Однажды я спросил Марину Вербову, почему ее так интересует старичок Кумби, этот феномен и чудак.

Марина ответила на мой вопрос с исчерпывающей ясностью:

– Как вы знаете, Микеланджело, я изучаю человеческую память. Память, кроме всего прочего, – история личности. Отберите у человека память, и он из личности превратится в машину, в механизм. Человек – существо не только природное, но и общественное. Память развивалась и менялась с общественным, историческим и трудовым развитием человека. Это вещи простые, и объяснить их легко. Но сейчас мы поговорим о вещах более сложных и дискуссионных. Первое, о чем я спросила себя и природу: почему человеческий мозг хранит неизмеримо больше фактов, «записанных» нуклеиновыми кислотами, чем может использовать механизм памяти в продолжение человеческой жизни? Этот резерв словно говорит о том, что потенциальные возможности человека рассчитаны на гораздо больший отрезок времени, чем период человеческой жизни. Я спросила также себя, нельзя ли использовать этот резерв, этот запасник, это хранилище пропадающих без пользы фактов и событий. Человек меняется: когда-то он был хозяином маленькой планеты, сейчас он становится хозяином Вселенной. Он хотел бы помнить гораздо больше, чем помнил в прошлом веке. Как воздействовать на мозг, чтобы все богатство памяти могло служить человеку, и нужно ли это? Может, природа поступила правильно, держа в запаснике это богатство? Я стала искать ответов на все эти вопросы, имеющие огромное философское и прикладное значение. Когда-то я занималась нейрохирургией. А нейрохирурги не раз проделывали такой опыт. Они пропускали слабый электрический ток через те клетки мозга подопытного, которые ведают памятью, и человек начинал вспоминать о том, о чем он забыл навсегда. Слабый электрический ток приводил в действие запасник, раскрывалась кладовая, как бы расширяя историю личности… Я работала, я искала способы, какими можно открыть эту кладовую. Но вот я познакомилась с Кумби. Он и его необъятная память словно говорили мне, что права не я, стремящаяся открыть кладовую, а природа, спрятавшая от человека его собственные богатства. Ведь на деле богатство Кумби оборачивалось бедностью, почти нищетой… Но ученый не страус, чтобы прятаться от всего, что противоречит его гипотезе. Я пришла к выводу, что богатство Кумби оборачивается бедностью потому, что у Кумби нет согласованности в работе двух сигнальных систем, открытых еще в прошлом веке академиком Павловым. Факты, которые вспоминает Кумби, живут оторванно от его эмоциональной и интеллектуальной жизни… Существование этого феномена вовсе не порочит мою гипотезу и мою экспериментальную работу. Вы спрашиваете: для чего мне нужен Кумби? Он нужен, чтобы понять до конца всю сложность проблемы… Если богатство Кумби оборачивается на деле бедностью из-за несогласованной работы двух сигнальных систем, в чем я почти убеждена, значит я права. Но свою правоту я хочу проверить… Проверить однажды, дважды, трижды.

И действительно, Марина тщательно изучала психическую жизнь Кумби, записывала каждый факт с помощью услужливой машины, стоящей рядом.

Каждый факт подвергался тщательной проверке и только после этого приобщался к экспериментальной хронике, к истории этого удивительного феномена. Правда, не каждый факт можно было так же легко проверить, как число, год и состояние погоды в тот день, о котором шла речь: гремел ли гром, падал ли снег, лил дождь пли дул ветер? Я не переставал поражаться тому, что у этого застенчивого улыбающегося старичка сохранились воспоминания о всех дождях, всех снегопадах и грозах за все шестьдесят восемь лет, протекших с того момента, когда обладатель памяти стал отличать ненастную погоду от солнечной, и до того дня, когда об этом хотела знать Марина.

Гордился ли старичок тем, что он мог возобновить и мысленно пережить любой утраченный миг своей жизни? Едва ли. Он вспоминал спокойно, почти бесстрастно, словно каждый факт был пронумерован, зарегистрирован и, обновляясь при своем появлении, отнюдь не обновлял и не освежал чувства вспоминавшего.

Кумби было, в сущности, не очень уж много пет, но думал и чувствовал он так, словно явился в наш век из далекого-далекого прошлого. Откуда выкопала его Марина? Как-то я спросил ее об этом.

– Я разыскала его, – сказала она, – в самом провинциальном и отсталом уголке Земли, в тихом поселке, где жизнь текла не спеша, как вода в той ленивой речке, где мой Кумби ловил рыбу. Я застала его с удочкой в руке. Я подошла к нему, назвала свое имя. Постепенно у нас завязалась с ним беседа. Как это любят старики, он стал вспоминать прошлое. Меня поразило, что он с необычайной конкретностью рассказывал о своей юности. У меня неплохая память, но я не смогла бы так рассказать даже о вчерашнем дне. «Сегодня какой день?» – спросила я его. «Суббота». Я решила пошутить и спросила, что он делал в этот же день, то есть в субботу, ровно десять лет назад. Всего две минуты понадобилось ему, чтобы восстановить прошлое. Он рассказал мне, что ел и что пил в тот день, с кем и о чем разговаривал, и описал погоду. Да, он при мне возвратил этот канувший в вечность день со всеми подробностями. Мне трудно было уговорить Юлиана-Матвея сесть в машину быстрого движения и лететь в наш институт. Но он, бедный, понял, что ему не отделаться от меня, и скрепя сердце согласился. Сейчас он живет здесь, при институте. И недоволен только тем, что поблизости нет реки. Он страстный рыболов, вроде вас, Микеланджело. Не составите ли вы ему компанию? Я боюсь отпускать его одного слишком далеко.

– Согласится ли еще Сироткин? Я ведь теперь работаю в его лаборатории. А он не любит, когда сотрудники слишком часто отлучаются.

– Не беспокойтесь, с Сироткиным я договорюсь.

Можно ли отказать в чем-либо прекрасной Марине Вербовой? Я, разумеется, согласился. И вот я стал тенью Юлиана-Матвея Кумби, настоящего, живого Кумби, а не того, кто, заимствовав чужое имя, пребывал в лаборатории Евгения Сироткина.

Сначала меня очень забавляло то не совсем обычное обстоятельство, что я с помощью Юлиана-Матвея мог сунуть руку в прошлое и достать любой понадобившийся мне факт. Правда, не в свое прошлое я мог засунуть руку, но это казалось мне тогда не столь уж важным. Я задавал старичку вопросы, а он отвечал на них невозмутимо, просто и равнодушно, и нельзя было понять, доставляет ли ему это удовольствие или нет. Иногда мне казалось, что он, Юлиан-Матвей Кумби, был совершенно чужд тому прошлому, которое хранилось в его бездонной памяти.

Расставшись с ним, я часто думал о нем. Ведь он имел прямое и непосредственное отношение к одному из самых загадочных явлений – к тайне времени. Он, Юлиан-Матвей, да еще его предшественник Мак Картней, живший в девятнадцатом веке, обладали способностью носить свое прошлое и при надобности восстанавливать его день за днем.