На Ялтинской набережной, соперничая и противоборствуя, крепко пахло морем и чебуреками. Разбрызгивая кипящее масло, чавкая, вздуваясь волдырями и опадая, они жарились на раскаленных противнях, на виду у шаркающей вдоль парапета толпы курортников, в близком соседстве с заполненными до единого места столиками из разноцветного пластика – в непросыхающих лужицах лимонада и пива, в горках обглоданных виноградных веточек, в смятых, использованных стаканчиках из пропарафиненной бумаги…

Напротив, на другой стороне бухты, у пассажирского мола швартовалась только что пришедшая из Одессы «Россия». Ее громадный, с многоэтажными надстройками корпус был по-лебяжьи бел и отбрасывал от себя такой сильный отсвет, что он легко перелетал немалую ширь бухты и явственно достигал набережной, присоединяясь к ее краскам, усиливая их игру, их южную, праздничную яркость.

Вестибюль новой гостиницы удивил Костю отсутствием обычной очереди истомленных безнадежным ожиданием фигур у окошка администратора, отсутствием капитального, на зеркальном стекле золотыми буквами, объявления: «Свободных мест нет».

– Мест, конечно, нет? – робко, мысленно уже ответив самому себе отрицательно, спросил Костя у администраторши за стойкой – седовласой, затянутой во все узкое дамы, уже один строгий и холодный вид которой на корню убивал всякую надежду.

– А что вы хотели бы?

– Место в гостинице… – еще более робко ответствовал Костя, всем своим существом чувствуя, как наивен и смешон он с этим своим желанием, как нелепо должен сейчас выглядеть со стороны – с дешевеньким своим ободранным чемоданчиком, в помятом, со следами лайвинской глины, костюмчике – перед холодно-бесстрастным, царственным лицом седовласой, подмоложенной косметикой гостиничной жрицы.

– Конкретнее. Место в одиночном номере, в номере на двоих, на троих, в общей комнате?

– Мне все равно. Лишь бы где-нибудь поместиться.

– В номере на двоих вас устроит?

– Конечно! – воскликнул Костя с жаром, однако решительно ничего еще не понимая.

– Заполните бланк, – сказала дама, протягивая Косте зеленый листок. – Паспорт и два рубля тридцать копеек…

Костина рука даже прыгала, а перо не попадало в узкие графы, когда он заполнял «анкету проживающего», отвечая на вопросы – кто он и что он, откуда приехал и с какой целью, куда и зачем выедет потом, холост он или женат, кем, когда, за каким номером выдан ему паспорт и где, когда, на какой срок он прописан – с точным указанием города, улицы, дома и номера квартиры.

«Все-таки научились у нас обслуживать население, —думал он с ликованием в душе от того, как удивительно просто и без всякого труда досталось ему пристанище, с гордостью за достигнутый, наконец, нормальный порядок вещей, преисполненный нежного, благодарного чувства к даме за стойкой, одним лишь движением руки с зеленым листочком анкеты перевернувшей в нем все его привычные, сложенные опытом представления. – В самый еще курортный сезон! В центре города, в двух шагах от моря! И не надо ни министерской брони, ни блата, ни внушительного командировочного удостоверения! Значит, получается у нас, если только по-настоящему взяться! «Хотите – в одиночном номере, хотите – в общем!» И не сказка, не сон… А пример того, как когда-нибудь будет повсюду, куда б ни приехал человек. Номер? Пожалуйста – номер. С ванной? Пожалуйста – с ванной. С телевизором? С телефоном? Будьте добры, сделайте нам это одолжение – вот вам и с ванной, и с телевизором, и с телефоном! И даже с роялем – может, вы поиграть захотите…»

Седовласая дама лишь бегло сличила заполненную Костей анкету с его паспортом, вызвав этим самым в нем новую волну приятного чувства – что его принимают с таким доверием, без мелочного, как это водится, копания, – возвратила ему паспорт, дала сдачу, дала талончик с номером комнаты.

|Костя подхватил с полу чемодан.

– Распишитесь еще вот здесь, – сказала дама.

– А это что? – поглядел Костя на бумажный клочок с машинописными строчками из-под копирки, расплывчатыми и бледными, так что их было почти не прочитать.

– Обязательство освободить гостиницу по первому требованию администрации. Наша гостиница предназначена для организованных групп, и если они приезжают…

Костя не стал вникать в дальнейшие разъяснения: «Группы! Когда-то они еще появятся!» – Расчеркнулся на бумажке и, перескакивая через ступеньки, помчался по ковровой лестнице наверх, на четвертый этаж, искать отведенную ему комнату.

Широкое, в сторону моря, окно было закрашено вполовину зелено-синим, вполовину – лилово-голубым. Внизу шумел порт. Над крышами пакгаузов, над трубами и мачтами замаранных грузовых судов поднимались решетчатые стрелы подъемных кранов. Голые, сквозящие, выставившие на обозрение все детали своих конструкций, они выглядели плоскостно, как чертежи, нанесенные рейсфедером на синьку неба.

На пассажирских прогулочных катерах, качавшихся на мелкой волне возле бетонных причалов, вперебой орало радио. «…Тугие медленные воды – не то, что рельсы в два ряда…» налезало на «…твист и чарльстон, вы заполнили шар земной…» Оба эти голоса, мужской и женский, путались с какою-то воющей саксофонами американщиной.

Из особого, крашеного фонарной серебряной краскою репродуктора, как жерло мортиры нацеленного с крыши стеклянной кассы-будки на набережную с гуляющим, сидящим на парапете, на гранитных ступенях народом и гигантской своей мощью перекрывавшего разноголосицу катеров разносился размеренный, страшно низкого тона голос, и не мужской и не женский, и вообще производимый как будто бы не человеком, а кибернетической машиной. Он зазывал курортников совершить морскую прогулку на катерах. «Через пять минут, – летело из рупора, отзываясь даже эхом от окружающих ялтинскую долину гор, – от причала номер три в сторону мыса Ай-Тодор отойдет катер «Художник Васильев». В пути пассажиры услышат рассказ опытного экскурсовода о достопримечательностях ЮБэКа и дальнейших перспективах курортного строительства. К услугам пассажиров на катере имеется буфет, салон для настольных игр и библиотека. От причала номер четыре через десять минут на часовую прогулку в сторону открытого моря отойдет катер «Сергеев-Ценский». В пути пассажиры услышат рассказ опытного экскурсовода о неисчерпаемых богатствах Черноморского бассейна и путях дальнейшего развития рыбного промысла. К услугам пассажиров…»

Таинственное ЮБэКа, выброшенное из мортирного жерла репродуктора, расшифровывалось как «Южный берег Крыма»…

Под это зазывное незамолкающее вещание Костя постригся и побрился в парикмахерской на набережной; потом, поднявшись на крышу этого же дома, в кафе под брезентовым тентом с голубенькими фестончиками вдоль краев, не спеша, отдыхая от трехтысячекилометрового пути, с аппетитом пообедал. В кафе всё было так, как помнил Костя: кремовые пластиковые столы, легкие стульчики из гнутых металлических трубок… Именно тут, в этом кафе, под этими голубыми фестончиками, два года назад Костя и его приятели завершили свой поход по Крыму, просадив последние деньги, – кроме тех, что были отложены на обратную дорогу. Все равно на Кавказ уже не хватало, и беречь их было не к чему…

Потом Костя вернулся в гостиницу – взять из чемодана записную книжку со своими заметками и адрес того хозяина, у которого проживал Артамонов.

Его чемодан, оставленный в номере, жалко и сиротливо стоял в коридоре, рядом с распахнутой настежь дверью. В комнате все было сдвинуто со своих мест; рабочий в подвернутых до колен штанах, танцуя, с привязанной к босой ступне щеткой, натирал паркетный пол. Этажная служительница спешно меняла на кроватях белье, раздергивая хрусткие накрахмаленные простыни. В углу был приткнут свернутый валиком, приготовленный для расстилки ковер, которого прежде не было.

– Что такое? В чем дело? – изумился Костя.

– Вас выселили, – сказала служительница.

– Как – выселили?

– Так. Предупреждали вас, что селят до первого требования администрации? Ну – и вот. Все правильно. Телеграмма пришла: интуристы едут…

В дверях появилась еще одна служительница – тоже в белом фартучке, в белой наколке, и тоже – розовая, запарившаяся, захлопотавшаяся.

– В сорок седьмом пепельницы нет! И графин треснутый!

– Беги к завхозу. Пускай сменит. Да монтера пускай пришлет, срочно, выключатель вот этот починить – шатается…

– Что же это за порядки у вас такие? Вселяете, все чин-чином, и тут же – назад! Как же так, что это за игрушки такие? Место считается за мной, оплачено за сутки вперед! – вскипел Костя.

– Деньги вам вернут, – сказала первая служительница.

– Это что! – засмеялась вторая, прошмыгивая мимо него в коридор. – Бывает, ночью людей с кроватей подымут – и на улицу. Вот когда шуму-то, крику!

– Нет, это просто недопустимо, ни в какие рамки не укладывается! Это же произвол какой-то!

Костю уже никто не слушал, никому не было никакого дела до его возмущения, до того, в какую неприятность он попал, как и где будет теперь устраиваться.

После длинных, бесполезных препирательств внизу, при поддержке возмущенной толпы гостиничных постояльцев, своих собратьев по несчастью, осадивших стойку перед администраторшей, получив назад свои два тридцать, Костя вышел из гостиницы и поплелся по улице.

«Теодора Рузвельта», – прочел он на жестянке с номером, прибитой рядом с подъездом одного из домов.

Чемодан оттягивал руку, неудобный поручень резал ладонь.

Справа, погруженное в собственную тень, сдержанно, благородно блистало толстым стеклом здание морского вокзала.

Косте показалось, что он попал за границу: надписи, надписи, – на качающихся взад-вперед дверях шикарного, в надраенной меди, подъезда, на стекле витрин, промытых до прозрачности воздуха, на отливающем искрами мраморной крошки бетоне стен, – но все почти на иностранных языках. Даже слово «туалет» под указующим перстом было повторено четырежды: по-французски, английски, немецки и итальянски. «Клоак-рум» – без перевода значилось на черном зеркале вывески в том углу зала, где находилась камера хранения ручного багажа.

Приемщик, здоровенный, борцовского типа детина в жаркой суконной фуражке, обшитой по околышу желтой ливрейной тесьмой, скучая, сидел на стуле за прутьями решетки, отделявшей его от зала, и по ягодке обрывал с веточки виноград.

– Я не интурист, – сказал Костя, ставя перед ним на металлический, натертый до блеска прилавок свой чемоданишко. – Можете принять?

– А куда едете?

– Никуда. Наоборот – приехал.

– Значит, не интурист?

– Как видите.

– И билета транзитного нема?

– Увы!

– И путевки санаторной?

– И путевки.

– Дикарь?

– Дикарь, – вздохнул Костя с чувством полной своей бесправности на этой крымской курортной земле, в этом блистающем мраморным интерьером вокзальном зале, перед окружающими его надписями на нерусском языке, перед развешанными по стенам в рамах и под стеклом всевозможными «правилами» для пассажиров, перед тучным, мощного телосложения приемщиком в официальной, обшитой галуном фуражке…

– У дикарей не берем.

– Пустые ж полки!

– Не положено. Параграф двадцать седьмой.

– Полки ж, говорю, пустые!

– Мало ли что! Правила! Если у всех брать – никаких полок не хватит. Газеты вон подсчитали – в Крыму дикарей полтора миллиона. А тут иностранцы едут, рейсовые пассажиры…

– Так ведь же пустые полки!

– Тьфу! – сплюнул дядька виноградные зерна. – Чи у тебя ух нема? Объясняю же – параграф двадцать седьмой! Гляди сюды – ось, видишь, написано?

Костя вынул двадцатикопеечную монету, положил на край чемодана.

– Мне не надолго.

– Ругают нас за это… – сказал приемщик.

Костя прибавил еще монетку.

– Ну, если только ненадолго… – сказал приемщик. – Мы ведь что – люди маленькие, – уже доверительно, по-приятельски, сообщил он Косте, взмахнув его чемодан на полку и выписывая квитанцию. – Приказано – что сделаешь? Конечно, и людям от этого неудобство, и нам отказывать совестно, и помещенье наполовину пустует… доход у государства пропадает. А вот висит приказ – и точка, будь добр – сполняй…