Сенаторы, созванные дожем, пришли во дворец с твердым намерением защищать его до последней возможности. Вместо того чтобы собраться торжественно в зале заседаний, они начали совещаться на «Лестнице великанов», получившей свое название от двух громадных статуй, Нептуна и Марса, стоявших по бокам ее.

На верхней ступени этой мраморной лестницы, которая вела во вторую галерею, сидел на троне Виталь Микели. Радостная улыбка пробегала по его лицу при появлении каждого нового сенатора: он боялся в течение нескольких часов, что патриции оставят его на произвол народной ярости.

На лицах всех вельмож, поседевших на службе республике, выражалось беспокойство и вместе с тем непоколебимая энергия. Видно было, что они приготовились мужественно встретить приближавшуюся грозу.

— Многоуважаемые синьоры, — начал дож торжественно. — Из трех бед, угрожающих нам теперь, самая ужасная — мятеж, который разъединяет нас и парализует наши силы, которые нужны, чтобы победить Комнина и его страшную союзницу, чуму, прибывающую к нам на его галерах из Кипра и Чио. Поддаваясь какому-то таинственному, демоническому влиянию, народ переносит свою ненависть с противника республики на ее защитников: он хочет уничтожить Совет сорока, который трудился столько лет над упрочением ее славы и могущества.

— Превратим этот дворец в крепость! — перебил Орио Молипиери. — Наполним его верными солдатами и заставам тогда всех крикунов изменить свое мнение!

— Синьор Орио прав, — сказал Леонардо Лоредано. — Мятежники разобьются о мраморные стены дворца. Интерес самого народа обязывает нас защищаться до последней капли крови. Разве мы не знаем, что Венеция погибнет в тот же день, в который капризная и легкомысленная чернь сделается полновластной госпожой?

— Пусть народ изберет себе нового дожа, если хочет, — добавил Агостино Барбариго. — Но нельзя допустить, чтобы он управлял собою сам.

— Если бедная Венеция стала одним из богатейших и могущественнейших государств Италии, — заметил дож, — то не должна ли она благодарить за это трибунов, у которых нет другой цели, кроме ее благосостояния?

— Да, ваша светлость, — ответил с воодушевлением Молипиери, — вы правы! Народу нечего доверять: он готов всегда жертвовать собственным интересом ради обуревающих его страстей, не раздумывая о последствиях!

Дож приподнялся и, протянув руку, произнес:

— Итак, заклинаю вас именем вашей родины дать торжественный обет, что вы окажете сопротивление мятежникам, не согласитесь ни на какие уступки безрассудному народу и сохраните неприкосновенной вашу власть, которой мы пользовались всегда для блага республики.

— Клянемся! — воскликнули все единодушно.

— Не забудьте же этой клятвы! — сказал Виталь мрачно. — Меня скоро не будет, чтобы напомнить вам ее.

По рядам присутствующих пронесся ропот удивления.

— Что вы говорите, монсиньор! — спросил Орио. — Неужели вы намерены отречься от трона в минуту опасности? Это значило бы поощрять мятеж.

— Дож не может оставить нас теперь без ущерба своей чести! — воскликнул Лоредано.

— Вы не поняли меня, — отозвался Виталь печально. — Восторжествует ли мятеж, или удастся подавить его, народ в любом случае будет искать человека, на котором захочет выместить свой гнев, обвинив его во всех общественных бедах. Этой очистительной жертвой станет, как это не раз бывало, дож, избранный и провозглашенный тем же народом.

Сенаторы переглянулись с невольным ужасом.

— И вы думаете, что мы выдадим вас бешеной черни? — проговорил Орио. — Разве вы считаете нас трусами иди предателями, дож?

— О нет! — возразил Виталь. — Но я приготовился уж к этой жертве… Я вычеркнул себя из списка живых заранее, синьор Орио, — вы слышите теперь умирающего, который требует, чтобы вы повиновались его последней воле. Обязываю вас жертвовать решительно всем состоянием, жизнью и привязанностью ко мне: без этого не спасти вам Венеции. Не беда, что Виталь Микели станет жертвой народной ярости, не беда, если он будет сброшен с трона. Лишь бы только остался неприкосновенным сенат, который один может поддержать силу и величие дорогой нам родины!

— Мы защитим вас, монсиньор, против вашей воли, — возразил Молипиери, тронутый героизмом дожа. — Мы станем за вас грудью, ляжем все до единого на ступенях этой лестницы…

— Берегите вашу преданность республике, — перебил его Виталь Микели. — Быть может, мятежники и не решатся ворваться в этот дворец, который вмещает и сенат, и трибунал, и тюрьму. Впрочем, я поручил нашему верному Азану Иоаннису охранять с двумя сотнями стрелков ворота, ведущие с площади во внутренний двор, так что с этой стороны бояться, во всяком случае, нечего.

При последних словах почтенного дожа вблизи дворца послышались неистовые крики. Сенаторы обменялись тревожными взглядами и по знаку Молипиери Лоредано и Конторини поспешили в наружную галерею, где им представилось зрелище, от которого застыла кровь в их жилах.

Вся площадь, от пристани и вплоть до самого дворца, кипела народом, а гладкая поверхность моря была покрыта бесчисленными гондолами, в которых плыли рыбаки. На всех лицах выражалось неукротимое бешенство и повсюду раздавались крики: «Мы требуем правосудия! Смерть тирану! Смерть дожу!» Крики эти повторялись все чаще и чаще и перешли наконец в яростное рычание, и вся толпа, воодушевленная ненавистью и желанием мести, походила на стаю голодных волков, чующих близкую добычу. Дворец был окружен со всех сторон и ускользнуть из него не было возможности.

Безобразные, растрепанные, грязные женщины с пеной на губах и сверкающими глазами радовались, что скоро им выдадут на растерзание дожа. Мужчины были вооружены чем попало: колами, веслами, копьями и мечами. Бешенство черни достигло высшей степени. План Мануила Комнина удался как нельзя лучше, и Бартоломео мог ликовать, уверенный, что результатом этого возмущения будет его формальное избрание на герцогский трон.

Сенаторы прислушивались с замиранием сердца к грозным восклицаниям бунтовщиков и к треску ворот, которые были осаждены несколькими десятками людей, старавшихся разбить их посредством огромного бревна.

Орио услышал, как один из осаждавших, в котором он узнал Доминико, кричал изо всех сил:

— Проклятый дож, ты прячешься за этими воротами! Но мы разобьем их, разобьем, и тогда я вырву твою бороду и раздавлю тебя, как червяка!

В ответ на эти слова, народ заревел снова:

— Мы требуем, правосудия! Смерть Виталю Микели! Смерть дожу!

Но вдруг удары в ворота прекратились, и Орио заметил, но без удивления, как к Доминико подошел какой-то человек и приказал ему замолчать. Доминико повиновался. Обратившись с тем же приказанием к толпе и восстановив таким образом тишину, незнакомец вскарабкался на бревно и заговорил:

— Граждане Венеции, верите ли вы мне? Хотите ли вы, чтобы я в качестве вашего защитника представил ваши жалобы Совету сорока и потребовал бы правосудия?

— Нет, синьор Бартоломео! — закричал Доминико. — Мы не жалуемся, а требуем… К чему умолять врагов, когда у нас есть сила?!

— Зачем же употреблять силу, если можно обойтись и без нее? — возразил Бартоломео. — Я попрошу, чтобы пустили меня одного во дворец, и заставлю надменных сенаторов выслушать меня.

— Не сомневаюсь, что вас впустят туда, — сказал Доминико, — но что же выйдет из этого? Вас только задержат как заложника в надежде усмирить нас?! А как вы думаете, подействует ли это средство?

Народный оратор задрожал и начал оглядываться, как бы отыскивая себе друзей, которые могли бы поддержать его в час опасности, но встретил только презрительный и злорадный взгляд Заккариаса.

— Перестань разыгрывать роль трибуна, — прошептал Комнин, подойдя к негоцианту. — Эта роль тебе не по силам. С народом может говорить и управлять им только смелейший из смелых, а не такой нерешительный и робкий человек, как ты. Возьми лучше секиру и попробуй разрубить в щепки ворота дворца… Видишь, как это делается?

С этими словами он размахнулся своей секирой с изумительной силой и всадил ее в ворота до самой рукоятки.

Окружающие испустили крики восторга, а Бартоломео почувствовал, что вся его популярность должна улетучиться перед этим доказательством силы и отваги грека. Но тем не менее купец обратился еще раз к народу и произнес самоуверенно:

— Я обязан удержать вас от излишней поспешности и необдуманных поступков. К чему ломать ворота, когда я могу заставить отпереть их другим способом?

Молипиери спрашивал себя: не лишился ли старик рассудка от тщеславия и гордости, когда Бартоломео добавил:

— Несите лучше дрова и хворост и сложите костер возле дворца, вровень с наружными галереями.

Затем, спрыгнув на землю, купец подошел к воротам и воскликнул громким голосом:

— Азан Иоаннис, если ты не хочешь, чтобы выкурили тебя, как лисицу из норы, то выходи к нам, пока не загорелись еще стены. Иначе не будет пощады ни тебе, ни твоим стрелкам.

Испуганный таким странным предложением, Орио сошел торопливо во внутренний двор и завернул в крытый ход, но не успел он пройти и полпути, как увидел, что стрелки спешат отпереть ворота но приказу далмата. Молодой патриций бросился на Азана.

— Изменник! — воскликнул он, сверкая мечом. — Ты хочешь выдать дожа и сенаторов?

Иоаннис разразился громким смехом и стал в оборонительную позу.

— Почему же ваш дож легковернее ребенка? — сказал он цинично.

— Негодяй, я убью тебя, как собаку! — загремел взбешенный Орио. — Тебе не придется воспользоваться плодами своей измены!

— О, вы уж чересчур заносчивы, — ответил дерзко Азан. — Это просто несносно… Эй, стрелки, избавьте меня от этого противного хвастуна! Расправьтесь с ним поделикатнее, и я предоставлю в ваше распоряжение все, что есть на нем и при нем.

На крик далмата из толпы выступили два человека и подбежали к патрицию. Последний приготовился защищаться, но незнакомцы схватили его и в одно мгновение обезоружили.

Тщетно пытаясь отбиться от этих людей, молодой человек узнал в них Заккариаса и Кризанхира, и сердце его облилось кровью при мысли, что Бартоломео ди Понте стал покорным орудием восточного цезаря.

— Бартоломео! — закричал он с негодованием. — Ты заключил торг с врагом своей родины… Ты подлый предатель! Добрые люди, — продолжал он, обращаясь к народу, — выслушайте меня! Я ведь тоже дитя лагун и не желаю зла ни вам, ни Венеции! Поверьте же мне, если я скажу, что ваши начальники и ораторы обманывают вас и дают вам в руки нож, который должен погубить Венецию… Берегитесь, друзья! Я узнал обезоруживших меня и не сомневаюсь, что они хотят довести вас до неминуемой катастрофы.

— Заткните рот этому болтуну! — приказал Бартоломео, которому было не по себе.

— Но выслушайте же меня! — кричал с отчаянием Молипиери. — На меня наложили руки не венецианцы, а греки… Сказать ли вам, кто осмелился обезоружить одного из членов Совета сорока? Вы называете меня лжецом… Называйте как хотите, но только знайте, что его зовут…

Но патрицию не дали произнести ужасное имя: Иоаннис накинул на шею Орио шелковый аркан и затянул его.

Лицо патриция посинело и, замахав руками в воздухе, он тяжело повалился на землю.

— Собаке — собачья смерть! — заметил спокойно далмат, глядя с видом победителя на свою жертву. — Ну, товарищи, — продолжал он, обращаясь к толпе, — теперь город в нашей власти! Идем к дожу и повесим его на одном из окон дворца!

Азан был совершенно доволен в эту минуту. Он достиг, наконец, цели, указанной ему ненавистью и честолюбием вырвавшегося на волю раба. Ему удалось подчинить своим желаниям бывшего господина. Он вынудил прекрасную Джиованну дать согласие на брак с ним, а теперь он мог распоряжаться даже жизнью дожа и сенаторов. Ничто не могло остановить далмата на избранном пути, и он был твердо уверен, что никто не помешает ему погубить ненавистного ему Виталя Микели. На его лице промелькнула самодовольная улыбка, когда он увидел, что Доминико растерялся, узнав в нем бывшего сборщика податей, которого считал самым преданным слугой сената.

Вдруг на площади произошло необычайное движение, и толпа расступилась перед кем-то с выражением живейшего горя и участия. Азан, удивленный, что никто не следует за ним во двор дворца, оглянулся и страшно побледнел, узнав в незнакомце брата несчастной Беатриче, появление которого произвело на народ такое сильное впечатление.

Рыбак, выделявшийся изо всей толпы своим огромным ростом, шел неровной походкой: то чрезвычайно медленно, то быстро, то шатался, как пьяный, бросая вокруг себя дикие, бессмысленные взгляды. Внезапно он остановился и расхохотался тихим и безумным смехом.

— Где же дож? Друзья мои, скажите мне, где находится дож? — спросил Орселли.

Но, не дождавшись ответа, он закричал, прижимая к груди окровавленный нож.

— Бог гнева, где ты?.. Что же ты не отвечаешь мне, бог мести?.. Где тот человек, который убил ребенка?.. Верите ли вы, что можно убить ребенка, у которого сияет в глазах небо, а в сердце обитает кротость?..

Он судорожно зарыдал. Через несколько минут рыбак гордо поднял голову и проговорил:

— Народ страдает. Беатриче принадлежала к народу: она страдала, и Бог взял ее к себе. Но мой ангел-хранитель пришел ко мне во сне и сказал: «Радуйся, Орселли: твоя сестра воскреснет!»… Я верю ему, верю, верю! — твердил несчастный, оживляясь понемногу. — Он не обманул меня… Кто скажет обратное? Кто захочет убедить меня, что ангел говорил неправду, что моя сестра умерла навеки, и я не увижу ее больше?

При этих словах он окинул окружающих таким страшным взглядом, что все отскочили от него с ужасом.

В это время неподалеку показались Панкрацио и Корпозеко, несшие носилки, на которых лежало тело хорошенькой птичницы, завернутое в красную шерстяную материю. Бледное личико Беатриче не сохранило следов предсмертной агонии. На нем застыла улыбка, и казалось, что девушка спала и видела прекрасный сон, от которого вот-вот очнется, чтобы рассказать его присутствующим. Нищие, на которых Орселли возложил обязанность стеречь тело сестры, были тоже, несмотря на свою грубую натуру, поражены этим величием смерти и сочувствовали от души отчаянию гондольера. Последним овладела всецело мысль, что он должен отомстить дожу за смерть Беатриче, и он повторял шепотом:

— Где же убийца? Где он?

Но когда Орселли приблизился к дворцу и увидел перед собой Азана, глаза его сверкнули зловещим огнем, и он остановился. Далмат побледнел. От ужаса он хотел бежать, но перед ним была только одна дорога — во внутренний двор дворца, где находились сенаторы, которым он изменил. Торжествующая улыбка его сменилась выражением крайнего отчаяния, когда он убедился в невозможности спастись от страшного врага.

Орселли между тем наклонился над носилками, всматриваясь в спокойное лицо своей любимицы. Затем он протянул руку к далмату и спросил его с недоверием в голосе:

— Ты ли это требовал на рынке Фреззариа подать с бедной птичницы?.. Где же твои сбиры?

Азан не отвечал.

— Ты ли это охотишься так хорошо с соколами? Где же твои соколы? — продолжал гондольер тихим и мягким голосом.

Но Азан не отвечал. Он стоял неподвижно на прежнем месте, опустив голову.

— Ты ли, — продолжал спрашивать безумец, — продаешь молодых девушек в рабство, когда у тебя не хватает денег, чтобы дополнить требуемую сенатом сумму?.. Где же твой серебряный жезл?

Азан дрожал всем телом, и язык не повиновался ему. Орселли подошел к нему ближе.

— Ты очень невежлив, Иоаннис, — сказал он. — Почему ты не отвечаешь мне? Почему не оправдываешься?

Далмат подумал, что можно вывернуться из этого, крайне затруднительного положения смелостью, и ответил:

— Я не понимаю, что вы хотите сказать, и не знаю вас даже.

Орселли отвечал горьким и презрительных хохотом.

— Трус! — воскликнул он и продолжал, обращаясь к толпе: — Этот негодяй не узнает меня, но я не забыл лица Иуды-предателя… Я не забуду его и в аду, в который отправлюсь по его милости, а вы, мои товарищи по бедности и скорби, не знаете ли вы все, что Азан Иоаннис — сборщик податей, вербовщик солдат и продавец девушек — не кто иной, как шпион сената и дожа Виталя Микели?

Бартоломео ди Понте, следуя совету Заккариаса, проклинавшего неожиданное вмешательство умалишенного, дотронулся до плеча Орселли и сказал:

— Несчастный, пойми же, что ты ошибаешься!.. Или ты хочешь помешать народу добиться своих прав?.. Неужели ты не можешь сообразить, что Азан не открыл бы нам ворота дворца, если бы был слугой сената?

— Я ошибаюсь?! — закричал гондольер. — Да, он отпер нам ворота, которые обязан был защищать… Сенат и дож доверяли ему, а он изменил им… Ну, тем лучше! Я имею по крайней мере неотъемлемое право презирать его…

Он простер руки к небу и продолжал глухим голосом:

— Ты всегда был низким трусом, Азан Иоаннис. Но теперь стал еще презреннее, ты стал предателем. Хвала Всевышнему! Измучив народ, ты продал дожа. Хвала Всевышнему!.. Раздавите, товарищи, эту гадину!.. Хотите ли показать вашим детям изменника? Если так, то покажите им этого негодяя, который дрожит и бледнеет перед вами, и скажите: «Вот человек, который, не задумавшись, предал своего господина!»

С этими словами Орселли дотронулся пальцем до лба.

— Нужно заставить этого человека замолчать или он испортит все! — прошептал Заккариас, подойдя к ди Понте. — Это сумасшедший! Скажите же народу, что он сумасшедший!

Бартоломео пожал плечами и, возвысив голос, произнес тоном глубокого сострадания:

— Добрые граждане венецианские, этот бедный гондольер помешался от горя! Не теряйте же времени, слушая его бред!

— Да, это сумасшедший! — повторил машинально далмат, едва помнивший себя от овладевшего им ужаса.

Орселли наклонился снова над носилками и схватил холодную, как лед, руку мертвой сестры.

— Слышишь ли, моя дорогая, — воскликнул он жалобно, — меня называют лжецом и сумасшедшим? Воскресни же скорее… Или ты не хочешь заступиться за своего брата, убившего тебя, чтобы спасти твою честь и свободу?.. А! Они не хотят, чтобы народ верил мне?.. Но, может быть, он поверит тебе?!.. Покажи же ему свою кровавую рану, раскрой свои охладевшие уста и скажи во всеуслышание: «Вот тот, кто осудил меня на смерть! Вот Азан Иоаннис, сборщик податей!»

— Орселли говорит правду, — сказали Доминико и носильщики. — Мы сами были свидетелями этой трагедии, и все готовы подтвердить справедливость этих слов.

Далмат сделал еще одну отчаянную попытку спастись от гнева народа: он подошел, шатаясь, к носилкам, взял другую руку убитой и проговорил:

— Помолись за меня, невинная страдалица!

— Ах, как хорошо ты делаешь, Азан, что умоляешь свою жертву! — проскрежетал Орселли, поняв инстинктивно хитрость далмата. — О, если б она была жива, то заступилась бы за тебя перед твоими судьями, но мертвые молчат… Зачем убил ты ее? Она была так прекрасна и добра, что никто не мог противостоять ее просьбам… Скажи: зачем ты убил ее?.. А! Ты молчишь, ты не знаешь, что сказать в оправдание?! Хорошо же, молись в таком случае: твои минуты сочтены!

Поняв, что для него все кончено, что ему не остается надежды на спасение, Азан взглянул на Бартоломео и произнес с мольбой:

— Отступаясь от меня, вы совершаете клятвопреступление!.. Бартоломео ди Понте, разве не было у нас с вами уговора, разве вы не поклялись мне, что я не потеряю ничего, если отворю вам ворота дворца?.. Я сдержал свое слово, сдержите же и вы свое: это будет вам нетрудно, потому что вы любимы народом и имеете над ним власть.

— А, ты ищешь помилования за свою измену? — воскликнул Орселли. — Ты думаешь, что это избавит тебя от суда Божьего и людского?

— Он осмеливается требовать помилования, как награды за подлость! — заметил Доминико.

— Он хвастается этой подлостью, — подхватил Панкрацио. — Но я не думаю, чтобы он согласился стать нашим сообщником из одного лишь сочувствия к нам.

Азан взглянул с мольбой на Бартоломео.

— Я не хочу быть клятвопреступником, — проговорил последний робко. — Далмат действительно был и есть нашим сообщником: он отпер нам ворота, охрана которых была поручена ему!

— А что обещали вы ему взамен этой услуги? — спросил Панкрацио.

— Сто золотых безантов! — пробормотал ди Понте.

— Ну, так отдайте обещанное, — сказал нищий. — Народ не должен оставаться в долгу у шпиона и предателя.

— Я понимаю тебя, Панкрацио! — воскликнул Корпозеко. — Мы наполним рот этого услужливого Иоанниса золотом, серебром и медью и задушим его, так сказать, нашими благодеяниями… Орселли, будешь ли ты доволен нами, если мы сделаем это?

Но гондольер уж не думал больше о негодяе: он делал почти невероятные усилия над своим расстроенным мозгом, чтобы понять цель этого народного возмущения.

Множество гондольеров кинулось на Азана и, несмотря на отчаянное сопротивление злодея, ему скрутили руки и привязали его к тем самым воротам, которые он отворил мятежникам.

После этого Панкрацио и Корпозеко сняли свои шапки и, бросив их на землю, воскликнули в один голос:

— Отдайте долг изменнику!

Не успели нищие произнести этих слов, как в шапки полился дождь различных монет, которые скоро наполнили их до краев. Когда сбор был кончен, Панкрацио всыпал с помощью Корпозеко деньги в рот далмата. Негодяй хотел закричать, но не смог; глаза его широко раскрылись и налились кровью, а лицо посинело. Он поднял руки к небу, как бы призывая проклятие на своих мучителей, и затем голова его опустилась на грудь, между тем как тело повисло безжизненно на поддерживавших его веревках.

— Скажите же мне теперь, где дож? — спросил Орселли.

— Убийца! Он ждет вас на Лестнице великанов! — раздался в ответ презрительный голос Орио, которого кто-то освободил от аркана и привел в чувство.

Гондольер прошел в ворота, а за ним последовали сперва нищие с носилками, а потом и вся масса народа.

Миновав крытый ход и приблизившись к Лестнице великанов, толпа остановилась, увидев красные мантии сенаторов, внушавших ей когда-то уважение и боязнь.

Между тем Виталь Микели, приподнявшись, спросил спокойно:

— Чего желает от меня венецианский народ?

Наступила могильная тишина. Никто не смел ответить на вопрос дожа.

В это время Орселли, схватив на руки труп сестры, взошел на лестницу и, не обращая внимания на стоявших по обеим сторонам ее сенаторов, закричал диким голосом:

— Убийца, взгляни на этот труп!.. Да, ты убийца своего народа! Мы не хотим больше терпеть твое самоволие! Мы хотим свободы, и потому пришли к тебе сюда, в твой дворец!

— Разве ты не поклялся мне в повиновении, гражданин! — спросил строго и спокойно дож.

Орселли сжал одной рукой свой лоб, стараясь припомнить что-то.

— Да, — ответил он, наконец. — Я дал тебе клятву в верности. Но ты, Виталь Микели, в свою очередь поклялся управлять нами по справедливости… А где она? Разве справедливо отнимать у бедного семейства последние гроши? Разве справедливо налагать на нас такие подати, которых мы не в состоянии уплатить, если не хотим умереть с голоду? Разве справедливо продавать в неволю тех, кто не может платить этих податей? Разве справедливо, — продолжал он с бешенством, — доводить до такого отчаяния венецианского гражданина, в котором он в состоянии убить свою любимую сестру?

Виталь Микели презрительно оттолкнул мятежника со словами:

— Назад, дерзкий, назад!.. Только сумасшедший и может обвинять дожа в убийстве ребенка!..

Орселли прижал к себе труп и проскрежетал:

— Да, великодушный дож, ты виновник этого преступления! Вооруженная Венеция требует у тебя отчета в этом убийстве, и Бог накажет тебя за него… Ты запятнал трон, злоупотребив доверием тех людей, которые дали тебе его… Ты недостоин занимать его больше… Приказываю тебе именем всего народа выйти из этого дворца и сложить свой сан!

— Никогда! — ответил дож с негодованием. — Зачем убил ты, безумный, свою сестру, вместо того чтобы потребовать у меня правосудия? Ты поступил подобно дикому лесному зверю… Это ты убиваешь свою родину, как убил и бедную Беатриче, отказываясь защищать Венецию, разжигая бунт, препятствуя нам принять необходимые меры для удаления угрожающей нам опасности. Ты предаешь республику в жертву грекам и чуме… Негодяй!.. Пусть же народ судит нас обоих! Пусть осудит дожа, желающего спасти республику, и возвеличит гондольера, старающегося погубить ее!

Торжественная тишина не прерывалась; народ не знал, что ему делать. Но Орселли, окончательно выведенный из себя сопротивлением дожа, схватил его вдруг за ворот и, стащив на пол, положил на трон труп Беатриче.

— Пусть жертва займет твое место! — произнес он мрачно. — Не угодно ли тебе, дожу венецианскому, поклониться плебейке, которую ты убил вместо того, чтобы защитить?! — продолжал он, вынуждая Виталя Микели преклониться перед мертвой, ангельское лицо которой выражало полное прощение. — Поцелуй руку этой венецианки, которой ты должен был быть покровителем и отцом! Она была нашей радостью… Кровь ее оставит никогда не смываемое пятно на герцогском троне.

В это время Заккариас подошел к Бартоломео ди Понте и сказал ему повелительно:

— Пора тебе, мне кажется, говорить и действовать. Чего медлишь? Для того ли разжег ты огонь, чтобы тот погас мгновенно? Ты надеешься, что этот сумасшедший убьет дожа?! Нет, ты сам должен отправить его к праотцам: если ты не удивишь народ каким-нибудь необыкновенным поступком, не подашь ему примера смелости и решительности, то и не надейся достигнуть верховной власти над ним. Будь храбрым, и все преклонятся пред тобой!..

— О, я не способен на кровопролитие и насилие! — пробормотал Бартоломео.

— Малодушный! — воскликнул Заккариас. — Ты на каждом шагу ведешь себя как торгаш: ты готов заплатить за преступление, но сделать его самому тебе не позволяет совесть… Горе тебе, если ты повернешь назад!

Между тем Виталь Микели поднялся на ноги и обратился к народу с вопросом, произнесенным тоном бесконечного презрения:

— Довольны ли вы теперь? Вы унизили, обесчестили своего дожа, но он все-таки не отказывается еще спасти погибающую Венецию… Доведите же до конца ваше дело! Убейте же меня, убийцы венецианской республики! Я заранее прощаю вас!..

Орселли, в глазах которого блеснул луч сознания, отскочил назад.

— Беатриче отомщена! — пробормотал он. — Дож уж поплатился за зло, сделанное нам. Надо воздать ему по справедливости: вспомним его победы и раны, полученные им на поле битвы! Да не тронет никого больше венецианская рука…

Но Заккариас, потерявший всякое терпение, перебил его:

— Так как вокруг меня находятся одни трусы, не решающиеся поднять руку, или сумасшедшие, изменяющие народу, то я берусь выполнить их задачу… Озеро крови пусть отделит патрициев от плебеев!

Он выхватил нож из рук гондольера, оттолкнул его, Доминико, нищих и Бартоломео и приблизился к дожу.

— Согласен ли ты отречься от герцогского трона в пользу Бартоломео ди Понте? — спросил он.

— Нет, — ответил гордо Виталь Микели. — Я хочу умереть венецианским дожем.

— Твоя воля! — прошипел грек со зверской улыбкой. — Но знай, что ты умираешь от руки Мануила Комнина!

Говоря эти слова, он поднял нож и вонзил его в грудь благородного Виталя.

Дож упал беззвучно на труп птичницы, лежавшей по соседству с тронным креслом.

Толпа заколыхалась, охваченная паническим ужасом, и поспешила рассеяться во все стороны. Только несколько человек стояли неподвижно, не зная, что предпринять в эту критическую минуту. Кто-то из сенаторов хотел было задержать убийцу, но ловкий Заккариас ускользнул из дворца, воспользовавшись всеобщим смятением. Он торжествовал, потому что вызвал в Венеции полную анархию.

В руки сенаторов попал один Бартоломео ди Понте, которого и заперли в подземную темницу. Дорого поплатился негоциант за свое честолюбие, которому не соответствовал его слабый, нерешительный характер.