I

Вижу, как ты выходишь из своей горной хижины и смотришь вниз.

— Тереза! — зовет мать, а ты стоишь не откликаясь.

— Тереза!

А ты улыбаешься кому-то.

Ветер гуляет в Рудных горах. Звенит сухая весна, гудит зеленый дуб на склонах, и вымытые камни смеются солнцу.

— Тереза! Кого ты высматриваешь?

А ты вскидываешь руки, словно хочешь взлететь: — Мамця моя! Пан бог видит, кого я высматриваю!

Высокое небо над тобой гудит от ветра, как голубой колокол.

II

На что ты засмотрелась? К чему прислушиваешься?..

Было морозно и пустынно, когда я постучал в твое окно. Слышал, что в доме не спят, но никто мне не отвечал. Там советовались. Из-под навеса бил снег и засыпал мне глаза. Белый ветер стонал в пустоте гор.

Я постучал еще раз. Осторожно, так, словно и в самом деле этот стук могли услышать там, далеко внизу.

— Кто вы?

Что мне сказать? Кто мы?

— Свои, — говорю и не слышу собственного голоса.

Третьи сутки вместо воды мы ели снег.

— Свои, — хриплю что есть сил.

Тогда в доме зазвенело так, словно солнечный луч сломался об оконное стекло:

— Мама, то русские!

Боязливо открылась дверь. Я вошел в комнату, держа автомат наготове. Нажал кнопку фонарика. В полосе электрического света замерла у стола испуганная мать, а ты возле высокой кровати застыла в удивлении, закрыв грудь распущенными косами.

Я погасил фонарик и сказал, чтобы завесили окна.

Мать зажигала лампу, и спичка дрожала в ее руке. Ты встала на стул, босая, чтобы закрыть окна.

Я стыдился смотреть на твои белые стройные ноги, но, отводя взгляд, все равно видел их.

Соскочив со стула, ты стала передо мной. Только сейчас я заметил, как разодран мой белый халат. Ты была в белом платье, а на рукаве черная повязка.

— Так это такие… русские?

— А какими вы их представляли?

— …Такими…

Ты протянула мне руку. А мои были красные, застывшие, в грязных бинтах. Бинты нам служили и рукавицами, которые мы потеряли, мытарствуя в проклятых скалах.

— Кто у вас бывает?

— Сегодня никого не было, господин солдат, — отозвалась мать.

Она стояла возле кафельного камина и печально смотрела на меня.

— А по ком вы носите траур?

— По нашему Франтишеку, — говорит мать.

— По Чехословацкой республике, — говоришь ты.

Выхожу во двор, миную кошару, где постукивают овцы, и тихо свищу. От скирды сена отделяется Илья, белый, как привидение. Замерз, ругается и спрашивает:

— Что там?

— Можно.

— И «баян» захватить?

— Давай.

Входим в комнату. Увидев печь, Илья улыбается. Ставит около двери «баян», отряхивается, удивленно вслушиваясь в славянскую речь.

— Так мы ж как дома! — восклицает он. — Я все понимаю!

— Мы тоже все понимаем. Мы словаки.

Мать показывает на наш сундучок возле порога.

— Что это у вас?

Ты догадываешься:

— Радио!

— Радио! — мать всплескивает руками. — Прошу: не надо, не надо его в квартире! Вы будьте, а его не надо. От него у нас все зло. Оно забрало нашего Франтишека.

Ее сын Франтишек всегда сидел над приемником до глубокой ночи. Слушал и Лондон и Москву. Неосторожный, хвалился на работе тем, что слышал. Но пришли собаки-тисовцы, разбили радио и схватили Франтишека. В прошлый четверг расстреляли его на карьерах. Штандартенфюрер говорит: «Партизан». Для них что словак, то и партизан. Скажите, пожалуйста, какой из ее мужа партизан? Лесник себе — и все! А тоже схватили и погнали рыть окопы. Прошу: не надо новой беды!

— Мамаша, — утешает Илья, — оно немое.

— Не надо, господа солдаты!

Илья берет рацию и уносит ее из хаты. Теплой волной дышит камин, греет, как спирт. Чувствую, как с дрожью выходит из меня горный холод. Из осторожности мы трое суток не разводили огня. Мы то ползли, как белые ужи, в камнях, высоко над шоссе, то забирались на самый кряж, откуда видны были все батареи в тылу противника. Вызывая время от времени «Симфонию», передавали все, что было нужно.

Часто меняли стоянки. Это нас изводило. Перекочевывая из ущелья в ущелье, мы не раз, особенно ночью, срывались в какие-то пропасти. Будь меньше снега, мы, наверное, свернули бы себе шеи. А так только изодрали руки, сбили колени, изорвали халаты и, что самое обидное, повредили рацию.

— Вот к чему приводят эти полеты, — мрачно констатировал Илья, окончательно убедившись, что рация не заговорит.

Впрочем, задание было выполнено, и этой ночью мы решили перебираться к своим.

Ты налила в таз теплой воды. Я пытался размотать бинты на своих руках, но онемевшие пальцы не слушались.

— Дайте я!

Пальцы твои были ловки и полны нежного тепла. Совсем не болело, когда ты отдирала окровавленный бинт. Ты бросила его куда-то в угол, а мои руки, распаренные и какие-то необычно легкие, завязала марлей, сухой и мягкой.

— Просим, господа из России, к нашему столу, — говорит мать. — Горячий кофе.

Ты подавала.

— Пожалуйста, еще одну кварту, — сказала ты, когда я выпил. — Мы ж вас так долго ждали… товарищ!

И пристально смотрела мне в глаза. Я ощутил, как ты входишь в мое сердце.

III

Курим, спим, покачиваемся.

Шестьдесят часов мы не смыкали глаз.

— Спите, — говоришь ты, — я встану на стражу.

Мы смеемся и встаем с дивана.

— Куда? — ты смотришь умоляюще.

— Нет времени, Тереза.

Мать, бледная и печальная, что-то шепчет, как монахиня. «Молится», — думаю я.

— Мамаша, — говорит Илья, — мы еще придем!.. С «катюшами» и с «Иваном Грозным». Я поставлю вам новый приемник, и вы будете слушать весь мир!

— Дай бог! — шепчет она. — Тери, проводи гостей.

Мы выходим в слепящий ветер, оставляя и свет, и тепло, и человеческую ласку.

Далеко внизу, как в подземелье, гремит, не утихает фронт.

Туманные зарева пламенеют за Модры Камнем. Модры Камень — это по карте. «Мудрый Камень» — называют местечко бойцы, потому что мы долго не можем его взять. Справа и слева — высоты, как бастионы.

Ты идешь впереди, закутавшись в платок, легко перепрыгивая с камня на камень. Останавливаемся над шоссе, словно над белой пропастью. Внизу чернеют фашистские машины и шоферы приплясывают у огня, размахивая руками. Снежные волны клубятся над костром.

Ты объясняешь, как лучше пробраться к мельницам, и, сняв варежку, подаешь на прощанье руку.

— Как вас зовут?

Тонкая, чуткая рука дрожит и согревает меня. В этот момент я посмотрел на горы, на отточенный ветрами камень, и он был для меня уже не таким чужим.

— Мы еще встретимся, Тереза. Мы не можем не встретиться!

Ты стояла задумавшись:

— У меня така думка, что это сама судьба свела нас здесь.

— Ты будешь ждать?

— Пусть господь бог видит, что буду.

IV

Я вернулся.

Мы уже заняли Модры Камень, и шоссе, и горы. Еще издали я увидел, что на знакомом дворе нет ничего. Чернело пожарище, и голая труба поднималась над ним.

Подойдя ближе, я увидел мать. Согнувшись, она копалась на пепелище, выбирая палочкой и перетряхивая какой-то недотлевший мусор. Внимательно осмотрев его, тут же бросала и снова копалась, и видно было, что это ей совсем не нужно и делает она это только для того, чтобы быть чем-то занятой.

— Добрый день, — сказала она и опять склонилась над пеплом; она меня не узнала.

А когда я ей напомнил, кто я, она уставилась на меня и ее сжатые бескровные губы задергались. Покачнувшись, она схватилась рукой за кафельный камин. Выплакалась, рассказала:

«Они пришли на следующий день утром искать моего мужа.

— Он удрал с работы! — кричали полицианты. — И ночью был здесь!

— Не был он тут, — отвечала Тереза.

— То неправда! — кричали они. — Мы видели следы на снегу. Ты сама провожала его еще с кем-то, потому что оставила и свои мелкие следы.

И начали все перебрасывать на чердаке, и в сенях, и в комнате, били посуду и нашли тот окровавленный бинт.

— Чья это кровь? — придрались они.

— То моя кровь, господа полицианты, — сказала Тереза.

— Как так?

— Я порезала руку.

— Обманывай дураков! — закричали они. — Свежая кровь! Тут были партизаны.

Когда старый шваб услышал это слово, он сразу сказал:

— Иди с нами!

И повели Терезу на Микулов.

Я едва поспевала за ними. А она идет впереди и не плачет, а только оглядывается.

— Возвращайтесь, мамуня, — говорит, — вам трудно итти в гору.

А когда всходили на кряж, она чаще стала оглядываться.

— Чего ты туда пялишь глаза? — кричали ей.

— Я хочу насмотреться на Модры Камень.

— Оставила там кавалера?

— Да.

Взошли на самый хребет, к шоссе, где оно поворачивает на Микулов, еще немного — и наша сторона скроется с глаз. Остановилась моя Тереза, белая-белая, и пристально смотрит сюда, в нашу сторону. А они гонят:

— Иди!

— Господа, дайте посмотреть еще одну минуту. Хочу взять Модры Камень на память с собой.

— Ты не туда смотришь, — заметили они, — ты в другое всматриваешься. Где у тебя кавалер?

Я тоже вижу, что она смотрит куда-то в другую сторону.

— Эй, — вдруг подскочил один, — она смотрит на Россию!

И оба ударили плетьми. Она отбивается от плетей, а сама все смотрит, смотрит. А уже видно было далеко внизу, на горизонте, как стреляют русские…

Схватили ее под руки и бросили вперед. Толкали, и подгоняли, и грозили:

— Не оглядывайся!

А она молча вытирает кровь с лица и все-таки оглядывается.

— Гей, секи ее! — закричали те и погнали быстрее. А я побежала за ними, споткнулась, и упала на камень, и горевала там до ночи…»

V

Померкло в памяти, стерлось все. Даже то, что называют незабываемой первой любовью. Почему ж эта случайная встреча, один взгляд — почему он не меркнет и, чувствую, никогда не померкнет?

Ты как живая. Потому что далекие Рудные горы всюду идут за мной, приближаются с каждым днем. Вижу их, они уже не забиты снегом, а зеленеют, согретые весенним солнцем, и поляны, как синие озера, зацветают первым цветом весны, который по-вашему называется «не́бовый ключ».

Я закрываю глаза и вижу: ты опять ступаешь на деревянное резное крыльцо в легком белом платье с черной повязкой на рукаве и смотришь вниз, за Модры Камень, где когда-то проходила наша оборона. Теперь всюду проросла буйная трава. Уже через бывшую нейтральную зону едут по асфальту словаки. Едут и смотрят, как поднимается над землей и, поблескивая, тянется к солнцу виноград.

В такие часы мы часто встречаемся с тобой и, усевшись на теплом камне, подолгу разговариваем:

ТЕРЕЗА. Где вы так долго были?

Я. Все уже кончилось. Теперь нас ничто не разлучит.

ТЕРЕЗА. Никогда?

Я. Никогда.

ТЕРЕЗА. Как это хорошо, что мы будем всегда вместе! Я так долго ждала вас после той зимней ночи: мне кажется, не меньше тысячи лет!

Я. А мне кажется, что я столько же шел к тебе.

ТЕРЕЗА. Дайте мне вашу руку. Вы чувствуете, как эта тысяча лет переместилась? Теперь она впереди нас, правда? Пока будут зеленеть эти горы и светить солнце, мы будем жить. Мы так богаты!..

Я. Никуда мы теперь не будем спешить, как тогда зимой. Тогда мы не успели и поговорить. Лютый ветер бесновался в скалах, он мешал нам.

ТЕРЕЗА. Теперь у нас есть время. Сейчас я вам доскажу все, что не досказала тогда. Слышите? Потрескивают зеленые хребты гор, греясь на солнце. А небо над нами, весеннее и высокое, гудит от ветра, как голубой колокол. Слушайте!..