Это был мой последний разговор с ним. Разговор? В сущности, разговаривал только он один или, верное, его память. А я молчал и слушал. Я слушал, боясь пропустить хотя бы одно слово. Я слышал его дыхание и шепот, и мне казалось, что и он тут, рядом со мной, а не только его воспоминания, обретшие вечность благодаря искусству Марины Вербовой.

– Да, – продолжал он, – Катя не щадила себя. Опасность была велика. Ведь она имела дело с четвертым состоянием материи, когда вещество находится не в твердом, не в жидком и не в газообразном состоянии, таком привычном для человеческих чувств. В лаборатории, где работала Катя, ученые проектировали создание второго, дополнительного Солнца, чтобы согреть те части нашего мира, которые нуждаются в тепле. Непрерывно велись опыты с плазмой… Но Катя не думала об опасности. И когда я не смог скрыть от нее свою тревогу, она говорила мне: «Милый, ты же не избегал опасностей, когда осваивал марсианские пустыни». Я не знал, что ей сказать. Ведь кто-то же должен был рисковать. А она не хотела уступить это право другому. Не сразу я догадался, что сущность Кати и заключалась в том, чтобы работать самоотверженно, даже с риском для жизни. Без этого она не была бы Катей. Ведь она сама попросила, чтобы ей поручили именно эту работу.

Я старался подавить свою тревогу, во всяком случае сделать все, чтобы Катя не замечала, что я боюсь за ее судьбу.

«Все будет хорошо», – говорил я себе. И уже было начал верить в это. Но однажды… меня спешно вызвали в институт. И я сразу догадался… Катя слишком долго жила рядом с опасностью…

Вместе с Катей погибли несколько молодых физиков, которые так же, как она, пошли на риск ради научного прогресса.

Я был в отчаянии… Я уехал в сибирскую тайгу.

Тайга! Когда-то этим словом обозначали нечто первозданное и дикое, где были узкие тропы вместо дорог. Сейчас от прежней первобытности остались только олени и комары. Комаров сохранили, разумеется, не для того, чтобы не огорчать любознательных энтомологов, а потому что ими питались рыбы таежных рек. Нас комары не тревожили. Ультразвуковой прибор отвлекал их от нас, и они попадали в специальное «поле-ловушку», которое их уничтожало.

Чувствительные и умные приборы помогали нам в работе. Они делали как бы прозрачной поверхность Земли, поросшей таежными лиственницами и сибирскими кедрами, они погружали наши чувства в ожившую вдруг историю Земли. Поэзия познания и труда необычайно воодушевляла нас. Нравились нам и контрасты. Поработав с совершенными приборами в горах, мы спускались в долину, к речке, где ловили окуней и хариусов древним многовековым способом – на крючок. Рыбы были под защитой общества, и ловить разрешалось только на удочку.

В нашем распоряжении были аппараты, способные в любое время связать нас с близкими и нужными людьми, приобщить нас к их жизни. В любое время, если я хотел, я мог увидеть интернат и свою дочку Лизу, гонявшую мяч или прыгавшую по траве, ее смеющееся детское личико. Я мог увидеть всех, кроме Кати…

Голос замолчал. Пауза продолжалась долго. И я подумал, что испортился аппарат. Действительно, в нем произошла какая-то заминка. И когда я снова услышал шепот и дыхание, рассказ уже, видно, подходил к концу.

– В то лето я не поехал в экспедицию. Я работал над книгой по стратиграфии Сибири. Лето было жаркое. И в свободные часы я уходил на берег моря купаться. Я лежал на песке, греясь на солнце, когда услышал крик. Кто-то тонул. Я вскочил. Подростки сказали мне, что тонет женщина. Я бросился в воду и поплыл. До нее было далеко – метров двести или триста. Когда я схватил ее, она уже выбилась из сил. Но мои силы тоже были на исходе. Я плыл, поддерживая ее. И в эти минуты, нет, не минуты, а секунды, мне казалось, что я держу ее, свою Катю, что это она. Это были мгновения, но они длились долго-долго, бесконечно долго. Я терял силы, но не выпускал из рук утопающую, гребя ногами. Я держал се, и мне казалось, что я держу Землю, все человечество, слившееся в одно существо, в существо этой гибнущей женщины.

Потом я потерял сознание. Это произошло не сразу. Погружаясь в небытие, я мысленно видел всю свою жизнь, сжатую до одного, невыразимо растянувшегося мгновения.

Шепот его стал еле слышным и вдруг перешел почти в крик:

– Этот миг все длится и длится. Мне кажется, что он длится бесконечно… Погибая, я все никак не могу расстаться со своим прошлым… Я вспоминаю и вспоминаю. Но я не могу больше! Не могу!

Не знаю, какая сила дернула меня – быть может, безрассудная жалость к этому, находящемуся «нигде» существу, чей внутренний мир пребывал «здесь», требуя сочувствия, если не пощады. Я подбежал к стене, где стоял аппарат, и мгновенно привел в негодность великое и трагическое создание Марины Вербовой.