Командир штурмовой группы сержант Горицвет ходил с утра расстроенный и сердитый.

Ефрейтору Кубисову крепко попало от сержанта за ручной пулемет. Густо затвор смазан. Так оно же, масло, густеет от холода… И даже своему заместителю, первому номеру, бронебойщику ефрейтору Кукуеву сделал Горицвет замечание.

Бойцы привыкли к жесткой требовательности командира. И только Авердян пытался возражать, доказывая свою правоту, за что нередко получал взыскания на полную уставную норму.

А для Горицвета, как он говорил, «во всем, прежде всего, треба порядок»…

Иногда, попав в водоворот боя, Горицвет не мог побриться, подшить подворотничок. И тогда он, поглаживая заросшие щеки и пряча грязный подворотничок, становился свирепым. В такие минуты не подступись к нему и не вздумай заикнуться, что пора, мол, товарищ сержант, отращивать бороду и усы…

Но сегодня все знают, что Горицвет не в духе не по причине плохого внешнего вида своих подчиненных.

Долго (а для защитников Сталинграда это очень долго), уже вторая неделя пошла, как ожидает Горицвет желанного пополнения. Комплекты теплого обмундирования выданы, и оно лежит без пользы, и засыпает его землей и пылью при обстрелах и бомбежках. Проходя мимо кучи солдатской одежды, командир морщится, как от зубной боли: добро народное пропадает зря.

А когда упала зажигалка и сгорели две ушанки и стеганые брюки, он так честил фрицев, что бойцы, никогда не слышавшие от него грубой брани, глаза таращили от удивления.

Накануне вечером командир батальона лейтенант Еж поставил штурмовой группе Горицвета боевую задачу: выбить немцев из полуразрушенного каменного особняка. И тем же вечером пришло пополнение. О нем сержант сказал просто: «Два с половиной человека». Вот потому и придирается к подчиненным сержант Горицвет…

— Микола, а Микола, — подошел к Горицвету сосед, командир штурмового отделения сержант Куралесин. — Ты чего сердитый?

С Куралесиным Горицвет крепко породнился на Волге. Во время последнего большого наступления немцев контуженного, закопанного взрывом Горицвета отыскал ночью и приволок к своим Куралесин. Здоровяк Горицвет быстро пришел в себя и через две недели сбежал из медсанбата опять в свою дивизию. Получил взыскание. Но в тот же день в бою захватил двух гитлеровцев и комдив за важных «языков» наградил его медалью «За отвагу», а подполковник Коломыченко назначил командовать штурмовой группой.

Куралесин имеет к Горицвету особый подход и знает, как остудить его горячность. Молча достает он пачку любимой Горицветом духовитой уманской махорки и протягивает ему. Сержант молча берет пачку, обнюхивает и облегченно вздыхает. И начинается торжественная подготовка к закуриванию: Микола сыплет на ладонь табак, придирчиво рассматривает, нюхает, отрывает расчетливо клочок газетки, насыпает в нее табак, скручивает цыгарку. И по мере того, как происходит все это, лицо Горицвета постепенно проясняется, добреет. А когда сделаны уже первые две-три затяжки, оно становится умиротворенным, и только топорщатся лохматые удивленные брови.

— Бисив хлопець… Ума не приложу. И де вин достае такой гарний тютюн? Пахне, як мэд…

Куралесин лукаво подмигивает ему.

— Иду к тебе, гляжу — лежит цельная пачка.

— Не морочь головы, Артэм, — и, отворачиваясь, добавляет: — Мени и без того тошно, як с похмилья.

— А что у тебя стряслось?

Микола медленно протягивает раскрытую пачку махорки, но Куралесин отстраняет ее.

— Возьми, пригодится.

Горицвет достает объемистый кисет, расшитый яркой украинской вышивкой с петухами — подарок невесты — и осторожно высыпает махорку, вытряхивая все до единой крохотной табачинки.

Кисет Миколы служит предметом частых насмешек Куралесина. Он называет его и чувалом, в который полпуда муки войдет, и девичьим кокошником, и даже чертовой рукавицей. Но Микола привык, не сердится.

Куралесин тянет руку к его кисету.

— Дай-ка из твоего табачного вещмешка закурить.

Они оба закуривают.

— Прислали учора пополнение. Матроса одного, а у него рука на привязки ще высить, та двух хлопчиков. Курсантики. Шо у мене — госпиталь чи дитячий сад?

— Ну, это ты, Микола, напрасно… Матрос для Сталинграда — солдат первый сорт. Их фрицы боятся, полосатой смертью называют. Мне приходилось с ними воевать вместе. В штыковой перед ними никто не устоит.

— С виду вин глыба, та шось смурный ходить и вовком на усих дивиться. Мабуть, думку мае, як ему на флот податысь…

— Чего ему флот, раз пришел сюда раненый воевать. Ты это зря. А что хлопцы молодые — не беда! Здесь все скоро воевать учатся.

— Знаемо мы цих моряков. Був у мене один. Хватанув я з ним горя.

Горицвет сердито стряхнул пепел с цыгарки, увидев заместителя, подозвал.

— Пиды, Кукуев, прыглядись до нового поповнения. Спытай, хто воны, откуда, взнай, шо за настроение у них. Завтра нам з ными на штурм идты.

Кукуев ушел выполнять приказание.

— Як думаешь, Артэм, чи мени удоль проулка вдарить на цей особняк, чи, може, с подкопа? Саперы для себе рылы, та бросылы, а я запрымитыв.

Куралесин почесал затылок.

— С переулка тебе особняка не взять. Мои пробовали. Не вышло. У них огонь перекрестный, из дзота бьют. С подкопом вернее будет, — он зевнул широко и, устроившись удобнее у дыры, откуда пробивались лучи осеннего солнца, зажмурился.

— А что у тебя за моряк был? — спросил Куралесин. — Не помню что-то. О нем ты мне никогда не рассказывал.

— Та чого розказувать? Мени и згадувать про него тошно. Хватыв я з ним горя.

— Не верю, — подзадоривал Куралесин, — на флоте нет таких моряков.

— Слухай краще. Прислали до менэ пополнение, и той моряк з ним. Росточка маленького, рыжый та конопатый. Расхристанный ходить, тельняшку усим каже, щоб бачили. Над хлопцами надсмихается: «Эй вы, пузолазики, шо вы бачили на свити, а я де тилькы не плавав, яких стран не надивывсь». Я був дурный, повирив… Зваты его було Жора, а фамилия чудна — Булыжный. А хлопцы ему сразу другу причинили — Бултыжный. Пока мы по степам отступали, та ричок не устричали, стильки вин байок набрехав про свою морскую жизнь, що на товсту книгу хватило бы. А як стали пидходить к Дону, з ним и приключивсь конхуз. Намаялись уси, жара, як у печи, за день сорок вэрст протопали и спать полягали, а Жора той поглядить на Дон и бига туды-сюды. А напарник его, Иван Федорчук, из донских казаков, пытае: «Чого ты, Жора, бигаешь, будто тэбе бджолы покусали». — «Сны мени, каже, дурни сняться третью ничь пидряд… Будто вода мэне не держить и тону я». А сам Федорчука пытае: «А шо, Иван, глубокий ваш Дон?». Той смекнув, шо Жора злякавсь. «Туточки шо, це ще не Дон. А от там, де форсировать нам прийдеться, так и берега не побачишь». На другой день пишлы удоль берега и скоро получили приказ командира полка: «Форсировать на спидручных средствах». От туточки и почалось, и смих и бида: отказывается Жора у воду лизты. Приказываю хлопцам: «Спущай его на воду». А вин отбивается руками и ногами…

— Ну и как же вы его переправили?

— Бочонок зализный найшлы и переправили. Шо ты думаешь, Артэм? Моряк цэй у писках, в Средней Азии уродивсь. Вин до армии и рички не бачив. Кинчив техникум товароведов, а в армии був каптенармусом на морской базе, прислали его в Одессу. Флотску справу выдавал.

— Так это же не моряк у тебя служил, а самозванец. Давай-ка еще закурим. Отметим счастливый случай в твоей жизни, как ты, пехота, моряком липовым командовал.

Вернулся Кукуев.

— Товарищ сержант, — обратился он к Горицвету. — Все как есть разведал. Разрешите доложить? Фамилия моряка Чобот…

— Чобит? Не земляк? Були у нашим сели на Полтавщине Чобиты.

— Не знаю.

— А шо ж докладываешь — «усе разведал»?

— Сам он с тихоокеанского флота. Доброволец. Воевал здесь бронебойщиком. Ранило, а в госпитале письмо получил. Жену его и дочку немцы расстреляли. Вот он и убег из госпиталя.

— А шо ж вин с одной рукой тут робить будэ? Заживэ рука, тоди возьмем… Туть на усих войны хватит.

Никто из троих не заметил, как к ним подошел Иван Чобот… Он стоял, широко расставив ноги, упрямо набычив шею.

— Товарищ сержант, — сказал он тихо, хрипловато. Но все вздрогнули, услышав его голос. — Завтра я пиду в атаку. У мэне, кроме годной руки, голова е на плечах. Не можу не йти. — Он здоровой рукой ударил по груди: — Горить у мэне туточки.

* * *

Штурмовая группа Горицвета ранним утром начала атаку. Легкий ветерок подул с левого берега Волги и натащил в город густого, будто дым, тумана. И хотя это затрудняло действия наших бойцов, Горицвет был доволен. Такая маскировка позволяла незаметно приблизиться и ударить по немцам внезапно. Теперь не надо долго подбираться ползком по норе саперов, которую облюбовал накануне Горицвет.

Наши минометы с берега ударили по полуразваленному особняку, как было спланировано, и тут же, еще не рассеялся дым от взрывов, группа приблизилась, в полуподвал полетели гранаты, а вслед за ними ворвались туда и бойцы. Одним из первых был Иван Чобот. Он сбил рванувшегося к нему гитлеровца, но на него кинулись еще двое. Одного скосил автоматной очередью молодой курсант, а со вторым разделался сам Чобот, орудуя наотмашь автоматом, как кувалдой. Немцы, очутившись в ловушке, сражались отчаянно. Когда Чобот выскочил из двери, его сбоку ударил штыком немец. И хотя Иван успел отбить автоматом губительный удар, но расколол приклад. Штык пробил фуфайку, ранив лопатку, отчего вся левая сторона груди, где еще не поджила рука, сжала сердце болью. Он стиснул зубы, чтобы не крикнуть, схватил немца за ворот и рванул на себя, нанося ему удар головой в подбородок. Гитлеровец свалился, а подоспевший курсант (сержант Горицвет послал его в помощь раненому Чоботу) добил его.

— Ну, сынку, гарно пидсобляешь мэни!…

— У вас кровь на спине, товарищ матрос. Давайте погляжу.

Лицо у курсанта бледное, испуганное. В бою он впервые.

— Пустяк, сынку, ковырнув нимець штыком.

Разрывы гранат и автоматные очереди стали затихать. Когда Чобот и курсант вышли из подвала, навстречу им с поднятыми руками плелись три фашистских солдата. Их вел боец Савельев. За ним шел Горицвет.

— Товарищ Чобот, — сказал командир, увидев матроса. — Доставить пленных у штаб. И на медпункт.

— Я не лакей таку погань водыть.

— Боец Чобит, — повысил голос Горицвет. — Я вам приказываю.

— Товарищ командир, я не можу. Не ручаюсь за сэбэ. Побью я их…

— Та ты шо? Сдурив? — Но, взглянув на Чобота, понял: пленных сейчас ему доверять нельзя.

— Савельев! Одна нога туточки, друга там. Донесение доставить лейтенанту Ежу. И бутылок з «каэсом» на обратном пути захватить. Сдается мэни, дэсь вже грохотят нимецьки танки.

Слух не обманул командира: где-то за развалинами погромыхивали гусеницы танков. Бойцы припали к амбразурам, пробоинам, вглядываясь в рассеивающийся туман, туда, где торчали остатки труб и разбитые остовы зданий, чернеющие проемами окон. Ударила вражеская артиллерия. Два снаряда разорвались со стороны западной стены особняка, обдав всех горячим смрадным запахом взрывчатки, забросали землей и битым камнем расчет «сорокопятки», которая была прикреплена к штурмовой группе.

— Усим в пидвал, — крикнул Горицвет. — Пулеметчики — до амбразур. Бронебойщики — по углам. Командиру орудия подготовиться к отражению танков прямой наводкой.

Но боевые расчеты еще не успели занять места у орудий, когда вдоль переулка показались четыре танка. Они с ходу открыли огонь, приближаясь к особняку.

— Не спешить, — предупредил Горицвет командира орудия, подползая к артиллеристам. — Слухай мою команду…

Расстояние между движущимися танками и притаившимися бойцами быстро сокращалось.

— Огонь!

Первый снаряд ударил рикошетом, второй скользнул по башне, но танк двигался. Третий, четвертый. Снаряды пролетали мимо, а танк маневрировал и стрелял. Но когда он очутился почти под прямым углом, с правого фланга открыли огонь бронебойщики. Танк тут же задымил. «Сорокопятка» открыла огонь по другому приближающемуся танку. Он был подбит прямым попаданием второго снаряда. Следовавшие за ним танки открыли огонь по нашей «сорокопятке». Один вражеский снаряд разорвался вблизи орудия. Двух человек из расчета убило и одного ранило.

Из переулка показались еще три танка. За ними бежала немецкая пехота. О камни зацокали пули, тяжело ранило наводчика и убило командира орудия. Горицвет пополз к орудию. Оно снова открыло огонь, и еще загорелся один вражеский танк. Но враг наседал. Он во что бы то ни стало пытался вернуть потерянную выгодную позицию. Он чувствовал, что сил у защитников мало.

Чобот беспомощно глядел на бой с танками, видел, как уносили одного за другим тяжелораненых. Что мог ой сделать? Стрелять из бронебойной с одной рукой невозможно; подползти и бросить связку гранат, когда жжет старая рана в руке и новая разламывает спину, — нет сил. Да и далеко ли бросишь в таком состоянии связку? Навстречу ему бежал и тащил волоком ящик бутылок с «КС» боец Савельев. «Молодчина, вовремя подоспел», — подумал Чобот. Он схватил три бутылки, рассовал их по карманам и за пояс и, прячась за развалины, стал приближаться к танку, обходящему наши позиции слева. Спрятался за остаток разрушенной стены, как за забор. Отдышался. Танк громыхал где-то рядом. И когда танк уже прошел, метнул по жалюзям одну за другой все три бутылки. Танк охватило пламенем. Из башни стали выскакивать гитлеровцы. Они падали, катаясь по земле, стараясь потушить горящую одежду. «Так, так вам, изверги. Це вам за жинку, за ридну дочерь, за погубленных людей наших, — шептал он, до боли сжимая в руке камень. — Де ж мий сынок? Автоматом докончить бы цих гадов, бо уйдуть»… Разбитый автомат Чоботу пришлось выбросить. «Неужели уси убиты?…» Чобот бросился бегом обратно к подвалу. Савельев, раненный в обе ноги, лежал и стонал.

— Дэ Горицвет?

Савельев едва пошевелил губами: «Ранен… У орудия…». Чобот снова рассовал бутылки по карманам и за пояс. «Надо поспеть. Танки раздавят раненых хлопцев вместе с орудием…». Добежал до развалин. Рядом цокали пули немецких автоматчиков. Упал на правый бок и пополз. Бутылки цеплялись за землю, мешали ползти. Скорее, скорее… Вот он уже почти у цели. Сполз в воронку. Танк грохотал уже близко, рядом. Он, кажется, идет на него. Чобот поднял голову из воронки. Он чувствовал, как силы покидали его израненное тело. «Надо остановить, бо не поспею…» У воронки он поднялся во весь рост, размахнулся… И в этот момент вражеская пуля ударила в бутылку. Чобота мгновенно охватило огнем. Он рывком надвинул на глаза бескозырку, но тут же отбросил ее прочь: она дымилась. Глаза еще видели, здоровая рука была послушна его воле.

Немецкий танк надвигался стальной, грохочущей глыбой. Он шел уверенно на одинокое, молчавшее орудие, неподалеку от которого лежали тяжело раненные беспомощные артиллеристы. Чобот, спрыгнув в воронку, схватил новую бутылку, и бойцы штурмовой группы увидели, как человек — пылающий костер — кинулся к танку и ударил по решетке моторного люка. И в тот же миг раздался оглушительный взрыв. В него выплеснулся факелом огонь, окутав вражескую машину черным дымом.

…У края воронки сиротливо лежала обгоревшая бескозырка, рваные ленты ее с золочеными якорями шевелил ветер.