились как следует, не отошли ото сна. Жанка часто и широко зевает, вздрагивает, передергивается в ранней луговой свежести, но одеваться не одевается, прижала к себе платье и книгу, уткнувшись подбородком в скрещенные руки, будто в дорогие меха куталась, будто ребенка баюкала. Ленка — в одной руке у нее вица, в другой узелок с едой — искоса наблюдает за Жанкой, удивляется ей, та в последнее время какой-то иной стала, тихо-мирно себя ведет, улыбается беспричинно, что-то происходит, творится в ней, что-то необычайное, интересное и заманчивое. Как бы узнать, выспросить все?

Так они идут, две одноклассницы, две девчонки, но по виду — молоденькая мама с дочерью или старшая сестра с младшей, Жанка уж выучилась мягкой, плавной походке, она ровно, золотисто загорела, кожа ее атласно блестит, лоснится, в ней все налилось, зреет, полнится соком; Ленка же хрупка, остроплеча, прыгает по дороге, что козленок, забегает иногда вперед, пытливо заглядывает в лицо подруге.

Быстрое июльское солнце уже высоко, уж расшуровало свою кочегарку. Дорожная пыль суха и легка, местами вздымается под крепкими копытцами овец, и только в траве еще сыро, роса будто ошпаривает босые ноги.

— Ты чего не оденешься? — спрашивает Ленка.

— Зачем?

— Ну как зачем. Вдруг да увидит кто?

— А пускай… жалко, что ли. — И Жанка пошла так, будто кто-то наблюдает за ней, глаз с нее не спускает, выпятив грудь, поводя манерно плечами и бедрами. — Знаешь ведь, как некоторые выбражают.

— Знаю.

— Похоже? — Жанка сильнее замотала бедрами.

— Не все же так ходят.

— Конечно, если фигурка не позволяет…

— А у тебя позволяет?

— А то нет? — возмущена до предела Жанка. — Не видать разве?

— Видать, видать, — поспешно соглашается Ленка.

— То-то, — прощает великодушно Жанка. — Тут знаешь, в чем дело?

— В чем?

— Ни в чем… тебе еще рано знать, — раздумала или не смогла пояснить Жанка.

— Подумаешь, — фыркнула Ленка и больше не заговаривала с Жанкой-задавакой.

Приходят на поляну возле речки, где всегда пасут, где всегда купаются и загорают. Овцы, коровы и телята тотчас разбредаются по поляне, лезут бесстрашно, ныряют в росную высокую траву (овцушек совсем не видно), а девчонки располагаются на любимом своем месте, примятом бугорке у самого берега, откуда и стадо хорошо видно, и вода рядом. Жанка встряхивает и расстилает платье, садится на него, берется за Ленкин узелок:

— Что у тебя сегодня?

— Ешь, какая тебе разница, — Ленка все еще сердится, не простила обиды Жанке.

— Смотри-ка на нее… надулась, — посмеивается Жанка. — Гордая какая.

Ленка капризно вскакивает и убегает от Жанки. Вбежала по колени в речку, взбаламучивает, роет пяткой песчаное, мягкое дно — вокруг сразу же собирается много рыбьей мелочи. Мальки щекотно тычутся в ноги, играют, гоняются друг за дружкой, высверкивая в желтоватой мути серебристыми боками. Ленка опускает руки в воду, напрягается, выжидает устремленно, когда мальки соберутся около ладоней, азартно сжимает пальцы, но никак не может ухватить юрких рыбешек.

— Не кобенься, говорю… поешь, — кричит немного погодя Жанка. — Я тебе тут оставила…

— Отвяжись, — дергает плечом Ленка.

— Ну и ходи голодная, — беспечно говорит Жанка, — поэтому ты и замухрышка такая.

— А ты толстая, — огрызается, не разгибаясь, Ленка, — баба уже!

Жанка торпедой слетает с берега, хватает Ленку в охапку и тащит на середину речки:

— Это я толстая, это я баба?

Ленка визжит, брыкает ногами, обе девчонки падают, окунувшись с головой в-воду, орут, барахтаются, топят друг дружку, шум стоит — далеко слышно. Коровы и телята подняли удивленные, жующие морды — не на них ли кричат? — но тут же успокоились, привыкли, видать, к баловству пастушек.

— Толстая, толстая! — дразнится Ленка.

— Утоплю, малявка! — бросается на нее с новой силой Жанка. — Будешь еще, будешь?.. — нашлепывает она Ленку по заду, перегнув через свое колено.

— Ай-я-яй! — верещит Ленка на всю речку. — Простите, сударыня! Простите, матушка! — вспоминаются ей чьи-то слова из какой-то книжки.

Навизжавшись, набарахтавшись вволю, девчонки выскакивают из воды, несутся наперегонки на свой теплый, солнечный бугорок (песок еще слабо накалился, слабо греет), бегают там, согреваясь, прыгают на одной ножке, вытряхивая из ушей воду, отжимают мокрые волосы. Потом Жанка вытирает лицо платьем, снова расстеливает его, ложится, держа перед собой книгу, находит загнутый листок. Ленка же выкрутила свое платье, бросила сушиться на куст черемухи и пристроилась рядом, бок о бок с Жанкой. Майка и трусишки пусть на ней сохнут, как лифчик и плавки на Жанке, — не так жарко будет, вон как солнце взялось опять жарить.

— В библиотеке была небось?

— Ага… позавчера вечером слетала.

— Че ж меня не позвала? — говорит, вновь готовая обидеться, Ленка.

— Да вы с матерью в огороде копошились… пошла бы ты разве.

— Ой, какая ты все-таки, Жанка! Ну, откуда тебе знать: пошла бы я, не пошла?

— Знаю, не беспокойся… Сама только и вертишься возле матери. «Мамочка, что сделать?.. Мамочка, что подсобить?»

— А тебе завидно, да? — высовывает язык Ленка, больше она не знала, что ответить на Жанкин коварный выпад. Хотела злорадно добавить: «А за тобой мать с палкой гоняется!» — но Жанка и тут опередила ее:

— Чему завидовать-то? Возне в огороде?.. Я почитаю лучше. Я знаешь какую опять мировую книгу взяла?

— Какую? — назревавший было новый разлад развеялся, Ленкино любопытство взяло верх.

— «Сестра Керри» называется!.. Американского писателя Драйзера!

— Про че там?

— Про то, как одна девушка поехала в город жить. Как она там устраивалась. Во книга! — показала Жанка большой палец. — Я когда брала ее, библиотекарша, фифочка эта, поджала губки: «Не рановато ли для шестиклассницы?» — «Не рановато», — говорю и пошла от нее так, как давечь показывала. В общем, выкусила она у меня… Думает, одна она шибко умная. В общем…

— Погоди, погоди…. — не терпится узнать больше о книге Ленке. — Ну и устроилась девушка в городе-то?

— Конечно, устроилась. Чего тут такого?.. Нужно не теряться только… особенно с мужиками. И все хорошо будет. Вся наша жизнь от мужиков зависит.

Ленка испуганно округляет глаза:

— Ой, Жанка! Ну, чего ты опять глупости несешь?.. Может, права библиотекарша? Может, ты и впрямь че-нибудь не понимаешь?

— Кто не понимает? Я не понимаю? — взвинтилась Жанка. — До капельки все понятно… Вот послушай, как красиво пишет… взяла на заметку даже. — Жанка, поплевав на пальцы, быстро залистала книгу обратно, нашла нужное место. Начала с волнительным придыхом: — «Она явилась в Чикаго святая, как воздух полей, лучи деревенского солнца еще блестели в ее глазах…» Или вот еще… — Жанка снова полистала страницы: — «Его влекло к прекрасной лилии, которая питала свою восковую красоту и аромат глубинами вод, куда Герствуд никогда не проникал».

— Кто такой Герствуд? — спросила, ничего не поняв, Ленка.

— О! — вскрикнула Жанка. — Это красавец-мужчина, вежливый, элегантный! Это управляющий фирмы одной. Не фермы, а фирмы… поняла? — не давала она рта раскрыть Ленке. — Вот послушай дальше: «Герствуд чуть не выскочил из кожи, чтобы заключить возлюбленную в объятия. Он забыл, что ему, женатому человеку, следовало быть крайне осторожным. Он почти забыл, что вместе с ним в ложе сидят люди, которые хорошо его знают. Нет, эта женщина будет принадлежать ему, хотя бы ради этого пришлось пожертвовать всем! Он не станет медлить. Пора устранить этого Доуэ. Прочь его! Он не станет ждать ни одного дня. Коммивояжер не должен обладать Керри».

— Коми… комикояжер какой-то? — мучительно задумывается Ленка.

— Не комик, а ком-ми-во-яжер, — раздельно, по слогам, прочитала Жанка, — ну это… ну, что-то там по торговой части делает.

— Коммивояжер не должен… — повторила Ленка, как во сне, и вдруг пунцово вспыхнула, отвернулась от Жанки: — Мелет тут ерунду всякую!

— Какую ерунду? Какую ерунду?.. — захлебывается Жанка. — Да и не я это мелю, это Драйзер мелет! — тычет она пальцем в книгу. — Читай, если не веришь.

Лепка опять мучительно задумалась, пытаясь, видно, увязать в голове: и прочитанное, и сказанное Жанкой.

— Дак этот торговец… тоже любил Керри?

— Конечно! — подхватила Жанка. — Он в первую очередь втюрился по уши!

— Ну, а как же Керри? — беспокойно заегозила Ленка. — Она кого любила?

— А что Керри… она сначала одного любила, потом другого.

— Как? — обмирает Ленка. — Ты что говоришь-то? Девушка всегда должна любить только одного мужчину!

— Много ты знаешь… одного. Раз у нее так жизнь сложилась…

— Сама ты ничего не знаешь, — снова обиделась, надулась на Жанку Ленка.

— Опять, опять?.. — предупредила та. — Смотри у меня, еще искупаю.

Но Ленка не приняла заигрывания, примиренческого тона Жанки. Она отползла подальше и, заложив руки под голову, легла на спину, осталась в одиночестве, сама по себе, хоть и с Жанкой рядом.

Ну ее, эту Жанку! Городит, городит, сама не знает что. Больно нужно слушать. Лучше в небо смотреть.

Ах, какое сегодня небо! Чистое-чистое, глубокое-глубокое! Наверно, если долго смотреть вверх, звезды увидишь. Они ведь никогда не исчезают с неба, их только днем не видно становится. Ленка прищуривает глаза, сводит ресницы, так что небо и сверху и снизу как бы зашторивается розовой сетчатой пленкой, долго и неослабно смотрит в оставленную узкую щелочку с пронзительной, сгустившейся синью. Глаза начинает ломить от напряжения, веки дрожат, щелочка то сжимается, то разжимается, то вовсе исчезает под сомкнутой сеткой ресниц, но вот в бездне неба что-то обозначилось, народилось, что-то зыбкое, тонкое, неустойчивое, еще непонятное что. Ленка напрягается из последних сил, усмиряет дрожь век и ресниц, и вот неустойчивое, зыбкое стало явью — далекой-далекой точечкой, светлой, живой точечкой, мелко и трепетно помаргивающей.

— Вижу… ур-ра-а!.. Звездочку вижу! — тычет в бок Жанку Ленка. — Звездочка, Жан… смотри!

— Какая еще звездочка? Не мешай! — не отрывается та от чтения.

И звездочка исчезает, как бы испугавшись неверия Жанки, ее грубых и резких слов. Как потом ни старалась Ленка, как ни настраивала зрение, сжимая и разжимая ресницы,, чудесной искристой точечки больше не появлялось. В конце концов Ленка начала сама сомневаться: была ли вообще эта точечка, не приблазнилась ли?

Вот ведь какая эта Жанка. Всегда она так, всегда испортит настроение. Бывает, к примеру, хорошо, радостно на душе, ну, сделаешь, положим, что-нибудь трудное или надумаешь что-нибудь такое умное-умное, а Жанка — р-раз, брякнет свое что-нибудь — и все, и радости как не бывало, и умное-умное уж не кажется таким умным, передумывай все заново.

И ведь ничего особенного не скажет. Да и что она может сказать путного, если учится на тройки и двойки, если на второй год в любом классе готова остаться, если задачки все время списать просит. А как примется о жизни рассуждать, куда там, не подступись, тут она всех больше знает.

Хотя бы вот это: ничего, мол, худого нет, что женщина сначала одного, потом другого любит. Как это нет? Как это нет? Ведь это, если разобраться, предательство, измена, ведь это все равно что… Ленка подумала, подумала и не нашла, с чем сравнить. И потом — как же разлюбленный мужчина? Да как же он жить-то станет, разлюбленный-то? Да кто его, бедненького, пожалеет, приголубит? Кто ему есть-пить приготовит, бельишко состирнет?

Другая?

Но ведь это тоже предательство. Ведь он еще ту, первую женщину любит. Или разлюбил уже, раз его разлюбили? Или продолжает любить, но живет с другой? Ну, всяко же бывает у взрослых: разжениваются, уходят друг от друга. Кого здесь винить? Их или тех, к кому они уходят, кто принимает их? Ничего непонятно. Вот ведь какой кавардак, неразбериху наделает Жанка в голове.

Нет, лучше взять полегче пример. Взять папу и маму. Так ведь здесь даже представить невозможно, как они могут развестись, оставить один одного. Они ведь нисколько друг без друга не могут. Мама только по-настоящему и рада, когда папа где-то рядом, поблизости, когда она что-нибудь делает для него и для Ленки.

Для него и для Ленки? Вот тебе, пожалуйста, и еще любовь. Любовь родителей к детям и обратно. Но и здесь все по-разному бывает. Вон тетка Дарья все время кричит и кричит на Жанку, чем попадя иногда огреет, а ведь тоже любит. В голос порой обе заревут, так доведут себя, от любви опять же.

А вот совсем легкий и ясный пример. Влюбилась она, Ленка, нынче зимой в Витьку Корчажникова, так ведь это навсегда, навечно! Витька, хоть и лоботряс порядочный, и троечник, и драчун в классе первый, но какое у него интересное, конопатое лицо, особенно по весне, ну прямо как цветок расцветает, как он задиристо сопит, раздувает ноздри, когда сердится, когда его «Рыжиком» обзовешь. Враки, никуда от любви не денешься!

Ленка победоносно взглянула на Жанку. Читает, уткнулась… выставила холки-то. Ишь как она ими наверчивать может: «Знаешь ведь, как некоторые ходят?» Знаю. И ничего хорошего, когда так ходят. Нужно ходить прямо, спокойно, голову держать высоко, гордо, тогда само собой все будет получаться. Вон как Эмма Михайловна ходит, учительница по русскому языку и литературе, которая в старших классах преподает. Пройдет по коридору в школе, волосок на голове не колыхнется, только каблучками — цок-цок, аж все мальчишки-дуреть перестают, жмутся к стенкам. И не то чтобы боятся Эммы Михайловны, просто засматриваются, влюбляются сразу. Как бы научиться, как бы стать похожей на Эмму Михайловну? Жанка права, есть надо в первую очередь побольше, тогда и ноги, и руки вытянутся, и все остальное появится.

Ленка развязывает узелок, быстро и терпеливо съедает все, что осталось от Жанкиной трапезы, даже крошки собрала и кинула в рот, а освободившимся белым платком повязала голову, чтоб не напекало.

8

А солнце все выше и выше, все жарче и суше воздух над поляной. Трава уже обветрилась от росы до самой земли. Коровы и телята лезут теперь в кустарник, в тень, только там еще сохранилась кое-какая прохлада. Но оводы скоро и там их допекут. Сейчас держи ухо востро, в любую минуту какая-нибудь из коровешек может сорваться, задрав хвост, и подрать в деревню, увлекая за собой все стадо. И ничем тогда его не остановишь. Старуха Кислицина опять изворчится: «Сызнова раньше времени скотину пригнали. Сызнова не упасли».

Душно, пора снова купаться. Жанка, не отрываясь от книги, заворачивает руку назад, пытается нашарить на спине пуговку туго натянутого лифчика.

Нашарила, расстегнула, с облегчением выдернула лифчик из-под себя — все дышать легче.

— Ты с ума сошла! — таращит на нее глаза Ленка. — Ты еще плавки сними.

Ни слова не сказав, по-прежнему уткнувшись в книгу, Жанка снимает и плавки.

Ленка испуганно оглядывается, будто сама разделась и кто-то подсмотреть может.

— Ох, и отчаянная ты, Жанка!

— Да кто тебя съест тут?

— Ну мало ли… — все еще оглядывается и прислушивается Ленка. Но вокруг все тихо, лишь коровы шумят в кустах, спасаясь от оводов, да в верховьях Ключевой стрекочет косилка отца. — Ну, как твоя Керри поживает? — успокаивается наконец она.

— О-о… хорошо поживает, — вновь загорается Жанка. — Керри знаменитостью заделалась, артисткой большой… Все мужики перед ней на колени встают, ручки целуют. А публика цветами забрасывает. Вот какой Керри стала! — Жанка уж не читает, а отрешенно смотрит перед собой, в даль какую-то, невидимую и манящую. — Я тоже к зиме в город подамся, — неожиданно сообщает она, — вот в августе получу паспорт и подамся. Чего я не видела здесь…

— Да ты что? — затаивает Ленка дыхание. — Ты в своем ли уме-то?

— В своем.

— Нет, ты ненормальная, Жанка… ей-богу, — убежденно уверяет Ленка. — В город она собралась. А кто за тебя учиться будет?

— Учись, если хочешь… А мне надоело среди вас, малолеток, болтаться.

— Кто ж тебя заставляет по два года в классах сидеть?

— Никто не заставляет, — спокойно признается Жанка, — вот я и умотаю от вас.

Ленка растерянно глядит на Жанку, изумленная ее необычной спокойной решимостью.

— Так, ладно… — настраивается и она решительно. — И что ты будешь в городе делать? Сейчас даже в деревне с шестью-то классами никуда…

— У-у, — насмешливо тянет Жанка, — в городе на всех место найдется, и для неучей, и для умных шибко.

— Ну скажи, скажи мне, — напирает Ленка, — ну куда ты, к примеру, можешь устроиться?

— А в домработницы хотя бы, в няньки к кому-нибудь.

— Куда, куда?.. В няньки, говоришь? — И Ленка, не в силах удержаться от смеха, зажимает ладонью рот.

— Чего ты фырскаешь, чего фырскаешь? — зло одергивает ее Жанка. — Да, в домработницы, в няньки… Найду какую-нибудь подходящую, хорошую семейку… ну, какого-нибудь профессора, положим, у коего жена белоручка, не хочет ничего делать… Пеленки стирать буду, в магазин бегать, и никаких классов кончать не надо.

Ошарашенная такой буйной фантазией, Ленка и слова возразить не может.

А Жанка, мечтательно улыбаясь, продолжает:

— А у профессора будет, конечно, сынок взрослый… интересный такой, представительный! Ну, я его, само собой, влюблю в себя. Он у меня живо покой потеряет, ночами не будет спать… Только я баловать его больно-то не стану — замуж, скажу, и все тут, а потом уж всякие там поцелуйчики да обнимчики… Ну, он помыкается, помыкается, и возьмет, а куда денешься… любовь — это тебе не шуточки. Он у меня тоже будет большим ученым. Знаешь, сколько ученые получают?

— Сколько? — машинально, как завороженная, спрашивает Ленка.

— Тысячу, а то и боле! — брякает наобум Жанка. — Все себе из одежки заведу, все у меня будет: и шубка норковая, и сапожки французские, и на голове что-нибудь не последнее… Как куколка разоденусь!

— Постой-ка, постой, — очухивается в конце концов Ленка. — Ведь чтобы стать женой ученого, надо и самой хоть немного соображать.

— Вот я и соображаю…

В это время одна из коровенок жалобно и протяжно замычала, высунув голову из кустов, словно пожаловалась девчонкам: гоните, мол, нас домой скорее, спасу уж никакого нет, совсем, мол, зажрали оводы.

— Куда… куда навострились! — Ленка, вооружившись вицей, кидается к кустам. Корова тотчас утягивает голову. — Смотри у меня! — грозит Ленка и возвращается обратно. — Че ты соображаешь?

— А как легче захомутать кого-то… С мужиками нельзя слабинку давать, — авторитетно поучает Жанка, — он тебе живо сорвется и ищи ветра в поле.

— Прямо уж… и захомутать. Разве как-то нельзя иначе?

— Вот ты и действуй иначе, а я по-своему буду… смотри какая я! — Жанка стремительно вскакивает и бежит, играя незагоревшими ягодицами. Она с наслаждением ползает, ворочается в мелкой речке. Ленка откровенно любуется Жанкой, забыв, что ей и самой хочется купаться.

А на берег Жанка выходит манерно, не спеша, как бы предлагая по-настоящему оценить себя, — нисколечко не боится, нисколечко не стесняется.

— Ты, конечно, красивая, Жанка, — говорит Ленка, — но все-таки тебе, знаешь, что не хватает?

— Что?

— Ну чего-то такого, — Ленка показывает пальцами, будто вьет пряжу.

— Болтай больше, — ложится на платье Жанка. — Все у меня есть: и ножки, и талия, и бюст… Все не хуже, чем кой у кого… Возьми вон артисток. Ты думаешь, они еще чем-то таким берут?.. Красивые бабы, и только.

— Не скажи, — жарко вступается за артисток Ленка. — Вон они как в «Кинопанораме» говорят складно… заслушаешься, засмотришься.

— Еще бы… они ведь с режиссерами, с писателями дела имеют.

— Ну, другой ниче не поможет…

— Ты уж не меня ли опять имеешь ввиду? — подозрительно уставилась на Ленку Жанка.

— Не тебя, не тебя… успокойся.

Жанка щурит глаза, поджимает тонко губы — не верит подруге:

— Только я тебе вот что скажу. Я и без всего этого, что ты имеешь в виду, проживу. Я и без этого видная… А вот тебе туговато придется. Ох, туговато. Тебе нужно обязательно десять классов кончать, а потом и институт еще. Такая твоя задача. Грамотную-то, умную шибко, может, и приметит кто…

— Да ты… да ты что говоришь-то? — опешивает от такой наглости Ленка. — Да я еще красивее тебя стану! — выкрикивает она сквозь слезы. — Да я еще обгоню тебя…

— Посмотрим, посмотрим.

Тут слышится гулкий топот и хриплое взмыкиванье, коровы с телятами как-то разом вымахнули из кустов и пустились, высоко взбрыкивая, наутек по дороге. Овцы, пронзительно блея, будто их резали, неслись следом, им было жарко в своих шубах, облепленных репейником, однако не так страшны оводы.

Девчонки заполошно бросаются в погоню, но Жанка сразу же отстает, возвращается назад, вспомнив, что она голая.

Выскочив на дорогу и поняв, что стадо уже никак не задержишь, что остается только одно, бежать в деревню и загонять скотину в стайки, Ленка тоже поворачивает обратно. Взъерошенная, запаленная, она подбегает к Жанке, которая уж опять разлеглась за книгой, выпаливет одним духом:

— Дура ты, Жанка… голая дура! Вот тебе! — и, сорвав с кустов высохшее, обветренное платье, натягивая его на ходу, спешит за пылящей по дороге скотиной..

9

Оставшись одна, Жанка хотела одеться, догнать Ленку и задать ей хорошую трепку, но потом передумала. Плевала она на эту пигалицу. Пусть обзывается как хочет.

Жанка переворачивается на спину, сладко и томно потягивается, выгибается, как кошка, которую гладят, кладет на лицо раскрытую книжку.

Воображать больно стала Ленка. «Ты, конечно, красивая, Жанка, но все-таки…» — передразнила она подругу. Думает, отличница, так что-то и понимает. «Ну куда ты, к примеру, можешь устроиться»? Устроюсь, не беспокойся. Вон сестра Керри, без всякого образования в город приехала, а ведь в конце концов устроилась, да еще как устроилась. Всем бы так устраиваться. Сколько мужиков с ума посводила. Кто ни повстречает, кто ни увидит, обязательно влюбится. Герствуд, так совсем голову потерял, заворовался ради Керри. Потом вообще стал бродягой, вообще опустился. Так им и надо, мужикам. Пускай не влюбляются в молодых, пускай не очень-то лапают девчонок. А уж если влюбился, если гоняешься, то и содержи, как королеву. Даром любовь никому не дается.

Не всем, конечно, артистками быть, но какое-нибудь подходящее дело можно, наверное, всегда найти. Главное, на первых порах устроиться, приткнуться где-нибудь, в тех же няньках хотя бы… ну, что здесь такого. Затем приглядеться хорошенько к городу и получше подыскать место. Можно учиться куда-нибудь поступить. На курсы, например, кройки и шитья. Очень хорошая, чистая специальность, всегда будешь шикарно одетой ходить.

Или, положим, на секретаршу-машинистку выучиться, сидеть в большой приемной какого-нибудь начальника. Все будут почтительно, заискивающе обращаться к тебе: «Иван Васильевич у себя?..» «К Ивану Васильевичу можно?..» А ты будешь всем отвечать непреклонно: «Иван Васильевич занят…», «У Ивана Васильевича экстренное совещание…» А сама будешь входить и выходить из кабинета, одной только тебе всегда доступного. И Иван Васильевич, молодой, но очень способный руководитель, всегда будет внимателен и учтив с тобой: «Жанночка, соедините меня, пожалуйста…», «Жанночка, вызовите, пожалуйста, сюда…» А как-нибудь вечерком, после работы: «Вы, Жанночка, не ушли еще?» — «Нет, Иван Васильевич… с отчетом вот задержалась». — «Ну что ж, Жанночка… идемте я вас подвезу». Ах, какая интересная, красивая жизнь! Неужто только в кино да в книгах бывает?

Или, на худой конец, другие, поплоше курсы окончить можно, ну, хотя бы на водителя трамвая или троллейбуса. Езди знай по улицам, весь город у тебя на виду и тебя все видят. Уж который парень приметит, влюбится, то найдет обязательно, не потеряет, завяжет знакомство — трамвайные и троллейбусные маршруты всем известны.

А в том, что ее приметят, выделят, выберут, Жанка нисколько не сомневалась. В клубе вон останешься после кино на танцы, так некоторые парни глаз с тебя не спускают. Взрослых девок стороной обходят, а на тебя зыркают. Посвежее, помоложе им подавай. На ровню себе уж и внимания не обращают, перезрелками кажутся. А какие они перезрелки? Все как будто на месте. Опытнее только стали, умнее, лапать не особо-то позволяют. Да и сами парни хорошо понимают, что здесь ничего не выйдет без серьезных намерений. А с малолетками можно и поиграть, побаловаться, может, какая дурочка и уступит, сплохует, поддастся на уговоры. Парням что, парням потом и горя мало.

Жанка опять потягивается, улыбается каким-то тайным удовольствиям, оглаживает свое нагретое солнцем тело.

Вот и про нее говорят, что отцветет быстро, что она из скороспелой породы. В город надо быстрее, в город. Там и выбор, там и мест для знакомств побольше — парки, дворцы, кинотеатры. Там ведь никто не знает, что она дура набитая, восьмилетки осилить не может. В город скорее, в город. А то, чего доброго, прошляпишь, упустишь время свое. Нечего уж только о баловстве думать, пока еще парни засматриваются, пока еще кожа упругая да блестящая, пока все на ней дыбком держится. Пора уж, пора кой-кого прибрать к рукам. И в городе это сделать гораздо проще, в таком-то народе, в такой-то гуще. Какой парень посмирнее окажется, повлюбчивее, того и свести с ума.

И Жанка очень ясно представила, как она ходит по городу, красивая, рослая, нарядная, даром, что домработница там какая, а уж наряды-то себе обязательно справит, пить-есть не будет, а справит. Купит в первую очередь туфельки наимоднейшие, на толстых высоких каблуках. Платье она сошьет яркое, цветастое, чуть выше колен и с глубоким, где надо, вырезом — есть что приоткрывать, что показывать. Это пусть другие стесняются, у кого везде плоско, как доска, а ей нечего добро прятать. Платье ей обязательно скроят так, чтоб на каждой груди по цветку сидело, по волшебному, аленькому цветочку, которые столько счастья, столько радости обещают. Прическу она начнет в парикмахерской укладывать, волосы, слава богу, позволяют. Пышная, многоэтажная прическа сделает Жанку намного выше и стройнее. Уж какой-нибудь карапет не посмеет сунуться. Одни только дюжие парни станут насылаться в провожатые.

Потом она увидела свою свадьбу, свое сияние в воздушной, прозрачной фате, увидела веселые, хмельные лица гуляющих, восхищенные взгляды на нее, услышала гул богатого, шумного застолья, услышала поздравления, тосты, звон рюмок и звон посуды. Мужа, сидевшего рядом, она еще не совсем представляла, но то, что он будет высокий, сильный и курчавый — это уж непременно.

Потом Жанка тихонько засопела, заотдувалась в раскрытую книгу. И вот уже она катит в легковой машине пыльной проселочной дорогой, в гости, всей семьей, катит в Большие Ключики, куда уж перебрались родители. Муж за рулем, сама она рядом, дети — мальчишка и девочка — на заднем сиденье. Отец с матерью выскочили встречать дорогих гостей, в кои-то веки дочерь наехала, вокруг собрался народ, все ахают, восхищаются: вот и возьми ее, Жанку, какого себе пригожего муженька отхватила, ученого да с машиной, а какие у нее детки хорошие, да как разодеты все! Ну, Жанка, ну, Жанка! Кто бы подумать мог!

10

Коров Ленка не догнала. Когда она снова выскочила на дорогу, их уж и след простыл, только пыль оседала вдоль дороги.

Ленка прибежала в деревню, кинулась к стайке — корова и телок стояли загнанные, закрытые на перекладину, значит, старуха Кислицина встретила скотину, значит, опять разговоров не оберешься. Овцы тоже нашли себе место в тени двора, лежали, часто поводя боками. Ленка задала корове и телку свежей травы (отец целую копну привез для лошадей), чего им без дела стоять весь день, пусть помаленьку едят; настроилась идти в огород, морковку пополоть, все матери меньше забот, но тут мимо их дома прокатила, шурша колесами машина — новенькая синяя «Волга», таких в Малых Ключиках еще не бывало. Наезжали к бабке Кислициной «Москвичи», «Запорожцы», «Жигули», часто останавливались маленькие, инвалидные машинки, но «Волга» появилась впервые. Узнали, видно, от кого-то про старуху Кислицину. Кто ведь за чем пойдет, то и найдет.

В машине ехали двое — женщина и мужчина. Мужчина сидел за рулем, Ленка успела заметить, что он в желтой, с коротким рукавом, тенниске, что у него светлые, длинные волосы, что он вовсе еще не старый, не скучный, а наоборот, очень какой-то загадочный и непривычный. Женщину Ленка из-за мужчины не разглядела.

«Волга», как и следовало ожидать, свернула к избе старухи Кислициной. Приезжие, видно, еще в Больших Ключиках расспросили, как найти дом знахарки. Ленка бросилась через двор в огород и, боясь отчего-то показываться на глаза приезжим, прокралась, нагнувшись, вдоль частокола дощатой изгороди поближе к машине.

Первым из машины вылез мужчина. Он быстро обошел «Волгу» спереди, открыл дверцу, подал женщине руку, помог ей выбраться, хоть та вроде и не нуждалась ни в чьей помощи — выпорхнула, опираясь на руку, легко, весело, словно пташка малая. И едва она выпорхнула, едва очутилась на воле, так Ленка и обмерла за изгородью — до чего была хороша женщина! До чего было тонко, остро и большеглазо лицо ее! Казалось, что все оно состоит из одних только этих удивительных, темных глаз, вбиравших в себя весь мир вокруг — так ненасытно и радостно женщина оглядывалась, так просветленно, по-детски улыбалась.

Волосы у нее были гладко и туго зачесаны, стянуты в крепкий клубок на затылке, как у балерины. В ушах посверкивали большие серьги.

Боже мой, а какое на ней платье! Какое простенькое, дешевенькое, но красивое платье! Смотрел бы и смотрел. Оно помогало женщине: еще больше высвечивало ее красоту, глазастость, как бы тоже было глазастое, резко выделялись на светлой материи какие-то броские, угловатые узоры. Летнее платье… легкое, тонкое, удобное. Нисколько, наверно, не жарко в нем. Руки до самых плеч голые, ноги тоже высоко открыты, стройные, смуглые, длинные ноги — и впрямь, поди, балерина! Вон как легко ступает и ставит носки вразбежку. И босоножки на женщине — загляденье, на толстой подошве, на толстом каблуке, белые, сверкают на солнце, делают маленькую женщину стройной и воздушной.

Никогда, никогда Ленка не видела такой красивой женщины. По телевизору разве, но это все равно не так, как наяву. Там кино, а здесь взаправдашнее.

— Господи! — воскликнула женщина. — Хорошо-то! Так бы навсегда и осталась.. Век бы не уезжала отсюда! — Женщина сунулась в открытую дверцу машины, вынула из брошенной на сиденье сумочки большие, квадратные очки, надела их, увеличив и без того большие глаза. — Ах, какая даль… какие зеленые, мягкие холмы! А вон речка — будто из горы вытекает! Чистая, холодная, наверно?.. А? Что ты на это скажешь, Митя? — обратилась она, не оборачиваясь, к мужчине, стоявшему у нее за спиной и смотревшему почему-то не в даль, а в затылок женщине, в шею. — Что может быть лучше этого? Ответь мне, Митя…

— Здесь не всегда так бывает, — вздохнув, огляделся и мужчина. — Здесь и серо, и не видно ни зги бывает… и дождь нахлестывает по окнам и крышам, и ветер завывает в трубах…

— Не знаю, не знаю, — упорствовала женщина, — я бы сейчас все отдала за это…

Мужчина молча кивнул, стоял терпеливо, никуда не звал, не торопил женщину, словно для этого только они и приехали сюда, чтобы полюбоваться местностью.

Женщина наконец сняла очки, положила их обратно в сумочку на сиденье машины, бодро сказала:

— Ну, Митя… пойдем?

— Надо, — сказал мужчина.

— Только вот дома ли старушка?

— Дома, где ей еще быть…

И они поднялись на высокое бабкино крыльцо: женщина, подвижная, бойкая, решительная, впереди; мужчина, с опущенными плечами — сзади.

«Кто же из них больной? — ломала голову Ленка. — Мужчина, наверно, что-то уж шибко он невеселый. Женщина старается всячески расшевелить, поддержать его, всем своим видом показывает: «Все будет хорошо! Вот увидишь!.. Держись, милый», — а он все горбится и горбится, все думает, тревожится что-то. И вообще, как можно болеть рядом с такой женщиной? Да при одном только виде этой необыкновенной женщины у каждого мужчины все болезни должно как рукой снимать».

Ленка устроилась за забором поудобнее, раздвинула побольше траву, чтоб виднее и слышнее было, и приготовилась ждать. Вот сейчас выйдет от старухи Кислициной женщина (не будет же бабка лечить при ней мужчину), и Ленка понаблюдает еще, поучится кое-чему.

Через несколько минут дверь и впрямь заскрипела, отворилась и на крыльцо, все так же несвободно и сгорбленно, вышел мужчина.

Как? Почему не женщина?.. Неужто она больна, неужто у нее что-нибудь серьезное?.. Да что же это такое, да как же?.. Стало быть, очень серьезное, раз сюда приехали. По пустякам к старухе Кислициной не приезжают. От пустяковой хвори женщину бы и в городе вылечили.

Мужчина спустился с крыльца, достал откуда-то из машины пачку папирос, спички, жадно закурил, прислонившись спиной к боку машины.

Ленка сделала неосторожное движение, зашуршала травой, выдала себя.

— А ну-ка, вылезай, — сказал мужчина. — Иди сюда, иди… не бойся.

Ленка намерилась дать деру, ей было стыдно, что она, такая большая, и подглядывает, но дружеский, доверчивый голос мужчины подбодрил девчонку. Она перелезла изгородь, опасливо подошла.

— Смелей, смелей… не кусаюсь, — подбадривал мужчина. — Ты чего прячешься? Как зовут тебя?

— Я не прячусь, — сказала, немного осмелев, Ленка. — Я просто не хочу, чтоб меня видели.

— А это не одно и то же?

— Нет, не одно.

— Ладно, — легко согласился мужчина, — пусть будет по-твоему. Так как же тебя зовут?

— Лена.

— Хорошо тебе здесь живется, Лен? — присел мужчина на корточки и с такой болью, с таким страданием заглянул девчонке в глаза.

— Не знаю, — опять оробела Лена. — Наверно, хорошо… не знаю.

Мужчина, видно, понял, что напугал девчонку, и, как бы очнувшись, натянуто улыбнулся:

— Как, Лен, не знаешь?.. Ну, чем ты тут занимаешься, играешь как? Подружки у тебя есть?

— Есть одна… Но она хочет в город удрать.

— В город? — удивлен мужчина. — Вот этого я вам от души не советую…

— Почему?

— Потому что вы глупышки еще, — мужчина слегка засмеялся, оттаяв лицом, — не понимаете ничего. Ведь вы здесь как мотыльки свободные, как трава в поле… успеете еще отведать городских прелестей.

— Я тоже так говорю Жанке, что сперва учиться и учиться надо.

— Правильно говоришь, — подхватил мужчина. — А главное, постараться понять, что все это, — мужчина повел вокруг рукой, — что все это навсегда в вас, никогда от этого не избавитесь. И как можно раньше понять.

— А как понять раньше? — изумлялась странным речам мужчины Ленка, находя их какими-то колкими и волнующими. Никто и никогда с ней так не разговаривал. Все только и говорят: учись, учись… далеко пойдешь. У тебя, мол, получится, у тебя голова! Не будешь же ты вечно торчать в Ключиках. А тут вот говорят совсем другое, и вполне вроде серьезно говорят, не насмехаются.

— Понять и просто и не просто, — заходил, волнуясь, перед Ленкой мужчина. — Не найду, что и сказать, что посоветовать… Съезди, конечно, и в город позднее… и там поживи, поучись. И это тебе многое даст… Но не увлекайся особо-то городом, не ломай, сохрани себя… Ты красивой-красивой, Лена, станешь.

— Как ваша жена? — сердце Ленкино замерло, она даже подумать об этом не смела, а тут вырвалось.

— Кто? — мужчина сразу опал, потух в лице. — Конечно, конечно… нет-нет, еще красивее.

Ленка часто-часто заморгала, заблестели глаза:

— Неправда! Зачем вы меня обманываете?.. Разве можно быть красивее?

— Можно, Лена… можно, — поспешно сказал мужчина и пободал девчонку двумя растопыренными пальцами. — Она вот не устояла, не убереглась от кое-чего…

«Нет, что-то здесь не так!» — надолго задумалась Ленка. Ну какая из нее красавица? Ее и в классе-то все не иначе как обезьянкой обзывают. Куда ей до красивой-красивой.

Вскоре глубокой тишине деревушки стало что-то мешать, сначала это походило на жужжание мухи, затем — на зуд овода, потом помаленьку переросло в рокот и грохот современной техники… Из-за бугра выкатил и лихо понесся по улице, вдоль пустующих домов, обшарпанный желтый «Беларусь», наполнив деревню отзывчивой трескотней, пылью и вонью отработанного горючего. Сбоку у трактора и чуть сзади торчал, мотался высоко задранный зубчатый пальцевый брус косилки.

— Ишь, как лихачит, — сказала Ленка, — всю машину до армии разобьет.

— Кто это? — спросил мужчина.

— Да Серега… Дикошарый это. Все его так зовут, дурной шибко.

Проезжая мимо, Серега, лохматый, крючконосый парень, нагнулся в кабине, нахально разглядывал мужчину и Ленку, зачем-то посигналил протяжно.

— Опять поздно катит… прогулял, поди, ночь-от, — ворчливо заметила Ленка. — Они с моим папой в верховьях Ключевой косят.

Как бы проваливаясь, снижаясь мотающейся кабиной, трактор исчез в логу, тотчас заглушившем, как в колодце, его трескотню.

— А что, Лена? — спросил после некоторого молчания мужчина. — Много сюда приезжают? Ну, к бабке вашей?

— Много… Летом, так каждый день почти. Кислицина всякую боль сымает.

— И кто к ней приезжает чаще? Кого она охотнее лечит?

— Чаще всего старики… Да еще дитенков часто приносят. Кислицина так и говорит: «Одне после меня на ноги встанут, а другие скорее в ящик сыграют…»

— Так и говорит? — озадачился мужчина.

— Так и говорит, — засмеялась Ленка. — Да вы не беспокойтесь! Это она говорит только, вечно такая. На самом же деле она добрая. Она вашу жену живо-два вылечит.

— Будем надеяться, будем надеяться, — раздумчиво повторил мужчина.

11

Проснулась Жанка от тракторного гула, от земной дрожи. Она мотнула головой, сбросив с лица книгу, — и вся поначалу окаменела в ужасе. Близко совсем тарахтел «Беларусь», а Серега, распахнув дверцу, смотрел на нее, как-то ненормально, через силу, ухмыляясь.

Жанка, оглушительно завизжав, села, схватив платье, прикрылась им немного, не могла ни слова сказать, только глазами одними дико кричала: «Ну, проезжай же! Ну чего ты выставился, бессовестный?»

Но Серега, все так же через силу ухмыляясь, спрыгнул на землю — господи, сохрани и помилуй! — и глупо, небрежно похохатывая, для храбрости, по всей вероятности, пошел на Жанку.

— Не подходи! — взвыла дурным голосом Жанка, неловко поджимая под себя ноги, пятилась ползком от Сереги, не в силах вскочить и броситься прочь. — Не подходи! Не смей!.. Ма-а-а-ма!

— Ну чего ты базлаешь? Не трону я тебя… Нужна ты, соплюшка, мне, — наступал тем не менее Серега. — Ну, перестань! Ну кто тебя режет, что ли? Подумаешь, посмотрят на нее…

— А-а-а-а! — орала пронзительно Жанка. — А-а-а!

— Да замолчи, горластая! Пошутить нельзя, — схватил ее Серега за руку. Но тут вскочившая Жанка — откуда и силы взялись? — так двинула его свободной рукой в лицо, в глаза бесстыжие, что парень чуть не упал. Откинувшись, он выпустил Жанку.

— У-у, паразитка! Краску, кажись, пустила, — трогал он нос, отсмаркивался.

Жанка бросилась сломя голову через речку, взбивая фонтанами воду, уж плюнув на то, что голая, дай только бог удрать поскорее.

Не слыша, однако, сзади погони, она оглянулась, присела в траву и стала наблюдать за Серегой — тот обмывал лицо в речке, совал в ноздри пальцы. Ай да Жанка! Ловко она его саданула! Долго будет помнить. Жаль, что шары нахальные не выцарапала.

Уняв кое-как кровь, утеревшись подолом вывернутой из-под штанов рубахи, Серега поднялся на берег, повысматривал немного Жанку, вскинул кулак:

— Ну голопендрая… погоди у меня!

Потом он схватил Жанкино платье, разорвал его пополам. Распинал, расшвырял ногами и все остальное: лифчик, плавки, книгу, так что они, как вспорхнувшие цветные птицы, разлетелись в разные стороны:

— Это за юшку тебе!

Когда миновала опасность, когда окончательно смолк рокот трактора, силы оставили Жанку. Она пала ничком на землю и громко, обмирающе разревелась, взлаивая и содрогаясь от душивших ее рыданий.

Стервец окаянный! Поросенок, уродище крючконосый!.. Каким только прозвищем не наградила Жанка Серегу, как не обозвала. Ишь чего захотел, попялиться на нее. Шутки нашел. Ничего себе шутки. А там, глядишь, и на что другое потянуло… Разбежался. Так она и поддалась ему. Держи карман шире! Мало еще каши ел. Не на ту нарвался.

«А платье-то, гад, зачем порвал? Платье-то че ему, помешало?» — с новым подъемом разревелась Жанка. Что она теперь матери скажет? Новое совсем платье, недавно сшито. Как вообще обойтись без сплетен?

Ну сам-то Серега не станет, пожалуй, трепаться и хвастаться, чтоб Жанка не разнесла, как она ему нос расквасила. Как-то бы, дай бог, и ей не проболтаться.

А стыдобушка-то, стыдобушка какая! Как страшно-то иметь дело с мужиками! В город она, дурочка, рвется. В толчею такую. Там небось и почище нахалы найдутся. Там, поди, смотри в оба, ходи да оглядывайся. Ох, как трудно придется ей там, ох, трудно, с ее-то пустой головушкой.

И Жанка опять дала волю слезам обильным, обмирая от глубокой тоски, пустоты и одиночества, нахлынувших внезапно на нее, ругая и жалея себя, прощаясь с чем-то дорогим и привычным в душе, раз и навсегда ушедшим.

Нет, жизнь, о которой она мечтала недавно, не стала для нее менее привлекательной, менее заманчивой и красивой, но что-то ушло из этой жизни, растаяло, пропало, выпало какое-то важное и необходимое звено, оставив внушительную, зияющую дыру, пугающую своей глубью и теменью.

Все случившееся напомнило Жанке и другой случай, бывший с ней этим же летом. Так, пустяшный случай, но странным каким-то образом связанный с сегодняшним. Бегает в Больших Ключиках чей-то красивенький маленький песик, шустренький эдакий, пушистенький весь, беленький, игривый да милый на вид, ах, как хочется приласкать да погладить. Но когда Жанка однажды подманила его, потянулась к нему рукой, песик тот так огрызнулся, показал ей такие острые клыки, такой резкий оскал, что у Жанки все оборвалось внутри.

12

Женщина долго не выходила. Мужчина извелся весь, он все тревожнее поглядывал на избу старухи Кислициной, и Ленка не знала, как его успокоить. Они лежали на лужайке перед домом, заросшей густой и душистой пастушьей сумкой. Мужчина упорно молчал, кусая травинку. Ленка болтала ногами в воздухе.

— А что вы в городе делаете? — давно уж вертелось у нее на языке.

— Я? Работаю… В одном цехе тружусь.

— И нравится?

— Что?

— Ну, работа?

— Нравится, конечно, — удивленно посмотрел на Ленку мужчина.

— А вот и неправда! — встрепенулась Ленка.

— Это почему же?

— Потому что вы давечь совсем не то говорили.

— Ну-ка, ну-ка… — оживился мужчина. — Интересно, как ты все поняла?

— Ну помните, что мне советовали насчет города? А сами…

— Вот поэтому и советовал, — засмеялся грустно мужчина.

— Интересные вы, взрослые, — сказала как-то очень серьезно Ленка. — Папа вон целый год со стройкой нового дома в Больших Ключиках тянет. Да и мама его не шибко-то торопит, а то бы, в другом бы деле, она б от него не отступилась…

— А тебе хочется переехать?

— В Большие Ключики? Нет. Я туда и так могу бегать… А вот подальше куда, в другое место, чтоб интереснее было…

— Ну это естественно, в твоем-то возрасте.

Ленка не все поняла, что насказал и раньше и сейчас мужчина, потом додумает, разберется, но любопытство толкало ее на новые вопросы:

— А жена у вас балерина?

— С чего ты взяла?

— Ну, походит очень.

— Нет, не балерина, — засмеялся мужчина. — Она директором Дворца культуры работает, так что и петь и плясать умеет. Ее тетя Света зовут.

— Тетя Света! — восхищенно повторила Лена. — Вот здорово-то! Директор Дворца культуры! — И Ленка настроилась расспрашивать и расспрашивать про женщину, но тут она сама появилась на крыльце.

Мужчина, а за ним и Ленка вскочили и с беспокойством наблюдали за ней. А женщина как ни в чем не бывало сбежала с крыльца, по-прежнему оживленная и веселая.

— Ой, какая красивая девочка!.. Какая славная, пытливая мордашка!

— Это Лена, — сказал мужчина, — она живет здесь.

«Они что, смеются над ней?» — опять закусила губу Ленка. Один говорит, что она красивой-красивой будет, для другой она уж и сейчас красивая. А худоба ее, а облупленный, красный нос — они что, не видят?

— Нет, в самом деле… — заметив обиду на лице девчонки, сказала женщина и прижала к себе Ленкину голову. И Ленка, уткнувшись носом в живот женщине, почувствовала, какая она против матери слабенькая и хрупкая, но такая волнующая, такая нежная — так тонко и приятно пахло от нее какими-то духами.

— Ты откуда взялась здесь, Лена? — Женщина присела, уровнявшись росточком с Ленкой. Кожа у нее на лице была желтоватая, прозрачная, чувствительно отзывалась на каждый ток крови, под глазами синеватые, нездоровые круги, золотистые от помады губы в трещинках, но все равно она была очень и очень красивая. — Ну, чего ж ты молчишь?

— Из огорода взялась… За досками вон пряталась.

— Ой, какая прелесть! — опять прижала Ленку женщина. — Ты всех так гостей встречаешь?

— Нет, вас только… Сюда еще на таких машинах не заезжали.

— Ах, вон оно что! — сказала серьезно женщина и мельком взглянула на мужчину, который нетерпеливо переступал с ноги на ногу. — Ну сейчас и мы с дядей Митей приезжать будем. Как, Лена… не возражаешь? — по-прежнему взглядывая на мужчину, спросила женщина.

— По правде будете? — подпрыгнула Ленка.

— По правде, по правде, — снова больше для мужчины, а не для Ленки, сказала женщина. — Вот дня уж через три-четыре приедем. А там, может, и отпуск надумаем у вас провести. Тогда ты нам все здесь покажешь, ладно? В лес с тобой, на речку будем ходить.

— Вот здорово-то… отпуск! — ликовала Ленка. — Я вам все-все покажу!

— Обязательно покажешь, — заверила женщина и, тихо посмеиваясь, добавила: — Если меня ваша Кислицина раньше не уморит…

— А что такое? — встревожился мужчина.

— Целый моральный кодекс прочитала, пока осматривала… весьма занятная бабка.

— Послушать, послушать надо… — заинтересовался мужчина.

— Да… это больше по твоей части, Митя.

Все трое некоторое время молчали. Взрослые, должно быть, не знали, как проще и легче проститься с Ленкой.

— Ну, мы поедем, Лена… хорошо? — сказала наконец женщина. — Отпускаешь ты нас?.. А то вон дяде Мите не терпится узнать кое-что… Он хитрый, наш дядя Митя, — сказала лукаво и насмешливо женщина, — сам наигрался, наговорился с тобой, а меня торопит… Но у нас еще все впереди, мы свое наверстаем… Договорились?

— Договорились.

— Ну вот и отлично, — женщина взъерошила волосы Ленке и, открыв переднюю дверцу машины, привычно и удобно устроилась на сиденье.

— До свидания, Лена, — попрощался и мужчина, помахав Ленке и стоя уж одной ногой в машине. Женщина тоже помахала, ободряюще улыбнулась.

«Волга» легко и бесшумно завелась, фыркнула и покатила проулком, вздымая за собой пыль, все больше и больше набирая скорость. Вскоре ее вовсе не стало видно из-за поднятой пыли.

— Уехали? — раздалось за спиной — Ленка не слышала, как вышла и подошла старуха Кислицина.

— Уехали.

— А вы че же это скотину прокараулили? — принялась за свое старуха. — Часа полтора могли бы ишшо попасти… Опять, поди, закупались, из воды, поди, не вылазили… Ох, девчонки, девчонки!.. Драть вас некому. Нет, чтобы коровушек тоже загнать в речку.

Ленка бы не стала очень-то уши развешивать, постаралась бы поскорее отделаться от старухи, но сейчас ей хотелось как можно больше узнать про женщину.

— А что, бабушка… сильно она больна?

— Эта? Котора уехала-то? — переспросила Кислицина. — Больна, девонька… больна.

— Но ведь ты ее вылечишь? Обязательно вылечишь? — с надеждой допытывалась Ленка.

— Не знаю, девонька… не знаю, — мотала головой старуха. — Вот приедут недельки на две, полечу, попою травками… посмотрим. Запустила она шибко болесть-то. Все, видно, по тамошним врачам бегала… Пораньше бы прикатила… А то живут, не думают ничего… — разворчалась, как всегда, старуха, — все носятся, вертятся в свои городах, не спят, не едят вовремя… детей не рожают — и еще хотят быть здоровыми.

«Ой, да что она говорит? Да как у нее язык поворачивается? — слушала ошеломленно Ленка. — Да что она обо всех-то на один манер судит? Ну мало ли, чего не бывает. Совсем, видно, стала заговариваться старуха».

— Ну, времена… ну, времена пошли, — продолжала, ничего не подозревая, Кислицина. — Нынче ведь чем суше, чем тоньше баба, тем она и справнее считается… И че оне, бабы те, ради этого ни делают: и голодом-то себя морят, и курят… и водку не хуже мужиков хлещут.

— Перестань, пожалуйста, бабушка! — взмолилась Ленка. — Как ты можешь?..

— А што, не правда, че ли?.. Все красивше-то хотят быть, какую только холеру не напялят на себя, чего не навесят… А бойкущи до чего стали. По телевизору вон посмотришь, дак как оне только не изгибаются, че не вытворяют… из кожи, из одежек готовы выскочить. А коим и выскакивать незачем, и так почти все наголе…

— Бабушка… — снова попробовала было вставить Ленка.

— Цыц! — пристукнула старуха палкой. — Больно мала ишшо, учить меня будешь… А все мужики виноваты. Заелся, избаловался нынче мужик от, не надо им стало нормальных баб, и только. Каждому барышню, каждому грамотну подавай… с ноготками накрашенными, с бровками наклеенными.

Лицо Ленки болезненно исказилось, она порывисто зажала ладонями уши:

— Все, бабушка… я больше не слушаю! Ты, как Жанка… говоришь одни глупости!

Но и сквозь ладони до нее долетали, пробивались, разрушали в ней многие понятия, многие мечты безжалостные, твердые слова старухи:

— Так и изводится, издергивается счас баба-то, когда с ей такое обходительство. Она ведь всегда, че б там ни говорили, от мужиков зависит… Вон, котора приезжала-то… и улыбается все, и вежливая спасу нет, и умная дальше некуда, а у самой ведь кажная жилка дрожит, натянута, кажный невр неврует, у ей ведь, считай, от этого ниче бабского не осталось… А поди ж ты, дак любого еще мужика с панталыку собьет, любому голову заморочит… Сколько оне нынче, дураки, понимают. Да раньше разве уважающий хоть маненько мужик клюнул бы на такую?

— Неправда… не-ет! — затопала Ленка ногами и, чтобы не разрыдаться на глазах у Кислициной, чтоб не слышать ничего худого о побывавшей красивой женщине, опрометью бросилась от старухи.

Кислицина, качая головой, глядя девчонке в спину, поковыляла к дому, с трудом, казалось, забралась на крыльцо, устроилась основательно на верхней ступеньке, залов между коленей палку.

— Вот еще растет… Точь-в-точь будет такая же — в голове много, а везде пусто. Как раз под теперешних ухажеров. Эта не Жанка, эта всего добьется: и муженька хорошего, и работу по душе выберет… Только бы со здоровьем обошлось, — вздохнула протяжно старуха, — только бы чахнуть не начала, как эта, котора была счас… Господи, сохрани их всех и помилуй.

13

Долог и дорог июльский страдный день. Многое надо успеть, пока, слава богу, погода держится. Потом, когда дожди набегут, можно будет и разогнуть спину — тут и дождь в радость будет, коли дело успето.

С работы Евгения и Дарья приехали часу уж в двенадцатом, когда и солнце скрылось, когда уж закурилась и речка внизу, — пластались на лугах всей бригадой, покуда не начала трава волгнуть.

Приехали на машине — Володя подбросил, маленький, тонкорукий, но неуемный, работящий и безотказный парень. Ему минутное дело, а Дарье с Евгенией лишних полчаса топать, а то и больше, ноги-то, руки-то гудом гудят, не слушаются.

Машина круто затормозила посреди деревни и сразу же развернулась, чтобы немедленно гнать обратно. Шумный, нетерпеливый Володя распахнул дверцу кабины, крикнул Кислициной, которая, похоже было, так весь день и высидела на крыльце:

— Принимай, бабка… в целости и сохранности!

Дарья и Евгения полезли неловко через боковой борт из кузова:

— Ой, спасибо тебе, Володя!

— Дай тебе бог невесту хорошую!

— Где они сейчас, хорошие-то? — засмеялся парень. — Все одинаковые. Стандарт!.. Спокойной ночи, бабоньки! — Володя резко нажал акселератор. Машина дернулась, едва не заглохла, но тут же выправила ход и понеслась по еще не осевшей от пыли дороге.

— Вот какие парни нынче, — сказала Дарья, — все девки им одинаковы, никакой разницы. — Она подхватила сумку с хлебом: — Дай-ко посидеть с тобой, Харитоновна. Отдышаться малость… А то весь день как заведенная… — Дарья устало поднялась на крыльцо, легла на спину, подставив под голову сумку. — Забирайся сюда, Евгения. — Ладно, я и здесь отойду, — примостилась Евгения на нижних ступеньках.

— Сколь хорошо-то, сколь хорошо! — потягивалась Дарья на чисто подметенных досках. — Прямо как рукой сымает!

— Полежи, полежи… — сказала Кислицина. — Дерево, оно шибко полезно от жару, всю усталь вытянет… Много сегодня наробили?

— Много, Харитоновна… много. И мечем, и силосуем все почти лето… И еще потом всю соломку подберем. Прорва ведь целая идет на этот животноводческий комплекс.

— Дожили, — ворчливо сказала старуха. — Соломкой скотину кормить.

— А что, — возразила Дарья, — соломку, если нарубить помельче, да выпарить, да намешать в нее всякой всячины — такая она за милую душу сойдет, сжуют коровки…

— Ага, ага… а после молоко в рот не возьмешь, со всякой-то всячиной. Что-то ты не покупаешь совхозное молоко, свою коровушку держишь?

— А пускай оно городским идет. Это для них молоко. На их… промышленной, как сейчас говорят, основе.

— Но ведь можно и совхозных коровушек хорошо накормить.

— Как?

— Как, ка-ак… Вон в лесу сколько полян неубранными остаются. Выйдешь осенью на такую поляну, черную от полегшей травы, и сердце обливается кровью.

— Дак че делать-то? Ни рук ведь, ни машин никаких на каждую поляну не хватит.

— А ниче. Не надо было давать люду из деревень разбредаться.

— Ну, это не нашего ума дело… Да и кто его гнал?

— Во, во… не наше дело, не нашего ума… кто…

— Будет вам. Нашли разговор, — подала голос и Евгения. — Лучше о чем-нибудь приятном поговорить. — А сама уж озаботилась, засобиралась домой: — Пойти управляться надо — скоро Назар подъедет. Да и девчонки, поди, отпасут скоро.

— Да сиди ты, сиди, — остановила ее Дарья. — Завтра все свои дела управишь. Завтра ведь на наших лугах работаем. Пока травка обветреет, пока совхозные подъедут… часов до десяти свободные будем. Я бы дак всю ноченьку так пролежала, сил моих больше нету.

Старуха Кислицина поднялась, положила палку, встала на колени над Дарьей.

— Ну-ка, задирай платье повыше, — приказала она. — Помну я тебя маненько, жилки проверю.

— Да ты что, Харитоновна? — испуганно села Дарья. — При всем-то честном народе?

— Задирай, задирай… не перечь. Нашла, гли-кось, народ… И штанешки сымай.

— Штанешки ни за что, — визгливо взбунтовалась Дарья, неловко переваливаясь с боку на бок, собирая платье под мышки. — Тут резинка слабая, так обойдешься, — и вновь легла затылком на сумку.

Кислицина нагнулась, привычно, по-деловому запустила длинные костлявые пальцы в мякоть живота Дарьи:

— Не тужься, не тужься… распустись. Говорила, штанешки снять — помеха одна. Ишь, девчонка нашлась…

— Так ее, так… — смеялась от души Евгения, вытирая концом косынки выступившие слезы. — Помни хорошенько. А то ее некому… забудет все бабское.

Потом она стихла, насмеявшись вволю. Слышалось теперь только сопение работающей старухи да придавленные стоны и придыхи Дарьи.

— Надселась ты совсем, девонька — все жилки тугие, в комьях… Как-нибудь порастирать мне вас, бабы, надо. Как-нибудь зимой… сейчас нельзя. Сейчас у вас кажин день работа чижелая. — Кислицина перебралась пальцами на ноги Дарьи, впилась ими в бедра, как иглами.

— Ай! Да ты что, Харитоновна? Больно же! — вскрикнула Дарья. — Мужику не надавить так. И откуда сила берется?

— Да не сила тут… это жилки твои кричат. По-хорошему-то и не больно вовсе должно быть. — Кислицина несколько раз, глубоко вминая пальцы, протащила их, как бороны, от паха до коленок, от коленок до паха. — Хватит с тебя, а то завтра совсем занеможешь.

Дарья, не вставая, одернула платье, сказала игриво:

— Ну вот и полечилась, помолодела чуток… Эх, бабоньки, бабоньки, — горячо вдруг выдохнула она, — где наши двадцать годочков? Вернуть бы их, побежать на гулянки! Вечер-то сегодня какой… не больно душный. Иной раз позавидуешь девчонкам, все у них впереди.

— Да-а, — улыбнувшись чему-то, поддержала Евгения. — Они давечь как выгнали?.. Скоро их ждать? — спросила она Кислицину.

— Да выгнали они вроде как раз… как посвежело немного. А вот днем опять не допасли, одна прибежала скотинешка… Ленка уж потом за ней заявилась.

— А моя? — встревожилась Дарья. — Моей небось и горя мало… скотину еще ловить.

— А твоей я сегодня вообще не видела.

— Как не видела?.. Лейка, что ли, вечером одна выгнала?

— Не знаю, не углядела… Но днем ее не видно, не слышно было.

— Весь день, наверное, в сарае провалялась, чертовка! — заключила Дарья.

В это время, когда на крыльце зашел разговор о девчонках, дверь сарая Шумиловых тихонько приотворилась, в образовавшуюся узкую щель осторожно протиснулась Жанка и задворками, задворками, где бегом, где ползком, прокралась в конец деревни.

Сегодня она действительно весь день пролежала на сеновале, не хотелось ничего делать, не хотелось никого видеть. Даже книгу дочитывать не было охоты. Валялась, бездумно смотрела в крышу сарая, пронзенную во все щелки и дырки от гвоздей острыми лучиками солнца. Только в полдень она слезла на недолго, перекусила, попила молока в чулане, прибралась немного в избе после бросившей все матери — и снова на сеновал. Мучительно долго проходил для нее — час за часом — этот день. Слушала деревню, слышала, как приехал и снова уехал под вечер Назар в луга, как Ленка, тоже под вечер, выпустила и погнала пасти скотину. Жанку не крикнула, не искала. Ну и пусть дуется, больно нужно.

А незадолго до прихода женщин, часов около десяти, Жанка так и застыла, окаменела вся, ее сначала в холод, затем в жар бросило — это протарахтел на своем разболтанном тракторе Серега. Напротив избы Шумиловых он чуть сбросил газ, длинно и нудно просигналил. «Чувствует, паразит, что я дома, — подумала Жанка. — Или видел, наверно, что Ленка одна пасет… А, и пусть пасет, если такая гордая. Насылаться, навязываться в помощники никто не станет».

Но когда пришли женщины, когда завели разговор о девчонках, Жанка одумалась. Решила появиться в деревне вместе с Ленкой — тоже пасла будто бы. А то мать определенно выволочку закатит, скандала не оберешься. Ленку же она как-нибудь уломает, чтоб та не проболталась.

По прохладной, начавшей уже собирать росу траве спустилась Жанка в лог, села на обочине дороги, зябко поеживаясь, прикрыв босые ноги подолом короткого сарафанчика (разорванное платье она подальше спрятала, авось мать не спохватится, ничего не заподозрит), и стала ждать. Вот-вот должна была подойти Ленка с коровами.

Сидела, уперевшись подбородком в колени, смотрела напряженно прямо перед собой: на речку, шумевшую за низенькими, редкими здесь кустиками, ткавшую над собой белесое, тонкое, прозрачное покрывало; на луг, с помягчевшим, замедленным, но по-прежнему беспрерывным звоном кузнечиков; на посвежевшие, поблескивающие листья черемух, совсем было опавшие днем, в жару.

И все сейчас Жанка воспринимала остро, по-новому, какими-то другими глазами. Хоть всего лишь несколько минут назад весь белый свет был ей не мил. Там, на сеновале, Жанке казалось, что она никогда не очухается, не отойдет от случившегося, что жизнь для нее потеряла всякую прелесть, всякий интерес, что жизнь уже никогда не будет такой, какой она виделась ей до сегодняшнего дня. А вышло, странное дело, наоборот. С какой жадностью, с какой тихой грустью и радостью осматривалась она вокруг, с каким удивлением замечала и открывала для себя то, чего раньше не замечала. Словно какая-то пелена, завеса с глаз спала, словно обязательно нужно было сегодня Сереге так жестоко попугать ее, так грубо встряхнуть душу.

Растекался, слабел над землей сумеречный свет. Небо серело, набухало, впитывая этот свет, снижалось, давило своей близостью. И все угомонялось, стихало на земле от этой близости, все распрямлялось, вытягивалось в сладостном отдыхе, в вязкой дреме — каждый лепесток, каждый венчик, — чтоб завтра, отдохнув, снова затрепыхать, засиять под ветром и солнцем; и все слышался, слышался, долетал откуда-то, будоражил нежно и ласково душу чей-то давно знакомый, родной, то близкий, то дальний зов.

Вскоре по дороге справа появилось стадо. Коровы, в окружении телят и овец, заметив на обочине неподвижную фигуру, остановились, замерли, но, быстро узнав Жанку, спокойно прошли мимо, обдав ее густым, теплым, домашним запахом. Ленка тоже прошла мимо, намеренно отвернувшись, не замечая Жанки.

— Лен, — вскочила, догнала и пошла рядом Жанка. — Хватит, наверно, дуться-то. Ты ведь меня тоже крепко обозвала. Квиты мы с тобой.

Ленка отворачивалась, молчала. Жанка, забегая то справа, то слева, упрашивала:

— Ну, а что сегодня ты одна пасла, то я могу послезавтра попасти… как Кислицина отпасет. А ты куда-нибудь сбегай вечером: в клуб ли, в библиотеку… куда захочешь. Иль просто телевизор посмотри. А, Лен? — И испугавшись, что не успеет уговорить Ленку (девчонки уж в деревню входили), Жанка отчаянно торопливо призналась: — Ну не могла я сегодня, понимаешь… Сегодня со мной, знаешь, что случилось? Когда ты удрала от меня?.. Знаешь?..

— Что? — не вытерпела, заговорила Ленка, напуганная и страшно заинтригованная отчаянием Жанки.

— Ой, ты даже представить не можешь, что случилось! — обрадовалась голосу подруги Жанка. — Я тебе обязательно расскажу… А сейчас, смотри, не выдай меня… Я с тобой пасла. Понятно?.. Я все время была с тобой. Ладно, Лен? — И, чтобы окончательно заинтриговать, расположить к себе Ленку, чтобы окончательно растопить лед отчуждения, доверительно, на ухо (не дай бог, на крыльце услышат), зашептала ей: — Приходи сегодня ночью на сеновал ко мне, я тебе все, все расскажу… Ой, что со мной было на речке, что было!

— А вот и кормилицы наши-и-и! — умильно запела старуха (куда и ворчливая жесткость подевалась), проворно сковыляла с крыльца, встала на пути стада. — Пришли мои славные, пришли, хорошенькие! — Она извлекла из многочисленных складок своей юбки кусок хлеба. Стадо окружило старуху: коровы тянулись к хлебу, овцушки тыкались мордочками в ноги Кислициной — на крыльце она, должно быть, и сидела, дожидаясь коров. — Поели, попаслись, миленькие! — разламывала и скармливала хлеб коровам старуха. Ладонь с крошками подставляла овцушкам. Коровы стояли безбоязно, жевали невозмутимо хлеб, позволяли трогать себя, ласкать, трепать за холки. — Завтра со мной пойдете! Уж я ублажу вас! — наговаривала старуха.

Дарья с крыльца заметила:

— Ты, Харитоновна, как своих охаживаешь.

— А оне мои и есть… чьи же оне еще. Вы ведь их только утром да вечером видите.

— Так, может, ты их и подоишь сегодня, — смеясь, предложила Дарья, — раз они твои, оказывается. А то мы с тобой разморились тут, не подняться нам.

— Дак че! — оживилась старуха. — Могу и подоить, в охотку-то. Я раньше на ферме по двадцать коров выдаивала!.. Ну-ка, девчонки, кто быстрей… несите-ка мне подойники! Кто первая прибежит, той корову и подою первою.

Девчонки взвизгнули, зараженные энергией и игривостью старухи, бросились наперегонки по домам, даже Жанка против обыкновения расшевелилась.

— Да чтоб теплая водица и чистая тряпичка у каждой была! — крикнула им вслед старуха.

— Надо бы сначала попоить коровушек-то, — сказала Евгения.

— Успеется, после попоите, — отмахнулась Кислицина. — Вот подою, отведу душу… вспомню молодость, тогда и поите… — Она посматривала то на дом Чарушиных, то на дом Шумиловых. Там слышался топоток бегающих девчонок и звонкий бряк подойников.

Женщины тоже заразились соревнованием, ерзали неспокойно на ступеньках крыльца, как на спортивной трибуне.

— Где там… успеть разве Жанке за вашей егозой, — вздыхала обреченно Дарья. — Моя пока раскачается, Ленка вокруг нее десять раз обежит! А там, глядишь, помощница и расхочет другую корову доить.

— Сидите, сидите, — успокоила старуха. — Обоих подою… отдыхайте.

Но Дарья ошиблась. Первой с подойником и чистой тряпицей прибежала Жанка. Вернее, они с Ленкой почти наравне выскочили из домов, однако до старухи Жанка умудрилась добежать быстрее — дом был ближе.

— Ай да Жанка! — захлопала, как маленькая, в ладоши Дарья. — Вот уважила! Вот уважила!

Закусив от обиды губу, бросилась Ленка к матери, уткнулась ей лицом в колени.

— Ну что ты, доченька? Что ты? — успокаивала, гладила Ленку по голове Евгения. — Ведь это ж шутейно, игра. Смеяться надо, а ты в слезы.

Кислицина, повесив подойник на сгиб руки, загнала корову Шумиловых в стайку.

— Ну, Жанка! Ну, Жанка! Че это с ней сегодня? — продолжала удивляться Дарья. И не накричала, не набросилась, к удивлению всех, на дочь, не привязалась с какими-нибудь пустяками.

Довольная Жанка стояла в сторонке, готовая еще что-нибудь сделать, куда-нибудь бежать.

Запозванивали удила, запотрескивала все слышнее и слышнее косилка, работающая на холостом ходу, — подъехал Назар с лугов, неторопливый, истомленный, расслабленно и сгорбленно сидевший на низко опадающем и поскрипывающем сиденье.

— Вы чего, бабы, рассиживаете? — принялся он распекать их, распрягая у коновязи лошадей. — Скотину не загоняете, ужин не гоношите… Ночь на дворе ведь!

— А мы сегодня подмену нашли, — громко и весело отозвалась Дарья. — Бабка вон за нас со скотиной управляется. Может, и ты, Назар, нас ослобонишь, сам изладишь ужин?.. А мы поговорим сегодня, часиков так до двух-трех… отведем душу. Давно посиделок не устраивали.

— Нашла время для посиделок, — не принял шутливой Дарьиной болтовни Назар. — Скажите-ка мне лучше, когда сено убирать будете? Третий день кошу, кошу… траву кое-где ворошить, проветривать надо, а вас все нет и нет.

— Завтра, Назар. Завтра полбригады подъедет, — поспешила загладить недовольство Назара Евгения. — Мы поэтому и сидим, завтра не вставать раным-ранешенько.

— Ну, ну… ладно тогда, — благодушно буркнул Назар, принес со двора и надел на морды распряженных лошадей мешки с овсом. Дальше он вытащил из пальцевого бруса косилки длинный зубчатый нож, подошел с ним к точилу, укрепленному на толстом бревне, глубоко и прочно вкопанном в землю. — А ну-ка, кто смелый?..

Точило стояло ручное, многошестеренчатое. Крутить его тяжело, особенно под нагрузкой, когда Назар жмет зубом ножа на круглый брусок. Крутят точило всегда строго в очередь, часто сменяя друг дружку, первым обычно крутить никто не бросается. Даже женщинам не по нутру эта утомительная работа. А о девчонках, с их неокрепшими силенками, и говорить нечего.

— Давайте, давайте… не стесняйтесь, — терпеливо повторил Назар. — Мне еще с лошадьми забот…

— Я сегодня начну! — подбежала Жанка, схватила промасленную, черную ручку, начала яростно, рывками, накручивать точило.

— Тихонько, тихонько, — Назар дал Жанке разогнать шестеренки, положил зуб ножа одним боком на стремительно вращающийся диск. Сталь ножа тонко и нежно запела, зазвенела, отзываясь в лугах, с диска веером брызнули синие искорки.

— Че это?.. Че это с ней сегодня? — всплескивала руками, шлепала себя по коленкам Дарья. — Не иначе, как на солнышке перегрелась… Нет, не иначе!

 

РАССКАЗЫ

 

#img_10.jpeg

 

НА ПАСТБИЩЕ

#img_11.jpeg

Высокий обрывистый берег Усьвы весь в темных гнездовых норах. Из них то и дело выпархивают стрижи и с криком носятся над водой, быстрые и острые, как стрелы.

Другой берег, пологий и низкий, сплошь зарос непролазными ивовыми кустами. За кустами до самого горизонта тянется широкая луговая пойма.

Луга и на высоком берегу реки. Но трава здесь не такая сочная и густая. Местами она совсем вытоптана. Это пастбищные луга. На них все лето пасется колхозное стадо.

Стадо и сейчас на лугу. Его охраняют высокая голенастая женщина в выцветшем добела платье и босой угловатый подпасок с длинным кнутом.

Вечереет. Дневная утомительная жара спала, но солнце еще не растеряло силу, греет по-прежнему липко и жгуче. Поскотина резко шибает полынным запахом. В воздухе кружат оводы и слепни. Зудящих, пикирующих кровососов этих не так много, как днем, но и они беспокоят стадо, житья ему не дают (каждая коровешка взбрыкнуть норовит, хвост вздернуть и на ферму удрать).

— Балуй у меня!.. Балуй! — кричит звонким голосом подпасок.

Он беспрестанно взмахивает для острастки кнутом, оглушительно щелкает. Коровы шарахаются от него, сбиваются в кучу.

Вдруг подпасок перестает кричать и взмахивать кнутовищем — увидел долговязого мужика, степенно вышагивающего вдоль берега.

Мужик тот сутул, сухопар, неуклюж. Одет не на работу, чисто: белая рубаха в полоску, добротные хромовые сапоги старой выделки, суконные новые штаны без ремня. Ремень не сыскал, видно, когда собирался.

Напротив стада мужик останавливается, минуту-другую стоит в раздумье, затем неторопливо направляется к подпаску:

— Здорово, Петро!

Подпасок не отвечает, загнанно озирается, будто виновный, будто проступок какой совершил и теперь ему нужно скрыться во что бы то ни стало, хоть сквозь землю провалиться.

— Куда навострились? — шумит он на двух коровенок, отбившихся от стада, и под предлогом: — Вот я вас, окаянные! — срывается с места, бежит, оттянув руку с кнутом назад, угрожающе занося его.

Пока он заворачивает коров, сколачивает и усмиряет стадо, мужик понуро топчется на одном месте, чувствуя себя крайне неловко и сконфуженно.

— Ты меня не чужайся, Петро, — снова подходит он к подпаску, — я ведь как лучше хочу. Я серьезно, с намерением… Отцом ты меня можешь не называть, конечно.

Подпасок по-прежнему молчит, нагнув голову — этот вихрастый, чернявый парнишка, крепкий, скуластый, с тревожным, озабоченным выражением на лице.

Охлопав карманы штанов, достав кисет и бумагу, мужик, как равному, предлагает:

— Присядем, Петро.

Подпасок норовисто дергает плечом: постою, мол, не тяжко.

— Можно и постоять, — соглашается мужик и начинает кропотливо сворачивать цигарку. Парнишка исподлобья наблюдает за ним, кусает в волнении губы. — Я ж твою мамку давно знаю. Живем-то одне года, хоть и разно… Я и отца твоего знавал…

— Нет у меня отца.

— Есть, — спокойно возражает мужик. — Где-нибудь сейчас начальником заправляет. Ты в него пошел, боевой, головастый. Это хорошо, радуйся. Только совесть от матери бери… Как получилось-то. Мастером он заправлял на лесоучастке. А колхозников в те года всех на заготовки бросали. Вот и заарканил он там твою мамку. И все, между прочим, как у людей было: расписались, свадьбу сыграли… Да-а. А когда прикрыли участок, он ее на родину повез, на Кубань куда-то. Ладно, все хорошо. Приезжают, а там его другая с детьми встречает. Он ее (ту, другую-то) побоку хотел, видно, а мамка твоя сгребла тебя и обратно на Урал выбралась. С тех пор и живет одна.

— Не одна, — мрачно выдавливает подпасок.

— Ну, ясное дело… с тобой, — живо поправляется мужик. — Я-то уж третий год как овдовел… А мать я твою давно знаю. Она ведь до замужества у нас, в Воробьевке, жила… с дедом и бабкой твоими. После одна осталась… Дом-то родительский она, как уехать, продала, а когда вернулась обратно, выкупить уж нельзя было да и не на что. Хорошо, в Пешкове маломальская дешевенькая избенка нашлась.

Оглядываясь, словно бы за поддержкой, на женщину, которая беспокойно ходила неподалеку, мужик осторожно напоминает:

— Как, Петро?

— Что как? — не сразу отзывается парнишка. — Я-то здесь при чем? Ты хоть с матерью говорил?

— Не без того же.

— Ну?

— Ничего не знаю, говорит. Спрашивай, говорит, у Петра… хозяина моего.

Подпасок недовольно сопит, хмурится, на лбу его собираются глубокие, не по возрасту морщины.

— Чуть что, так ремнем стращает, — ворчливо высказывает он, — а тут — «хозяина моего». Сами уж небось обо всем договорились?

— Меж нами, конечно, есть согласие, — с гордостью заявляет мужик, — без тебя, однако, тоже никак не обойтись.

Они умолкают на время, стоят, задумавшись. Крепко задумавшись. Как же, шутка ли — этакий серьезный вопрос разрешить!.. Оба рассеянно смотрят по сторонам, на солнце, на коров, на шумную птичью кутерьму в небе.

Внезапно Петро спрашивает:

— Телятник-от нам когда срубите? Уж больно вы долго возитесь с ним.

— Телятник-от? — встряхивается мужик. — К осени, думаю, управимся… — И выждав немного (не спросит ли подпасок еще чего?), сам заговаривает: — А вы, значит, вместе с матерью в работе?.. С надоями как у вас нынче? Велик ли заработок?

— Какие, сейчас надои. Жара, половина коров стельными ходит… По девяносту рублей едва сходится.

Мужик понимающе кивает, успокаивает парнишку:

— Терпимо, ничего… Мы вон в Борисовке пол перестилали в клубе, так там у мужиков и этого не сошлось.

— Надежнее было за телят взяться, — досадует слегка подпасок, — нам весной предлагали с матерью. Нет, на коров согласились… А Гришка вон Перехватов каждый месяц теперь до сотни выпасывает. И маеты меньше. Загонит телят в осинник, и бродят они у него, мослы нагуливают. За них ведь платят.

— Ясное дело… конечно. С привесу оно завсегда лучше всходит.

Петро продолжает делиться заботами:

— А мне надо к осени одежку получше справить, в восьмой как-никак пойду.

— В восьмой уж? — удивлен мужик. — Вот молодец! Вот парень!.. Как учишься-то?

— Пятерки пока одне…

— Ну дак я же говорил, что ты башковитый.

Мужик опять полез за кисетом — другую цигарку свернул. Жадно затянулся, густо и духовито зачадил махорочным сизым дымом.

— Телятник мы к осени обязательно сделаем, — еще раз обнадеживает он подпаска, — дай только верх наведем.

— А после куда? Вас чего это председатель с места на место бросает?

— Не знаешь нашего председателя? — вздыхает мужик, — Нагнул он нас… Собрал плотников со всех деревень избу в Махнутино ставить. Ладно, поставили. А чтоб по домам распустить, разговору нет. Вот и стучим топорами лето. Живем по деревням колхоза, делаем, что придется, столярной и плотницкой работы везде хватает… Хранилище подновили в Россохах, клуб в Борисовке. Теперь вот с телятником вашим связались… Да по мне что, где ни работать!.. Меня ведь никто не ждет. Я где ни приткнусь — и ладно. А мужики по женкам соскучились, по ребятишкам. Фу, леший, — спохватывается мужик — он и забыл, что перед ним всего лишь подросток, рано повзрослевший, мужиковатый, но все-таки подросток. — Ты меня слушай, дурака. Я те наскажу.

— Уж так и соскучились, — не верит парнишка, — Семен вон Лагутин… женат-преженат, а все еще с девками озорует.

— Семен, он отродясь шалый… Я не такой, Петро. Ты не подумай чего. Я завсегда по-хорошему.

Следует прямой, строгий вопрос:

— Выпиваешь?

Мужик огорошен, скребет пятерней затылок:

— Случается, есть грех… Но опять же, какой я мужик без этого?

— Тут, поди, и буйный?

— Упаси боже. Смирнехонек я, когда выпимши… Прихожу, сразу спать. Покойница Дуся все меня, пьяного-то, чем попадя взвазживала… Ты ее помнить должен, она в Воробьевке продавщицей работала… Да, бой была баба, что говорить… И ведь моложе меня, а вот не убереглась… — Быстро, будто оправдываясь, мужик поясняет: — Болела она перед этим долго. Износилась в войну с детьми… сама не доест — все им. Я с фронта пришел, и то здоровше был, хоть и раненный дважды.

Подпасок пытливо вглядывается в мужика, что-то, едва уловимое, начинает теплиться в нем. Он говорит сбивчиво:

— Охота тебе связываться с нами?.. И хлопот ведь, и забот не оберешься… Я учиться еще собираюсь. Кончу десять, в институт поступлю.

— Вот, вот, — подхватывает мужик, — ты в институт, да и после еще неизвестно… а мать тут кукуй одна. Нынче ведь детки как? Оперился — полетел из гнезда. У меня вон трое, а кто где? При мне ни одного нету. Все разлетелись… Я понимаю, нет здесь вины вашей. Время теперь такое, жизнь другая… Мы вон раньше что, окромя земли, знали? — Мужик бросает окурок, растирает его носком сапога. — А вас и в космос-то, и черт-те куда тянет.

Солнце меж тем скатилось к горизонту. Кусты на той стороне реки кинули в воду длинные тени. Заметно посвежело. Коровы успокоились, широко разбрелись по полю. В лугах дружно и трескуче бьют коростели.

Угасает стрижиный гам над рекой. Птиц все меньше и меньше. И не так уж изломан и стремителен их полет, их падение с высоты на воду.

— Так что будем делать, Петро?

Парнишка отмалчивается, не поднимает глаз. Ковыряет кнутовищем землю.

— А, Петро?

— Мозговать будем, что делать, — бормочет подпасок. — Тут сначала мозговать и мозговать надо… Время нужно. С матерью разговор.

Он отворачивается, отходит и, устроив настоящую пальбу кнутом, сурово и басовито покрикивая на коров, идет вокруг стада.

 

ПЕТРУХИН ДЕНЬ

#img_12.jpeg

День этот опять начинается с Петрухиного рева: его отец с матерью собираются на работу в село Большаково, за шесть километров от их хутора, и Петрухе снова одному оставаться.

До нынешней осени, пока не умерла бабка Маринья, Петруха жил себе и горя не знал. Что из того, что бабка последнее время почти не вставала с постели? Было хоть поговорить с кем. А теперь — целыми днями никого рядом. Заревешь тут.

И зачем умерла бабка, жила бы да жила на здоровье Петруха, так и быть, слушаться б ее стал, все бы исполнял что бабка ни прикажет: не мучить, скажем, кота, так не мучить; не дурить, не носиться сломя голову по избе, так не дурить, не носиться.

Бабка, наверное, зимы испугалась. Мерзла всегда она, даже летом, в самую жару, валенок не снимала. Но в избе ведь, если протопить, и зимой теплынь. А если еще на печь забраться — совсем хорошо! Нет, дождалась осени и померла. И с Петрухой не посоветовалась. Петруха бы отговорил бабку.

— Ну хватит, хватит… — успокаивал отец. — Вот на лето переедем в Большаково, в детсад определим тебя… А там глядишь, и в школу наступит пора. Вон ты какой большой у нас, совсем уж мужик.

Петруха не унимается. Ему хоть и приятно, что он «совсем уж мужик», но быть одному весь день все равно не хочется.

— Днем корову напоишь и корма задашь, — наказывает озабоченно мать, — пойло в ведре приготовлено… Да смотри, одевайся потеплее, как на улку пойдешь. И от дому, ради бога, далеко не бегай. Слышишь? — Уже у порога она спохватывается: — Лампу, как светло станет, задунь. Не забудь, сынок. Ладно? Не спали избу… Еда на столе.

И отец с матерью уходят, впустив в избу холодное облако и крепко прихлопнув за собой дверь.

Проскрипел морозный настил во дворе, звякнула щеколда, хлопнула калитка, стылая земля гулко и долго отзывалась под сапогами отца.

Но вот и шаги стихли, истаяли до тонкого, едва различимого хруста, до глубокой тишины вокруг. Теперь хоть заревись — никто не услышит.

А раз некому слышать, некому пожалеть тебя, то и реветь неинтересно.

Петруха умолкает, смазывает кулаком слезы, ходит по избе в поисках, чем бы заняться?

На улицу еще рано идти. Вот когда стрелки ходиков не будут висеть вниз головой, а на боку окажутся, а то и подниматься начнут, тогда в самый раз задувать лампу, натягивать одежонку и бежать со двора.

Пока же за окнами непроглядная темень, и не скоро еще, видно, светать начнет.

Гирька ходиков, тяжелая железная шишка, вздернута к самому маятнику. Это ее отец каждое утро подтягивает, потом она целый день помаленьку опускается.

А что, если гирьке подсобить малость?

Петруха подтаскивает табуретку, взбирается на нее, хватает шишку рукой, вниз тянет. Маятник зачастил, задергался, бегут наперегонки стрелки. Большая сразу же обошла маленькую, сделала круг — и снова обогнала. Ничего удивительного. Большая, она и должна быстрее бегать. Коська Сорокин вон больше Петрухи, так за ним разве угонишься.

Стрелки ходиков ложатся набок. Петруха прыгает с табуретки и бежит к окну. На улице должно быть светло, раз часы показывают «на боку». Им даже отец с матерью верят. По часам спать ложатся, по часам встают и корову доят.

Но за окнами по-прежнему ночь, слабое мерцание звезд, тление высокого месяца на ущербе.

Петруха оглядывается на часы. Те идут, тикают как ни в чем не бывало.

— Вруши! — выговаривает им Петруха. — Все, больше я с вами не играю. — Он тяжко, по-стариковски вздыхает. — Вздремну-ка я лучше на бабкиной кровати, подожду утро.

Бабкина кровать в дальнем углу, под небольшим, в три иконки, иконостасом. Загадочные, скорбные лики святых смотрят оттуда на Петруху.

Петруха, однако, бесстрашно разбегается, прыгает. Ух, какая это огромная кровать! Без бабки она кажется еще шире, еще просторнее, хоть на голову становись.

Долго и безуспешно он пытается встать на голову. Оттолкнется, подрыгает ногами вверху — опрокинется на спину. Передохнет чуток, и снова — только кровать ходуном ходит.

Намаявшись, наломав шею, Петруха лежит, уткнувшись лицом в подушку, прислушивается к дому, к дыханию ночи за стенами, к громкому сейчас стуку ходиков, к звонкой капели в тазик под рукомойником — один все-таки дома, боязно. А вдруг кто-нибудь из-за печки выйдет, а вдруг он уже стоит посреди избы, высоченный такой, с бородой до полу? Обязательно почему-то с бородой. И с мешком за плечами. С мешком для него, для Петрухи.

Сердчишко у мальчонки сжимается, тело становится ватным. Он бы закричал, да голоса нет, скулы свело; он бы вскочил и бросился из избы — да руки-ноги не слушаются.

Чуть спустя мальчик набрался-таки храбрости, приподнял голову. Фу-уф! Никого, слава богу, нет. Пусто в избе. Лишь старый, ленивый кот Ферапонт сидит на лавке. Коту и невдомек, коту и дела никакого нет до страха мальца.

Петруха опять дурашливо фыркает, смеется в подушку.

Подушка еще бабкой пахнет, хоть мамка все перестирала на кровати. Кажется, что бабка только что встала и отлучилась на минутку. Кажется, что она вернется вот-вот и приляжет рядом.

Петруха сворачивается клубком, лежит, угревшись, утихнув, следит за бесноватой игрой бликов на стенах от керосиновой лампы.

Бабка наконец является: склонившись над Петрухой, стоит такая родная, такая близкая. Тянет Петруху за рукав бабка, говорит что-то — не разберешь что, зовет куда-то — не разберешь куда. Мальчонка послушно сползает с кровати.

И вот уж они в поле, за хутором. Петруха шустро вышагивает впереди, покрикивает на бабку, торопит. В руках у обоих по лукошку — у бабки большое, у Петрухи маленькое, — идут по землянику.

В поле ни ветерка, ни облачка. Нещадно палит солнце. Пыль на дороге горячая-горячая, ногам больно.

А вот и лес, большой, сумрачный, прохладный. Таинственный, немного пугающий Петруху лес!

Только вошли, бабку подменили вроде: быстро, без остановок, без отдыха трусит помолодевшая бабка. Петруха едва поспевает за ней.

Выходят на солнечную душистую полянку, сплошь усыпанную крупной земляникой. Оба опускаются на колени, ползают, вытеребливают из травы спелую ягоду.

Скоро в лукошке у Петрухи с верхом, некуда класть.

— Баб, у меня полное!

Бабка не отвечает, не оборачивается, длинные костлявые руки ее стелются над поляной. Страшные руки. Когда они успели вырасти так?

— Баб, ты че все не кажешься?

Петруха обегает бабку, глядь — а это и не бабка вовсе, а какая-то совсем незнакомая старуха, кривая и горбоносая.

— А-а-а! — в ужасе кричит Петруха и, бросив лукошко, несется что есть духу прочь. Бабка за ним. Петруха уж слышит за спиной ее учащенное сопенье. Сейчас она поймает Петруху.

Вдруг лес расступился впереди, земля вырывается из-под ног мальчонки. Кувыркаясь, он летит в какую-то глубоченную пропасть, летит, аж обмерло, зашлось в груди. Долго летит. Наконец — бух… И — вот чудеса! Жив, уцелел, не ушибся даже!

Петруха сидит на полу перед кроватью, мотает головой спросонок.

Изба залита солнечным светом. Причудливые морозные узоры на стеклах высверкивают острыми искрами. Выходит, уж день давно, а Петруха разлеживается, жуткие сны смотрит. Нашел, называется, занятие.

Он проворно вскакивает, задувает потрескивающую и коптящую лампу, сдергивает с чашки на столе полотенце, расшитое петухами.

Чашка полна картофельных шанег, теплых еще, поджаристых и пахучих. Мать всегда накрывает стряпню полотенцем, чтоб дух не теряла.

Тут же, на столе, молоко. Целая кринка. Пей не хочу, на весь день хватит.

Умываться, конечно, не обязательно. Матери нет, некому по лбу щелкнуть. Некому вместо бабки запричитать: «Осподи, грех-то какой, без умывши за стол полез…»

Минута, другая — и живот полон, набит до отказа, не продохнешь. Не живот, а барабан настоящий, хоть бери палочки и играй.

Отпыхиваясь, отдуваясь, отходит он от стола, взбирается по приступке на печь, спихивает вниз шубейку, валенки, рукавицы. Рукавицы высохли за ночь, задубели и теперь не гнутся, гремят, как коробки.

На дворе крепко, по-зимнему студенит. Избы, деревья, земля — все покрыто колким налетом изморози, все ужалось, потрескивает, поскрипывает в холоде. Но снега и сегодня нет. Ну что это за зима? Уж и речушка застыла, а до сих пор и снежинки не выпало. Санки под крыльцом ржавеют.

Хутор всего в три домика.

Крайний дом занимают Петруха с родителями.

Посередке изба Натальи Сорокиной, «вертихвостки», как ее отец называет. Наталья ларьком в Большакове заведует, пивом торгует. С пива она, говорят, и толстая такая. Сын у нее есть, Коська. Наталья его часто ремнем лупцует. Лупцует и приговаривает: «Думаешь, безотцовщина, так я на тебя и управы не найду?..»

С пива, говорят, и жизнь Натальина боком, наперекос идет. Все время, мол, вокруг нее мужики околачиваются, а «сколько-нибудь путящего» ни одного нету.

Плохо, конечно, без отца Коське, никто у Натальи ремень не отберет, не всыплет самой как следует. Но однажды Коська уверенно заявил Петрухе: «Врет она. Есть у меня отец. Мы, ребятня, без отцов не бываем… Я его, когда вырасту, найду обязательно. Он мне за все ответит».

На другом конце хутора живут Меркушевы, старый, ворчливый Прохор с дочерью Настей. Лет Прохору много-много, Настя и половины его годов не набрала. Она тоже в Большакове, на птицеферме работает. Она веселая, бойкая, но с изъяном, красным родимым пятном во всю щеку. Она самая младшая, самая последняя из разлетевшегося семейства Меркушевых.

Старик иногда упрашивает дочь: «Брось ты меня, Настасья. Иди на люди. Неужто хоть маломальский мужичонка не сыщется…» Настя отшучивается: «Да есть у меня суженый! Есть!» — «Хто-о?» — недоверчиво тянет старик. «Да Коська Сорокин! — смеется Настя. — Годочков так с десяток пройдет… и чем не жених! Он мне и сейчас внимание оказывает. Ему моя роза на щеке нравится!»

Смеется-то она смеется, а сама после таких разговоров уходит за огороды, падает пластом в траву и дико, как волчица, воет, катается в слезах. Петруха там не раз на нее натыкался.

А когда-то, рассказывала бабка, здесь вовсе и не хутор был, а большая шумливая деревня. Парней и девчат много было. Весело жили. Праздники разные справляли, игрища устраивали. Послушать бабку, так лучше деревни, где она век провела, и не было на свете.

Но еще до того, как Петрухе родиться, весь люд давай из деревни съезжать, в Большаково переселяться: там, мол, усадьба центральная; там, мол, жить легче; там, мол, электричество, то да се там.

И вот остались от деревни три домика. Хутор. Семь человек народу. А из ребятни и того меньше — двое, Коська да Петруха. Умрешь со скуки.

Скорей бы уж тоже в Большаково перебраться, где совхоз отцу новенький домик под шифером обещает и где в каждом проулке полно ребятишек.

Летом и здесь еще ничего, можно терпеть. Летом они купаются с Коськой, рыбалят, грибы-ягоды собирают. За скотом хуторским присматривают: Краснухой их, Вяткиных, и тремя ягнушками Меркушевых.

Да, вольный казак летом Коська — каникулы. Но зимой он занят часто, дома отсиживается, уроки готовит. Коська учится в третьем классе, Заостровскую начальную школу кончает.

Занят он и сейчас, наверно, раз носа не показывает.

— Кось! А Кось… — бегает Петруха завалинкой избы Сорокиных. Тарабанит в окна: — Кось! А Кось!

Форточка над ним распахивается, вместе с избяным теплом, бьющим струей наружу, всклокоченная, рыжая голова высовывается:

— Чего надо?

— Кось, ты уроки все выучил?

— Не твое, сопляка, дело!

Голова исчезает, форточка с треском захлопывается, в доме звонко и яростно залилась Капка, хитрая, угодливая собачонка, которую Коська балует, домой в непогоду пускает.

Чуть спустя Капка уж тонко скулит, радостно и нетерпеливо взвизгивает. Значит, Коська все-таки собирается! Значит, Коська выйдет сейчас!

Точно, выходит. На нем огромные бахилы-валенки, резиной подшитые, вытертые вельветовые штаны в суконных наколенниках, замызганная бросовая шапка — козырь отвален, латаная-перелатаная фуфайчонка. В руках — избитая, увесистая колотушка, с которой дрова колют.

— Кось, ты куда? Кось, я пойду с тобой?

— Иди, жалко, что ли.

Взвалив колотушку на плечо, Коська неспешно шагает вдоль хутора. Капка и Петруха семенят сбоку.

— Ну Ко-ось… ну куда мы? — пристает Петруха.

— На кудыкину гору.

— Кось, а колотушка зачем?

— Много будешь знать, скоро состаришься.

За хутором они сворачивают к Камышовке, неширокой извилистой речушке с покатыми берегами.

Камышовка течет под угором. В темной зеркальной воде слепящее солнце играет, синее небо плещется. Но это только кажется, что речка течет. На самом же деле она сейчас под толстым, прозрачным, как вода, льдом до самой весны спрятана.

Вся троица сбегает на лед. Лед до того гладок и скользок, что даже у Капки разъезжаются ноги. Кто-нибудь из мальчишек тоже нет-нет да и встанет на четвереньки.

Ходко, как на коньках, скользят они в низовья Камышовки… Под ними неслышно вода струится, мотаются, треплются космы водорослей, вспыхивает иногда дно в разноцветных камушках.

Петруха то и дело ложится, завороженно смотрит в подводное царство. Кто там? Что там?.. Как там сейчас пескарики поживают? Летом их много на перекатах. Забредешь по колено, намутишь воду — сбегутся, тычутся в ноги.

— Гей, не отставать! — окликает Коська. — Гей, ты чего там разлегся? Нос приморозишь!.. Гей, ты идешь или нет?

Коська уж далеко впереди. Шаркает бахилами, под ноги глядит, будто потерял что-то.

Глупая Капка носится от берега к берегу, тявкает звонко. Упадет, трется то одним, то другим боком, шерсть чистит. А то вдруг завертится как юла, хвост ловит, играет сама с собой.

Славно на речке! Необыкновенное солнце сияет. По льду тут и там рассыпаны крупные звезды изморози. Кусты и трава по берегам словно бы известью побелены.

Вдруг Коська замирает, вытянув шею.

— Кто там? Кого увидел? — бросается со всех ног к нему Петруха.

— Тиха-а!

В воде, у самого льда, стоит продолговатая темная щучка. Она как на ладони вся. Видно: и как жабры вздымаются, и как бурые плавники шевелятся. У щучки широкий, утиный нос и хищные, настороженные глазки.

— Отойди, — шепчет Коська. — Все отойдите, счас я ее…

Все — это Капка с Петрухой. Капка тоже в кругу: подбежала, скулит, лед когтями царапает. Щучка пугается, стреляет метра на два в сторону.

— Пришибу! — взвизгивает Коська, достает собаку пинком, Капка пронзительно верещит, катится, растянувшись плашмя.

Коська приказывает Петрухе:

— Уйми скаженную.

Петрухе увидеть охота, что опять такое надумал Коська? Но Коськин приказ — закон. Коська — не отец с матерью, не станет нянчиться, живо домой потурит. Вон как он Капку шуранул.

— Ко мне, Кап. Ко мне, — зовет Петруха.

Но Капка и не думает возвращаться, уселась на берегу, пищит жалобно.

Сзади, точно выстрел, бабахает колотушка. Трескучий, раскатистый гром пошел по реке. Петруха разреветься готов: самое интересное прозевал.

Коська стоит, победно уперев руки в бока. Колотушка валяется на льду, а там, где держалась щучка, большое белое пятно зияет, расходятся веером трещины. Щучка же, только что живая, быстрая щучка плавает теперь кверху животом.

— Спеклась! Оглушил я ее!.. Только бы не очухалась… Коська хватает колотушку, долбит, торопится, пробивает лед ручкой.

— Брысь, — предостерегает он Петруху, — подошвы оставишь.

Из пробитой лунки выбугривается вода — она почему-то парит, теплая, что ли? — расползается тонкой, широкой лужицей. Коська бесстрашно топчется в ней, ему нипочем вода, резиновые подошвы спасают.

— Бурав или пешню бы…

Сняв варежку и очистив лунку, Коська запускает руку под лед, выбрасывает щучку:

— Есть одна! Дальше поехали.

Щучка прыгает, бьется, прилипая ко льду. Рыбу тут же прихватывает морозом. Она начинает тускнеть, терять краски. Сначала побелели плавники, хвост, затем и пятнистое тело покрылось бархатистым налетом.

— Ну, чего там застрял? Рыбы не видел?

— Кось, можно я понесу?..

— Да брось ты ее! — кричит Коська. — Куда она к шуту денется? Возьмем на обратном пути.

Метров через сто Коська вновь останавливается, срывает с плеча колотушку, бьет раз за разом по льду, кидаясь то в одну, то в другую сторону.

— Чуть не ушел, собака! — поясняет он подбежавшему Петрухе.

Прежняя операция — лунка продолблена. Толстенький, крупночешуйчатый голавлик выброшен из воды. Этот усмиряется дольше, чем щучка, дольше не тускнеет, не гаснет, отливая серебром на солнце.

Все дальше и дальше уходят они от хутора, сотрясая морозную тишь гулкими, раскатистыми ударами, оставляя за собой то золотистого подъязка, то красноперую сорожку, то горбоспинника-окуня.

День набирает силу, расходится, разгорается все ярче и ярче. Река расстилается перед ними заманчивой, зовущей дорогой.

Берегом бежит Капка. Прыгает, скулит в радости, но близко не подходит, не может забыть пинок хозяина.

К полудню, однако, Коська спохватывается:

— Стоп, машина… назад. Так ведь недолго и на занятия опоздать… — И неожиданно предлагает Петрухе: — Пойдешь со мной в школу, клоп?

— Я? — не верит тот ушам.

— Кто же? Не Прохор же Меркушев.

— А ты меня не обманываешь?

— Больно нужно, — посмеивается Коська.

Он щедр, благодушен сейчас. Под воздействием хорошего дня, удачной охоты-рыбалки, безропотного и преданного послушания Петрухи нрав его — суровый — смягчился, этаким снисходительно-покровительским стал.

Обратно возвращаются тем же путем. Приворачивают к каждой лунке, подбирают уже закостеневшую рыбу. Петруха ее, как беремя дровишек, несет. Мелкая рыбешка — щепа, рыба покрупнее — полешки…

На хуторе беремя у Петрухи принимает Коська.

— Держи, — вручает он мальчонке с десяток полешек. — Матери отдашь, пирог испечет… Да смотри, не болтай лишко. Тебя со мной не было на речке, понял? А то прибежит вечером, раскричится: «Ты, Коська, соображаешь, нет? Зачем, сомуститель ты чертов, мальца за собой таскаешь? Утонуть захотели?» Скандалу, короче, не оберешься.

— Не бойся, не выдам, — уверяет Петруха.

— А я и не боюсь. Тебе ведь, не мне влетит. — И Коська уходит, строго предупредив напоследок: — Поживей там…

— Я только Краснуху напою!

Петруха мчится домой, оставляет на полке в чулане рыбу, натужась и сплескивая, тащит из избы большое, вместительное ведро с пойлом.

Краснуха, заслышав мальчонку, подает голос, тягуче и нутряно взмыкивает, глухо и тяжко топочет в стайке.

С трудом отодрав пристывшую дверь, Петруха ныряет в пахучий, туманный стаечный полумрак. Он еще не донес, не поставил пойло, а Краснуха уже сунула морду, шумно и безотрывно пьет, раздувая широкие розовые ноздри.

Ведро быстро пустеет, голова Краснухи проваливается, одни лишь ухватистые рога да прядающие ворсистые уши торчат наруже.

В стайке тесно, тепло от большого коровьего тела. В узенькое маленькое оконце, через которое навоз выкидывают, бьет упругий пучок дневного света.

Вскоре шершавый и сильный язык Краснухи зашаркал, заходил, как наждак, по дну и ведерным стенкам. Все вылизала начисто.

Петруха выпархивает во двор, шаткой, скрипучей лестницей лезет на сеновал, забитый доверху. Спешно надергивает пышный звенящий ворох.

Сено душистое, лугом после дождя пахнет. Так бы и похрумкал, попробовал сам! Повалялся бы, покувыркался в нем! Да время не терпит.

Петруха захватывает ворох пополнее, кряхтя волочет, сбрасывает в дыру над кормушкой Краснухи…

Затем он на минутку заскакивает домой, наспех съедает, запивая молоком, шаньгу, другую, третью… когда и проголодаться успел? Парочку шанег в карман — и опять на улицу. Коську караулить, не оставил бы, не ушел бы без него в школу.

На воле по-прежнему солнечно и вроде как потеплело немного. Изморозь на земле, на солнечных угревных местах подтаяла, впиталась темными пятнами. Небо тоже отошло, рассосалось, из резкого, густо-синего стало белесым по краям, а в центре, над головой, ласково и голубовато залоснилось.

Появляется Коська. Теперь он в школьную серую форму одет, вместо бахил-валенок — ботинки зимние (что-что, а денег на Коську Наталья не жалеет), вместо фуфайчонки латаной-перелатаной — шуршащая легкая болоньевая куртка. Из-под куртки на шее пионерский галстук горит. Шапка тоже другая, из кроличьей шкурки сшитая. Портфель он на прочных ремешках за спиной примостил.

— Готов?.. Двинули.

Дорога на Заостровку поднимается нешибкой крутизной угора. По ту и по другую руку — ржаное распаханное поле, до недавних пор еще шумливое, золотистое, а теперь вот застывшее, мертвое, в комья и пласты искромсанное.

— Вперед! — командует Коська. И, выхватив шашку воображаемую, коня воображаемого пришпорив, войско за собой увлекая, понесся во весь опор на штурм, на взятие высоты неприятельской.

Петруха не отстает от него, тоже беспрестанно «коня» вздыбливает, бьется отважно, половинит врагов налево и направо.

Туго, ох как туго приходится «неприятелю». Неприятель — ура! — не выдержал… Неприятель — ха-ха-а! — пятки смазывает.

Осаживают на угоре «коней», дух переводят. Отсюда уж Заостровка видна, тоже не бог весть какая, в каких-нибудь полсотни дворов деревушка. С левой стороны к Заостровке дорога примыкает, с правой, обогнув угор, все та же Камышовка блестит.

За Камышовкой необозримые дали раскинулись: чернеет на горизонте лес, повсюду, по холмам и лощинам, светятся блеклые квадраты и полосы озимых. Их перемежают темные поля под паром, березовые и осиновые колки, черемуховые и ольховниковые заросли. Лощины местами речушками и ручьями изрезаны. На седых лугах приземистые, осевшие стога пасутся. И еще много-много чего видно с угора.

Школа в Заостровке на самом бойком месте стоит, бывший поповский дом занимает. Церковь полуразрушенная рядом. Мохом, травой зарастает церковь, мелкие, цепкие деревца выпустила из развалин.

Поповскому дому сноса нет. Огромный, раскрыленный, из прочного красного кирпича сложенный, он возвышается над деревней, над местностью. Сюда, как к костру, ученики со всех сторон сходятся.

Занятия в школе еще не начались. В коридорах гвалт, кутерьма, ребятни полно. Рыжий, веснушчатый мальчишка, яркий, что осенний лист, возник перед Петрухой, обошел кругом и, не признав в нем равного, достойного себе, спросил задиристо и нахально:

— Зачем приперся?

Спросил и давай наступать, наскакивать, как петух, оттеснять Петруху к двери, он чуть повыше был:

— Иди себе… иди знай.

Коська хлопает конопатого по затылку, грозно и внушительно предупреждает:

— Он со мной пришел, понял?

Конопатый живехонько растворяется в толчее ребячьей. А Коська с Петрухой в раздевалку идут.

— Шубейку твою близко повесим, — говорит Коська, — чтоб найти мог, если домой раньше времени надумаешь… Шапка в рукаве, рукавицы в кармане.

Затем они в класс входят, просторную и высокооконную комнату.

В классе тоже полно ребятни. Но ребятня здесь не разнокалиберная, не как в коридоре, без мелочи пузатой. Старшеклассники, одним словом!

— А Сорока-то с ке-ем! — сипло оповещает школьник с забинтованной шеей.

Класс шумно сбивается вокруг пришедших. Мальчишки тормошат Петруху, девчонки журят, как заправские женщины.

— Утю-тю-тюу-у… — поет одна ласково, — кто к нам пришел-то-о!

— Чей такой хороший мужичок нагряну-ул? — в тон ей подхватывает другая.

И каждая норовит погладить Петруху, «козой» из двух пальцев забодать.

Неожиданно все по своим местам рассыпаются. Те третьеклассники, что в коридоре были, тоже влетают — на всю школу звонок трезвонит.

Коськина парта у окна, последняя.

— Тут будешь сидеть.

— Читать и писать учиться?

— Учиться, учиться… если толку хватит.

Входит учительница, полная, пожилая, в вязаной голубой кофте. Класс, как по команде, стих, замер в проходах меж партами, один Петруха сидит.

— О, да у нас гость? — восклицает учительница. — Петя Вяткин вроде… из Комарова? — Учительница приставляет к глазам очки, которые в руках принесла. — Верно, из Комарова. — Эта старая учительница всех ребят — и школьников, и не школьников — в окрестных деревушках и хуторках знает. — У нас, Петя, все встают, когда старшие входят.

Коська хватает Петруху за шиворот, сильным рывком на ноги ставит. Класс взрывается смехом.

— Сорокин, — строго замечает учительница, — ты, как всегда, перебарщиваешь… Здравствуйте, дети. Садитесь.

И урок начинается, урок математики.

Учительница вызывает учеников к доске, правила какие-то спрашивает, о каких-то примерах и задачах разговор ведет, оценки в дневники и журнал ставит.

Но Петрухе еще не под силу школьные, к тому же третьего года обучения, премудрости, ему быстро надоедает слушать учеников и учительницу. Лучше в окно смотреть.

Там, за окном, над полуразрушенной церковью, голуби резвятся. Стремительной серебристой стайкой взмывают они ввысь, покружат, покувыркаются в небесной сини и вновь опускаются на церковные развалины.

Вдруг Петруха вскакивает, упирается лбом в оконное стекло. Возле школы, к забору и деревьям принюхиваясь, Капка шныряет: по следам за мальчишками прибежала.

Петруха выбирается из-за парты, бежит по проходу. У стола его задерживает учительница:

— Что случилось? Почему без разрешения, Петя?

— Да Капка там!.. Я ее домой отведу, а то ее здесь собаки забидят.

— Ах вон оно что-о! — улыбается учительница. — Ну, ребята, — обращается она к классу, — разрешим Пете Вяткину доброе дело сделать?

— Разрешим! — хором отзывается класс.

— Ладно, Петя… ступай, — отпускает учительница. — И почаще наведывайся, привыкай к школе.

Класс вздыхает завистливо. Хорошо Петрухе: захотел — остался, захотел — «ступай». А тут вот сиди и толчи математику.

Капка встречает Петруху счастливым лаем. Собачонка до того рада, до того рада! И на брюхе-то она ползает, и на задние лапы встает, и прыгает свечкой, клюет острым носиком лицо мальчишки.

Петруха достает шаньги, одну собаке бросает, другую сам ест.

— Подкрепимся… и домой, — разговаривает он с Капкой. — Не то уж вечер скоро, темнеть начнет. Волки из лесу на дорогу выйдут, съесть могут… Что? Коська как?.. За Коську не беспокойся. У Коськи фонарик в портфеле. Он как посветит им, сразу все волки разбегаются.

Управились с шаньгами, пошли. Миновали последние избы.

— За мно-ой! — рвется вновь в бой Петруха.

Он теперь Коську замещает. Ох, как сладко командиром быть, чувствовать в себе храбрость и ловкость! Будто бы кто подхватил тебя и на крыльях несет. Несет, несет и на угор вносит… Здесь Петруха постоял, поостыл под ветерком малость, опять, как с Коськой давечь, размахом и ширью земли залюбовался.

Дали заречные замглели уж, дымкой подернулись. Долог ли день в начале зимы. Только-только, казалось, перевалило за полдень, а солнце уж краснеет, на спад идет. Небо выстыло, отстоялось в преддверии звезд, бездонная глубина его обозначилась.

На речке, напротив хутора, чернеет что-то: не то зверь, не то человек сидит, не то пень громадный под уклон спущен. Пню так вроде бы неоткуда взяться? Зверь тоже не будет на виду торчать. Одно остается — человек. Но что он забыл-потерял на льду? Провалиться, утонуть захотел? На Коську с Петрухой нечего равняться, их и потоньше лед сдержит. А это ведь что медведь издали-то.

Капка, увидев человека, залаяла, заурчала. Убежала, миновав хутор, далеко вперед, свое основное назначение выполнять — брехать попусту.

Человек рыбаком оказался. Он в черном дубленом полушубке, шапке-мохнатке, валенках с калошами, на низеньком раздвижном стульчике устроился. Перед ним аккуратная лунка просверлена. Он сидит и короткой, игрушечной удочкой подергивает. Подергает, подергает — и готово: леску выбирает, на конце которой окунек трепыхается. Отцепит окунька, бросит направо, где уж их целая куча намерзла, и снова дерг-дерг… На льду возле него ящик фанерный, бурав брошен, черпалка с дырьями лунки очищать.

— Давай-ка до меня, — подзывает рыбак Петруху. Голос у него добрый и густой, из-под пшеничных усов, в углу рта, трубка торчит, попыхивает сипло. — Ну, ну… не бойся.

Петруха несмело приближается, бочком-бочком так, с улыбочкой смущенной на лице. — Ты, мальчик, здесь живешь?

— Ага… на хуторе.

— Так, хорошо… — наговаривает рыбак. — И с кем живешь? Отец, мать есть?

— Есть.

— Так, совсем хорошо! Совсем обнадеживающе… Тебя как зовут-то?

— Петруха.

— Знатное имя, брат… царское! — все словоохотливее становится рыбак. — О Петре Великом слыхал?.. Услышишь, ничего-о… какие твои годы еще. А заночевать у вас можно? Родители твои как, не шибко сердитые?

— Не-ет, не шибко, — уверяет мальчонка, — разве что меня когда приструнят.

— Очень хорошо! Очень великолепно! — взметывает рыбак удочкой.

— А ты, дядя, тутось как очутился? — насмеливается Петруха.

— Пешочком, брат… пешочком. А до Большакова автобусом. — Рыбак зажимает меж колен удочку, выхлопывает и выдувает из трубки пепел. Прячет трубку в отворот полушубка, а вместо нее солдатскую фляжку вынимает. Потом он отвинтил крышку, глотнул два раза из фляжки, крякнул смачно: — Такие, брат, дела… распрекрасная здесь рыбалка у вас. Ты не рыбак еще?

— Нет, я только летом… пескарей. А сегодня мы с Коськой колотушкой глушили!

— Коська твой друг?

— Да!.. И хозяин вон собаки той, — показывает Петруха.

Вверх по угору, к хутору, убегала Капка. Ей, видать, надоело облаивать незнакомца, сейчас она заберется в конуру во дворе и проспит-пролежит дотемна, до прихода из школы Коськи.

— Варварство, брат, это… рыбу глушить, — слышит Петруха, — ни сердцу, как говорится, ни разуму.

Рыбак поднимается, бурав и черпалку прихватив. Сверлит и чистит метрах в пяти от своей другую лунку. Придвинув фанерный ящик, еще одну удочку вытащил:

— Вот тебе снасть, Петруха… Смотри, как это делается, — рыбак приседает на корточки перед лункой. — Опускаем блесну… подергиваем слегка, играет пусть, чтоб рыба за малька принимала… Гоп! Видишь, поводочек на конце гнется? Теперь — р-р-раз… подсекли, и наверх его, наверх, ушастого! — Колючий, ершистый окунек выброшен на лед.

— И у меня клюнет? И у меня получится? — загораются глаза мальчонки.

— Клюнет, Петруха… клюнет. Жадный сейчас окунь. Жор у него… падкий на блесну. Держи, дарю тебе самолов, Петруха. Знай дядьку с усами.

— Дарите? — изумлен Петруха. — Насовсем дарите?

— Насовсем.

— А за что, дяденька?

— За красивые глазки… Рыбачь, рыбачь давай, — и рыбак возвращается к своему стульчику.

Уж не сон ли это? Уж не блазнит ли? Удочку, самую настоящую зимнюю удочку, о которой и не мечталось даже, держит Петруха. Ручка пробковая, легкая, почти невесомая, стержень красенький, с кольчиками, блесна малюсенькая-малюсенькая, с одной стороны позолоченная, с другой — посеребренная. На конце блесны крючочек-заглотыш пристроен.

— Дядя… а, дяденька. Можно мне удочку Коське давать? Он со мной тоже всегда делится.

— Можно, конечно… какой разговор. Пробуй давай, пробуй…

Петруха склоняется над лункой. Он все старается так же делать, как ему рыбак показывал: и удочкой чуть-чуть подергивает, и глаз с поводка не спускает.

Внезапно поводок ожил, леска натягивается, упругие частые рывки бегут по ней, передаются Петрухе. От неожиданности он так рвет удочку вверх, что пойманный окунишка вымахивает из лунки, как воробей.

— Ловко я его!

Тело окунька цепкое, шершавое, будто терка, он пучит свои оранжевые глазки-колесики, судорожно зубастый рот смыкает и размыкает.

— Вот ты и рыбак с моей легкой руки! — говорит дядечка.

За первой поклевкой, за первым выловленным окуньком, другой следует, третий…

Так в работе, в занятости, волнующей и азартной возне возле лунок и проходит их время.

Неслышно наплывают ранние сумерки. В низине густая синева скапливается. На западе уж месяц в вышине зябнет, рога угрожающе топорщит, там все уж смешалось в наплыве тьмы, блестки звезд выявились. Небо над угором, где солнце скрылось, переливается яркой зеленцой.

— Кончаем, Петруха? — предлагает рыбак. — А завтра придем сюда?

— Непременно, брат… Завтра чуть свет — и мы на ногах с тобой.

Сматывают удочки, забирают улов — Петруха окуньков по карманам распихал, рыбак в фанерный ящик сложил — и идут с речки.

Хутор точно вымер: ни звука, ни огонька. Даже Капка ни разу не тявкнула, когда они мимо Сорокиных проходили. Даже у Меркушевых темно, хоть Прохор обязательно дома сидит, негде ему больше быть. Прохор небось и время-то спутал, засоня старый, вечер, поди, за утро принял, света ждет, коптилку не зажигает. Дрожь пробирает, жутко идти по такому хутору.

Зато как приятно домашнее тепло, сухое потрескивание фитиля, помаргивание керосиновой лампы, усыпляющее тиктаканье ходиков.

Оба они, и рыбак, и Петруха, сидят на широкой лавке, прислонившись спинами к неостывшему, неослабевшему за день печному боку. На коленях Петрухи кот Ферапонт пригрелся, рыбак ворот свитера отогнул, ноги в блаженной истоме вытянул.

— Господи, тихо-то! — говорит он, прикрыв глаза. — И откуда это в нас, Петруха? Я вот родился и живу в городе, но почему… почему мне кажется, что все это когда-то и у меня было, давным-давно было… И изба эта, и ночь за окнами… В крови, видно, это в нашей: и звон бубенцов в просторах, и редкие огни деревушек… Ты меня слышишь, Петруха? Вот подхватит, понесет, завертит тебя жизнь… вот тогда ты и вспомнишь свой хутор. Вспомнишь, бра-ат… вспомнишь. Помяни мое слово, вспомнишь.

Слышатся чьи-то шаги, голоса во дворе. Кто-то нетерпеливо на крыльцо поднимается, сенки минует.

— Идут! — срывается с лавки Петруха.

Порог переступает мать, обеспокоенная, измучившаяся душой за сына.

— Что долго так, мам? Мы вас ждем-пождем с дяденькой!.. Дядя у нас ночевать будет. Он мне удочку подарил!.. Я уж рыбачить наловчился, на целую жареху надергал!

Рыбак смущенно встает:

— Вы меня извините, пожалуйста… за столь бесцеремонное вторжение.

— Ой, да что вы, что вы! — машет руками мать. — Ночуйте, ночуйте на здоровье… Мы всякому встречному рады. Что же ты, сын, гостя не привечаешь, не потчуешь ничем? Хорош хозяин. Шанег вон много осталось, молоко… Ты чего, мне скажи, ел-то? Вся почти еда цела… У, наказанье мое, вовсе избегался, чертенок. Глазенки одни торчат… Где твоя рыба-то?.. может, и впрямь на жареху хватит?

— Хватит, — напоминает о себе рыбак. — На меня тоже полагайтесь.

Не прикрыв за собой дверь для свету, Петруха вышмыгивает в чулан, ссыпает там в подол рубахи и дневной, и вечерний уловы, приносит матери.

— Смотри-ка, и большенькие есть! Неужто все удочкой?..

Петруха опасливо косится на рыбака, не выдал бы, не проговорился про Коську. И тот — молодец! — не подвел, лишь улыбнулся в усы.

— Мам, где папка-то? Я ему тоже покажу!

— Отец у коровы убирает, придет счас… Ох, не рада, не рада я этой удочке. Теперь же тебя с речки не докричишься.

Часа полтора спустя все четверо сидят за столом, ужинают, подчищают с большущей сковороды зажаренных окуней. Рыба мягкая, сочная, во рту тает. Пальцы и губы у всех точно медом измазаны, лоснятся от жира. Взрослые едят и нахваливают: «Ай да Петруха! Ай да кормилец!»

Петруха доволен, Петруха сияет. Много он разных радостей испытал сегодня: и в школе-то побывал, и рыбы наловил, и удочку нежданно-негаданно приобрел. Сколько событий! И все на один день пришлись.

Но самое интересное завтра предстоит. Завтра, к полудню, появится на речке Коська, а у Петрухи уж с рыбаком полно окуньков наловлено! Вот кого завидки-то возьмут, аж жалко Коську. Особенно когда Коська про удочку узнает, что она теперь его, Петрухина, удочка!

Он первым вылезает из-за стола, уставший, насытившийся, осоловелый (сегодня с одних только похвал не мудрено осоловеть) — и сразу же на полати, на лежанку свою из старого тряпья, оттуда и видеть и слышать все лучше.

Отец и рыбак доканчивают солдатскую фляжку, оба хмельные, красные, разговорчивые сидят.

— Спору нет, — горячо доказывает отец, — отдохнуть сюда можно приехать… на недельку так, на две. Ну, на месяц от силы. Но жить, как мы, долгие зимы коротать… В то время как близко совсем: и радио, и кино, и все что угодно тебе… Нет, не всякому так поглянется.

— Может быть, может быть… — соглашается рыбак, попыхивая трубкой. — Все мы, знаете, дети… двадцатого века дети. Играем в игрушки его, не можем уж без них…

Глаза Петрухи смыкаются, он мотает головой, противясь сну. На мгновенье перед ним всплывает огромная морда окуня. «Мы дети, мы дети, мы дети…» — шипит она зубастым ртом. Потом все несется куда-то, проваливается и пропадает в сознании Петрухи.

 

БРОННИКОВЫ

#img_13.jpeg

В поле меня обогнала ватажка мальчишек. Они с криком пронеслись мимо, пиная по дороге новенький, желтый, туго надутый и звонкий мяч. Тяжелая, удушливая пыль вздымалась после них над дорогой.

— Вы, ребята, куда? — придержал я за рубаху одного из мальчишек.

— В Зуевку! С Бронниковыми играть! Они уж нам два раза наставили…

— Обыграли, что ли?

— Ну… Но сегодня у них ничего не выйдет. Сегодня Колесо с нами!

Кто такой Колесо, я не успел спросить, мальчишка кинулся догонять товарищей.

Путь мой лежал тоже через Зуевку.

Стояла послеполуденная жгучая жара. Июльское солнце калило немилосердно. Казалось, что все вокруг может истаять, расплыться под его лучами. Во рту загустевала слюна, в висках стучало. Трескучий беспрерывный звон кузнечиков закладывал уши.

Дорога нырнула в прохладный березовый колок, быстро пересекла его, вновь выбилась на поле, завиляла средь высокой поспевающей ржи, воздух над которой струился, дрожал, потом незаметно взбежала на холм — отсюда и открылась впереди Зуевка.

Когда-то это была большая деревня, разделенная пополам глубоким логом. Но сейчас по одну сторону лога совсем нет изб, лишь догнивают местами негодные уж даже на дрова срубы разваленных построек да затягивает дурниной брошенные усадьбы; по другую же сторону — старый, почерневший коровник с проваленной крышей, за ним — небольшой квадратный загон, выбитый скотом, дальше — несколько жилых и нежилых изб, истемненных и скособоченных временем. Жилые избы угадывались по ухоженным огородам на задах, по буйной и густой зелени в них.

Я спустился с холма, миновал ветхий полуразвалившийся коровник, миновал загон, где в тени могучего разлапистого тополя сбилось от жары стадо телят, миновал первую жилую избу, крепкий еще пятистенок из толстых бревен, и увидел у огорода ребят, которые давеча обогнали меня.

Ребята сидели верхом на изгороди, на прогнутой — вот-вот затрещит — жердине, и вели с кем-то переговоры.

И я не удержался, привернул — взяло любопытство.

За изгородью кипела работа. Там часто вздымались и опускались тяпки. Там старалась, окучивала картошку другая ватага мальчишек, Бронниковы, как я догадался. Самому малому — лет шесть, самому большому — четырнадцать. Они так и двигались согласно возрасту: старший впереди, младший сзади. Я сосчитал: сразу семь рядов опалывали братья Бронниковы. Крепко, ничего не скажешь! Правда, и огород нешуточный, соток пятьдесят, не меньше. Да ведь и Бронниковых можно понять — ничто же, кроме огорода, не прокормит такую ораву.

Все они были наголо, неловко, лесенкой подстрижены — чувствовалась чья-то одна, не шибко умелая, отцовская, должно быть, рука, и только двое старших носили волосы — эти уж, видать, не давались стричься. Все были босы, и по черным, задубевшим пяткам, по исцарапанным, изъеденным цыпками ногам можно было с уверенностью сказать, что летом Бронниковы не знаются с обувью. И с одежкой тоже не знаются, есть трусишки — и ладно, благо на дворе теплынь, не пропадешь.

И еще казалось, что Бронниковы — это один и тот же человек, только в разном возрасте, — так много в них было схожего. Они и вели себя одинаково. Одинаково горбились, одинаково шмыгали носами, одинаково диковато и колко сверкали, скашивая, глазенками из-под насупленных, выгоревших до желтизны бровей.

Вот старший закончил ряд, оглянулся на тянувшихся сзади братьев:

— Вовяй, ночью спать будешь!

И хоть никто из Бронниковых не отозвался, не разогнул спины, Вовяя стало сразу же хорошо видно: он быстрее всех затюкал теперь землю.

— Митьки вон постесняйся…

Самый маленький Бронников тоже зачастил тяпкой, будто и его осудили.

— Значит, не будете играть? — крикнули с изгороди.

— Сказано, доокучим картошку.

— Так вы ее когда доокучите? К завтрему разве?

— Завтра и приходите.

Один из Бронниковых все же не выдержал, робко спросил:

— Может, сыграем, Сань?

— А чо будешь зимой лопать? — живо пресек того старший.

— Да дрейфят они, ясное дело! — издевались над братьями. — Видят, что Колесо с нами…

— Подумаешь, Колесо, — фыркнул один из Бронниковых.

— Да тебя-то запросто сделает!.. Он же за юношескую выступает!

— Сань, чего они хвалятся? — В голосе оскорбленного Бронникова слышалась мольба: дай ты нам сыграть с ними.

— Сделает! — разжигали Бронниковых. — Он вас всех как миленьких сделает!..

— Ладно вам, растрепались, — буркнул недовольно белоголовый крепыш, низенький и неимоверно косолапый. Колесо, и впрямь Колесо, точнее не придумаешь. Был он в настоящих, хоть и разбитых, стареньких бутсах, в бесцветной, красной когда-то, футболке с номером. — Ну, не хотят играть… не надо. В следующий раз сыграем.

Как ни странно, но сговорчивость белоголового настроила Саньку на воинственный лад.

— Ну-ка, кончай! — скомандовал он своим.

Бронниковы молча побросали тяпки и пошли вслед за Санькой.

— Митька, зови рыбаков, — делал тот на ходу распоряжения. — Славка, до бани дуй… Хорька на игру высвободи.

Митька и другой, чуть повыше его, Бронников, Славка, кинулись выполнять приказ: Митька бросился к баньке, стоявшей в конце огорода, Славка махнул через ограду, побежал к речушке в логу.

Тем временем Колесо строго наказывал команде:

— Только в пас играть, слышите? В одиночку их не пробить, испытано уж… костьми ложатся. Пине и Левке Сану держать. И чтоб ни на шаг от него!

— Ага, — занудил мальчишка, которого я расспрашивал дорогой. — И я хочу в нападении!

— Молчи, — шикнули на него. — Знаем твое нападение. Сказано, Сану держать… значит, держать.

Пиня скрепя сердце покорился.

— Я по центру буду, — закончил белоголовый. — Ты, Костя, правый фланг, ты, Валька, левый…

Бронниковы перелезли изгородь, тоже сбились в круг на военный совет.

— По двадцать минут играем, два тайма, — крикнул немного погодя Санька.

— Добро, — отозвался за команду белоголовый. — Время найдется?

Санька не ответил, направился к дому напротив, постучал в низкое окошко, уставленное по подоконнику горшками с геранью. Кто-то там тотчас толкнул створки, послышалось сиплое старческое кряхтенье:

— Чо тебе, Сань?

— Нам бы часы, деда Михайла.

— Опять мячт затеваете?

— Мачт-реванш, деда!

— С кем?

— Балдинские приперли.

— Буду сичас.

Санька повернул назад. Ребятня уж устанавливала ворота прямо в проулке. Принесли и положили камни вместо штанг, тщательно вымеряли шагами меж ними — не дай бог, ворота окажутся разные.

Вскоре из дому напротив вышел куцебородый шаткий старик, усохший, как гороховый стручок, скрюченный, но улыбчивый, гоношной, с палкой, с большим старинным будильником в руках. Он сел на скамью у ворот, поставил будильник рядом. На нем была длинная, без опояски рубаха, застиранная, заштопанная местами, на ногах — стеганые матерчатые бурки.

— Дусь, выползай! — радостно позвал он.

Горшки с геранью раздвинулись, в окне появилась маленькая старушечья головка, повязанная красным платком. Лицо — тоже с еще неизжитой игринкой в глазах, в дебрях морщин, глубоких и мелких.

— По чо, старый, кликал?

— Вылазь, говорю… угланов смотреть.

— Наплюну-ка, вылазь. Так, поди, разберусь.

— Ну, разбирайсь, разбирайсь. А я из окошка плохо вижу.

— Ты теперь откуда хорошо-то видишь?

Это легкое, незлобивое препирательство вполне удовлетворило стариков, каждый как бы сумел отстоять личную независимость, остался при своих интересах.

— Ты тогда подсаживайся, што ли, — заметив меня, сказал старик, — чего ноги-то маять.

Я подсел. Старик возбужденно потер руками:

— Сичас светопреставление начнется!

— Часто болеете?

— Да пока, слава богу, обхожусь… Глаза вот только худые.

Не понял меня старик, не примкнул к огромному племени болельщиков.

— Очками обзаводиться надо, — охотно наговаривал он, — сюда ведь не одни балдинские приходят. Кажную почти неделю хутбол-от… многие сводят счеты с Бронниковыми. — Старик помолчал и прочувствованно добавил: — Они молодцом у нас! Орлы! Горой друг за дружку… Ишь слетаются все!

От баньки вместе с Митькой прибежал проворный скуластый мальчишка, резкий и беспокойный. Тоже Бронников, сразу видно. Только самый, пожалуй, своенравный Бронников — мышиные, маленькие глазки так и посверкивают темными угольками.

— Этот ихний неслух отчаянный шибко… Хорьком прозван, — пояснил старик. — Уж и поддает ему Санька. В баню частенько запирает… специальное наказанье придумано.

— Ну-ка, поди сюда, — подозвал Санька Хорька. — После игры снова в баню. Понял?

Хорек что-то буркнул, боднул головой — не то в знак согласия, не то протеста.

— А вот и двойняшки спешат! — как бы даже обрадовался, заегозил на скамейке старик. — Опять харюзков ловили. Двойнят всегда на промысел отряжают. Все подспорье столу.

Славка привел с речушки двух совершенно одинаковых Бронниковых, только одетых по-разному: один был в великоватом, до колен, пиджаке, другой — в девчоночьем платье. Первый держал на плече удочки, второй нес кукан, унизанный мелкими рыбешками.

— Рыбу и уды домой, — скомандовал Санька. — Да сымите свои пугала, нече народ смешить.

— Сымем, конечно. Мы только рыбу ловить оделись. В кустах крапива, комарье жалятся.

Близнецы сбегали в дом, вернулись уже без рыбы, без удочек и в одних трусишках.

— Эти рыболовы заядлые, хлебом не корми, — рассказывал старик. — Эти вслед за Людкой народились… есть все же девка у них одна. Ну, народились, и слава богу!.. Одежку оне друг другу передают, вырос из одной, отдал меньшому, ежели она не дыра на дыре… А тут сразу двое растут! Как делу быть?.. Вот и донашивают Людкино добро, оба порой в платья вырядятся. — Старик ухмыльнулся, постукал нетерпеливо палкой. — А што? Кто здесь на них больно-то смотрит. Бегают, как зверушки какие. Здесь им только и жить, бесштанным.

Меж тем ребятня сошлась в центре поля.

— Лишко вас нынче, — сказал Санька белоголовому. — Убирайте одного игрока. Нас всего десятеро.

— Ничего не знаем! — заупирались балдинские. — Команда должна быть командой… полный состав!

— Ладно, черт с вами, — уступил в этот раз Санька. — Людка! — гаркнул он зычно. — Где ты там? Людка!

На высоком крыльце бронниковского дома, держа на закорках толстого голозадого мальца, появилась девчонка, большенькая уж, в коротком застиранном сарафанчике, мало чем отличная от мальчишек.

— Людка, вставай в ворота!

— Ага! А Прошку куда?

— Брось его на поляну, пусть ползает!

Девчонка, немного поколебавшись, спустилась с крыльца, положила Прошку в траву возле прясла, встала в ворота. Сарафанчик она заправила под трусы, сжала упрямо рот, приняла боевую готовность — получился еще один Бронников. Малец пока что спокойно ползал по полянке, садился, играл травинками.

— Вы начнете сегодня, нет? — потянулся старик к будильнику. — Я завожу…

— Заводи, заводи, деда! Двинули!

Игра началась с настойчивых, яростных атак балдинцев. Они сразу заперли Бронниковых на их половине и не разжимали тисков — жаждали реванша, голов, счета. Команда у балдинцев была более ровная, всем лет по восемь — двенадцать, и пасовалась лучше, и наступление вела по всем правилам футбольной стратегии.

— Жаль, бати с ними нет, — вздохнул, тревожась за братьев, старик.

— Тоже играет?

— Выскочит иногда, подмогнет… Он ведь и сам чисто пацан, Егорко-то. Ни заботы, ни лета мужика не берут. Клепат и клепат ребятню. Дашка его кажинный год круглая ходит. Мать-героиня уже, пособие получает. — Старик вдруг затаил дыхание и смолк, пережидая опасность у ворот Бронниковых. — Они на покосе сейчас, Дарья-то с Егоркой. Колхозные сена пока убирают. Позже за свои примутся, вечерами да как… Свои-то деляны правление еще не разрешает косить, если колхозные не управили… А так оне за телят в ответе, на мясопоставку ростят. Но с телятами ребятня управляется. Отпустит вот жара, в поле выгонят. Дарья и Егорко могут и не ходить в бригаду, раз телята за ними… ртов-то, однако, вон сколько, кажный есть-пить просит.

— Да, большая семья.

— Считай, полдеревни бегает! — кивнул старик. — Как бы мы и жили, одни-те? Без ихних концертов?

Словно в подтверждение слов старика на поле в это время что-то случилось: надсадным, дурным голосом завопил Прошка, ребятня бросила игру, сбежалась тесно. Прошка, оказывается, уполз от изгороди, и атакующий по краю балдинец попал в него мячом. Атака была сорвана, балдинцы настырно горланили:

— Штрафной надо бить! Двенадцатый игрок на поле!

Двенадцатый игрок орал во всю матушку.

Тонко, пронзительно взвизгнув, кинулась Людка из ворот, ворвалась в ребячью толчею, вытащила Прошку.

— Да кто у меня Прошеньку обидел, кто посмел? — сильно трясла она мальца. — Ишь, ишь какие… вот, вот им! — грозила она кулаком.

Прошка не затихал, по-прежнему перекрывал всех крикунов на поле.

— Людка, на место, — приказал снова Санька.

— Счас, дожидайся! — огрызнулась девчонка. — Пока не уйму, не встану.

— Да брось ты его! Поревет-поревет да перестанет.

— Ну, ну… приказчик нашелся. А что, если он надсадится, пупок наживет?

— Дай-ка мне его, девонька, — послышалось сбоку, из окна. — Дай ангелочка.

— Во, правильно! — Санька вырвал у Людки орущего мальца, сунул его под мышку, пересек дорогу, вручил с рук на руки бабке Дусе.

— Иди ко мне, маленький. Иди, хорошенький! — заприпевала, зауспокаивала довольная бабка. — Ух, они, бусурманы! Ух, разбойники! Убили моего Прошеньку. А я вот тебе покажу что-то!..

Рев тут же оборвался. Прошка, видать, любил, чтоб ему что-то показывали.

Игра продолжалась. Штрафной удар, назначенный таки за выход двенадцатого игрока на поле, не дал результата. Бронниковы по-прежнему успешно отбивали все штурмы балдинцев.

— Егорке уж который раз предлагают в Балдине, на центральной усадьбе поселиться, — снова заговорил старик. — Дом там подходящий дают, ясли, детсад обещают… Нет, не соглашаются. У меня, говорит, свой детсад, свои ясли. Пусть, говорит, живут как жили. На воле. На подножьем корму… ягоды, грибы здесь под боком. Здесь, мол, оне сами себе хозяева, никому не мешают… Через них, Бронниковых, и мы, старушня да старики, держимся, не съезжаем. Теплится Зуевка!.. Не то бы нас правленцы беспременно доняли. Им ведь, правленцам-то, што надо? От лишнего беспокойства избавиться. А какие беспокойства тут? Магазин нам ихний не нужон, хлебушек мы сами пока што печем. Подбросит нам Егорко на лошадке пару мешков муки к зиме, вот и все беспокойства. Остальное скотинешка дает, лес, огород… За пензией мы еще, слава богу, тоже на своих двоих ходим. Мы даже голосовать выбираемся, хошь оно и приятнее было бы, чтоб приезжали…

— Ну, хорошо… вам проще. А вот как Бронниковы?

— Бронниковы зимой с раннего утра на лыжи — и, стужа не стужа, метель не метель, в Балдино за три километра дуют. Кто на работу, кто в школу… кто за чем вопщем.

— Так не все ведь… Малышня одна остается?

— За малышней то Людка, то Санька доглядывают. Оне в разные смены учатся, меняют друг дружку… Сами же хозяева затемно возвращаются. Всегда што-нибудь поесть из магазина тащат, кормят ораву… Трудненько им зимой, известное дело, хошь много и сама ребятня делает. Да Егорко не унывает, машет на все рукой. Частенько дажеть выпимши домой приходит. Зато, говорит, опосля легше будет. Ништо, мол, его Бронниковых в жизни не испугает, все в детстве, мол, испытают-перетерпят. Он ведь не без ума, Егорко-то. Што, говорит, ребятня не доберет маленькими — взрослыми сполна возьмет. Природа, говорит, ничего не попишешь…

Все свои атаки балдинцы строили по центру, пасуя на белоголового. Тот играл и впрямь хорошо, кривые его ноги просто завораживали, мяч так и прилипал к бутсам. Он ловко обводил одного Бронникова, другого, но на третьем или четвертом все-таки спотыкался. Бронниковы до того бесстрашно, до того самоотверженно бросались ему в ноги, что и он, Колесо, не мог ничего сделать.

Порой у ворот Бронниковых возникала целая свалка, куча мала. Туда, как в жуткий водоворот, прыгала очертя голову и Людка. Проходило некоторое время, куча в конце концов распадалась, таяла, оставив на земле лишь Людку с мячом в обнимку. Что и говорить, вратарь она была героический.

Преимущество балдинцев было еще и в том, что они почти все играли в ботинках, а Бронниковы — босые. Ушибам и «подковкам» не было конца. Часто какой-нибудь Бронников ошалело взвывал, брыкался на спину, катался по земле, захватив ушибленное место руками.

— Са-ань, — упрашивал один такой поверженный. — Давай мы тоже ботинки наденем!

— А в чем будешь в школу ходить?

Поверженный тотчас прекращал нытье, вскакивал и снова, прихрамывая, врезался в схватку.

Несмотря, однако, на стойкое сопротивление Бронниковых, гол все-таки назревал. Раз уж едва не открыли счет, когда сильный удар балдинцев пришелся над камнем-штангой. Другой раз Людка, высоко подпрыгнув, не дотянулась до мяча. Бронниковы долго и яростно спорили — дело чуть ли до драки не дошло — и доказали, что мяч пролетел выше ворот.

И гол бы обязательно был, если б не затрезвонил будильник деда.

— Ай да удальцы, робя! Выдержали! — ликовал, пристукивая палкой, старик. — Какую войну выстояли!

Обе команды устало и молча разошлись, пали пластами в тенечке, под изгородью. Все были мокрые от пота, темные от пыли, поблескивали, как негритята.

Измученные, истерзанные, но не сломленные Бронниковы ползали, точно побитые щенки, по прохладной травке, стонали, отдыхивались, растирали синяки на ногах, слюнявили кровоточащие ссадины.

«Что им готовит второй тайм? — думал я, глядя на них. — Что им вообще уготовила судьба? Как далеко разбросает она их друг от друга? Какими они станут лет так через двадцать — тридцать? Сохранит ли каждый в душе то единение, понимание, братство, которым они обладают сейчас, что так нужно, так необходимо всем людям?..»

 

МЕДВЕЖИЙ ОГРЫЗОК

#img_14.jpeg

Утром по Кедровке разнесся слух:

— Медведь! Медведь! В петле ревет… на овсах, у Глухого бора!

Зверь давно уж шалил вокруг деревушки: задрал на днях годовалую телку, отбившуюся от стада, обсасывал и вытаптывал овсы у Глухого бора, «до смерти» пугал баб, ходивших на вырубки по малину.

— Мужики! — голосила теперь Наталья Рыжкина, одинокая, вдовая баба, у которой медведь телка задавил. — Да неужто ему, душегубу, укорота не будет?.. Скоро он, чего доброго, и сюда заявится, а вы по домам сидите, хвосты поджали!

Петель в овсах наставил Акинфий Пучков, сельповский грузчик, злой, нелюдимый мужик, всем давно известный, но никем еще не пойманный браконьер, худой человек для лесу. Жил он на краю деревни, жил с хворобой бездетной Анисьей — тенью Акинфия. Места вокруг были таежные, северные, небедные пока что на кое-какую дичину места.

— Медведь! Медведь! — докатилось и до избы Пучковых.

Лютый ко всякой расправе Акинфий выскочил из дому с двустволкой в руках. Тощий и долговязый, вгоняя суматошно патроны в патронник, бежал он по улице в исподней рубахе, громыхал сапожищами на босу ногу.

— Счас я его… вражину!

Деревня всполошилась. Со дворов повыскакивали бабы и ребятишки. Несколько мужиков, кто полегче на ногу, увязались за Акинфием.

А ведь были в деревушке и другие времена. Слыла когда-то Кедровка краем глухим и заброшенным. С медведем встречался каждый, кто бывал в лесу… Были здесь и свои знаменитые, потомственные охотники, на счету которых имелось по тридцать — сорок медведей. Но еще до войны начали рубить окрест деревушки леса. Вырос поселок неподалеку, с десяток деревянных длинных бараков под драночными крышами. Поселок мало-помалу разросся, обновился свежими постройками, жилыми и учрежденческими домами, стал многолюдным и шумным. Позднее здесь создали леспромхоз, который в каких-нибудь лет пятнадцать — двадцать высветлил тайгу вырубками далеко вокруг, изрезал ее лесовозными трассами и волоками.

И медведи начали покидать излюбленные места. Теперь уж за диво считалось увидеть косолапого. Извелись и разговоры о мишкиных проказах, о смелых, отчаянных поединках, когда человек один на один выходил на зверя. Вскорости, к тому же, был издан указ, запрещавший охоту на медведей. И о медвежатниках забыли.

От деревни до Глухого бора рукой подать.

Мужики выбегали на овсы напрямик, через болотце, зыбкой кочковатой трясиной.

Глубоко в бору распахана и раскорчевана вырубка. Пахоту уж по второму году засеивают овсом. Овсы и на это лето выдались на редкость густые и крепкие. На утреннем сентябрьском солнце они отливали червонной позолотой, а в тени, у леса, сочно и ярко голубели.

Медведя увидели сразу, под толстым, искореженным грозами и годами кедром. Там же заметили человека…

Остановились. Стихли, скучившись.

— Да это же Ерошка! — узнал наконец кто-то. — Вот дурья башка! С топором на медведя прет!

Медведь кувыркался по земле, взметывал клубы овсяной шелухи и пыли. Грыз прочный трос зубами, брызгая слюной с кровью. Вскакивал то и дело, бросался к лесу, но тут же вновь опрокидывался на спину — петля держала его за переднюю ногу.

Люди бежали, как в атаку. Слепо бежали, бездумно, лишь бы только дорваться до зверя. Все что-то вразнобой кричали, размахивали руками.

Медведь, заслышав людей, надсадно и страшно взревел, поднялся на задние лапы, затравленно и жалко заскулил в смертной тоске.

А тем временем Ерошка, не мешкая, подступил с другой стороны кедра, коротко взмахнул, хрястко ударил топором в дерево. Отпрянул, держа топор наготове.

Люди не сразу сообразили, что произошло, — бежали по-прежнему к зверю. И только когда Ерошка отчаянно завопил: «Пошел же, сатана… прикончат!» — они остановились в страхе и недоумении.

Чей-то придавленный голос выдохнул:

— Никак спустил?

— Похоже, што так.

— Вот и возьми его, драного. Сам-от их сколько перехряпал…

Неказистый с виду Ерошка считался до недавней пори отменным медвежатником. Такую, случалось, громадину завалит — смотреть страшно. А по лесу ходил с плохонькой одностволкой, самодельным ножом за голенищем. «Мишка, он честную игру любит, — слышали как-то от подвыпившего и оттого разговорчивого Ерошки. — Ты на него в одиночку иди… А скопом, по двое, по трое, да когда он еще в петле аль капкане… грех на душу брать. Потому и извелся зверь-от».

— Рисковый лешак!

— Неймется дураку! Будто и не был в медвежьих лапах.

В лапах медвежьих Ерошка побывал, конечно, — редкий медвежатник обходится без этого. В молодости еще побывал, когда и двадцати не было. Развалил он тогда ножом брюхо матерому зверю. Развалить-то развалил, но и медведь оставил по себе долгую память: прошелся слегка лапой по лицу охотника… С тех пор лицо у Ерошки — сплошная затянувшаяся рана.

Через это лицо много бед принял на своем веку Ерошка. Когда он отлежался и местная знахарка сняла с лица повязку — девки на деревне начали обходить парня. Так Ерошка и не женился вовсе. Его и на службу не призвали. Врачи нашли, что у Ерошки ко всему тому хворые внутренности. Медведь, видно, крепенько намял ему бока-то.

Вековал Ерошка один: старики, отец с матерью, уж давно померли, в одну из послевоенных зим. На деревне Ерошку звали «Медвежьим огрызком», но так, за глаза, не злорадствуя, — был он тихий, безобидный мужик, на людях показывался редко, вечно пропадал в лесу, промышляя на жизнь охотой и ягодой…

Акинфий, спохватившись, повел стволами двенадцатого калибра, но Ерошка опередил его, сорвал с головы потасканную кепчонку.

— Пшел, глупый! — метнул он кепчонку в зверя. — Уноси ноги!

Медведь, вконец измученный страхом и яростью, кинулся на кепчонку, поймал, рванул раз-другой когтями, но тотчас выпустил — почувствовал свободу.

Страх пересилил ярость. Круто развернувшись, грудью расхлестывая овес, бросился медведь к лесу. Прыгал он как-то неловко, боком — мешал, видно, обрубок троса на ноге. Трос этот цеплялся, растягивался, свивался, настегивая мишку по боку и брюху. За зверем оставался заметный след, сбитая с овсов роса оседала позади серебристой пылью.

Полоснул дуплет Акинфия.

Медведь, ошалело рявкая и смешно взбрыкивая задом, наддал ходу. Он, как снаряд, разметал молоденький густой ельник, росший вдоль опушки, и скрылся из виду.

В бору еще долго кричали испуганные птицы и слышался треск сухого валежника.

Люди вспомнили про Брошку, когда кругом все стихло. Тот сидел на земле и дрожащими пальцами скручивал цигарку.

Некоторое время все напряженно молчали. После как-то нелепо и глупо закричал Акинфий:

— Ты с чего это, а?.. Ты откуда здесь выискался?

— Да вот, силки на рябков пошел проведать… — невинно отозвался Ерошка.

 

РЕДКОСТНЫЙ СНИМОК

#img_15.jpeg

— По профессии я, можно сказать, строитель… заведую в одном СМУ отделом кадров. Штаны, одним словом, протираю в конторе. И для меня, конторского служащего, вырваться на природу, стряхнуть, как говорится, пыль с ушей многое значит. Всю, считай, неделю трублю ради этого.

Он подсел ко мне в вагоне электрички, этакий неуемный, напористый балагур, упитанного крупного телосложения, этакий шумный подвижный вулкан-человек, взбудораженный скорым свиданием с природой. Был он в поношенном, потертом, но все еще крепком офицерском кителе, с аккуратно споротыми нашивками на рукавах и петличками для погон. Военная одежда крепкая, сносу ей нет. Китель он натянул на толстый спортивный костюм голубого цвета, хоть и тепло было — сентябрь стоял по-летнему солнечный, жаркий. Широкую, выпуклую грудь его пересекал наискось ремешок фотоаппарата. Ноги обуты в кеды, на коленях, под толстыми, короткопалыми ручищами, впору которыми бревна ворочать, вместительная плетеная корзина под грибки. За спиной — большой, туго набитый рюкзак, который он не снимал почему-то, наслаждался, должно быть, редким для него удовольствием, ощущением на плечах тяжести.

— Раньше я как-то не придавал этому значения. Ну, есть где-то природа, нет ли ее — мне все равно было, — рассказывал он в порыве душевного откровения, — я, видите ли, от рождения сугубо городской житель… А тут, в последнее время, паломничество началось. Как с ума посходили люди. Все сейчас на субботу и воскресенье за город едут: купаться, загорать… дач понастроили. Вот и у нас в управлении давай шевелиться, земельный участок под застройки выбивать. Заявления в постройком посыпались. Я, разумеется, тоже написал, раз все пишут. Ну, и мне, конечно, достался надел. Своя, так сказать, рука владыка. Я ведь и в постройкоме человек не последний. Надел, правда, не ахти какой выпал — лотерею устраивали, бумажки тянули. Но здесь уж я не мог никого обойти, не попрешь против людей… В общем, бугор мне достался, суглинок… осинник убирать надо. Город, опять же, далековато. Да и от железной дороги не близко, километра четыре пешочком топать. Я даже хотел отказываться поначалу, но потом, слава богу, раздумал. Съездил я туда раз, съездил другой, повозился, промялся на свежем-то воздухе — вон во мне силы-то, крови сколько… приглянулось, манит. Свеженький, как огурчик, возвращаешься. Втянулся, короче, и не раскаиваюсь. Очистил, раскорчевал помаленьку надел, заборчиком прочным обнес. Домишко дощатый поднял. Ну, предприятие наше, само собой, подмогло… транспортом, материалом, ссудой. Строитель я или кто? — самодовольно хохотнул он. — Я ведь из простых хозяйственников в отдел-то кадров выбился. А до этого несколько лет сверхсрочной службы отбухал. «Взво-од, смир-рна!» — страстно вдруг скомандовал он, чуть, правда, приглушив свой бухающий, гулкий голос. Пассажиры в вагоне вскинули головы, запоглядывали на нас с улыбками, с удивлением. — И стоит навытяжку сорок гавриков, что хошь с ними делай, куда хошь направь! Вот времечко было! Я две нашивки имел, два сверхсрочных срока выходил старшиной! Хотел на третий остаться, но командование части что-то не заикнулось больше, не предложило. Кровно меня оскорбили.

Тут он попереживал малость с глубоко затаенной обидой, но вскоре мысли его вновь вернулись к даче.

— Теперь, как подходит выходной, места себе не нахожу, не терпится, рвусь… Погода не погода, все равно еду. Хозяйство там у нас целое. С весны огородом, грядками занимаемся. Смородины, крыжовника насадили… три яблоньки скоро заплодоносят! Летом — грибочки, малинку и прочую лесную ягодку собираем. Насолили, намариновали с Марьей Михайловной, вареньица наварили!.. В августе-сентябре будем огород оснимывать, кое-что в яму на хранение спустим, кое-что сразу домой свезем. И порядочек полный, и всю зимушку без забот: лук, чесночок, картошечка — все свое, не бегать ни в какой магазин. Много ли нам, двоим-то, надо. Ребят у нас с Марьей Михайловной тю-тю. Мы ведь сошлись поздно, обоим уж за тридцать было. Ну, и у кого-то, видно, аппаратура неисправна. Впрочем, оно, может, и к лучшему, — задумался он, — куда их, пацанов, по рукам ведь и ногам свяжут… А так мы свободны с Марьей Михайловной. Она так на даче и поселяется летом, редко когда в город наедет. Я ее и от работы освободил. Она тоже в СМУ, в бухгалтерии работала. Домохозяйка сейчас. Зарплаты нам и одной хватает. Да и велик ли был у нее заработок. Дачу иметь выгоднее: и в смысле здоровья, — постукал он себя по груди, — и в денежном смысле, и в смысле душевной полноты. Утречком выйдешь на крыльцо — лес, тишина кругом, покой… птички чивиркают. Внизу, по-над речкой, туманец курится, водичка пожуркивает. Из нее тянется пожарный шланг к изгороди. Это я электронасос поставил. Строитель я или кто? — опять напомнил он. — Даром я, что ли, в завхозах ходил, знаю, где что добыть, где что лежит плохо… Марья Михайловна теперь не нарадуется, отвыкла за водой под угор спускаться. Нажмет она кнопочку и поливай, сколько душе угодно.

Он широко и бахвальски улыбнулся, глянул в окно, где мимо проносился, мелькал испятнанный уж осенью лес, и продолжил:

— Приеду сейчас, отдохну с дороги. Выпьем мы чайку с Марьей Михайловной. Выждем, пока лес от росы обсохнет — и за маслятами! Страсть, как люблю!.. А вечерочком, может, одни хорошие знакомые на машине своей нагрянут — вот шуму-то будет! Пикничок разобьем на лужайке! Песенок попоем!

Заметив, что я помалкиваю, не разделяю его бурного настроения, он, как бы дав себе передышку, спросил:

— А вы на охоту, значит?

— На охоту.

— Ясненько! — вновь оживился он. — И попадается что? Случается убивать?

— Изредка.

— Мне вот нынешним летом тоже повезло, — полез он в нагрудный карман своего кителя. — Я, видите ли, еще и фотографией балуюсь. Слабинка, так сказать, моя… Одни на винцо в свободное время нажимают, другие на баб падкие… третьи книгами, марками увлекаются. А я вот с ФЭДом не расстаюсь. В армии еще пристрастился. И днем и ночью готов за фотоувеличителем высиживать. Пальцы вот пожелтели от проявителя. Всю, так сказать, свою зрелую жизнь, начиная с двадцатилетнего возраста, на фото, в альбом переношу. Толстая получается книжица. Будет что вспоминать под старость. Ну, опять же сценку какую-нибудь, видочек поймаешь. Птаху, зверька какого-нибудь щелкнешь… Редко, конечно, выпадает настоящая удача. Трудное это дело. А тут посчастливилось… — Он достал большое кожаное портмоне, долго копался в нем, вынул наконец фотографию, погладил ее любовно и протянул мне: — Смотрите, какой красавец!

На фотографии, в темном глухом ельнике, дремучем и перестойном, замер в напряженной, настороженной позе лось-великан. Огромные, тяжелые рожища со множеством кривых острых отростков глыбисто и коряво торчали над его головой, как корни вывороченных деревьев. Лось стоял возле толстой, замшелой ели, вокруг — истоптан и иссечен копытами мелкий подрост.

Снимок был сделан метров с семи-восьми и чуть снизу. Фотограф, наверно, крепко рисковал, подобравшись так близко к зверю.

— Да, повезло… Смело сработано, — рассматривал я фотографию.

Он нетерпеливо поерзал на скамейке, спросил с затаенным восторгом:

— И ничего не заметно?

— А что я должен заметить?

— Ну, что-нибудь подозрительное?

Я еще раз вгляделся в снимок. Нет, не видно ничего подозрительного. Разве что голову лось как-то неестественно, с вывертом держит. Будто несвободная она, будто кто нагнул, оттягивает ее. Казалось, сохатый бросается, бодает какого-то невидимого врага, но не фотографа, хоть глазом зверь и косит в его сторону.

— Одно не совсем понятно, как это лось не испугался? Как подпустил?

— Вот! — ликующе воскликнул он. — И никто не видит, никто не догадывается, кому ни показываю!.. Ведь лось-то на привязи!

— На какой привязи?

— В петлю он рогом попал… Здесь вот она, у лба захлестнута, — водил он по фотографии желтым пальцем. — А рогульки у него вон какие… не сорвется.

Все походило на правду. Петля-то, видать, и оттягивала голову зверя — скрыта была за ближним рогом. Остальной же трос и место, где он крепился к ели, лось загораживал могучим туловищем.

С чувством нахлынувшей на меня брезгливости я вернул снимок владельцу. Хвастать такой фотографией!..

Однако собеседник ничего не замечал, одолеваемый приятными воспоминаниями.

— Да, долго я вокруг него бегал! — Он спрятал снимок обратно в портмоне. — Все нужный ракурс искал, чтоб петлю совсем спрятать… Чтоб вполне естественно, натурально получилось! Чтоб редкостный снимок вышел!.. Полпленки на собаку истратил. В журналы и газеты это фото разослал, авось где и клюнет.

— С лосем-то все обошлось? — перебил я его. — Кто петлю поставил?

— Как кто? — искренне изумился он. — Откуда мне знать — кто… Браконьер, конечно… Я грибки собирал, — заговорил он с прежним азартом, — вдруг слышу треск, топот какой-то… Сначала подумал — медведь. Ноги уж было в руки схватил. Но после дошло до меня, что мишка так не должен топать. Пересилил мандраж, крадусь на шум. Глядь, а это лось топчется, рушит все ногами и рогами вблизи. Начисто срезает, мослатый, что достанет копытом, что потоньше. Рвется, бедолага, храпит, меня, видно, чует. Сам же никуда от ели… Присмотрелся я — батюшки, в петле он! Трос, вижу, толстый, прочно захлестнут. Дерево, вижу, тоже надежное, не вырвешь, не сломаешь. Здесь я совсем насмелился, еще подхожу. Смотрю, а там тропа ихняя, лосиная. На водопой, видно, тропа-то. Ловко кто-то петлю настроил, ни пройти, ни объехать… И какой громадан попался! Дух захватывает, поджилки дрожат!.. Ладно, что чувствительность у пленки оказалась хорошая, а то бы ничего не вышло… в ельник уж сумерки забирались.

Я снова прервал его:

— А что все-таки с лосем стало?

— С лосем? — Он впервые взглянул на меня пытливо и изучающе, словно я перед ним в отделе кадров сидел и он принимал меня на работу. — С лосем ничего. Лось на месте остался.

— Вы это серьезно?

— Вполне.

— Но ведь… — не находил я слов.

Попутчик утвердительно кивнул:

— Пропал, конечно, зверь… ясное дело. Тот же браконьер явился — или сам с голоду… Но что я мог поделать? К нему же не подступиться было… Вон он как все задом ко мне поворачивался, ногой норовил достать. Чисто конь лягучий.

— Неужто так ничего и не придумали… В конце концов, в милицию бы сообщили… в лесничество.

— Хо-хо! — весело удивился он моей наивности. — Где они, в лесу-то, и милиция, и лесничество?.. За лесниками верст десять бежать надо, не считая расстояния к даче… А ведь выходные были. Кого на месте застанешь, кого стронешь?.. Да и не нашел бы я этого ельника. Я в лесу плохо ориентируюсь. Далековато я тогда забрался за грибочками.

Он опять посмотрел в окно, стараясь, видно, уйти от нежелательного разговора, опять весь занялся, засиял счастьем:

— Скоро моя станция!

— Значит, больше не ходил туда?

— Куда? — уж раздраженно, в упор уставился он на меня, копя в серых глазах стылый гнев.

— На тропу.

— Зачем?

— А может, там вновь петля насторожена. Может, еще лучше снимок удастся? — меня уж давно подмывало сказать ему что-нибудь издевательское, убийственно точное, чтобы хоть немного сбить с него спеси и чванства.

— Позвольте, позвольте! — вскинулся он, как цепной пес. — Браконьеры не моя, браконьеры — ваша забота… охотников, инспекции. У вас все права, у вас ружья… А кто я против него, с одной-то корзинкой? Я и в тот раз… фотографирую, кружу возле зверя, а сам все оглядываюсь, опасаюсь — не нагрянул бы кто, не пальнул из кустов.

Собеседник на минуту умолк, собираясь, видно, с силами, с более вескими доводами своей правоты, своей порядочности.

— Вот вы упрекаете меня, почему, дескать, я не сообщил никуда… Ну, сообщил бы. Ну, накрыли бы браконьера. Он, скорее всего, местный, из деревенских. Ну, оштрафовали бы мужика… Так ведь я бы и в дураках остался. Кто он потом для меня, мужик-от этот? Он же мне все припомнит. Я не за себя лично боюсь, я, если понадобится, кому хошь шею сверну… А долго ли красного петуха подпустить, долго ли полыхнуть дачке. Такие на все пойдут, уж поверьте мне. Знаю я таких людей, работа моя обязывает… Знаю, на что они порой способны.

Электричка круто затормозила, остановилась на маленьком, в несколько домиков полустанке. Кругом высился чистый и стройный сосняк, густо-зеленый и манящий, росный и свежий по утренней рани.

Спохватившись, человек-вулкан вскочил, похлопал меня примирительно по плечу, пожелал бодрым голосом:

— Ладно… ни пуха, как говорится, ни пера вам! Будем здоровы!

Пожелал и, уверенный, непоколебимый, на голову выше всех пассажиров, направился к выходу.

Маленькая перронная площадка полнилась людом, сходившим с поезда. Все это были дачники, грибники, ягодники, вырвавшиеся на выходные из города. Все они пестрой, говорливой толпой устремились на дорогу, прямо и глубоко разделившую лес, стекались, уплывали по ней, точно павший осенний лист по ручью.

Он тоже устремленно вышагивал вместе со всеми, опять уж нашел слушателей, опять уж что-то восторженно рассказывал, светился, должно быть, щекастым лицом.

А когда электричка пронзительно гуднула, быстро наращивая ход, тронулась, он, как и многие, оглянулся и помахал прощально рукой.

 

В ЛУГАХ

#img_16.jpeg

Дорога тянулась открытым знойным угором.

Старик шел медленно, молча. Он тяжело опирался на палку и смотрел в землю. Рядом суетилась девчушка лет восьми.

— Ты как маленький, деда! — выговаривала она старику. — Отправился, никого не спросивши… умереть ведь можешь по такой жаре.

Старик продолжал отмалчиваться, пылил невозмутимо в катанках.

Внизу открылись луга. Издали они казались влажными, блестели глянцевито на солнце. Кое-где луга уже были выкошены, испятнаны светлыми участками и тучными, еще не осевшими зародами. В других местах луга голубовато и нежно искрились. Высверкивали это круглые озерки-глазки, мягко обложенные со всех сторон густым ивовым кустарником. Вокруг одного из таких озерков ярко пестрели женские платки, кофты.

— Настала опять пора! — заметно оживился старик. — В деревне ни души щас, все на лугах… Самый старый — и тот поплелся…

— Ой, самый старый! — возразила девчушка. — Тебе только восемьдесят, а бабке Матрене…

— Монька не в счет, — засмеялся старик. Смех его был трудным и хрипловатым, похоже было, что он закашлялся. — Монька не поднимается, а я вот еще бегаю — живу, значит!

Дорога меж тем незаметно спустилась в луга. От озер навстречу потянуло ласковым ветерком, наносило запах прелого камыша и свежего сена.

— И не приедается людям… — снова заговорил старик. — Каждое лето одно и то же… В войну одне бабы оставались, и то выходили — сами с косами, сами с вилами…

Свернули на укошенное место, к озеру. Здесь уж не шумят травы, не бьет в глаза разноцветье. Суше и резче звон кузнечиков. В ногах не дорожная белая пыль, а колючая стерня.

Девчушка начала забегать вперед, поторапливала старика:

— Ну скорей же, деда!

— Теперича дойду! — радовался старик. — Теперь дошкандыбаю.

Он все чаще поднимал глаза от земли, бойчее и нетерпеливее переставлял палку.

— А ну-ка, Панка… глаз-то у тя вострее. Считай, который зарод закладывают?

Было зачато два больших зарода, и ставили стожары под третий. По всему скошенному участку сено уж собрали в валки, и колхозники — по двое, по трое — сгружали их в копешки. Подлетали мальчишки на взмыленных, горячих лошадях и веревками тянули копны к зародам. Там управлялись мужики поздоровше. Они живо, разбирали копны длинными деревянными вилами, поднимали, несли на стога огромные звенящие пласты. Многие мужики были раздеты по пояс. Солнце весело бесилось на их загоревших потных спинах.

Старик остановился в самой круговерти. Со всех сторон здесь слышался дикий посвист мальчишек, в воздухе носилась сенная труха.

Сначала он стоял спокойно, обветривался, остывал от дороги, затем положил палку и давай стягивать через голову рубаху. Показалось желтое худое тело.

— Ты с ума сошел, деда! — вскрикнула девчушка. — Тетя Нина, а он раздевается.

Распрямилась крупная, лет под сорок женщина, в сиреневой, взмокшей от пота кофте.

— Господи! Батя! — всплеснула она руками. — Нет, вы только посмотрите на него!.. Додумался! Панка-дуреха, зачем старика привела?

— И не привела. Сам пришел.

— Сам, дочь. Сам, Ниска! — подтвердил старик. — Давечь отпустило маленько — пошел… Думаю, умру по дороге-то — все лучше, чем на печи… ан обошлось, двигаюсь еще!

— Ну что мне прикажете с ним? — не унималась Ниска. — Рубаху-то почо снял?.. Ишь, молодой выискался!

Старик не ответил. Он все осматривался, все примерялся к чему-то, будто подыскивал себе дело.

— Хай, Андрюха! — крикнул он мужику, вершившему стог. — Примай на правый поболе…

Снизу старика поддержали:

— Верно толкует… Топчи правый бок шибче, завалишь зарод.

— Добро, Пахомыч… выправлю! — Андрюха подхватывал, подминал под себя сено. — Дай-кось напиться мне, — попросил он кого-то из мужиков.

Ему подняли на вилах ведро с водой. Жадно напился, вытер ладонью рот и весело гаркнул на все луга:

— Сенца! Сенца подавай!..

Старик опять заоглядывался, завыискивал, что бы такое подсказать людям?

— А ты, Афросинья, чего не бережешься… сызнова такая вышла?

Неподалеку управлялась с граблями грузная женщина.

— Какая? — громко изумилась она. Чувствовалось, что Афросинья может постоять за себя.

— Смотри… — спокойно сказал старик. — Самой-от видней какая.

— Вот старый! Вот оказия… углядел уж! Не имей беспокойства, Пахомыч. Ничего мне не сделается, привычная я… со всеми почти до самого последу таскаюсь.

— Которого носишь? — поинтересовался старик.

— Не знаю, — засмеялась Афросинья. — Все никак не соберусь сосчитать.

В это время девчушка дернула старика за руку, что-то сказать хотела.

— Ну чего тебе?

— Посмотри, деда… как я умею на лошади ездить!

Лошадь стояла у зарода, запряженная в березовую волокушу. Белая, смирная, хрумкающая сено лошадь. Девчушка подбежала к ней, мигом забралась по оглобле волокуши в седло, дернула повод, развернулась и, неистово колотя пятками потные лошадиные бока, бешено понеслась по лугу.

Тут из прибрежных озерных кустов выскочил босоногий мальчишка с вицей в руках.

— Стой, гадина!.. Стой, говорят! — заорал он что есть мочи и, подтягивая на ходу штаны, бросился следом.

Старик тихонечко засмеялся и поудобнее оперся на палку.

— Тять, накинь рубаху-то… застудишься, — попросила его дочь Ниска.

Старик согласно кивнул, но, видимо, тут же забыл про рубаху.

Он стоял посреди луга, большой этот немощный старик в катанках. Стоял, тяжело опираясь на крючковатую палку, и смотрел вокруг, смотрел… Не насмотрелся еще вдосталь за долгую жизнь.