Около половины одиннадцатого динамики, развешанные на здании, объявили о танках, которые депутатам удалось привести для обороны. Толпа с ликованием встретила новость, потом услышала гул моторов, вскипела от счастья и разразилась овацией. Танки поставили на главных направлениях, где могла прорваться техника.

Ночью дождь усилился, однако строительные работы продолжались, тысячи людей через всю площадь передавали из рук в руки тесаный торцовый камень и укладывали в редут. Под утро Першин поднялся наверх и не поверил глазам: люди стояли локоть к локтю под дождем и живыми цепями закрывали доступ к зданию; он едва не прослезился, трудно было поверить, что шумная и пестрая московская толпа за одну ночь превратилась в народ.

Это было зрелище! Ночь меркла; с востока, от Садового кольца неслышно полз сырой рассвет, оттесняя сумерки за реку, в Дорогомилово и дальше, к Филям и к Поклонной горе. Из мглы медленно проступал мокрый город, открылось широкое пасмурное пространство, разрезанное излучиной реки, в которой отражалось хмурое небо. Под дождем мокли набережные, мосты, парки, уходящие вдаль улицы и крыши, крыши, теснящиеся поодаль, множество окон, которые, насколько хватало глаз, выстилали пространство. Похоже, вся Москва, затаив дыхание, смотрела, как цепи людей под дождем закрывают доступ к зданию. От картины веяло библейским величием, Першин подумал, что сейчас он свидетель истории. На глазах рухнул страх, в котором жил народ, вместе со страхом рушилась эпоха.

С раннего утра к зданию по-прежнему сходились люди, к полудню на площади перед домом и на прилегающих улицах яблоку негде было упасть. Поднявшись на крышу, Першин увидел море людей и разрешил, меняя друг друга, побывать на крыше всему отряду: они держали позиции под землей и не знали, что происходит на поверхности; Першин хотел, чтобы каждый в отряде почувствовал себя частью этой площади.

Несколько часов кипел митинг, позже обстановка на площади напоминала праздничное гуляние. Толпа кружила среди троллейбусов, перекрывших соседний мост, текла от баррикады к баррикаде, разглядывая стоящие по углам танки, на которых тучами сидели дети; на каждом шагу туристы фотографировались на фоне баррикад и танков, сноровистые операторы из многих стран наводили камеры на русскую революцию.

Между тем здесь происходило нечто, о чем в толпе никто не подозревал: командиры специальных штурмовых групп госбезопасности прибыли на рекогносцировку. Они выехали с Лубянки на микроавтобусе и покружили изрядно по городу, чтобы удостовериться, что за ними нет слежки. Но они не знали, что охрана на набережной оповещена и их ждут.

Оставив «рафик» в квартале от здания, офицеры парами направились на заполненную людьми площадь. В многолюдной сутолоке никому, казалось, нет до них дела, и они добросовестно обошли здание и окрестности, усердно осмотрели подступы, чтобы определить уязвимые места и наметить направление атаки. Все пары исправно работали на местности, не подозревая, что за ними наблюдают и каждый их шаг находится под контролем.

Вокруг здания поперек дорог дыбились баррикады, ощетинившиеся досками, трубами и прутьями, издали каждая баррикада напоминала дикобраза с растопыренными иглами. Конечно, для специальных машин разграждения, тяжелой боевой техники и профессионалов из штурмовых групп это была символическая преграда, но тысячи, десятки тысяч людей — над этим стоило призадуматься. Мужчины были разбиты на взводы, роты и батальоны, вооружены арматурой, камнями и бутылками с горючим, отряды самообороны должны были пропустить атакующих за первую линию заграждений, потом окружить плотной массой, сковать и блокировать.

Внутри здания атакующих поджидали милиция и десантники, вооруженные автоматическим оружием, а штурмовать снизу, из-под земли командос опоздали: подходы были заминированы и охранялись, об этом группы «Альфа», «Зенит» и «Каскад» узнали загодя.

Понятно было, что, выполняя задание, многие из них обрекали себя на верную гибель. Зачем? Ради чего? Все понимали, что они лишь растягивают агонию режима. Разумеется, они имели доступ к кормушке, режим подкармливал их, но по здравом размышлении, командиры групп решили, что риск не оправдан и затея того не стоит. Не говоря уже о том, что они должны были решиться на большую кровь, на проклятие, на неизбежную гражданскую войну и на вечный позор.

Но больше всего их поразила странная особенность: в людях полностью отсутствовал страх. Весело и резво прибывал народ — густой поток шел от метро со стороны Пресни, из Дорогомилово — по мосту с другого берега реки, толпы поспешали из Конюшков, торопливо катились по Девятинскому переулку, выходящему на Садовое кольцо, а по проспекту, скандируя лозунги, двигались из центра большие колонны под трехцветными флагами России.

Все эти дни альбиносы не объявлялись. Можно было подумать, что они затаились и выжидают, чем кончится переворот. Видно, объявленный порядок их устраивал, и удайся затея, они могли угомониться.

Отсыпаться Ключников поехал в общежитие. Буров сразу объявил переворот еврейским заговором, правда, тех, кто противостоял перевороту, он определил в сионисты. И выходило, что податься некуда: евреи не оставили выбора.

— Ты пойми, это только им выгодно, только им! — талдычил Буров, как заклинание, руки его беспокойно гнули расческу, наконец, он сломал ее и принялся нервно грызть ногти. — Только им это на руку!

— Заткнись, я спать хочу! — окоротил его Ключников.

— Спать, спать… — с тоской упрекнул его Буров. — Россию проспали!

…едва наступила ясность, и Москва, ликуя, стала избавляться от коммунизма, альбиносы возобновили боевые действия. Першин спустил под землю весь отряд.

Поиски шли день и ночь. Машины с приборами объезжали дворы, улицы и переулки. Чаще всего они использовали сейсмическую станцию «Талгар» и ультразвуковые излучатели, в сложных условиях пользовались акустической установкой «Гроза» и мощным немецким определителем электромагнитной эмиссии, однако данные нужно было расшифровывать на специальных приборах в лаборатории, и результаты запаздывали.

Отряд круглые сутки прочесывал подвалы, старинные галереи, бомбоубежища, старые торговые склады, каких немало отыскалось в центре, заброшенные горные выработки, оставшиеся от строительства метро. Почти все подземелья были связаны воедино, образуя запутанную сеть, или, как говорили специалисты — систему. Узкие лазы, подкопы и лестницы альбиносов соединяли подземелья между собой, выходили в метро, в служебные бункеры разных ведомств, в технические коллекторы и в секретные тоннели, проложенные под городом и ведущие за его пределы.

Свои ходы альбиносы умело врезали в чужие сооружения, искусно маскируя входные отверстия, так что обнаружить их можно было с трудом.

Постепенно круг поисков сужался. Двигаясь от окраины к центру, отряд устраивал под землей засады, перехватывал альбиносов по одиночке и группами, находил тайные ходы сообщений, однако их укрытия отыскать не удавалось: те из альбиносов, кто не смог оторваться, отстреливались до последнего и кончали с собой.

…весь день отряд рыскал под землей в том месте, где над Солянкой и Яузой высилась гора. Старые осыпавшиеся ходы соединяли древние соляные погреба, в которых теперь размещались подземные гаражи и склады, с подвалами Ивановского монастыря. Отсюда ползком или согнувшись в три погибели можно было пробраться в подвалы ночлежек на Хитровке, те, в свою очередь, были связаны с идущими из Старых Серебреников ходами; там, на задворках неказистых приземистых домов, можно было найти земляные норы, подкопы и выложенные кирпичом галереи, ведущие вглубь горы. Выше по склону, в парке стояли корпуса физико-химического института, подземные лаборатории которого были упрятаны глубоко под землю и имели свою сеть бетонированных ходов и коридоров.

На другом берегу, в Заяузье, у Котельников начинался раскидистый Таганский холм. Обращенная к Яузе сторона именовалась Швивой горкой, которую московское просторечие переиначило во Вшивую горку, склон круто поднимался в Гончары, где на большой глубине располагались огромные тайные бункеры, соединенные с метро и с поверхностью в ближних и дальних окрестностях.

Уходя от преследования, альбиносы разбивались на мелкие группы или рассыпались поодиночке в бесчисленных лазах и ходах; выйдя из боя, они пробирались в места сбора, известные им одним; до сих пор непонятно было, где находятся их базы.

Отряд прочесывал подземелья на берегах Яузы. Бирс и Ключников работали в паре: обнаружив противника, они преследовали его, пока не загоняли в тупик, откуда не было выхода. Но взять пленного не удалось пока никому: в безвыходном положении альбиносы убивали себя. Першин приказал сделать засаду.

Бирс и Ключников отыскали прокоп, соединяющий кирпичную галерею в Старых Серебряниках с тоннелем метро, идущим под Яузой из Китай-города на Таганку, и залегли у развилки, где ход раздваивался.

Это было мучительное задание. Погасив фонари, они лежали на сырой земле — без движений, тая дыхание, и только фосфоресцирующие стрелки час за часом отмеряли время в кромешной темноте. Да еще отдаленный гул и тряска от проходящих вдали поездов докатывались глухо из нутра горы через равные промежутки времени.

Они лежали, изнывая от скуки — ни поесть, ни зажечь фонарь или спичку; даже перекинуться словом было нельзя: окажись поблизости альбинос, их обнаружили бы в тот же миг.

И все же им повезло. Спустя несколько часов они услышали шорох где-то, неизвестно где, из тишины прорезался посторонний звук. Неуловимый вначале, он стал яснеть и определился вскоре: то был звук шагов. Бирс и Ключников напряглись, обратившись в слух. Неизвестный двигался от тоннеля метро и был настороже: делал несколько шагов, замирал, выжидая, потом снова шагал и останавливался.

Иногда он зажигал фонарь, чтобы осмотреться, дальний размытый свет падал из-за поворота; каждый из разведчиков видел тогда, как блестят в сумраке глаза напарника. Они не знали, что их ждет и не думали об этом: все мысли были направлены на то, чтобы не прозевать момент.

Незнакомец крался так чутко и так осторожно, что четче и осторожней, казалось, нельзя: шаг, еще шаг, еще один, остановка — полное беззвучие, немота.

Он приближался. Они лежали, напрягая внимание, стараясь ничем не выдать себя. Незнакомец не дошел до поворота несколько шагов и застыл, прислушиваясь. Стоять в полный рост здесь не удавалось, надо было изрядно пригнуться, и пока незнакомец выжидал, они слышали слабые, едва заметные звуки; шорохи, шуршание одежды, дыхание выдавали в темноте чужое присутствие.

Прежде чем повернуть, он посветил перед собой, но едва он завел горящий фонарь за угол, Ключников стремительно метнулся вперед, в ноги, подсек и опрокинул человека, вцепившись в него мертвой хваткой.

Свои действия разведчики подолгу отрабатывали в зале, даже строили из матов норы и лазы, чтобы научиться действовать в тесноте: каждому следовало точно знать свой маневр. И они тренировались до седьмого пота, пока не научились все делать без ошибок.

Включив фонарь, Бирс стремительно преодолел живой завал из двух тел и отрезал незнакомцу путь к отступлению. Антон захватил его руки, пытаясь надеть наручники, но противник попался им очень сильный, скрутить его стоило большого труда: уже в наручниках, он продолжал бороться и пытался встать.

Они бросили его на спину и прижали, наведя в упор фонари. Незнакомец слепо щурился на ярком свету. Бирс глянул и обомлел: на земле лежал Хартман. И Ключников, приглядевшись, понял, что знает этого человека: то был долговязый американец, с которым Аня строила баррикаду.

— Стэн?! — очумело воскликнул Бирс. — Вы с ума сошли! Как вы здесь оказались?!

— Может, вы снимите с меня наручники? — хмуро предложил Хартман.

Ключников отомкнул замки, Хартман лежа на спине пальцами растирал запястья.

— Мы вполне могли вас угробить, — с досадой признался Бирс.

— Это было бы большой ошибкой с вашей стороны, — Хартман тяжело поднялся на ноги.

— Скажи, что ему повезло, — произнес Ключников, а Бирс перевел.

— Большое спасибо, господа, — сердечно поблагодарил их Хартман.

Он сделал как раз то, против чего его предостерегал Першин: пустился на поиски в одиночку. Со слов Бирса он знал, где Джуди исчезла, на такси подъехал к дому Бирса и спустился в подвал.

Перед этим ему пришлось затратить немало усилий, чтобы избавиться от слежки. За ним присматривали, но в первые после путча дни, когда толпа осадила штаб-квартиру госбезопасности на Лубянке, секретные службы затаились и работали вяло; Хартману удалось уйти от наблюдения.

Спустившись в подвал, он стал пробираться в сторону центра. Из подвала Хартман проник в тепловой коллектор под Большими Каменщиками, потом используя вентиляционные колодцы и заброшенные тюремные галереи, приблизился к Таганской площади. По пути ему попадались полуразрушенные непонятные ходы, своды которых в любой момент могли обрушиться и похоронить смельчака.

Посвечивая фонарем, Бирс следил за его рассказом по карте, делая отметки карандашом.

Таганская площадь под землей напоминала слоеный пирог: помимо станций, переходов и тоннелей метро под площадью и в ее окрестностях вниз, горизонт за горизонтом, уходили бункеры связи и управления. Холмы удобны для подземного строительства, по этой причине почти все московские холмы широко использовались под тайные сооружения; Таганский холм не был исключением.

Не выходя на поверхность, Хартман обогнул бункер глубокого заложения в Гончарах и оказался в Котельниках. Швивая гора позади небоскреба тоже изрядно была застроена изнутри, Хартман нашел выход в тоннель метро, прошел под Яузой и свернул в сторону Старых Серебряников, где углубился в лабиринт лазов и ходов. Так он попал в Подкопаево, где еще в древности люди брали в карьере глину, и здесь Хартман нарвался на засаду.

В это поистине нельзя было поверить. Бирс долго не мог отделаться от ощущения странной игры, в которую он ненароком угодил. В то, что произошло, верилось с трудом. И как причудлива судьба, если сводит тебя с человеком, которого ты встречал когда-то — далеко и давно, в прошлой жизни, на другом конце земли. И не просто сводит, но — где?!

«Спятить можно!» — подумал Бирс, оглушенный несуразностью происходящего.

Разумеется, Хартман поступил безрассудно. Бирс и Ключников обсудили события и решили, что это настоящее безрассудство. И все же они отдали ему должное: решиться на такое мог только очень смелый человек.

Спускаться сюда, в преисподнюю — в чужой стране, без оружия, без специального снаряжения, даже без бронежилета, зная наверняка — случись что, никто не поможет, для этого и впрямь следовало быть отчаянным храбрецом, но и сумасшедшим вполне. Бирс не удержался и сказал американцу, что они с напарником думают по этому поводу.

— У меня не было другого выхода. Я обещал родителям Джуди сделать все, что смогу, — объяснил Хартман, а Бирсу его слова показались обидными.

— Мы делаем все, что можем, — вернул он подачу Хартману.

Понятно было, что Хартман — один из тех богатых американцев, которые мотаются по всему свету в поисках острых ощущений и готовы платить большие деньги, чтобы подвергаться опасности и переживать риск; именно этого не хватало им для полноты существования, все прочее они имели. Вероятно, по этой причине Хартман сделался глубоководным ныряльщиком и устраивал себе сафари в Африке.

И все же его затея выглядела чистым безумием.

— Он, видно, не понимает, чем это грозит, — предположил Ключников.

— Все он понимает, — возразил Бирс, немало удивив напарника.

Антон знал, что для Хартмана существует кое-что поважнее благоразумия: тщеславие! Оно жгло его и не давало покоя. Неукротимое честолюбие гнало этих людей вперед в поисках удачи. Хартман мог быть только победителем, ему всегда надо было стать первым, добиться своего, доказать, опередить других и утвердиться. И тут уж ничего нельзя было поделать, ничего не имело значения: ни смертельный риск, никакая цена и плата. Это была та сила, которая спокон веку вела этих людей в дальние края, создала их страну и сделала ее великой.

Взяв Хартмана, Бирс и Ключников не знали, как быть. Он был обузой безоружный, не знающий маневра человек, которого на каждом шагу надо было опекать, да еще к тому же все объяснять по-английски.

— Ну и подарок! — сокрушался Ключников, представив отчетливо, что их ждет.

Вероятно, понимал это и сам Хартман, потому что держался на редкость смиренно и кротко.

Для разведки это была обуза — обуза, обуза! — камень на шею, тяжкие вериги, но выхода они не видели: отпустить его, значило обречь на верную гибель. Для них и так оставалось загадкой, как он уцелел до сих пор.

Разведчикам, однако, не пришлось долго ломать голову: они услышали отдаленные выстрелы, погасили фонари и залегли.

— Вы должны лежать, вести себя тихо и держаться меня, — шепотом приказал Бирс в темноте.

— Есть, сэр! — ответил Хартман, как настоящий солдат.

Бой катился стороной и дробился на части в подкопах, ходах и лазах: альбиносы рассыпались в надежде уйти от преследования. Засада из трех затаившихся в темноте человек ждала своего часа.

Вскоре они услышали шаги: кто-то крался подкопом. Едва человек достиг развилки, Бирс и Ключников включили фонари, следом за ними включил свой фонарь и Хартман.

Они увидели молодого альбиноса, юношу, почти мальчика, в руке он держал пистолет; от испуга глаза у юнца расширились и полыхали на бледном лице, как яркие фары. Он успел выстрелить, фонарь в руке Хартмана разлетелся вдребезги, Ключников бросился вперед, вывернул стрелку руку и подмял его под себя.

Они разоружили альбиноса, Бирс с помощью наручников приковал пленника к руке Хартмана.

— Это вам боевое задание, — объяснил он американцу. — Ведите его, иначе он нам руки свяжет.

— Я понял, — кивнул Хартман, и хотя было видно, что задание ему не по нраву, он, однако, согласился без лишних слов, чтобы принести хоть какую-то пользу.

Как все альбиносы, мальчишка был похож на моль: блеклое мучнистое лицо, белесые волосы, болезненно-белая кожа… Лишь глаза с красными зрачками светились на неподвижном, похожем на маску лице.

— Покажешь нам бункер? — обратился к нему Ключников без всякой надежды на ответ.

Альбинос и впрямь не ответил, разведчики посовещались и стали пробираться в Хохлы и Старые сады, где отряд с утра прочесывал запутанные ходы Ивановской горки.

— Будьте бдительны, неизвестно, что у него на уме, — предостерег Бирс Хартмана.

— Я понял, — кивнул Стэн.

— Кто он? — ровным бесстрастным голосом неожиданно спросил альбинос, разведчики от удивления переглянулись: неужели заговорит?!

— Американец, — Бирс глянул на мальчишку с интересом.

— Шпион?

— Почему обязательно шпион? Обычный человек.

— Этого не может быть. Они все враги.

— С чего ты взял? — спросил Ключников.

— Я знаю. Они капиталисты.

— Что он говорит? — поинтересовался Хартман.

— Что вы — капиталист.

— Что ж, он, пожалуй, прав, — согласился американец.

— Смотри-ка — прорезался! — удивленно покачал головой Ключников. Может, выведешь нас к бункеру?

— Выведу, — внезапно согласился юнец, и это было так неожиданно, что разведчики уставились на него с недоверием.

— А не врешь? — спросил Ключников.

— Не вру, — ответил мальчишка и, пригнувшись, двинулся в темноту, вытянув назад руку, которая была скована с рукой Хартмана.

— Мы с ним, как альпинисты в связке, — заметил на ходу Хартман.

— Он считает вас врагом, — остудил его Бирс.

— Почему?

— Вы — американец.

— Этого достаточно?

— Для него — да.

— Странно… Никогда бы не подумал…

— Они все такие. Милые людишки. Это они украли Джуди.

— А ему нельзя объяснить, что это ужасно?

— Нельзя. Он не поймет.

— Может, попробовать?

— Уже пробовали. Бесполезно.

— Что ему надо? — спросил Ключников, имея в виду американца.

— Хочет их перевоспитать. Не верит, что это невозможно.

— Спроси: а его самого можно было убедить не лезть сюда?

Бирс перевел, Хартман выслушал и покладисто сказал:

— Я понял, извините.

Альбинос вывел их в тоннель метро, они гуськом шли по узкой обочине. Бирс заметил шахтный телефон и решил позвонить в диспетчерскую, которую Першин использовал для связи: через диспетчера шли приказы нарядам и донесения от них.

Антон открыл дверцу металлического кожуха и снял трубку, когда показался поезд: горящие фары, как яростные глаза смотрели издали в круглое вытянутое чрево тоннеля. Ключников показал американцу, как стать, чтобы оказаться на безопасном расстоянии от колеи.

Поезд приближался с устрашающим грохотом. Впереди летел ураганный ветер, подгоняемый безжалостным настырным конвоиром. Гул и слепящий свет до отказа заполнили тесное замкнутое пространство, поезд с неумолимой предназначенностью накатывался, громыхая, и любую живую душу могла взять оторопь: казалось, деться некуда и спасения нет.

Все замерли, прижавшись к ребрам тюбинга, как вдруг пленник с диким воплем резко рванулся в сторону, как бы в нестерпимом желании освободиться и убежать.

По естественной причине связанный с ним намертво Хартман дернулся следом, и всем вдруг с ослепительной ясностью стало понятно, что пленник летит под поезд и тащит Хартмана за собой; спина американца уже оторвалась от тюбинга, длинное тело повисло в пустоте над обочиной.

Лишь миг длилось оцепенение. Ключников был начеку, мгновенно вцепился в американца и удержал, остановил падение.

Непонятно было, сколько это длилось — секунды или вечность. Пленник изо всех сил неудержимо рвался к рельсам, точно старался достигнуть самого желанного для себя — рвался и тянул Хартмана за собой. Трудно было предположить такую силу в мальчишке. Скорее всего, решившись, он на мгновение собрал все, что мог, всю силу и вложил в одно последнее движение.

Конечно, Хартман не удержал бы его один, оба были обречены. К счастью, Бирс и Ключников пришли американцу на помощь, но стащить пленника с колеи не хватило времени: поезд налетел, ударил несчастного и отбросил на обочину.

Вагоны, громыхая, проскакивали мимо, внезапно стало оглушительно пусто и тихо: последний вагон со свистом улетел в даль, оставив за собой пустоту и беззвучие; все трое почувствовали себя в безвоздушном пространстве.

Было похоже, они побывали в молотилке. Ошеломленные, они медленно приходили в себя, словно после жестокой трепки, и вяло, сонливо двигались, приводя одежду в порядок.

Справившись с оцепенением, они неожиданно обнаружили, что залиты кровью. Хартман одной рукой вытирал лицо и недоумевая разглядывал окровавленную ладонь: рану он не находил, а догадаться, что это чужая кровь, не умел.

Несчастный альбинос лежал рядом на обочине, неестественно мятый, будто и не человек вовсе, а тряпичная кукла: схваченная стальным браслетом рука висела изогнуто, как сломанная ветка.

Мальчишка был мертв. Страшный удар убил его на месте. И теперь Хартман был прикован к мертвецу, который не отпускал его ни на шаг.

— Спроси у него, можно ли им что-нибудь объяснить? — предложил Ключников, но Бирс не стал переводить.

Он расстегнул наручники, американец не обратил внимания; было заметно, как он бледен и как растерян.

— Он хотел меня убить? — скованно спросил Хартман после некоторого молчания.

— Хотел, — кивнул Бирс.

— Зачем?

— Он считал вас врагом.

— Но… такой ценой? — искренне недоумевал Хартман, стараясь уразуметь непостижимую для него загадку.

Где было ему, американцу, понять фанатизм этой неистовой веры? И как мог он, рожденный и выросший вдали, осилить умом людоедскую суть этой идеи? Идеи, которая требовала от человека все во имя своя, даже жизнь.

— Значит, если б не я, он остался бы жив? — спросил Хартман.

Вывод американца едва не сразил Антона наповал.

«Мать честная! — подумал Бирс. — Вот чем мы отличаемся от них. Вот в чем мы не сойдемся никогда. Любой из нас проклянет врага. Любой из нас крыл бы убийцу последними словами. Этот винит себя. И в чем?! В чем?!»

Это тем более выглядело странно, что Бирс помнил другого Хартмана: самоуверенного, если не сказать — самодовольного, неизменно стремящегося к первенству.

Неужто это был тот самый Хартман? Не ведающий сомнений Хартман-победитель, которого он знал? И неужели таким он был только там, у себя, в Америке, а здесь, на этой земле он вдруг задумался о душе?