© Александра Рожкова, Леонид Сорокин, фотография на обложке, 2014

© А. Горбачев, 2014

© И. Зинин, 2014

© М. Динкевич (соавтор главы 6), 2014

© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2014

© ООО “Издательство АСТ”, 2014

Издательство CORPUS ®

* * *

 

Предисловие

История русской рок-музыки – да и вообще здешней культуры в последние три десятка лет – представляет собой штриховую линию. За подъемом отчего-то всегда следует не спад даже – безвременье, разрыв, эпоха без героев, без песен, без праздников, без жестов, без слов. А дальше линия снова начинается с точки, чтобы потом снова прерваться. В 80-м она началась с фестиваля в Тбилиси, где Гребенщиков, выкрасивший бороду в зеленый, улегся на пол с чужой электрогитарой, чтобы впоследствии потерять работу и обрести место в вечности, – и закончилась с распадом системы, которая при виде зеленой бороды хваталась если не за пистолет, то за партбилет. В 97-м она началась с экрана, на котором вызывающий молодой человек в желтой рубашке зачем-то стриг красивую девушку и мяукал странное слово “утекай”, – и закончилась, когда такие же люди вышли с экранов в московские улицы, кафе и парикмахерские. В 2007-м…

А может быть, все было иначе. Может быть, не хватало не героев, а тех, кто построил бы им пьедестал. Не песен, а аппаратуры, которая вывела бы их на нужную громкость. Не слов, а тех, кто бы их услышал.

Это книга о людях, которые не упоминаются в энциклопедиях; о событиях, к которым не приурочивают торжественные компиляции. Это летопись эпохи разрыва – эпохи, в которой жизнь билась в самом прямом значении этого глагола. До крови.

* * *

В 90-х в России история победила культуру (если угодно, и подлежащее, и дополнение тут можно поставить с больших букв). Некалендарное десятилетие, начавшееся в августе 91-го и закончившееся в августе 99-го, очень быстро превратилось в миф – и неудивительно: в конце концов, миф всегда так или иначе посвящен определению места человека в мире и ощупыванию этого мира – а чем еще занимались все эти годы люди, обнаружившие себя на руинах великой империи? Время совершенно по-шекспировски вышло из пазов и напрочь разрушило все прежние амплуа и связи – в том числе и культурные. Советский рок встал перед необходимостью искать себе новый, внеидеологический родовой эпитет – характерно, что именно на начало 90-х пришлись почвеннические опыты самых крупных фигур жанра, Гребенщикова и Летова. Былую официозную эстраду отпустили на вольные хлеба – в результате чего она вынуждена была придумывать новый облик, звук и язык: в русской поп-музыке не было времен интереснее и безумнее. Тихие барды, пестовавшие свой эскапизм с рюкзаками на плечах, выяснили, что новая реальность может достать и в лесу у костра – симптоматично, что именно из эстетики КСП вышли многие будущие звезды романтического постшансона. В стылых особняках и заброшенных выставочных павильонах зарождался вольный российский рейв (которому, к слову, куда больше повезло с летописцами, чем рок-музыке, – именно поэтому об электронной культуре в этой книге речи нет); подростки примеряли на себя кепки и широкие штаны, а на русский язык – ритмы и рифмы хип-хопа. Социальные роли, прежде расписанные в почти приказном порядке, перемешались, как в дурном водевиле, – и это коснулось всех: и инженеров на сотню рублей, иные из которых теперь стали ворочать миллионами, и дворников и сторожей, которым пришлось выйти из подсобок в пространство свободной конкуренции, и уж тем более молодой шпаны, которая, может, и готова бы была стереть кого-нибудь с лица земли, да только земля к тому моменту уже была голой. Закрытая страна распахнула двери настежь – и вдруг оказалось, что сквозняк приносит не только свежесть, но и мороз по коже. “Я хочу дожить, хочу увидеть время, когда эти песни станут не нужны”, – пел за несколько лет до этого Александр Башлачев, и вряд ли он мог предполагать, что эти его пожелания сбудутся настолько скоро: песни вдруг и правда стали не нужны – как и те, кто их поет, и для того, чтобы не попасть в систему, уже не требовалось уходить под радар – потому что все радары попросту вышли из строя.

Именно в таких обстоятельствах писали, писались, играли, творили и горели герои этой книги.

За временем, о котором идет речь, в последние годы намертво закрепился штамп “лихие 90-е”. Официальная риторика тут имеет в виду, естественно, сугубо негативные коннотации – лишения, опасности, социальную неустроенность, – но русский язык хитрее и умнее любой власти, и даже в этой заржавевшей формулировке, если настроить оптику, просматривается второй, вполне себе рок-н-ролльный смысл. Лихой, если прямо по Далю, – это ведь не только и не столько суровый и трудный, это в первую очередь удалой, решительный, горячий, залихватский, и центральные персонажи следующих глав воспринимали реальность, которую им довелось воплощать в звуке, именно так. В заголовке книги, что вы держите в руках, не случайно цитата из Егора Летова – в песнях, о которых тут пойдет речь, чувствуется та же удивительная смесь восторга и отчаяния, восхищения и ужаса перед человеческой бездной, что и в музыке “Гражданской обороны”. Собственно, “Песнями в пустоту” звалась сделанная в 86-м запись акустического концерта Летова, которая вопреки желанию автора разлетелась по всей стране – и стала для многих первым столкновением с летовскими песнями. Как ни странно, в оригинале в этом словосочетании не было никакого специального отчаяния – Летову просто не понравилась вялая реакция публики на квартирнике. Однако, как это часто бывает с большими художниками, через несколько лет образ воплотился в жизнь по-настоящему трагично – в совсем другую эпоху и с совсем другими людьми, которым и правда в силу стечения обстоятельств нередко приходилось петь в пустоте и для пустоты.

* * *

Это книга о жизни – ослепительной и бешеной жизни, какой, кажется, не было ни до ни после. Девяностые как будто сами наводили резкость на людей и пространства. Клуб “Там-Там”, созданный добродушным вегетарианцем Всеволодом Гаккелем, который в предыдущей жизни играл на виолончели в “Аквариуме”, превратился в коммуну молодых выдумщиков и радикалов, в место, где рождался новый, неслыханный прежде звук. Юный последователь Гребенщикова Эдуард Старков, выдумав себя заново и создав группу “Химера”, извлекал метафизику из тяжелого гитарного электричества, вызывал на концертах демонов с помощью медной трубы и забрызгивал зрителей собственной кровью. Улыбчивый украинский бард Александр Литвинов случайно переименовал себя в Веню Дркина – и превратился в странствующего трубадура, который сводил вместе деревенскую непосредственность и трагикомический постмодернизм. Интеллигент-очкарик Андрей Машнин, повесив в гримерке на плечики офисный пиджак, выходил на сцену и неистово орал в зал резкие и точные слова, подсказанные злыми улицами. Бойцы московской индустриальной музыки из группы “Собаки Табака”, использовавшие в качестве инструментов бензопилы и отбойные молотки, имели почти что собственную авторскую передачу на федеральном канале. Поэт-пропойца Борис Усов дрался на концертах своей группы “Соломенные еноты” со зрителями, тем самым подкрепляя отчаянную и безнадежную силу своих песен. А молодой выборгский барыга Леха Никонов, будущий создатель “Последних Танков в Париже”, вдруг очутился перед микрофоном на сцене – и понял, что он рок-герой.

Это книга о смерти – об агонии страны, осознавшей всю мнимость и хрупкость своего былого величия, и о том, как распад социально-исторической сущности приводил к распаду личности. Рок-н-ролльная биография вовсе не обязательно предполагает трагедию – к счастью, тут есть масса контрпримеров, – но почти всегда подразумевает балансирование на грани, игру с собственной судьбой, тем более опасную, если довелось вести ее в России 90-х. Меньше всего авторы этой книги хотели бы романтизировать суицид, причитать: “Не уберегли” – или осуждать тех, кто сошел с дистанции (у наших героев встречаются все три варианта жизненных траекторий, и не только они), – нас скорее интересовала сама эстетическая ситуация, попытка прыжка выше собственной головы, прорыва куда-то за самого себя – и то, чем эти прорывы кончаются. Мы не то чтобы составляли список героев по разнообразию творческих стратегий – но, как выяснилось в процессе работы над книгой, “Песни в пустоту” представляют собой еще и своего рода дорожную карту путей, которые выбирали для себя люди, вольно или невольно оказавшиеся в подполье в ситуации, когда и тех, кто наверху, беспрерывно трясло и лихорадило.

Это книга о поражении – и нет, мы не собираемся делать вид, будто это не так. В каждом из конкретных случаев не так уж сложно вообразить себе, как могла бы выглядеть альтернативная история. Сложись по-иному, и Веня Дркин со своим бродячим ансамблем мог бы играть на фестивалях для красивых людей в московских парках, а “Соломенные еноты” – стать вровень с “Гражданской обороной”. Это не значит, что все вышло несправедливо, но это значит, что необходимо понять, почему вышло именно так. Каждая глава нашей книги – не только рассказ о судьбе человека или группы людей, через конкретные судьбы мы пытались увидеть еще и общие закономерности эпохи, понять, как и чем жили те или иные субкультуры в смутные времена, и таким образом заполнить те самые пробелы в штриховой линии. Это ведь только кажется, что между “Алисой” и группой “Пилот”, между Грушинским фестивалем и Петром Наличем, между Цоем и Noize МС ничего не было – на деле по петербургским улицам в 90-х бродили особенные пророки, изгибы гитары обнимали особенные руки, чеканили слова особенные поэты.

Это книга о победе – потому что в конечном счете песни, что звучали в пустоту, были слишком громкими и вескими, чтобы эту пустоту собой не заполнить, и то, как они прорастают в нынешнее время, тому свидетельство. Тут даже не так важно, сколько у кого слушателей во “ВКонтакте” (хотя в наши времена эти цифры могут служить наилучшим доказательством наличия исторической памяти); куда существеннее, что эхо той музыки слышно и сейчас – возможно, даже лучше, чем когда-либо прежде. Молодые московские левые собирают группы, которые играют кавер-версии “Соломенных енотов” и других авторов их круга, как бы пытаясь примерить на себя опыт дикого прошлого. Илья Черт, лидер вышеупомянутого “Пилота”, одной из самых популярных нынешних русских рок-групп, при каждом удобном случае записывает “Химеру” в свои прародители – да и его (пусть и малоудачная) попытка выработать что-то вроде собственной философской системы явно обязана многим тому, что делал Рэтд Старков; песни “Химеры” перепевают новые подпольные герои вроде Padla Bear Outfit. Так называемый альтернативный шансон – в диапазоне от “Хоронько-оркестра” до того же Петра Налича – в некотором роде является кривым отражением того, что когда-то придумал Веня Дркин. И даже нынешний герой сериалов и блокбастеров Владимир Епифанцев – выходец из круга “Собак Табака”, и в его глазах до сих пор проскакивают искры былого безумия.

Это книга об искусстве. Вероятно, из всего, что было изложено выше, могло сложиться впечатление, будто собственно музыка тут второстепенна, будто предметом нашего рассказа является тот момент, где пресловутое искусство кончается, а начинается, соответственно, судьба. Разумеется, это совершенно не так: в 90-х, как, впрочем, и во все прочие сумбурные эпохи, было множество людей, умевших превратить свою жизнь в приключение, – и считаные единицы тех, кто был способен создать из нее эстетику. В сущности, бытовая и биографическая фактура интересовала нас не только и не столько сама по себе, но как материал, из которого рождались звуки, каких здесь не было прежде – и, увы, не было потом. Группа “Химера” породила поразительный по силе метафизический хардкор, замешанный равно на свободной музыке и мировом фольклоре, и остается только сожалеть, что эта линия не получила дальнейшего развития. Леха Никонов и его “Последние Танки в Париже”, по большому счету, первыми сумели вывести современную поэзию на клубную сцену – в последние несколько лет примерно то же самое, пусть и по-другому, пытаются делать самые успешные из здешних стихотворцев. Веня Дркин сумел увязать советский хипповый рок с его народными корнями – и очистить его от наносного пафоса; в некотором смысле песни Дркина представляли собой перпендикуляр к тому, чем занялось в начале 2000-х поколение “Нашего радио” (которое, напротив, сохранило пафос, а корни искало в западном звуке). И так далее, и так далее – герои каждой главы располагают к долгому разговору о своей музыке, и конечно, авторы хотели бы рассчитывать на то, что песни, о которых здесь идет речь, будут услышаны и поняты по-новому.

Это книга о естестве – потому что именно натуральность, невынужденность, категорическая и порой даже катастрофическая неприспособленность к привычным структурам художественной жизни объединяют очень разных людей, о которых идет речь в “Песнях в пустоту”. Мы говорим о временах, когда слова “продюсер”, “лейбл” и “формат” еще были в диковинку, – и о музыкантах, которые не то чтобы не хотели иметь с ними дело, а просто существовали в реальности, которая этих слов не предполагала. Показательно, что, как будто в соответствии с некой неумолимой исторической закономерностью, почти любое их столкновение с так называемой музыкальной индустрией заканчивалось фиаско: у кого-то возникали проблемы с тиражом, кто-то слишком поздно привлек внимание влиятельных опекунов, кто-то выпускал свою самую перспективную запись ровно под дефолт – ну и тому подобное. Собственно говоря, и важнейшая характеристика этого поколения заключалось в том, что оно играло не против правил (как предыдущее поколение, советское) и не по правилам, пусть даже ими самими созданным (как последующее поколение, поколение Лагутенко, Земфиры и “Нашего радио”), но без правил вовсе, в самом буквальном смысле как бог на душу положит. И разумеется, как только новая, более-менее устаканившаяся российская реальность стала обретать сколько-нибудь ясные очертания, как только в ходу впервые появилось слово “стабильность”, окно возможностей, которым лихо и люто воспользовались музыканты 90-х, начало стремительно захлопываться – уж больно холодный ветер из него дул.

* * *

Следует обозначить одно важное обстоятельство: сами авторы книги в 90-х были не действующими лицами, но статистами. С нашей стороны было бы странно описывать все происходившее от первого лица, потому мы решили предоставить слово самим героям, творившим эпоху, тем более что буквальные отчеты о тех или иных происшествиях в данном случае будут выглядеть сильнее любых художественных описаний. Книга, которую вы держите в руках, строится как большая пьеса: каждая глава представляет из себя хронику событий, восстановленную с помощью документальных свидетельств – в подавляющем большинстве случаев мы добывали их лично и сами встречались с нашими героями; в редких исключениях, когда это было невозможно (кто-то умер, кто-то сел в тюрьму и т. д.), цитировали выходившие ранее публикации. От авторов тут только небольшие ремарки, необходимые, чтобы уточнить контекст происходящего или дать чуть более широкий горизонт событий. Кроме того, мы сочли необходимым поместить творческие биографии наших героев в общую картину музыкальной индустрии эпохи – и потому начинается книга с главы о том, что представляли собой музыкальные клубы 90-х и как была устроена их только зарождавшаяся инфраструктура. По большому счету, начинать читать “Песни в пустоту” можно с любого места, каждая из частей – это отдельный самоценный спектакль, тем не менее мы стремились драматургически выстроить книгу так, чтобы она складывалась в цельный сюжет и с точки зрения культурной географии (потому действие переносится из Москвы в Петербург и обратно, отчасти затрагивая и провинцию, и Украину), и с точки зрения истории (потому первыми героями оказывается группа “Химера”, а последними – Леха Никонов и “Последние Танки в Париже”, непосредственно продолжившие дело “Химеры” и не без успеха транслирующие дух 90-х и в 2000-х, и в 2010-х).

Как показывает целая череда событий последних лет, культурно-историческое беспамятство – одна из самых страшных вещей, которые могут случиться с обществом. Так уж сложилось, что нынешние 20-летние гораздо лучше представляют себе то, что творилось в условном 94-м в нью-йоркских клубах, чем то, что было в Москве и Петербурге. Этой книгой мы хотели бы хоть немного компенсировать эту ситуацию – и не только в сугубо архивоведческих целях. Нынешняя ситуация в российской музыке, конечно, не дублирует события двадцатилетней давности, но, во всяком случае, рифмуется с ними: в силу ряда и технологических, и структурных обстоятельств в последние годы возникла новая подпольная культура, и нам кажется важным, чтобы и те, кто ее творит, и те, кто ее потребляет, помнили о предшественниках и искали свои корни не только на внешних территориях. Хотя бы по одной простой причине: для того чтобы найти себе место для шага вперед, нужна как минимум точка опоры.

 

Действующие лица

Борис “Тревожный” Акимов – журналист, экс-редактор журналов Rolling Stone, “Афиша” и др., художник, участник арт-группы “ПВХ”, музыкант группы Inquisitorum, основатель фермерского кооператива LavkaLavka, ресторатор.

Евгений Алехин – поэт, писатель, музыкант групп “Ночные грузчики” и “Макулатура”.

Андрей Алякринский – звукорежиссер клуба “Там-Там”, групп Tequilajazzz, Zorge и многих других, саунд-продюсер студии “Добролет”.

Ольга Барабошкина – промоутер, сотрудничала с группами “Комитет охраны тепла”, “Ва-БанкЪ”, “Дочь Монро и Кеннеди” и многими другими.

Геннадий Бачинский (1971–2008) – радио-диджей, промоутер, в начале 90-х – музыкант групп “Депутат Балтики” и “Химера”.

Сергей “Фил” Белов – музыкант, гитарист “Дркин-бэнда”.

Борис Белокуров (Усов) – поэт, лидер группы “Соломенные еноты”, создатель журналов “ШумелаЪ мышь”, “Связь времен” и “Мир Искусства”. В 2000-х сменил фамилию на фамилию жены, Анастасии Белокуровой.

Анастасия Белокурова – музыкант группы “Лайда”, жена Бориса Усова.

Вероника Беляева – скрипачка, постоянный аккомпаниатор Вени Дркина и “Дркин-бэнда”.

Сергей Богданов – звукорежиссер, музыкант группы Electro Dub Company.

Михаил Борзыкин – лидер группы “Телевизор”.

Илья Бортнюк – промоутер, директор компании “Светлая Музыка”.

Виктор “Пузо” Буравкин – музыкант групп Inquisitorum, “Прохор и Пузо”, FM и других, художник, участник арт-группы “ПВХ”.

Андрей Бухарин – журналист, обозреватель Rolling Stone, в прошлом – музыкальный редактор журнала “ОМ”.

Игорь Бычков – музыкант, лидер группы “Алоэ”.

Алес Валединский – глава лейбла “Выргород”, музыкант.

Владислав “Витус” Викторов – экс-барабанщик группы “Химера”.

Герман Виноградов – художник, музыкант, автор перформансов.

Виктор Волков – музыкант, экс-сотрудник клуба “Там-Там”.

Всеволод Гаккель – экс-виолончелист группы “Аквариум”, промоутер, основатель клуба “Там-Там”.

Петр Глухов – музыкант, президент Неформального фонда Вени Дркина.

Олег Грабко – продюсер, глава лейбла “Бомба-Питер”.

Ярослав Гребенюк – журналист.

Борис “Рудкин” Гришин – музыкант, участник групп “Брешь Безопасности” и “Соломенные еноты”.

Сергей Гурьев – журналист, идеолог и редактор журнала “Контркультура”.

Ольга Денисова – музыкант.

Джулиано Ди Капуа – театральный режиссер, автор зонгоперы “Медея”.

Максим Динкевич – журналист, создатель интернет-фэнзина Sadwave, музыкант, лидер группы “Да, смерть!”.

Александр Долгов – журналист, экс главный редактор журнала Fuzz.

Светлана Ельчанинова – основатель “Клуба имени Джерри Рубина”.

Владимир Епифанцев – актер, музыкант, автор перформансов.

Ермен “Анти” Ержанов – музыкант, лидер группы “Адаптация”.

Александр Зайцев – музыкант группы “Елочные игрушки”, 2H Company и других проектов; также записывался и играл вместе с Алексеем Никоновым, Стасом Барецким, Андреем Родионовым и другими.

Илья Зинин – промоутер, журналист, музыкант групп Verba и Kira Lao.

Дмитрий “Шарапов” Иванов – журналист, издатель фэнзина “Ножи и Вилки”, панк-хардкор-активист.

Александр “Леший” Ионов – лидер групп “Огонь” и “Регион-77”.

Илья “Черт” Кнабенгоф – лидер группы “Пилот”.

Алексей Коблов – журналист.

Филипп Козенюк – музыкант группы “Собаки Табака”.

Владимир Кожекин – лидер группы “Станция Мир”, промоутер.

Александр Кондуков – журналист, главный редактор журнала Rolling Stone.

Артем Копылов – основатель лейбла “Кап-Кан Records”.

Денис Кривцов – барабанщик группы “Последние Танки в Париже”.

Сергей Кузнецов – писатель.

Виктор Кульганек – лидер группы “Брешь Безопасности”.

Евгений Куприянов – музыкант группы “Барто”.

Александр Кушнир – журналист, писатель, автор энциклопедии рок-самиздата “Золотое подполье”, книг “100 магнитоальбомов русского рока”, “Сергей Курехин: безумная механика русского рока” и других, продюсер, глава музыкально-информационного агентства “Кушнир Продакшн”.

Юрий Лебедев – экс-бас-гитарист группы “Химера”.

Егор Летов (1964–2008) – музыкант, лидер группы “Гражданская оборона”.

Александр Липницкий – бас-гитарист групп “Звуки Му” и “Отзвуки Му”, журналист.

Александр “Веня Дркин” Литвинов (1970–1999) – музыкант.

Полина Литвинова – вдова Александра Литвинова (Вени Дркина).

Мария Любичева – вокалистка группы “Барто”.

Илья “Сантим” Малашенков – лидер групп “Гуляй-поле”, “Резервация здесь”, “Банда Четырех”, “Сантим и Ангелы на Краю Вселенной”.

Андрей Машнин – экс-лидер группы “Машнинбэнд”, журналист, редактор журнала “Пятое колесо”.

Кирилл “Джордж” Михайлов – панк-хардкор-активист, основатель DIY-лейбла “Карма мира Records”, гитарист группы Till I Die.

Алексей Михеев – художник, музыкант, экс-сотрудник клуба “Там-Там”.

Константин Мишин – лидер группы “Ожог”, участник групп “Огонь”, “Банда Четырех”, “Соломенные еноты”, “Брешь Безопасности” и других, организатор квартирников, концертов и фестивалей.

Алексей “Прохор” Мостиев – музыкант, участник групп “Собаки Табака”, “Прохор и Пузо”, Altera Forma и других.

Егор Недвига – бас-гитарист группы “Последние Танки в Париже”.

Алексей Никонов – лидер группы “Последние Танки в Париже”, поэт.

Леонид Новиков – экс-редактор журналов Fuzz и Rolling Stone, промоутер, лидер группы Para Bellvm.

Валерий “Лерыч” Овсянников – директор “Дркинбэнда”.

Андрей “Слесарь” Оплетаев – бас-гитарист группы “Психея”.

Андрей “Дрон” Орлов – барабанщик групп “Юго-Запад”, “Машнинбэнд” и других.

Роберт Остролуцкий – лидер групп “Кронер” и “Собаки Табака”.

Борис “Борян” Покидько – лидер группы “Лисичкин хлеб”, участник “Соломенных енотов” и других коллективов.

Валерий Постернак – журналист, экс-главный редактор журнала Billboard, музыкант групп ColneyHatch и “Три козла”.

Олег Пшеничный – журналист.

Станислав Ростоцкий – журналист, кинокритик.

Юрий Рыданский – музыкант, друг юности Александра Литвинова (Вени Дркина).

Максим Семеляк – журналист, экс музыкальный редактор журнала “Афиша”, главный редактор журнала Prime Russian Magazine.

Алексей “Экзич” Слезов – лидер группы “Затерянные в Космосе”, участник групп “Ожог”, “Огонь”, “Соломенные еноты”, “Банда Четырех”, “Регион-77” и других.

Дмитрий “Сид” Cпирин – лидер группы “Тараканы!”.

Эдуард “Рэтд” Старков (1969–1997) – лидер группы “Химера”, создатель проектов “Авдогесса”, “Егазеба” и других, первый барабанщик “Последних Танков в Париже”.

Александр Старостин – лидер группы Theodor Bastard, экс-редактор журнала Fuzz.

Арина Строганова – музыкант групп “Соломенные еноты”, “Утро над Вавилоном” и других, певица.

Алексей Тегин – музыкант, создатель проектов Corps, Phurpa.

Владимир “Вова Терех” Терещенко – музыкант, лидер групп “Хлам”, “Ривущие струны”, “Zэ Travы” и других, промоутер.

Юлия Теуникова – музыкант, экс-клавишница “Соломенных енотов”, лидер групп “Волшебные мужики” и “Город Макондо”.

Артемий Троицкий – журналист, теле– и радиоведущий, организатор концертов и фестивалей, учредитель музыкальной премии “Степной волк”, автор книги “Рок в Союзе” и др.

Андрей Тропилло – звукорежиссер, продюсер (записывал классические альбомы “Аквариума”, “Кино” и многих других), издатель, владелец студии “Антроп”.

Анастасия Тюнина – музыкант, лидер группы “НастежЬ”.

Юрий Угрюмов – основатель клубов “Молоко” и “Цоколь”.

Евгений Федоров – лидер групп Tequilajazzz и Zorge.

Леонид Федоров – музыкант, лидер группы “Аукцыон”.

Сергей Фирсов – продюсер (работал с Александром Башлачевым, “Гражданской обороной”, “Машнинбэндом” и другими), заведующий фонотекой Ленинградского рок-клуба.

Наталья Чумакова – бас-гитаристка “Гражданской обороны”, вдова Егора Летова.

Александр Шульгин – продюсер, бывший муж певицы Валерии.

 

Глава 1

Бей, барабан: “Там-Там”, “Третий путь” и музыкальная среда 90-х

С 7 по 14 марта 1991 года Ленинградский рок-клуб, что на Рубинштейна, 13, пышно отмечал свое десятилетие. В специально отведенном под юбилей павильоне “Ленэкспо” была устроена фундаментальная выставка “Реалии русского рока”, где были и архивные фото и документы, представленные музыкантами, и художественные инсталляции, и даже филиал Храма Джона Леннона. На фестивале, организованном по такому случаю, играли все – и ветераны движения, появившиеся еще в 70-х (Юрий Морозов, “Россияне”, “Мифы”), и совсем новые лица, еще не успевшие запомниться и примелькаться (“Два самолета”, “Колибри”, “Дурное влияние”), и группы, составившие рок-клубовскую массовку в минувшее золотое десятилетие (“Джунгли”, “Тамбурин”, “Дети”), и, разумеется, суперзвезды, к тому моменту уже бравшие стадионы и пользовавшиеся спросом на Западе. Правда, выступление группы “Зоопарк” в последний момент было отменено – зато Майк Науменко вышел на сцену в разгар финального сета “Аквариума” и сыграл вместе с ними свою классическую вещь “Пригородный блюз”. В самом конце концерта Борис Гребенщиков объявил: группы “Аквариум” больше нет. Значительную часть экспонатов выставки в “Ленэкспо” растащили по домам и чуланам неизвестные люди. Через несколько месяцев не стало и группы “Зоопарк” – по причине смерти Майка Науменко. А еще через несколько месяцев исчезла и страна, в которую Майк с БГ принесли рок-н-ролл.

Эпоха великих свершений, канонизировавшая советскую подпольную рок-музыку, закончилась. Что делать дальше, толком не понимали даже люди, вполне осознанно уничтожившие прежнюю реальность, не говоря уж о музыкантах. Деятели культуры, привыкшие ругать государство, но неизбежно циркулировавшие в заданной им системе, оказались на свободе – и быстро столкнулись с ее издержками: теперь все было можно, но мало что было хоть кому-то нужно. Ленинградского рок-клуба уже не существовало, клубов в нынешнем понимании этого слова – с отлаженной экономикой, продуманной политикой и просчитанным балансом приходов и расходов – еще не существовало. Новая культура была вынуждена начинать с фундамента, не обладая при этом и малейшими знаниями о принципах строительства.

Прежде чем говорить о том, как жили и пели герои 90-х, следует обозначить, где и как им приходилось жить и петь.

Герман Виноградов

В 80-х вообще не было клубной культуры. Никакой. Но, когда перестройка с гласностью начали набирать обороты, появились сквоты. В одном из таких и началась моя художественная жизнь. После окончания архитектурного факультета я не пошел работать по распределению и подался в дворники и сторожа: за это платили какие-то деньги, у тебя была масса свободного времени, и тебя не могли привлечь по закону о тунеядстве. Мне была нужна мастерская, где я мог бы спокойно рисовать, – и я пошел по району Китай-города искать себе место. А надо сказать, что в то время было очень много шикарных пространств, стоявших пустыми. Нежилой фонд был большой, была бесхозяйственность и не было бизнеса. В результате попал в один особняк, где на втором этаже оказалась в одиннадцатикомнатной квартире свободная комната. Точнее, две: я, как папа Карло, однажды постучался в стенку – и обнаружил там восьмигранную залу с двумя каминами. И год там провел, одновременно сторожа в этом же здании Мебельинторга: работа заключалась в том, чтобы утром открыть подъезд, а вечером закрыть. В квартире был полукруглый балкон, и я, сидя на нем, занимался гитарой – было очень классно. И очень многие мои друзья по Москве тоже так существовали – на каких-то словесных безбумажных договоренностях, на птичьих правах, не платя ни копейки ни за что.

Артемий Троицкий

Из всех десятилетий, что на нашей территории существовала электрическая гитарная музыка, ситуация в 90-х, особенно в начале, была самой печальной. Здесь надо просто вспомнить, чем были 80-е годы. Их можно условно разделить на две половины: черную первую и светлую вторую. Но первая половина, притом что это была агония советской власти, период максимальных антироковых репрессий, все же стала временем, в которое было создано процентов семьдесят железобетонной классики русского рока, почти все лучшее, на мой взгляд: Башлачев, “Кино”, “Аквариум”, Майк, “Центр”, “ДК”, “Звуки Му”. Включая и ранний “Телевизор”, и “Странные игры”, и московскую новую волну – “Ночной проспект”, “Браво”. Потом была вторая половина 80-х, которая в творческом отношении оказалась, может быть, не столь впечатляющей, зато это были годы общего признания, эйфории, выездов за рубеж, стадионных концертов. Куда-то делась вся попса и эстрада, Алла Пугачева тоже стала рокершей, всё подстилалось под рок. А в 90-е годы блистающий рок-н-ролльный крейсер постигла судьба “Титаника”. Это был практически крах всего движения. Он выражался и в том, что оппозиционный рок утратил идентификацию, поколение протеста растерялось и не знало, против чего протестовать. И в том, что ветреная публика вместо “Аквариума”, “ДДТ” и “Наутилуса” стала слушать “Ласковый май”, “Мираж” и так далее. И в том, что провалились все западные проекты, относительно которых тоже было много ожиданий. Первая половина 90-х годов, я это помню прекрасно, у меня оставила ощущение выжженной земли, там просто нечего было делать. С этим связаны и какие-то мои личные метания: я пошел работать на телевидение, начал писать о политике, ушел в журнал Playboy и так далее – все это были попытки удрать из музыки и забыть об этом как о прекрасном сне, который обернулся кошмаром.

Александр Липницкий

Андеграундная сцена в 90-х формировалась с нуля. Я тогда продюсировал группу “Атас”, и лидер этой группы, Лена Чеботарева, очень правильную вещь заметила, давая интервью финским журналистам. На вопрос, что происходит с советским роком, она ответила: “Советский рок умер вместе с Советским Союзом. Сейчас все будет иначе”. Так оно, по сути, и оказалось. То, что было до 91-го года, меня больше не интересовало. Исключение – мой приятель Гребенщиков, за которым я всегда следил. Тем более что тогда, в 91-м, у него родился цикл “Русского альбома”. А так все начиналось с нуля.

Всеволод Гаккель

Когда “Аквариум”, в котором я играл, вышел в дамки, это оказалось крайне негативным опытом. Потому что поначалу группа гармонично развивалась в собственной среде, была правильной комбинацией разных людей, у нас все получалось – и ничего больше не надо было. К тому же оказалось, что наша музыка интересна еще каким-то людям из того круга, в котором мы существовали. Это было уникальное состояние – неискушенности; ни о каком нонконформизме и речи не было. При любом режиме молодые люди выживают и находят свой кайф, это уже дальше навешиваются ярлыки – подполье, инди… На самом деле существует просто заряд юности. На наше поколение пришлась перестройка, включились средства массовой информации, стали все это мусолить – и началась чертовщина. С этого момента все происходило по сценарию спортивно-зрелищных мероприятий. Группа оказалась абсолютно не готова к большой аудитории. Стадионы, безликая толпа, живущая по своим законам, какие-то девочки в тельняшках, фенечки… Балаган. Стало непонятно, ради чего это делать. Увидев это несоответствие своего статуса своему самоощущению, я ушел. И, когда я начал делать клуб “Там-там”, я как раз хотел предостеречь людей другого поколения от желания выстрелить, от этой ошибки.

* * *

Культурная ситуация, сложившаяся в начале 90-х, была болезненно парадоксальной. Границы теперь были открыты – но пересекать их по-прежнему могли только избранные, только уже не по политическим, а по экономическим причинам. Музыкантов теперь никто не ущемлял и не контролировал – но и опекать их централизованно больше никто не собирался: выплывайте, мол, сами. Новые пластинки теперь не нужно было доставать на черном рынке, но на рынке “белом”, свободном, никто не спешил пускать в оборот товар, выгода от которого в обновленных условиях жизни представлялась сомнительной. Молодые люди, бравшиеся за инструменты, готовы были сочинять и транслировать сверхновый звук – однако делать им это было негде и по большому счету не для кого. Создание новых культурных пространств в то время стало уделом одиночек-энтузиастов и прибившихся к ним аутсайдеров – и неудивительно, что получившиеся в итоге оазисы были больше похожи на клоаки.

Андрей Алякринский

Никакой клубной культуры в то время еще не было. Сева Гаккель бывал в Нью-Йорке и Лондоне, видел, как это там происходит, был в CBGB, был знаком с группой Sonic Youth, еще с кем-то. Его идея заключалась в том, чтобы построить клуб, в который он сам ходил бы, если бы ему было двадцать. Что ему и удалось.

Всеволод Гаккель

В Нью-Йорке я был поражен сбалансированностью, которую там увидел. В этом городе было множество уровней бытия: рядом с супергруппами и Madison Square Garden – гигантское количество клубов, альтернативных, экспериментальных, джазовых, блюзовых, каких угодно. То есть ту жизнь, которую мне хотелось бы вести, когда я был молод, я увидел уже в старшем возрасте. Ничего похожего здесь не было, я очень заразился этой идеей, и когда клуб с полтыка стал получаться, я в первую очередь хотел молодых людей оградить от искушений – славой, гигантской аудиторией, деньгами. Я сформулировал свое определение андеграунда – это то, что существует независимо от формации. В советское время считалось, что андеграунд – то, что существует вопреки системе, подавлявшей идеи. Но вышло так, что все те люди, которые были в андеграунде, как только были сняты барьеры, с этим андеграундом спокойно распрощались и пошли зарабатывать деньги. То есть этот андеграунд был обусловлен чисто экономическими причинами. Для меня это было совершенно неприемлемо, и построение нового андеграунда 90-х было такой попыткой восстановить культурный слой, чтобы люди ощутили радость игры для маленькой аудитории себе подобных. То есть тех, кто понимает правила игры. Потому что только в таком случае эта игра становится взаимообогащающей, происходит натуральный обмен идеями, энергией.

Илья Бортнюк

С одной стороны, закончилась эпоха рок-клуба и всей постперестроечной эйфории, с другой – каким-то образом стала доступна свежая западная музыка. И стали возникать группы, играющие в новом ключе. Например, индустриальные. Я был продюсером такой группы “Монумент страха” – смесь Ministry и Revolting Cocks, они одними из первых у нас индастриал заиграли. С другой стороны, были группы, которые играли “манчестерскую волну” – “Улицы”, “Никогда не верь хиппи”. Панк-движение тоже было очень сильным. Еще были команды типа “Бироцефалов”, игравшие почти хардкор. Еще была очень сильная рокабилльная туса. В общем, была очень насыщенная музыкальная жизнь. Причем не искусственно созданная, как сейчас делается при помощи радиостанций и телеканалов, а естественная – слухи расходились моментально. Кто-то сказал: “Был на выступлении такой-то группы, это круто”. И на следующий их концерт уже набивался полный клуб.

Валерий Постернак

У нас в Кривом Роге была группа. Играли мы что-то близкое к хард-року. И был у нас спонсор – бандит, как водилось в то время. Он оплатил нам поездку в Москву. Мы приехали туда, записались. В Москве я увидел множество клипов и открыл для себя гигантское количество новой музыки – Red Hot Chili Peppers, Nirvana и так далее. Нас поселили в доме отдыха в Жаворонках, и я там просто не отлипал от телевизора. Все имеющиеся деньги я потратил на музыку – покупал ее тогда еще на бобинах, в ларьках звукозаписи. Вернувшись, я распустил группу. У меня с собой было около сотни катушек с новой музыкой, я хотел играть что-то современное. От RHCP мне просто крышу снесло, я понял: вот она, музыка будущего! Со мной остался только басист, который меня поддержал, и я нашел молодых пацанов, которые играли что-то в духе Slayer, и сказал им: “Парни, какой Slayer, совсем другие времена на дворе!”

* * *

Москва и Петербург всегда соперничали между собой – в том числе и по части рок-музыки. Причем в этом смысле вторая столица, тогда еще называвшаяся Ленинградом, соревнование у первой явно выиграла – Московская рок-лаборатория очевидно уступала Ленинградскому рок-клубу и с точки зрения общей репутации, и с точки зрения имен, и с точки зрения мифа. В некотором смысле новая клубная инфраструктура в Москве делалась почти на пустом месте – на ее создателей не особенно давило славное прошлое или стремление ему себя противопоставить. Закономерно, что и площадки здесь возникали по новой логике – точнее, даже по нескольким. С одной стороны, тут был “Бункер” – почти настоящий клуб западного образца, по модели которого в конце десятилетия начали расти как грибы коллеги и конкуренты. С другой – типичные для 90-х дикие реликты вроде казино и бандитских ресторанов, куда зачем-то – видимо, потому что “положено” – приглашали играть музыкантов, причем бойцы нового андеграунда тут могли стоять в одном ряду с ветеранами советской эстрады. С третьей, были здесь и места, существовавшие вопреки рыночной экономике, а точнее, параллельно, как бы без учета новых правил: кочевой панк-подвал “Клуб имени Джерри Рубина” и заведение с характерным именем “Третий путь” под управлением харизматика Бориса Раскольникова. Именно в них в полной мере и выразила себя тогдашняя московская подпольная жизнь.

Светлана Ельчанинова

Когда я окончила школу, у меня была мечта с несколькими друзьями организовать рок-клуб. Потому что рок-клуба в Москве просто не было. Была Рок-лаборатория, которая под эгидой комсомола раз в году проводила свой фестиваль, у них была маленькая каморка, в которой они кого-то записывали, но там не было места для тусовки. Мы хотели его сделать. Эта идея витала в воздухе – но наш Клуб имени Джерри Рубина был первым. Помню, через две недели после него открылся клуб “Отрыжка” (так его называли, на самом деле он назывался “Кафе в Отрадном”), потом Sexton, потом “Бункер”, ну и, пожалуй, все. Больше клубов в Москве не было. Именно рок-клубов – было еще два-три ночных дискача, где выступали попсовые звезды. Поэтому мы все между собой дружили, помогали друг другу, присылали друг другу группы. И народ всегда валил валом, потому что больше идти было просто некуда. Рекламу можно было не делать, потому что все знали про все концерты в Москве. Подъезжаешь на Пушку, где каждый день тусили панки, и говоришь паре людей: “Завтра в “Джерри” играют те-то”. И все. Вообще, все же это в основном по подвалам было. Это потом, когда пошли какие-то деньги, возникли бандиты, которые поняли, что можно вкладывать бабки, продавать алкоголь и получать реальную прибыль. И тогда уже стали появляться другие заведения.

Артемий Троицкий

В Москве тогда было два главных клуба. Sexton – панково-металлический, абсолютно тупой и по музыке, и по человеческому наполнению. Просто ребята в черной коже, какие-то байкеры – все эти понтованные мудаки мотоциклетные, я их никогда не любил. Ничего интересного там не было. При этом он был очень агрессивным – Sexton был знаменит в том числе и тем, что в клубе было несколько убийств. Какого-то музыканта там порешили, каких-то простых посетителей, по-моему, даже одного из владельцев этого клуба. Но место было просто неприятное, такое черное место для байкерского быдла и всякой музыки типа AC/DC и Motorhead, только в русской интерпретации. Второй клуб, по-моему, он чуть позже, чем Sexton, образовался, – это клуб “Бункер”, с которого, собственно, началась вся эта империя “Б2” и “Б1”. Он был на Трифоновской улице, недалеко от станции метро “Рижская”. Это было гораздо более цивилизованное и приятное место, где выступали группы самых разных стилей. В общем, это был милый плюралистичный клуб, который послужил прототипом для таких впоследствии появившихся в Москве клубов, как “Китайский летчик Джао Да”, “Проект ОГИ”, “Запасник” и так далее.

Светлана Ельчанинова

Как-то мы сидели на кухне с одним пронырливым 18-летним поэтом, который был членом Союза литераторов. И он мне сказал: мол, у меня есть одна тетя знакомая, позвони ей, может, удастся через нее клуб получить. Я к ней пришла. Оказалось, она раньше была в райкоме комсомола, а потом, когда комсомола не стало, он превратился в некий фонд по работе с молодежью. При этом они занимались торговлей тряпками и сдавали помещение банку “Менатеп”. В общем, хоть какая-то молодежь им была нужна – и они разрешили провести выставку прикидов в своем актовом зале. На открытии играли “Тараканы!”, “Чудо-Юдо” и “Наив”; людей было столько, что дверей в помещении после этого не осталось, все здание было заблевано, зассано, закидано окурками… В общем, я была уверена, что меня со всей выставкой оттуда быстренько выгонят. Но мне почему-то сказали: “Ну, Света, ты, главное, смотри, чтобы они не нюхали прямо тут, на ступеньках, клей, пусть они в подвале это делают”. Так мы и переехали в подвал. Это было наше первое помещение. А потом, когда все здание продали тому же банку “Менатеп”, мы переехали в подвал на Вавилова. Это было какое-то ведомственное общежитие для семей сотрудников. Мы сделали в этом подвале – жутко загаженном, замусоренном, с прорванной канализацией – ремонт; я буквально звонила всем знакомым музыкантами и говорила: “Хотите свой рок-клуб? Приходите разгребать срач”. В общем, это была такая молодежно-комсомольская стройка. Половина панков Москвы там прошли локальную трудовую подготовку.

Владимир “Вова Терех” Терещенко

Помню, Света делала замечательную выставку одежды рок-музыкантов 80-х годов. Причем это были не какие-то глянцевые прибамбасы, купленные по дешевке в магазине и изготовленные в Китае, а реальные панковские и металлические прикиды тех лет, какие-то пиджаки участников групп “ДК” и “Автоматические удовлетворители”. Я оказался на этой выставке случайно, и это было круто: Москва уже начала заниматься евроремонтом и привозом модных молодежных вещей, и рок-н-ролльная тусовка уже начала, скажем так, переодеваться в модные шмотки, какие-то там “мартенсы”, “лонсдейлы” и “бомберсы”, а вся эта сермяжная тема типа самодельно проклепанных косовороток или сделанных крестиком нашивок Slayer стала уходить. В общем, когда я попал в “Джерри Рубина”, я почувствовал, что это мое место. К тому же там начинали всякие группы типа “Пургена”, то есть лютый панк, по чесноку. Я тогда решил, что для меня уже кончилась вся эта история, начал пытаться жить какой-то более-менее осознанной взрослой жизнью, но, попадая к Свете, я чувствовал, что все ништяк: DIY, путешествия с панками-бомжами, распивание самогона – все это никуда не девается.

Светлана Ельчанинова

Историй много было. Как-то, когда мы были еще в Черемушках, приехали американцы Pinocchio Vampire. Причем приехали со своим аппаратом. Поставили, начали настраиваться. В результате мы концерт слушали на улице. Аппарат был такой мощности – мы даже не знали, что такое бывает! Продано было буквально два-три билета, потому что никто просто не решался войти в помещение. Еще там же у нас репетировала группа “Интимная близость”, дело было летом, и жители соседних пятиэтажек жаловались, что им приходится с девяти утра слушать матерные песни про Цоя. Бывали концерты, которые шокировали даже подготовленную публику. Например, однажды было нойзовое мероприятие, в рамках которого товарищ разрывал руками металлический лист – ну и порезался сильно. Кровь полилась, все такое. Одной девушке даже стало плохо, пришлось откачивать. Но это было хорошее шоу, в панковском стиле. Я вообще очень не люблю группы, которые в черных рубашках стоят на одном месте и нажимают на две клавиши. Мне кажется, что для этого вообще не обязательно на сцену выходить. А если уж вышел, ты должен чем-то заниматься, что-то собой выражать.

Алексей Тегин

Гадюшник под названием “Третий путь” – он был, конечно, хороший. Потому что это была клоака, ничем не запрограммированная – ни стилем музыкальным, ни публикой, которая туда приходит. Приходи и делай. И Боря Раскольников – колоссальный, безупречный адепт социального идиотизма – все это пролонгировал.

Владимир “Вова Терех” Терещенко

“Третий путь” в Москве в 90-х был королем андеграунда. Там и публика была такая, и место само, что, заходя, ты понимал: это не клуб, это что-то другое. И потому возникало ощущение, что ты можешь делать здесь все что хочешь. Там было тихо, спокойно, царило ощущение безопасности, какой-то интимности – что совершенно не мешало трешу и угару. К тому же Боря Раскольников – достаточно одиозная личность, и он в 90-х умудрялся даже музыкантам что-то платить. Я помню, мы там выступали и получили за это 100 долларов – это были, в общем-то, деньги. У меня была тогда группа под названием “Овердрайв”, и это была просто художественная самодеятельность с людьми, с которыми мы тогда вместе работали на “Горбушке”. В остальные рок-клубы мы со своим репертуаром не вписывались, другая была конъюнктура. А Боря нас взял и после выступления был очень восторженный, сказал – бля, ну вообще, рок-рок, как оно было раньше. Я увидел, что человек прется от того, что делает. Что это не бизнес, а это примерно так же, как и для меня, – это фан. Его фан, его кайф. Причем за это он может даже заплатить денег, когда никто вокруг этого не делает. Потом я несколько раз оказывался в “Третьем пути” в качестве просто посетителя. И наблюдал какие-то совершенно феерические истории. Было ощущение, что здесь либо снимают кино, либо перед тобой разворачивается спектакль. Это были тусовки на уровне каких-то глобальных перформансов. И ты, не зная никого, попадал в это и становился участником. У Бориса было умение накручивать ситуацию и делать все красиво.

Алексей Тегин

Как-то мы играли в “Третьем пути” тибетскую музыку традиции бон. А публика вся уже упитая, обкуренная – и вот в какой-то момент сзади берет и рисуется мальчик и начинает отвратительно бить по барабанам. Мы поем, а он бьет. Совершенно невпопад, просто гаденыш. И эти барабаны спровоцировали нескольких женщин, которые, видимо, тоже были под наркотиками сильными, – и они стали дико визжать, как ведьмы. А потом хохотать. Сначала визг, а дальше дикий хохот. А мы поем. При этом перед выступлением я договорился с одним мужиком – он в тот момент трезвый был, а потом все равно упился. Говорю ему: мы будем делать чёт – это отрезание привязанностей. Когда надо будет, я тебя выведу из зала, положу, привяжу твои руки и ноги к кирпичам, покрою тряпкой, и ты будешь у нас мумией такой, жертвой, на которую я потом сяду. Он согласился. Ну и вот, я на нем сижу, мы поем, гаденыш бьет по барабанам, девки визжат и смеются. В общем, царила обстановка с точки зрения бытового сознания достаточно дегенеративная, грязная и адская. Эта реальность очень хорошая была. Нормальная.

Светлана Ельчанинова

Мы регулярно делали разные выездные акции. Причем несанкционированные. Например, когда мы открывались на “Академической”, решили сделать красочное шествие до клуба – хотя бы потому, что никто не знал, где он находится, кроме тех, кто его строил, и надо было показать людям этот подвал в общежитии. В милицию ничего не заявляли, но я обратилась в пожарную часть, мол, просим разрешить запустить пять детских фейерверков. Нам отказали. Тогда я обратилась в Союз литераторов – и они разрешили! Смешно, конечно: Союз литераторов дал официальное разрешение устроить фейерверк на площади Хо Ши Мина. В итоге собралось человек 200 наряженных панков, все с какими-то смешными лозунгами типа “Воду – рыбам, небо – птицам”, наш пиротехник Кокос понаставил железных конструкций, все запалил – и народ организованной толпой пошел по улице Дмитрия Ульянова. Милиция спохватилась, но просто не успела доехать – все уже взорвалось, а толпа дошла до клуба, и менты ничего не поняли. Другая акция была на заброшенном эскалаторе на Ленинских горах. Мы привезли туда аппарат, поставили колонки на поручни и сделали фестиваль против фашистов и буржуев. Народу было человек пятьсот. Где-то уже вечером приходят два милиционера: что тут у вас происходит? А я пригласила знакомого с видеокамерой обычной. И отвечаю: кино снимаем. (А надо еще понимать, что там все было сгоревшее и, когда люди танцевали, поднимался пепел, так что все были черные с ног до головы и совершали всякие непотребные плясовые движения.) Что еще за кино, спрашивают милиционеры. А я говорю: сцену “Черти в аду”. Так и пронесло. Да и вообще тогда было ощущение полной свободы. Самые сумасбродные мероприятия получались. Мы даже сделали выступление группы “Чудо-Юдо” в ГЦКЗ “Россия”. После которого ко мне подбежал администратор и заявил, что, мол, они здесь больше никогда играть не будут. А я ему ответила, что и сама знаю, что не будут. Ну а с кем? С Пугачевой и Орбакайте, что ли?

Александр Липницкий

Еще в Москве был “Манхэттен-Экспресс”, очень странное место, которое принадлежало каким-то бандитам. Там был менеджер Володя, который любил “Аквариум”. И было очень много смешных моментов. Однажды мы решили устроить презентацию фотоальбома, посвященного Виктору Цою. На презентации выступал Алексей Рыбин вместе с Наилем Кадыровым, гитаристом, который много с кем играл, в том числе и с “Зоопарком”. В клубе сидели классические краснопиджачные бандиты, и они подозвали метрдотеля – а он был крупный такой мужчина, видимо, из ментов, – что-то ему сказали, после чего он подскочил ко мне бледный и говорит: “Мне этот стол сделал предупреждение: если ваши ребята не перестанут играть, они просто их поубивают. Вместе со мной. Им такая музыка совершенно не катит”. Я подошел к Рыбину между песнями, показал на стол, за которым сидели грозные и пьяные бандюганы, настоящие беспредельщики, и предупредил его, что возникла такая ситуация – на нас могут напасть, если концерт продолжится. Он спрашивает: “А ты как думаешь?” Я говорю: “Все зависит от вас. Если хотите играть дальше – мы все вместе рискуем. У нас-то оружия нет. А у них, возможно, есть”. В общем, мы продолжили концерт. С того стола были какие-то угрожающие знаки, а потом бандиты совсем напились, и девки их увели. То есть все кончилось хорошо, но это типичная история для того времени.

Алексей Тегин

Было как-то представление под названием “Дух и почва”. В каком-то подвале. Мы нагнали туда аппаратуры, сделали какой-то перформанс, подожгли что-то – и стал дикий дым идти. Публика ломанулась на улицу. Но, поскольку двери были закрыты, они пошли туда, где дыма нет. А дым-то вытягивался… В общем, там катастрофа какая-то началась. В конце концов дверь сломали, вышли на улицу, внутри никого не было – а музыка продолжала играть. Все громче и громче. Я думаю: как так? И тут понимаю, что процессоры, микрофоны и магнитофоны замкнулись друг на друга и продолжают издавать звук, который становится все громче. А мы на улице стоим и переглядываемся.

Владимир “Вова Терех” Терещенко

Однажды, когда мы играли в “Третьем пути” уже с группой “Хлам”, после концерта Борис подошел ко мне и сказал – Володя, ты не прав. Я спрашиваю – в чем? Он: ты знаешь, у тебя в первой же песне прозвучала фраза “я пришел с работы обратно”. Как же так? Ты же вроде такой панк, как ты можешь такое со сцены произносить? Вспомни, у Мамонова есть фраза “я уволился с работы, потому что я устал”. Почему ты нарушаешь каноны жанра? Так нельзя, это нестильно, это не по-пижонски. Такие слова ты не имеешь права петь. Музыкант, художник не должен петь про работу, должен думать о других вещах!.. И дальше была очень долгая философская с ним беседа о том, что художник не должен работать. И это тоже мне многое сказало о его внутреннем содержании, его взгляде на жизнь.

Алексей Тегин

Мне нравились концерты, когда публика не платит за билеты. Потому что, когда платит, получается, что люди как бы заказывают себе музыку и получают от этого удовольствие. Другое дело, когда творится какая-то херь. То есть без билетов ты пришел, но получил по мозгам – отлично совершенно. Вот это хорошо. Такого раньше было много, теперь почти нет.

Светлана Ельчанинова

Нам приносили кассеты сотнями. Группы, которые играли что-то вторичное, я старалась на сцену не выпускать – только когда они несли с собой еще какую-то идею. Вообще сначала у нас было, конечно, больше панка. Я была против хиппизма, недолюбливала арт-рок, в какой-то момент перестала пускать любителей регги, потому что в их идеологию входит трава. Так что в основном у нас работали и играли сторонники панка, хардкора, рокабилли и чего-то более тяжелого. Потом, где-то к середине 90-х, панк себя исчерпал, идейных групп стало меньше, потому что непонятно было, с чем бороться, всем все разрешили. Началось затишье, я даже думала клуб закрыть, раз панк умер, – но потом появились стрейт-эджеры, и это была интересная альтернатива панку, которую я стала всячески поддерживать. Мне кажется, благодаря нашему клубу стрейт-эдж во многом и заявил о себе у нас. Потому что мы заявляли и музыкантам, и зрителям, и людям из других городов: мол, мы за творчество без наркотиков и алкоголя, мы поддерживаем стрейт-эдж. И он действительно как-то распространился. И сейчас неформал, альтернативщик – это скорее непьющий человек, который противопоставляет себя обществу потребления.

* * *

“Клуб имени Джерри Рубина” и “Третий путь” диверсифицировали московский андеграунд просто постольку, поскольку создали их люди разных поколений. “Джерри Рубина”, сделанный юной подвижницей Светланой Ельчаниновой, притягивал к себе все новое и прогрессивное – от панка и нойза до совсем еще начинающих инди-рокеров, пик музыкальной активности которых пришелся уже на 2000-е. Жизнь в клубе кипела самая разнообразная. Благодаря левацким взглядам его основательницы здесь все время обретались социалисты и радикальные экологи, отсюда вышли и “заибисты” (движение “За анонимное и бесплатное искусство”), и анархо-краеведы, и много кто еще. Придя в клуб днем, можно было запросто увидеть собрание анархистов, на полном серьезе обсуждавших глобальные вопросы – например, роль женщины в современном обществе. По окончании собрания все голосовали и выносили резолюцию. В дни выборов на акции в “Джерри Рубина” входным билетом был избирательный бюллетень – ну и так далее. “Третий путь” же был для людей постарше: тут репетировали “Звуки Му” и Инна Желанная, выступали Алексей Тегин и “Оберманекен”, да и средний возраст посетителей был повыше, чем в “Джерри Рубина”. Все было очень по-домашнему (собственно, для Бориса Раскольникова клуб и стал домом в самом прямом смысле этого слова) – придя на саундчек, музыканты могли встретить заспанного хозяина клуба в тренировочных штанах и домашних тапочках. Музыка звучала более интеллигентная, регулярно проводились ставшие впоследствии легендарными показы авангардной моды, московские тусовщики очень любили водить в “Третий путь” иностранцев, рекомендуя его как едва ли не главную клубную достопримечательность столицы. Объединяло эти площадки одно: многие ходили и в “Джерри Рубина”, и в “Третий путь” еженедельно, даже не заглядывая предварительно в расписание (тем более что и узнать его было толком негде), – и тот и другой были в полном смысле слова клубами, создавшими вокруг себя очень отдельную жизнь.

Если в Москве появилось сразу несколько независимых друг от друга андеграундных центров, то в Петербурге получилось иначе. То есть места, конечно, возникали и исчезали, но основным центром притяжения всех людей, продолжавших жить музыкой даже во времена, когда остальным достаточно было просто жить, стало одно место – как бы бастард Ленинградского рок-клуба, в максимально оскорбительной манере отринувший все наследие предка. Это место называлось “Там-Там”, и – еще один симптоматичный парадокс 90-х – придумал его человек, имевший к Рок-клубу самое непосредственное отношение, – бывший виолончелист “Аквариума”, добродушный человеколюбивый вегетарианец Всеволод Гаккель, в котором очень сложно было заподозрить куратора молодых экстремалов с гитарами, примочками и татуировками.

Всеволод Гаккель

Я и раньше симпатизировал панк-року, но меня к нему совершенно не тянуло. Когда появились первые группы – “Автоматические удовлетворители”, ранние ипостаси “Кино” и так далее, совсем локальная тусовка, – они были немножко несвоевременны. В тот момент мы все находились в андеграунде, все были оппозиционны официальной культуре – и панк-рок к этому ничего, кроме мата, не прибавлял; никакого социального различия между панками и непанками не было. Но к началу 90-х, когда группы эпохи рок-клуба вышли совершенно на другой уровень, появилась новая волна панка – и она уже не принимала того, что было достигнуто музыкантами нашего поколения. Они хотели начать с самого начала. И они пришли в “Там-Там”.

Александр Долгов

Андеграунд 90-х начался с клуба “Там-Там”, который открылся осенью, кажется, 91-го года – где-то в сентябре я заметил на двери станции метро самопальную афишку, которая рекламировала концерт в новом клубе “Там-Там”. Поначалу, кстати, они были бесплатные. Газета Rock Fuzz тогда уже тоже выходила. И когда я туда попал, то постарался взять интервью у Гаккеля. Первое, что я у него спросил: “Правомочно ли называть это место рок-салоном?” Поначалу мне клуб охарактеризовали именно этим словом. Гаккель рассмеялся и сказал: “Рок-притон, а не рок-салон!”

Илья Бортнюк

Я жил на Шевченко, совсем недалеко от клуба, и был такой человек – Олег Малыш, гитарист “Дурного влияния”, одной из самых интересных на тот момент постпанк-групп. Мы с ним зачем-то зашли в “Там-Там”. Это был, по моему, вообще второй концерт в клубе, он еще даже “Там-Тамом” не назывался. После этого я стал туда ходить. Помню, меня Дусер позвал на концерт группы Swindlers, там Кощей играл. И там же присутствовала группа “Пупсы”. И я помню, что возникла такая дружеская драка. То есть она была ненастоящей, а такой шуточной, между рокабиллами и панками. А потом они все братались. “Пупсы”, я считаю, выдающаяся панк-группа была. Они очень много музыки слушали – не только Sex Pistols, а, например, Кейва и Birthday Party, то есть подкованными были. И каждый их концерт был экшном. И каждый заканчивался дракой, настоящей дракой. “Пупсы” вызывали у панков очень мощные эмоции. Потом я с ними в Берлин ездил, это было в 90-м году. Совершенно невероятная поездка. Только-только рухнула стена, мы буквально через несколько месяцев туда приехали. Эта поездка в итоге и погубила группу. Когда они вернулись, почувствовали себя мегазвездами, что в итоге пагубно на них сказалось. С другой стороны, из этого появилась группа Tequilajazzz. В общем, под впечатлением от всего этого я и сам вскоре стал работать в “Там-Таме”.

Валерий Постернак

Мы начали очень много ездить из Кривого Рога в другие города. Надо сказать, никто нигде не работал, тогда можно было на двадцать долларов месяц жить, а еще у нас была репетиционная комната с какой-то аппаратурой, и мы каждый день там утром собирались и до вечера репетировали. Естественно, результат был серьезный, нас стали активно звать на фестивали, и в Каховке нас заметили питерцы. Мы жили с ними на одном корабле. К нам подошел Игорь Березовец, подошел Сергей Наветный – он тогда играл в группе “Стили”. И вот он увидел нас на сцене и говорит: “Перцы! Настоящие перцы!” Это сейчас про RHCP знает каждая пэтэушница, а тогда это было музыкой для интеллектуалов, для посвященных. И Игорь Березовец, который впоследствии занялся Чижом, а тогда просто был промоутером и выискивал новые группы, пригласил нас сыграть в трех питерских клубах. Был ноябрь 92-го года. Мы приехали и сыграли в “Горе”, “Там-Таме” и еще одном клубе, названия которого я уже не помню.

Андрей Алякринский

Я устроился техником в маленькую прокатную компанию, не имея никаких навыков. И первый же концерт, на который я в этой роли попал, был открытием клуба “Там-Там”. Там играла группа “Пупсы” и немецкая группа Hordy-Tordy, совершенно никому не известная. И так я там и остался функционировать и профункционировал все шесть лет существования клуба.

Артемий Троицкий

Могу с уверенностью сказать, что такого места, как “Там-Там”, в России не было и больше никогда не будет. Это было нечто. Преисподняя, реальный ад. С обывательской точки зрения. Грохот, жара, нулевой комфорт, огромное количество народу, очень агрессивная атмосфера. В общем-то, находиться там было тяжело. Было гиперинтенсивное место. Невероятное. Это был клуб, в котором тебя просто давило и раздирало. При этом он был очень мил. Люди там были полны какого-то горячечного энтузиазма. Правда, боюсь, что наркотики тут тоже играли какую-то роль. Хотя знаю, что Сева Гаккель был их категорическим противником. Вообще, что было бы с “Там-Тамом” без Севы, мне себе трудно представить. Там сочетались несочетаемые вещи. С одной стороны инфернальный питерский андеграунд самого грубого помола. С другой – Алеша Карамазов, он же Сева Гаккель, реальный святой, который в этом аду наводил какие-то свои райские порядки. Как это место вообще могло существовать, я не знаю. Но эти два начала там сочетались абсолютно органично. Это одно из самых удивительных мест, в которых я вообще был в своей жизни.

Андрей Алякринский

В течение года “Там-Там” стал абсолютно европейским клубом, чем-то вроде сквота. Группы играли разные; принцип был в том, что не должно быть волосатого хэви-метала и классического русского рока в духе “Аквариума”, “ДДТ” и так далее. А в остальном было вообще все – начиная от абсолютного хиппанства, занудства, подражаний Дилану и заканчивая самыми радикальными проявлениями хардкора, панк-рока и того, о чем мы сами еще не подозревали. Это было откровением – в том числе и для Севы: так он получил свою вторую молодость, едва ли не более бурную, чем первая.

Всеволод Гаккель

Музыка, которая у нас играла, была агрессивна, динамична и находилась совершенно вне контекста русского рока. Люди, которые ее играли, они и жили ведь в очень агрессивное время. Система не учитывала существования молодых людей вообще; мир стал жестоким, работы не было, жилья не было, а были неблагополучные семьи и коммунальные квартиры. В это время в каждом подъезде сидели подростки и бухали или принимали наркотики. Во дворах сидела гопота и практиковала ночные увеселения с криками и мордобоем. Возле каждой станции метро была какая-то ужасная ночная жизнь – пьяные углы, везде орут, ночью стрельба, чертовщина. Хаос. Как в кино показывают Америку 30-х годов. Понятно, что тех молодых людей, которые приходили к нам, тоже можно было бы вполне назвать гопниками. Потому что они приходили подраться – ну, в том числе и подраться. Но я все-таки видел, что у этих людей есть если не тяга к прекрасному, то способность и желание реагировать на происходящее. Если они вообще приходят в музыкальный клуб, то это все-таки не те люди, которые шляются по спальным районам и бьют друг другу морды.

Андрей Алякринский

“Там-Там” не был оппозицией чему-то, даже тому же русскому року. Это были другие люди, которые играли другую музыку для других людей. И совершенно не обязательно панк-рок – все забывают про тамтамовские четверги, когда играл джазовый авангард или акустические концерты. Виолончелист и барабанщик – или чувак на гитаре и арфистка. Абсолютно тихие концерты, очень мало народу. Разбрасывали по залу подушки, и все сидели на этих подушках и слушали.

Всеволод Гаккель

Когда я запустил клуб, я категорически отказался от любой рекламы: мне хотелось оставить андеграунд в том виде, в котором он интуитивно себя реализует. Он ведь повинуется законам среды: все те люди, которые ощущают те же самые вибрации, это место сами найдут. И другим моим правилом было не вмешиваться. Мне было уже тридцать пять, я просто не имел на это права – я позволил им существовать так, как они знают и умеют в свои двадцать. Я всегда был очень легким в общении человеком. Но, если я вижу, что меня много, я отойду – пускай молодые люди играют в свою игру. В “Там-Таме” меня все любили, я был всегда окружен большим числом людей, у нас была команда, мы там готовили еду, жили – ну, такая коммуна. Но я при этом прекрасно знал, что, если я уходил, всем было гораздо лучше. У всех было по своей комнате. Огромное здание было, двухэтажное, со своей кухней, с переходами-переборами, человек двадцать там жило, многие независимо друг от друга. Но, когда я приезжал в дни концертов, все так – чик! – вылезали из нор, происходили какие-то процессы, начинались выступления, приходило по три-четыре сотни человек.

Леонид Новиков

Вход всегда стоил пять рублей. Как-то раз, когда Гаккель поехал с “Химерой” в Германию, эти подлецы сделали десять, но, как только Сева вернулся, снова стало пять. Какие-то афишки и флаера были, но по большому счету все это не рекламировалось. Я всегда ходил, не зная и не подозревая, что вообще будет играть. И я не помню концертов, где бы я скучал. Отбор групп проходил так. “Можно у вас поиграть?” – “Можно. Все что угодно, только не треш и не песни у костра”. Для этой тусовки слово “рок-клуб” было такой могильной плитой.

Михаил Борзыкин

Атмосфера в “Там-Таме” была максимально подпольной, играли какие-то панковские группы. Звук был не очень. В фойе шаталась масса пьяного и обдолбанного народа, кто-то блевал в туалете. Словом, обычный такой набор. Шприцы какие-то валялись. С другой стороны, я с уважением относился к Севе Гаккелю как к человеку, отдавшему себя на заклание андеграунду. То, что вообще этот клуб существовал, для меня было большим удивлением. Как это было возможно, я не понимаю. Все-таки должна была проявлять себя милиция, да и капитализация творчества уже тоже вовсю шла. А тут был клуб, который финансово ничего не приносил, в нем не было ни кабака, ни стриптиза, и он тем не менее как-то существовал. И долго продержался, невзирая на это.

Сергей Богданов

Все это было просто – Гаккель ведь сам из хиппи, так что у них там был просто сквот. Да и народ там был не особо буйный, но так как все это было под общежитием милиции, то не редкость была, что менты спускались после каких-нибудь неудачных вечерних смен и отоваривали всех, кто там находился. Просто стучались в дверку, добрые хиппи открывали, и им в жало там насовывали. Но потом Севе удалось закорешиться с двумя более-менее вменяемыми полицаями, и так они всю жизнь и провели в “Там-Таме” – сидели на входе и спали.

* * *

Видимо, благодаря своей непостижимости (панк-клуб, расположенный под милицейским общежитием и возглавляемый бывшим виолончелистом “Аквариума”, – абсолютный, если вдуматься, оксюморон) “Там-Там” быстро превратился в миф – а миф, в свою очередь, стал менять реальность. Сюда ехали из Москвы, провинции и Украины, чтобы посмотреть, как такое бывает, и показать себя; в некотором очень извращенном смысле “Там-Там” можно даже было назвать светским местом. Здесь за один вечер могла возникнуть и распасться группа, не оставив после себя ничего, кроме неправдоподобных воспоминаний у тех, кому посчастливилось ее увидеть. Здесь могли неподалеку друг от друга звучать регги и хеви-метал, авангард и примитивный панк-рок. Здесь был свой язык, своя манера поведения, своя мода и даже в некотором смысле своя валюта – в виде ящиков с пивом, которыми нередко расплачивались с музыкантами. Здесь легко было получить несколько синяков в слэме или внезапно оказаться жертвой антинаркотического рейда – впрочем, тех, кто оказывался таковой заслуженно, тоже хватало. И все же главной в “Там-Таме” все равно была музыка – свирепая, яркая и дотоле неслыханная в России музыка, которую как будто сами порождали и подталкивали к жизни обугленные стены клуба.

Дмитрий Спирин

Такое место не могло бы возникнуть в Москве ни при каких раскладах, никогда. Клуб располагался на Васильевском острове, в темном и узком питерском районе. В неотапливаемом, продуваемом всеми ветрами, сравнительно большом помещении было кошмарно неуютно, по крайней мере нам, ребятам-москвичатам. Посетители заведения производили впечатление бычья, нацепившего на себя зачем-то панк-лохмотья и отрастившего волосы. Все они выглядели тотально неприветливо и агрессивно, что вместе с мрачными стенами и общим нерадостным антуражем создавало крайне гнетущее ощущение. Атмосфера была недружелюбной, это чувствовалось в каждом взгляде, в каждом движении. Казалось, вот-вот, и эти люди превратятся в жутких монстров и каждый попытается сожрать другого. Когда я слышу от парней из Tequilajazzz или Marksheider Kunst об “отличных деньках времен “Там-Тама”, я просто охуеваю. Насколько же мы разные, жители двух столиц. В ноябре 93-го “Там-Там” был натуральной клоакой, где торговали кислотой перед входом в клуб на глазах у охраны (ментов после службы), в фойе, зале, туалетах и на лестнице. Я видел людей с огромными двадцатикубовыми шприцами, которые отпускали другим дозы прямо в рот из этих самых шприцев. Никто даже не думал шифроваться, создавалось впечатление, что фенциклидин в Питере легализован. Подумать только, “кислая” у них стоила дешевле, чем водка в ларьке, и считалась “бычьим” кайфом! Мы не могли себе такого даже представить. То, за чем мы гонялись дома по полдня, наводя шифры и боясь запалиться, то, что считалось у нас чуть ли не символом какого-то психоделического причащения, здесь отдавалось за копейки. Люди проливали стафф на землю и лишь морщились. Наркотики не делали этих людей ни мягче, ни расслабленнее. Они нажирались PCP как водярой и мрачно охуевали друг от друга. Думаю, этого описания должно быть достаточно для понимания того, откуда растут ноги у огромного количества групп из Санкт-Петербурга. Этот город ставит такую печать, которую невозможно смыть никогда. А “Там-Там” был натуральным порождением Питера, порождением дьявольским и кошмарным.

(Из книги “Тупой панк-рок для интеллектуалов”)

Андрей Алякринский

Часто бывает, нарываешься на воспоминания каких-то непонятных людей, которые пишут, какая жесть была. Для меня было не так – “Там-Там” был моим домом, как и для всех, кто там работал. Это было место с очень светлыми идеологическими задачами, это была свобода. Плюс это была колоссальная школа – и жизни, и в профессиональном смысле. Мне “Там-Там” никогда не казался особо брутальным и злым местом – а я видел это все изнутри. Я помню огромное количество великолепных концертов, от которых сносило башню: это было круто, свежо, ново. С тех пор не было такой яркой волны, и ощущений таких я с тех пор не испытывал.

Виктор Волков

Мне дали номер Севы Гаккеля, а я тогда даже не знал, кто это такой, был вне контекста “Аквариума”, русский рок не слушал. И вот я дозвонился до Севы: “Я из Азова, играю как Джими Хендрикс, демо-записей нет. У вас можно сыграть?” Сева отвечает: “Перезвоните через неделю”. Я звоню, и он предлагает нам сыграть. Это был 92-й год. С этого момента все и началось. Мы приехали на два дня раньше концерта, играли рокабилльщики, очень зло и рьяно. Тусовка была соответствующая – панки с ирокезами. Наш басист через пять минут выбежал из зала, у него был настоящий шок. “Витя, куда ты нас привез! Я для этих ублюдков играть не буду”. В конце концов убедили его кое-как сыграть. Концерт у нас был безумным, эти панки прыгали до потолка, я такого никогда не видел. А мне было уже тридцать пять лет. Потом мы сыграли, музыканты уехали, а я остался и стал ходить в клуб. В конце концов напросился к Севе на чай, и он говорит: “Я могу предложить тебе только одно: пиво продавать”. Надо сказать, там уже была эта практика, продавали пиво из-под полы, нелегально. Я поначалу удивился: как же так, я же музыку приехал играть, а предлагают продавать пиво. Но деваться было некуда, и я согласился. И так неожиданно для себя вписался в тамтамовскую команду.

Валерий Постернак

“Там-Там” нас поразил. Мы там играли вместе с группой “Улицы”, очень модной в то время. И вот мы зашли с черного хода и попали в комнату, где обычно тусовались артисты, там нам выдали пиво… А пиво тогда было огромным дефицитом, и нас это дико удивило. Никаких денег в те времена не платили. Ну то есть нам оплатили дорогу, поселили в какой-то общаге и дали совсем немного денег на карманные расходы. И вот мы сидим довольные, пьем пиво – и решили сходить с нашим басистом в туалет. А идти надо было через весь зал. Мы прошли через толпу народа, это было гигантское сосредоточение каких-то панков, бритых людей с наколками, угашенных просто в жопу. Мы сами из наркоманского города, но такого не видели. В туалете просто дотронуться до чего-либо было страшно. Все было загаженным, облитым пивом, блевотиной. Открываешь дверь – а там кто-то колется. В общем, мы пришли к нашим и говорим: сходите на экскурсию, посмотрите на людей, для которых мы сейчас будем играть. Сцена была на возвышенности, а перед ней была железная труба впаяна, и народ висел на этой трубе. Вышли мы, стали играть. И люди после первой песни начали очень бурно реагировать, кричать, к сцене ломанулись. Начали нас за ботинки хватать. Мне поначалу было стремно, но потом я понял, что это высшая степень их одобрения. После концерта нам выдали пиво, два ящика, – в “Там-Таме” с музыкантами расплачивались пивом, и то только с теми, кто им нравился. Конечно, побывав в Питере, мы офигели. В Кривом Роге даже намека на клубы не было.

Светлана Ельчанинова

В “Там-Там” я возила группы на концерты. Мне там очень нравилось – я его воспринимала как питерского брата-близнеца “Джерри Рубина”. Так вот, была замечательная история с группой “Чудо-Юдо”. Такие московские панки, которых в Питере никто не знал. Ну и музыку они играли достаточно традиционную – но у них было совершенно безумное шоу: сами в железяках, кольцах, на сцене пара девиц разукрашенных, а главное – у них был свой пиротехник по прозвищу Кокос. Причем пиротехника тогда в магазинах не продавалась, он ее сам мутил дома по каким-то формулам. И вот “Чудо-Юдо” играет, и на третьей песне Кокос начинает фейерверки. А поскольку они самодельные, то там не только красота и брызги – зал тут же наполняется жутким дымом, люди начинают задыхаться, требуют прекратить… Но потушить это быстро невозможно. Поэтому группа продолжает играть, девки безобразничают, публика потихоньку выдавливает себя из зала – и тут какой-то сумасшедший панк, который, видимо, был под чем-то серьезным, хватает одну из железных труб с фейерверком и начинает с ней плясать по залу (а надо понимать, что у этой трубы температура под 200 градусов). Безумие! А потом Кокос – ну у него же программа, надо концерт отработать – еще один фейерверк взрывает, и еще огонь, и еще дым… При этом концерт-то был сборный, и следующая группа уже поняла, что в таком дыму ей не выступить. И Кокос для полного эффекта в конце сета запалил и рванул все что осталось. В итоге “Чуду-Юду” доиграть не дали, выгнали со сцены и сказали, что это полное неуважение к клубу и зрителям. Но я считаю, что, если бы не этот случай, о группе в Питере никто бы так и не узнал.

Сергей Богданов

В “Там-Таме” еще была торговля пивом – и они были единственные, кому это разрешали. То ли лицензию себе пробили, то ли с мусорами договорились. И туда приходили маргиналы с окраин. То есть можно было встретить дедка, за пивом пришедшего. Или пришла какая-то синячка в этих тренировочных штанах с натянутыми коленями, в тапочках. А тут на одном хардкор-концерте люди под грибами по стенам расползлись, народу в зале немного – и она одна начинает танцевать под это. Жесточайшее музло, и она танцует, у нее тренировочные сползают, и жопа голая. Непередаваемый видеоряд, ну просто пиздец!

Андрей Алякринский

Очень забавно выглядели сотрудники спецслужб, которые приходили в штатском. Они кое-как маскировались – подходили, покупали две бутылки пива, – но их очень легко было вычислить, потому что они радикально отличались от всех остальных. Длинные кожаные куртки, норковые шапки – и сидят такие в углу “незаметно”. (Смеется.) Иногда Гаккель им еще по бутылке приносил – мол, работайте, ребята.

Сергей Богданов

Самое веселое, что я могу вспомнить, – это когда в “Там-Там” приехала Агузарова. Стоял здоровый старый ЗИЛ, два “Мерседеса” 600-х с лысыми головами внутри, и эта вся процессия пришла вместе с Агузаровой. Я уж не знаю, в каком она была в состоянии, ходила она на таких ходулях резиновых. С чупа-чупсом такая, с лысыми мордоворотами: “Ой, ну совсем как у нас в Нью-Йорке”. Проделала круг почета и съебала.

Виктор Волков

Однажды у нас англичане сняли клуб на день, съемку какую-то нужно было устроить. Мы пригласили всю тусовку, и англичане были в шоке: “Это Дикий Запад, нас тут убьют!” Снимали простую сцену: какая-то молодая пара ездит по миру, и вот они заехали в Питер, зашли в альтернативный клуб посмотреть концерт. Публика специфическая была. Я запомнил одну девушку, очень красивую. Идет она, значит, за пивом, подходит ко мне, поворачивается. А у нее, оказывается, полголовы выбрито! Это красиво. Я вообще быстро привык с альтернативными людьми общаться. Была еще одна девушка – когда ей нравилась музыка, она выходила по пояс голая и плясала. И в “Там-Таме” это смотрелось. Она так хорошо себя держала, что ее никто за сиськи не хватал. Хотя публика была настолько отъявленная, что могли тут же догола раздеть.

Александр Старостин

Типичной историей для всех тамошних групп было делать так: когда кого-нибудь из музыкантов не хватало, потому что он напился и завалился за сцену, просто вытаскивали кого-нибудь из зала. То, чем занимались “Нож для фрау Мюллер”, было очень характерно: они выжимали из этой ужасной аппаратуры максимум, они играли на ее отвратительных качествах, создавая уникальный саунд. Большинство тамтамовских групп как раз отличало то, что, несмотря на все ограничения по звуку, они научились очень гибко подходить к аппарату и к публике, для них это стало настоящим полигоном для творчества.

Леонид Новиков

Одним из самых культовых персонажей “Там-Тама” был Джеймс Копейкин, такой высокий, крупный персонаж. Они подъезжали к “Там-Таму” с его группой полностью в свастике, в фашистских касках, на мотоциклах, ну, буффонаду такую фашистскую устраивали.

Сергей Богданов

Идет концерт, должны выступать “Пупсы”, а потом их друг какой-то. И его нет и нет, нет и нет. Вдруг какой-то человек приползает и говорит – там он лежит, забирайте… А это угол 17-й линии, напротив такой скверик небольшой. Приходим – такая картина: лежат три человека, два из которых должны быть на сцене, и у них пена изо рта, почти захлебываются. Передознулись кислотой – и там уже не то что выступление, уже по домам надо везти. Вот такое бывало. И что вы хотите, чтобы я вспомнил?

* * *

Великие клубы редко живут долго – на определенном этапе экономическая рутина неизбежно начинает одолевать, и легенда постепенно уничтожается бытовухой. От манчестерской Hacienda до нью-йоркского CBGB – у всех подобных площадок был свой срок жизни и своя причина смерти. Были они и у “Там-Тама”, тем более что на здоровье клуба неизбежно влияла нездоровая ситуация Петербурга 90-х. Дурная ирония судьбы: в какой-то момент “Там-Там”, место, где рождался совершенно новый звук, появился в газетах и на телевидении – но не в качестве культурного пространства, а в качестве наркопритона, куда чуть ли не еженедельно наносили визиты правоохранительные органы. И возвращались не без улова – на улицах города в те годы было много наркотиков, а в “Там-Таме” – много желающих попробовать их на себе. Безусловно, это было опасное место – но ровно постольку, поскольку оно концентрировало в себе опасности тогдашней жизни. Впрочем, этим аргументом ни власти, ни владельцев помещения, конечно, было не убедить.

Александр Старостин

Ходили слухи, что на Васильевском открылся клуб, что там очень много скинхедов и наркотиков. Все боялись. Наш друг Гершович из группы “Долби систему”, у которого тогда никакой группы не было, как бы любил всю эту хардкор-сцену – вот он туда ходил довольно часто, и его периодически там били и грабили. При этом он стоически все подобное переносил, считал необходимым злом, такой жертвой в пользу музыки. Кончалось все тем, что он там сидел у стенки, к нему подходил какой-нибудь бритый налысо чувак, говорил: “Ты что сюда приперся?” – и выворачивал ему карманы.

Илья Бортнюк

Опасность тогда была везде. Я себя чувствовал гораздо более незащищенным в любом кафе, куда могли зайти люди в трениках и начать стрельбу. В “Там-Таме” такого не было. Там, конечно, могла возникнуть драка. Но опасность была ровно такая же, как и в любом клубе – в Нью-Йорке, Гамбурге и так далее. Везде есть опасность, где у людей эмоции через край.

Андрей Алякринский

“Там-Там” был отражением своего времени. Там бывало довольно жестко. Но только по дороге от “Там-Тама” до метро “Василеостровская” ты мог двадцать раз получить пизды от гопников, тебя могли принять менты… Все что угодно могло с тобой случиться просто на улице. Все, что происходило в 90-е годы, происходило и внутри клуба.

Александр Зайцев

Я учился на втором или третьем курсе института и бывал в “Там-Таме” время от времени со своими друзьями, которые любили панк-рок. Там происходили самые странные вещи. Я видел концерт “Нож для фрау Мюллер”, когда там еще были зататуированные лысые люди, когда человек одной рукой играл на гитаре, другой дул в горн… [Вероятно, имеется в виду “Химера”. – Прим. авт.] После сета первой группы все останавливалось, открывали ставни и окна, чтобы немного проветрить, все выходили покурить. В “Там-Таме” была хорошая политика, какие-то совершенно непонятные группы играли – и эти непонятные группы народ сильно заводили. И кто-то из них потом вырос в Spitfire, кто-то еще в кого-то. Но я это особо серьезно не воспринимал. Туда, конечно, люди в черном ходили, у них же даже была своя спецодежда – френчи такого грязно-коричневого цвета. А я в шортах приходил, в тапочках, с мороженым. Может быть, впервые там пиво попробовал. (Смеется.)

Виктор Волков

В какой-то момент на меня легли функции присматривания за помещением. Даже в те дни, когда не было концертов, тусовка в клубе шла постоянно. Ведь не секрет, что были там и наркотики, и употреблялись они… Шел процесс, как говорится. Но это было в каких-то пределах. После одиннадцати я двери закрывал: “Все, никаких посторонних”. Это были такие времена: сидим ночью, пьем чай. Открывается форточка, оттуда голос: “Ребята, продайте наркотики!” Люди думали, что мы просто притон, почему-то.

Александр Долгов

Это был действительно притон. В самом прямом смысле этого слова. Публика там всегда была, что называется, стремной. Были и люди типа меня, взрослые, которые не пьют и даже не курят. А были и отбросы общества. И то, что там в полный рост шла наркота, – совершенно очевидный факт. Но это, конечно, пена. Пена, которая мешала развиваться этому клубу в течение всего времени его существования.

Илья Бортнюк

Тема наркотиков стояла ровно так же, как во все времена во всех музыкальных тусовках. Ни больше ни меньше. То есть беспредела не было. В группе Nirvana были наркотики? Были. Но ведь при этом никто не писал, что Nirvana – это такая исключительная группа, которая употребляет наркотики. Я не думаю, что наркотиков в “Там-Таме” было больше, чем в каком-либо другом клубе. Просто пару раз показали сюжеты в программе “600 секунд”, и после этого все стали об этом говорить. Но я бы не сказал, что это принимало какие-то экстремальные формы. Да, всегда было несколько обдолбанных человек. Но такие люди есть в любом клубе. Мне кажется, сейчас наркотиков в клубах гораздо больше. Просто они не такие тяжелые и это не так бросается в глаза. Я считаю, что миф про наркотики в “Там-Таме” создан соответствующими службами. Понимаете, других клубов практически не было. А отдел по борьбе с наркотиками существовал, и им надо было что-то делать. Куда им ехать? На Московский вокзал? Наверное, ездили. В Мариинку или в кинотеатр? Вряд ли. Там не так много шансов что-то найти. А в “Там-Таме”, даже если найдут пару пакетиков с марихуаной, для них это уже путь к карьере и повышению раскрываемости. По сравнению с тем, что творилось в том же Манчестере, в Hacienda, “Там-Там” был просто магазином “Молочные продукты”.

Андрей Алякринский

Этот клуб был настолько характерным явлением 90-х, насколько это вообще возможно. Абсолютный срез времени и срез социальной ситуации. Можно говорить что угодно – мол, пиздец, там были ужасные панки, шприцы в туалетах, скинхеды всех били… Все это и так, и не так. Было это, но было и другое. Есть люди, у которых самым ярким воспоминанием так и осталось, что они пришли в клуб и увидели там страшных скинхедов. А скинхедам на самом деле было по семнадцать лет, они были обсосами, их любой мог шестерых разом отпиздить. Страшно было другое. Страшно было, когда приезжало два автобуса воркутинского ОМОНа, куча взрослых мужиков, которые клали 300 человек, находящихся в клубе, на пол штабелями, забирали их в отделение. Началось это в 94-м, они все время искали наркотики – им докладывали, что в “Там-Таме” наркопритон.

Александр Зайцев

При мне как-то раз был наезд ОМОНа – включили свет, поставили всех к стенке. Я помню, что было довольно жестко, с людьми в масках и так далее, но не помню, чтобы кого-нибудь били. Как пришли, так и ушли. Слухи всякие ходили – что бьют, деньги отбирают. Но в то время такое было во всех клубах. У тех, кто ездил на рейвы, и куда более жесткие истории происходили. В “Там-Таме” у владельцев было понимание, что клуб – это про музыку. То есть понятно, что не запретишь курить или пиво пить, но такого, как потом бывало, – что открывают клуб и зарабатывают на наркотиках, – такого не было.

Сергей Богданов

Конец “Там-Тама” был непригляден – торговцы наркотиками сходились с клиентурой, и к этому еще присоединялась местная гопота. Зачастую просто начиналась поножовщина, и каждый раз приезжала милиция, и люди в масках всех клали без разбора.

Алексей Никонов

Я бы сказал, что “Там-Там” – это был фокус свободы, место, где свобода сконцентрирована. Все ее недостатки вроде продажи наркотиков в гардеробе и все достоинства – когда такого человека, как я, могли вытащить на сцену, дать в руки микрофон и сказать: “Пой”.

* * *

“Там-Там” закончился так же быстро и внезапно, как начался, и в этом тоже его важное отличие от московских аналогов. “Клуб имени Джерри Рубина” и “Третий путь” с переменным успехом продолжали пестовать андеграундную жизнь и с очередной сменой эпох; в случае “Там-Тама” же невозможно представить себе ни реинкарнацию (как это произошло с московским “Кризисом жанра”, некогда запустившим здесь моду на брит-поп), ни музей (как это случилось с тем же Ленинградским рок-клубом). “Там-Там” был местом абсолютно сиюминутным, целиком и полностью про здесь-и-сейчас, – и судить о его значении вернее всего будет по всходам, которые дали разбросанные им семена. Если попробовать начертить генеалогическое древо нынешней петербургской рок-н-ролльной жизни, то почти все его ветви – от “Молока” и “Цоколя” до фестиваля “Стереолето” – в конце концов сведутся к одной точке – “Там-Таму”. Группа “Нож для фрау Мюллер”, начинавшая в “Там-Таме” со сверхинтенсивного хардкора, в конце концов придумала самостийный русский easy listening. Tequilajazzz, бывшие одними из постоянных резидентов клуба, в итоге превратились в главную и самую умную альтернативную группу страны. “Пилот” и “Король и Шут”, тоже начинавшие здесь, прекрасно вписались в поколение “Нашего радио” – и стали одними из наиболее успешных его представителей. Да и вообще по большому счету почти все яркое и интересное, что происходило в России в области тяжелого гитарного звука в последние двадцать лет, так или иначе вышло из стен “Там-Тама”.

Другое дело, что самое, возможно, яркое и интересное из его стен так и не вышло.

Илья Бортнюк

По большому счету это было незаконно. То есть на законном основании там могли проходить концерты – под эгидой молодежного центра. Но то, что брались деньги за билеты, продавалось пиво, – это было незаконно. И естественно, что постепенно начала появляться милиция, бандиты и так далее. Сева принципиально не хотел связываться ни с теми ни с другими. А ему, надо сказать, предлагали “крышу”, причем на каких-то вполне реальных условиях. Но он отказывался, считал, что все должно идти так, как идет. Я бы, наверное, сделал все по-другому. Все-таки он ставил под угрозу существование и клуба, и тех, кто в клубе работал, и тех, кто туда ходил. Но Сева принципиально был против “крыш”. И пару раз были действительно очень неприятные ситуации. Например, был наезд со стороны бандитов, которые хотели это место отобрать, они приехали и просто избили несколько человек на входе. Просто так. И уехали тут же. Думаю, это и послужило началом конца. С другой стороны, я думаю, что если бы все каким-то образом встало на официальные рельсы, может быть, это бы переросло во что-то принципиально иное. Собственно, ведь другие клубы тоже начали появляться. Например, “Десятка”, которая возникла в последние годы существования “Там-Тама”.

Валерий Постернак

Когда клуб закрывался, в Питере уже было несколько мест, где молодежь, ходящая в том числе и в “Там-Там”, могла отрываться всю ночь. Например, клуб “Десятка”. Это тоже ДК. Во дворе, например, мы постоянно играли в футбол, когда тепло было. Туда активно ходила вся Tequilajazzz. “Что-то плохая группа играет – пошли играть в футбол. О! А вот теперь хорошая, надо посмотреть”. А еще там был знаменитый бар, где был бармен Вовочка – здоровенный детина, который всем своим наливал пиво в кредит. Представляешь, что это было для нас, для бедных музыкантов тогда? “Десятка” редко работала всю ночь, как правило, в одиннадцать клуб закрывался. После этого все поднимались и шли в Fish Fabrique. Это было уже ночное место. И там до утра происходили всевозможные оргии.

Андрей Алякринский

Для меня вообще существование “Там-Тама” – загадка. Все эти шесть лет он на своем месте существовал на абсолютно птичьих правах. Это был сквот. Мы старались сделать его похожим на то, как это выглядит в любом немецком сквоте. Когда группа приезжает, есть минимальный аппарат, есть комната, где лежат матрасы и где ты можешь переночевать. Внизу стоит кикер, играет рок, наверх музыканты могут забраться и поспать после концерта, потом сесть в автобус и поехать в следующий город. Их всегда накормят салатом или какой-то едой, которую готовят тут же, в клубе. Без всяких там кафе-ресторанов, все тут же, на месте, делается руками. В сквотах, в которых мы играли в Германии, еда делалась из ворованных в супермаркете овощей – потому что этим чувакам там похуй все.

Всеволод Гаккель

В “Там-Таме” я не был потребителем, я оказался случайным наблюдателем и делал все для того, чтобы эти молодые люди делали что-то для других. У меня же был совершенно отстраненный взгляд. И более того – я сейчас могу сказать, что благодаря этому “Там-Там” и получился: мне от них не нужно было ничего, я не собирался заниматься бизнесом, у меня не было никакой конечной цели, меня устраивала самодостаточность этого момента времени. Каждый концерт был уникален, и сама среда компенсировала все огрехи, когда вдруг оказывалось неправильное сочетание групп на сцене и так далее.

Илья Бортнюк

“Там-Там” я бы сравнил с Манчестером 70–80-х. То есть такая волна, которая была ощутима на всех уровнях. Она проникала во все слои жизни молодых людей. Так или иначе, все туда ходили. Если сейчас все разделено: есть кино, интернет, экстремальные виды спорта и так далее, – то тогда все было иначе. Я имею в виду ту аудиторию, которая считается продвинутой, ищет новых ощущений. В “Там-Там” ходили не только люди, которые интересуются музыкой, а вообще все, и художники, и киношники. Это была мощная среда, она очень на многих оказала влияние. Я думаю, если бы в то время существовала какая-то индустрия звукозаписи, это был бы один из главных музыкальных прорывов. Там были группы по потенциалу, как, например, в Англии группа The Smiths. К сожалению, только некоторые из них впоследствии хоть как-то стали известны. Вот группа “Югендштиль”, например. Я недавно послушал пластинку, которая была записана, когда “Там-Там” еще существовал, – по мощности звучания и вообще по всему мне просто не с чем сравнить ее с тем, что есть сейчас. Круче ничего в такой музыке, в постпанке, не было. Еще была отличная группа, я был ее продюсером, – “Никогда не верь хиппи”. Если взять романтическую волну, они были одними из самых ярких. Это было ближе к Моррисси. У них были и отличные концерты, и тур по Германии, их очень хорошо там принимали. Но по разным причинам группа перестала существовать. Дима Ашман стал потом играть в группе “Браво”, а Ринго играет в “Волков-Трио”, и еще к “Пеп-Си” он руку приложил.

Леонид Новиков

“Югендштиль” – это были насквозь готы, такой наш Bauhaus. Даже название было придумано Алексеем Курбановским, искусствоведом из Русского музея, который с ними дружил, и было придумано, чтобы перекликалось с Bauhaus, два направления в одном течении.

Кирилл “Джордж” Михайлов

“Там-Там” был всеобъемлющим местом. Кто – Белинский? – говорил, что все мы вышли из гоголевской “Шинели”? Вот также можно сказать, что вся питерская инди-музыка вышла из “Там-Тама”, это место задало вектор развития.

Артемий Троицкий

Это было очень тяжелое время для любых музыкантов. Даже в начале 80-х при всей подпольности и гонениях рок имел какую-то могучую энергетическую поддержку со стороны миллионов людей, которые ловили каждое слово. Плевать, что не было легальных концертов и нельзя было заработать деньги, зато был этот невероятный культовый религиозный статус, огромные ожидания, то есть вектор был направлен ввысь. С начала 90-х годов вектор стал направлен вниз. Играть в такой обстановке было очень тяжело, стало очевидно, что классическая формация русского рока имени Цоя, Майка, Шевчука и так далее попросту закончилась. И поэтому начало 90-х годов породило самые отчаянные, самые темные, но в то же время энергетически сильные группы. Я думаю, что отчаянность и энергетика групп подстегивались тем, что их ничего не ожидало. Они находились на корабле, который тонул. Они представляли движение, которое только что потерпело крах. И они, как настоящие lost boys, настоящие потерянные парни, работали на уничтожение и на самоуничтожение. И, я считаю, лучшей группой того времени и главным персонажем, который его воплотил, был Рэтд из “Химеры”.

 

Глава 2

Огонь должен жечь: “Химера” и поколение “Там-Тама”

Бритый под ноль, весь покрытый татуировками человек стоит на сцене. На голом теле – фартук, в руках – гитара. Он играет музыку – бурную, необузданную, обжигающую уши. Он подносит к губам жестяную трубу и издает пронзительный мощный звук, будто некий эпический герой, горном возвещающий начало битвы. Он отрывисто кричит в микрофон слова. Он прыгает и повисает на перекладине вниз головой. Достает шприц, набирает из вены кровь – и брызгает в зал.

Человека зовут Эдик Старков, но все называют его Рэтд. Его группа называется “Химера”. Место, где происходит концерт, – обугленные стены, на которые нанесены эзотерические рисунки, бар, в котором нелегально наливают пиво, молодые люди во френчах и кителях в зале, угрюмые милиционеры, засыпающие в муниципальном общежитии двумя этажами выше, – питерский клуб “Там-Там”. Вокруг Петербург начала 90-х, только что вновь получивший свое старое имя, время и пространство потерянности, жестокости и безжалостной свободы, – и люди, стоящие на сцене, кажется, воплощают в своей музыке всю ярость, всю гордость, все отчаяние этого времени и этого города.

Этой группе трудно было бы придумать более удачное название. “Химера” стала самой яркой химерой российской рок-музыки 90-х, удивительным порождением эпохи, впитавшим в себя все ее противоречия и канувшим в небытие вместе с ней. В поколении “Там-Тама” было множество блистательных групп – пожалуй, не будет преувеличением сказать, что именно в этом месте проходила передовая тогдашнего рок-н-ролльного фронта, и Рэтд мог считаться одним из его полководцев. Утраченные надежды, непокоренная вера, бесприютность и безвременье, наркотики, эзотерика, повисшее тяжким грузом наследие предыдущих эпох – эти люди прочувствовали все на собственной шкуре. Им выпало жить в перемену времен – и они воплотили эту перемену в звук, ураганный, сбивающий с ног, умный и безумный одновременно. Музыка “Химеры” – и “Там-Тама” в целом – совпала с тем, что происходило в те годы в мировом роке, в общем-то парадоксальным образом: она не была подражанием и перенесением чужих находок на собственную почву – нет, она была в полной мере этой неплодородной, умирающей почвой рождена. Как и несколькими годами ранее для сибирских панков, песни здесь были способом не столько самовыражения, сколько выживания. Вся так называемая российская альтернатива только потому и может считаться хоть сколько-нибудь легитимной, что в начале ее был “Там-Там” – и в “Там-Таме” была “Химера”.

* * *

“Выборг, – сообщает энциклопедия, – город в России, административный центр Выборгского района Ленинградской области. Расположен на берегу Финского залива в 132 км от Санкт-Петербурга. Является промышленным и туристическим центром”. Население – под 80 тысяч человек (это сейчас, было, конечно, меньше). Осколок старой Европы на территории России – там расположены единственный настоящий средневековый замок и развалины старинной крепости. Питерцы ездят в Выборг по выходным, жители Выборга ездят в Питер по рабочим. В начале 90-х город обнищал и затих, соседней Северной столице было не до туризма, жители бежали прочь. Эдик Старков, уже тогда прозывавшийся Рэтдом, повторил общую траекторию. В Выборге учился, в Выборге написал первые песни, из Выборга сходил в армию – и из Выборга сбежал в Питер: в никуда, в никогда. Сбежал, чтобы играть в своей первой группе – “Депутат Балтики”.

Алексей Никонов

Я жил в Выборге в люмпенизированной социальной среде, которую сейчас принято называть хулиганской. Там не было речи ни о каких метафизических вещах, речь шла скорее о выживании: кто кого ебнул, кто кого наебал, кто у кого больше жвачки выклянчил. И говорили, что есть такой чувак – Рэтд. Что он, мол, песни сочиняет круче Гребня и сейчас в армии. И, когда он пришел, мне его показал один знакомый. Ну я посмотрел – гопник и гопник, мне тогда похуй было, меня только бабки интересовали. Мы трахали телок и наживали бабло.

Всеволод Гаккель

Выборг – пограничный городок, где нет никакой работы. Эдик в этот мир явно не попадал. И он переехал в Питер, где должен был работать, потому что были нужны деньги. Он работал дворником, потому что дворникам муниципалитет давал комнату. Реально работал, разгребал снег, подметал улицы на Петроградской стороне.

Алексей Никонов

Вначале я думал, что он дуркует. Его, например, заселили в квартиру, где он мог жить и делать что угодно, нужно было только подметать двор раз в месяц. А он там как начал торчать! При мне приходили девки, говорили: “Эдик, ты художник, творец, подмети хоть раз в месяц!” А он сидел под кислотой и говорил: “Мне пофиг”. Я младше его на пять лет, и то, когда они ушли, стал убеждать: “Рэтд, ты чего, оставайся здесь!” А он: “Мне пофиг, буду жить в “Там-Таме”.

Андрей Алякринский

Сам Рэтд из Выборга, а в Ленинграде он работал дворником, потому что дворникам давали квартиру. В ней он и жил на Петроградской стороне, таким образом и познакомился со всеми ребятами – с Юрой Лебедевым, Геной Бачинским и Витусом, которые учились в ЛЭТИ, тоже на Петроградской стороне. И вот они сдружились и сделали группу, которая на вечерах в этом ЛЭТИ выступала.

Геннадий Бачинский

Я всегда любил новую музыку. Когда-то для меня новым был русский рок. Я был его преданным сторонником. Мне нравились “Алиса”, “ДДТ”, “Аквариум”, “Телевизор”, “Ноль”, “Гражданская оборона”, “Юго-запад”, “Аукцыон”. С прохладцей, но уважением я относился к “Кино” и “Наутилусу”. От русского рока я логичным образом во времена “Депутата Балтики” перешел к The Cure и Bauhaus – тогдашним иконам современной музыки. Мы с Эдиком очень удивлялись, слушая их записи, тому, что у них и у нас очень много общего. Многие песни Эдика оказались созвучны творчеству именно этих групп, хотя я точно знаю, что Эдик написал свои песни до того, как услышал похожие западные команды в первый раз.

(Из интервью Дмитрию Меркулову для сайта edikstarkov.narod.ru)

Владислав “Витус” Викторов

Я сначала познакомился с Геной Бачинским: он играл в “Депутате Балтики” и периодически бывал в общежитии, где я жил. В том же общежитии я играл с другой группой. В какой-то момент у них в “Депутате Балтики” барабанщика забрали в армию, они стали искать замену. И Гена просто предложил мне поиграть. Как я понимаю, Гена к этому моменту был хорошо знаком с Рэтдом, но еще не перевез его в Питер. Изначально там было два проекта примерно с одними музыкантами – “Крокоплюх” и “Депутат Балтики”, Гена и тот и другой продюсировал.

Андрей Алякринский

Взаимная симпатия “Там-Тама” и “Химеры” началась еще с “Депутата Балтики”. В принципе они ничем не отличались от любой другой русской группы, пытающейся играть рок-н-ролл, звучали для того времени вполне традиционно. То есть такой полуакустический звук, песни, построенные скорее на традициях авторской песни.

Алексей Михеев

В “Там-Таме” я тогда уже работал, стоял на входе. “Химеры” еще не было, был “Депутат Балтики”, и они еще не стали, скажем так, резидентами клуба. В общем потоке достаточно одинаковых постпанковских и хардкоровых групп того времени “Депутат Балтики” выделялся наличием виолончели, что очень сильно привлекло меня тогда как поклонника группы “Аквариум”. У Эдика был достаточно своеобразный головной убор – кепка, обшитая разными артефактами: значки, стразы, голова пупсика и так далее. Во внешности присутствовала харизма очень позитивная, в тот момент он был светлым кудрявым мальчиком. Потом мы начали общаться, причем не столько с Эдиком, а со всей их тусовкой: Бачинский, Оля Ходаковская. Они вместе учились, Бачинский издавал смешную газету, “Вестник Лабуха” называлась. А с Эдиком мы тогда просто виделись периодически.

Виктор Волков

Эдик поначалу просто выступал время от времени в “Там-Таме”. Потом он стал появляться в клубе чаще, потом “Там-Там” стал его репетиционной точкой, а потом он и зажил у нас. Но он из Выборга, мог иногда и домой съездить, мне же ехать было некуда, я постоянно жил в клубе. Я занял комнатушку на втором этаже, Леша Микшер, барабанщик, был сторожем. И, когда он уезжал на концерты, я несколько раз за него оставался, а потом остался совсем. Через год я перевез из Азова своего сына, он сейчас в консерватории учится. А тогда на меня посмотрели как на умалишенного: сам не пойми чем занимается, еще и ребенка притащил.

Алексей Михеев

Я жил на Лиговке, мне было нетрудно дойти пешком до “Там-Тама”. Поэтому часто я приходил в два часа ночи в клуб и там зависал. Эдик примерно в этот же момент перестал ездить из Выборга, они с женой Светой поселились в клубе, в бывшем холодильнике. Там кафе раньше было, мясной цех и холодильный. В нем стояло несколько неработающих холодильников, но место, чтобы поспать, тоже было.

“Там-Там” был больше чем сквот, интереснее сквота. Мы жили там не нелегально, в отличие от реальных сквоттеров, а скорее полулегально. Находились под крылом Василеостровского молодежного центра, у нас было электричество, душ, а потом даже студия звукозаписи. По большому счету, эта была коммуна.

* * *

“Ну, это, вы… Если чего-то будет не то, плохо, то вы, это, не обижайтесь”. Несколько видеозаписей концертов “Депутата Балтики” чудом сохранились – и, просматривая их, почти невозможно угадать в том Эдике Старкова будущего Рэтда из “Химеры”. Кудрявый паренек в майке-алкоголичке, нелепой шапочке и с деревянным крестом на шее, похожий на типического Иванушку-дурачка, смотрит на зал наивным крестьянским взглядом и трогательно запинается, обращаясь к публике. Отголоски будущего трудно услышать и в песнях. Что-то, конечно, проскальзывает – отдельные метафоры, эпические и злые коды, – но по большому счету “Депутат Балтики” был группой, двигавшейся в хорошо исследованном фарватере раннего “Аквариума”. Живописная акустика, виолончель, деревенская тоска – появись они парой лет раньше, наверняка их приняли бы в Ленинградский рок-клуб. Но в 92-м никакого рок-клуба уже не было. Советский рок, столь настойчиво требовавший освобождения и перемен, оказался к обретенной свободе не готов. Прежние герои умирали, сходили с ума, уезжали или были не в силах ответить на вызовы времени. Группа Старкова не просто сменила название – она полностью изменила себя, ответила на слом эпохи новым, злым, тяжелым, растерзанным, ни на что не похожим звуком. Так началась “Химера”.

Геннадий Бачинский

После постпанка у нас началось увлечение новыми американскими группами типа Faith No More, Primus, Red Hot Chili Peppers, Nirvana. Наряду с классическими панк-альбомами как раз Primus и Nirvana (поначалу казавшиеся нам одинаковыми) были настольными кассетами в начале 90-х и фактически предопределили переход “Депутата Балтики” в “Химеру”.

(Из интервью Дмитрию Меркулову для сайта edikstarkov.narod.ru)

Андрей Алякринский

В какой-то момент Эдик вроде бы услышал группу Metallica и понял, что музыка может быть гораздо более мощной – впрочем, это, может быть, и неправда. В общем, у него вдруг появилась примочка. И так он ее любил, что у него даже была татуировка с изображением конкретно этой примочки, которую он себе сам набил. Самодельная, стального цвета примочка, звук у нее был совершенно уникальный – утробный, дикий, жуткий. И он ее включал и адски шпилил на гитаре. Играл он очень специфически. То есть, притом что играл довольно точно, это был абсолютный, очень мощный нойз.

Владислав “Витус” Викторов

Все аранжировки делали мы. Эдик приносил слова и какую-то основу на электрической гитаре, а дальше мы уже сами все развивали. И он прямо на наших глазах овладевал какими-то навыками игры на гитаре. В том числе и с искаженным звуком. Он купил себе примочку, я помню, он очень долго ее искал, ему нужна была кайфовая примочка. То есть он сначала играл на обычном электрическом звуке, такой “кранч”, легкий перегруз, ничего особенного. А потом он купил примочку, и началась какая-то совсем другая история, с этим эффектом он придумывал соответствующие, уже несколько другие песни.

Геннадий Бачинский

Эдик был одним из первых музыкантов, который увлекся хардкором и смог его реализовать в России. Раньше него к этому стилю обратился только “Нож для фрау Мюллер”, но Эдик это трансформировал в совершенно новую область. Он фактически создал современный русскоязычный психоделический хардкор. Что касается меня, то в этом смысле я за ним немного не успевал и осознал правильность его движения лишь спустя некоторое время, когда мы уже не играли вместе. И тогда я стал как бы менеджером “Химеры”. Как музыкант я уже не мог соответствовать уровню группы, но как административный человек кое-что полезное сделал.

(Из интервью Дмитрию Меркулову для сайта edikstarkov.narod.ru)

Владислав “Витус” Викторов

Когда, в начале, “Депутат Балтики” был более менее стандартным постпанком, Гене все нравилось, но, как только мы ушли в сторону нойза, как только начался тяжелый звук, Гена какое-то время просто играл с затычками в ушах, он не мог выдержать этого потока децибелов, ему было тяжело. Хотя он в принципе понимал, что то, что мы делаем, – это хорошо. А когда он начал работать на радио “Модерн”, ему просто физически времени стало не хватать на репетиции. Он ничего не бросил, просто предложил стать нашим арт-директором, по сути.

Андрей Алякринский

Эдик слушал очень много разной музыки. Никаких приоритетов особых у него не было, он в этом смысле был абсолютно открыт – слушал все, что попадалось. Но тогда и попадалось не очень-то много. Не думаю, что чужая музыка сделала его таким. В нем от природы была эта соль земли.

Алексей Михеев

Мы слушали Ministry, Butthole Surfers, Dead Kennedys, еще много постпанка: Cure, Siouxsie & The Banshees. Но вообще индустриальный хардкор у нас был самой передовой музыкой. У Ильи Черта, кстати, отличная группа была тогда – Department, наш ответ Ministry. Еще любили NoMeansNo и Fugazi. C подачи Тимы Земляникина слушали много махровой попсы – Ace Of Base всякий, электропоп. А Эдику почему-то очень нравился Демис Руссос. И еще он сильно любил “Аквариум”.

Илья Бортнюк

Я удивился, когда узнал, что он очень большой фанат Гребенщикова, я думал, он должен слушать какой-то панк-рок.

Эдуард “Рэтд” Старков

В этом городе мои любимые ансамбли – это “Нож для фрау Мюллер” обязательно, потому что это очень хороший ансамбль на самом деле. Как бы их там ни хаяли, как бы чего ни говорили, это самый мой любимый. Потом “Рикки-Тикки-Тави”. Ну, можно много назвать, но в топе у меня вот эти. И еще мы с Андреем Растаманом играем частенько по ночам музыку рэггей, раггамаффин. Мне тоже очень нравится. То есть я люблю абсолютно разную музыку. Я могу слушать и “Европу Плюс”, и “Радио “Катюша”, и “Радио “Балтика”, все одновременно. Переключать каналы, сидеть, а потом уходить, а потом приходить, гулять. То есть у меня таких особых пристрастий нет, но вот если выделять ансамбли, которые у нас в городе есть, то это “Нож для фрау Мюллер” и “Рикки-Тикки-Тави”. Потому что самые такие… Свежесть есть. Вот Борис Гребенщиков мне нравится тоже. И Sepultura нравится еще, последний альбом, 93-го года. Да много хорошей музыки кругом, так сказать. Вообще вся музыка мне нравится.

(Из интервью журналу Fuzz)

Алексей Никонов

Я знаю, что он слушал Sepultura, Fugazi и Butthole Surfers. Я считаю, что только Sepultura, может быть, какое-то влияние на него оказала. Хотя на самом деле я вообще ничьих влияний в нем не слышу.

* * *

1 мая 92-го года “Химера” впервые вышла на сцену “Там-Тама” под этим названием – и с тех пор группу с клубом было уже не разлучить. Нет ничего удивительного, что в “Там-Таме” Рэтд обрел свой настоящий, метафизический дом. В изрядном реестре выступавших в клубе были группы профессиональнее, жестче, перспективнее – но не было группы роднее. Их лютый, кровавый, искрящий от электрического напряжения звук был как будто продолжением обугленных обшарпанных стен, где собирались люди, до которых растерявшему себя государству и обществу не было дела. Было бы неправильно говорить, что “Химера” была главной группой “Там-Тама” – в конце концов, в коммунах не бывает власть имущих. Они выделялись не потому, что были важнее или лучше, но потому, что точнее всех соответствовали месту и времени. В конце концов, и сам клуб “Там-Там”, существовавший наперекор всем законам, вопреки новой экономической реальности, был своего рода химерой.

Владислав “Витус” Викторов

“Там-Там” – первый клуб, до него подобных историй в Питере не было. С “Депутатом Балтики” мы выступали либо в ДК, либо на каких-то сборных концертах в кинотеатрах. Конечно, спасибо Севе Гаккелю, что он все это затеял. Там был шикарный звук, который делал Алякринский. Помещение было маленьким, сцена, по сути, переходила в зал, он очень хорошо прокачивался, и мы получали огромное удовольствие. Все, кто любил и хотел услышать что-то прогрессивное и крутое, приходили в “Там-Там”, круче ничего не было. Это было безумно интересно, и наверное, благодаря этому в тот момент Рэтд жил в “Там-Таме”. Он переехал из общаги от Геши, жил там и, конечно, что-то впитывал. И его музыка тоже менялась.

Артемий Троицкий

“Химера” была лучшей питерской группой того времени, абсолютно идеально выражавшей дух “Там-Тама”. Это был по стилю такой арт-панк, уж если какие-то лейблы вешать. То есть совершенно яростная, абсолютно бескомпромиссная панк-группа – но не тупая. Это не было одним из клонов Exploited или “Гражданской обороны”, которые тупо играли три аккорда и орали что-то матом. “Химера” была очень интересной и в музыкальном отношении, с по-настоящему интересным лидером. Я бы сравнил Рэтда с Пановым из “Автоматических удовлетворителей” – в том смысле, что это были настоящие персонажи, настоящие панки, и неудивительно, что все они отошли в мир иной в достаточно нежном возрасте. Рэтд из них был, конечно, самым диким.

Андрей Алякринский

Группа “Химера” сочетала в себе ряд удивительных вещей, такой пропорции ни в одной другой русской группе не было и нет. Существует масса великолепных прозападных групп – хуй отличишь построковую группу из Западной Европы от построковой группы из Митино. Но они все висят в воздухе, поскольку у них нет опоры ни на русские музыкальные традиции, ни на русское слово, для них это все в некотором роде игра. Существуют, наоборот, группы абсолютно прорусские, как все эти упыри – Юрий Юлианович, Борис Борисович… И почти никому не удается сочетать то и другое. А группа “Химера” звучала как абсолютно западная группа и при этом была русской на сто процентов, использовала простейшие русские гармонии и простейшие русские слова. Это не звучало ни как русский рок, ни как что-то украденное у Nirvana или Metallica, было ощущение какой-то самобытности и уникальности. Не было понятно, откуда растут ноги. Никакой другой подобной группы я не слышал.

Алексей Никонов

Что такое “Химера”? Я скажу то, над чем Рэтд сам бы в первую очередь рассмеялся, потому что для него эти теоретизирования были ерундой. Мне кажется, что “Химера” – это в первую очередь попытка североугорского языка проникнуть на уровень русского через нойз-музыку. Через деструктивный, хаотичный звук, передающий хаос вселенной. Знаете теорию Лейбница? Ну, что каждый человек – монада: она автономна, но она отражает космос. Вот концерт “Химеры” должен был отражать космос. Он потому и переименовал группу: само название группы – это нечто несуществующее. На концертах космос отражался в голом хаосе. Иногда от этого было страшно.

* * *

От “Химеры” осталось немало записей – случайных, продуманных, концертных, – но всякий человек, видевший Рэтда на сцене, всегда первым делом сообщает, что им доверять нельзя. Та буря, та стихия, что бушевала на концертах “Химеры”, попросту не умещалась на пленке – тем более что каждый раз она вела себя по-новому. Рэтд нередко буквально жил в “Там-Таме”, и естественно, группа играла там очень часто.

Алексей Никонов

Рэтд поначалу для меня был попугаем, я не мог серьезно к нему относиться. Однажды я, наш первый гитарист Бенихаев и мой друг один, местный наркоман, поехали брать РСР в Питер. Приехали ночью, а спать было негде. И мы поехали к Рэтду, он тогда жил на Щорса. Он никого не знал, кроме Бенихаева, а с ним он уже играл однажды в “Там-Таме”, где представил его как “удмуртского гитариста от бога”. В общем, все обторчались и легли спать, а Рэтд ни с того ни с сего начал на кухне песни петь. Я тогда к музыке серьезно не относился. После разочарования в русском роке, в таких группах, как “Алиса” и “Кино”, мне это было неинтересно. Но Рэтд покорил меня искренностью. Буквально через две недели, когда у меня был день рождения, он меня пригласил в “Там-Там”. А я-то в Выборге думал, что русскому року все, кирдык. Рэтд приводит меня в “Там-Там” – а там Лондон. И он вытаскивает меня на сцену, дает микрофон и говорит – пой.

Артемий Троицкий

У меня нет ни одного диска “Химеры”, но то, что я видел на концерте, меня очень впечатлило. Сам Рэтд, помимо всего прочего, играл на трубе, и это был арт-панк, даже с элементами джаза. Впрочем, если это и был джаз, то джаз такой, в духе каких-нибудь англичан типа Blurt, то есть тоже совершенно безумный. Эту музыку было интересно слушать. Текстов я не понимал, но понимал, что они очень сердитые, грустные и страшные. Отдельные слова я улавливал, но сказать, что я мог для себя мысленно эти тексты выстроить, я не могу. То есть вообще, быть на концерте “Химеры” и при этом внимать стихам, как в бардовской песне, было просто невозможно, поскольку концерты были настолько интенсивны, что это съедало тебя заживо.

Илья “Черт” Кнабенгоф

На концертах “Химера” – это магия, это вообще не музыка.

Юрий Угрюмов

Я хорошо помню свои ощущения от концертов “Химеры” – меня как будто пронзало каким-то электрическим разрядом, это было что-то невероятное. Такое ощущение было, что с тебя кожу сдирают. Они просто прибивали к полу. При этом не сказать, что они уж так хорошо играли, но энергия от них исходила невероятная. Сам Рэтд выступал обычно босиком и надевал фартук, в котором напоминал то ли мясника, то ли палача. На сцене он казался абсолютно отстраненным, то есть он играл для публики – и как будто находился где-то в другой сфере; одновременно был и здесь и там. Он входил в какое-то удивительное состояние и транслировал через себя вибрации, которые становились доступны, хотя бы в какой-то своей части, и собравшимся. “Химеру” слушали на удивление спокойно – даже в смысле физическом: не было слэма. В принципе тусовка, которая вокруг “Химеры” существовала, – это поклонники тяжелой альтернативы, и слэм для них – обычный способ воспринимать музыку. Но, насколько я помню, слэма не было. Людей прижимало к стенам, они слушали, они двигаться не могли.

Илья Бортнюк

Один из концертов я никогда в жизни не забуду. У Рэтда часто бывало так, что в конце выступления он брал одну ноту, включал примочки и так и звучал. И вот на одном из таких последних звуков он куда-то подпрыгнул, за что-то зацепился ногами и повис. Потом снова спрыгнул на сцену. Потом взял жгут, перемотал себе руку, взял шприц, набрал из вены кровь и на небольшом белом листе бумаги нарисовал кровью значок “Химеры”. А после этого опять стал играть. Меня это по-настоящему шокировало.

Владислав “Витус” Викторов

В какой-то момент он на сцене поставил мольберт и стал рисовать рисунок, забирая из вены кровь в шприц. А до этого на репетиции нам сказал, что нужен трек минут на семь-восемь. Мы: зачем? Он: будет перформанс. Какой? Не сказал какой. И вот мы играем на сцене, все нормально, и он начинает забирать кровь из вены и рисовать кровью. Нам не видно было, что он делает, но я вижу, что делает что-то с рукой, а что именно – не вижу, мы же как бы сзади. Но я вижу лица людей, которые стояли у сцены и сначала мотали головой, а потом у них был какой-то полный атас. Был еще такой концерт шуточный, где он нашел какую-то плитку и жарил яичницу, потом мылился, но это не так интересно.

Леонид Новиков

У него были отличные перформансы. Скажем, играет концерт, вдруг останавливает все: “А сейчас поиграем на бластерах”. Выдергивает джек – и давай. Ну, как Фрэнк Заппа – из любого шума можно сделать музыку. Ему это удавалось. Голову мыл на сцене. Что хотел, то и делал.

Алексей Никонов

В “Там-Таме” труба была, и Рэтд повис на ней вниз головой. А выступал он практически голый, в шортах. И он жестко порезал себе живот ножом. Очень сильно потекла кровь на лицо. А так как он был голый, бритый, весь в татуировках, это выглядело, будто туша мяса в мясной лавке висит, вся кровью облитая. Он на гитаре играл, и по гитаре тоже кровь текла. И когда он закончил эту композицию, после этого на минуту или полторы в зале воцарилась абсолютная тишина. Это не было жестом. Это было осознанной необходимостью, той самой свободой творчества, которой в роке тогда никто не понимал.

Александр Долгов

Я до сих пор вспоминаю их выход на фестивале Aerofuzz в марте 94-го. Он шел четыре дня в “Балтийском доме”, с шести вечера до шести утра, на трех площадках. И был зальчик маленький, на 120 мест, где и играл весь андеграунд. Конечно же, была и “Химера”. Их выход планировался очень поздно, в час или два ночи. И в этот зал набилась типичная химеровская публика – бритые люди в сапогах с закатанными брюками. Немножко похожие на наци, но, разумеется, не наци. Альтернативщики. И вот “Химера” настраивается, готовится начать свой сет. А этот народ в течение, наверное, десяти минут перед началом концерта издавал такой странный утробный звук, что-то среднее между урчанием зверя и рычанием. Таким образом они приветствовали музыкантов, ради которых пришли на фестиваль. Больше их ничего не интересовало – только Рэтд и “Химера”. Группа отыграла хорошо. Я все это наблюдал, и мне стало не по себе. Такое животное чувство, которое очень сложно передать, это надо было видеть. От их звука мурашки шли по коже, совершенно необузданная энергия.

Владислав “Витус” Викторов

В какой-то момент в “Там-Там” стали ходить так называемые наци, бритоголовые. И им очень полюбились наши ритмы, они плясали. А у нас на пластинках знак солнцеворота, только в обратную сторону. Обычный знак, но они видели в этом что-то такое. Помню, Эдик не понимал, чего они пристали, что им надо. А они реально перлись. К тому же они любят подраться, и из-за этого немножко напряженная обстановка была, когда мы играли.

Александр Липницкий

В “Там-Таме” “Химера” была далеко не самой оголтелой, но когда они попадали в Москву, то на фоне москвичей выглядели максимально оголтело. Я им устроил концерт в “Вудстоке” в Москве, в Камергерском он, кажется, был. Играли две или три группы, и в процессе выступления “Химеры” клуб просто опустел. Ушли все до одного посетители. И мы остались стоять: промоутер клуба, Гаккель и я. А группа в это время собирала провода на сцене. Промоутер говорит так грустно: да, Александр, мне и вам с Севой концерт понравился, но вы должны все-таки знать, что эта группа не может играть в Москве.

Владислав “Витус” Викторов

В Москве помню прекрасный случай. Было такое казино Golden Palace. И в начале 90-х Сева с Липницким договорились сделать нам концерт там. Мы приехали, все хорошо, начали настройку, попробовали – на саундчеке пару песен сыграли. После чего приходит арт-директор или менеджер и говорит: “Ребята, вот вам гонорар за концерт, выступать не надо”. Это было очень смешно – мы даже ни одной песни не сыграли, нас выставили. То есть они услышали, что мы играем, а там солидная публика собиралась. Я вообще не понимаю, как можно было в казино поставить “Химеру”, нойз.

Алексей Никонов

Помню, на одном концерте Рэтд прыгнул в публику на песне “Я льды” – и никто его не поймал, он ударился спиной о пол “Там-Тама”. Очень сильная энергия шла со сцены, вплоть до того что ты даже не замечал, что он конкретно там делает. Плотность звука была катастрофическая. Когда я был на этих концертах, я чувствовал такой очень жесткий энергетический приказ. И мало кто понимал, с чем имеет дело, хотя было ощущение, что перед тобой что-то новое. Я тогда думал – на хера эти трубы нужны?! А сейчас понимаю, что таким образом они делали свое минималистичное звучание бинарным, привносили в него симфонизм.

Андрей Алякринский

“Химера” в “Там-Таме” относилась к разряду нестабильных групп. Концерты у них были очень разные, никто не стремился к исполнительскому мастерству, не было вообще таких критериев – в отличие, скажем, от Tequilajazzz: они очень много дрочились на точке, чтобы играть круто, поэтому всегда собирали биток. У “Химеры” не было задачи хорошо играть, и концерты все были очень разные. Совершенно другой подход, гораздо более дилетантский – в хорошем смысле слова.

Владислав “Витус” Викторов

То, что происходило с Эдиком, – оно реально шло на несколько кадров быстрее, чем с нами. Мы за ним немножко не поспевали в плане музыкальной мысли. Нас потом уже, когда мы это играли по третьему-четвертому разу, осеняло – ах вот оно что! Он немножко скакал впереди всех, и в этом, наверное, тоже проблема была. Если для нас это было отчасти получение удовольствия от совместного музицирования, то для него это было нечто большее. Он как бы рисовал картину, а мы держали мольберт. И мое отношение к инструменту сильно изменилось: я смотрел на Эдика и понимал, что можно играть как хочешь, а не так, как учат на всяких обучающих видео и тому подобное, – лишь бы добиться определенного звука. Вообще, отношение к музыке у Эдика было другое принципиально.

Егор Недвига

Все в “Химере” были очень разными людьми. Даже репетиции у них проходили своеобразно. Это не были репетиции в привычном смысле, там отсутствовало какое-либо общение, кроме разве что перекуров и банальных “привет-пока”. Музыканты приходили по очереди, включались и начинали что-то играть. Каждый что-то свое – такой хаос, хотя и очень гармонизированный. Необычность была в том, что не было совместного процесса работы над чем-то, нотных раскладок. Они это делали как-то молча, по наитию. Рэтд не приносил песни как таковые, он приносил гитарные наброски и тексты. И в двух-трех словах всем все объяснял. То есть говорил барабанщику: “Здесь играй тупой ровный ритм”, все начиналось с барабанов и гитары. Дальше подключались бас-гитарист и виолончелист.

Эдик очень любил экспериментировать с трубой. Он, как известно, не имел музыкального образования ни по классу гитары, ни по классу трубы. Но он настолько хорошо интуитивно чувствовал звуковую материю, что получалось очень круто.

Юрий Лебедев

Я однажды опоздал на собственное выступление на фестивале в клубе “Гора” на Лиговском и имел возможность услышать “Химеру” с другой стороны сцены. Сначала я, как обычно, долго убеждал вышибал на входе, что я участник группы и денег за вход с меня брать не надо. Какая-то дурная традиция была у меня в этом плане – только в “Там-Там” меня пускали и с гитарой, и без оной, поскольку я был там знаком почти со всеми. Тогда я пререкался дольше обычных пяти минут, так как один из вышибал сообщил, что ему доподлинно известно: “Химера” уже играет. Потом снизошел к моему ответу: “Значит, я опоздал”, – и пропустил. Там действительно какая-то группа играет – сплошной гул, ничего не разобрать. Пробираюсь я сквозь большое количество людей в зале, наклоняюсь от звука со сцены, как от сильного ветра. Добрался до сцены и вижу – действительно “Химера”. Но я даже песню не смог различить. Свет, дым, громкость сумасшедшая. Эдик, кажется, уже, как обычно, все ручки на своем комбике вывернул до крайнего правого положения – гитара выдает весь слышимый звуковой диапазон. Барабаны кое-как ее перебивают, но от Пашиной виолончели слышен только свист, фидбек. Мое отсутствие вроде и не заметно даже. Но впечатление, так сказать, впечатляющее. Так и стоял, глаза вытаращив, до конца песни. Потом очнулся, пробрался на сцену, меня с улыбкой подключили, и выступление продолжилось уже со мной.

(Из интервью Дмитрию Меркулову для сайта edikstarkov.narod.ru)

Александр Липницкий

Как-то раз “Химера” играла в клубе Tabula Rasa в Москве на Бережковской набережной. Их поставили в один концерт с какой-то пионерской командой, где собралась куча одноклассников или однокурсников музыкантов. Там, по-моему, еще чей-то день рождения был. Образцовые ребята: девушки в белых платьях, все как на подбор, как в каком-нибудь нынешнем пропутинском движении. И вот клуб полный, все танцуют, первую группу отлично приняли. А потом выходит “Химера”. Что тут началось! Всю эту публику колбасило так, что они не знали, куда себя деть. По-моему, в итоге они просто снялись и ушли. Вообще, на “Химере” в Москве ко мне почти всегда подходили и говорили: “Ну, может, все, закончите? Поиграли десять минут, и хватит. Вас послушали, достаточно уже”. И были моменты, когда их просто обрывали.

Егор Недвига

На концертах он никогда не входил в образ, не играл никого. На сцене он был таким, каким и в жизни. Эдиком Старковым, безумцем.

Виктор Волков

Часто было так: закончился концерт, Эдик берет в руки метлу и идет на выход подметать бутылки и разбитые стекла.

* * *

Говоря о “Химере”, неизбежно упираешься в Рэтда. Безусловно, “Химера” была именно группой в полном смысле слова, их звук создавался соединением воль, устремлений и идей каждого из участников – но также безусловно, что лицом этой группы, человеком, определявшим вектор ее развития, человеком, полностью отдавшим ей самого себя, был Эдуард Старков. Он был простым круглолицым парнем из Выборга – и он же походил на языческого бога на сцене. Он не был виртуозом гитары – и он же умел играть так, что через слушателей в зале будто бы проходил электрический разряд. У него толком не было образования – и он же писал странные, смутные, замешенные на эзотерической символике тексты, в которых можно углядеть хоть отголоски раннего Заболоцкого, хоть ссылки на философов-мистиков. Он принимал наркотики, поливал сцену собственной кровью и не жалел себя – и он же очень трепетно относился к окружавшим его людям.

Ласковое, почти подростковое имя Эдик и какое-то языческое, отрывистое, таинственное прозвище Рэтд – даже в том, как он называл себя, было какое-то фундаментальное противоречие.

Алексей Михеев

Он был избранным. Близко общаться с ним мы стали, когда распался “Депутат Балтики”. Названия “Химера” тогда еще не было, но они репетировали на точке тамтамовской, где я часто бывал. Уже потихоньку начал образовываться сквот, мы там часто оставались ночевать. Незадолго до этого в клубе произошел пожар, стены обгорели, стали черными, и официальный директор заведения сказал: можете делать с этими стенами все что угодно, хуже в любом случае не будет, а денег на ремонт у меня нет. В комнате у Паши Литвинова, перкуссиониста “Аукцыона”, стояли банки с белой краской, но она была заперта, нужно было у Паши взять ключ, и мы пошли в ДК им. Кирова, находящийся недалеко от клуба, где Паша занимался в какой-то барабанной школе. Тогда наше общение с Эдиком и завязалось по-настоящему. Он рассказал о своем самоощущении человека как космического существа, существующего не столько в пространстве, сколько во времени. Рассказал о своей связи с Атлантидой, что считает себя атлантом. И поскольку он такой высокой расы, у него даже борода плохо растет. И на волне этой эзотерики, осознания медиумической сущности большинства творческих людей наше общение стало развиваться. Эдик, помню, подарил мне книжку Елены Петровны Блаватской “Разоблаченная Изида”, я начал читать Андреева, “Розу мира”. Ну и Кастанеда тогда был, конечно же, очень моден. И в этом эзотерическом настрое мы начали расписывать “Там-Там”. Я тогда учился, Эдик вообще ничего не делал. Вот и проводили время, расписывая стены, играя на гитарах и употребляя всякие наркотики.

Алексей Никонов

Философия Михеева и тамтамовцев – дикая смесь Блаватской и Кастанеды, а на оставшиеся 50 % – их личный психоделический опыт. Они искали новый звук и находили его, но сами об этом не знали. Если взглянуть на них как на обычных людей – торчали, пили вареную мочу, Тима Земляникин приворовывал, а Рэтд подметал и вмазывался винтом, но на самом деле они открывали новый звук. В этом и была их миссия.

Илья Бортнюк

Я бы его сравнил с Мамоновым, но как бы более брутальным. Он, так же как Мамонов, абсолютно четко понимал, что происходит в окружающей жизни. Только говорил он об этом не как группа “Телевизор”, не лозунгами, а метафорами. На мой взгляд, очень удачными. И с музыкой это сочеталось хорошо.

Андрей Алякринский

Эдик был простым и исключительно глубоким человеком. Он был из тех, кому удается в двух строчках мало связанных друг с другом слов сформулировать целое состояние. И с одной стороны, все это полностью держится на ассоциациях, с другой стороны – абсолютно точно попадает по ощущениям.

Владислав “Витус” Викторов

Как любой талантливый человек, Рэтд был в меру сумасшедший, но на самом деле он был очень скромным. Вроде как на сцене – вообще другой человек, даже выглядел по-другому, а в жизни скромный, хороший и милый человек, который вел себя как мышка.

Всеволод Гаккель

На меня Эдик действовал на уровне отдельной строчки. Что-нибудь вроде “а в Магадане снег” – и все, абсолютно законченная картина, больше ничего и не надо от этой группы. И какие-то технические критерии абсолютно неважны, притом что Эдик безупречно играл на гитаре, он был очень органично слит со своим инструментом, любой звук, который он из гитары извлекал, пусть даже мимо кассы, казался единственно возможным и нужным.

Алексей Никонов

Тексты Рэтда – отдельная история. Они самобытные. Взялись ниоткуда и ушли в никуда. Их можно сравнивать с Хлебниковым, Крученых или даже с некоторыми текстами Хармса, с обэриутами. Его поэзия охватывает всю эволюцию авангарда, Рэтд вобрал в себя всю авангардную структуру русской поэзии от зауми до структурализма, на самом деле не понимая этого. Рэтд говорил на птичьем языке, нес хуйню всякую, это была в своем роде заумь – хотя ни о какой зауми он не имел понятия. Она из него как бы перла сама по себе, из-за его корней финно-угорских. Его рисунки, его тексты – они не в постмодернистской ситуации созданы, не слеплены осознанно. Они рождены сами по себе, естественным путем.

Когда я ему, например, давал какую-то книгу почитать, он клал ее на руку и говорил: “Всё, я ее прочитал”. Иногда мне кажется, что он меня дурачил, но на самом деле вряд ли. Я знаю, что одну книжку он прочитал точно – “Сто лет одиночества” Маркеса. И он ее очень хвалил.

Эдуард “Рэтд” Старков

Моя любимая писательница – Елена Петровна Блаватская. Последняя книжка, которую я могу сейчас вспомнить, – которую я прочитал и которую в принципе достаточно любому человеку такого склада, как я, допустим, тусующемуся в “Taм-Таме” или где угодно, слушающему музыку, всякие штуки, – ему достаточно прочитать книжку Филипа Дика под названием “Убик”, и все, и можно уже вообще ничего не читать. Можно читать только сказки, и все. Лучше русские народные сказки – мы живем в России, поэтому лучше читать русские народные сказки. Ну и параллельно заодно и сказки народов мира.

(Из интервью журналу Fuzz)

Алексей Никонов

Рэтд был несерьезный человек. Даже если какие-то духовные практики у него были, трудно было уловить разницу между иронией и тем, что серьезно. Он, например, обхватывал деревья и кричал: “О-один!” Во всю глотку. Это был вроде бы прикол – а может быть, и нет. Рэтд в этом смысле как Ницше: не было понятно, где он говорит серьезно, а где шутит.

Всеволод Гаккель

Эдик всегда был очень благодушен, всегда. То есть этот человек, производящий на сцене чрезвычайно мощное впечатление, был в жизни очень кротким, даже нежным. Никогда никакой агрессии. В этой среде ее было очень много, был постоянный мордобой – но я никогда не видел, чтобы он с кем-то пытался вступить в конфликтную ситуацию.

Андрей Алякринский

Рэтд был очень спокойным человеком. То есть как… Мне он казался немножко нервным, хотя при этом был очень добрым, позитивным и простым парнем. Очевидно было, что у него какие-то ему одному известные, очень глубокие переживания – иначе бы он не бросался в эти бесконечные эксперименты со своим здоровьем. Для него они были не развлечением, не просто трипом каким-то, а именно поиском чего-то. Чего – я не знаю.

Юрий Угрюмов

Рэтд был человеком достаточно замкнутым. Он готовился к концертам, уходя в себя. Его можно было застать сидящим где-нибудь в уголочке – струны перебирает и молчит. Он не фонтанировал никоим образом. Один раз у них на точке была какая-то проблема с электричеством, то ли было очень холодно, то ли что, и он пришел к нам порепетировать – я был один в клубе и его пустил. Он сел, включился и стал что-то там делать. И сидел часа полтора, очень увлеченно. Потом собрался, сказал спасибо и ушел.

Сергей Богданов

Рэтд – парень как парень, но голова у него всегда странно была повернута. Когда он был в трезвяке, он был тихий и скромный. Вот когда он начинал чем-то накачиваться, из него перло искусство. Он в любой момент мог схватить свою трубу и начать дуть тебе в ухо. Меня это всегда раздражало, потому что, если тебе в ухо трубой херануть, мало не покажется. А он всегда с пеной у рта начинал что-нибудь нервно рассказывать и дуть в трубу.

Алексей Михеев

Мы были очень странно одеты, носили френчи, черные кепки и огромные немецкие ботинки. В общем, какую-то непонятную военную форму. И мы просто идем, а на нас все смотрят. Проходим мимо каких-то мажоров, они: “Эй, вы что, фашисты?” А Рэтд им: “Нет, мы специалисты”. “По чему специалисты?” – “По общению с нашими небесными братьями!” Или другой ответ в той же ситуации: “Парень, ты скинхед?” – “Нет, я моторхед!”

Илья “Черт” Кнабенгоф

Рэтд был человеком абсолютно не от мира сего. Это проявлялось во всем: в его подходе к жизни, в его творчестве, в вещах, которые его интересовали. В том, как он общался с людьми, в том, какую музыку слушал, какие картины его интересовали. В тех моментах, на которых он акцентировал внимание в общественной жизни. Его взгляды очень радикально отличались от общепринятых, поэтому ему было очень тяжело жить в обществе, а тем более в нашей стране.

Эдуард “Рэтд” Старков

У меня китель такой – кажется, что такие кители должны носить только нацисты. А у меня на кителе нашивки – я сам сделал – нашивки эзотерические. На которых изображен просто человек. Юг, Запад и Восток там изображен – и человек посередине Юга, Запада и Востока. А люди проходят мимо и считают меня нацистом. Такие вот с обществом отношения: иду по улице, а меня нацистом называют. Мать родная меня называет… теперь никак не называет. Считает меня дебилом с соседкой и говорит: “Теперь у меня дома свой Сукачев завелся” – они Сукачева считают фашистом. Кругом политика.

(Из интервью журналу Fuzz)

Виктор Волков

Музыканты в “Химере” были очень разными людьми. Все где-то учились, работали – словом, могли вписаться в обычную жизнь. А Эдик не мог.

Алексей Михеев

Как-то раз Лена Гудкова, очень умная дама, сказала: “Ребята, главное, чтобы вы работали. Человек должен работать. Это сущность человека. К сожалению, ваш рок не является работой. Вы не встраиваетесь в социальную структуру, ничего не происходит”. И устроила Рэтда торговать вразнос на улице фильтрами для китайских мундштуков. Он торговал ими две или три недели. Потом ему просто выделили что-то типа штатной должности в клубе: после концерта он сметал разбитые бутылки, которые били об стены и об головы. Это была его единственная работа. Когда жил в Выборге, он еще был кочегаром вроде как. И еще несколько раз в сезоне они играли с “Химерой” саундтрек к какому-то спектаклю в Балтийском доме. Сидели за кулисами и издавали всякие звуки.

Егор Недвига

Однажды случайно получилось так, что мы оказались в одной электричке Выборг – Петербург лютой зимой. Утренняя, вторая электричка. Я даже помню, во сколько она уходит. В 5:25. Я был тогда студентом второго курса института кино и телевидения, а Эдик ехал из дома, я думаю, в “Там-Там”. И вот ужасно холодно, мы невыспавшиеся, даже разговаривали мало – были озадачены одной мыслью, чтобы это долбаное криогенное ведро добралось до Питера и мы скорее бы нырнули в теплое метро. Эдик тем не менее не унывал, шутил, мы покурили, а потом он залег на скамейку спать. И где-то в районе станции Рощино в вагон зашли бродячие музыканты. У одного было некое подобие гармошки, второй с гитарой, на которой было всего четыре струны. И они начали играть и петь нестройными голосами, пытаясь перекрыть грохот и стук колес. А во всем вагоне было пять человек. Все неохотно завертели головами, и вот музыканты уже прошли весь вагон, как вдруг Эдик вскочил, побежал за ними и дал денег. Я не помню сколько, но помню, что удивился – это были достаточно реальные деньги. И я подумал – ни фига себе, Эдик последнее отдает. Денег-то у него вообще не было никогда.

Алексей Никонов

Ему было похуй на все. Я знал только трех человек в своей жизни, которым было похуй на все, и он был одним из них. Вот мы шли с ним на концерт, у него была с собой гитара, он вдруг берет и по перрону – хуяк ее! И гитара пролетела сорок метров по перрону. А он на ней должен был играть. Но он об этом не думал в тот момент, и это было очевидно. И это не было, знаешь, позой какой-нибудь. Мне, конечно, очень повезло, что я с ним встретился. Из всех моих знакомств это главное, оно изменило всю мою жизнь.

Эдуард “Рэтд” Старков

Мне все время хорошо живется. Я как родился, так и понял: “Вот кайф-то”. Правда, иногда в детском садике задавался вопросами: “Ох ты!..” У меня бывало, я помню: в детском садике, знаешь, как будто кома такая, пелена на глаза наезжает… Однажды – прекрасно помню – в детском саду сижу, как пелена такая – бум! “А как же я, а что же я, ох, ни фига себе, как же, чего, почему?” А потом думаю: “Нормально”, думаю: “А, бог с ним”. Не знаю, чего париться-то?

(Из интервью журналу Fuzz)

Алексей Михеев

У него было очень мало личных вещей: гитара, татуировочная машинка и какой-то психоделический фотоальбом.

Алексей Никонов

Для Рэтда вообще не существовало материальных ценностей. Ты бы видел его рюкзак! Он жил на Бакунина, спал на полу – когда я увидел, как он там жил, я вообще охуел. Какой-то матрас валялся, и все. У него вообще вещей не было. В рюкзаке – какие-то загогулины железные, которые он на улице нашел, блокнот, ручка и луковица, которую он спиздил с Тимой Земляникиным на рынке. Когда я увидел такую францисканскую аскезу в роке, меня это потрясло. И я видел, что это не наебка.

У него ничего не было, даже гитару ему, насколько я знаю, дал Бачинский.

Виктор Волков

Эдик был весь в татуировках. Я часто видел, как их набивали. Часть сделал он сам, куда мог дотянуться, остальное набили друзья. Если бы он был жив, думаю, сейчас был бы забит весь, до пяток.

Владислав “Витус” Викторов

Он был весь забитый, зататуированный, левую руку сам себе забивал, а правую – кто-то из друзей. И как-то Гена у него спросил: “А что ты будешь делать лет в пятьдесят или в шестьдесят с этими татушками?” А он говорит: “Я не собираюсь до пятидесяти жить”.

Алексей Никонов

Они спиздили с Бенихаевым в одном месте хэт, мини-пульт и дешевую гитару. И Рэтд написал записку: “Извините, пожалуйста. Это взяли мы. Мы поиграем и если станем звездами, то принесем назад”.

А еще как-то раз пришел и говорит: “Блядь, мои картины не взяли в библиотеку”. А картина эта – ну, пластинка с дыркой и на ней какая-то хуйня нарисована. Я говорю: “Рэтд, ну ты чего, дурак? Ты что, думал, что в районной выборгской библиотеке такую картину повесят?” “Да!” Ну боже мой – человек старше меня на пять лет. Но эта-то открытость в нем и подкупала. Мы жили по суровым законам, а Рэтд умудрялся своей ироничностью эти суровые законы обходить.

Его никогда не забирали менты. У него вся рожа была в татуировках, фотография в паспорте была приклеена на резинку жевательную. Мент берет этот паспорт и видит: “Житель планеты Луна”. Бред полнейший, он сам написал. И он так на них действовал, что его просто отпускали. Никогда не задерживали. Я не знаю, как ему так удавалось.

Рэтд всегда был честен. То есть для меня он был таким настоящим воплощением героя рока. Только я тогда думал, что все такие, что их много. А в результате оказалось, что это был единственный человек, который соответствовал моим представлениям о том, какой должна быть андеграундная рок-звезда.

* * *

Как и было сказано, “Там-Там” был территорией свободы, в буквальном смысле слова домом терпимости: здесь могли соседствовать примитивный панк-рок и забористый авангард, скинхеды и антифашисты, тишайшие вегетарианцы и буйные потребители всего, что можно купить за деньги. Это был не столько клуб, сколько сообщество вольных художников, постоянно выходивших за всевозможные флажки, – прежде всего потому, что флажки эти перестали соответствовать каким-либо реальным границам. Все здесь играли со всеми, каждая новая группа на сцене сулила что-то неизведанное, музыканты вольготно бродили по полю экспериментов, не подозревая, что поле это еще и минное, – или просто не обращая на это никакого внимания. Немудрено, что и в Эдуарде Старкове, для которого “Там-Там” быстро стал необходимой и достаточной средой обитания, быстро обнаружились самые разные ипостаси. К середине 90-х “Химера” начала плодить химер – побочные группы с удивительными названиями, неопределенным составом и свободным звуком.

Алексей Никонов

Первый концерт, на который я с Рэтдом попал в “Там-Таме”, – это была не “Химера”, это был параллельный его проект, назывался “Егазеба”. Они играли нойз, хотя тогда это не называли нойзом. Это была открытая группа, там мог играть кто угодно. Некий эквивалент “Поп-механики”, только утяжеленный во много раз.

Андрей Алякринский

“Егазеба” – это был музыкальный авангард. Там ничего никто не репетировал и никто ничего не придумывал заранее. Абсолютная импровизация: ни состава, ничего – кто попадался под руку, тот и играл. Перкуссионист Marksheider Kunst, покойный Паша Литвинов из “Аукцыона” – у них всех были там рядом репетиционные точки, и они с радостью вписывались во всякие затеи. Я помню только один концерт “Егазебы”. Эдик принес таз на сцену, намылился и стал делать у себя на голове какие-то разные психоделические фигуры – ну и подо все это игралась музыка совершенно невменяемая. То есть перформанс в чистом виде. Границ никаких не было – насколько далеко тебя может увести воображение, настолько далеко и заходило.

Эдуард “Рэтд” Старков

Есть такой фильм “Эльвира – повелительница тьмы”, главная героиня – ведьма Эльвира. Она как бы такая добрая ведьма. Потешная такая, смешная и с юмором. Но, если ей всякие подляны устраивать, она на них отвечает. Ну и однажды она приехала к своей бабушке, которая тоже была ведьмой. Пришла в дом, там стояли на полочке всякие препараты: разные скляночки, баночки… Она решила приготовить ужин для своего кавалера. Короче, она взяла скляночки, намешала все в кастрюльке, поставила на плитку, и все это стало там вариться. Варилось, варилось. И на одной скляночке там было написано: “Егазеба”. И она взяла насыпала туда этой “Егазебы”, сняла с плитки, принесла в гостиную. Открывает крышку, а оттуда такое чудовище выносится, которое и называется Егазеба. Ну вот у нас такой проект и есть – когда мы играем всякую дурацкую музыку. Такую – авангард ее называют… Экспериментальная, короче, музыка.

(Из интервью журналу Fuzz)

Виктор Волков

Потом Эдик сделал проект “Авдогесса”. Это был сплошной эксперимент. Там еще играл Тима Земляникин. Они выходили и давали такой экспириенс! Мне это трудно описать. Жалко, что почти никаких архивов не сохранили, – это нужно было снимать. У нас было много комнатушек, и они, “Авдогесса”, заняли одну на первом этаже на кухне. Там разделочная была. Однажды мы зашли туда: они явно чего-то приняли, Эдик лежит, трясется весь. Он ударился виском, хлещет кровь. “Авдогесса” в таком же виде и на сцену выходила.

Андрей Алякринский

В “Авдогессу” входил точно Тима Земляникин из группы “Нож для фрау Мюллер”, некий Дима, который сейчас живет в городе Йошкар-Ола, и Эдик. Это был такой диско-проект, если я правильно помню. Они вытворяли всякие штуки – скажем, привязывали тонарм проигрывателя ниточкой и ставили пластинку Modern Talking. Игла постоянно скакала – получалась такая кривая, абсолютно психоделическая петля. А под эту петлю они играли на барабанах, на гитарах.

Алексей Никонов

Каждый раз происходило что-то разное. Рэтд постоянно использовал элемент импровизации. Он мог резать себя, мог, наоборот, раздавать что-то зрителям с ложечки, мог позвать меня с Бенихаевым на сцену, чтобы я орал, а он играл на гитаре. Одной из его идей было поставить на сцене виселицу и повеситься. На песне “Я начинаю репортаж с петлей на шее…”. Он думал об этом на полном серьезе. Но я тогда был мелкий, много читал Ницше и Достоевского и воспринимал все это как игру.

* * *

Уникальность “Там-Тама”, вообще говоря, не стоит преувеличивать: история последнего столетия знает немало подобных неподконтрольных мест силы (от нью-йоркского CBGB до манчестерской Haciendа), которые жили ярко и недолго, но при этом дали поп-культурной индустрии такого мощного пинка под зад, что кинетической энергии хватило еще не на одно десятилетие. Уникальной была скорее ситуация, “Там-Там” окружавшая, – потому как эта самая индустрия в тот момент в России отсутствовала. Тотальная свобода среди прочего означала еще и свободу от концертной инфраструктуры, промоутерского сообщества и медиасреды – скучных вещей, без которых, однако, все еще немыслима жизнь музыканта. Кипучему таланту Эдуарда Старкова было страшно трудно вырваться из-под крышки обстоятельств. Даже между двумя столицами культурное сообщение было сведено к минимуму – а тем, кто все-таки добирался из точки А в точку Б, зачастую почти негде было играть, что уж тут говорить об остальной одной шестой части суши. Как ни парадоксально, российским рок-группам в тот момент зачастую проще было получить ангажемент в Европе, чем отправиться с концертом куда-нибудь вглубь родины. В стране, в которой многое определял случай, гастрольная жизнь была построена по той же непредсказуемой логике – и именно благодаря ей нескольким группам “Там-Тама” удалось выехать на гастроли в Германию. В том числе и “Химере”.

Андрей Алякринский

В “Там-Таме” долгое время работала немка по имени Кирстен. Когда она вернулась на родину, то стала работать в организации по русско-немецкому обмену. То есть делались, например, гастроли какой-то локальной немецкой группы – она приезжала и играла в “Там-Таме” и еще в паре клубов. А русская группа могла поехать в Германию и сыграть там. И съездили, соответственно, “Югендштиль”, “Никогда не верь хиппи” и “Химера”.

Виктор Волков

Тося, жена Эдика, когда группа собиралась в Германию, заявила: “Если я не поеду, Эдик тоже не поедет”. Пришлось извернуться и ее тоже как-то взять. Она поехала и посмотрела на их жизнь, это был панк-рок: они то в чистом поле играли, то в сквоте. А что такое заграница для нас была – это же рай какой-то, где не хватает только нас. Мы туда приедем, и все вокруг нас плясать будут. Но ты туда приезжаешь, и выясняется, что там ты тоже никому не нужен. Там надо биться, и там еще жестче зачастую. И вот они это все увидели. А потом, когда туда Сева приехал, Тося упала ему на шею и рыдала: “Забери меня домой”.

Андрей Алякринский

Был, в частности, фантастический концерт в Берлине. В сквоте, в полузатопленном подвале… Во время концерта какие-то чуваки достали бутылки с керосином, стали пить из них и пускать по потолку огонь. Это был пиздец! Я никогда в жизни такого больше не видел. В какой-то момент там стало невозможно находиться, потому что там все было в огне и в дыму. И все выбежали. А Эдик до последнего рубился – даже когда уже никого не осталось. Это было натуральная преисподняя. Самое забавное, что, отыграв этот концерт в этом клубе, мы поехали в Гамбург на двух глазастых “мерседесах” – Севиному приятелю, который жил в Берлине, надо было их перегнать. И вот они везли толпу панков. Это вообще нельзя было назвать туром, все было очень по-любительски. Играли где могли договориться, разговоров о деньгах вообще не было. Играли, чтобы поиграть, получали сколько дадут.

Владислав “Витус” Викторов

Зарубежные люди принимали нас очень положительно, они даже больше понимали, что мы играем. То есть если в России реагировали типа – хрена себе… Здесь вообще так воспринимается музыка, в которой мало аккордов и которая построена на каких-то ритмических линиях. А вот за рубежом жали руки. На каком-то из концертов присутствовал гитарист Rammstein. И в интервью, отвечая на вопрос “Какие коллективы вы знаете из России?”, он до сих пор упоминает “Химеру”. А Эдик в том туре как раз выступал уже в фартуке, с голым торсом, то есть такой металлург или кузнец, который кует хардкор. По тем временам это и выглядело, и звучало достаточно актуально.

Илья Бортнюк

Я помню, Гена Бачинский в какую-то поездку с “Химерой” ездил в качестве басиста. Но он уже тогда делал радиокарьеру, поэтому музыкой серьезно не занимался. Хотя, в общем-то, почти до последнего момента позиционировался как продюсер-директор.

Геннадий Бачинский

Во время первых зарубежных концертов группы мне пришлось временно заменить Юру Лебедева на бас-гитаре, поскольку он уехал на военные сборы. Но бас-гитарист из меня был неважный. Слава богу, меня никто не побил. Однако после поездки мы окончательно расстались с Эдиком – я полностью погрузился в семейную жизнь и оставил музыку.

(Из интервью Дмитрию Меркулову для сайта edikstarkov.narod.ru)

* * *

В конце 96-го года на улицах Петербурга появились черно-белые плакаты: голова и плечи человека в бесформенной одежде, обращенного к источнику света, странное слово ZUDWA. Больше – ни слова, ни намека. Мало кто мог понять, что означает это загадочное сообщение. Означало оно, что группа “Химера” наконец выпускает свой альбом. Долгоиграющий. Записанный на профессиональной студии. Первый “настоящий”. И, как выяснилось, последний.

Конечно, у “Химеры” уже были записи – самая первая была сделана еще в самом начале, в 92-м, и по-носовски звалась “Фантазеры”. Потом была запись, сделанная на шестнадцатидорожник на “Мелодии”, были бутлеги, был диск с характерным названием Nuihuli – но какого-то окончательного, самостоятельного альбома, который хотелось бы назвать гордым словом “пластинка”, который доказал бы, что “Химера” существует не только в стенах “Там-Tама”, не было. Кассета, озаглавленная тем самым странным буквосочетанием ZUDWA, должна была полновесно утвердить “Химеру” в качестве одной из главных рок-групп города, если не страны. Как бы скептически ни отзывались участники записи о ее качестве, ZUDWA до сих пор способна свернуть слушателю голову – и по ней все-таки можно понять, чем была “Химера” и почему именно эта группа впоследствии превратилась в миф. Это очень интенсивная, громкая и напористая музыка, принципиально не помещающаяся в жанровые рамки: кажется, что все возможные определения, будь то “хардкор” или “арт-панк”, эта запись взрывает изнутри. Колюще-режущие аккорды, искры электричества, трубный зов, странные притчи и мистические заклинания в текстах – “Химера” как будто берет в оборот всевозможные здешние и нездешние традиции (от “Аквариума” и Башлачева до NoMeansNo и Slint) и закаляет их каленым северным железом. При всем при том это очень доступная, на физиологическом уровне понятная запись; чтобы почувствовать ее напряженную энергию, не нужна ни эрудиция, ни наслушанность. В конце концов, ZUDWA – это не только страшно, но и весело: эти оголтелые пляски в огне, этот смертный бой, это отрывистое приказание – “худей, сука, худей”.

Как бы то ни было, в 96-м не многие из тех, кто увидел в Питере загадочные плакаты, смогли увидеть и услышать, что подразумевали эти пять странных букв. Отведенный “Химере” ресурс везения, видно, был очень небольшим. Возникли проблемы с лейблом, Гаккелю пришлось издавать тираж самому. Выяснилось, что даже этот легитимный документ не может рассказать, что такое “Химера” на самом деле. Магия имени продолжала действовать: “Химера” оказалась химерой и в записи.

Андрей Алякринский

Все существующие записи “Химеры” не передают того, чем была эта группа. Любой рассказ по определению ущербен. Даже Сева Гаккель не нашел правильных слов, чтобы это описать. Я не смогу сформулировать так, чтобы было хотя бы отдаленно похоже на правду. Я могу сказать, что я записал пару пластинок этой группы, что я с ней ездил в пару туров в Швейцарию и в Германию – ну и что? Это ничего не значит. Ничего не говорит о “Химере”.

Всеволод Гаккель

Концерты всегда были важнее. И дело не в студии и не в правильном продюсере. Есть группы, которые тщательно репетируют программу, потом приходят и в студии ее фиксируют. Есть группы, которые приходят и начинают работать в студии, используя ее возможности и делая какой-то продукт, который сильно отличается от того, что она представляет собой в жизни. Группа “Химера” не репетировала никакой программы; практически альбом ZUDWA был записан живьем. Какие-то песни, я знаю, Эдик мог бы спеть лучше – но никаких дублей, никаких “давайте перепоем завтра” не было. Он приходил и играл.

Владислав “Витус” Викторов

По сути, качественных записей-то и нет. Только ZUDWA, и всё. И она делалась тоже впопыхах, и тоже ограничены все были – понимали, что все стоит денег. Был 96-й год. Это сейчас мы можем, ковыряя дома в носу и воспользовавшись компьютером, сделать заготовки. По сути, сейчас студия нужна только для вокала и барабанов. А тогда надо было сразу в студии все делать, даже некая нервозность была, потому что мы понимали, что за это люди будут платить – платил, по-моему, Сева. Я сейчас слушаю – записано вроде качественно, но вот сыграно… Мне вообще не нравится. Хотя Алякринский сделал нормальный звук, он выжал все, что возможно. Но по сути это очень сырая запись. Когда мы были в Европе и одну программу отыграли в течение месяца, помню, подошел какой-то человек и сказал: “Вы офигенно играете, как какая-то фирменная хардкор-команда”. Когда приобретается опыт, все начинает звучать вообще по-другому. А тогда получилось сыровато. Я понимаю, что другого товара нет и, к сожалению, не будет. Могло быть по-другому, но не получилось. Не повезло. Это судьба, может быть.

Юрий Лебедев

ZUDWA, вернее ЗУ-2 – “зарядное устройство модели два”, – одинокая забытая развалина некого орудийного сооружения, обнаруженного Эдиком на берегу какого-то водоема. Возможно, того самого озера Куйка (Эдик действительно родился в поселке Калевала в Карелии). Так Эдик ответил мне когда-то на вопрос, что означает это слово и эта песня. Широкой и узкой публике на концертах о предыстории этой песни подробно не сообщалось, да никто и не спрашивал. О том, что Сева придает этому буквосочетанию некий особый смысл, мы узнали уже позднее, когда он решил напечатать те самые одноименные плакаты задолго до записи альбома. Это слово, выраженное латинскими буквами, нам всем понравилось больше, чем оригинальное название забытого лафета. По крайней мере, в написанном виде оно для названия альбома явно не годилось. А ZUDWA подошло.

(Из интервью Дмитрию Меркулову для сайта edikstarkov.narod.ru)

Всеволод Гаккель

Когда дело дошло до издания альбома, я совершил глупость. Надо было дать ему возможность сделать как он хотел, и если он хотел никакую обложку – пусть так бы и было. Он сделал эскиз, неряшливый совсем, и говорит – вот обложка. А я начал противиться – мол, давай сделаем лучше, есть такая хорошая фотография… “А, ну давай”. Но я видел, что он согласился из уважения ко мне, с его ощущением это не совпало.

Артем Копылов

В 90-х я один раз видел, чтобы музыку такого рода рекламировали, – и это было, когда вышел альбом ZUDWA. Весь город был уклеен не афишами даже, а постерами, причем на них даже названия “Химера” не было, только фигура Эдика в фартуке с задранной башкой и слово ZUDWA. И все ходили и офигевали – что это вообще? Мне кажется, это был единственный у нас прецедент такого рода.

* * *

“Там-Там” был порождением своего времени – но время безжалостно уничтожает своих сыновей. Клуб существовал на птичьих правах, в нем становилось все больше наркотиков, в какой-то момент визиты ОМОНа вошли в привычку. Дикий капитализм 90-х начал обнажать зубы – и, хотя помещение “Там-Тама” было расположено отнюдь не в самом выгодном месте города, претенденты на него нашлись. “Там-Там” закрыли 22 апреля 96-го года; здание заняли новые владельцы, предъявившие невесть откуда взявшиеся права. Закрыли мгновенно, закрыли вроде бы даже вовремя: клуб выполнил свою миссию, начинались новые времена – времена, когда в городе начала появляться нормальная клубная инфраструктура, когда индустрия ни шатко ни валко начала работать и когда марш одиночек-энтузиастов по большому счету был уже не так уж и нужен. Но клуб закрылся – а люди остались. Дальше им предстояло двигаться самим.

История “Химеры” столь тесно повязана с историей “Там-Тама” еще и потому, что без него, по сути, никакой истории уже не было. Альбом вышел – но оценить его по-прежнему было толком некому. Группа играла – но будущего по-прежнему не было видно. Выживать с паспортом гражданина Луны становилось все сложнее.

Леонид Новиков

Была такая радиостанция “Катюша”, и там небезызвестный Илья Бортнюк спрашивал у Рэтда в прямом эфире: “У тебя такие классные перформансы, что бы ты еще хотел сделать на сцене?” А он говорит: “Я хочу повеситься”. Ну, все посмеялись, в шутку перевели. А он, как оказалось, ни разу не шутил.

Юрий Лебедев

В последние годы мы встречались только на репетициях. У всех было много своих забот: семья, работа. Кроме того, мы все действительно очень разные. Объединяло только сильное желание играть именно такую музыку (о сильном желании играть может свидетельствовать время одной из недельных репетиций в “Там-Таме”, когда мы там обосновались в 95– 96-м годах – в один день недели все неизменно собирались в девять, а может, и в восемь часов утра – уже и не помню). А на репетициях мы, как правило, не репетировали в обычном смысле – то есть не разучивали песен. Разве что перед намеченным концертом прогоняли раз-другой будущую программу. Или Эдик приносил новую песню – тогда для нее подбирали ритм. А обычно играли всякие импровизации для удовольствия. Некоторые темы потом стали песнями. Но их немного – песен, придуманных не лично Эдиком. Могу вспомнить только две – “Тотальный джаз” и “Скандинавец”. Тексты к ним Эдик придумывал уже после первого исполнения и часто прямо на концерте.

Раньше, когда я, Паша и Витус еще были студентами, бывало, заходили друг к другу иногда. Особенно к Эдику, когда он имел дворницкую на Петроградской. Но к нему и тогда, и после лезло столько людей, что навязывать еще и свою персону без особой причины становилось неловко. Да и на концерты, бывало, просились поиграть. Эдик же никогда не отказывал. “Сегодня с нами играет наш друг Ух”, – у меня и запись с такого концерта есть. Как правило, такие после первой песни уходили по-тихому. Но Юра-тромбонист, каким-то образом прибившийся к нам в 96-м году, прижился. Тоже странный человек. Был еще какой-то Антон, очень наглый и настойчивый. Много было людей. Но на Эдика, думаю, никто никак повлиять не мог.

(Из интервью Дмитрию Меркулову для сайта edikstarkov.narod.ru)

Владислав “Витус” Викторов

В 97-м году Гена уже работал на радио “Модерн”, я заканчивал институт и работал в музыкальном магазине. Для нас в то время музыка была таким времяпрепровождением, отдушиной. А Рэтд этим горел. И может быть, в этом был некий диссонанс. Я вот чувствую отчасти нашу вину, что мы не так относились к тому, что делаем. Для него это было самое важное в жизни. А для нас в тот момент начиналась бытовуха из серии выживания, трудоустройства и тому подобного. Естественно, нам нравилось заниматься музыкой, и нравилось безумно. Но в глубине души я понимал, что вряд ли что-то получится, хотя, надежда, конечно, умирает последней. В какие-то моменты нам что-то платили за концерты, и мы, по-моему, просто оставляли это Рэтду. Он сам пытался всем нам раздавать деньги после выступлений, но мы говорили – у нас есть на что жить. Да и платили-то копейки.

Юрий Угрюмов

К группе “Химера” у меня особенное отношение еще и потому, что это была одна из первых групп, которая выступила на сцене клуба “Молоко”. Познакомил нас Сева Гаккель. Весной 96-го “Там-Там” закрылся, а Сева музыкой “Химеры” и личностью Рэтда был абсолютно потрясен, он относился к ним очень трепетно и пытался всячески помогать. В частности, с его помощью они устроились репетировать на точке в здании какого-то бывшего НИИ – понятно, какое было время, никаких разработок там уже не велось, и люди с удовольствием сдавали помещения в громаднейшем здании подо все что угодно. И по стечению обстоятельств клуб “Молоко” открылся от этой точки в пяти минутах пешком. Если мне не изменяет память, концерт “Химеры” был то ли вторым, то ли третьим концертом в клубе “Молоко” вообще. Это был декабрь 96-го года.

Алексей Михеев

Точка, где они в то время репетировали, – огромный институтский корпус, заброшенный совершенно – пустые лаборатории, производственные помещения. Настоящая “Зона” Стругацких. И плюс еще первитин – вперемешку, наверное, уже с героином…

Егор Недвига

За неделю до его гибели мы случайно на улице пересеклись в Выборге. И я его просто не узнал, это был другой человек, он находился в какой-то жесточайшей депрессии. Посеревший, неулыбающийся, абсолютно неразговорчивый. Это был не Эдик Старков, которого я всегда знал. Я его спросил: “Эдян, в чем дело, ты что-то грустный какой-то?” Он говорит: “Ты знаешь, Егор, я чувствую, что в последние несколько месяцев у меня нескончаемый ступор, не знаю, что со мной такое”. Я ему: “Да ладно, расслабься, сейчас зима, у всех депрессняк, скоро весна, и все пройдет”. Он как-то многозначительно ухмыльнулся: “Ну да, наверное”.

Владислав “Витус” Викторов

Ему было тяжело. Он приходил ко мне несколько раз, и я просто денег ему давал, реально человеку нечего было есть. Но он не предавал себя. Наверное, он мог пойти работать – поначалу же он какое-то время работал дворником, но потом эта история закончилась, потом он жил в “Там-Таме”, потом “Там-Там” закрылся, и ему пришлось искать себе пристанище. В тот момент было уже достаточно много клубов, были какие-то более-менее популярные коллективы, которые регулярно играли. Мы вроде как бы тоже выступали и даже в Европе играли, но были как бы не при делах. Как будто это никому не нужно было. Может быть, от этого была растерянность.

Всеволод Гаккель

Безусловно, были наркотики. У него вообще ближе к концу было страшное окружение, эти люди меня очень пугали – но я ничего с ними сделать не мог, это была его среда. И он жил в ней, жил одним днем; я бы вообще мог применить к нему слово “нестяжание”. Не то что монашеская аскеза, а вот такое абсолютное отсутствие привязанности к материальному миру. Ему не нужно было ничего ни от кого. При этом у него была колоссальная зависимость от взаимоотношений с его женой Тосей. Колоссальная. И была в нем еще какая-то ребячливость, даже инфантилизм какой-то. Он мне нередко дарил всякие подарки и при этом всякий раз очень стеснялся.

Алексей Никонов

В одну из последних наших встреч я приехал в Питер и сказал, что готов вмазаться “винтом”. Мы поехали на Сенную покупать пузырьки и жгуты у старушек. Там их не оказалось, мы купили бутылку водки и выжрали ее на хате у каких-то чертей, которые уже дошли до того, что собак жрали. Рэтд тогда жил с ужасными людьми, совсем безбашенными. Один из них подошел ко мне с ножом и сказал: “Ты здесь находишься только потому, что ты приятель Рэтда”. Сам Рэтд был такой угрюмый, но я не люблю у людей в душах копаться и не стал спрашивать, что там. А последний раз, когда его я видел, это было в Выборге, в “Кочегарке”, буквально за день до смерти. Я тогда сторожил ворованный лес и шел с работы. Я перестал барыжить, у меня вообще не было денег, и я стал писать стихи. Но я не понимал, кому это надо. И вот я зашел в “Кочегарку”, там сидел Коля Бенихаев, мы с ним начали только-только играть на гитаре, но мы дурковали, это не было группой в том смысле, как сейчас. Это просто был прикол наркоманов. Всем весело. А тут наоборот – все сидят понурые, вмазываются. И говорят: жизнь – говно. Я захожу – говорю им: “Ну да, Рэтд, у меня тоже жизнь говно. У всех жизнь говно в это время”. А через четыре дня приезжает Михеев и начинает искать Рэтда.

Виктор Волков

Эдик был человеком мягким и добродушным. Я думаю, он попал в сильную зависимость от наркотиков. Вот мы недавно смотрели фильм про Pink Floyd, там был Сид Барретт. Он поймался на наркотики. Это я сейчас понимаю. А тогда не понимал: я сидел с ними, общался, но не понимал, что они под чем-то. Я же сам не употреблял ни разу, опыта такого не имею. И Эдик как-то при мне сказал: “Да, я знаю, я поймался”. Вот его слова. Это было где-то за полтора года до его смерти. А когда он пропал – никто и ухом не повел. С ним такое случалось. А потом прошла неделя, его нет, стали лазить по чердакам – и нашли.

Юрий Угрюмов

Рэтд ушел из жизни как раз в том здании, где у них была репетиционная точка. Опять-таки все это было рядом с “Молоком” – мы даже ходили его искать. Пришел встревоженный Сева, поведал мне о том, что Рэтд пропал, его давно никто не видел и вроде бы последние дни он обитал на репетиционной точке. И мы пошли посмотреть, что там да как – был Сева, был я, был Леша Михеев. Суровым морозным днем пошли на точку, там никого не было, но кто-то из работников этого НИИ сказал, что они видели что-то странное на чердаке. Мы пошли посмотреть – и именно там Леша Михеев увидел Рэтда в петле.

Виктор Волков

Я думаю, Эдик умер от безысходности. При всей отвязности он был очень мягкий, добродушный человек. И то, что он с Тосей расстался, тоже, наверное, его мучило. Еще и наркотики… Я думаю, он это сделал не в трезвом состоянии. Он же сказал: “Я поймался”.

Алексей Никонов

Когда Рэтд умер, над городом висела комета. Она была какая-то зловещая, туч вообще не было. Я тогда работал в промзоне и видел над собой черное-черное небо с таким здоровым бело-синим шрамом.

* * *

В середине февраля 97-го Эдуард Старков, живший тогда на репетиционной точке, пропал. Его нашли через неделю. В петле. История группы “Химера” закончилась через десять месяцев после истории клуба “Там-Там”.

Все остальное – послесловие.

Илья “Черт” Кнабенгоф

О Рэтде вообще невозможно говорить как о человеке. Он им не был, это вообще абсолютно другое существо. Он был пришельцем самым настоящим. На Земле родилась просто оболочка, тело, а внутри сидело существо абсолютно нечеловеческого плана. Поэтому и музыка была соответствующая. И то, как он воздействовал на людей. Людям нравилась “Химера” не потому, что они как-то так играли, а из-за впечатления, которое Рэтд производил. Неважно, что звучало, люди чувствовали энергетику. Как мотыльки, которые слетаются на свет фонаря. И Рэтд обладал фантастической силой в плане завораживания людей. Это было нечто неземное, тайна внутри. Люди его не принимали, его боялись, сторонились и не понимали. Единственным местом, где он мог чувствовать себя свободным, был клуб “Там-Там”. Потому что в нем собрались абсолютно такие же, как он. Только там альтернатива и была настоящая. Сегодняшняя альтернатива – это анекдот, это песочница, в которой дети играются в альтернативу. Для них это повод потешить самолюбие. А в “Там-Таме” звучала музыка, которую нельзя было услышать нигде. И это была настоящая альтернатива. И Сева Гаккель бился за эту альтернативность, в “Там-Там” не пускали группы, которые звучали традиционно.

Андрей Алякринский

Не думаю, что “Химера” как-то повлияла на современных музыкантов, но она была, и ее след, безусловно, присутствует. Люди были, музыку играли, ее кто-то услышал. Я бы не стал говорить, что отзвуки “Химеры” я слышу сейчас у Ильи Кнабенгофа из группы “Пилот”, который спел песню ZUDWA, сука, блядь.

Владислав “Витус” Викторов

У него было свое отношение к жизни. Есть люди, которые подкидывают поленья в огонь и тусуют всю жизнь. Как я. А есть – которые сгорают полностью. Эдик, наверное, из этих людей. Просто как факел. Сгорел, и всё. Он использовал себя. По сути, он собой рисовал жизнь. Он был как гитара, как струна.

Александр Долгов

Само собой, “Химера” была олицетворением клуба “Там-Там”. Потому что имела самое прямое отношение к Гаккелю. Он изо всех сил старался ее протолкнуть. Что само по себе смешно. Я ни в коем случае не хочу уничижительно пройтись по желанию Севы раскрутить их. Просто этой группе не было дано играть нигде, кроме как в подобных рок-притонах. Потому что музыка была соответствующая. Году в 94-м их снимало какое-то центральное телевидение, давало короткую новость с концерта “Химеры”. И группу там представляли не музыканты, а Гаккель, который и привез их в Москву. И вот у него спрашивают: “Какую музыку играете?” Сева отвечает: “Дурацкую!” Всё, это была единственная реплика. Может быть, он что-то еще говорил телевизионщикам, но они оставили только эту фразу, которая рассказывает всё и об этом коллективе, и о музыке, которую они играли.

Владислав “Витус” Викторов

Мы играли на фестивале “Учитесь плавать” в Москве. Как я понимаю, туда нас впихнул Сева, но Скляру мы не нравились. И Тутта Ларсен потом сказала про “Химеру”, я помню, что это неумелая какофония. Но тут другое отношение к музыке. Вообще есть музыкальная культура Петербурга и есть Москвы, я их различаю. Здесь совершенно разные фишки. Московские музыканты, даже андеграундные, идут в сторону западной музыки, пытаются повторить какие-то “фирменные” вещи. Это хорошие крепкие идолы, которых трудно в чем-то обвинить, но у питерской музыки есть что-то свое, на питерском менталитете в чем-то основанное. То есть, например, группа “Аукцыон” никогда не могла бы организоваться в Москве. Та же самая “Химера” – вообще не московская группа. Московские коллективы – это “Звуки Му” и “Центр”. И это принципиально разные вещи, хотя между городами несколько часов езды на поезде.

Алексей Михеев

Я думаю, он абсолютно выполнил свою миссию, и, когда в Лондоне был издан альбом ZUDWA, мотивация исчезла. Здесь его уже ничто не держало. Да, он тогда жестко торчал. И рядом с ним был один человек, который подвел его к этому. Но опять же, общаться с этим человеком – это был его выбор. Наверное, если бы он еще немного протянул, то смог бы влиться в коммерческую музыку, которая сейчас существует. Но в тот момент его музыка не могла быть коммерчески востребованной.

Владислав “Витус” Викторов

“Король и Шут”, впоследствии суперзвезды, – они перед нами поначалу играли. И у Горшка был то ли перформанс, то ли просто нахреначился так, что блеванул прямо на сцене. Сева наказал их – запретил играть то ли месяц, то ли два. Для нас это был детский сад. То есть мы для них были чем-то уже серьезным, а “Король и Шут” был не то чтобы разогрев, разогревающих групп не было, как правило, играло по три группы, но в начало ставили тех, кто послабее.

Андрей Алякринский

Много подобных примеров. Есть замечательная группа XTC, повлиявшая на кучу популярных команд, – но при этом они никогда не собирали более 1500 человек на концертах, что по тамошним меркам полный провал. Там человек из-за этого сошел с ума, провалялся в дурках несколько лет – именно из-за того, что они так и остались группой для музыкантов и больше ни для кого. И я не могу сказать, что “Химера” недооценена. Те, кто мог, те оценили. Просто записи, к сожалению, не отражают ее в полной мере – это максимум процентов тридцать того, что было на самом деле. В них нет той энергетики, той мощи, того ветра.

Владислав “Витус” Викторов

Смутное время – не повезло. Чуть-чуть пораньше или попозже… Хотя пораньше – не факт, что вообще бы разрешили играть такое. В конце на нас люди уже приходили и были даже фанаты – в любом месте мы могли собрать 200 человек, нормально по тем временам. Причем никакой рекламы, ничего, всё только на сарафанном радио. Когда компьютеры начали появляться – я компьютерной музыкой немножко занялся, сэмплами. И сейчас думаю – эти бы возможности да в то время! Первый альбом “Депутата Балтики” писал человек, у которого был четырехканальный кассетный магнитофон, портостудия – и это было мегакруто. Вот эта хрень бралась за нереальные деньги на два часа записаться. Сейчас это, конечно, смешно – на ноутбук, даже на планшет можно хреначить все, вообще не напрягаясь, причем с таким качеством! То есть чуть-чуть не повезло. Чуть-чуть бы попозже – он бы узаписывался, это было бы столько проектов, у него была куча идей. Жалко, конечно. Жалко.

Артем Копылов

Время было не самое удачное. Если бы Эдик был сейчас и я бы обладал теми мощностями, которыми сейчас обладаю, это была бы совершенно другая история. Он был бы колоссально популярен. Тогда они действительно были в андеграунде, были замкнуты в локальной, очень узкой субкультуре. А Эдик был очень колоритной личностью, он над этим всем возвышался. Если проводить параллели, я не стесняясь могу сказать: был Кобейн в Nirvana – и был Эдик Старков в “Химере”. Если брать 90-е годы, то сопоставимых по масштабу личностей здесь попросту не было.

Всеволод Гаккель

Можно, конечно, вешать ярлыки, вроде того что Рэтд – русский Курт Кобейн. На самом деле ни фига подобного. Пусть они говорят, что Курт Кобейн был американским Эдиком Старковым. Подобные личности – это вещи в себе, с ними невозможно проводить параллели, их невозможно чем-то назвать.

Александр Долгов

Разумеется, “Химера” повлияла на многих. Их помнят до сих пор. Но это на уровне совершенно маргинального круга, очень закрытого. Там до сих пор все так же варится, кстати. Это даже не котел, это какая-то совершенно закрытая консервная банка.

Алексей Никонов

То, что делала “Химера”, – это очень важная вещь, которая была упущена в нашей андеграундной культуре. Вся эта грязь, которую у нас обычно считают какими-то пьяными выходками, в случае с “Химерой” была законным основанием самой музыки. У нас ведь шумовую музыку играли снобы и интеллектуалы – а Рэтда никак ни тем ни другим назвать нельзя. По сути, его группа была фактически единственной панк-нойз-группой в стране. Они были одни из немногих, кто понимал, что нужно играть. Другой вопрос, что вокруг никто не понимал, что им нужно хотя бы не мешать.

* * *

 

Глава 3

Я – экстаз: “Собаки Табака” и московское индустриальное подполье

Осенью 91-го, всего через полтора месяца после недолгого взлета и падения ГКЧП, Москву снова трясло – правда, по счастью, не от рассекающих по проспектам танков, а от громовых раскатов тяжелого гитарного звука: на летное поле Тушинского аэродрома высадился фестиваль “Монстры рока”. Каждой своей деталью он будто нарочно свидетельствовал о собственной эпохальности, в своем исполинском размахе был разом и патологической прощальной тризной отходящей в прошлое империи, и впечатляющим прологом к новому времени. Там играли в качестве хедлайнеров Metallica, AC/DC и Panthera – группы, приезд которых в Советский Союз раньше можно было представить только в сценарии какой-нибудь черной комедии. Там собралось то ли 400, то ли 700 тысяч человек – посчитать точнее было невозможно, да в окружающем сумбуре никто и не старался. Там фанаты насмерть бились с милицией, словно предвосхищая будущие сражения на бесконечных протестных митингах 90-х. Там стало понятно: русский рок, может быть, и сдает позиции, лишившись главного идейного врага, но русский металл только набирает силу – и с этой силой придется считаться.

Металлическая культура даже слишком хорошо соответствовала запросам времени. В ней существовал четкий стиль одежды и жизни, позволявший безошибочно отличать своих от чужих (полезная вещь для начала 90-х, когда повсюду царило предчувствие гражданской войны). В ней имелась простая и понятная идеология – мужская сила, суровая индустриальная романтика, свобода против конформизма. В ней чувствовалась агрессия, которая, если что, кому угодно позволит дать отпор, в ней предполагалось чувство локтя и ощущение братства. Один из авторов этих строк отчетливо помнит номер позднесоветского журнала “Мы” со статьей “Люди гибнут за металл”, наивный социологический анализ которой напрочь заслонялся доминировавшей в тексте интонацией восхищенного испуга. В общем, ничего удивительного в том, что молодежные массы потянулись к тяжелому року, не было – как не было ничего удивительного и в том, что у отечественного металла немедленно появились свои герои. Одним из них стал предприимчивый Сергей “Паук” Троицкий, лидер треш-металлического ансамбля “Коррозия металла”, создавший вокруг себя целое движение и успешно извлекавший из него дивиденды. Паук организовал “Корпорацию тяжелого рока”, взял под свою опеку целый выводок молодых групп и придумал фестиваль “Железный марш” (позже породивший еще и одноименный журнал с телепередачей). Нехитрый лозунг “Больше треша, водки и дьявольского угара” пришелся по вкусу подросткам из неблагополучных семей, равно как и громкая, быстрая и лютая музыка, которая под этим лозунгом звучала. Вскоре “Железный марш” сотрясал окраинные ДК по всей стране.

К чему мы об этом рассказываем? К тому, что траектория музыкального развития отдельно взятой персоны редко бывает линейной: как известно, в резюме большинства техно-диджеев обнаруживаются сведения о том, что в пятнадцать лет они играли панк-рок. Разумеется, железо быстро заржавело, Паук подался в карикатурные фашисты и начал зарабатывать деньги на стриптизе, его питомцы в большинстве своем осели в маргинальных рок-клубах, сохранив верность жанру и его простой, как три копейки, идеологии. Но не все. В числе хедлайнеров “Корпорации тяжелого рока” была группа “Кронер”, исполнявшая стремительный треш-метал и от соратников отличавшаяся разве что изощренной ритмической структурой песен. И именно “Кронер” стал предтечей “Собак Табака” – важнейшей формации московской индустриальной музыки.

Роберт Остролуцкий

“Кронер” был группой второго эшелона хеви-метала. Моим крестным отцом в музыке стал Анатолий Крупнов, он нас принимал в Рок-лабораторию. Вступив туда в 86-м году, мы дали первый концерт, нам было по шестнадцать лет. И по всего лишь одному объявлению на стене в Рок-лаборатории “Кронер” собрал тысячный зал. Я тогда был зациклен на риффах, аккордах и так далее, а играли мы прогрессив-треш. Потом у нас появилось много поклонников, мы объездили всю страну, но с какого-то момента я перестал получать удовольствие, потому что все это было одно и то же. Я очень устал от этого проекта и его участников, меня все достало. Примерно в этот же период я познакомился с Владимиром Епифанцевым, где-то в 91–92-м годах. В итоге через три года я ушел к нему делать музыку для театра, а он в свою очередь пришел в “Кронер” вокалистом. Для меня это был лучший период в истории группы. В театре я играл в основном на гитаре: шумы, эмбиент, – создавал атмосферу. Иногда получалось очень романтично и гармонично, иногда – просто выплеск ярости. Так, по сути, я подошел к эпохе под названием “Собаки Табака”. Я вообще не очень разбирался в андеграунде и только со временем понял, что мимо меня прошел целый пласт культуры. Я увидел и услышал нечто подлинное, выброс чего-то древнего и животного. Не назову это шаманизмом, но что-то его напоминающее, некое возвращение к истокам музыки. Это хаос, это шум и ритм, это эмоции, которые определяются личностью. Человек вводит собственный порядок вещей, ведомый лишь ему. И, если он умеет это делать, ему верят. Шаман просто стучит ладонью по дереву, а люди вокруг впадают в состояние, которое обогащает тело, разум и опыт. Это в корне отличается от современной музыкальной культуры, так как она призвана восхищать – гармониями, пассажами, владением инструментом. А та культура, о которой говорю я, – это возможность довериться тому, что человек на сцене делает в данный момент. Попасть в его мир, наблюдать или даже участвовать в процессе. Шаман бьет в барабан. Люди вокруг… их сердца начинают биться в этом ритме. Он замедляет ритм, и для всех наступает транс. Это сила.

* * *

“Когда-то “Кронер” был одной из лидирующих тяжелых команд страны, регулярно участвовал в пауковских “Железных маршах” и пользовался большой популярностью у металлистов, – писала в 96-м году газета Московской рок-лаборатории “Дверь в рокенрол”. – Но вдруг Роберт Остролуцкий передумал играть треш и прислушался к новым модным течениям. В результате чего “Кронер” делает теперь первую индустриальную музыку, с которой впору отправляться на фестиваль “Учитесь плавать”. Сам Роберт остриг свои лохмы и принарядился в строгий пиджак, в котором выглядит очень мрачно. Состав: Роберт – гитара; Владимир Епифанцев – шоу, голос; Андрей Черный – бас; Евгений Кустов – ударные. Брат Роберта Андрюша занимается криком, танцами и внесением элемента “детской нервозности”. Владимир Епифанцев, выпускник Щукинского училища, ненавидит официальный традиционный театр и всячески пытается его разрушить. Пока он занимается этим в “Кронере”. Роберт на сцене статичен и зловещ, а Епифанцев безумен и подвижен. Вкупе с мальчиком в галстуке Андрюшей они создают какую-то магическую атмосферу, которой прекрасно соответствует скрежетание гитар. Несмотря на явные уже стилевые различия, “Кронер” не отказывается от выступлений на “Железных маршах”. Но большинство зрителей на этих фестивалях начинают скучать. Не врубается, блин, народ в индастриал”. В конце материала следовала небольшая приписка – мол, совсем скоро Остролуцкий собирается запустить новый проект под названием “Собаки Табака”.

И правда, y индастриала в России странная судьба. Прочие заграничные восьмидесятнические течения (постпанк, синтипоп, да тот же металл) без особого труда переносились на отечественную почву и запускались в массовый оборот – индустриальная культура так и осталась своего рода тайным знанием. Когда Ministry и Nine Inch Nails собирали стадионы в Европе, российский индастриал оставался историей сугубо для своих. Традиционная в таких случаях метафора секты здесь и правду как нельзя более уместна. Музыканты, занимавшиеся этой музыкой, в большинстве своем либо тяготели к эзотерическим учениям и культам, либо исповедовали крайне радикальные политические взгляды (а нередко и то и другое). Они сознательно держали дистанцию не только от любых проявлений мейнстрима (что еще можно было объяснить), но зачастую и от своих собственных соратников. Конечно, в индустриальных кругах не обходилось без собственных фэнзинов, фестивалей и прочих субкультурных атрибутов, но существовали они на каком-то сверхлокальном уровне. Если сравнить московские и петербургские индустриальные кассетные сборники тех лет, можно увидеть, что они вовсе не пересекаются по составу участников. Как выяснилось сильно позже, многие близкие по духу и звуку группы о самом факте существования друг друга узнали много лет спустя, когда у них появился доступный интернет.

Андрей Бухарин

В 90-е наша индустриальная сцена только формировалась. На поверхность все вырвалось к концу десятилетия, после смерти Брина Джонса из Muslimgauze, когда начались фестивали его памяти, сыгравшие объединительную роль. А в начале десятилетия самой важной фигурой в этом смысле был Алексей Тегин. Уникальный персонаж, сын знаменитого советского художника-соцреалиста, сам художник-гиперреалист, очень успешный на подпольном уровне. Живопись бросил и сосредоточился на музыке, а его самого часто писал Сергей Шерстюк, его друг, тоже подпольная знаменитость. Внешность Тегина была исключительной, кроме того, что-то у него было с носом, который был постоянно заклеен пластырем. Главным источником вдохновения для Тегина были Swans – к их музыке он относился как к канону и так ее и играл – диктаторски дрессировал своих музыкантов и расписывал песни Swans по нотам. Я часто бывал на его концертах, а как-то раз общий приятель привел к нему в гости – индустриальный бог сидел на полу и виртуозно играл на акустической гитаре фламенко. Невероятный персонаж. Тегин оказал колоссальное влияние на развитие индустриальной сцены – но в итоге остался чуть ли не самым невостребованным из всех. Позже он окончательно ударился в тибетский буддизм и стал исполнять ритуальную тибетскую музыку, используя, как полагается, инструменты, сделанные из человеческих костей. Сам я тоже в начале 90-х вел какую-то деятельность, сыгравшую определенную роль. Я тогда контактировал с Psychic TV и издавал газету про индустриальную культуру “23 Post”. На некоторые неокрепшие мозги она повлияла, как мне признавались потом.

Алексей Тегин

Дело в том, что в индастриал я не приходил, потому что не знал, что это индастриал. У меня все так начиналось – маленьким я играл The Rolling Stones, Джона Маклафлина там, еще чего-то такое. Особенно любил Джими Хендрикса. Ни о каком нойзе мне еще ничего не было известно. Но дело в том, что Джими Хендрикс – это вуду. У него на первом месте стоит не рок-н-ролл, где все эти нотки, а чистый звук как таковой. Его песенки, не им сыгранные, слушать невозможно. А когда он играет – он звук играет. И, когда я играл, я тоже понял, что главное не мелодия, а звук, его модификация. А звук – это power, который вот то есть, то нет. Как ветер. И после этого я стал понимать, что если ты берешь какие-то инструменты, которые могут поймать этот ветер, то давай бери их и играй. Потом я думаю: так, зачем эти звуки мы вкладываем в структуры рокабилли? Ну, квадрат, рок-н-ролл. Этого можно же и не делать. Дальше – больше. Через любовь к звуку как таковому я вдруг понял, что сама по себе музыка – это извлечение, то есть декларация, энергии различными способами. Почему это может быть интересно другим? Потому что энергия – это и есть некий код, странный набор каббалистических посланий, вибраций, которые отзываются в твоем спинном мозгу. Мы ведь люди спинного мозга, а не головы. Там вся суть. И это возбуждает те непонятные воспоминания о времени, когда мы были еще тем, кем мы должны быть, а не теми, кем мы стали. И если ты это слышишь, то это действительно настоящая музыка. А если этого нет – то это игра с чувствами или еще с чем-то. В какой-то момент я остался один. Абсолютно. Спал днем, ночью ходил по городу и занимался своими делами. То есть вне цивилизации находился. Окна у меня были черной бумагой занавешены – я вообще мир не воспринимал. Соответственно, ты погружаешься в свое собственное сознание, похожее на огромное болото нефтяное или на какую-то дикую жижу. И вот в этой темноте ты блуждаешь все время. Но в этой темноте, блужданиях, оказывается, есть что-то. Ты вылавливаешь это сам, и тебе хочется это как бы реализовать.

Герман Виноградов

Леша Тегин чем интересен – он как черный дрозд. Сам не сочиняет ничего, но все время пытается исполнить чужие произведения лучше, чем те, кто их сочинил. Или создает реконструкцию такую, которая была бы мощней. То есть если он тибетские мантры поет, то поет ниже монахов, у него все мощнее звучит. Если Swans – то громче и больше экспрессии. Если он рисует, играет… В общем, все он хочет то же самое, только берет образец, но делает его лучше. Такая вот, в принципе постмодернистско-китайская у него идея. У черного дрозда – у птицы – у него нет своей песни. Он все время имитирует всех. Он великий имитатор. Вот Леша тоже такой.

Алексей Тегин

“Африканец”, Сережа Бугаев, притащил кассету Swans, которую они ему подарили. Я ее послушал – о, какой у ребят подход классный. То есть звук в чистом виде идет и оттуда голос, который типа выныривает, что-то пытается и опять гаснет в этом шуме. Что там пел Джира? Мантры. Там есть текст – но он почти ничего не значит. Очень часто он начинает циклить одно слово как мантру с разными интонациями, что похоже на вуду, на заклинания… То есть это некая форма шаманизма. А шаманизм, как известно, работает с энергиями достаточно инфернальными и, в общем-то, этот мир воспринимает только как какую-то переводную картинку. Мне это очень нравится. И соответственно, звуки, которые из этого инфернального мира как бы ты достаешь… Это уже потом их назвали “индастриал”. Видимо, потому что на предприятиях подобные звуки слышны – там, работа станков, еще что-то. Разгрузки-погрузки, бетономешалки. То есть звук есть, человек его произвел. Но он не музыкальный. И это не природный шум.

Артемий Троицкий

До некоторой степени к индастриалу можно было отнести Курехина, но, конечно, только в отдельных его проявлениях: на некоторых представлениях “Поп-механики” случались эпизоды, музыкальные фрагменты такого рода. Если говорить уже о людях, которые осознанно этим занимались, то это, конечно, Леша Тегин – я даже сам с ним играл, причем довольно долго и, как правило, непубличным образом. И еще один наш индустриальщик, как я считаю, очень недооцененный, – это Герман Виноградов. Он не из музыкальной тусовки, он художник, который устраивал перформансы с огнем, водой, металлом и так далее. Поначалу они воспринимались скорее как визуальные, однако Герман их записывал, и потом, слушая это, я просто поражался, до чего же там интересные звуки.

Герман Виноградов

Я как архитектор проектировал здания и работал, когда еще был студентом, – и делал макеты не только из картона, но и из стали и металлов. А архитектурное мышление – оно тотальное. Оно и художественное, и техническое, и математическое, и объемно-пространственное, и так далее. А потом у меня появилась мастерская – “Детский сад”. И тут началось. Работа дворником открыла пространство свалок, и оттуда появились предметы. Потом в какой-то момент меня осенило, что, чтобы трубка зазвучала, нужно, чтобы она не была зажата. Грязную трубку я нашел на улице, пнул ее, она летит – поет. Я взял, постучал – но она не звучит, когда она в руке, когда держишь ее. А когда летит – поет. И это в принципе к индастриал-культуре это не имеет отношения. Это, наоборот, освобождение материала, перевод его в другую сферу. То есть из грубой материи он становится источником совершенно свободных вибраций. Рокеры по металлу тупо долбят, стоят и долбят по листу. Это предельная тупизна. Так что о существовании индастриала я понятия не имел. Это было свойство души, просто появилась возможность – и я стал это делать. Во мне это заложено просто. У меня в генах линия священников есть, линия математиков и линия металлургов. И философов. Вот оно все и свелось. Плюс склонность к ритуальному оформлению реальности вокруг себя. Тогда я чувствую себя комфортнее. Любое пространство, в котором я нахожусь, должно быть, грубо говоря, храмовым.

Алексей Тегин

У меня была база концертно-репетиционная под садом “Эрмитаж”. Кафельная такая комната, метров сто, где стояло три киловатта усиления лампового, еще больше даже, наверное… И две ударные установки, семплер, какое-то железо – все это я натаскал. И я там, например, развлекался – в час ночи я приходил, садился за барабаны, хватал вот эту вот гитару сраную – и на полную громкость штырил. Туда приходили люди – девочки – тоже очень любили. Они садились напротив колонок, раздвигали ноги, значит, и туда эти три киловатта мы им запихивали, что им очень нравилось.

Александр Кондуков

За исключением “Собак Табака” наша индустриальная сцена 90-х мне казалась наивной и смешной – все драли у Ministry, Revolting Cocks и Coil. Выделялась еще группа Reutoff. Она не была ни на кого похожа, и я знал массу бытовых историй человеческого мракобесия, с ними связанного. Чего стоили только рассказы моего друга Сереги (он ими занимался и подгонял мне диски) о выездах на базу, расположенную в промзоне подмосковного Реутова, которая по всем параметрам походила на раздутый до раблезианских масштабов русский черный вигвам. Многодневные выматывающие пьянки в экстазе самоотречения даже визуально делали этих людей идеальными имперсонаторами русского индустриального человека – с тяжелым взглядом исподлобья, бесформенным лицом и всепонимающей улыбочкой василиска. Мне до сих пор они кажутся самыми инфернальными и талантливыми из русской индустриальной и околоиндустриальной кодлы, хотя порой слушать их совершенно невыносимо. Это идеальное соотношение задач в музыке и ее фактического звучания. Прочие увлекавшие меня группы типа Nine Inch Nails использовать как источники вдохновения русским командам было явно сложно в силу ограниченного технического арсенала, отсутствия нужных качеств у вокалистов и просто обычной зажатости – не все же жили в мире гиньольного театра и не все внятно представляли, как себя нужно вести на сцене.

* * *

“Собаки Табака” – очень типичная для московского индустриального подполья история и одновременно едва ли не самый яркий его эпизод. Да, они начинали не с нуля: после “Кронера” у них был опыт и записей, и гастролей, их знали в тусовке, им было где репетировать и выступать, в конце концов, они попросту жили в Москве. Тем не менее их перевоплощение по сути было шагом в никуда – вполне себе в духе времени, бывшего эпохой радикальных, но не всегда понятных перемен. “Собаки” променяли пусть локальную и скоропортящуюся, но все же популярность “Кронера” на полную неизвестность. Игру по правилам на игру без правил, выверенные пулеметные партии на зашкаливающий шум низких частот. Они не были первопроходцами (в их музыке можно расслышать всех от ранних Swans до Nine Inch Nails), но шли в ногу со временем. Во всех смыслах – “Собаки Табака” разом звучали в духе общемировых тенденций, и по духу, по энергетике резонировали с суровой и отчаянной действительностью российских 90-х. По большому счету история “Собак Табака” и их окружения – это не про музыку, но про образ жизни, поведения; про потайную культуру, которая могла появиться только в 90-х – и только в Москве.

Алексей “Прохор” Мостиев

Поначалу я увлекался новой волной, электропопом, металлом, гранжем… Доставалось все это в основном через студии звукозаписи и пиратские польские кассеты. Потом появилась передача Игоря Лобунца на “Эхе Москвы”, где он ретранслировал немецкую независимую радиостанцию “Радио ‘Марабу’”. Именно тогда я впервые услышал Front 242, Laibach, Ministry и через эти шлюзы с головой ушел в индустриальную культуру. На тот момент это было нечто новое и экспериментальное; оно тянуло к себе как магнит. В моей жизни появилась “Горбушка”, я проводил там все свое свободное время – дошло даже до того, что устроился продавцом дисков. Количество музыки стало зашкаливать, все заработанные деньги я спускал на компакты. Году в 95-м решил купить себе электрогитару, и мы с моим другом Борей Акимовым, который тогда обучался игре на ударных, создали нашу первую группу. Причем, несмотря на весь музыкальный багаж, начали мы с банального металла. У нас были все атрибуты стиля – длинные волосы, черная одежда и так далее. Длилось все это около года, пока судьба не столкнула меня с Робертом Остролуцким, Володей Епифанцевым и Алексеем Тегиным.

Виктор “Пузо” Буравкин

У меня все началось с альбома Einsturzende Neubauten “Collaps”, который мне притащил приятель. Потом был “Psalm 69” Ministry, он тогда только вышел. Потом услышал SPK. В общем, обслушался старой индустриальной волны и так вошел в этот волшебный мир. Причем по клубам я не ходил, потому что денег не было, на дворе был 93-й год. Так что я был совершенно не в курсе того, что у нас с музыкой происходило. Зато мы с приятелем сразу же сколотили индустриальный дуэт. Залезли на крышу моего дома, где очень много всяких железок валялось, приволокли их в квартиру и при помощи двух дек, убогих мини-микшеров и отечественных ревербераторов все эти наши полуимпровизационные зарубы сразу же стали записывать.

Борис “Тревожный” Акимов

Я увлекся индастриалом довольно поздно – уже году в 96-м, наверное. В тот момент, когда Einsturzende Neubauten приезжали в Москву. Так получилось, что впервые я их услышал только на концерте. И вот после этого все понеслось очень резко.

Виктор “Пузо” Буравкин

У меня сначала была группа FM, которая впоследствии превратилась в Inquisitorum. В соседнем с моим доме находился подвал, и я знал, что там когда-то была репетиционная база, где играли группы типа “Мафии”, “Детей Кеннеди” и так далее. А тогда подвал был какой-то бесхозный, целый год стоял открытым. Мы были бедными студентами, базу снимать было не по карману, а играть нам было негде. Я пришел к директору ЖЭКа, где грамотно сформулировал: мол, есть коллектив местной молодежи, просьба предоставить пустующее помещение, которое мы обязуемся привести в порядок, и так далее. Как ни странно, помещение нам предоставили. А Борис Тревожный тогда уже играл вместе с Прохором. И Прохор, как парень ушлый, выцыганил в ЖЭКе мой телефон и позвонил на предмет подвала. И вот тут-то выяснилось, что мы слушаем очень похожую музыку. У них был аппарат: несколько комбиков, мониторы, усилители, барабанная установка – нужные вещи, и мы решили скооперироваться. Скооперировались, был год 97-й, наверное. И однажды Прохор сказал, что появились какие-то чуваки, который мутят индустриальный сборник – Future Sounds оf Moscow. “Хотите поучаствовать?” – “Еще бы! Настоящий сборник!” Вот так я и прознал про “Собак Табака”.

Роберт Остролуцкий

Как-то раз я поехал в Севастополь отдохнуть. Туда же с гастролями приехала группа E. S. T. Моя подруга Мария Крупнова на тот момент была женой их гитариста Василия Билошицкого. Им было не очень комфортно находиться в гостинице, а я снял домик, и в итоге они подселились ко мне. Мы сидели долгими ночами, ели шашлык, пили вино, общались, и однажды в гости пришла какая-то странная женщина, которую нам представили как ведьму. Увидев, что мы едим, она рассказала историю, как однажды ехала по побережью Крыма, вдоль которого татары продавали шашлыки. Она почувствовала этот запах, ей ужасно захотелось есть, и она решила купить шашлык. Остановилась, купила, съела его с удовольствием. А потом продавец ей сказал: “Знаешь, из чего шашлык был?.. Из собаки!” Она говорит: “Меня чуть не вырвало, но не вырвало лишь потому, что было ну очень вкусно”. А поскольку мы там еще и курили, я произнес: “Собаки Табака!” И мы все повалились от хохота. А потом я добавил: “Хорошее название для группы”. Когда мы вернулись в Москву, Василий мне позвонил и предложил играть вместе. Мы вспомнили эту историю и взяли название “Собаки Табака”. Оно очень подходило под концепцию, которую мы тогда задумали: вроде есть нельзя, рвет, тошнит, но отказаться невозможно, уж очень вкусно! Мы решили уйти от музыки, которую играли раньше. Василий – от того, что делал в E. S. T., где были полублатные тяжелые песни, я – от своего подхода, близкого к Faith No More и Voivod. И мы оба почувствовали огромное освобождение.

Алексей “Прохор” Мостиев

Мы с “Собаками Табака” познакомились на почве сборника, который я им помогал делать в тот момент. Увидев, как они выступают, как работают в студии, я понял, что сам занимаюсь полнейшей ерундой. К тому же параллельно в Москву стали привозить немыслимые по тем временам коллективы: The Young Gods, Laibach, Einsturzende Neubauten… Это был переломный момент в моей творческой жизни: я выбросил гитару, постригся наголо и углубился в поиски интересно звучащих металлоконструкций. Ну и в итоге присоединился к “Собакам Табака” – параллельно, впрочем, продолжая заниматься другими своими проектами.

Роберт Остролуцкий

Звезды сложились так, что мы практически сразу сели записывать альбом. У нас было два барабанщика: моя древнейшая подруга Ирина Назарова и Владимир Ермаков из “Черного Обелиска”. Играли в две установки. Ира репетировала в студии “Медиастар”, которая находилась в Останкино, в телецентре. Там тогда писали в основном поп-проекты. Она договорилась, что запишемся и мы. А там была по тем временам совершенно невероятная аппаратура. И вот мы в количестве восьми человек пришли туда и начали писаться. Все было очень спонтанно. Тексты и часть музыки были сымпровизированы прямо на месте, на одном дыхании. Потом наши музыканты, саксофонист Зена и парень-басист (не помню, как его звали, но царствие ему небесное, говорят, он потом вышел в окно), под воздействием наркотиков уронили колонки на какой-то дорогущий кабель. Ну и в результате нас выгнали. Вообще, состав поначалу был нестабильный – Вася звал разных людей. Кто-то уходил, кто-то приходил… Мало кто понимал, чего мы вообще хотим. С нами играл человек с консерваторским образованием, виолончелист, он был хроническим алкоголиком, отчего впоследствии и умер, сгорел. Ему было сказано не играть пассажи, и он издавал свирепые звуки, похожие на скрежет. Саксофонист Зена – Дмитрий Зенкин – тоже абсолютный психопат, наркоман. Бывший, наверное. Я видел его в последний раз, когда мы записывали песню “Абсолютное нет”. Он мне сказал тогда: “Ты знаешь, Роб, мне сейчас тяжело, у меня полтора грамма героина в день, сложно что-либо соображать”. И я ему ответил: “Ты же знаешь мелодию, мы ее играли. Ты должен сыграть эту песню с такой подачей, чтобы, прослушав ее, ты мог сказать себе: теперь можно и умереть”. Тему саксофона он записал изумительно. Первого басиста звали, кажется, Саша, по-моему, он был из группы “Матросская тишина”. На репетициях они с Зеной закидывались ЛСД и падали в лежку. В общем, в итоге репетиции сводились к тому, что мы с Василием играли музыку, а остальные валялись, балдея в своем галлюциногенном раю.

Алексей “Прохор” Мостиев

Впервые “Собак Табака” я услышал в программе Паука “Железный марш”. А живьем увидел на открытом фестивале, устроенном Институтом Гете перед своим тогдашним офисом на “Домодедовской”. Хедлайнерами формально были Einsturzende Neubauten, это был их первый приезд, а на следующий день должен был быть концерт в ДК им. Горбунова. Идея выступления в спальном районе Москвы среди жутких брежневских новостроек им очень понравилась. Но со звуком что-то не заладилось, посреди выступления отключилось электричество. А вот “Собаки Табака” убрали всех, кто там играл. Вышли какие-то угрюмые фигуры, полумистические. Кто-то в сварочной маске, кто-то в противогазе. Два ударника, два басиста, виолончель с порванными струнами, на которой играли дрелью, саксофон и истошный вокал через какую-то трубу. Все это накрывало людей по полной и вместе с окружающими декорациями производило впечатление апокалипсиса. К тому же публика частично состояла из местных жителей, которые повылезали из близлежащих домов на чудовищные звуки. Какие-то престарелые женщины, молодежь в трениках. Все они оцепенело наблюдали происходящее. Сейчас такое уже невозможно себе представить. Подобное безобразие можно было устроить только в смутные 90-е.

Роберт Остролуцкий

Наш второй басист и его супруга работали в Институте Гёте, который пригласил в Москву с концертами замечательную немецкую группу Einsturzende Neubauten. Так что у нас было такое преимущество – открывать их концерт. Впрочем, я всегда не любил играть с серьезными хедлайнерами, так как условия для выступления в таких случаях сильно ограниченны. Поэтому мы постарались как-то выкрутиться. Василий Билошицкий предпочел остаться инкогнито, надев маску сварщика. Я был похож на жиголо в белых штанах откуда-то с Копакабаны. Мы использовали две ударных установки – одну нормальную, другую достаточно импровизационную, семплер, саксофон и виолончель. Мне, честно говоря, концерт не понравился, но зрители были в восторге.

Борис “Тревожный” Акимов

Это было крутое мероприятие. Концерт начинался в три часа дня, первой играла группа “Солнце” – я почему-то запомнил название. Они были неохиппи. Играли банальные, очень глупые песни, а мы стояли и смеялись над ними. Потом была куча разных групп, совершенно непонятных. И поскольку мы с самого начала стали веселиться, то настрой был несерьезный, в какой-то момент мы даже ушли в магазин за пивом… А вернулись как раз к “Собакам Табака”. У них была долгая настройка, в процессе на сцену поставили вторую барабанную установку. Меня это удивило. Думаю: ни фига себе, две установки, круто! Потом внезапно на сцене появилась куча людей, и как они бабахнули – ух! До этого мы показывали пальцем на сцену и смеялись, а тут замерли, открыв рот. Выглядели они охуенно. Огромная сцена, по бокам две установки. Саксофонист, несколько гитаристов, басист и Роберт, орущий в микрофон. Грандиозно. А среди зрителей процентов пятьдесят были местные жители, которые пришли из близлежащих новостроек. Им было все равно, что играет, но до этого они как-то развлекались, а на “Собаках” стали испытывать не то чтобы дискомфорт… скорее, некое недоумение. Они просто не понимали, что происходит. И потом, когда вышли Einsturzende Neubauten, они на меня произвели огромное, но гораздо меньшее впечатление, чем “Собаки Табака”. Разумеется, у них все было более отточено по звуку, все знали, кто что делает, – но в плане энергетики это очень сильно уступало “Собакам”.

Филипп Козенюк

Я в “Собаках” с 98-го года. К тому моменту почти весь первый состав куда-то разошелся: саксофонист сгинул, басист с женой куда-то уехали насовсем… Остались только Роберт и Вася Билошицкий, и мы стали играть втроем, барабанов тогда, кажется, у нас и не было. Вася фигачил по металлоконструкциям, у нас был дешевенький синтезатор Yamaha, чуть ли не детская игрушка. Мы брали тему, которая в нем была уже забита. Например, самбу. Замедляли или, наоборот, ускоряли ее раза в четыре, какие-то звуки отключали – убирали, например, кастаньеты, чтобы шума не давали, оставляли барабаны и пару дудок. Добавить туда что-либо было невозможно. Потом это дело пропускалось через дисторшн, и получалось уже нечто невообразимое. А потом к синтезатору добавлялись подзвученные железяки и гитара Роберта.

Роберт Остролуцкий

У меня дома было пять гитар. И вот как-то смотрел я на одну из них и думал: зачем она мне нужна, я же ей не пользуюсь, и звучит она как бревно. Вышел из подъезда, развел костер и сунул в него гитару с сильным желанием ее сжечь. И вдруг вижу – гитара превращается во что-то инфернальное, настоящее. Лак полопался, она вся обуглилась, струны при этом не лопнули, а превратились в калёную сталь… Я вытащил гитару, очистил от сажи и принес это нечто обратно домой. При подключении выяснилось, что оно еще и играет. Я прикрепил к гитаре какие-то приборы, из старого принтера вытащил охлаждающий пропеллер с тремя лопастями и вставил его между струнами. Затем все это дело пропустил через набор эффектов. Пропеллер дул, струны от этого хором звучали. Я ставил “гитару” в угол комнаты, подключал через усилитель, и она играла у меня месяцами, звучала совершенно невероятно, неким потусторонним пением. Все вокруг сходили с ума, просили выключить, а для меня это была песнь ангелов. И в этом для меня была музыка: я понимал, что никакой группы не надо, я могу просто поставить “гитару” на сцену, и она будет играть сама по себе. Правда, кончилось все тем, что я ее попросту потерял.

Филипп Козенюк

С моей басухой мы точно так же поступили. Только она была без вентилятора. Мы ее тоже в костер положили, она вся обгорела, датчики оплавились… А потом привинтили к ней килограмма полтора разного железа, деталей всяких, которые казались концептуально выглядящими. В результате басуха сильно потяжелела, а звучала так же погано, как и раньше. Мы ее через Васин гитарный процессор пропускали и играли, потому что само по себе звучание инструмента было говеннейшим. Она была советская, с толстым обрубленным грифом, без колков. Уже сама по себе выглядела очень альтернативно. Как-то раз мы играли на ней дрелью. Вставили в дрель венчик от миксера – и этим венчиком прямо по струнам! Роберт чуть не погиб из-за этого. Я ему позвонил, говорю: “Роберт, сейчас я принесу электродрель и венчик”. Он: “А на хуя?” “Ну как на хуя? Будем играть этим на бас-гитаре”. Приехал к нему, показал, что получается, а он такой: “Круто! Дай я попробую”. Взял басуху, взял дрель, стал играть сидя, а майка на нем таким пузырем висела. Он играл, играл, а потом майка попала в этот венчик, дрель майку зажевала, и венчик подлетел прямо ему к горлу. Дрель он вырубить не может, обе руки заняты, в одной дрель, в другой басуха. И он мне сдавленным голосом: “Блядь, выруби скорее”. А у меня тоже какое-то барахло было на коленках, я его скинул, метнулся к розетке, выдернул вилку. Венчик весь погнулся, майку сильно растянуло, но Роберт не пострадал.

* * *

В Москве середины 90-х и обычным-то музыкантам записаться было непросто – а уж тем более дикарям-экспериментаторам, использовавшим в качестве инструментов дрели и прочие электроприборы, которые для звукоизвлечения не приспособлены. “Собакам Табака” как будто бы повезло – их первый альбом “В мозг!” был сделан еще до того, как группа затмила своим концертом немецких корифеев индастриала Einsturzende Neubauten. Однако именно “как будто бы”: записать альбом – это было полдела, нужно было его еще издать и распространить – и вот это у Остролуцкого с партнерами получилось хуже: как уже было сказано, с репрезентацией себя во внешнем мире у индустриального подполья вообще было плохо. В итоге по записям “Собак Табака” фактически никто не знал – однако это вовсе не было проблемой, потому что группа Остролуцкого была не из тех, которые надо слышать, но из тех, которую надо видеть. Причем неоднократно, потому что от концерта к концерту менялись и состав группы, и идея их художественного руководителя; по большому счету каждое новое выступление было очень отдельным спектаклем – или, если угодно, перформансом. Грохот металлоконструкция сменялся электронным нойзом, могучие рок-шоу – многозначительными арт-представлениями, неизменной оставалась только фантастическая неистовая мощь, которую транслировали в зал “Собаки Табака”. И те, кому эта мощь передавалась, постепенно сами становились ее проводниками.

Виктор “Пузо” Буравкин

Когда нам предложили поучаствовать в этом индустриальном сборнике, я дал организатору одну из своих записанных вещей. Ему не очень понравилось, но в сборник он ее включил. Потом была презентация, где нам предложили сыграть. А состава не было. Поэтому к моей группе FM добавился Борис Тревожный – и таким образом появился Inquisitorum. Мы взяли всевозможные железки и придумали длинную сорокаминутную композицию, которую сыграли на презентации. Чем, чувствую, достали всех до смерти, потому что публика стала рассасываться. Хотя, мне кажется, композиция была замечательная. Нас тогда вообще как-то не приняли. Единственные, кто к нам сразу же хорошо отнесся, – это “Собаки Табака”. От них я, кстати, тогда порядком прихуел. Во-первых, это было дико профессионально. По звуку, по подаче Роберт вел себя на сцене как рок-звезда. А во-вторых, это была очень классная музыка, в чем-то похожая на Missing Foundation. Я помню, они использовали два пластиковых баллона для воды, какой-то синтезатор. Барабанов не было. Был бас и сакс. Их саксофонист стрельнул у нашего второй саксофон и дудел одновременно в две дудки.

Филипп Козенюк

В тот момент никто ничего подобного “Собакам” у нас не играл. Были несколько групп, которые делали электронный индастриал. Остальные играли с обычным звуком: пришел музыкант в клуб, воткнулся в комбик, ручки покрутил – и все. А у “Собак Табака” тогда был даже звукорежиссер – Коля Орса, которого мы на концерты брали, он стоял за пультом и в нужные моменты выводил нас на полную. В этом тоже отличие было – все играли на ровном звуке, а у нас в какие-то моменты – ба-бах! Это не всегда получалось сделать, потому что клубные звукорежиссеры очень боялись за свои колонки и перестраховывались.

Владимир “Вова Терех” Терещенко

У Стаса Намина была тусовка в Зеленом театре на сцене. Театр тогда находился в запустении – на посадочных местах начали расти деревья. И они просто отгородили сцену, сделали что-то типа летнего клуба. В качестве охраны были “Ночные волки”, играли разные команды, помню, был на Тегине, когда он шумел, – было очень круто. И как-то раз там я оказался на концерте “Собак Табака”. Это была программа, в которой принимал участие Володя Епифанцев, и программа посвящалась Владимиру Маяковскому. Роберт рубился на гитаре и что-то пел – я тогда так и не понял что. Но это было круто. А Володя Епифанцев выносил на сцену портрет Маяковского и принимал всякие интересные позы в стиле гимнастических упражнений 20–30-х годов. В отличие от большинства групп, которые копировали какие-то зарубежные тенденции, они обращались к русскому футуризму, что мне было близко и казалось свежим. После того концерта мы с Робертом и зазнакомились. Народу было не очень много, они спустились со сцены, и мы пошли шататься по Зеленому театру, выпивали, разговаривали. Следующая встреча произошла уже через много лет.

Сергей Гурьев

Был какой-то концерт “Собак Табака” в клубе то ли на “Таганской”, то ли на “Курской”. Меня повел один друг, вкусу которого я доверял. Пить я начал, уже когда на концерт шел, а когда добрался – все было как в тумане. Помню кровь, какую-то голую женщину, которую чуть ли не в жертву кому-то приносили. Но было ощущение, что это не хулиганство и эпатаж, а что-то такое ритуальное. Каким-то вудуизмом все это отдавало. Сопряженным с космосом, с какими-то корнями… Причем я и музыкантов-то не помню, на чем играли… Только скрежет, кровь, ритуальная голая женщина – вот что у меня осталось от “Собак Табака”. Ощущение было сильное, такое культово-индустриальное – может быть, от Psychic TV что-то такое. Говорили про “Собак” очень мало. Я, помню, еще после концерта удивлялся – если такой пиздец и такая жуть происходят на сцене, что же резонанса никакого нет? По идее, вся страна должна похолодеть и оледенеть.

Филипп Козенюк

Однажды нас пригласил на день рождения Вадим Эпштейн (московский медиахудожник и виджей. – Прим. авт.). Он отмечал его на пароходике, который плыл по Москве-реке. Там играли какие-то электронщики. Мы думали, как бы там Вадима поздравить, а денег не было. И я придумал коктейль “Собаки Табака”. Берется большой шприц, откачивается кровища из вены, наливается в стакан – и туда добавляется коньяк. Такая “Кровавая Мэри”. Эпштейн его, кажется, выпил и очень обрадовался. Все это происходило на сцене, такой перформанс получился. Несколько девушек из первого ряда сразу же свалили, как только увидели, что Роберт мне шприц в руку втыкает. А потом нас еще один знакомый пригласил на свой день рождения. Он арендовал клуб “Запасник”. Мы решили то же самое ему и подарить. Перед нами несколько групп играли, так что вылезли на сцену мы бухими в жопу. И тоже – раз ему такой коктейльчик. Он взял у нас стакан, а пить ему неохота, стремно. И он сказал: “Окропим снежок красненьким”. И – хуяк! – по всему клубу этот стакан разбрызгал. Мы сказали ему: ладно, фиг с тобой. И стали играть. А у нас бывали выступления – такой нойз чудовищный, народ к нему был тогда не приучен. Так что уже через несколько минут он умолял, чтобы мы поскорее закончили.

Виктор “Пузо” Буравкин

На одном из концертов “Собак Табака” был забавный момент. Я тогда работал на железной дороге монтером пути, шпалы таскал. Кстати, со свалки железнодорожной я натащил кучу инструментов для Inquisitorum – всяких тепловозных пружин и прочих полезных вещей. На работе на меня смотрели как на сумасшедшего, когда я шел на свалку и клал в рюкзачок какую-нибудь железку. “Вить, тебе зачем?” – “Смотри как звучит! Инструмент музыкальный”. Ну то есть там так было: водку пьет – вроде свой. Но странный. В общем, пришел я на концерт с жуткого недосыпа – на работу-то ходил к восьми утра. Ну, я сначала сел, потом прилег на пол, потом заснул. А когда концерт закончился, сразу проснулся. И потом Роберт меня спрашивает: “Ну как?” Я говорю: “Очень круто, я прекрасно выспался”. Последовала очень странная реакция, чуть ли не обида. И я объяснил: “Пойми, я под говно спать не могу, могу спать только под хорошую музыку”.

Борис “Тревожный” Акимов

Мы играли с “Собаками Табака” в канун Пасхи. Я как человек религиозный испытывал некоторые терзания совести – мол, нехорошо играть. Но решил, что ладно, отыграю концерт, а вот пить не буду. И не пил. Мы играли в усеченном составе, из-за того что некоторые еще более религиозно настроенные участники отказались выступать. “Собаки Табака” привели каких-то девушек, а девушки у них были всегда прекрасные, и они танцевали какие-то вальсы под нашу музыку. Потом вышли “Собаки”. И Роберт разбил себе все лицо в кровь, так что… Представь себе: маленькая-маленькая сцена, где все с трудом помещаются. Началась какая-то тягучая вещь. И вот Роберт встал в свою позу, изогнувшись, держась за два микрофона, начал мотать головой, в какой-то момент обернулся, разбежался и головой об стену – бам! И свалился. Он был абсолютно трезв при этом. Потом встал, у него текла кровь из носа, всё лицо было в крови. А потом начал петь. И не было ощущения, что это наигранно. Просто внутри у него была такая энергетика, ему доставляло удовольствие так делать, а ты охуевал от силы, которая от этого человека исходила.

Виктор “Пузо” Буравкин

Ощущение от концертов “Собак” можно было описать только одним словом: пиздец.

* * *

Самая распространенная байка про первый альбом группы The Velvet Underground гласит, что купили его пятьдесят человек – но каждый из них впоследствии собрал свою группу. С концертами “Собак Табака” примерно та же история. Происходившее на них производило, как говорится, неизгладимое впечатление на любого очевидца. Проблема состояла в том, что в 90-х у подобных групп не было возможностей для полноценной концертной деятельности (проще говоря, им попросту почти негде было играть), да и сообщать о себе они могли только с помощью сарафанного радио (проще говоря, народу на концертах собиралось не слишком много). Однако 90-е были еще и эпохой парадоксов, один из которых заключался в том, что обрести свое можно было совсем не там, где ожидал. “Собаки Табака” внезапно получили в свое распоряжение главный медиарупор в стране. Идеи и практики Владимира Епифанцева и Роберта Остролуцкого были ретранслированы на всю страну по одному из центральных телеканалов – ТВ-6. Сперва – через сюжеты Епифанцева, работавшего корреспондентом в программе “Диск-канал”. Потом – через повлиявшую на целое поколение ночную передачу “Дрема”.

Владимир Епифанцев

В середине 90-х я стал работать на телевидении, на музыкальных каналах. Там можно было освещать андеграунд. Но проблема была в том, что андеграунда-то не было! И тогда я стал сам придумывать сюжеты и организовывать концерты групп, которых не существовало. Например, придумал группу “Апостолы”, философия которой была основана на идеях Гейдара Джемаля и его книги “Ориентация – Север”. Это была какая-то чудовищная музыка, похожая на Missing Foundation и ранних Swans. Снимал сюжеты в академии театральных искусств – ГИТИСе, а участниками “групп” были артисты, мои однокурсники. Интервью я тоже придумывал.

Артемий Троицкий

Телевидение тогда было хорошо тем, что можно было делать все что угодно. Я там был начальником по музыке и мог делать все, что считал нужным. Был, скажем, случай, когда мы с питерскими друзьями устроили первый российский рейв – известную Gagarin-party в павильоне “Космос” на ВДНХ. И, чтобы его разрекламировать, я попросту вышел в прямой эфир на канале “Россия” за несколько часов до этого рейва. У меня как раз был какой-то субботний эфир. Представьте: ко мне в кабинет на улице Ямского Поля притащили камеру, и я в прямом эфире на всю страну говорю: “Ребята, сейчас в павильоне “Космос” на ВДНХ будет первый московский рейв, вечеринка имени Гагарина, играют такие-то диджеи, все приходите!” То есть можно было делать вообще все. Причем на государственном федеральном канале. Правда, эта лафа, к сожалению, продолжалась не слишком долго. Сначала я насадил кучу своих программ. Перетащил туда “Программу А”, где мы показывали даже “Автоматических удовлетворителей”. Сделал передачу, которая была посвящена исключительно авангардной музыке, – “Тишину № 9” с Таней Диденко. Была чисто джазовая программа “Джаз-тайм”, была программа “Экзотика”, где был альтернативный рок и индастриал. Ну и так далее. Я сделал все что хотел. Но постепенно пространство начало все больше и больше сужаться, притом что должность сохранялась. Начали выходить в эфир всякие омерзительные вещи типа “Шарман-шоу” и “У Ксюши”, вся эта попса, – причем теоретически она должна была идти через меня, но я бы всю эту халтуру в эфир не пропустил, поэтому продюсеры давали взятки начальству, и оно спокойно в обход меня все это ставило. В общем, в конце концов я обнаружил себя в унизительной ситуации генерала без армии и ушел. А что касается “Дремы”, ее я никогда не смотрел, хотя всех этих ребят знал. Но сам факт того, что программа была в эфире, меня абсолютно не удивляет, потому что даже на суперофициозном канале “Россия” я умудрялся делать какие-то совершенно немыслимые по сегодняшним канонам вещи.

Александр Липницкий

Конечно, на телевидении была свобода. Это был период абсолютного пиратства. Все, что хотели, мы показывали без всяких контрактов. Помню, я показал в своей программе знаменитый документальный фильм The Doors Are Open на центральном канале, просто заручившись поддержкой человека, который был продюсером этого фильма, на свой страх и риск он дал нам пленку. Все было очень либерально. Не было понятия “формат”.

Роберт Остролуцкий

Володя Епифанцев был и остается великим художником, а еще он великолепный монтажер. На двух видеомагнитофонах он мог смонтировать такое! Потом смотришь и думаешь, что это художественный фильм с сюжетом, с историей, снятый с нескольких камер, хорошо снятый причем. Однажды он мне предложил поработать с ним в программе “Деконструктор” на канале ТВ-6, а впоследствии в программе “Дрема” в качестве музыкального редактора и помощника режиссера. В то время как раз компания Feelee начала привозить известных западных подпольщиков – Диаманду Галас, Laibach, Einsturzende Neubauten. Володе это было близко, так что такие события мы освещали широко и масштабно.

Борис “Тревожный” Акимов

Мне запомнился такой сюжет в “Деконструкторе”. В кадре появляется Епифанцев и говорит: “К нам приехал Ричард Дэвид Джеймс, сейчас мы попробуем взять у него интервью”. Появляется человек в маске Афекса Твина, потом начинает убегать, Епифанцев за ним гонится. И весь сюжет заключается в том, что Епифанцев бегает за человеком в маске, тот падает, они дерутся, потом этот якобы Афекс Твин опять убегает. И всё! Потом выяснилось, что в маске как раз бегал Роберт из “Собак Табака”.

Виктор “Пузо” Буравкин

В первый приезд Eisturzende Neubauten был такой сюжет. Епифанцев их притащил на какую-то свалку. И Бликса говорит: “Ты куда нас привел? Что это за помойка? У меня дорогущий костюм”. Конечно, он, скорее всего, стебался, а Володя ему всячески подыгрывал, пытал на тему андеграунда – типа, что это такое? А Бликса отнекивался: “Какой, в жопу, андеграунд, у меня костюм за три тысячи долларов, куда ты меня привел?!”

Роберт Остролуцкий

В то время ночное вещание только начало развиваться, и Епифанцеву предложили телепроект с уклоном в сексуальную тематику. Делать, по сути, надо было то же самое, что в “Деконструкторе”, только с сексуальным подтекстом. Достаточно опрометчивой была идея предложить это такому психопату, как Володя Епифанцев. Но он, конечно, согласился и стал режиссером. Пригласил сценариста, историка и писателя Олега Шишкина. Володя придумывал, как должны себя вести артисты, во что они должны быть одеты… А несколько выпусков

“Дремы” в качестве режиссера сделал я, поскольку Епифанцев был в кадре.

Владимир Епифанцев

Программа “Дрема” появилась очень просто: мне предложили ее сделать. Я в то время очень много всякого снимал на камеру для себя, и мой начальник на телевидении, у которого я работал корреспондентом, увидел эти любительские съемки и понял, что я могу быть режиссером. Фамилия начальника была Горожанкин. Ничего особенного я на самом деле не выдумывал – хотел сделать так, как делают на европейском MTV. Но, поскольку я не был профессионалом, моя стилизация под западную безбашенность вылилась в очень эстетскую безбашенность, издевательство над традиционным телевидением. К тому же денег было мало, часто приходилось снимать самому, даже без оператора, естественно, без стилистов и костюмеров. Иногда ведущие выходили просто в трусах и грязных майках. Был такой панковский настрой, но при этом мы эстетствовали, писали какие-то шифрованные тексты, иногда цитировали известных философов, поэтов. Зрителям это, скорее всего, было непонятно. Им, наверное, казалось, что какие-то чуваки обдолбались и случайно попали в эфир.

Дмитрий Спирин

Это была ежедневная передача, выходившая поздно ночью. Программа по своему жанру не была похожа ни на что из того, что вы когда либо видели или увидите в будущем по ТВ. Смесь из трэш-спектакля, нарезанного на серии, ведение в хоррор-стиле с легкими элементами порно и тотально некоммерческого индастриали нойз-видео – вот чем была “Дрема”. Вован и несколько его актеров (среди них Анфиса Чехова, известная в будущем телеперсона) появлялись на экране в кожаных садо-мазо-причиндалах, разыгрывая сцены из жизни строителей. Они убивали и насиловали друг друга, хлестали плетьми, стебали рекламные ролики и Шекспира и делали все это с отличным вкусом, стильно и профессионально. Я не знаю, как такая программа могла выходить в эфир в России. Мне также сложно представить ее на телевидении любого другого государства. Однако это было, и сотни тут же появившихся по всей стране фэнов “Дремы” не дадут соврать. “Дрема” была мечтой любого культурного террориста. Она была натуральной ядерной бомбой для общественного сознания. Нет никакого сомнения в том, что, иди она в прайм-тайм, а не ночью, да еще и с парой-тройкой повторов, полстраны сошло бы с ума за считаные недели. Она была как тонна LSD в водопроводе.

(Из книги “Тупой панк-рок для интеллектуалов”)

Борис “Тревожный” Акимов

Я не могу сказать, что от “Дремы” я испытал какой-то шок. Мне тогда просто казалось, что это круто настолько, что надо смотреть ее всегда, когда идет. Я уже много лет живу без телевизора и совершенно забыл то ощущение, что в определенный момент надо нажать на кнопку, повернуть ручку и смотреть программу. Но вот с “Дремой” я это делал всегда. Меня больше интересовала там не музыкальная составляющая, а именно театрально-ебанистическая.

Андрей Бухарин

“Дрему” мне видеть приходилось. Впечатление было очень смешанное – и нравилось, и не нравилось. Конечно, сейчас такой беспредел на ТВ вообразить себе невозможно, но 90-е были временем нереальной свободы. Я четко понимал, что живу в самой свободной стране мира.

Герман Виноградов

У Епифанцева и Шишкина была выдуманная история, все-таки смех такой. Может, на молодежь это производило какое-то впечатление, не знаю. Но для старшего поколения, для меня было видно, что это такая игра. И поскольку еще я этих людей лично знал, то… Слишком надуманные тексты были у Шишкина. Даже можно сказать, перверсии у него были какие-то. Нереализованные сексуальные фантазии, что-то в этом роде.

Роберт Остролуцкий

До руководства ТВ-6 очень долгое время не доходила эта программа – то есть они ее запустили, но какое-то время сами не смотрели. А когда увидели, нас вызвали на ковер к Демидову с Олейниковым (Иван Демидов в тот момент был заместителем генерального директора Московской независимой вещательной корпорации, а Александр Олейников – заместителем генерального директора дирекции “ТВ-6 Москва”. – Прим. авт.) и там сказали: “Еб вашу мать, ребята, у вас классная программа, охуительная”. Дословно. Прямо так, с матом, хотя люди они респектабельные. “Нам очень нравится все, но мы заебались получать из-за вас по шапке. Поэтому давайте-ка помягче”. А помягче мы не могли и не хотели. Мы сразу же решили, что музыка у нас будет как можно более жесткой, начиная с Napalm Death и заканчивая Swans. Поскольку Feelee были дистрибьюторами Mute Records, у них был неплохой выбор видео, которые нам подходили по формату и которые не принимал к показу ни один канал. Многие клипы брали у друзей. Я был дружен с Дмитрием Великановым, который делал программу “Экзотика”. Спасибо ему за клипы.

Владимир Епифанцев

Руководство ТВ-6 считало это позором для канала, а Горожанкину, который задумал программу, наоборот, все очень нравилось. Но, когда его стали критиковать сверху, он тут же обосрался и попросил нас убрать всю эту шизоидность. А мы, наоборот, добавили. То есть, например, в программе стали появляться клипы Киркорова – но после него я вставлял какую-нибудь блэк-металлическую группу, и все это выглядело еще более чудовищно, чем если бы мы просто крутили блэк. Я, кстати, вижу параллель между блэк-металлистами и Киркоровым: и те и другие – “черные”. Только если блэкеры – честные сатанисты, то Киркоров – скрытый, латентный сатанист. И все ему подобные тоже. Сейчас их очень много стало – настоящий шабаш можно увидеть на канале “Столица” по вечерам, когда идут проплаченные клипы типа Назарова или Ковалева и группы “Пилигрим”. Подобного фрик-шоу больше нигде не увидишь, только на этом канале – я уже много лет наблюдаю. Если бы Дэвид Линч приехал к нам на месяцок, посмотрел эти программы, он бы понял, что ему сказать больше нечего, а все эти люди, в смысле Назаров и Ковалев, за него все уже сказали.

Роберт Остролуцкий

“Дрема” просуществовала около года. Был там такой, например, сюжет: война, отряд партизан идет по лесу третьи сутки. Епифанцев в каске, командир. И вдруг выясняется, что в отряде есть предатель, и все начинают думать, кто это, подозревая друг друга. Военное время жестокое, шутить не любит. Обнаружат предателя – сразу расстрел. Там был очень красивый закадровый монолог. Командир вспомнил свою жену Соню: “Интересно, как она сейчас без меня, ждет ли?” В этот момент в кадре появляется жена. Она гладит белье. “А если я погибну? Ей будет легко?” Сзади возникает фашист, его играл я. Выхожу, беру ее за задницу, начинаю шлепать, имитировать половой акт и зловеще хохотать в лицо командира. Это все происходит в его воображении, и вот он думает: “Сука! Значит, легко ей будет горевать! Да – легко и почетно. Я здесь погибну, а она, падла, с каким-то фрицем развлекается!” Тут он встает и говорит: “Товарищи, предатель найден и обезврежен”. И стреляет себе в рот. Этот сюжет увидел президент МНВК (Московская независимая вещательная корпорация. – Прим. авт.) Эдуард Сагалаев. А он, собственно, человек, который помнит войну. Не знаю, насколько это достоверно, но нам сказали, что именно после этого сюжета его увезли в больницу с приступом. И он, оправившись от удара, начал закрывать “Дрему”. На нас оказывалось сильное психологическое давление, которое нам, впрочем, было по барабану. Мнения учредителей насчет программы разделились. “Дрему” отстаивал, как ни странно, Демидов. Пономарев с Олейниковым считали это грязью и чернухой. В итоге они решили, что закрывать нас бессмысленно, лучше дождаться окончания контракта. До этого мы принципиально не показывали русских артистов, за исключением “Собак Табака”, Thaivox и всего того, что выпускали Okular Records. И когда нам начали навязывать историю с Филиппами Киркоровыми, “Ляписами Трубецкими” и тому подобными коллективами, безусловно, мы не могли отказаться, потому что они были бюджетными, попадали в эфир за деньги. А мы получали достаточно неплохую зарплату, я, помню, даже ходил по магазинам, не зная, что себе купить, так как мог позволить себе все. И мы решили так: подождите, этих артистов мы смешаем с такими группами, что мало не покажется! Шишкин придумал концепцию, что мы их не будем оскорблять, а, наоборот, будем возводить в ранг богов, но таким образом, что они сами откажутся от размещения своего творчества в нашей программе. Мы брали клип Филиппа Киркорова, прерывали на половине группой Impaled Nazarene, Burzum или Brutal Truth. Никто из наших артистов ни разу не возмутился. Их показывают – и это главное. Но в итоге контракт все же не продлили, и “Дрема” закрылась. Володя потом еще был режиссером программы “Культиватор” на ТВЦ, но это тоже длилось недолго.

Александр Кондуков

Благодаря “Дреме” вырос такой персонаж современного гламурного глянца, как Анфиса Чехова, в которую Епифанцев вбивал абсолютно шизофренические тексты. Позже, став ведущей своей передачи “Секс с Анфисой Чеховой”, она сохранила все те же инфернальные интонации. Налицо счастливый случай, когда внутри светского гламурного персонажа живет некое сделанное садистом-режиссером существо, которое стало голосом для всех неуверенных в себе телочек, желающих быть по своим повадкам похожими на Анфису. Программа “Дрема” на самом деле была одной из самых ярких иллюстраций деятельности канала ТВ-6, который во главе с Иваном Демидовым пытался дрессировать новую аудиторию смутного времени. “Партийная зона”, “Дрема”, “Знак качества” – все это были поиски новых русских людей, которые на самом деле телевизор скучными вечерами 90-х не смотрели. Они жрали водку и крутили ручки музыкальных инструментов, а театрализованный выплеск ТВ-6 обрушился на голову людей, которые с массами никак связаны не были. И успех у этих людей – которые до сих пор, кстати, стесняются говорить про “Дрему” что-то хорошее – едва ли был просчитан. Я могу сказать, что от индустриального театра “Дремы” только одна Чехова на самом деле и выиграла – она нашла свой образ и благодаря ему смогла припудрить короткие ноги, огромную задницу и лицо колхозницы. Она стала обложечным персонажем без бэкграунда – это была победа.

Дмитрий Спирин

После закрытия “Дремы” Епифанцев получил предложение делать похожую программу на ТВЦ, куда и перетащил всю свою тусню, а также сделал мне предложение сниматься у него. Это всегда было моей нереальной мечтой – быть частью чего-либо подобного. Новый проект получил название “Культиватор”, программа была еженедельной. От “Дремы” там остался только дух, форма была абсолютно другая. Передача шла в прямом эфире, с врезками клипов и заранее записанных кусков. Мне приходилось заучивать огромные куски диалогов и монологов, написанных Олегом Шишкиным, постоянным Володиным сценаристом. Олег писал немыслимо остроумные, смешные и абсурдные штуки. Сейчас он известный писатель, вы найдете его книги в любом крупном книжном магазине. Мы круто веселились, изготавливая столь высокобюджетный продукт, как телепрограмма. Мы как могли издевались над социумом и обывателями, включавшими в субботний вечер ТВЦ, канал московской мэрии. Веселуха продлилась недолго, через несколько месяцев нас закрыли.

(Из книги “Тупой панк-рок для интеллектуалов”)

Александр Кондуков

Мне хорошо запомнилась вся эта чушь, которую Шишкин и Епифанцев вкладывали в уста Анфисы и других нескладных актеров-ведущих. Это был бесконечный телеспектакль-деконструктор, создатели которого честно выжимали из себя весь сок. Надолго их, увы, не хватило. Когда программа “Дрема” шла внахлест с телешоу “Знак качества”, это рождало абсолютно ураганный эффект бесконечного фрик-шоу, что идеально шло под ночное распитие водки в общаге, бесконечное прослушивание Мэрилина Мэнсона и психоаналитическую болтовню. Таким образом рождалось совершенно новое захватывающее телевидение, частью которого становились твои друзья и соседи. Все мы, учась во ВГИКе, в принципе понимали, что ребятам охуительно повезло: они нашли деньги под реализацию всех волнующих нас тем и способы демонстрации своего отвращения к обществу потребления и мещанству. Прежде всего, это было искусство протеста – и “Дрема”, и “Знак качества”. Очень яркого и, как все протесты, бессмысленного. Он очень недолго существовал. И слава богу, что недолго, иначе бы он быстро всем наскучил, и из окололегендарного статуса весь этот “дрема-мир” превратился бы в визуальное графоманство. Там и так это чувствовалось, так что закрыли проект вовремя.

Владимир Епифанцев

Мы были нонконформистами в чистом виде. Это была аномалия – как прыщ, который созрел в какой-то момент и лопнул. Нам не было никакого дела до привычного порядка вещей. Мы как вошли на телевидение извне, так и просуществовали в этом состоянии аномалии полгода. Посыла нонконформистского мы не имели в виду – мы просто такими были. Мы никого ни к чему не призывали. Мы были такими, какие есть, и делали то, от чего сами перлись.

* * *

Слово “андеграунд” недаром в буквальном переводе означает “подвал”. В Европе независимая культура традиционно и очень тесно связана со сквотами – то есть с пустующими помещениями, которые нелегально заселяют и обустраивают самопровозглашенные художники, музыканты и прочие деятели культуры и искусств. В сквотах устраиваются клубы и галереи, проходят перформансы и концерты, там же живут их создатели. Власти, как правило, смотрят на это сквозь пальцы – в конце концов, лучше уж подпольная жизнь, чем разруха и обветшание. В датском Копенгагене благодаря сквотам прославился целый район – Христиания. В Голландии дошло до небольшой войны между сквоттерами и полицией на амстердамских улицах – и в конце концов местное правительство приняло закон, согласно которому бесхозное здание может быть отдано тем, кто его занял, если они докажут в суде, что будут использовать его лучше и выгоднее, чем прежний хозяин.

В России сквоты толком не прижились – даже самые радикальные музыкальные заведения вроде уже описанных нами “Там-Тама” и “Клуба имени Джерри Рубина” все-таки ориентировались именно что на слово “клуб”, а значит, так или иначе договаривались с владельцами помещений и подчинялись какимникаким формальным законам. Впрочем, в 90-х, когда здешняя власть смотрела сквозь пальцы примерно на все, включая саму себя, сквоты все-таки сыграли свою роль. Возникновение местной рейв-культуры напрямую связано с питерскими сквотами – именно в занятых диджеями и музыкантами огромных старых квартирах в шикарных дореволюционных домах проходили первые вечеринки. В Москве с этим делом все было несколько хуже. То есть сквоты, разумеется, были, но недолго – и обитали в них в основном художники, а не музыканты (скажем, заметную роль в развитии здешнего современного искусства сыграла “Галерея на Трехпрудном”, собственно, и представлявшая собой сквот, жители которого еженедельно устраивали самые дикие выставки и перформансы). Но были и исключения. Заброшенное заводское помещение неподалеку от метро “Новокузнецкая”, нареченное “Фабрикой кардинального искусства”, полностью соответствовало своему названию: в конце 90-х именно оно стало главным домом и идеологическим центром московских индустриальщиков – и “Собаки Табака”, разумеется, имели к этому самое прямое отношение.

Владимир Епифанцев

Я с самого детства чувствовал себя отщепенцем и всегда находился в состоянии протеста. Поэтому мой сквот был органичным продолжением меня и моих представлений о жизни. Я там жил и делал спектакли. Это место нашли Алексей Тегин со Славой Пономаревым, следом и я подтянулся. Они заняли левое крыло, я – правое. А потом, когда я строил театр, мне уже помогала только мама – остальные отказались, не поверив, что у этого пространства есть будущее. Где-то полгода продолжалось строительство, и потом уже туда подтянулся тот же Роберт. Я не возражал. Там шла и концертная деятельность, и спектакли, и театральный фестиваль у нас там засветился. Были музыкальные перформансы – как отрепетированные, так и абсолютно спонтанные.

Алексей Тегин

У нас был сквот на Болотной площади. Там стоял домик, на первом этаже которого ночевали водители поливальных машин. У них сменная работа была. Они рано утром просыпались, заводили машины и ездили по Москве. Вечером напивались и засыпали. А второй этаж захватили мы. У нас там стояла аппаратура, и мы лупили индастриал какой-то, тибетскую музыку, все вперемешку. Место отличное было. Публика ходила. А потом нам позвонили и сказали, что если вы до девяти утра оттуда не уберетесь вместе с вашей аппаратурой, со всем, экскаваторы этот дом счешут. И мы, значит, поздним вечером со Славой Пономаревым подъехали – машина у нас была, – вытащили все, но куда это везти? Увидели арку, я говорю: пошли в эту арку. И мы зашли в Роснефть, она как Пентагон сделана, внутри пусто. Вдруг видим – там руины какие-то стоят без дверей. Мы зашли в помещение, а там классно. И совсем недалеко, 300 метров всего. Мы туда завезли все это наше барахло, закрыли каким-то тюлем, а утром уже я поехал на рынок, заказал доски для пола, которого там не было, железную дверь… И оказалось, что это действительно ничейная штука, это бывшие смирновские склады водочные. И мы там сделали себе базу. Потом Володька Епифанцев, приятель мой, сделал там театр.

Андрей Бухарин

Епифанцев, человек мне крайне симпатичный, был тогда, как мне кажется, все-таки “пионером”, то есть начинающим энтузиастом. И, насколько я знаю, ключевой фигурой в том же сквоте на фабрике был все тот же Тегин, к которому я заходил на его тибетские выступления.

Алексей Тегин

Володя Епифанцев развел Сороса на деньги, сказал, что будет ставить по Вампилову “Утиную охоту”, где в конце концов гигантский утенок резиновый с электромоторами пожирает всех участников спектакля, Шишкин написал это все. И под это дело был выдан грант, четыре тысячи долларов. Никакой “Утиной охоты”, конечно, публика не увидела, а увидела театр Епифанцева. Он туда эти деньги вложил. Купил свет, аппаратуру, корм для качков и штангу. И он, значит, качался, жрал этот корм, у него был свет, у него была аппаратура и был театр. Его собственный театр. Делай что хочешь. Там не было сцены, публика сидела в трех метрах от того, где эта гадость происходила. Там же сняли внизу быстренько фильм “Зеленый слоник” – все в этих трущобах. Туда стала ходить публика, которая была в то время цветом русской культуры. (Смеется.) Мы были никому не нужны, кроме самих себя. Жесть действительно была, потому что там было холодно, мы воровали какие-то тэны, подключали к ворованному электричеству… Я под землей нашел какие-то кабели в руку толщиной, туда все привинтил. Никто не мог найти, откуда утекает электричество. У нас был свет, свое тепло, никакой аренды и публика оголтелая, которая на все это смотрела. Отлично!

Филипп Козенюк

Там было офигенно. Самое клевое место из всех, что я видел. Очень странное само по себе: вокруг суета, шумный город (оно находилось совсем рядом с Кремлем, на Болотной площади, напротив кинотеатра “Ударник”). То есть прямо самый центр, центрее некуда. Вокруг лимузины, улицы, залитые светом, везде движуха… И вдруг ты проходишь через помойки, какие-то ворота железные и оказываешься в совершенно изолированном мирке, в котором разложены всевозможные шаманские прибамбасы Тегина. Сразу чувствуется, что здесь что-то происходит, настоящий живой андеграунд. Постоянно тусил народ интересный… В одной части “Фабрики” были Тегин с Пономаревым, а в другой Епифанцев оборудовал себе театр. Я, помню, помогал дверь туда вставлять.

Дмитрий Спирин

Если зайти за скульптурную композицию Шемякина на Болотной площади, выйти из парка и перейти через дорогу, то в доме напротив будет арка с воротами. Вот за ними во дворе, в полуразрушеных корпусах бывшего чего-то, Володя обосновался весной или летом 99-го года. У “Тараканов!” был аппарат, но не было места для репетиций, а Вове нужна была подзвучка для спектаклей. Вот мы и заехали туда на основании обоюдных интересов. “Тараканы!” репетировали песни для будущего альбома “Попкорм” (и даже сняли там клип на “Панк-рок-песню”), Володя репетировал и показывал свои шоу. Там повсюду валялись маски, костюмы, бензопилы, фаллосы, садо-мазо-приспособления и тому подобный стафф. Также висела боксерская груша. Наверное, Вова на “Фабрике” между делом еще и спортом занимался. Место, как я понял, было сквотировано или занималось на полулегальных условиях. Иногда мы ходили смотреть представления, это было очень круто, хотя временами и тяжело, особенно когда он начинал индустриально гудеть в микрофон. Зал был сравнительно небольшой, мест на 50–70, публика к Вове ходила весьма исправно.

Алексей “Прохор” Мостиев

Это был просто цех, окрашенный в черный цвет. Какие-то сколоченные лавки. Списанный свет из театра. Володя своими руками очень многое сделал. Помещение существовало два года, там постоянно были спектакли, концерты, никакой рекламы, ничего, но об этом знала вся Москва, и там всегда был полный зал, битком.

Алексей Тегин

Был, например, спектакль у Епифанцева “Ромео и Джульетта”. На сцене стоял стол, на нем гроб и бордовая скатерть, на которую падал зеленый свет, поэтому она получалась черная, кровавая. Он сидит в маске с головой барана, которую я ему дал. И ничего почти не происходит, Потом он черный потолок целлофановый ножом разрезает, оттуда сок льется – кровища. Ну и после спектакля… Мороз, публика выходит, мерзнет, ждет главного исполнителя. Главный исполнитель выходит в чем мать родила, потому что последняя сцена была – что на него кровь льется, ну вот этот свекольный сок, который мама давила по десять литров для каждого спектакля (мама Володина ему вообще все время помогала, таскала курицу, женщина в такой кепке, отличная). И он начинает из ведра обливаться холодной водой и все смывать. Все течет на снег, и он одновременно дает интервью.

Виктор “Пузо” Буравкин

На фабрике происходила полная анархия. Ну то есть в каком смысле анархия? Каждый пришедший делает что хочет, но отвечает за то, чтобы все было нормально. Там не было ни одной стремной или неприятной ситуации. Хотя народ приходил со спиртным, естественно, и так далее. Люди были разные, но все проходило спокойно. Наверное, давила харизма Епифанцева – он человек харизматичный, при этом здоровый и сильный. Лично я бы с ним драться не стал. Народ, видимо, его побаивался и вел себя прилично.

Алексей Тегин

Током било много раз. В частности, с Володей как-то мы залезли в щитовую, и у меня случайно упала отвертка. А напряжение там ампер я не знаю сколько. Но провода диаметром сантиметра три. И там образовалась шаровая молния. Мы стояли на площадке за этим шкафом. Эта шаровая молния рядом встала. И Володя, будучи качком под 100 кг, сделал сальто через железные прутья, где спрятался. Слава богу, не убило никого.

Филипп Козенюк

Рядом с “Фабрикой” была свалка, и там валялась куча разного железа: бензобаки от грузовиков, вентиляционные трубы гигантского диаметра, чего только не было. Епифанцев соорудил целую баррикаду из этих труб, невъебенную просто, высотой метра три, наверное. Все эти железки подзвучивали пьезодатчиками, и сами они стояли тоже на железных фигнях больших. По всему этому можно было стучать, и все это еще звучало через обработку. Получалось не хуже, чем у Missing Foundation.

Роберт Остролуцкий

По сути дела это был оазис индустриальной культуры. Входные билеты продавались по очень доступной цене. В одном помещении выступал Алексей Тегин с тибетской музыкой Бон. С другой стороны Епифанцев ставил спектакли и концерты. Я тоже ему в этом помогал. Это было великолепное место, где можно было жить и творить, оставившее у многих самые теплые воспоминания. Благодаря правительству Москвы все это было уничтожено.

Алексей Тегин

“Зеленый слоник” там был за два дня снят. Спустились вниз, а там эти теплоцентральные трубы. Шинель где-то на помойке тут же нашли – они там кругом были. Там же нашли тарелку, в которую насрали, все реально. Ну и какую-то лампу подвесили. Володя тут же, под боком. И обошлось это в стоимость, я думаю, ровно той бутылки вина с закуской, которую все выпили потом. То есть ни-че-го не было вложено. Слава богу. И снималось это ни для кого, вот что важно. Света Баскова это делала, потому что ей нравилось. Там актеры даже не репетировали, потому что, будучи в этом подвале, такие диалоги – это естественно. Они не спровоцированы каким-то “я вот вам сейчас покажу”. Я не видел сценарий, но, по-моему, там полная отсебятина была, что и хорошо.

Борис “Тревожный” Акимов

Как-то мы пришли к Епифанцеву. У него то ли в этот день вообще ничего не было, то ли слишком рано зашли – не помню. И выходит к нам Володя, по пояс голый… А у него была большая комната, метров сорок, наверное, и в ней среди прочего были всякие штанги и так далее. И, значит, Володя ходит там по пояс голый, накачанный. Вдруг открывается дверь с другой стороны зала, и оттуда выходит еще человек десять качков. Я думаю: “Пиздец, что это?” Оказывается, какое-то сборище культуристов было там же, в этом сквоте. И эти качки вместе с Епифанцевым начинают заниматься: “Давай! Штангу! Жми!” Я смотрел минут пятнадцать. Это офигенно выглядело. Понимаешь: творится какое-то авангардное безумие, и тут же качаются с огромным рвением какие-то качки. Потом Епифанцев проходит из этой комнаты в зал и точно так же по пояс голый, только уже с рогами на голове, начинает что-то орать и рычать, репетировать. Мне тогда было жутко интересно: что эти качки про него думают? Он выходит в зал, орет что-то с рогами на голове. Потом возвращается к ним: “Давай! Штангу! Давай! Жми!”

Алексей Тегин

Постольку поскольку все громко там было, а рядом Кремль, Москва-река, и мы били в барабан двухметровый, который, собственно, разносился во все тяжкие, потому что мы его на улицу еще вытаскивали. На многие километры по воде… В общем, мы доигрались до того, что к нам пришли автоматчики. У нас была репетиция, и пришли три человека с “калашниковыми”: мол, что здесь происходит? Это, наверное, притон наркоманов? Я говорю – нет, мы сейчас будем петь, играть. Если хотите, заходите, посидите, послушайте, отдохнете. Они просидели весь концерт и ушли, забыв автоматы там. Я за ними бежал – пацаны, стрелялки свои возьмите. То есть это производило впечатление.

Филипп Козенюк

У Епифанцева на “Фабрике” был концерт, там был какой-то эмбиент, потом я на противне пожарил мясо. А до этого на противне мы играли, он звучал хорошо. Потом этот противень мы через публику пустили, народ мясо покушал, вкусно было, а потом я это мясо выблевал. Аплодисменты были: публика на “Фабрику” ходила врубающаяся. А вот в каком-то клубе на “Павелецкой”, не вспомню уже названия, мы на концерте тоже пожарили мясо, а потом стали раскидывать его по залу. Народ от этого нормально так прихуел. Сейчас бы я ничем таким не стал заниматься.

* * *

“Собаки Табака” были больше чем музыкальной группой – по сути, это была своего рода творческая лаборатория, художественная ячейка, воплощавшая в жизнь идеи Роберта Остролуцкого и его соратников в адекватной этим идеям форме. Уже сами концерты “Собак” сильно напоминали театр (правда, театр крайне специфический, реальный и жесткий) – и неудивительно, что в итоге группа пришла к постановке полноценного спектакля. Правда, спектакль этот тоже был крайне специфический. Постановка “Фауст” увидела свет именно на епифанцевской фабрике, и музыка в ней фигурировала только как одна, далеко не самая яркая составляющая злостного полумистического зрелища (впрочем, музыка – единственное, что от спектакля осталось: в 2007-м она была издана на диске как альбом “Собак Табака” под названием “Тень света”).

Роберт Остролуцкий

Спектакль “Фауст” был поставлен в 98-м году под воздействием той музыки и поэзии, которая была придумана “Собаками”, злобной и страшной. На сцене: Фауст – Ф. Козенюк, Мефисто – Р. Остролуцкий, Вагнер – В. Билошицкий, Гретхен – О. Инбер. Главным действием спектакля был забор крови из вены Ф. Козенюка Р. Остролуцким и выплескивание ее в лицо В. Билошицкому. Нужно отметить, что сие безобидное действие возымело странный эффект на некоторых дам, которых впоследствии выносили из зала без сознания.

Владимир Епифанцев

Я не сторонник перформансов с кровью. Я люблю метафоры и условности, но не люблю, когда в жизни происходит членовредительство, – считаю это полной бессмыслицей. Перформансы с жареным мясом и кровью мне не нравились, я не настолько экстремальный человек. Роберт, мне кажется, более талантливый музыкант, чем перформер. У него очень хорошая энергия, позитивная и брутальная, на него интересно смотреть на концерте. Но иногда он совершает эстетические ошибки. Мы с ним часто об этом разговариваем, не думаю, что он обидится, если услышит от меня такую критику.

Филипп Козенюк

“Фауста” вряд ли можно было в полной мере назвать спектаклем. Это был скорее перформанс, шоу. Мы с Робертом сидели у него на Живописной, размышляли, у Роберта было несколько текстов в прозе – так и родился этот “Фауст”. Оригинальный “Фауст” был скорее канвой, настроением – как это сейчас принято называть, current mood. То есть мы прониклись его концепцией, идеологией, красотой, всей этой германской эстетикой. Была идея приблизить искусство к реальности. Искусство ведь магия изначально. Первыми музыкантами были шаманы. Вообще, поначалу любое искусство носило культовый характер. И наскальная живопись, ее люди рисовали перед охотой. Это было ритуалом, какой-то магией. И нам хотелось, чтобы “Фауст” тоже был ритуалом – с кровищей и так далее. На полу были нарисованы какие-то пентаграммы… Шла фонограмма, стоял стол. За столом сидели мы с Робертом, он был в черном костюме, я – в черном пиджаке, белой рубашечке. Роберт произносил какой-то текст, потом доставал шприц, вытягивал у меня кровь из вены, наливал ее в стакан. Дальше снова шел текст. Потом Роберт выплескивал эту кровь мне в рожу… Действа как такового было немного. Декораций особых тоже не было – только загробный синий цвет. Спектакль был коротким – минут двадцать. Я уже не помню, чем все заканчивалось – то ли я погибал, то ли не погибал. То ли падал, то ли не падал – не помню. Интересно это было в первую очередь нам с Робертом. Я думаю, со стороны это казалось грубым, брутальным представлением. На понимание публики мы особо не рассчитывали.

Владимир Епифанцев

Закрылся сквот по обычной причине – это была не наша территория, она была куплена какой-то государственной компанией. Они, в общем, даже не были против нашего там присутствия и за два месяца до выселения нас об этом предупредили. Милиция тоже к нам лояльно относилась, видела, что это не бомжатник и не наркопритон, а театр. Была и сцена, и концертный зал, и сделано все было достаточно уютно. Публика разная приходила. Единственное, что я делал незаконно, – воровал много электричества.

Алексей Тегин

Мы на территории Роснефти все это делали. Им, в общем-то, было наплевать на нас. Но одновременно было наплевать на нас и тогда, когда они этот особняк, то есть эту вот всю “Фабрику”, стали разрушать экскаватором. Когда я спросил, на хрена вы это делаете, – ну, люди любят поломать то, что торчит из земли, понимаешь. Может быть, деньги какие-то кто-то находил. Они решили себе там автостоянку сделать. И вот еще смешная история, почему они там ее себе не сделали до сих пор. Ну просто я… Мы сделали там ритуал, это была совершенно магия разрушения – как раз чтобы эти все мотивации не исполнились. И потом я узнал как-то после этого, что воды реки подмыли всю эту штуку и там строить ничего нельзя. Вот так и получилось. Так они ничего и не построили. Если бы нас оттуда не выгнали, я не знаю, может быть, все и по-другому бы сложилось в российской культуре ебаной. Кто знает…

* * *

Времена менялись. Дикий капитализм уходил в прошлое, недвижимость росла в цене, и отдавать помещения в центре Москвы бедным свободным художникам больше никто не собирался. Впрочем, дело обстояло таким образом не только с недвижимостью. Новая эпоха стремительно вводила свои мерки и системы оценки. Успех телевидения стал измеряться рейтингами, на радио появилось то самое понятие формата. Мы говорим здесь об этом отнюдь не в том смысле, что новые порядки были хуже прежних: никакая система не может слишком долго пребывать в беспорядке и хаосе и существовать, если у нее отсутствуют механизмы саморегуляции. Но факт остается фактом: разгул 90-х постепенно стал сходить на нет – и вместе с ним сходили на нет те, кого он породил.

В каком-то смысле почти все герои этой книжки ушли в мир иной – просто у кого-то этот мир был взаправду загробным, а у кого-то – метафорически. К концу 90-х у “Собак Табака” попросту не оставалось пространства для маневров. Новая реальность была менее суровой, но куда более прагматичной и оставляла исключениям из системы немного возможностей – либо уйти в совсем уж глубокое и грязное подполье, либо исчезнуть. Миром иным в случае Роберта Остролуцкого оказалось место, которое многие здесь в 90-х представляли себе в виде своего рода рая, где есть все и все возможно. И местом этим был Лондон.

Александр Старостин

“Собак Табака” в Питере знали исключительно по трибьюту Depeche Mode, где их трек был самым неожиданным – монашеский голос шептал слова песни, а фоном к этому шел скрип пера и шуршание бумаги. Никто не мог предположить, что это вообще индустриальная группа исполняет. А потом из Москвы стали доноситься слухи, что вокалист “Собак Табака” уехал в Англию и пишет альбом на лейбле Mute! А надо понимать, что лейбл Mute тогда казался чем-то запредельным. Все фетиш-группы нашего поколения издавались там, и чтобы кто-то здешний туда проник – это казалось абсолютно невероятным.

Роберт Остролуцкий

Мне кажется, мы начали слишком быстро и дерзко, оттого и просуществовали довольно недолго. В 99-м году я уехал в Лондон и начал работать над совместным проектом с Ириной Назаровой, которая была в первом составе “Собак”. Я поехал туда не с мечтой о славе. Как это часто бывает, все получилось спонтанно: группа, запись альбома, концерты. В итоге я полгода жил в Лондоне, а полгода – в Москве. Так длилось до 2005 года. Проект был назван Positive Arrogance (“Позитивное высокомерие”). Записали альбом, сделали мастеринг на Abbey Road; музыка получилась достойной, хотя все это выражалось в достаточно обыденных формах. В тот момент мной двигало желание воплотить себя как мелодиста.

Филипп Козенюк

У нас в “Собаках” тогда, как мне показалось, какой-то застой начался. Прекратились концерты. У Роберта с Васей начались какие-то внутренние противоречия. У Васи тогда вообще был очень сложный период – он ушел из семьи и с Робертом случился разлад. Тяжко ему тогда было. А потом я встретил свою жену, уехал на полтора года работать в заповедник егерем, Роберт уехал в Англию, короче, мы разъехались в разные концы света. Роберт начал проект с Назаровой, который достаточно долго продолжался. Я уже вернулся из Тувы, а Роберт по-прежнему был в Лондоне. Потом он приехал, потом снова уехал. Раза три он туда ездил. Так ничего из этого проекта путного и не получилось. Кроме записи, которую они сделали. Дали они всего один или два концерта. На одном я был.

Борис “Тревожный” Акимов

Когда Роберт уехал, так совпало, что началось уныние. Вдруг стало негде играть, хотя до этого, с 97-го по 99-й, такая возможность была. Я думаю, “Собаки Табака” поэтому и распались: Роберт понял, что здесь нечего ловить. Все старые клубы закрылись, новых не появилось. И на музыкальной сцене ничего нового и крутого тоже не возникало. Мы же с “Собаками” играли не то чтобы как последователи, но с пиететом к ним относились. А когда они исчезли, оказалось, что на самом деле в той нише, в которой мы себя чувствовали адекватно, вдруг никого не стало.

Алексей “Прохор” Мостиев

Все произошло по естественным причинам. В основном потому, что Роберт потерял интерес к “брутальной” стороне творчества и решил заняться “поп-музыкой”. Плюс представилась отличная возможность поработать с европейцами, а это совсем другой уровень, которого у него не было. Поэтому он уехал в Лондон. С англичанами записал альбом на одной из студий Abbey Road под вывеской Positive Arrogance. Вокалисткой выступила бывшая ударница “Собак Табака” Ирина “Шейла” Назарова. Она хорошо пела, писала тексты на английском, владела безупречно языком и была на тот момент уже подданной Великобритании. Она помогала в развитии проекта, нашла спонсоров и продюсера. Был записан отличный альбом Game of You, вполне на евроуровне, но в результате после продолжительных и безуспешных поисков покупателя на этот материал продюсер потерял интерес к нему, и проект загнулся. Предложения были и по русским меркам вполне неплохие (в том числе от рекорд-лейбла, где тогда издавались Oasis), но англичан они не устраивали. Роберт вернулся в Москву вместе с Ириной, и они стали пытаться реализовать этот проект, поменяв его название на New Edge Of Love. Что касается остальных участников “Собак Табака”, то Филипп Козенюк уехал в Туву, где прожил несколько лет, работал лесником и женился на тувинке, которая родила ему сына. Ваш покорный слуга занялся созданием своего очередного проекта Altera Forma. Виктор Тимшин ушел с головой в документальное кино. Василий Билошицкий продолжил работать аранжировщиком какой-то попсы. Саксофонист Зена исчез, и о нем ничего больше не слышно.

Андрей Бухарин

“Собаки Табака” были тогда очень заметны, очень выделялись – практически никто не играл такую музыку, кроме группы Crunch, но те были скорее индастриал-металом в духе Godflesh. Я их видел несколько раз на сцене, они мне нравились, но их так называемые перформансы, помню, оставляли меня равнодушным. И вообще, при всей симпатии мне это все казалось крайне доморощенным. Возможно, я ошибался, потому что теперь ценю “Собак” очень высоко.

Алексей Тегин

Я очень люблю Роберта. Сама музыка, по-моему, полное говно. Но мозги у него классные и мотивация хорошая. И старые проявления их мне очень нравятся, где они там с братом били по бочкам по каким-то. Потом какой-то рок у него начался, какой-то крендель пошел в этот рок, совковый такой… Для меня, например, это обыкновенная советская рок-музыка. Ну, чуть погрязнее-почище, от этого суть не меняется.

Александр Кондуков

“Собаки Табака” – проект кустарно-претенциозный по своей сути. Но у них был отличный фронтмен с навыками рок-звезды, который здорово держался на сцене и очень хорошо вписывался в гротесковый театр, культивировавшийся Владимиром Епифанцевым. Я бы не назвал “Собак” стопроцентно одаренными в какой-то области людьми. Но они брали за счет нахрапистой уверенности в себе и экстатического эпатажа.

Роберт Остролуцкий

“Собаки Табака” никогда не были группой в полном смысле этого слова. Это был проект. Альбом “В Мозг!” я переписывал на кассеты и просто раздавал людям… Единственный человек, который сказал, что это не должно уйти в пустоту, – Прохор. В 2006 году он предложил сделать презентацию альбома, и под эту презентацию мы собрались вновь. У меня самого тогда не было особого желания что-то возрождать.

Алексей “Прохор” Мостиев

В 2006 году ко мне пришла идея переиздать два первых альбома “Собак Табака”. Решили сделать презентацию в клубе Ikra, ну и, раз такое дело, на ней сыграть. Вот с этого момента проект обрел вторую жизнь.

Виктор “Пузо” Буравкин

Когда “Собаки Табака” воссоединились, у нас был с ними совместный концерт. До этого момента мы с Робертом не виделись семь лет. И, когда расходились, я, помню, в шутку сказал: “Ну что, Роберт, опять до встречи через семь лет”?

* * *

“Собаки Табака” с самого начала были исключением из всех возможных правил – и тот узор, который в итоге описала их судьба, эту исключительность только подтвердил. В 2006-м группа, которая, казалось бы, могла существовать только в бредовой и суматошной реальности 90-х, воссоединилась. Конечно, сказать, что это возвращение было триумфальным, было бы неправильно (на это, впрочем, никто и не рассчитывал), но незамеченным оно тоже не прошло. Наконец стало возможным толком расслышать, что же за музыку делали эти удивительные люди – сначала был официально издан альбом “В мозг!”, а затем – диск “Тень света” с музыкой для спектакля “Фауст”. Одноразовой акцией памяти бурной молодости дело не ограничилось: “Собаки Табака” записывают новые пластинки и продолжают регулярно давать концерты на самых разных площадках. И впечатление эти концерты производят, в сущности, ровно то же самое: невероятный патологический театр, дикая, бешеная мощь, безумный спектакль странного звукоизвлечения, стихийная аномалия, приводящая к единому знаменателю искусство и естество. Возвращение “Собак” могло бы показаться странным, но своя логика в нем есть – как в 90-х, так и теперь они отстаивают свой звук более-менее в одиночестве, отдуваясь своим лязгом и скрежетом за субкультуру, которая так и не смогла (или не захотела) стать чем-то большим. И когда в Россию сейчас приезжают герои мирового индастриала вроде Godflesh и Swans, собирая на свои концерты полные залы, у всех у них на разогреве неизменно выступает Роберт Остролуцкий и его команда. Просто потому, что лучше так и не придумали. Просто потому, что больше никого и нет.

Впрочем, это с какой стороны посмотреть. Странным образом герои и соучастники московского индустриального подполья 90-х проникли практически во все сферы современной российской культурной жизни – и как знать, может быть, они и сейчас тайком проводят на широкой публике свои странные сумеречные опыты. Бывший корреспондент программы “Дрема” Анфиса Чехова теперь популярная телеведущая, секс-бомба и героиня обложек мужских журналов. Владимир Епифанцев – один из самых востребованных российских актеров (при этом он по-прежнему регулярно выступает в маленьких клубах с нойзом максимально радикального толка). Основатель группы Inquisitorum Борис Акимов в 2000-х поработал во всех важных для эпохи медиа, а теперь стал главным в стране пропагандистом фермерских продуктов и новой аграрной культуры. Алексей Тегин регулярно выступает с проектом Phurpa с горловым пением в тибетской традиции бон и не забывает об индустриальном проекте Corps – давая интервью для этой книги, он рассказывал, что планирует сделать выступление в заброшенных подвалах завода “ЗИЛ”. Наконец, весной 2014-го в поп-культуру попал и сам лидер “Собак” Роберт Остролуцкий, заменив в главной роли в успешном музыкальном спектакле Todd покойного Михаила Горшенева из “Короля и Шута”.

Вспомнит ли хотя бы один из его зрителей о том, как пятнадцать лет назад Остролуцкий, играя в совсем другом спектакле, выплескивал в лицо партнеру его собственную кровь из шприца? Конечно, нет. Но он намекнет. Наверняка намекнет.

Алексей Тегин

Почему у нас не прижилась индустриальная культура? Тут, наверное, уже надо погружаться в генофонд. Все-таки в западной культуре есть за плечами Бах, Леонардо, Возрождение, Средневековье и так далее. И, когда у тебя они есть, ты можешь себе позволить какие-то вещи, которые не разрушат эту культуру и не умалят национальное достоинство. Потому что уже с таким багажом его невозможно никак принизить. В этом смысле они свободны от социальных комплексов. А что в совке происходит? У нас нет ощущения, что за нами мировая культура. У нас есть какие-то люди, которыми восхищается Запад. И огромное количество параши, которую ты не любишь, но которая тоже называется искусством. И человек слабый и талантливый все свои силы тратит на то, чтобы эту парашу как бы оскорбить. Но это не цель искусства. Цель искусства – это такой героический вызов. Почему его нет? Может быть, Москва – это не то место, где рождаются герои. Это пресекается уже самим эгрегором города. В Питере эгрегор более болезненный, героизм и инфернальность у них есть в генах. А Москва аморфна. Человек здесь очень беспомощный. Он не хозяин. Город сам по себе. А человечек – так, шоркается. У Москвы имперское сознание, и какое-то личное высказывание тут не поддерживается уже на генетическом уровне. Потому и так народу много, а персонажей почти нет.

* * *

 

Глава 4

Пора тлеть: “Машнинбэнд” и поколение кочегаров

Зима 90-го года. Ленинград. В концертном зале “Октябрьский” проходит концерт памяти Александра Башлачева. Не раз и не два потом его назовут последним пиком классического советского рока, после которого движение постепенно пошло на спад. Играют как совсем локальные рок-барды вроде ныне покойного Алексея “Полковника” Хрынова, так и новый рок-истеблишмент – Макаревич, Шевчук и “ЧайФ”. Со сцены звучат песни “Дождь” и “Ой-ё” – пока еще новые, необъезженные вещи, а не всенародные хиты. Едва ли не первый раз появляются перед широкой столичной публикой Янка Дягилева и Егор Летов, который произносит памятную сакраментальную тираду: “Я приветствую всех интеллигентов типа Троицкого, превративших весь наш рок-н-ролл в большую жопу!”

В какой-то момент на сцену “Юбилейного” вышел – впервые в своей жизни – худой нескладный парень в кирзовых сапогах, поправил очки и гнусаво запел под гитару про “край родной злополучный”. Это трудно себе представить, но за камерным акустическим концертом наблюдала огромная спортивная арена, забитая до отказа. Впрочем, не будем преувеличивать: вряд ли он многим запомнился. В тот момент важнее были другие герои.

Лето 96-го года. Санкт-Петербург. Снова стадион – на этот раз “Петровский”, фестиваль “Наполним небо добротой”. Лидер “ДДТ” Юрий Шевчук решил поддержать молодые группы и подошел к делу с размахом: на большой сцене выступили все мало-мальски заметные на тот момент клубные команды. Со сцены в зал летели “Байка” рэп-коровых “Кирпичей”, “Лесник” панк-сказочников “Короля и Шута” и “Рыба без трусов”, первый хит группы “Сплин”, покоривший городские радиостанции. Здесь же англоязычная гранж-группа Military Jane чуть ли не впервые спела на русском песню с рефреном «…и вечно пьяный папа”; пройдет немного времени, и они переименуются в “Пилот”.

В какой-то момент на сцену вышел человек в очках, шортах и майке Ministry. За спиной его стояла группа, игравшая тяжелый, резкий и ломовой альтернативный рок. Он схватил микрофон и истошно закричал: “Пусть никогда не будет солнца! Пусть никогда не будет неба! Пусть никогда не будет мамы! Пусть никогда не будет меня!” И да – это был тот же самый мужчина, что стоял за шесть лет до этого в кирзовых сапогах на сцене “Юбилейного”. Тот же, но уже другой.

Зовут мужчину Андрей Машнин, и в его музыкальной биографии отразился и вышеупомянутый спад советского рока, и его фантасмагорическое перерождение. Он начал как бард из кочегарки и, казалось, безнадежно отстал от времени – поезд русского рока ушел, людям с акустической гитарой уже ничего не светило. Но через несколько лет на сцену ворвался “Машнинбэнд”, одна из первых альтернативных групп Петербурга, которая бросала в зал тяжелые риффы, истошный вокал и жесткие злые тексты. Из их песен хлестала мрачная и мощная энергия времени, и слово “альтернатива” в применении к Машнину и его команде следовало понимать в максимально буквальном смысле: они играли назло, поперек, вопреки, не столько опережая свое время, сколько с упоением вставляя ему палки в колеса, – до тех пор пока не выбились из сил.

А начиналось все в котельной “Камчатка” – той самой, где трудились, чтобы не быть обвиненными в тунеядстве, Цой, Башлачев и прочая элита Ленинградского рок-клуба. Здесь устраивались неофициальные концерты, здесь снимали фильм “Рок”, здесь, в здании на Блохина, 15, теперь располагается клуб-музей Виктора Цоя. Андрей Машнин поступил на работу в “Камчатку” в самом конце 80-х и стал одним из последних ее творческих выпускников.

Андрей Машнин

На “Камчатку” я попал случайно. Я работал в строительном тресте и заведовал там самодеятельностью по комсомольской линии – ну, раньше все было по комсомольской линии. А в этом тресте была женская общага, которую топила котельная “Камчатка”. А мы в этой женской общаге репетировали самодеятельность. И девка, у которой мы репетировали, была знакома с Толиком Соколковым, начальником “Камчатки”. Там окно было во двор: мы с ней сидим, окно открыто, осень, год 87-й где-то – и Цой бачки выносит. Я думаю: “Занятно, что тут такое?” И она мне отвечает, что котельная, где работают всякие знаменитости, и с Толиком она знакома, и сейчас он вроде как придет чай пить. Пришел этот Толик, познакомились. Я пару песен сочинил на тот момент, попел, он говорит: о, какой интересный, а давай к нам переводись со стройки своей.

Сергей Фирсов

Мы работали в котельной “Камчатка”. Андрей – в строительном тресте, которому принадлежит тот дом, который мы отапливали. И он ходил туда к девчонкам на свидания, они ему и рассказали про нашу котельную. Он стал заходить. Познакомился со всеми. Потом мы взяли его на работу. Он что-то уже писал, но стимул ему дала “Камчатка”, и мы с Начальником стали его подбадривать: “Давай-давай, пиши!” Понимаете, Виктор Цой не родился Виктором Цоем. Он попал в определенную тусовку и стал сочинять песни. Не попал бы в эту тусовку – не стал бы. Все делает микроклимат. Вот и Машнина сделал. “Камчатка” – это было такое место, где и лопаты начинали стихи писать. Если бы он не пришел к нам, скорее всего, стал бы обычным строителем или клерком работал бы. Он, кстати, проработал в “Камчатке” дольше всех – шесть лет. С 88-го по 95-й.

Андрей Машнин

В тот момент Рок-клуб был для меня где-то очень далеко. Я всю эту музыку слушал, но поучаствовать мне в голову не приходило совсем. И вдруг я вот таким странным образом в эту среду попал. Ни с того ни с сего: вот тебе Цой, вот тебе Фирсов, вот Башлачев, о котором я до того и не знал. Ну и пошло – меня стал Толик на квартирники таскать, я начал песни сочинять, уже совсем другие. Сидишь на смене, делать нечего, вокруг вся эта компания, разговоры, разговоры… Естественно, это производило впечатление.

Андрей “Дрон” Орлов

Я играл в группе “Юго-запад”. Концертов не было, я искал работу. Начальник – Толик Соколков, который работал тогда в Рок-клубе, – сказал, что в котельную требуется кочегар. Я тогда вообще не знал, что такое “Камчатка”, она не была еще так знаменита. Он сказал: идешь по Зверинской, потом во двор, а там дверь за угольной кучей, два удара – специальный стук. Ну я и пошел. Прихожу, дверь открывает замученный Машнин, весь в угольной саже, худой, только одни очки торчат… Вот и первое знакомство. Чай, сигареты, два котла, кошка Муся да телик ч/б с растянутым изображением. Потом была пара смен стажировок с портвейном и разговорами, во время которых Андрей писал или просто показывал мне свои песни. Песни сразу понравились.

Андрей Машнин

Больше всего не нравится то, что здесь хреново. Лучшее, чем можно заняться в стране, – это сидеть в котельной. Но если здесь посидеть больше одного-двух дней, то еще хреновее становится, а если выйдешь на улицу, еще хреновее – все идет по нарастающей, всё хреновее и хреновее. Каждый поступок ведет к усугублению хреновости. Я так вот и живу. На фоне этого я и пишу. Веселых песен ни одной не написал. Все пронизано этим настроением, этой хреновостью. Логики нет никакой, и невозможно предположить, что будет с тобой завтра, что будет со страной завтра, что будет вообще завтра. Это настолько нелогичная жизнь, что, поскольку у меня во всем стремление к какому-то порядку, к какой-то логике во всем, я тут жить вообще уже просто не могу. И от этого раздражения, от этой непонятности возникает, видимо, настроение что-то писать.

(Из интервью Наталье Чумаковой, август 1990 года.)

Наталья Чумакова

Примерно до 89-го года я про рок-музыку толком ничего и не знала, а тут она как-то вся на меня обрушилась. Так вот, я стала общаться с Олей Сергеевой (теперь она Оля Машнина), а она каким-то образом как раз к этому моменту со всеми познакомилась, уж не знаю как. И, когда я в очередной раз приехала в Питер, Оля позвала меня в “Камчатку”: дескать, там так хорошо, есть такой замечательный Андрей, и вообще отличное место и люди. Я сначала застремалась, но Оля меня все равно туда привела, хотя сама была знакома с ними максимум неделю. И там Андрейка в его традиционном тогда виде: весь чумазый, худой, в какой-то кацавейке, в очках. И при этом при гитарке – песенки стал петь. А песенки-то хорошие! И поскольку он сам чудесно-душевный, то мы очень быстро подружились.

Андрей Машнин

С Олькой мы познакомились у меня на квартирнике, в 90-м году. Была такая знаменитая квартира Филаретовых, прямо на Невском. Там играли все и всегда, включая Летова, на которого приходили сотни человек. Причем хозяева были совершенно благообразные интеллигентные люди, квартира такая антикварная, папа сам все делал; заходишь – будто в салон какой-то попадаешь. И на этом фоне сидит Летов с гитарой, 300 человек в одной комнате, со стен вода течет, с потолка капает – при этом все цело и расходятся потом все чинно, по одному. Ну вот, и я там играл – а меня вообще никто не знал, я из котельной не вылезал. И пришел Фирсов с целой толпой девок. Познакомились, там Ольга была, я ей как-то понравился.

Наталья Чумакова

Все, кто работал в “Камчатке”, относились к ее истории с большим пиететом. Чувствовалось, что место особенное. Оно было невероятно крохотным, но в этом маленьком пространстве было сосредоточено очень много всего. Стены с миллионами подписей и рисунков, веселые наклейки, коллажи… Если кто-то заходил в туалет, мог полчаса не выходить, пока все не прочитает, только хохот оттуда слышался. В “Камчатке” по-прежнему работали музыканты. Уже, конечно, не было Цоя и Башлачева, в тот момент там работали Титов, Бондарик из “Аукцыона”, кто-то еще… Я не всех хорошо помню, я же бывала наездами. Но для меня “Камчатка” стала родным местом.

Андрей Машнин

Когда я попал в “Камчатку”, я совершенно не знал, что в жизни делать. Понимал, что на стройке мне не место. Но что делать? В другой институт идти? Я пошел, поступил на филфак между делом. Причем думал, что мне туда не поступить, а в итоге так легко поступил, что, когда дело дошло до учебы, даже ходить не стал. И тут вдруг эта котельная. Ну и естественно, меня вообще всего перевернуло. Понятно, что это была для всех временная работа. Как только появлялась возможность ее бросить, народ оттуда сваливал. И правильно делал, потому что работа была супервредная, не соответствовала вообще никаким нормам: потолки низкие, ты этим говном, которое из котла идет, дышишь круглые сутки. Это работа для гопников. Которые там и были, пока к начальству не пришел Толик и не сказал – давайте, мол, наберу своих людей, буду за все отвечать, горячая вода и батареи горячие у вас всегда будут. И набрал – Фирсова, Цоя, Башлачева. Работяги, конечно, все те еще, но Толик всех контролировал. И место быстро раскрутилось, все стали хотеть туда попасть – а я-то вообще, не я туда напросился, а меня туда позвали. И никаким я поэтом не был, это Толик решил, что я перспективный мальчик.

Была характерная история с моим вступлением в партию. Когда я на стройке работал, нам казалось с друзьями, что коммунистическая партия будет всегда, что надо что-то менять. И мы решили пойти вступить в партию, чтобы переделывать ее изнутри. Толпой написали заявления, я год ходил кандидатом и как раз за месяц до перевода из кандидатов в члены попал в эту котельную. Сидим с Толиком ночью, я говорю: “Мне завтра на собрание идти, в партию вступать”. Толик: “Андрюша, да ты что, у них же руки по локоть в крови!” Я такой: “Да…” На следующий день пошел, все вступают – один, второй, третий. До меня дошло, я говорю: “Я это… Не буду вступать”. Все такие – как так?! “Да что-то вот не знаю, блин, не вступается мне…” Первый случай такой был в этой конторе. То есть до такой степени “Камчатка” влияла.

Наталья Чумакова

Я помню, мы записывали Андрея на какой-то магнитофон в “Камчатке”. Записали тогда все песни, что у него были. Пока писали, ужасно напились, и начался какой-то совсем цирк. Он пел, например: “Наша служба и опасна, и трудна, и на первый взгляд как будто не нужна”. Вместо “не видна”. Там все было перековеркано, и мы очень хохотали. Скорее всего, это так потом никуда и не пошло, осталось для внутреннего пользования. Но хорошая была запись! И тогда же я взяла у Андрея интервью. Очень приличное интервью, кстати. Думаю, его первое и единственное на тот момент. И дальше судьба интервью сложилась интересно. Один приятель Машнина, Алексей Плуцер-Сарно, составлял словарь русского мата. И когда он его издал, то для меня стало большой неожиданностью, что в словарь вошла масса цитат из этого интервью – по применению мата в русском языке. Со ссылками на интервью А. Машнина Н. Чумаковой тогда-то и тогда-то. Я, кстати, не уверена, что интервью это было еще где-то опубликовано. Думаю, Машнин его Плуцеру-Сарно просто передал, они же были приятелями. А еще, я это точно знаю, Машнин напридумывал в этот словарь кучу матюгов, которых на самом деле в русском языке нет. Причем придумал вместе с примерами их употребления. Они вместе с Плуцером-Сарно сидели, сочиняли примеры употребления этих матюгов и валялись под столами.

Сергей Фирсов

В Рок-клубе Машнин стал известен сразу – во многом благодаря мне. Я его туда привел, ну и потом, к нам же на “Камчатку” все приходили бухать. Когда в одном кругу 200–300 человек варятся, все друг друга знают. Так что, как только он стал что-то делать, он сразу же стал известен в узком кругу. Но я бы его не притащил в “Октябрьский” в 90-м году, если бы не было чего показать. Вообще, начало 90-х время было шибкое. Постоянные концерты и квартирники. В той же “Камчатке” постоянно что-то делали. Там подвал рядом был пустой – “Чукотка”, и мы в нем устраивали концерты. Машнин, собственно, именно там начал на народ выступать. Хотя его первое публичное выступление было как раз в “Октябрьском”. Он приехал в кирзовых сапогах прямо со смены и потом обратно на смену уехал.

* * *

“Рок-бард” – это ведь, в сущности, оксюморон, по крайней мере, уж точно полумера – а полумеры в те времена, которые наступили вскоре после сценического дебюта Андрея Машнина, не работали совершенно. Ситуация, в которой Андрей Машнин оказался вскоре после своего сценического дебюта, полумер не принимала. Всего одна его акустическая песня была выпущена официально – на очередном отчетном сборнике Ленинградского рок-клуба. Вскоре после этого сборники выходить перестали, да и Рок-клуб из реальности превратился в миф. Шум времени начал звучать так громко, что песен под одну гитару уж точно бы никто не услышал, так что логично было вставить эту гитару в розетку. Что и было сделано – при помощи будущего корифея российского рока нового типа и основателя Tequilajazzz Евгения Федорова. Вместе с Машниным они сделали “Тихо в лесу”, собрание песен негромких, слегка язвительных и как будто затаившихся. В по-своему изысканном, свингующем электрическом звуке этого альбома чувствуется некое внутреннее напряжение, которое неизбежно должно когда-нибудь получить свой выход, сам Машнин поет то почти бесстрастно, то словно с издевкой, как бы удивляясь самому себе, как бы ища собственный голос заново.

Сергей Фирсов

Все менялось. Старая эпоха отходила, появлялась новая. Поэтому все и стали играть новую музыку. Машнин пел под гитару, потому что не было группы. Под его тексты не очень подходит русский рок или классический рок-н-ролл, ему больше подходит какой-нибудь андеграунд. Поэтому такой стиль и получился. Ну и потом, Машнин такую музыку очень любил.

Андрей Машнин

Я, конечно, в котельной на гитаре бренчал, но звук мне такой совсем не нравился. На “Камчатку” постоянно вписывались всякие эти барды, и так они мне остопиздели… Везде вставляли частицу “да”, ну и прочее такое посконное: какие-то истерики непонятные, какая-то Русь их волнует, притом что совершенно ничего в этом не понимают, страшно далеки от народа. В общем, я решил, что бардом не буду. И под гитару стал уже сочинять что-то более электрическое. Тем более что и слушал я тогда The Cure, всякий там западный рок. Потом как-то раз на одном дне рождения мы познакомились с Ай-яйяем (прозвище Евгения Федорова. – Прим. авт.), и он мне надавал всякого рэпака – Айс Ти, Айс Кьюба. Я думаю – о, вот это класс. Я как раз вот такое очень люблю – свободный размер текстов, такую работу с речью; решил, что так и надо писать.

Евгений Федоров

Мы с Машниным познакомились случайно. Мне нужно было где-то работать, и я решил попробовать устроиться истопником в “Камчатку”. Мы уже довольно активно играли тогда, но музыка никаких денег не приносила, надо было горбиться. На “Камчатку” я в итоге почему-то не устроился, но познакомился с Андрюхой и послушал его песни – и они оказались очень интересные и веселые. В то время в нашей компании очень мало кто пел осмысленные песни по-русски, в основном по-английски пытались, а здесь чувствовались очень хорошие традиции, но при этом было и хулиганство, и замечательный русский язык.

Андрей Машнин

Меня все всегда везде таскали, я сам никогда жопу не оторву и сам никуда не пойду. То меня Начальник везде таскал, потом появился такой барабанщик Андрей Орлов, он еще в группе “Юго-запад” играл, он стал со мной всюду ходить. Ну и вот, пошли мы на день рождения к какому-то деятелю, там же и Женя Федоров был, на балконе песенки попели, он и говорит: “Я сейчас вообще свободен, “Объект насмешек” закончился, новой группы тоже пока нет, можно что-нибудь вместе поделать”. Ну и мы собирались в котельной, он приезжал с басухой, потом набрали на программу и записали. Это не группа была, а именно что проект: мне было интересно электрический альбом сделать, Ай-яй-яю – просто повеселиться, наверное. Альбом этот, “Тихо в лесу”, странный, конечно, получился.

Евгений Федоров

Машнин меня попросил помочь ему записать на альбоме бас. Мы сели в студии, практически без репетиций, все было очень спонтанно и по-тусовочному – в итоге мне пришлось сыграть и на гитаре, и на клавишных. Альбом записали за одну ночь, в конце там еще Сашка (Воронов, барабанщик Tequilajazzz. – Прим. ред.) появился. Но на сцене мы вместе никогда не играли. Андрей быстро нашел каких-то музыкантов. До “Тихо в лесу” он был такой рок-бард, а после как раз стал играть с группой. Может быть, действительно наши совместные музицирования были каким-то толчком в этом смысле. Мы тогда все слушали рэп, причем радикального толка, – ну и ему это тоже близко оказалось.

* * *

Машнин не был единственным, кто сменил акустическую гитару на электричество – сначала умеренное, потом радикальное. Новый злободневный звук был злым, лютым, отчаянным, прямо как жизнь, которая его породила. Выборгский юноша Эдуард Старков переименовал свой хипповый ансамбль “Депутат Балтики” в “Химеру” – что было потом, мы уже рассказали. Коллега Машнина по кочегарскому ремеслу Андрей Петров из осколков команды “Дурное влияние”, первой пересадившей на российскую почву готический рок, собрал банду “Бондзинский” и заиграл джаз-кор (на их дебютном альбоме, к слову, вокалистом был как раз Андрей Машнин). Да что там говорить, даже Александр Ф. Скляр, лидер вполне себе успешного столичного “Ва-Банка”, записав задушевный русско-роковый альбом “На кухне”, взял курс на тяжелые хардкоровые риффы, кардинально поменял имидж, возглавил движение “Учитесь плавать” и стал вести на радио одноименную программу, посвященную тяжелой музыке.

Сталь в звуке “Машнинбэнда” закалялась постепенно. “Тихо в лесу” – это еще было, в полном соответствии с заголовком, довольно тихо, Машнин пока не столько искал свое новое амплуа, сколько прощался с прежним. Дальше была запись “Трезвыезлые”, где к Машнину среди прочих присоединился экс-участник “Странных игр” и будущий создатель “Deadушек” Григорий Сологуб, – звучал этот альбом примерно как мелкопоместная версия Rollins Band: мощный тяжелый бас, гитары, срывающиеся в перегруженные риффы, грубый и наглый голос. Машнин здесь уже похож на того бесповоротно взбунтовавшегося очкарика, каким он станет через несколько лет, но в музыке все еще слишком много стиля и слишком мало мяса. По-настоящему оголтелыми, зубастыми и прицельно точными песни Машнина становятся с приходом в группу еще одной мятежной души – Леонида “Ильича” Замосковского, с которым и были записаны главные альбомы “Машнинбэнда” – “Жэлезо” и “Бомба”. И да, впечатление они производили вполне в соответствии со своими названиями.

Леонид Федоров

Машнин поначалу пел под гитару. Но его сразу в эту сторону тянуло. Он же работал в “Камчатке” – с Фирсовым, с Витькой нашим, басистом. И кто-то ему предложил – давай сделаем песню. Сначала было не очень жестко, а потом он уже нашел своего этого гитариста-басиста Ильича – ну, он там на всем играл, – и они сделали уже такой “Машнинбэнд” жесткий.

Андрей Машнин

Женя с Дусером начали свой звездный путь в составе Tequilajazzz, а мы с Дроном стали думать, как жить дальше. И вот опять как-то вдруг, холодным осенним вечером 94-го года, зашли в старый добрый Рок-клуб и повстречали там нашего Диму Винниченко, а с ним и Григория Сологуба. Через неделю мы уже вместе начали репетировать в “Горе”, причем продюсером нашим стал также бывший камчатский кочегар Сергей Фирсов.

Первый раз мы выступили на открытии студии ЛДМ, и сразу же со скандалом. Мы там спели рэп, где матюгов было, наверное, больше, чем нормальных слов (как и полагается по закону жанра), а потом еще и драку устроили посреди зала. А там такие все в красных пиджаках, секьюрити сбежались, разобрались потом, что мы не виноваты были.

Еще позже был скандал на “Радио ‘Катюша’”, когда там прокрутили запись нашего концерта в “Там-Таме” целиком – неожиданно даже для нас. Я сам на кухне, помню, сидел, слушал, думаю – ничего себе! Вот ведь радио какое прогрессивное. Мне прилепили ярлык “героя ненормативной лексики”, хотя мы потом завязали с этим делом.

В общем, выступили мы раз десять с этим составом, записали в Wild Side второй альбомчик “Трезвые-злые”, ну и тут лето, поразбрелись все куда-то, денег не было, котельную уже тогда разогнали, сидели мы все без работы, так вот и зачахло дело.

(Из статьи “История “Машнинбэнда”, рассказанная им самим”, самиздатовская газета “Ниоткуда”, август 1996 года)

Наталья Чумакова

Я уехала из Москвы, вернулась в Новосибирск и в Петербурге бывала наездами, так что переход Андрея к электричеству стал для меня сюрпризом. В один прекрасный момент я приехала в Питер, а у Машнина уже электрический концерт. Который меня, конечно, совершенно ошеломил. Я же его до этого, наверное, и на сцене не видела, только в “Камчатке”, – ну или, может, на какой-то совсем маленькой. А тут он такое творит! Как будто совсем другой человек. Я его знала своим, домашним, почти мужем моей подруги, то есть было какое-то очень личное отношение, а тут он выходит – стоит шум-скрежет, дикий драйв.

Андрей Машнин

Появился состав, стали репетировать, как отрепетировали – стали играть по клубам. Фирсов нас в Москву повез – там мне ужасно не понравилось, конечно. Да, было два концерта в “Бункере”, который тогда пафосный такой был, они сами немножко удивились, когда нас первый раз услышали со всей этой матерщиной, но потом еще раз позвали. А была еще куча концертов в каких-то забегаловках. Раз был вообще кабак – сцены нет, в углу выдвигается помост на одного человека. Рекламы никакой, мы вечером приезжаем – сидят пять бандитов и просто жрут, шашлычок наворачивают. И тут выходим мы – мол, сейчас будет концерт. Мне бы это не понравилось, ну не к месту как-то. Они посидели, поморщились, потом глядь – слова знакомые пошли: “еб твою мать” и прочее. Ну надо же! Как хорошо зашли! Денег за все это не платили никаких, едва дорога отбивалась, чего вообще ездили? Мне это нахуй было не надо. А музыкантам, видишь, надо. Не такая уж это была и злобная музыка – как выяснилось, когда Ильич появился, бывает и гораздо злобнее. Хотя на тот момент эта программа мне, конечно, казалась достаточно злобной.

Сергей Фирсов

Когда сезон 95-го закончился, всех кочегаров уволили и набрали каких-то алкашей. Не знаю, зачем они это сделали, – на следующий сезон уже опять разыскали Начальника, говорят: “Возвращайтесь, эти ни фига не работают, просто жопа полная”. Мы-то все-таки работали. Хоть умели веселиться, но умели и работать. А эти только бухали, и все. И с 97-го года мы опять вернулись. И работали до 2000 года, пока “Камчатку” как котельную не закрыли, и тогда мы уже стали делать из нее клуб. А Машнин, когда уволился, пошел на какую-то стоянку и год или два работал там сторожем. Песни на работе сочинял.

Андрей Машнин

Ильича привел Гриня Сологуб, привел как второго гитариста. Он попробовал и как-то быстро привязался. Это был год 95-й, котельную как раз разогнали: начальство сказало – мол, надоели танцоры-музыканты, возьмем нормальных пролетариев. И я пошел на автостоянку сторожем, потому что мне еще и учиться надо было. Ильич ко мне туда приезжал с электрогитарой и комбиком. Так и сидели вдвоем, так все “Жэлезо” и было отрепетировано – сутки через трое. Я сижу по стулу стучу, а Ильич на гитаре жужжит.

Сергей Фирсов

Ильич – одиозная личность. Он гитарист, басист, барабанщик – играет на всем. Он, конечно, хороший человек, мы его все нежно любим. Но бывает нудным, навязчивым, иногда достает сильно. Никогда нигде не работал. Постоянный халявщик. У него трое детей. Три жены бывшие. С очередной новой женой молодой он и уехал в Самару – она его увезла.

Александр Долгов

Эта история создавалась на моих глазах. Застрельщиком идеи был Сергей Фирсов, который смог убедить Олега Грабко в том, что это может быть востребовано. Как я представляю, мысль строилась следующим образом: есть Rollins Band, который уже привозили в Россию. И это был русский, даже конкретно питерский ответ “Роллинзу”. Конечно, это был эксперимент: рок-бард сигает в штаны альтернативы. Так что “Машнинбэнд” можно назвать в чем-то продюсерским проектом.

Владимир “Вова Терех” Терещенко

В 90-х я оказался по издательским делам дома у Фирсова, мы стали общаться, и он говорит: давай я покажу, что у нас сейчас в Питере крутое. И ставит на видеокассете “Машнинбэнд” – мол, вот это у нас сейчас самое крутое. Дрожащая камера, все мигает и пикает, грохот и пердеж. Я думаю: ни хрена себе, какой-то грайндкор и какой-то пухлый очкарик поет. Фирсов говорит: это наш настоящий питерский антигерой. Типа Генри Роллинз – это такой герой хардкора, а это антигерой. В очках, ботаник, но при этом смотри какая сермяга, правду-матку рубит. И, когда я уже уезжал, он дал мне кассету с надписью “Машнинбэнд”. На, говорит, послушай. Я послушал, все было очень круто и качественно.

Андрей Машнин

Фирсов взялся за продюсирование, свел нас с “Бомбой-Питер”, с Олегом Грабко – и он почему-то за нас вписался, в том числе и финансово. На “Жэлезо” он нам дал 500 баксов – вот вам деньги, вот вам студия. Причем студия мажорская, в ДК Ленсовета, там время дорогое было по тем временам. А нас всего двое с Ильичом, и я вообще играть не умею. Приходим на студию. Ну все, время пошло, бабки капают. Надо писать – а как писать-то?! Начали с барабанов, я чего-то в микрофон балаболю, Ильич стучит. Абсолютно криво все, не в кассу – день потратили на это. В результате писали его от гитары, а сверху уже барабаны и бас – наугад записали то есть. Там, конечно, чувствуется, что не группа играет, но вообще это уже классно было: нормальный альбом, тексты, которые мне самому нравятся. Мы к тому времени слушали уже Rage Against the Machine, всю такую музыку.

Олег Грабко

Если честно, поначалу у меня просто было свободное время и желание сделать что-то хорошее в альтернативе. “Жэлезо” писалось очень долго. Ленька Федоров нам помогал, он был как бы таким креативным продюсером – давал советы, сидел на студии, мы с ним ругались, переписывали по десять раз… Но альбом по звуку все равно плохой. Там еще такая история случилась: Ильич записал барабаны, сверху бас, мы приходим с Федоровым, начинаем слушать – и я вижу, что он не попадает, бочка отстает немножко. Подвинули. Приходит Ильич: “Уроды! Вы ничего не понимаете, это же грув! Слушайте нормальную музыку!” Ну, мы извинились, поставили все на место. Но все равно альбом какой-то ненастоящий получился.

Владимир “Вова Терех” Терещенко

Как-то в студии мы писали “Ривущие струны”, и гитаристка Катя говорит: “Вован, хочу тебя познакомить с обалденным музыкантом, который тусуется у нас на студии, послушал, что вы пишете, и хочет у вас сыграть”. И знакомит – вот это Ильич. Я спрашиваю: кто, откуда, что почем? Он говорит: “Я играл в “Машнинбэнде”, сейчас вот в Москву приехал”. Я говорю – у вас классная банда, ты классный музыкант. А он – у нас не было банды, я один на всем сыграл. И тут я припупел. Я вспомнил, что, когда слушал, обратил внимание – классно играют. И думал, что это группа. А оказалось, в студии один человек был.

Андрей Машнин

Я просто счастлив, что он вышел. Потому что это НА– СТОЯЩИЙ альбом, с которым мы выступаем. Мы его писали на “Добролете”, недели две где-то. Причем я только пел, а Ильич только играл. Есть такой Дима Матковский из “Аукцыона”, он послушал и тут же стал мне звонить на работу, чтобы выразить восхищение. “Я, – говорит, – сам писал наложением, но чтобы такую музыку один человек записал! Просто не понимаю!”

(Из интервью Екатерине Борисовой, журнал Fuzz, сентябрь 1997 года)

* * *

“Машнинбэнд” стал новым словом в российской альтернативе, причем в самом прямом смысле. Тяжелая здешняя музыка в ту пору в лучшем случае представляла из себя радикальный балаган в тамтамовском духе, в худшем – безоглядное копирование зарубежного рэп-кора, обогащенное дополнительным пафосом, тексты звучали соответствующие, и слово “мазафака” в них встречалось куда чаще, чем родная речь. Рок-клубовский опыт Машнина, совмещенный с электрической яростью нового времени, дал феноменальный результат, непохожий на то, что пели и в прошлом, и в настоящем. Такие тексты, наверное, мог бы исторгать из себя герой Майкла Дугласа из фильма “С меня хватит”, белый воротничок, которого свела с ума перегруженная и враждебная городская среда, – только с поправкой на то, что среда эта была петербургская, а вторая столица в те годы как раз прочно завоевала себя гордое звание первой по части криминала. “Импотенты мечтают о чистой любви / Педерасты вспоминают пионерские зорьки / Дембеля и те протыкают дни / И только этот Маугли без сантиментов. / От двух вещей он приходит в раж: / От сырого фарша / И музыки гранж”: истошные слова Машнина прорывали плотную ткань грозного и грязного звука, как проникающие колюще-режущие, вторгались в уши, как приговор реальности, как констатация генерального поражения в борьбе человека со зверем в самом себе, как запоздалое предупреждение об опасности, что кроется за каждым углом, под каждой подушкой и каждой чисто выглаженной рубашкой. При всем при том было бы неточно упрекать Машнина в целенаправленной агрессии: эти песни были именно что самозащитой, существовали в ситуации “весь мир идет на меня войной”, и их надрывная мощь, зашкаливающая громкость, безоглядная свирепость рождались именно из обреченности, из осознания собственного бессилия. Тексты Машнина – это в некотором смысле последний хрип гуманиста, поэтический теракт, возникший в ситуации, когда все остальные методы воздействия казались бессмысленными. К его литым и лютым чеканным строчкам, кажется, хорошо подходит старый пассаж Герцена: “Мы, недовольные, неблагодарные дети цивилизации, мы вовсе не врачи – мы боль; что выйдет из нашего кряхтения и стона, мы не знаем, – но боль заявлена”.

Фильм Алексея Балабанова “Брат”, снятый как раз когда перевоплощение Машнина свершилось окончательно, и повествовавший о том же городе в ту же эпоху, заканчивался сакраментальной фразой: “Город – эта злая сила”. Именно эта злая сила и манифестировала себя через песни “Машнинбэнда” – и виднее всего, конечно, она была на концертах.

Сергей Гурьев

Однажды я ездил на концерт Машнина. Альбомы я тоже слушал, но они такого впечатления не производили – то есть они тоже были сильные, но концерт был еще сильнее, на порядок. Это было в Ленинградском рок-клубе, делал это Фирсов, год где-то 97–98-й, когда только-только этот самый Рок-клуб на Рубинштейна возродился. Соответственно, они там были втроем: гитарист, барабанщик и Машнин на свободном вокале. Все это я помню через призму глубокого пьянства – мне вдруг показалось, что потолок в Рок-клубе стал страшно низким, метра два. Было полное ощущение, что Машнин весь концерт своей лысеющей головой в очках, не будучи гигантского роста, все время пытается разбить этот низкий потолок. И впечатление такого мощного, животного и одновременно по-человечески отчаянного драйва. Казалось, что бас абсолютно не нужен и это идеальный состав – вокал, гитара, барабаны и больше ничего. Ломовой поток непрекращающегося драйва, который возник с первой секунды и весь концерт не иссякал. Такой отчаянный животный лом. Причем Машнин на животное не похож абсолютно, выглядит как интеллигент, весь концерт пел в очках – и вот такой плешивый человек в очках превратился в какой-то субстрат животности, мощи, какой-то энергетический сгусток. Когда животное выглядит как животное, ну и нормально, какой-нибудь там ревущий накачанный металлист. А тут именно как будто нечто вселилось в тело и душу интеллигента плешивого, и это дополнительно производило душераздирающее впечатление. На этом концерте я испытал ощущение, похожее на то, что было от “Собак Табака”, – как же так, такой песец, почему вся страна не стоит на ушах, почему не ломится? Потом, правда, я послушал альбомы – ну, неплохо, да, но был некий облом, потому что того звучания, что было живьем, они не дали, звучали более бледно. Может быть, этот концерт Машнина – вообще самое сильное концертное воспоминание 90-х.

Андрей Машнин

В моем охуенном творчестве, как я его называю, экстремальных концертов особо запомнилось два. Один – в Сосновом Бору. 8 октября 2000 года я с утра посмотрел “Сузуку”, где Шумахер стал чемпионом мира. В двенадцать часов – электричка в Сосновый Бор. Мы с нашим Шумахером купили бутылку зубровки, выпили в тамбуре за победу того Шумахера. Приезжаем на станцию – время есть, чем бы заняться? Еще зубровки на скамейке и какие-то сардельки холодные. Пришли в клуб. Поклонники давай поить водкой. К началу концерта я в ТАКОЕ говно убрался, что просто сидел на сцене и гнал какую-то прозу о машинах. Никто не врубался, что происходит. Пизданулся в конце концов со сцены и вырубился. Пришел в себя – сижу в клумбе возле клуба, очень болит плечо (позже выяснилось – при падении связки порвал). Какие-то сердобольные люди подходят, говорят: “Андрюха, пошли к нам, отоспишься, с утра поедешь домой”. Я думаю – ну все, это банда пидоров. Говорю: “Я сейчас приду”. Удаляюсь в кусты – и бегом в сторону станции. Запнулся, полетел, из косухи все выпало, я и не заметил. Потом уже помню себя в электричке. В кармане ни паспорта, ни денег, ни сигарет. Как-то в метро очутился. Выхожу в Купчине, тут, конечно, менты: “Откуда такой красавец?” “С концерта”. – “А-а, музыкант! Наркотики есть?” Кое-как сделал приличную харю и с чувством так заявляю: “Я к-ка-те-го-ричес-ски п-против наркотиков!” – и рукой делаю как Ленин. Поверили, отпустили. А плечо болит уже четвертый год. Еще один веселый был концерт на выезде. Приехали туда в шесть утра, пошли к одной девке. И там я основательно упился… Потом все отправились в клуб. Я и так был синий, да еще там пиво за пивом. И вот начинается концерт. Первая песня – “Рыба”. Пою вроде более или менее… А в припеве, где нужно орать, неожиданно вместе с криком начинаю блевать пивом – ору и блюю полулитрами прямо на зрителей. И длилось это безобразие полвыступления точно, потом как-то оклемался…

(Из интервью журналу “Хулиган”, август 2004 года)

Сергей Фирсов

Особых проблем с алкоголем у Машнина не было. Если он был не слишком пьян, но и не слишком трезв, всегда замечательно выступал. Но, конечно, случалось по-всякому. Был концерт в Сосновом Бору. Машнин вышел, на первой же песне запнулся, мордой на стол – и все, концерт кончился. Но это был его имидж, он умел из себя дикого панка устроить. Потом, когда он уже работал, он приезжал в костюме-галстуке, начинал петь, а к концу мог раздеться до трусов. Для него это было абсолютно естественно, он никогда из себя ничего не строил. Он таким веселым распиздяем был всегда.

Андрей Машнин

Странно, что музыканты обращают внимание на то, как они выглядят со стороны, вот это: красивым быть. В игре, в прическах, в костюмах, в плясках, ну в чем угодно! То есть все поют красиво, но при этом совершенно не отдаются. Не отдача, а вот именно отдавание. Не публике, а куда-то там в пространство отдаваться – нет этого. Видно, что стоит и красиво поет, и я врубаюсь, что он еще неделю так может и еще неделю… Так же нельзя! Они, может, думают, что они молодые и так надо теперь. Я не знаю, мне особенно не говорили после нашего выступления, как оно, но по крайней мере максимально старался орать, скакать – это естественно под нашу музыку, нормально, можно самому сдохнуть под эти песни. Уж так заорать: “Ненавижу себя в зеркалах!”, что просто инфаркт получить. Я могу все эти песни спеть красиво и художественно или пробубнить… Но если мы играем такую музыку… Ведь я все время по радио слушаю, в газетах читаю, на афишах, что все прогрессивные, альтернативные, я уж не знаю, кто не. Так мы-то все с Запада берем, а там кто? Downset, где человек просто ТАК орет, что я не знаю, как он жив до сих пор. То есть я пишу – я нервничаю, я пишу о том, что меня нервирует, я не пишу просто так.

(Из интервью Екатерине Борисовой, журнал Fuzz, сентябрь 1997 года)

Наталья Чумакова

Я на самом деле такую музыку не люблю – Rollins Band мне вообще никогда не нравились, Rage Against the Machine – нормально, но все равно я это не слушаю. Но ему нравилось! И мне, в общем, тоже нравилось, что у него получалось, но казалось, что музыканты очень сильно ограничивали Андрея своими рамками. “Учитесь плавать”, шортики, какие-то кепки… Мне это показалось смешным, я не очень поняла. Но Машнину это шло, однозначно шло. Многие же просто копируют, а у Андрея получалось так: он появляется на сцене в шортах, в майке в обтяжку, пузом вперед, ходит, поправляет очки – и вдруг как заорет как бешеный слон! Все глохнут в зале, но все в полном восторге, потому что это было и парадоксально, и красиво, и вообще невероятно здорово.

Андрей Машнин

Мне никогда не нравились какие-то сценические костюмчики и приемы отработанные. Ну, там, шапочку надел, штаны, вот так сделал… Все же эти фронтмены как-то себя ведут. И в паузах он должен как-то скакать, микрофон держать. Пиздец, это ужас какой-то! Ну, по крайней мере лично для меня. То есть я понимаю, что это правила игры, но для меня это комично до невозможности. Я этим не занимался. Я стою, Ильич себе пилит. Отойду, пивка попью, покурю. В зал не смотрел никогда. Охота мне попрыгать – попрыгаю, неохота – буду так стоять, насрать вообще. И так и сформировалось поведение: я встану, выпячу пузо, стою – и пошли на хуй, кому не нравится. Никаких бисов, ничего. Спасибо – и пошел.

Евгений Федоров

Состав у Машнина становился все жестче и жестче, появились какие-то металлические гитаристы. Мне-то как раз в тот момент наскучил хардкор, а ему наоборот. Что, впрочем, не умаляет офигенности его текстов. Он меня прежде всего ими зацепил – и своим подходом к языку. Ну и звуки, которые “Машнинбэнд” производил, очень рифмовались с теми тенденциями, которые тогда были в подполье.

Леонид Новиков

Больше всего мне нравилось то, что в народе называли Rage Against the Машнин. Это самый лучший период. Он, такой умный, язвительный, ядовитый человек, разбавляет рок-клубовские бочки меда необходимым количеством дегтя. Правда, на сцене он всегда вел себя как очкарик-интеллигент, который пытается делать Зака де ла Рочу.

Артем Копылов

А я так скажу: в то время Машнина знали как раз по записям. Это было очень интересно: сильное слово, окутанное в тяжелую музыку, в этом было какое-то новаторство. И, когда люди попадали на концерты, они обламывались, я сам был свидетелем. Особенно в Москве, где люди очень долго ждали “Машнинбэнд”, а потом жутко разочаровались. То есть одно дело пленка, а когда выходит ботаник… Не было там электричества, секса не было. Они ему просто не верили. И я не верил.

Илья Зинин

Концерты были очень разными. Например, я помню, мы долго в 90-х ждали приезда “Машнинбэнда” в Москву, а когда он приехал, впечатление осталось очень странное. Дело было в давно закрытом клубе “Бедные люди” – маленькая сцена, на которую умудрились впихнуть еще и пианино, низкие потолки, словом, не самое приспособленное место для такой музыки. Машнин был очень пьян, еле стоял на ногах и большую часть концерта держался как раз-таки за пианино, чтобы не упасть. В какой-то момент он резко прекратил концерт, забрал у гитариста гитару и с заплетающимся языком один начал что-то петь. По-моему, даже “Всё идет по плану” среди прочего спел. Потом концерт продолжился. Нам-то тогда казалось, что вот, мол, был такой русский рокер из котельной, который вдруг резко изменился, проникся новыми идеями, и понеслось – “Трезвые-злые”, стрейтедж, все дела. Ничего этого не было и в помине – мы были не то чтобы разочарованы, просто по записям совсем другой образ представлялся. Впрочем, это выступление в любом случае было круче, интереснее и обаятельнее любой тогдашней модной, но бессмысленной и беспощадной московской мазафаки или хардкора.

Юрий Угрюмов

В случае Андрея очень любопытно было наблюдать метаморфозу. Ведь, когда Андрея встречаешь, ни за что не скажешь, что это рок-музыкант: он интеллигентный человек, он внешне очень аккуратный, он больше похож на менеджера или кабинетного работника. И уж никак не заподозришь в нем рок-фронтмена. Но, когда он выходил на сцену, все менялось – он жил этим. Такие люди, как Андрей, по-моему, и воплощают дух альтернативы. У него голова не пустая, он крайне интересная личность, и его влияние на нашу музыку, на мой взгляд, трудно переоценить.

Андрей Машнин

Я никогда не думал – надо выпить, чтобы получить импульс. Все песни практически сочинил дома, на кухне, без всякого пива или еще чего. Все написано на трезвую голову. Прочих дел у меня вообще не было, чему я очень рад. Все в текстах – продуманные, неслучайные вещи. Не то что обдолбался, и пошли видения. Все тексты были концентрированные: какая-то тема – и накидываешь туда накопившиеся образы. По большому счету мне чем “Тихо в лесу”, “Жэлезо” и “Бомба” и нравятся – там сплошь хиты, никакого добивания дискографии. А плохие песни – ну нахуя их записывать?

Артем Копылов

Андрей, конечно, хороший поэт, но это скорее заслуга образования. С музыкантами всегда есть две стороны – когда он на сцене и когда вне ее, и, когда ты в этом вертишься, важны обе, важно, что он делает после концерта, важно посидеть, поговорить, важно, как кто одет. А Андрей всегда был из другого мира и из другого теста. Он приходил на концерт с дипломатом, в костюмчике. Я сам не раз это наблюдал: снимает пиджак, вешает на плечики белую рубашку, надевает майку Ministry, выходит и – “Бомба у тебя под подушкой!”. Отыграли – снимает майку, надевает рубашечку.

Алексей Коблов

Машнин – очень тонкий поэт. И у него есть масса качеств, которыми не обладали так называемые поэты русского рока: огромная доля иронии, может быть, даже граничащей с цинизмом. Обычно одетый человек в очочках выходит на сцену и начинает жутко кричать, но то, что он кричит, – стихи, которые можно читать и на бумаге. Это производило феерическое впечатление. Такого виртуозного манипулятора толпой, как Андрей Машнин… я таких мало встречал в России. Он настолько четко брал зал независимо от его размеров, что это производило грандиозное впечатление. На самом деле он полностью владел собой, и у него было продумано все. Вроде как выпил, взял сигаретку, все на внешней расслабленности построено. Но это образ определенный. В который он входил и в нем находился. Может, это и его естество, я не знаю. Но это работает, и работает очень сильно. Ведь его же любила и интеллигенция, какая-то элитарная часть публики, и гопники – причем как своего, притом что поэзия у него довольно непростая.

Евгений Федоров

На концертах это был такой Джелло Биафра. Он всегда выглядел как очень обычный человек – прическа, одежда, очки, совсем не был похож на рок-героя, скорее уж на инженера или клерка. И это превратилось в его имидж, хотя на деле имиджем совсем не было. Он просто такой человек ботанического вида, очень хороший, великолепно разбирающийся в литературе.

Алексей Коблов

Как я понимаю, Машнина очень многие даже на разогрев брать боялись. Это то же самое, что играть до или после “Гражданской обороны”, – незавидная участь.

Сергей Фирсов

Машнин в какой-то момент был лидером альтернативной сцены. “Король и Шут” у нас на разогреве играли. И “Пилот”, который тогда еще так не назывался. “Текила” была для нас параллельной группой, у них тоже все только начиналось.

Алексей Коблов

Была роскошная история. Катя Борисова и ее друзья делали “Лестницу” – такой фестиваль рок-андеграунда, квазиандеграунда, я бы даже сказал. То есть это люди, которые не удосуживаются и не могут собрать группы и поют под гитару – ну или под несколько гитар. Такая совсем домашняя акустика. И на один из таких фестивалей Катя пригласила “Машнинбэнд”. Он туда приехал в полном составе, за исключением барабанщика – по причине того, что барабанов там просто не было, была только перкуссия. И в общем, там пели разные рок-барды – интересные и не очень, а Машнин сидел в баре и со своими музыкантами активно выпивал. Как мне потом сообщили, он никогда не выходил на сцену трезвый. Не потому что пьяница, а потому что на концертах отрывался по полной. И выход Машнина на маленькую сцену этого маленького клуба на фестивале произвел просто культурный шок и на меня, и на всех присутствующих. Все, что было до и было после… это как Игги Поп на фестивале “Крылья”. Сидит на стуле выпивший человек, декламирует-орет свои замечательные тексты – было очень громко, и это очень сильно забирало. В зале начался форменный психоз, это было огромным шоком. Тем более как раз к этому времени подоспела “Бомба”. И это был полностью революционный альбом, который абсолютно поменял отношение к Машнину как к автору у очень многих, не только у меня.

* * *

Музыку многих героев этой книги приходится восстанавливать по пересказам, по демо-записям, по бутлегам с помехами. “Машнинбэнд” в этом смысле исключение: у этой группы сохранился аргумент, который до сих пор действует железобетонно. Этот аргумент – пластинка “Бомба”, лучшая запись Машнина, где все наконец сложилось, своего рода best of, куда вошли и старые песни в новом бронебойном звуке, и свежесочиненные боевики. Музыканты здесь выстраивают в боевые полки тяжелые аккорды, гонят сухой и суровый грув, ломают ритм чужими сбивками; сорвавшийся с катушек поэт у микрофона орет что есть мочи, бьет наотмашь, казнит самого себя и окружающую обыденность (кроме прочего, в “Бомбе” крайне удачно использована матерная лексика – без мнимой провокационности и стремления шокировать, по-честному, по-плохому). “Бомба” балансирует между умом и безумием, сарказмом и отчаянием, эффективными мелодиями и атональным месиловом, литературным языком и подзаборной руганью. Это подлинные хроники смутного времени, в этой записи на редкость точно и зычно поймано ощущение бесконечности окружающего зла, из которого не выбраться, которое не победить, и остается только пропускать его через себя во имя тотальной разрядки напряжения. Как тут не вспомнить, что вышел альбом всего-то через несколько месяцев после дефолта августа 98-го, когда жизнь, только-только начавшую обрастать нормальной повседневностью, снова поделили на ноль и казалось, что этот дурной цикл никогда не кончится.

Эффект разорвавшейся “Бомбы” в послекризисных столицах ощущался очень остро, чему свидетельством тогдашние рецензии на альбом. “Может быть, и нужна чума на наши головы в виде бомбы, которая бы разрушила до основанья, а затем… Но ведь все это было, на обломках ничего путного построить до сих пор не удалось, – уклончиво писала “Музыкальная газета”. – Машнин не прописывает лекарства, он не пытается лечить, он хочет уничтожить на корню, забывая, что то, против чего он восстает, и есть результат той самой бомбардировки, того самого быстрого решения”. А “Лимонка” со свойственным ей революционным пылом заключала: “‘Бомба’ – это экстремизм. Экстремизм, порожденный толпами жирных прохожих на Невском и прочей мразью, копошащейся на улицах ‘города трех революций’. Бомбу под подушку банкиру, бомбу под задницу обывателю, бомбу в шевчуков! Экстремизм – единственная адекватная реакция на происходящее”.

Олег Грабко

Когда делалась “Бомба”, как раз появилась группа “Кукрыниксы”. У меня была одна смена на студии, и я сказал: ребята, вот вам по три часа на брата. И “Кукрыниксы” за эти три часа записали “Не беда”, гениальнейшую песню, на мой взгляд, а Машнин – тестовый вариант “Бомбы”. “Бомбу” писали с удовольствием, там был уже полный слаженный состав, и мне до сих пор кажется, что альбом гениальный. В хардкоре вообще мало записей такого уровня – что по концептуальности, что по подбору песен. Помню, мы сидим, пишем песню “Рыба”, и вдруг залетает Сологуб из “Deadушек”. Послушал и говорит: давай ремикс сделаю! Они потом целый год над этим работали и обалденно сделали. А когда “Жэлезо” писали, Гребенщиков заходил. Была в этом какая-то свобода, дух. Как, знаете, когда The Beatles записывали “Сержанта Пеппера”, к ним зашли молодые Pink Floyd – просто так, без всяких.

Андрей Машнин

В российской музыке для меня нет ни одного авторитета. По текстам, конечно, Башлачев хороший поэт. Но он совсем другой. А по музыке мне очень нравится Федоров (Леонид, лидер “Аукцыона”. – Прим. ред.) – как композитор и аранжировщик. Это не халява, там сложные размеры, сложные аранжировки. Мне нравится, что он много лет этим занимается, и ему все не лень ковыряться в деталях. У него в группе толпа народу, и все необходимы. Мне не нравится “ДДТ”, потому что это халява – сидит барабанщик и лупит в барабан, стоит гитарист и выдает свои запилы. Я слушаю радио – а там “ДДТ”, “ЧайФ” и эта совершенно непонятная для меня группа “Сплин”. По версии Fuzz песня года – про какой-то словарь группы “Сплин”. Но так нельзя писать песни. Это “рыба”, ее сочиняешь, когда едешь в лифте. “Зайка моя, я твой тазик” ничем не отличается от “ботинки не жмут – это good”. Примитивнейшая рифма, на нее можно было двойной альбом записать. Нет, ради бога, у нас демократия. Но ведь песней года ее назвали журналисты центрального издания. У нас ужасная, идиотская публика. Но они такие не потому, что изначально дураки. Они читают прессу, слушают радио, смотрят телевизор. А любят то, что им вдалбливают.

(Из интервью Евгению Когану, “Музыкальная газета”, апрель 1998 года)

Михаил Борзыкин

Тогдашний питерский хардкор, я думаю, был ответом на опопсение ведущего эшелона рок-монстров, следствием желания себя дистанцировать от групп типа “Аквариума”, “Алисы” и “ДДТ”. Дистанцировать себя музыкально и эстетически. Эстетика была сделана в пику официальной рок-культуре. Это было отрицание геройства: все, надоели герои, хватит! Мы устали от геройства, мы просто играем музыку, которая нам нравится. Эта “антигеройская” концепция выражалась и в текстах, и в музыке. Люди это делали от души и старались максимально дистанцироваться от стадионов.

Андрей Машнин

У меня никогда не было ощущения, что мы делаем что-то важное. Мне нравилась какая-то музыка, а у нас такой не было – ну мы и стали играть. Тем, что происходит вокруг, я никогда не интересовался. Не из принципа, а просто так. Они тоже там как-то объединялись, устраивали акции, мне это все было нахуй не нужно.

Никакой агрессии у меня в текстах нет, это ошибка. Собственно, одной из причин, почему я плюнул на все это, было то, что никто так ничего и не понял. Все решили, что это злоба какая-то и агрессия. Ну что с вами делать… Ну где там агрессия?! Это ж то же самое, что сказать, что Машнин про Сталина пишет или там против негров. Не было этого ничего. Там как раз смешно то, что герой – такой очень энергичный Вуди Аллен. Он орет, но он при этом Вуди Аллен. Там никак не агрессия в том понимании, когда выходит здоровый бугай с татуировками и двух слов связать не может. Нет, “я рыба, я рыба, подавитесь моими костями…” Рефлексия сплошная.

Наталья Чумакова

Это только кажется, что в поэзии Машнина одна сплошная дикая злоба. Когда человек очень добрый, очень хороший, он не может не реагировать на все это говно, которое кругом. Когда еще мы в “Камчатке” сидели, я помню разговоры очень горького свойства о нашем житье-бытье. Очень мрачного и достаточно беспросветного. От этого и стихи такие. Дикие по энергии отчаяния. У Машнина же тогда была ужасная жизнь. Он пошел в армию, потом после армии поступил в этот свой институт, с какой-то географией, что ли, связанный, и женился. Но как-то у него очень быстро не сложилось, и в результате в том месте, где он должен был жить, то есть в этой комнате, жила его жена с дитем, а поскольку он с ней развелся, ему там места не осталось. В результате он жил в “Камчатке”. Именно поэтому так получалось, что я приезжала, а он всегда там. Дикая ситуация, когда человек ест то, что принесут, живет на кочегарские копейки… Хорошо, что там хоть душ был… И так было довольно долго. У Ольги же тоже с жильем было сложно. И потом, когда они наконец переехали в квартиру, времена были уже совсем другие. Потом и “Камчатку” закрыли, они пошли работать на какие-то другие работы. Я помню, Ольга солдатиков каких-то раскрашивала… Мы голодали зверски, яичница была просто праздником. Ну и ничего, никто, кстати, не переживал особо.

Андрей Машнин

Музыка не была реакцией на эпоху. Насрать на эпоху было по большому счету. Принцип был один – буду делать что нравится, и как пойдет. “Бомбу” записали – все, больше ничего не надо и ничего не будет.

* * *

У Машнина наконец была достоверная запись – и она сработала. “Бомба” вызвала заслуженные восторженные рецензии, у “Машнинбэнда” появилась стабильная клубная востребованность – казалось, вот тебе и платформа для настоящего старта (ну или как минимум чтобы и дальше столь же крепко стоять на своем). Однако ж неожиданно для всех быстро оказалось, что “Бомба” была финишем: снаряд попал в цель, война закончилась. В некотором смысле “Машнинбэнд” еще и оказался в слепой зоне между двух поколений – когда вышла “Бомба”, первые бойцы хардкора 90-х уже по большей части разошлись по домам, а молодые только начинали, да и для них сорокалетний грузный мужчина в очках, должно быть, совсем не выглядел очевидным соратником, – но реальные причины того, почему и группа, и ее лидер потихоньку отошли от дел, кажется, более прозаические. Самому Машнину просто надоело биться головой о стену, а тут еще и его напарник и заводящий Ильич обзавелся семьей и в конце концов отбыл с ней в глубокую провинцию. До тех пор пока этого не произошло, относительно регулярные концерты еще продолжались; в начале 2000-х вышел альбом “Желтопер”, которому снова повезло с текстами и не повезло с записью, но все это по большому счету было уже послесловием. Активнее всего, как ни странно, Машнин вел себя на своем официальном сайте (эх, найти бы сейчас архив его “Гостевой книги” – рассказы Машнина о “Камчатке”, едкие комментарии о питерских рокерах, короткие стишки и всевозможные байки вполне заслуживают того, чтобы быть опубликованными отдельно): писать его еще тянуло, кричать – уже нет.

Когда музыкант, вокруг которого только-только начал формироваться и культ, и рынок, уходит под радар, это неизбежно вызывает недоумение и провоцирует слухи. Были они и в случае Машнина: говорили то о совместной записи с Леонидом Федоровым (тем более что лидер “Аукцыона” в середине 90-х приходился “Машнинбэнду” кем-то вроде сопродюсера), то об альбоме с Егором Летовым (тем более что группа Машнина поучаствовала в трибьюте “Гражданской обороны”). Более того, слухи эти были даже небеспочвенными, но в итоге в новом десятилетии Машнина продвигали и подталкивали другие: кончилось все тем, что Егор Летов дал вторую жизнь песне Машнина “P. S. Сам (Айя)”, перепев ее на альбоме “Долгая счастливая жизнь”.

Андрей Машнин

Общались мы с Егором еще с 80-х – Летов все время приезжал, жил у Начальника или у Фирсова, я тоже совсем молодой был, ну и мы тусовались. Ходили, бла-бла-бла за политику, Дугин… Я ничего в этом не понимал, но послушать было приятно. Тогда еще можно было просто ходить по городу с Летовым: зайти в сосисочную, взять пива, стоять и разговаривать за политику. Вообще никто не подходил. Потом стало хуже, уже можно было только у Фирсова сидеть на кухне.

Наталья Чумакова

Как-то раз мы с Егором попали на концерт “Машнинбэнда” в “Проекте ОГИ”. Мы приехали в Москву, и было какое-то окно, дня два или три надо было сидеть в городе. Делать было нечего вообще. Кто-то говорит: вот “Машнинбэнд” будет в ОГИ. А Егор категорически никогда не ходил на концерты: узнают, будут приставать, и вообще неловко, когда должен быть главный на сцене, а внимание приковано к кому-то в зале. Тем не менее уговорить его удалось. Сказали, что публика будет своя, никто не полезет, так оно и было. В результате мы сначала посидели за столиком, потом Машнин вышел… Нажрался он тогда изрядно, но это ему не помешало великолепно выступить. Я могу ошибаться, но, по-моему, как раз в этот момент родилась идея сделать проект “Машнин и Опизденевшие”, а вот насчет песни “Помоги себе сам” я точно не вспомню – идея взять ее в альбом возникла то ли уже к этому моменту, то ли позже, то ли просто это была одна из моих любимых песен – Машнин, кажется, мне ее даже посвятил на этом концерте в ОГИ, сказал что-то типа “по просьбе Наташки”.

Егор Летов

Как только я эту песню услышал на концерте в исполнении Машнина, она меня поразила жутким соответствием тому, что я сам бы хотел выразить за последние годы. У него в песнях вообще очень много того, под чем бы я безоговорочно подписался. А “Айя” – это вообще как бы сжатый манифест, концентрированная реакция на все в последнее время происходящее, на то, что касается непосредственно ТЕБЯ каждый час.

(Из интервью для посетителей официального сайта “Гражданской обороны”)

Андрей Машнин

Летов несколько раз говорил: “Давай, мол, запишем ‘Машнин и Опизденевшие’”. Я говорю – ну Игорь, ты там, а я здесь, ну как ты себе это представляешь? Кончилось тем, что мы в трибьюте поучаствовали, а Летов записал “Помоги себе сам” – от нашего столика вашему, ну и все. Технически это было невозможно, мне сразу это было очевидно. А идея была, что я составляю программу, пою, а “Оборона” играет.

Наталья Чумакова

Для того чтобы что-то сделать, нужно какое-то время побыть вместе. Стало быть, мы должны были пожить в Питере, не Машнина же в Омск заманивать. Егор считал, что музыка, которую играет “Машнинбэнд”, – это полное говно, что надо сделать по-нормальному, и Машнин будет так же орать, только под более подходящий звук. Действительно, можно было сделать очень интересно, масса вариантов была, и бог его знает, что из этого могло получиться. Это сто процентов не была бы “Оборона”, подыгрывающая Машнину, это что-то было бы совсем такое… Даже трудно представить, что именно.

Андрей Машнин

Сотрудничество с Федоровым тоже получилось через Фирсова. У нас в котельной работал басист “Аукцыона” Бондарик, из-за этого связь появилась. Гаркуша бухать приходил, за грибами мы вместе ездили в жопу какую-то. Потом в Германии мы с женой жили, а они с концертами ездили, тоже в гости ходили. Ну и Фирсов был такой идейный: давай, мол, с Ленькой запишем альбом. Но только у меня от этого никакого энтузиазма не возникло, да и у Федорова, по-моему, тоже.

Юрий Угрюмов

Мотором “Машнинбэнда”, человеком, который собирал музыкантов, организовывал концерты, благодаря которому все это и существовало последние годы, был все-таки Ильич. Потому что “Машнинбэнд”, насколько я помню, собирался эпизодически, выступал и потом снова разлетался в разные стороны. Я не уверен, что они вообще репетировали, но концерты всегда были классные.

Андрей Машнин

Все концерты устраивал или Фирсов, или Ильич. Я ни одного концерта в жизни не устроил. И более того, как только они о чем-нибудь договаривались, у меня была трагедия – бля, опять это все… И вот оно приближается, приближается… Ничего личного, но вот настолько мне эта концертная деятельность не нравилась накануне! Уж когда на сцену вылезаешь – что там, нормально, эх-ма! Весело. А лучше всего последняя песня, когда пошел в раздевалку, зная, что неделю-две можно об этом не думать. И Ильич тут же бежит – я договорился! Мы через три недели играем! И опять… Мы сыграли концертов сто двадцать, и я окончательно опух. Ну, мне все-таки сорок лет, а пацанам там в зале по пятнадцать, и они орут: “Андрюха, давай!” Я думаю – да пошел ты нахуй, какой я тебе Андрюха?! Нахуя мне все это надо?! Ильич зажигает, он меня на два года старше, я думаю – ну блин, старый человек, лысина уже, а все жужжит. Что я тут делаю вообще?!

Сергей Фирсов

Он честолюбивый человек, он хотел стать звездой, но все шло очень медленно. Собственно, почему я ушел из группы? Он меня просто заебал своими начавшимися дешевыми понтами, которые еще и жена постоянно подпитывала. И, когда он меня подставил два раза за один вечер, два концерта сорвал, я сказал: “Машнин, до свидания, это не работа”. Нет, он, конечно, приехал. Но на первый концерт опоздал на час и вышел на десять минут вместо сорока пяти. Потом начал раздавать автографы и на второй опоздал. А там группа “Дай пистолет” нас звала – у них был то ли выход альбома, то ли день рождения какой-то. И он опоздал – приехал, когда концерт уже закончился. Это было не раз и не два, и меня такое отношение просто заебало. Я работал с ним директором пять лет. И по сути, когда я ушел, группа перестала существовать. Ильич что-то там пытался делать, но это были какие-то отдельные концерты. Но для меня все-таки было большим счастьем поработать с ними – все суперлюди, все замечательные личности.

Леонид Новиков

Машнин мог бы добиться куда больших успехов, если бы сам того хотел. Но он по натуре своей созерцатель.

Андрей Машнин

После “Бомбы” Ильич развел меня еще на один альбом. Я уже ничего не хотел, но он настоял. Но там уже совсем был кавардак. Он привел каких-то друзей своих, юных рэперов – типа у нас будет как у негритосов: проект, когда приводят всех своих друзей и все играют под одним брендом. Прекрасно! Пол-альбома на них свалили. Уже и орать неохота, хотя на “Жэлезе” и на “Бомбе” я орал от души, вправду перло. Тексты пошли – самопародия какая-то.

Алексей Коблов

В 2005 году я был на фестивале в кинотеатре “35 мм”, где играли Умка, “Телевизор” и Ник Рок-н-ролл. Машнин там был лучше всех. И знаешь, что меня больше всего там поразило? У меня тогда клуб был в Зеленограде, я там арт-директорствовал. И я увидел в зале человек тридцать из молодежи зеленоградской. Я говорю: “А вы чего сюда приехали?” А они мне: “На Машнина!” То есть я увидел целую армию фэнов, которые не поленились собраться и поехать в Москву конкретно на “Машнинбэнд”.

Илья Зинин

Этот мини-фестивальчик делал я и, честно говоря, почти до последнего не был уверен, что Машнин на нем вообще выступит – знающие люди рассказывали, что он очень тяжел на подъем, ездить никуда не хочет, может отказаться чуть ли не в последний момент, и так далее. Тем не менее Андрей очень тепло отреагировал на приглашение, приехал, и никаких проблем не возникло. “Машнинбэнд” тогда уже играл очень редко, больше половины публики пришло именно на него, и сам сет прошел на ура – очень мощно, было видно, что Андрей в ударе, почти после каждой песни кричал что-то вроде: “Охуенно! Погнали дальше!” Ильич же тогда произвел впечатление совершенно наивного человека, буквально как ребенок. После саундчека мы разговорились, и он с горящими глазами начал задвигать: “Мы сейчас запишем суперальбом! Только надо будет его продать за хорошие деньги, обязательно надо будет продать в Москву! Как ты думаешь, кому предложить?” Я в тот момент работал в лейбле и очень хорошо понимал логику всех крупных представителей здешнего рекорд-бизнеса. Оперируя скучными понятиями типа “предзаказы от региональных оптовиков”, “радиоротации” и прочими им подобными, я попытался вернуть Ильича с небес на землю и убедить, что затея с продажей альбома в Москву, скорее всего, обречена на провал. “Ну как же так! Быть не может! Ты что такое говоришь? Если музыка качественная, ее обязательно купят, иначе просто быть не может! А у нас будет очень качественная! Обязательно купят! Вот увидишь!” К записи диска, как я понимаю, “Машнинбэнд” так и не приступил, а этот их концерт стал одним из последних, если не последним вообще выступлением в Москве.

Сергей Фирсов

Машнин был культовым человеком. В Питере его знали все музыканты, и народ хорошо ходил на концерты. Если бы он бил в одну точку, мог бы стать гораздо более известным. Конечно, золотых гор сразу бы не свалилось, но тогда были такие времена, что больше было нечем заниматься. А когда появился выбор – или нормальная серьезная работа с хорошей оплатой, или еще неизвестно сколько мыкаться по кочегаркам… Он выбрал первое. Его можно понять, с одной стороны, с другой – талант человеку не для того дан, чтобы он его просирал.

Андрей Машнин

После того как я устроился в журнал, у меня работа съедает все время – и мне она нравится. Дите растет. Поймите, меня не то чтобы быт засосал, меня сама эта музыкальная деятельность не привлекала. Поначалу привлекала, а потом оказалось, что занятие бессмысленное. Автографы берут, девочки сиськами трясут, но ничего не происходит – заняли какое-то место, ну и все. И странно мне это – будто я звезда, как по телевизору показывают, только мелкого масштаба. В “Молоко” мы уже ходили как на работу. И там было хорошо, и публика нормальная ходила. И там же все и прекратилось. Ильич уехал в Самару, а мне как раз уже окончательно надоело это все, но разгонять группу я как-то не решался – ну просто не хотелось какие-то пафосные заявления делать. Без Ильича все прекратилось естественным образом.

Владимир “Вова Терех” Терещенко

На самом деле ближе к концу 2000-х Ильич приехал из Самары (из Чапаевска, точнее) в Москву. Хотел здесь в какую-то команду вписаться, и я пытался подыскать ему группу. Но никак не мог найти – он человек достаточно конкретной музыки, ему нравился этот хардкор-метал, рэпкор с гроул-вокалом, с тяжелым саундом. И он хотел вписаться именно в такую команду, хотя играл на всем. Показывал мне даже какие-то записи, где он играл в Питере пауэрметал на барабанах. Над этим он немножко посмеивался, это действительно отдавало таким шапито-трешачком. В общем, никуда вписаться у него не получалось. И последняя наша встреча была… В общем, я выхожу из метро “Парк культуры” и вижу двух уличных музыкантов, которые играют какую-то непонятную импровизационную музыку, и один из этих музыкантов – Ильич. Мы поговорили потом. Я, конечно, понимал, что, с одной стороны, не подобает этому музыканту играть на улице. При мне он брал любой инструмент, на котором никогда не играл, и за пятнадцать минут мог им овладеть. Я о таком только читал – про Брайана Джонса из The Rolling Stones, он обладал таким талантом. Ильич был таким же. Но вышло так, что в Москве он стал уличным музыкантом. С другой стороны, я, помнится, подумал – блин, а вот если бы гитарист Rage Against the Machine играл на улице – это было бы честно, это было бы круто, реально пролетарский хардкор. И Ильича я тогда зауважал еще больше, потому что понял, что ему все до фонаря, главное – заниматься музыкой. А потом с ним случилась такая ерунда… Он поехал в Крым зарабатывать. Опять же уличным музыкантом. Потому что, когда он жил у себя, работал на каких-то неквалифицированных работах, физически тяжелых. То ему голову каким-то краном разобьет, то еще чего-то… В общем, жизнь у него там была нелегкая. В Чапаевске у него жена и ребенок, надо еще и им посылать какие-то деньги. В общем, они поехали в Крым. И его то ли в поезде, то ли где-то еще приняла милиция. Может, ему подкинули наркотики, может, нашли – я даже не знаю, что там было и в каком количестве. И его посадили. Вначале – на три года. Последнее, что мне называли, – восемь лет, что вообще антигуманно. Тем более по отношению к человеку с маленьким ребенком. По-моему, за убийство столько не дают.

Олег Грабко

Машнину всегда все было параллельно. Он из таких людей, которые сфокусированы только на творчестве: рисуют, пишут, поют, а чуть что – уходят в сторону, и их уже это не интересует.

Сергей Фирсов

Для меня история сотрудничества с “Машнинбэндом” была очень важной. Это было продолжение того, что я делал раньше, когда сотрудничал с “Гражданской обороной” и Башлачевым. Машнин совершенно четко продолжал их традиции. И на таком же уровне, я считаю. Для меня огромное разочарование, что Машнин положил на все.

Илья Бортнюк

Я считаю “Машнинбэнд” искусственным проектом. Все-таки его сделал Сергей Фирсов. Другу Андрею Машнину, который писал какие-то песни, он подобрал музыкантов. С точки зрения музыкальной это было интересно, но с точки зрения концертов это было нехаризматично. Андрей вообще был не слишком харизматичным человеком.

Андрей Машнин

Мне все это по-нормальному неинтересно, без истерик. Не представляю, ради чего я бы сейчас стал это делать. Я не тоскую по сцене. Я сразу представляю этот зал, который набит народом, – и я не хочу в этом участвовать. Они все хорошие ребята, они пришли попить пива, под музыку попрыгать, завтра они пойдут в свои офисы и аудитории… Пусть ходят на кого-нибудь другого. Некоторым нравится развлекать публику, некоторым – записи, репетиции, жизнь группы. Мне не нравится ни то ни другое. Поэтому никаких причин для продолжения этой деятельности просто нет. И слава богу. Песни я перестал писать. Я писал-то только потому, что это должно было пригодиться. Как только все кончилось, смысла в этом никакого не стало. Ну и потом, я думаю, что все сказал уже.

Евгений Федоров

Конечно, Машнин на тогдашнюю музыку повлиял – да хотя бы на нас. Он меня очень поддержал в том смысле, что можно что-то делать по-русски. Я только после этого и начал толком песни писать, с текстами, уже в Tequilajazzz. Машнин показал, что хороший русский язык может быть вписанным в радикальный звук и при этом не выглядеть старомодным или чужеродным. Правда, насчет влияния на альтернативную сцену в целом я, к сожалению, сомневаюсь. То есть поклонники есть, но можно быть фанатом Чайковского, а делать так, как он, не уметь. В любом случае такого рода личности всегда влияют. Кому-то добавляют уверенности, в ком-то, напротив, зарождают трезвые побуждения прекратить всем этим заниматься, потому что смысла уже нет.

Олег Грабко

То, что делал Машнин тогда, сейчас аукается. Сейчас все эти Amatory, ##### собирают залы – тогда все это было в куда меньших масштабах. Я ездил с Amatory в Финляндию, и кто-то из них мне заявил, что “Машнинбэнд” – его любимая группа. То есть, если проводить параллели с Западом, там была группа Television, которая вообще на всех оказала влияние, но в массах их никто не знает. Есть такие группы, которых слышат те, кто хочет слышать, – но до масс они не доходят. Я думаю, что интерес к Машнину будет вечным.

Леонид Федоров

Ничего такого свежего в 90-х не было. Был спад, но он и дальше продолжался. Были всплески, да, тот же “Машнинбэнд” выделялся. Но мало же таких людей. Это было довольно радикально, на мой взгляд. Музыкально-то ладно – ну, такой жесткий рок, он был довольно банальный, для меня, во всяком случае. А тексты такие… Подобного никто у нас не пытался писать.

Юрий Угрюмов

Как можно объединить “Химеру”, “ПТВП” и “Машнинбэнд”? Три эти коллектива несли слово. Ведь большинство молодых команд быстро осваивают технику, перенимают какие-то приемы, но о словах чаще всего говорить не приходится. А в случае и “Химеры”, и Машнина, и “ПТВП” мы имеем редкую картину – это настоящий андеграунд, но при этом там есть текст, который надо слушать и который заставляет тебя думать, который цепляет тебя за живое. И этот текст не прост. В этом влияние и заключается. Эти группы срастили тяжелую альтернативу с любопытными, сильными стихами.

* * *

“Карьера” – именно в кавычках – Машнина как будто бы провоцирует поговорить о нем в сослагательном наклонении, но в данном случае это совершенно неуместно. Можно, конечно, вообразить себе, что, продержись “Машнинбэнд” на сцене еще буквально пару лет, к нему бы пришло признание: как раз в это время в российскую тяжелую альтернативу пришла новая публика, деньги и медиа (у некогда полумаргинальной музыки появился даже свой рупор в лице альтернативного кабельного телеканала). Но представить себе Машнина, очкарика в костюме, в качестве подросткового кумира как-то не получается. Его вообще не очень получается представить себе героем, и в этом смысле тихий конец “Машнинбэнда” – возможно, единственно логичный финал.

Другой вопрос, что в этом финале все время возникает какая-то недосказанность, многоточие. В 2010-м году, когда о Машнине почти все уже забыли (и уж точно никто давно не чаял побывать на его концерте), он вдруг вновь появился на сцене – в составе того самого совместного проекта с “Гражданской обороной”. Правда, произошло это уже после смерти Егора Летова и всего на один раз, а точнее, на четыре песни. Дело было в Петербурге, и один московский промоутер после концерта подошел к Машнину и предложил сыграть в столице. “Легко, – задорно ответил Машнин. – Вот эти четыре песни и сыграем!” А в ответ на замечание, что для полноценного концерта четырех песен все-таки будет маловато, пожал плечами и сказал: “Ну не знаю. Может, тогда ну его? Оно тебе действительно надо?” И в этом не было ни позы, ни горечи. Машнин и правда с удивлением смотрит на людей, которым действительно надо.

Сделал свой выбор, предпочел музыке стабильную работу, выворачиванию себя наизнанку на сцене – иронический блог, кочегаркам, гримеркам и подсобкам – просторную квартиру на окраине города: в некотором смысле Андрей Машнин больше похож на героя 2000-х, чем любой другой герой этой книги.

Наталья Чумакова

Машнин все-таки очень недооцененный. И это, мне кажется, во многом из-за того, что он попал со своими музыкантами в какую-то общую струю, и они его не то чтобы заслонили… просто он ассоциировался с этой компанией и не прозвучал сам по себе, как должен был. Мне кажется, что он шел на поводу у своих музыкантов. Он же не музыкант, он, в отличие от того же Егора, не представлял себе, как это должно звучать на выходе. Когда мы сделали с ним проект, мы музыку перекроили, но его это устроило.

Алексей Коблов

У “Машнина в Гробу” был очень хороший концерт всего из четырех песен. Три Машнина и одна – “Обороны”. Смотрелось очень мощно. Такая полуимпровизационная история. Играл Паша Перетолчин, барабанщик “Гражданской обороны”, Наташа Чумакова на басу и Андрей “Худой” Васильев на гитаре. Это был протопанк с очень грязной гитарой, плотной и мощной ритм-секцией и Машниным, который орет свои тексты. Что характерно, он закончил “Пошли вы все нахуй” “Гражданской обороны”, прекрасно ее исполнив и выразив свое отношение и участников проекта к подобным мероприятиям (“Машнин в Гробу” выступали на концерте в честь 25-летия “Гражданской обороны”. – Прим. авт.). Машнин вообще никуда не ушел. Он просто перестал этим заниматься. И если его пригласить и он выступит, он это сделает не хуже, чем раньше.

Наталья Чумакова

Идея проекта “Машнин в Гробу” появилась очень просто. Я как-то приехала летом в Питер, мы сидели на кухне, винцо попивали, и я говорю Андрею: “Почему ты не играешь? Это, может быть, единственное в этой жизни, что я хочу еще услышать и посмотреть”. Ведь это же было очень здорово, действительно очень здорово. А он отвечает: “У меня вся группа разбежалась, ты мне подыграешь?” Я говорю: “Да, конечно, ради такого случая!” И потом подумала: а как мы это сделаем? И кто будет гитаристом? Барабанщик-то, Паша Перетолчин, у нас есть, а гитариста нет. И тут, уж не помню как, у нас возник Худой. Мы почти не репетировали, я два года не играла, Машнин пять лет не пел. Причем он тут же сорвал голос на репетиции, так и отправился на концерт. Думали, вообще ни звука не сможет издать. Но ничего, проорал. И вообще получилось здорово. Я надеюсь, что это был не последний раз и что удастся раскрутить Машнина на то, чтобы он еще что-то сделал.

Сергей Фирсов

Продолжения “Машнинбэнда”, как мне кажется, быть не может. Машнин забил на все. И на всех нас. Мы ему звоним, приглашаем – а он не приглашает. Мне кажется, ему все до жопы. Он окончил литинститут, нашел работу в “Пятом колесе” и так до сих пор и работает. Уже вторым человеком там стал. Сидит и косит бабки. Хотя… человек такого литературного таланта сидит и правит тексты про машины… Мне кажется, это просто западло должно быть. Но он выбрал себе такую судьбу.

* * *

 

Глава 5

Вернулся с неба: Веня Дркин и акустическое подполье

Весной 99-го года по телевизору крутили первый клип мало кому еще знакомой певицы Земфиры – ее лица в нем не было видно, но ее надрывный голос уже готов был зазвучать в полную силу на территории от Владивостока до Калининграда. Весной 99-го из Петербурга прибывали кассеты с первым альбомом смешной и непонятной группы “Ленинград”, а пьющие столичные интеллигенты придумали просветительские распивочные, где можно было бы заседать в своем кругу. Весной 99-го страна оправлялась от дефолта – появлялись новые журналы и радиостанции, русский интернет из закрытой секты превращался в полноценное информационное поле. Весной 99-го президент отправил в отставку правительство Примакова, а петербургский разведчик с незапоминающимся лицом и смешной фамилией Путин был назначен секретарем Совета безопасности РФ. Весной 99-го в просторном концертном зале Центрального дома художника играла Ольга Арефьева – у нее тоже дела шли в гору; людям, стоявшим на сцене, и людям, смотревшим на сцену, наверняка казалось, что и для них наступают новые времена. В какой-то момент к микрофону вдруг вышла Умка (тогда как раз начавшая выпускать компакт-диски – тоже, в общем, веха) и сообщила публике две новости. Первая: повесился Евгений Чичерин, он же Чича, пермский вольный художник, лидер группы “Хмели-сунели”, игравшей блажной и щедрый фолк-рок. Вторая: в Москву привезен Александр Литвинов, он же Веня Дркин, лихой украинский блондин, светлейший князь русского бард-рока, – привезен в коме, на последней стадии рака крови, привезен, как выяснилось несколько недель спустя, умирать.

Весной 99-го в России и вправду наступала новая эпоха – но почти никому из тех, на кого тем вечером обрушились эти два катастрофических известия, в ней места не нашлось.

Веня Дркин – пожалуй, самый странный герой этой книги. Другие нарекали себя звучными именами, наносили на тело эзотерические символы, творили из музыки ритуал – он назвался дурашливым, почти подростковым псевдонимом и сочинял сказки о волшебной любви сельских леди и джентльменов. Другие кромсали железо, крушили мелодии электричеством, зазубривали звук до обжигающей остроты – он переиначивал танго и Вертинского, пестовал акустику. Другие ревели, стонали, кричали – он пел гласно, чисто и весело. Другие принимали на себя удары веществ и отправляли сознание в опасные путешествия – самым большим его прегрешением против здоровья был алкоголь, да и то являлся не столько манией, сколько неизбежностью. Другие были воплощением всех жестоких противоречий эпохи – Веня Дркин стал ее жертвой.

Он наследовал одновременно Гребенщикову и Аркадию Северному, он играючи брал на вооружение самые пошлые жанры – и делал их смешными и новорожденными, он придал смысл всей бесконечной суете, творящейся на пересечении КСП и русского рока, он придумал альтернативный шансон за несколько лет до того, как эту музыку назвали своими словами и пустили в тираж. Из него – это даже по записям заметно – хлестал могущественный и неприкаянный восторг созидания, даже в самых смертельных его вещах билась неуемная жажда жизни, его вздорная радость самонадеянно шла наперекор условиям, в которых он вынужден был петь и писать. Он стучался во все двери – ему открыли только тогда, когда он умирал на пороге.

История Дркина – история трагического несовпадения с эпохой.

* * *

Донбасс – это 140 миллиардов тонн угля, залегающих в толще почвы, дымящие фабрики и глубокие шахты, это место, на котором цепная реакция распада СССР прошлась самым жесточайшим образом (из 2014 года последствия этой реакции чувствуются особенно хорошо). Прежде отсюда рапортовали об ударниках труда – в конце 80-х здесь начались забастовки, прежде здесь гордились единством советских народов – теперь эти связи начали стремительно, с кровью рваться. Именно здесь в шахтерском городке Свердловске родился, учился и женился Александр Литвинов – тогда еще никакой не Веня Дркин, а попросту Дрантя, веселый хиппи-оборванец с гитарой. Именно здесь он начал петь и писать – и чудовищный исторический разлом, который оказался глубже любых угольных шахт, пришелся на самый знаменательный период его юности. Веня Дркин выдумал свою музыку в пограничное время – и в пограничном пространстве.

Полина Литвинова

Он начал творить еще в школе. Но у него же папа был директор школы, причем такой ортодоксальный коммунист старой закалки, – и Дрантя должен был быть отличником и пай-мальчиком. И вот он был пай-мальчиком, а в институте – ну не знаю, может быть, крышу снесло от свободы? Там-то его и поперло.

Юрий Рыданский

Мы познакомились в конце 80-х. Я как раз бросил институт, а он, наоборот, вернулся из армии и восстановился, но были общие знакомые, и мы подружились – на почве, естественно, музыки. Гитары, ночные посиделки на крыше с огромным количеством чая (алкоголь у нас почему-то тогда был не в чести) – ну и, разумеется, творчество. В основном все старались модное в то время “Кино” побренчать, в лучшем случае Гребенщикова. А Дрантя писал свое. Таких было немного, и это было очень интересно.

Полина Литвинова

Он приехал в Донецк, в первые дни бегал с ватно-марлевой повязкой по улицам, делал разминку. А когда появилась компания, они начали пить-гулять – и все стало совсем по-другому. Мне кажется, что он был волшебным внутри ребенком с самого детства, а в Донецке… Знаешь, как бывает: гусеница – куколка – бабочка. Вот в Донецке он стал окукливаться. У них подобралась компания молодых-отчаянных-влюбленных, и они были как бы семьей. Там все было очень бурно и страстно. В результате он вылетел из института, перевелся на заочный и уехал в Мироновку.

Юрий Рыданский

Мироновка – это как раз посередине между Луганском и Донецком. Поселок энергетиков, высоток немного, в основном частный сектор, глухомань дикая. И вот приехал туда Дрантя, у него жила там бабушка. Взял гитару, вышел босиком на центральную площадь перед Домом культуры и сказал: “А вот это, ребята, рок-н-ролл”. И слабал несколько вещей. И с тех пор за ним гурьба народу ходила: “А спой нам еще, а давай дружить, а как это называется”. То есть Дрантя объединил половину местной молодежи под флагом русского рок-н-ролла. Пусть звучит пафосно, но это так.

Полина Литвинова

Дрантя год отсиживался в Мироновке, работал каким-то водителем, но вся эта тусовка его не оставила: они постоянно приезжали туда всем скопом, гуляли, пили. Там заканчивался этот процесс окукливания; я думаю, это для него было самое волшебное творческое время, потому что там начинает появляться первая сказка. Очень большая, очень красивая, про любовь, из нее песни “На Ивана Купала”, “Матушка игуменья”. Но папа его очень сильно был заморочен тем, чтобы Дрантя был обычный и хороший. Это очень серьезный и глубокий внутренний конфликт – до сих пор Михаил Федорович пытается озвучить этот образ благополучного ребенка, который сошел с правильных рельс. Видимо, родители как-то поднажали, и в результате Дрантю просто перевели из Донецкого политеха к нам, в Луганский сельхозинститут.

Юрий Рыданский

Что такое Донбасс? Две области, Донецкая и Луганская. Восемь миллионов населения. Концентрация городов – на каждые 20–30 километров, между некоторыми вообще прямой дороги нет. Плюс места обучения – Донецк, потом Луганск, масса людей, сконцентрированных между двумя городами. Сам путь из Луганска в Донецк мог занимать неделю.

Сергей “Фил” Белов

Я учился в Луганске в сельхозинституте, и на каком-то курсе в нашей группе появился такой паренечек. Я в принципе человек закрытый, но постепенно музыка пошла, столовались вместе, выпивали – ну, как это обычно бывает. И потом уже вместе ходили в институт, потому что жили на одном этаже. Он, помню, выходил всегда из комнаты и кричал: “Love!” То есть последний слог моей фамилии – получалась такая игра слов.

Дрантя выделялся, конечно, но никакого осмысленного впечатления у меня тогда не было – ну, живем, ну, пишет. Там же все творческие личности были, они там на пару сказки с Рыданским сочиняли, и так далее.

Юрий Рыданский

В Луганске собралась компания, которая решила, что одной гитары мало, – взяли баян, еще что-то. Кстати, в первом составе активно использовались детские инструменты, потому что других попросту не было. И клавесин был детский, и барабаны пионерские.

Сергей “Фил” Белов

Первые песни он написал в армии, а в Луганске у него пошел продуктивный очень период. Он познакомился со мной, еще с некоторыми ребятами, мы начали вместе что-то делать – это называлось группа “Давай-давай”. Я тогда еще и сам по себе что-то ковырял, хотя музыкантом себя не считал и не считаю: ну, так, молодое увлечение, какое-то неосознанное желание вырваться из обыденности. А у Дранти оно, видимо, было осознанным – и рвалась душа в гораздо большей степени. Мы играли в три гитары плюс было еще что-то бонгоподобное и, кажется, баян. Среди песен, помню, была “Бубука”.

Юрий Рыданский

Как-то раз приезжаю я к нему в Луганский сельхозинститут, мы заходим в темный коридорчик, и он мне говорит: “Рыда, несколько новых песен”. Вот тогда-то, наверное, перелом и произошел, я понял, что он не просто студенческий бард, а звезда. Это была “Бубука”, “Тибибо”… Я говорю: “Др, это не хуже, чем Гребенщиков”. Он говорит: “Наверное, это лучше, чем Гребенщиков”. И с этой фразы все как-то стало понятно.

Алес Валединский

Я был в свое время поражен вот чем. Мне как-то попала его тетрадка ранняя, и там были самые первые тексты – ну настолько беспомощные! И в какой-то момент начинается: одно что-то, другое, а потом как пошло…По-моему, биограф Высоцкого, Новиков, говорил, что пример Высоцкого внушает ему надежду. Потому что Мандельштам как написал в начале: “И пустая клетка позади” – и все, больше ничего не скажешь, сразу задан такой уровень, который никогда уже ничем не превзойти. “Воронежские тетради” тоже гениальные – но ведь глупо говорить, что он вырос. А Высоцкий – он начал и дорос до “Райских яблок”. И в случае с Веней тоже было что-то подобное, мне кажется. Развитие. Хотя все-таки правильнее было бы сказался, что человек стучался – и вдруг открылся какой-то источник.

Владимир Кожекин

Дркин впитал весь конец 80-х – БГ, Цой и так далее. Но здесь же и Высоцкий, и Вертинский, которого он обожал. Это срез, сплав вообще всего, всей русской культуры. Он поначалу ведь дико вторичен был, до смешного. Как нечто такое великое сложился уже к самым последним записям, перед смертью: “Тае Зори” и все эти страшные песни типа “Дня Победы”. До того было можно разложить: вот это БГ, вот это Вертинский. Но это все не главное. Он был сильно больше материала, было видно, что это вырастет во что-то страшно грандиозное. Было слышно, как он интересовался музыкой – у него интересные гармонии, он пытался в какую-то джазовую сторону двигаться.

Александр Литвинов (Веня Дркин)

Раньше я, конечно, слушал что-то. Когда был в Донецке, пришла волна эта питерская: Цой, Шевчук… Засел, завис, восхитился, да. Но писать раньше начал все равно. И потом, это, по-моему, не столь интересно – слушать какую-то музыку ради восхищения ею и при этом писать свою и восхищаться своей музыкой. Интереса нет – ни к своей музыке, ни к чужой. Просто есть какой-то выход творческого начала и через музыку, и через рисунки, и вот вчера я в гриме был – это же так, знаешь: ну чего ж не нарисоваться? В общем, хочется какого-то алогизма в голове. Все это – творчество. И лучше всего писать. Петь – это уже физкультура для голоса, играть – тренировка для пальцев, а приятней всего – это писать, творить. Это шаманство, волшебство, это из разряда любви абсолютной.

(Из интервью, данного после концерта в Алчевске, 1998 год)

Юрий Рыданский

Конец 80-х – это пик русского рока, естественно, он нас и интересовал. Попса, само собой, отвергалась, тяжелая музыка, уже занявшая свою нишу, казалась бестолковым хрюканьем на фоне осмысленных текстов, красивых мелодий и всего остального, что в русском роке было. И весь наш круг чем-то таким занимался. Кто-то кому-то подражал – ну, Гребенщиков для нас был самый видный авторитет. Но нам и доступно было не все. Например, “Калинов мост”, альбом “Выворотень”, был куплен случайно на какой-то распродаже. Естественно, это всем сломало голову. Несколько песен под воздействием были написаны. А западное… Дрантя все-таки скорее поэт. Ну понятно, что все любили The Doors или там Dire Straits – это когда уже с Беловым была группа. Но тут влияние исключительно на таком уровне: смотри, как чуваки пилят, мы так тоже можем.

Сергей “Фил” Белов

Конечно, приходилось работать, хотя творчеством он занимался постоянно. А какая тогда работа? Ну, кооперативы всякие – помню, мы вместе на каких-то станках работали, пластик лили. Где-то строителем работал, потом какие-то крышечки для пузырьков делал – платили-то в любом случае копейки.

Юрий Рыданский

Был такой случай. Чан, барабанщик, и еще один наш общий друг подрядились сторожить склад с вином по соседству с общежитием. Мы туда месяц, наверное, ходили пить это вино, выпили несколько контейнеров. Прикол в том, что в конце концов этим ребятам выдали премию за то, что они не пропили вообще все. Ну и так далее.

Александр Литвинов (Веня Дркин)

Работал я очень много. В военизированной охране (мокрушником, с винтовкой ходил). Работал водителем, комбайнером. Работал художником в клубе. Работал слесарем на фермах крупного рогатого скота. Опять же сторожами еще какими-то… А! Учителем физики работал совсем недавно в средней школе… (Смеется.) Было и так.

(Из интервью Сергею Феклюнину для газеты “Троицкий вариант”, 1997 год)

Сергей “Фил” Белов

Если бы все складывалось по-другому, не было бы самих этих песен. Не было бы прогулок возле сельхоза, не было бы гуляний по ночному Луганску, не был бы трамвай так описан – “рельсы в небо, а роги в землю”. Не было бы этих безденежных бдений – такого бы точно не написалось никогда. Хотя и негативные факторы, конечно, были. В виде некачественного спирта, например.

* * *

Русский рок в начале 90-х, как мы уже сказали, потерял почву под ногами. Со странным явлением, именующимся “авторской песней”, все было иначе – оно не нуждалось ни в злободневной идеологии, ни в шоу-бизнесе, который явился по его душу лишь десятилетие спустя. По сути, весь механизм его существования исчерпывающе описывался самой аббревиатурой КСП – это был именно что “клуб”, в котором принципиально было ощущение свойскости, домашности, и именно что “самодеятельной” песни. КСП и в советские времена служил бытовому эскапизму – песни у костра и наивная туристическая романтика противостояли монолитной, предельно регламентированной официозной эстетике и давлению идеологем. В 90-х этот эскапизм пригодился не в меньшей степени: уход к природе (буквальный уход – с рюкзаком и гитарой под мышкой) был побегом от реальности, которая вдруг полностью изменила свое лицо и обнажила клыки; лыжи, стоявшие у печки, сулили куда большую стабильность и душевный покой. Рок-фестивали скукожились – фестивали авторской песни, напротив, расцвели: Грушинский уже собирал стотысячные толпы, но все еще сохранял чистоту жанра, практически каждый областной центр почитал за необходимость проведение слетов и собраний бардов – с творческими лабораториями, лауреатами и прочими атрибутами иерархий. В начале 90-х для человека, сочинявшего песни на акустической гитаре и желавшего, чтобы их услышали где-нибудь за пределами дружеских попоек, самым очевидным способом осуществить свои стремления было именно такое собрание, а отнюдь не отправка демо-записи на лейбл (тогда и слов таких в русском языке еще не было).

В 94-м году Александр Литвинов взял гитару и отправился в соседнюю российскую область на фестиваль “Оскольская лира”. Там же впервые появился Александр Непомнящий, там же раскрылось в полной мере московское объединение “32 августа” и именно там Дрантя превратился – впервые и навсегда – в Веню Дркина.

Полина Литвинова

В 93-м, когда мы все прогуливали, Дрантя опять был вынужден перевестись на заочный. Родственники его пристроили – на сей раз в поселок Новолуганка, который когда-то славился своим огромным свинокомплексом. Дранте даже дали участок земли и свинью, он ее откармливал. И работал на КРС (капитальном ремонте скважин. – Прим. авт.) слесарем. Вот там появились “Коперник”, “Рябина” и “Полине”. Всю зиму он там проработал, весну и лето. И это, конечно, жуткое дело, потому что – приходишь к ним, а эти слесари приносят уже с утра трехлитровую банку самогона. Причем не сорокаградусного. Впервые я у Дранти видела белую горячку тогда.

Сергей “Фил” Белов

После института он какое-то время работал пастухом. В свинарнике кем-то служил. Работал на животноводческом комбинате. Была реальная история: на городском празднике было соревнование по исполнению песен – он выиграл, и ему подарили живого поросенка. Уж не знаю, что он с ним потом сделал.

Полина Литвинова

Мы пытались жить на то, что он зарабатывал на стройке в Луганске. Но это был полуголодный образ жизни, мы не потянули, и я вернулась с ребенком в Свердловск. А там перспективы никакой, кроме как опять идти к папе в школу работать. Это заштатный город, город смерти. Все годы мы пытались оттуда уехать. Но в итоге Свердловск его догнал. Жить там нельзя, там люди умирают в сорок лет.

Сергей Гурьев

Уже после смерти Дркина я ездил к нему на родину, в город Свердловск Луганской области, на фестиваль его памяти. Он недалеко от российской границы и всегда был подключен к российскому водоснабжению. Когда Украина отделилась, какое-то время воду давали, а потом перестали. К моменту нашего приезда город много лет уже стоял без воды. Ее давали один раз в неделю на два часа – по воскресеньям, по-моему, – весь город об этом знал, все включали и набирали что могли. И чуть ли не единственный колодец находился прямо в центре города: я лично к нему ходил с ведрами, набирал и приносил в ту квартиру, в которой мы останавливались. Вот такой там был уровень жизни.

Полина Литвинова

Когда была первая “Лира”, я была беременная и просто-таки заставила его туда поехать. Помню, когда он первый раз вышел на сцену, он трясся – но уже и тогда был великолепен, уже был там лучшим, просто этого не понял. И вот там все началось, потому что все остальные ночи превратились в орание песен у костра с кучей народу вокруг. Впервые он нечто почувствовал там, а решил, что надо что-то делать, через год, когда приехал с Гран-при, с телевизором.

Игорь Бычков

Впервые я Дркина увидел на фестивале “Оскольская лира” в Старом Осколе. Там помимо традиционной авторской песни была мастерская рок-бардов, которой руководил Геннадий Жуков, и в рамках этой мастерской можно было демонстрировать какие-то экспериментальные вещи, которые не вписывались в рамки КСП. Я туда со своей группой “Алоэ” ездил с 91-го. И вот в 94-м возник и показал себя во всей красе некий Вениамин Дркин. Звали его Саша Литвинов, но он взял себе псевдоним, причем псевдоним был даже не его, а его товарища изначально, это, в общем-то, шутка была. Но выступил он настолько ярко, что имя менять уже было нельзя.

Александр Литвинов (Веня Дркин)

Я расскажу, откуда это “Веня Дркин” взялось. Есть у нас Рыда такой в Краснодоне. Рыда – это сказочник, душа. И когда-то шли мы к Белке на день рождения, а Рыда с Белкой не были знакомы. Я говорю: Рыда, мы сейчас зайдем всей толпой, а ты останься чуть сзади, дурака поваляешь. Дали ему в авоську бутылку водки и три цветочка. Зашли, поздравили, Белка радуется. Тут звонок в дверь. Она открывает. На пороге Рыда такой – извините, здесь живет Алла Сухотерина? Она – да, это я. Мы стоим, отмораживаемся, а Рыда говорит, мол, я из бюро добрых услуг горкома комсомола, Вениамин Дыркин, поздравляю вас с днем рождения. Мы начинаем подначивать: Белка, может, к столу человека пригласить, пусть водочки дерябнет. А Рыда – нет, я на работе, я не пью… ну разве что пятьдесят грамм. Кто-то уже подходит к Белке: гони его, на фиг он нам нужен. Ну и так далее.

А потом я поехал на “Оскольскую лиру” в 94-м году, и там сидела барышня аппаратного вида на входе, спрашивает: фамилия, имя, отчество, откуда прибыли? Я говорю – мэм, у вас тут так классно, к чему этот официоз? А она – что ты мне умничаешь тут, фамилия?! Ну и как-то что в голову взбрело, то и сказал: “Веня Дркин из Максютовки”. Так и объявили меня как Дркина. И все, прилипло, и теперь я уже и не знаю, как с этим быть.

(Из интервью в Алчевске)

Юрий Рыданский

Мы, наверное, последнее поколение хиппи. И естественно, были рваные штаны, дранье. И Дрантин однокурсник Боряк, который был из Винницы, то есть из дремучей Хохляндии, на свой лад произнес – “драння”. А мы уже адаптировали под Дрантю. Но что касается имени Веня Дркин – это уже другая история. У меня никогда серьезно до творчества не доходило, но какую-то часть жизнь это занимало. И в какой-то момент появился этот псевдоним – ну, чтобы перед девочками повыделываться. Потом, сильно потом был первый большой фестиваль Дранти – “Оскольская лира”. Тут нужно сказать, что он из учительской семьи, и родители его, наверное, последними узнали, что их сын звезда. А он понимал, что все эти его оскольские успехи выйдут в эфир – тогда даже Первый канал делал передачу. И первое, что ему пришло в голову, – назваться Веней Дркиным. Причем я тоже об этом узнал совершенно случайно – мне он не сказал, что поедет. Я, впрочем, на имя не претендую – я доволен уже тем, что был хоть как-то к этому причастен.

Владимир Кожекин

На “Лире” Гена Жуков его заметил и сказал – вау! Москва будет лежать! Но Москва как-то не легла. Поэтому все эти амбициозные движения – оставить жену, поехать, подзаработать денег, попытаться Москву покорить… Все это кончалось тем, что он мог устроиться только сторожем в театре “Перекресток”.

* * *

Дркин, статный блондин со звонким голосом, шутник и душа компании, был готовой звездой хоть сцены, хоть экрана – если бы эти звезды в тот момент были хоть кому-нибудь нужны. Механизмы так называемой раскрутки в России середины 90-х еще только создавались – и до самых низов в поисках будущих героев не удосуживался спуститься почти никто, забот и без того хватало. Происхождение Дркина сыграло с ним злую шутку. Он знал, что должен вырваться из постепенно поглощавшей его трясины нищеты, он знал, что у него есть на то все основания, как знали и все вокруг. Но новообразованная Российская Федерация тогда была государством еще более центростремительным, чем ныне. Единственным местом, куда стоило рваться, была Москва – а Москва не верила ни слезам, ни обезоруживающей донецкой улыбке. Первая атака Дркина захлебнулась и закончилась отступлением в Воронеж. Так начиналась его недолгая и безнадежная одиссея – одиссея, более всего похожая на приснопамятное путешествие из Москву в Петушки, только наш герой садился в электричку в обратном направлении.

Полина Литвинова

Тогда были дикие времена: никому не платили зарплату, мама ничего не получала, я работала в школе. То есть полгода у нас вообще не было денег. И еще свет отключали все время. И Денису было два года. Мы пили чай из веток, перемалывали картошку в мясорубке и делали лепешки. Когда я думала о его смерти, я поняла, что люди тонкие – они просто ломаются изнутри быстрее. И вот эта трещина – она началась как раз тогда, в Свердовске: с одной стороны, я с ребенком, неустроенная и вечно голодная, с другой – четкое понимание, что ему там нечего делать. Мы даже никогда не говорили на эту тему – он просто поехал, а я просто это приняла, других вариантов не было. Это было страшно тяжело.

Юрий Рыданский

“Детей кормить”. Это цитата – “детей кормить”. Дрантя первый из нас женился, у него у первого родился ребенок, и вот тогда точно было очень тяжело. Я однажды приехал домой, на Луганщину, зашел к Полине – а она просто сидела и плакала, потому что кормить семью не на что. Дрантя первый это все ощутил. И в Москву поехал и чтобы удовлетворить творческие нужды, и чтобы семью кормить.

Александр Литвинов (Веня Дркин)

После “Лиры-96” я много работал – и шабашником на стройке, и всякое такое, а потом решил взять гитару и поехать в Москву. Терять было нечего. Я, приехав в Москву вечером, стал обзванивать тех, чьи у меня были телефоны, но ни до кого не дозвонился, негде было вписаться. Сунулся переночевать на вокзал – меня выгнали. Но были деньги и хватило ума купить билет до Питера (я ни разу не был в Питере) и нормально переночевать в поезде. Вот. Утром вышел в Питере, походил по городу, посмотрел жизнь Питера, дозвонился в Москву, договорился о вписке, купил билет обратно и вторую ночь тоже переночевал в поезде.

(Из интервью В. Ласточке и И. Поволяеву для газеты “Рок-н-роллер”, 1998 год)

Игорь Бычков

Кто-то концерт Дранти в Осколе снимал, а потом пленка оказалась у меня, и я ее показал Вите Синякову, который тогда работал в “Рок-лаборатории” и нам помогал. Причем произошло это практически случайно – я просто перематывал кассету и заметил: “Ой, тут еще и Дркин есть! Посмотри, очень интересно”. Синякову понравилось – и после этого нам с Дром начали делать совместные концерты, и у нас завязалась дружба.

Полина Литвинова

Когда умер Курехин, в 96-м как раз, он тогда сорвался – как вожжа под хвост попала. Когда я слушала Дрантю, было ощущение, что не было для него вообще никаких важных фигур. Но когда Курехин умер – это сильно его потрясло. Он его воспринимал почти как родственника, как творческого родственника. Курехину ведь тоже всегда хотелось чего-то, чего еще никогда не было, чего никто не делал, он все время шел вперед. У Дранти было то же желание, очень сильное. И он уехал – мол, все, больше не могу. И начался самый трудный, очень короткий период – в 96-м он уехал, а уже в 97-м заболел. Период очень короткий, но очень плотный. Сначала “Перекресток”, потом Воронеж, концерты.

Ярослав Гребенюк

Весной 96-го от Комитета молодежной политики проводился конкурс бардовской песни. Как корреспондент газеты “Молодежные новости” я заявил в список участников Дрантю. Опоздал на начало, ищу глазами знакомых – Дрантя сидит в предпоследнем ряду с кучей болельщиков и небогатых спонсоров, из пластиковых бутылок льется вино, а мне говорят, что местные барды Дрантю в конкурс, где девочки поют “Солнышко лесное”, не взяли. И это было очень справедливо, потому что местные барды, с удовольствием исполнявшие песни Дранти, уже чувствовали: в Луганске появился классик. Он вышел на сцену (пустили вне конкурса) в домовязаном свитерке, в старых джинсах, слегка пьяный, довольный – и начал ворожить. По-моему, это был единственный человек в русско-украинском роке, у кого никогда не было проблем контакта с залом. Почему? Да просто потому, что он не знал о существовании подобных проблем. В зале музучилища сидело человек сто, но впечатление было, будто он взял стадион.

(Из статьи в газете “Луганчане”, 2004 год)

Юрий Рыданский

Главный лейтмотив у него был всегда именно такой: это же шедевры, их нужно нести людям. Уже в начале 90-х мы начали понимать, что русский рок и эта волна, связанная с выпуском Тропилло нескольких пластинок, – она наносная. “Кино” уважали, но оно как-то попсой отдавало. И поэтапно отметались наши кумиры. А Дрантя оставался. Помимо денег и славы хотелось попросту нести это в массы. Нам самим это было понятно: Дрантя, ты такой крутой – и ты сидишь в этой жопе?! Это должен слышать весь Советский Союз! Ему постоянно так все говорили. И, если бы он раньше поехал в Оскол, было бы лучше.

Владимир Кожекин

Он в Осколе встретил Веронику, которая из филармонии, все дела. Ну и возникла идея: так, все, нужен еще баян и ритмсекция – и сделаем продукт просто обалденный. И сделали.

Игорь Бычков

У нас уехала в Израиль скрипачка. А скрипка группе была нужна, под нее были написаны какие-то вещи. И мы ангажировали Веронику, но она, увы, не прижилась – музыканты очень ревновали из-за прежней скрипачки, никого не могли принять. Но главное, что она познакомилось с Дром, и они стали вместе играть. Поскольку Вероника – музыкант профессиональный, с образованием, то и уровень аранжировок стал более продуманный. Все партии писал Др сам, зато он уже понимал, что это сыграет человек, который знает как надо.

Вероника Беляева

Я ездила на фестиваль “Оскольская лира”. Ну и естественно, куча знакомых, все с гитарами – то там подыграть, то тут подыграть. Как-то раз, на второй или на третий год, Жуков говорит – пошли, будешь со мной играть. Я уже знала, что есть такой Веня Дркин, а тут он и сам на сцену выполз. А после этого подошел и говорит: давай, мол, тоже с тобой сыграем. Но в итоге он про меня забыл. Так и познакомились.

Потом приезжала к нам группа “Алоэ”. А у Бычкова как раз на носу был фестиваль, на котором им позарез надо было сыграть, и им нужна была скрипка. Я с ними поехала, мы сыграли, а после этого вписывались все вместе в одной квартире, и Дрантя туда же попал. После этого вроде созрела идея играть, но у меня была сессия, и я опять уехала. А в третий раз мы встретились уже совершенно случайно: я была в Харькове, билетов на Воронеж не было, и я поехала в Москву. И там был клуб “Перекресток” – я вообще ничего про него не знала, буквально с улицы зашла. И тут в этот “Перекресток” заходит случайно и Дрантя – такая встреча судьбоносная получилась. Мы тут же, вот буквально тут же, начали репетировать. И на следующий день у нас уже была программа минут на сорок, а после этого уже практически и не менялось ничего. Что шло, мы сразу сыграли, и после ничего не менялось, представляете?

Александр Литвинов (Веня Дркин)

Месяц жил в театре “Перекресток”, присматривался, чинил двери им, подметал, короче, бред всякий. Потом меня вставили в программу, где мы пели вместе с Геной Жуковым на пару. Здоровски было. И вроде как с этого все началось. А потом мы с группой “Алоэ” приехали на московский рок-фестиваль в декабре. Я как бы просто с ними ходил, но пару клубов отыграл. Потом в Подмосковье ездили. Играли, деньги зарабатывали. Какие-то домушники были, даже вплоть до того, что за две бутылки портвейна. (Из интервью В. Ласточке и И. Поволяеву для газеты “Рокн-роллер”, 1998 год)

Полина Литвинова

Он был очень гордый, но это не было заметно. Я только несколько раз в жизни видела, как эта гордость вылазила откуда-то, из каких-то дворянских корней. И в “Перекрестке” ему было очень тяжело. Он пытался выжить, он там чего-то убирал. Он об этом не любил рассказывать. О Воронеже рассказывал, потому что грело. А о Москве – нет, его там несколько раз плотно кидали. То есть, с одной стороны, он был гордый, с другой – ранимый, а с третьей – очень закрытый.

Валерий “Лерыч” Овсянников

Вероника приехала с “Лиры” и говорит, мол, появился такой Дркин. Тогда я о нем впервые услышал. И через три месяца привозит видеозапись концерта в “Перекрестке”. И все в Воронеже сразу офигели: вау, это что вообще? Впечатление произвело – ну пиздец, не то слово. С тех пор ничего такого впечатления и не производило, наверное.

Полина Литвинова

Воронеж его пригрел. Там его сразу полюбили очень плотно. И Дрантя впервые почувствовал себя не парнем, который “давай нальем, и пой”, а до этого всегда было так. То есть все понимали, что без Дранти будет скучно, но было вот так. А тут уже началось другое – уважение, восхищение. Какая-то отстраненность: есть он – и есть публика.

Александр Литвинов (Веня Дркин)

Дома концертов нет и популярности, собственно, тоже. Потому что, как это… Нет пророка в своем отечестве. Городишко настолько большой, что людей интересных много, но настолько маленький, что все эти интересные люди друг друга знают. И вот это маленькое кафе: все они мои песни знают. То есть это не популярность, просто мы знаем друг друга, и все. Причем, если бы я набрался наглости, подошел бы и сказал: “Чуваки, ну давайте я вам песню спою”, – они сказали бы: “Блин, чувак, ну что ты пристаешь, мы ж все твои песни уже знаем, сколько можно тут мозги парить своими песнями?” Это не популярность.

(Из интервью Сергею Феклюнину для газеты “Троицкий вариант”, 1997 год)

Петр Глухов

Он абсолютно знал себе цену. Дрантя в принципе понимал, что он где-то лучший. Он приехал на “Лиру” вообще из ниоткуда – эти тусовки домашние в Луганске ничего не давали: нет пророка в своем отечестве – ну да, все поют, пишут, все талантливые, наливай. Это даже на записях слышно: либо кто-то пьяным голосом подпевает не в тему, либо все стучат по чему-нибудь, либо песня прерывается… Когда он играл уже в Воронеже, в Москве – все сидели тише воды, никого не слышно, такое восхищенное молчание.

Анастасия Тюнина

Ему Воронеж понравился, он решил здесь осесть, в будущем привезти Полину с Денисом. Но сейчас я, конечно, понимаю, что вряд ли – ну какой он работник? Он только и умел что песни петь да, может быть, руками что-то делать по хозяйству: время от времени на него находили бытовые какие-то штуки, он начинал мыть полы или что-нибудь такое. Помню, я как-то прихожу, а он как раз со шваброй, моет полы и напевает при этом “Бразильскую страдальческую”. Как Золушка такая.

Петр Глухов

В 97-м Дрантя начал приезжать в Воронеж. Он начал собирать команду – была Вероника, потом нашелся Андрюша-баянист, где-то там же в институте искусств нашли басиста. Дранте сняли домик на Московском проспекте. И там было такое тусовочное место, все время приходили люди. Причем доходило до такого: кто-нибудь сидит, общается, потом уходит, и все друг у друга спрашивают: “А кто это?” А никто не знает.

Анастасия Тюнина

Через полгода после того, как я его впервые услышала, Дрантя сам приехал в Воронеж. Он тогда собирался играть здесь на фестивале, и для этого они специально сняли дом – очень дешево, потому что он был под снос, – для того чтобы можно было репетировать и соседей не смущать. И дом этот, естественно, стал центром тусовки – туда начали подтягиваться люди, сначала свои, потом уже вообще все. И вот там я с ним и познакомилась; естественно, пили, как это у нас бывает. Мы, считай, вместе жили в этом доме, большой толпой – такой сквот. Вплоть до того что когда люди с окрестных территорий прознали, что у нас есть Дркин, начали ходить паломники. Приходили девчонки в фенечках, хайратниках, маленькие, лет по семнадцать, и говорили с придыханием: “А Дркин здесь?” “Здесь”. – “И как он?!” – “Ну как… заходи, посмотри: спать не дает, бухает целыми днями…” Они заходили, он им, естественно, показывал две кассеты – в доме было ровно две видеокассеты, “Здравствуйте, я ваша тетя” и “Лики смерти”, – еще как-то развлекал.

Ольга Денисова

Была до безобразия смешная история. Мы поехали к Дранте в гости, он тогда жил на левом берегу в маленьком домике, – а он в тот же самый момент поехал к нам, разминулись по дороге. Ну, мы, не найдя его, вернулись обратно. А лил дождь – это где-то в начале осени было. Подходим к дому, а он свои джинсы замочил в луже. Не те, которые на нем были, конечно, а запасные, из рюкзака, ему надо было их срочно стирать. И, когда мы стали подниматься в квартиру, Дрантя и говорит: “Подождите, джинсы заберу – они у меня в луже тут стираются”. Вот одна из таких выходок, которые обычному человеку в голову не придут, – а в его исполнении это смотрелось абсолютно естественно.

Анастасия Тюнина

Лерыч и Дрантя обычно с утра, пожарив картошки – мы все-таки не опускались окончательно, мы ели, стирали, – в баночке литровой мешали “Анапу” с пивом и пили. Кроме них, все по разу попробовали хлебнуть, и все, оставили их в покое. А они это пили с утра до вечера и пребывали в блаженном состоянии. Был ужасный алкоголизм, пили просто зверски – при этом все умудрялись ходить на работы, на учебы, Дрантя пел…

Ольга Денисова

Есть такой критерий: верю – не верю. Вот с Дрантей было “верю” стопроцентное. Даже когда было видно, что это работа на публику. Жесты, мимика, манера говорить – везде был артистизм какой-то. Бывает, что человек всегда артист – и на сцене, и в туалете, и с семьей, и за этим уже сама личность теряется. Вот у Дранти этого вообще не было. Было в нем что-то такое – клоунское, может быть… Белый клоун – в этом смысле. Трагедия и комедия, жизнь и смерть – там все было на грани, на каком-то пересечении.

Анастасия Тюнина

Всем по утрам было тяжело, и какие-то мысли о здоровом образе жизни иногда в голову начинали приходить. И Дрантя мне как-то раз говорит: “Настя, я хочу по утрам обливаться холодной водой. Но я боюсь. Не могла бы ты меня облить?” Я отвечаю, мол, не вопрос. И вот раннее утро, часов восемь, мы выходим во двор, апрель месяц, снег еще лежит. Он мне выдал ведро и говорит: “Давай. Сейчас я разденусь – и давай”. Я чуть-чуть плеснула – он завизжал и убежал, и я бегала за ним по всему огороду, пытаясь облить. И вот он как раз тогда мне сказал: “Как же я тоже хочу маленький домик с видом на небо, а в небе – апрель”. Как раз был апрель месяц.

Валерий “Лерыч” Овсянников

На самом первом концерте в Воронеже провода паяли на ходу. У каких-то металлистов взяли аппарат, приходим, уже все пьяненькие, – саундчек. Тогда и слов-то таких толком не знали. Оп, а аппарат-то где? В общем, нашли аппарат в подвале, перетащили, по ходу провода поломались, во время выступления их паяли: два звукооператора лазили за пультом, лудили провода и так далее, звук то появлялся, то пропадал. Никогда больше такого не видел.

Игорь Бычков

Мы начали вместе ездить с концертами. А вся андеграундная жизнь на тот момент состояла из непредвиденных ситуаций. Например, на улице минус двадцать, а тебе негде ночевать. Как-то раз, в один из таких дней в Москве, Др привел меня в театр “Перекресток”. Мы там очень мило провели время. В частности, присутствовала усатая женщина, которая пела басом казацкие песни, причем очень редкие песни белых казаков.

Валерий “Лерыч” Овсянников

Деньги какие-то были, но их сейчас и деньгами-то назвать трудно, ну, так – выпить, закусить, что-то еще с кассет. Один раз в Харькове был концерт с Бычковым вместе, он такой хмурый выходит из зала… Мы ему: “Мы сейчас тебя добьем, знаешь что?” “Ну что?” – “Мы сегодня в два раза больше, чем ты, кассет продали!” Он такой: “Как это?!” “Мы две, а ты одну!” Так и ездили.

Владимир Кожекин

Не скажу, что резонанс был большой, тем более в Москве. В Москве и вовсе минимальный, на квартирнике человек тридцать было. В Воронеже зато поголовное фанатство. Поголовное фанатство в русской хипповой среде.

Петр Глухов

Вокруг были в основном хиппи. Это был уже конец системы, но она еще существовала. Были системные люди, длинные волосы еще были каким-то знаком, вызовом обществу, за них могли побить. Была тусовка. И для него самого это была вполне органичная среда. Хотя сам он стопом не ездил, например, и все время немножко был сам по себе.

Алес Валединский

Тут был такой момент. Допустим, играет Венька концерт в Обнинске, на афише написано: “Бард”, – ну и все, все рокеры не идут, потому что думают, что будет петь про костры и поляны. Приходят любители бардов и думают – ну что это такое? Другое дело, что с “Лирой” ему, конечно, повезло – там был именно стык жанров.

Александр Шульгин

Если говорить о том, где Веня был больше – в роке или… Я вообще считаю, что русского рока нет. А где он? Что называть русским роком? Либо это копирование и перевод западных вещей, либо наша родная песня, только под электрические гитары. Ну и где тут русский рок? А что касается Дркина, то он был поэтом с гитарой. По музыке он ведь достаточно прост, все формы на основе кварто-квинтового круга, на основе либо рок-н-ролльных мотивов, либо традиционных. Понятно, конечно, что были и более сложные вещи – любой человек, беря в руки гитару, в какой-то момент пытается сделать пять четвертей, или одиннадцать восьмых, или еще что-то. Но главное – что в основе. И я не могу сказать, что там какие-то сложные вещи. Веня мелодекламировал свои стихи, он все-таки не композитор, он поэт-актер, и группа его была таким музыкальным мини-театром.

Олег Пшеничный

Что вообще такое рок-н-ролл? Рок-н-ролл – это же изначально веселая, энергичная музыка. Музыка, под которую хочется танцевать. И то, что русские рокеры чистят себя под рок-н-роллом и при этом забывают, чем был этот рок-н-ролл, когда были Чак Берри и Литтл Ричард, и подменяют этот дух каким-то глумом, – это печально. А у Вени как раз были искры вот этого рок-н-ролла. Мне именно нравилось в нем то, что не был в этой рок-тусовке, был вне ее, и потому у него были свежие интонации.

Сергей Гурьев

Дркин, конечно, был очень органичной историей для Старого Оскола – такое пограничное явление между роком и авторской песней. А таким пограничным людям пробиваться сложнее: у рока есть своя инфраструктура, у авторской песни своя, а у пограничников… Ну, тоже какая-то есть, но она какая-то более замкнутая, менее очевидная, и для того, чтобы оттуда выбраться, надо по каким-то рельсам идти – или по авторским, или по рокерским. А Дркин так и оставался всю дорогу на границе.

Игорь Бычков

Ничего особенного на самом деле ему не хотелось. Там была очень тяжелая финансовая обстановка – и у него, и вообще. Я с ужасом сейчас вспоминаю – вокруг страна разваливается, а мы как идиоты ездим с контрабасом и играем какие-то концерты за копейки, даже сами в долг даем. У него же была семья, у него был ребенок, все, что ему нужно было, – нормально их обеспечивать. Не ахти какие претензии. При этом он понимал, что очень мало людей, с которыми он может разговаривать на равных – ну, как музыкант. Но в тот момент люди настолько были загружены собственным выживанием, что вся эта поэзия и искусство отошли на второй план вообще, мало кому это было нужно. И в этом смысле он был достаточно стойким человеком. Работу не останавливал никогда. Будет это приносить доход, не будет – это был уже второй вопрос.

* * *

От “Дркин-бэнда” – группы, которую Дркин собрал в Воронеже, – не осталось студийных записей. Только концертные – с гастролей в городах и весях, с выступлений в потертых советских залах с никчемной акустикой и вечно ломающейся техникой. На них множество помех, ошибок, лишних людей и звуков, по ним слышно, что группа плохо сыграна, – но слышно и то, что группа хорошо придумана. Трудно понять, откуда у провинциального барда взялся такой состав и такие аранжировки – со скрипкой, баяном и перкуссией, но без кабацких пошлостей, с реверансами в сторону цыганщины и кафешантана, но без перегибов. Дркин – скорее всего, неосознанно – взял на вооружение беспроигрышный штиль ресторанного шансона и переключил в нем этику с эстетикой, выстругал из низменных побасенок высокую комедию (и трагедию). Фактически он сделал то же, чем через полдюжины лет занялся “Хоронько-оркестр” с многочисленными приспешниками, а через дюжину – Петр Налич, только глубже, умнее, да и попросту талантливее.

Дркину вообще все давалось легко – и в то же время никогда не давалось по-настоящему. От него осталась масса записей, и, хотя почти ни одна не была сделана на должной аппаратуре, сейчас по ним слышно не только, чем могли бы стать эти песни, но и чем они в самом деле были (и остались). Он словно бы понимал, как мало у него времени, и потому использовал любую возможность зафиксировать себя на пленку. Что тут говорить, если, пожалуй, лучший его альбом, “Запись для дяди Коли”, сделан в шутку – в качестве болванки для слепого баяниста из подземного перехода в Воронеже.

Именно в этот период бедовых гастролей по провинциальным городам песни Дркина начинают обретать полноценную форму, блистать и сверкать, его, как он сам их называл, романсики, джазики и блюзики превращаются в романсы, джазы и блюзы – большую музыку, свободно вписывающуюся в большую традицию.

Игорь Бычков

Он всегда знал себе цену. К творчеству Др относился очень серьезно. За всеми песнями стоит очень большая работа – над словом, над музыкой, над всем. И в этой работе он находился постоянно – все, что его окружало, он пытался применить, перевести в поэтическую, музыкальную, художественную вещь.

Юрий Рыданский

Он очень долго бился, пытаясь выйти за рамки вот этого бард-бэнда. Аранжировщика какого-то пытался привлечь… Ну, понимал, что со звуком что-то надо делать. Но это ведь были не нынешние времена, когда даже я мог бы завалить его любыми сэмплами или компьютерными барабанами. Тогда ведь ничего не было, даже комбик нормальный найти было трудно – все паялось на ходу, и звук был ужасный.

Сергей “Фил” Белов

У него постоянно была идея изменить формат, собрать какое-то новое звучание. Притом что бэнд – ну, он по большому счету вырос из скрипки, дальше одно за одним. Потому что у него в принципе и джазовые какие-то периоды бывали, и народные. И потом, многое же было попросту материальными условиями вызвано. Вот барабанов не было, может быть, просто потому, что не получилось бы таскать с собой столько железа.

Петр Глухов

Одному под гитару Дранте скучно было. Ему хотелось делать шоу. Хотелось действа, чего-то ближе к театру. Под гитару было таланту тесно.

Вероника Беляева

Что такое “Запись для дяди Коли”? Шли мы как-то через переход около цирка, а там сидел дядечка такой в очочках – до сих пор не знаю, зачем он эти очки носил, для понту или правда слепой был. Играл он так себе, но как типаж Дранте очень нравился. И давай: так, все, пишем, надо кассету, чтобы человек понял, какой материал. Вечером сидели, обыкновенный магнитофон, включает: “Дядя Коля, сейчас это”. Почему дядя Коля?! Я до сих пор не знаю, как его на самом деле звали. Вот так примерно все и делалось.

Александр Литвинов (Веня Дркин)

Есть планы сделать достойную музыку. Ибо тем, кто в музыке понимает, ясно, что это не музыка, что я просто песни пою, а ребята их обыгрывают талантливо, музыканты они прекрасные, но музыка не концептуальная, мы над ней не задумывались, скажем так. А хочется музыку продумать, хочется сделать шоу… Скрипка будет живая, но надо бы пустить ее через компрессор, процессор, клавиши взять, кухню, бас. В деньги все упирается, очень тяжело, но по-старому играть просто надоело. Хочется работать, а это – просто зарядка для голоса. Неинтересно.

(Из интервью В. Ласточке и И. Поволяеву для газеты “Рок-н-роллер”, 1998 год)

Валерий “Лерыч” Овсянников

Он, конечно, хотел необычного звучания группы. И от Вероники он всегда добивался, чтобы она больше импровизировала, а не по нотам играла. У нее же классическое образование, а когда тебе долбят все время, чтобы ты по нотам играл, с семи лет к батарее привязывают, трудно переучиваться. А Дрантя… Где-то Баха вставит, где-то чардаш. То он говорил, что хочет как у Тома Уэйтса, то эксперименты его интересовали, то хотел акустики максимально плотной. Мы как-то сидели вместе, и случайный знакомый поставил unplugged Сюзанны Веги – какой-то не очень известный, в районе 96-го года. И Дрантя говорит: мол, вот такого хотелось бы, но с ними пока не добьешься – в смысле, с его музыкантами. Он мыслил две программы – акустическую и электрическую, и в голове у него все было очень грамотно. Другое дело, что умения музыкантам недоставало. И он каждый концерт старался писать на видео и на аудио, потом сидел над ними. Мы подшучивали: “Ну что, фанатеешь?” “Нет, – говорит. – Работу над ошибками провожу”.

Вероника Беляева

Ему всегда хотелось хороших музыкантов. Потому что одно дело самореализоваться – вышел с гитарой и сыграл. А другое – когда есть кто-то рядом, кто тебя понимает, чувствует, чего тебе не хватает, чем можно помочь. Вот этого ему недоставало. Кто умел играть – не хотел, а кто хотел – не умел. Ни разу в жизни не было такого состава, какого он заслуживал. Потому после каждого концерта каждую ноту, где чего не так… Не то что даже разбирали, просто все расстраивались. И он в первую очередь. Потому что это мешало восприятию.

Валерий “Лерыч” Овсянников

В последнее время ему хотелось делать уже какие-то типа спектакли – по “Тае зори”, например. У него уже и сценарии были расписаны, ну это, как чередование сцен: то сидит бомж, что-то делает, то еще чего-то. “Тае зори” – это ведь тоже определенная бомбочка была бы, если бы он ее успел сделать как надо.

Александр Шульгин

Потенциал у него был колоссальный. Он легко бы мог переродиться, например, в писателя. Или найти себя вообще в какой-то другой отрасли. Поиск внутри был очень бурный. То есть я бы даже не сказал, что он музыкант. Вот, скажем, пианист, который всю жизнь на своем инструменте играет, – это музыкант. А такая яркая личность, как Веня, – она может по разным дорогам идти.

Вероника Беляева

Сколько бы он ни играл, ему все время чего-нибудь не хватало. Начинаешь что-нибудь придумывать, он говорит: “Класс! А давай еще вот это…” Я ему аккордеон из дома таскала, он пытался играть, потом Андрея этого нашли с баяном. Но ему хотелось другого звука – потоньше, пообъемнее, по-французски.

Петр Глухов

Весь 97-й, когда была вся эта беготня и разъезды, у него песни не писались толком. То есть, с одной стороны, концертная практика добавила отделки – песни заблестели, все классно, четко, акцентированно. Но в то же время, видимо, он истощался. До 96-го он бегал и каждому был готов петь, лишь бы слушали, это было на уровне физической потребности. А когда пошли концерты, это уже стало превращаться в работу.

Александр Литвинов (Веня Дркин)

Есть время собирать и время разбрасывать. Оно собиралось, собиралось, а потом – эх, шапку в снег, сказал: да поеду в Москву попою, может, понравится кому-нибудь. А когда начинаешь петь, пишется меньше. Вопросы в том, чтобы спрятаться от милиции, поехать туда-то, позвонить туда-то, голова забита какой-то бытовухой. Вот когда сидишь дома, когда у тебя все в порядке, когда голова свободна, особенно если работа хорошая – с ружьем ходить, охранять чего-нибудь или траву косить, дрова колоть… Ни о чем не думаешь, и волей-неволей начинаются какие-то завихрения – либо картинки рождаются, либо строчки какие-то. Тогда пишется. Сейчас, когда ездишь, поешь, строчки рождаются, но за блокнотом впадлу лазить, чтобы записывать, думаешь – да ладно, запомню. А потом, естественно, все забывается, и песен сейчас мало пока. Но они будут. Потенциально я чувствую, что будут. Причем это будет что-то другое. Потому что эти песни в большинстве своем старые, детские, сказочные. А сейчас думается уже о другом, и песни будут другого плана. Надеюсь, не хуже.

(Из интервью Сергею Феклюнину для газеты “Троицкий вариант”, 1997 год)

Сергей Гурьев

Первой песней, которую я услышал, была “Все будет хорошо” – и сразу стало ясно, что артист большой. У него был талант, который рос по всем возможным векторам: и интонирование, и мелодизм, и голос… Обычно ведь бывает, что люди лучше интонируют, когда у них музыка более лапидарная, и наоборот: людям более музыкальным не до интонирования, правильно бы мелодические линии оформить. А у Дркина одно с другим сочеталось, и это производило сильное впечатление. Причем это было абсолютно органичное сочетание: не то что человек выдрочился, а вот такой артист природного дара, как художник Зверев или Эрл Гарднер: талант есть, и все.

Петр Глухов

Он же еще очень крутой композитор на самом деле. Те темы, которые он выдавал при полном отсутствии музыкального образования, Вероника – которая с четырех лет занималась музыкой – местами не могла с ходу сыграть, ее клинило. Он совершенно свободно обращался с любыми размерами. “День Победы” – это одиннадцать восьмых, например, Вероника говорит, что она еще только одно такое произведение знает – Римского-Корсакова. У них в филармонии даже была считалочка под размер:

“Римский-Корсаков совсем с ума сошел”. Я озадачил людей расписывать ноты Дранти, они с ума сходят: семь восьмых, пять восьмых – в одной песне! При этом все слушается, как будто так и должно быть, нет никакой натужной сложности. И все это у Дранти было не случайно. Ну, бывают же самородки, которые интуитивно делают, а повторить уже не могут. Дрантя мог и повторить, и объяснить, и по долям, и медленно, и быстро.

Вероника Беляева

У него постепенно видно, как песни разворачиваются в соответствии с возможностями, – когда группа появилась, он уже по-другому стал писать. Плотнее фактура становилась, больше голосов, больше подголосков. Плюс в последний год, когда была возможность брать еще кого-то подпевать, очень много было бэк-вокала, по два, по три голоса. Я уверена, что у него предела не было никакого. Любое настроение через любой образ мог передать. Ну и музыкально – он очень хорошо слышал и гармонически, и мелодически. И ритму внимание уделял. “Гулял чувак”, скажем, на одиннадцать восьмых, репетировали, репетировали, а сыграть все равно не очень хорошо получалось. Плюс эта его цитатность – сейчас это общее место, а тогда для меня это был шок поначалу, так никто не делал.

Полина Литвинова

Творчество не прекращалось никогда. Оно было повсеместно и вместе с ним всегда, днем и ночью. Он на месте не сидел, все время играл, или рисовал, или писал. А если не писал, не рисовал и не играл, он сочинял сказки. Потому что в принципе источником сказки могло быть все вообще, вплоть до того что, когда я к нему приехала после уже десяти химиотерапий, он мне рассказывал, как на улице подобрал умирающего вороненка, и из этого прорастала целая история.

Сергей “Фил” Белов

Мне кажется, что песни его очень личностные и довольно закрытые, напряженные. Не в том смысле, что они про себя, но там много очень личного внутри спрятано. Но это личное и становится для каждого чем-то своим.

Анастасия Тюнина

Он был весь словно соткан из какой-то силы, божественной энергии, почти не замутненной вот этими пьянками, блядками, чем угодно. Он был чистое творчество. Больше я такого никогда не встречала. Причем чистое – и позитивное. У меня всегда был кумир Башлачев, тоже такая куча энергии, но ужасно негативной. А Дркин – полная противоположность: все светлое, все классное, и так до самого конца.

Игорь Бычков

Его основная профессия была – первый парень на деревне. Красивый, здоровый, молодой голубоглазый блондин. И, когда он где-то пел, он пел за всех – за Цоя, и за Майка, и за Гребенщикова, которые вряд ли когда-нибудь приедут в эту деревню. И ему это нравилось, он хотел до людей донести чужие образы – но со своей подачей. Есть ведь такое, что провинциальные группы обычно похожи одновременно на все подряд. В принципе, он был абсолютно из этого ряда. Другой вопрос, что благодаря своему таланту он со всеми разговаривал на одном языке, а не с позиции какого-то вторичного исполнителя.

Петр Глухов

У меня ощущение, что он все из космоса брал. У кого я ни спрашивал, все говорили, что он особо ничего не слушал и не читал.

Полина Литвинова

Он был абсолютный незападник. Ну, просто всего этого для него как бы не было. Музыки он не слушал, хотя снимал всех моментально и знал все – Шевчука, Кинчева и так далее. А читал… Я помню, он как-то приехал и сказал: “‘Чапаев и пустота’ – круто. ‘Москва – Петушки’” – круто”. Ну и все. Я вот все время читала, а он – ему это было не нужно. Он все время был занят.

Ярослав Гребенюк

Про книги я у него все-таки спросил. Он честно признался, что не читает вообще, хотя в песни вставлял и буддийские термины, и имена каких-то элитарных писателей – игрой это не было, потому что вряд ли кто-нибудь круче Дранти врубался в сущность буддизма.

(Из статьи в газете “Луганчане”)

Юрий Рыданский

Человек с золотой медалью школу окончил! Естественно, было образование, в том числе и в литературном отношении. А дальше было все вообще. И фэнтези, и Герман Гессе, и обэриуты. Мы с Лешей Кудаковым были сторонниками аналитического кубизма и долго тянули его в эту сторону – к Хлебникову и так далее. Тяжело он к нему шел, скептически принимал, но в итоге есть все-таки песня “Было”, сделал конфетку.

Владимир Кожекин

Я понял основную тему всех его песен. У него все время присутствует конфликт между сказочной, волшебной, очень теплой реальностью – и такой натурой. Примеров масса. Там, “Куда же делась Темза?”: раз – контраст. Или там “Светлейший князь”: вы пропадали за вином. То есть человек готовился к тому, что какая-то сказка будет, творчество, счастье, свобода, улыбки, а это все раз – и на такую реальность серенькую с вот этой водочкой.

Вероника Беляева

Водочка как раз расслабляла. Реальность – это Украина, Свердловск, вот это реальность. А водка – это значит петь, это отдушина. А после отдушины вот это – надо ехать домой, мама, папа, работа в школе, сын…

Ольга Денисова

Он как-то сам о себе сказал: “Я очень невезучий”. Это было сказано один на один – на народ-то он не производил впечатление человека унылого, или грустного, или закрытого. Наоборот, очень живого и светлого. В нем это, видимо, могло сочетаться – с одной стороны, такая мощная жизненная сила, а с другой… Вот у него есть песня “Безнадега” – может быть, это слово к нему лучше всего и подходит, и с точки зрения творчества, и с точки зрения жизни. Мне кажется, в нем было очень много страхов. Когда мы познакомились, ему было двадцать семь, и теперь уже мне кажется, что он тогда подходил к какому-то этапу. Потому что был уже очень большой творческий багаж, и он не был переведен во что-то серьезное. А мысль такая была, и сделать это коммерческим проектом в том числе. Но все было очень сложно – ну, вы представляете, что такое 90-е годы, а тем более на Украине. И вот все эти страхи – они чувствовались, притом что это человек, у которого все время были какие-то байки на устах, по каждому случаю рождались какие-то анекдоты – в то же время было впечатление, что куда-то вглубь заглянуть страшно. Даже ему самому.

Александр Литвинов (Веня Дркин)

На это будет спрос. И мы прокормимся. Конечно, речь не идет ни о каких лимузинах, домах в Подмосковье… То есть если будет там каких-нибудь 200 гривен, 150 (потому что и семья, и дите растет), крыша какая-нибудь над головой – этого достаточно. А то за четыре года семейной жизни восемь мест жительства поменяли, сейчас восьмая квартира. Словом, мадня какая-то страшная.

(Из интервью в Алчевске)

Владимир Кожекин

Он просто ничего не успел. Бэнд собрался в 97-м, сыграли пару десятков концертов, все это с перерывами на то, чтобы содержать семью, – поехать на стройке поработать, потом обратно. Время жесткое было. Я ему говорю: “Веня, бля, ты болен, давай я тебе покупаю билет до Воронежа, а пацаны твои едут, как вы собираетесь, на электричках”. Он говорит: “Ты чего, как это? Я с пацанами должен, я не могу”. И так во всем.

* * *

Если попытаться составить график перемещений Вени Дркина по стране (по странам, точнее) в 97-м году, получится сложная, суетливая, нервная линия, складывающаяся в замкнутый круг, – так мечется тот, кто попал в клетку. В 97-м Дркин был уже другим – осознавшим, что он может и чего он хочет, собравшим силы, взрастившим талант, и Москва, к которой его влекла все та же центростремительная сила, была для него уже не пространством надежды, но необходимостью – нужно было идти вперед. Нужно было записывать настоящие альбомы. Нужно было делать настоящее дело. К тому же появились и люди, готовые этому делу способствовать, – за Дркина взялась хиреющая Московская рок-лаборатория, и сейчас уже не разобрать, кто там для кого мог бы стать спасательным кругом.

Дркин даже не уперся в собственный потолок, а ударился о него со всей силы – до боли, до зубовного скрежета.

Анастасия Тюнина

Он очень боялся Москвы, боялся, что его кинут, – у него это была почти навязчивая идея. Он настойчиво хотел записываться и все время искал такую возможность. Все, что рождалось, немедленно пытался зафиксировать. В этом плане он молодец, что за этим следил. Он все время что-то рисовал, сочинял, все время разводил какую-нибудь деятельность. На месте вообще не сидел. Только когда спал – и то я сомневаюсь. Алкоголизм, конечно, здорово мешал планам – хотя, если бы он не пил, это был бы, мне кажется, совсем другой человек.

Александр Литвинов (Веня Дркин)

Честно сказать, есть такая мысль [найти продюсера и раскрутиться]. Может быть, и получится, но только подход такой очень странный. Где начинаются деньги, там рок-н-ролл заканчивается. То есть нам надо как-то не потеряться… В общем-то, есть у нас продюсер, то есть устроитель скорее. Вот сейчас она приезжала, говорила о том, что в Москве в следующем году 200 лет со дня рождения Пушкина. Придумай, говорит, что-нибудь про Пушкина. Сейчас там прет все, бандиты всякие вкладывают деньги в это мероприятие – там своя схема именно отмывки денег. Придумай, говорит, мультик там какой-нибудь по Пушкину или рассказик, все напечатаем, за все заплатим. Она хорошо все устраивает. То есть, я думаю, она будет нам помогать, но мы должны для этого просто сыграться, а сыграться у нас никак не получается: все приходится где-то мотаться, по Воронежам, по Москвам. В общем, ничего толком не выходит, сарай. От этого весь на нервах, перед концертом нажираешься как свинья. В общем, некрасиво все…

(Из интервью в Алчевске)

Валерий “Лерыч” Овсянников

Он хотел как-то вырваться, кем-то стать. Ну а как? Он ведь только этим и занимался. Так и говорил: у меня есть талант, покупателя нет.

Петр Глухов

По поводу Дранти всем казалось, что ему не надо ничем помогать, потому что он уже сам по себе настолько крут… Было понятно, что он здесь с нами ненадолго и его взлет – вопрос времени исключительно. Не было ощущения, что ему какая-то помощь вообще нужна. Сейчас-то понятно, что была нужна на самом деле.

Ярослав Гребенюк

Разумеется, сразу было понятно, что Дрантя не из числа звезд ДК железнодорожников. Для себя я подсчитывал, что там есть процентов двадцать Чижа, десять – Башлачева, пяток – БГ, но остальное-то его, Дрантино. И – сейчас почему-то интересно это вспоминать – как-то не ставился даже вопрос о раскрутке, о том, что ему нужно выходить на большую сцену. Дранте было лет двадцать шесть, и подразумевалось, что все у него впереди. Даже не возникала мысль, пробьется он или нет. Я думал себе, что славы, равной известности Чижа, Дрантя заслуживает, и она обязательно придет, и он добьется всего, чего захочет, хотя бы потому, что все у него уже есть… Сам Дрантя на эти темы тоже никогда не говорил.

(Из статьи в газете “Луганчане”)

Петр Глухов

В Москве много людей, которые могли ему в то время помочь, они мне потом говорили: “Ну где он был в 97-м?!” Но он попал на Синякова, на людей из Рок-лаборатории – они заключили с ним какой-то контракт, пообещали денег, но в результате… Про альбом “Все будет хорошо” у него была запись в блокноте – мол, не уберег. Когда он там сидел, у него стояли над душой – мол, давай быстрей, у нас студийное время дорогое. Я вообще не представляю, как можно девятнадцать песен с накладками физически записать за три дня. Ну и студия “Колокол” потом еще кассету убила. И была еще эта дурная идея у Дранти увеличить немножко скорость – типа инструментал становится повкуснее и голос как у Гребенщикова. Дрантя этот альбом жутко не любил, всегда говорил, чтобы его не покупали.

Игорь Бычков

С записью “Все будет хорошо” было недопонимание, но в порядке рабочего момента. Др сделал запись, и ему не понравилось, что ему не дали ее переделать. Это ведь был реальный эксперимент – он никогда ничем подобным не занимался. Писался внакладку, все писал сам – и инструменты, и голоса. И случился такой казус, что человек, который все это записывал, просто не смог окончательный продукт сделать профессионально. Конечно, этот альбом нельзя было выпускать. Др это понимал, но его уже никто не слушал: бумажку он подписал, качество студию “Колокол” устроило, и они кассету выпустили. Ну и с деньгами тоже – получил он за все долларов двести, которые в период записи были пропиты.

Александр Литвинов (Веня Дркин)

Деятели Московской рок-лаборатории затянули меня на хату (там аппараты стояли) и сказали: “Давай песнюшки свои – вот магнитофоны стоят классные, коньяк…” Стал напевать, они говорят: “Так, тут нужно накладывать вторую гитару, второй голос”. Я говорю: “Ну давай попробуем”. И буквально за два дня записали кассету “Все будет хорошо”. Многие песни были совершенно сухие, под одну гитару, но где-то через месяц я встретил Веронику со скрипкой, попросил наложить чего-нибудь на сухие песни, она сделала несколько скрипичных партий. Потом мы все это послушали, и деятели стали говорить: “Давай мы ее выпустим”. А я, провинциал, думаю – вот это да, приехал полгода назад, уже кассеты выпускают, вот это подъем! Подписал контракты кровью, как полагается, и вышла эта кассета. Страшно нелюбимая мной – ну там вообще сумбур какой-то вышел. Поругался я с ними, говорю: “Ну как же это так?”, а они в ответ: “Старик, мы тебе гонорар выплатим!” Ну, говорю, давайте. Приезжает один пряник, говорит: “Десять кассет продали”. Да, думаю, поднялся я на ваших кассетах круто, а он мне: “Твоих пять тысяч с кассеты”. Дает сорок тысяч, а я спрашиваю, почему сорок, а он мне говорит: “Но ты же одну кассету себе взял!” Что ты будешь делать! С Москвой на этом завершилось.

(Из интервью В. Ласточке и И. Поволяеву для газеты “Рок-н-роллер”, 1998 год)

Владимир Кожекин

Осенью 97-го мне Дркин позвонил сам. У него были концерты в Москве, ему надо было где-то ночевать, и я их вписал всем составом. Мы с ним сутки прообщались, договорились об обширной совместной деятельности и так далее. И как раз от меня он поехал узнавать диагноз – почему у него так сильно распухла шея, почему болит горло. В следующий раз мы увиделись, когда его привезли в Москву умирать.

Валерий “Лерыч” Овсянников

Осенью 97-го “Др-бэнд” ездил в Москву, там как раз было 850-летие. Ну, на самом 850-летии мы не выступали, а приехали на свадьбу к Бычкову: она проходила в “Р-клубе”, охрана водку отбирала, сало порезать не давали, ну, в общем, обычная жесть. А потом был концерт в Парке Горького – там выступала “Коррозия металла”, Наталия Медведева, Филипп Киркоров и Дрантя. (Смеется.) В те дни был какой-то день рождения “Вечерней Москвы”, и они устроили такой разноплановый концерт – сначала рокеры, потом попса. Мы туда попали по линии Московской рок-лаборатории, они нам помогали. Ну, на лимузине Киркорова, помню, спокойно разместились, пока он интервью давал, – положили газетку, налили. А когда Киркоров давал интервью на камеру, там как раз на заднем плане Дрантя играл.

Петр Глухов

В Парке Горького сцена под народный оркестр, и там это все немного потерялось. Начиная с того, что звук строился под “Арию”, и под Дрантю, естественно, никто ничего специально настраивать не стал. Они вышли – от одного до другого пятнадцать метров. Ну, спели. Зато 850-летие Москвы.

Олег Пшеничный

Про то, что Веня Дркин болен и находится в Москве при этом, мне сказал, кажется, Игорь Бычков из группы “Алоэ”. Я попросил организовать мне с ним встречу – вдруг я смогу быть чем-то ему полезен. Встречались мы в пабе, и Веня чувствовал себя неуютно – видимо, паб этот показался ему буржуазным. Но он очень хорошее впечатление произвел – тихий, внимательный, умный человек. У нас состоялся недолгий спокойный разговор о его будущем: я сказал, что у нас есть потенциал и возможность устроить его на съемную квартиру в Москве и заняться вопросом лечения, также можно делать квартирники, потом как-то выводить это на клубный уровень, ну и так далее. Но он очень вежливо отказался. Правда, нес такую пургу, какую любят нести музыканты-неформалы: “мое место там”, “моя судьба” и все такое прочее. Я говорю – ну хорошо, но судьба-то долж на быть длинной, надо сделать перерыв, серьезно заняться здоровьем, а потом – вперед, на свое место. Не знаю, может быть, просто-напросто я ему не понравился. Также в нашей встрече принимал участие знакомый, который работал на лейбле “Видеосервис”. Но знакомый этот был человек необязательный и довольно поверхностный, вот в чем дело. То есть Веня сказал, мол, да, я открыт ко всем предложениям и контрактам, давайте думать, человек обещался проконсультироваться с начальством – а дальше ничего и не было, насколько я знаю. Это был, в сущности, необязательный разговор. В том-то и дело – если бы Веня задержался хотя бы на месяц в Москве, можно было бы его привести и к более серьезным людям.

Александр Литвинов (Веня Дркин)

Мне кажется, что Дркин – это явление, которого нет, и оно достойно быть показанным везде. Мне сейчас играть негде, кроме как в Воронеже, Белгороде, Москве, нескольких городах Украины. Питер, Рязань, Калуга и прочие меня не знают (кроме, может быть, пары торчков, которые ездят по стране и слушают записи). Мне кажется, что это достойно быть услышанным во всех городах, и я хочу играть много.

(Из интервью В. Ласточке и И. Поволяеву для газеты “Рок-н-роллер”, 1998 год)

Владимир Кожекин

В Москве он умудрился не встретиться ни с кем, кто мог бы это адекватно оценить. Появлялись директора, что-то обещали, ничего не получалось. Появлялись люди, которые говорили – сейчас я дам тебе много денег, все будет. Появлялся Пшеничный с “Видеосервисом”. И ничего не было в результате. Он сидел в жесткой засаде и перед смертью по поводу музыкальной деятельности был в полном обломе полностью. Говорил – если выкарабкаюсь, концертов играть не буду. Нечестно, я отдал все – мне не дали вообще ничего.

Петр Глухов

В 98-м я на Арбате пел Дркина – хотел в Европу в очередной раз поехать. Ко мне все время подходили люди: о, а где он, что-нибудь знаешь? Говорили – смотри, если что, ничего не подписывай: все беспокоились, что он сейчас что-нибудь подпишет и продастся. У всех было ощущение, что сейчас рванет. И на самом деле там Пшеничный привел “Видеосервис”, и “Видеосервис” тоже искал Дрантю. Он летом приезжал сюда, составлял смету на проект: вписка, репетиционная база, еда музыкантам, звонки на Украину – тысячи две долларов в месяц на тусовку из шести человек. Типа, сделаем программу, и все будет круто. Но он приезжал на один день, никто его не успел поймать. А в сентябре случился дефолт, и все договоренности уже были ни к чему.

Владимир Кожекин

Дркин – последний человек, которого переписывали на кассетах. Предпоследний – Чиж, а Дркин – последний.

* * *

До некоторых пор в истории Дркина была нелепость, но не было трагедии – что в Москве, что в Лондоне десятки других подобным же образом обивали пороги, чтобы рано или поздно достучаться. Осенью 97-го, после суматошных гастролей, неорганизованных записей, надежд и поражений, Дркин с распухшим горлом уезжает домой, на Украину. Чтобы получить диагноз “рак крови”. Чтобы лечь в луганскую больницу на химиотерапии. Чтобы позже в городе с ископаемым названием Антрацит с помощью двух допотопных магнитофонов сделать свою последнюю запись – сложносочиненную сказку “Тае зори”, масштабную театрализованную вещь, приводящую всю разрозненную образную систему его песен к единому знаменателю. Чтобы сыграть свой последний концерт на празднике комбината “Стирол”, под крики пьяных мужичков, требующих дискотеки, – и таким образом в каком-то смысле предвосхитить путь значительной части бойцов нового русского рока – из подвалов к корпоративам. Чтобы последней спеть в микрофон каленую песню с рефреном “Лети, моя ласточка, пулей в висок”.

Анастасия Тюнина

В какой-то момент стало ясно, что он заболел. У него опухли лимфоузлы под ушами, он меня спрашивает – ты не знаешь, что это? Я говорю – не знаю, но лучше ты езжай к врачу. Он говорит – я думаю, это меня кошка поцарапала. Но опух очень страшно и шарфом заматывал шею, чтобы не было видно. Я говорю – слушай, ну езжай домой, ну надо. В России-то его никто не обслужил бы с украинским паспортом. И они потом еще с Лерычем пили, он никак не мог уехать, потому что ну как – с утра встали, опохмелились, к вечеру уже никакие, какой там поезд. А потом уехал все-таки. И через полгода мне сказали, что он в коме.

Сергей “Фил” Белов

Были слухи, что он служил в ракетной части в Павлограде – и там были какие-то излучения, откуда и рак. Еще со Свердловской рядом был, да и есть, алюминиевый комбинат. Но теперь-то уже не проверишь, что откуда, – слухи это все.

Петр Глухов

Про болезнь до последнего никто ничего не знал. То есть уже когда год делали химиотерапию, тут была полная тишина. Однажды какая-то воронежская девочка туда съездила, вернулась и стала поднимать волну: давайте срочно собирать деньги, у Дркина рак. Это было как раз в 98-м году, весной. Но тут-то тоже не дураки. Позвонили Дркину, мол, говорят, у тебя рак. Он отвечает: “Да вы что, с дуба рухнули? Да все нормально, я тут чуть-чуть заболел, пить запретили, подлечусь – приеду”. И закрыли тему.

Валерий “Лерыч” Овсянников

Пока не выяснилось про болезнь, он сам ничего не говорил, только слухи доходили. А там уже и концерты договаривались делать, и из Москвы мне звонили, мол, где он? А я и не знал. Он еще, когда возвращался, попал в историю в Николаеве: его там обули какие-то бомжи, он доехал в пальто каком-то непонятном, с шишками, с шарфом вокруг головы, ну кошмар какой-то. Потом на полгода он пропал – и потом уже новости, мол, надо помогать.

Владимир Кожекин

Последний концерт, когда он уже при смерти был, – это вообще кошмар. На каком-то Дне города в Горловке отыграли три песни, а после этого – дискотека. И слышно, как народ орет: “Танцы, танцы”.

Валерий “Лерыч” Овсянников

Там у них, конечно, мрачно было. Воды нет постоянно, еще чего-то. Ну что говорить – в итоге Полина продала там квартиру и купила в Воронеже стиральную машинку. Примерно такой уровень. Мы после похорон жили там – ну день сурка просто: выходишь, идешь на рынок, на кладбище еще ходили – все одно и то же. Его потому и мотало, что там делать было нечего. В своем отечестве, сам знаешь. Почему там все и кончилось концертом на дискотеке. Здесь бы он этим не занимался.

Полина Литвинова

Он как будто все всегда чувствовал наперед. В 99-м он уехал в Алчевск записывать “Тае зори” – на какой-то чудовищной аппаратуре, у друзей. Притом что это был редкий момент, когда мы могли побыть вдвоем, он же все время тогда был в Луганске, на этих химиотерапиях. И я ему говорю, мол, Др, ну не уезжай, давай побудем вместе. А он говорит: “Полюшка, ну я ж должен вам что-то оставить”. Причем так спокойно и серьезно – то есть он понимал, что оставляет много.

Сергей “Фил” Белов

Он, конечно, был сказочник. “Тае зори” – это последняя, но отнюдь ведь не первая. Мы обычно садились вечером, и он на полночи затягивал что-то, песни свои вплетал в повествование. И все это как-то очень лихо привязывалось к местности нашей – каждая сказка была живая и в то же время фантастическая, некая мистерия.

Юрий Рыданский

У нас еще тогда, в самом начале, были сказки, в смысле сказания, от слова “рассказывать”. Нельзя говорить, что Дрантя их писал. Он писал уже музыкальные сказки, большую форму. А вот все эти баечки – скорее совместное творчество. Ну, например, первое, что вспомнилось. В стиле Хармса. Однаж ды Джон Эдисон подошел к Пушкину и сказал: “Пушкин, а Пушкин, ты придумал “Евгения Онегина”, а мне-то как жить дальше?” “Ты бы хотя бы пиво изобрел”. Пошел Джон Эдисон и изобрел пиво.

Вот Дрантя эти баечки рассказывал во время концертов, чтобы передохнуть, чтобы не рвать глотку… Ну и потом, песни ведь поют все, а сказки никто не рассказывает.

Вероника Беляева

“Тае зори” по драматургии – это практически опера. И арии, и у каждого героя лейтмотив определенный, все было построено очень понятно и правильно.

Петр Глухов

Вот “Тае зори” черт-те на чем записана, два магнитофона, смешные инструменты, детские, и при этом это все равно убедительно звучит. Это же фантастика! Очень трудно удержаться от спекуляций: если была бы студия – бля, что бы он записал!

* * *

Весной 99-го, когда по телевизору показывали первый клип Земфиры, когда никто еще не знал чиновника со смешной фамилией Путин, когда Ольга Арефьева играла концерт в ЦДХ, умирающего Дркина привезли в Москву – и Москва опомнилась. Здесь легко усмотреть даже не иронию судьбы, но какой-то чудовищный сарказм эпохи, показавшей свет в конце тоннеля, когда до выхода из тоннеля оставалось несколько сантиметров. Возникли поклонники. Возникло телевидение. Возник наконец сочувствующий и чувствующий талант продюсер – настоящий, из того самого коварного и непонятного шоу-бизнеса, – и продюсером этим был Александр Шульгин, тогда еще занимавшийся певицей Валерией, которая тогда еще была одной из главных в стране исполнительниц умной поп-музыки, тогда еще работавший с группами вроде “Мечтать” и “Мумий тролль” – в общем, имевший изрядный вес на российском музыкальном рынке. Парадоксальным образом, как в какой-нибудь плохой провинциальной пьесе, карьерные перспективы пришли к Дркину, когда у него уже не оставалось никаких перспектив жизненных. Смерть, настоящая, не сыгранная, как показывает практика, способна превратить даже плохую провинциальную пьесу в большую трагедию.

Игорь Бычков

Это очень трагичная и красивая история. 9 мая 1999 года мне позвонил Рыда и сказал, мол, дело совсем плохо, срочно нужны деньги, причем немаленькие. Там как раз случился кризис, Др потерял около двадцати килограммов за пять дней. У меня никаких финансовых возможностей не было, и я решил позвонить женщине по имени Анчута – она человек взрывной, эмоциональный, очень напористая девушка. Я ей сказал: надо шуметь.

Анчута придумала концерт на Старом Арбате, чтобы собрать средства, туда поставили аппарат и кое-как за день чего-то насобирали. Много кто подъехал – Рома ВПР выступал, Умка играла, еще кто-то. Буквально там же подошел человек, которого мы видели первый раз, сказал, что купил машину и не прочь ее погонять. Мы взяли все собранные деньги, долларов 600–800, и поехали в больницу в Луганск. Деньги, конечно, были очень кстати, но было понятно, что в этой больнице его залечат и, можно сказать, уже залечили. На тот момент ему сделали четырнадцать химиотерапий! После двух дают инвалидность.

Алес Валединский

Был концерт в “Факеле” 8 мая 99-го – там “Адаптация” играла, еще кто-то. Прямо передо мной сидел гений русского рока Борис Усов с подругой, и они так шумно пили водку, что я покинул зал и стал где-то рядом ходить. И кто-то меня спросил: а ты знаешь, что Веня Дркин в коме? И вот с того момента понеслись созвоны – что надо что-то делать, тащить его в Москву…

Игорь Бычков

После возвращения Анчута стала вести переговоры с гематологическим центром на “Динамо”. Подписала бумажки, мол, мы все оплатим, у нас куча денег… И поехала забирать его из Луганска. В это время мне позвонили из программы “Взгляд”: давайте сделаем такой же фестиваль на Старом Арбате, нужно картинку снять. Ну что делать? Поехали на Арбат, мои знакомые за два часа в суматохе нарисовали плакат “Россия, спаси поэта, и поэт спасет тебя”, я побренчал на гитаре, что-то сказал в микрофон – в общем, за двадцать минут худо-бедно сняли.

Алес Валединский

Была совершенно анекдотическая ситуация – я понимаю, что в это невозможно поверить. Анчута же стучалась куда только можно – “ВИД”, “Взгляд” и так далее. Было в том числе и общение с “Нашим радио”, и от него остался совершенно анекдотический пересказ. Я в него не верю, но я его ясно помню. Там последовал грубый и некорректный отказ, и якобы отказ был от Козырева, и якобы он был с формулировкой, какую изобличатели жидомасонов будут придумывать и не придумают: “Наши заокеанские хозяева этого не одобрят”. Бред, но впечаталось ярко.

Владимир Кожекин

Когда узнали, что он умирает, Москва очнулась и попыталась его спасти. Вплоть до того что было обращение 250 московских школьников лично к Лужкову, чтобы Дркину позволили тут лечиться. Устроили все, да. Но там уже врачи ходят и говорят: чувак, ну ты в принципе уже должен умереть был вчера. Тела уже не было – кости лежат и глаза горят, как в концлагере. Шевелиться не может, ничего не может, при этом говорит: “Пацаны, я встану, все будет нормально”. Записки к поклонникам: “Все будет х…” Шутил, радостный был – чтобы родственников не парить. Все держалось на драйве – и после того, как ему сказали, что все, осталось три дня максимум, он держался еще недели две.

Сергей Гурьев

Оля Барабошкина, с которой я дружу, уже тогда была очень прагматичной, понимала менеджерскую основу. Я ей как-то завел “Крышкин дом”, и ей совершенно сорвало каску – она стала говорить, что надо этим человеком заниматься, чем-то помочь. Я отвечаю, мол, да, но он вроде бы уже умирает. И чуть ли не сразу после этого с Барабошкиной встретился Шульгин – у него тогда был какой-то интерес к андеграунду. И у него тоже сорвало каску.

Александр Шульгин

О Дркине я впервые услышал от каких-то знакомых – ну, кто-то из них слушал, сказал мне, как это обычно бывает. Но познакомились мы уже в тот момент, когда возникла эта ситуация – что есть талантливый музыкант, у него есть сложная проблема, и надо что-то делать.

Ольга Барабошкина

У меня был приятель, который был соседом по даче Саши Шульгина – он в тот момент имел определенный вес, был мужем Валерии, владел своей компанией, издавал пластинки и так далее. И меня с ним познакомили, потому что Шульгину вдруг стал интересен андеграунд, решил попробовать как-то с ним поработать, тогда же был эпизод, когда Шульгин встречался с Неумоевым, – очень отдельная история. Я ему тут же дала диск Дркина, и буквально на следующий день мне позвонил этот мой приятель и сказал – Оля, мы гуляем по Арбату, слушаем Дркина и пребываем в полном восторге. И, мол, Саша считает, что надо попробовать этим человеком заняться – но там вроде бы были какие-то проблемы? Я говорю – да, он болен. Но находится в Москве. Давайте встречаться. Видно было, что Шульгин очень, очень загорелся этим проектом. Очень Веня ему понравился. И он сказал – давайте попробуем, может быть, еще можно что-то сделать.

Петр Глухов

Валерия с Шульгиным помогали, безусловно. Когда Дрантю сюда привезли, во “Взгляде” сделали про него сюжет – и Оля Барабошкина привела Шульгина. Благодаря им Дрантя лежал на каком-то исключительном положении – при нем разрешили дежурить маме и жене. Они всем, чем надо, помогали. Деньги, ампулы, разговоры с ментами, с моргом, все бумажки – они все это разрулили. Все остальные были в полном ауте.

Игорь Бычков

Они возникли тогда, когда дело было уже безнадежно. И я шляпу перед ними снимаю, потому что… Может, они думали, что все поправимо, когда они ввязывались, но, когда они увидели ситуацию, было понятно, что уже все за критической чертой. Но они не развернулись и не ушли, они помогали до конца.

Александр Шульгин

Рассказ про помощь от первого лица в любом случае будет выглядеть бахвальством. Я не хочу про это говорить.

Ольга Барабошкина

Шульгин, конечно, пытался Вене поднимать тонус. Начал ему рассказывать про какие-то перспективы, даже какой-то контракт дал читать – ну, чтобы у человека появились какие-то стимулы. И действительно, глаза у Вени горели какое-то время. Здесь надо отдать должное Шульгину – он себя проявил очень по-человечески правильно. Там сделать уже, видимо, было ничего нельзя – но можно было постараться, чтобы человек не чувствовал себя покинутым.

Владимир Кожекин

Оля Барабошкина дала записи Шульгину, после чего тот сказал: все, покупаем. И Валерия пришла к нему, умирающему, в больницу, зачитала контракт. На что Дркин ответил – что может предложить Москва музыканту, кроме как акт публичного мужеложества? Я этот контракт видел: никаких живых денег, жесткая кабала, все принадлежит лично Шульгину – а родственники на проценте. Но Шульгину надо отдать должное: он и в лечении участвовал, и в похоронах. А Валерия вообще пришла на первый фестиваль памяти в ЦДХ и там что-то спела.

Алес Валединский

Историю с Шульгиным я видел, еще не имея представления ни о каких издательских делах. А как это извне выглядит? Вот издательство выпускает кассету, про которую неизвестно, продастся она или нет. И платит автору шестьдесят долларов за тысячный тираж. Это казалось дикостью – как же так, издатели наживаются на авторах, обманывают! А если изнутри посмотреть – никто ни на ком не наживается, с точки зрения финансовой все занимаются абсолютно бессмысленной деятельностью. Но тогда те суммы, которые предлагал Шульгин, казались дикостью. А условия мне кажутся дикостью до сих пор, хотя это мировая практика – издательства стараются скупить под корень по возможности все. То есть передайте за спасибо все ваше творчество, и прошлое, и будущее, и настоящее. А Венька не хотел подписывать. Можно, наверное, сказать – был неправ, в смысле, что человек ничего не сделал ни для популяризации, ни для себя. Но в случае с Шульгиным, конечно же, ничего бы не получилось. Если бы он зацапал права – разве что он бы продал четыре-пять хитовых песен, и какие-нибудь певички бы это пели. Стало бы теплее и легче кому-либо от этого? Сомневаюсь.

Александр Шульгин

Никаких определенных планов на Веню, никаких контрактов у меня не было и быть не могло. Как я могу строить планы с человеком, если мне сказали, что его через месяц не будет? Если он таял на глазах? Мы пытались надеяться на чудо, но с первого же его поселения в больницу все было понятно. Все, что было дальше, – это поддержание жизнедеятельности. И все разговоры, которые велись, – они велись именно в этих ободряющих целях, мол, Веня, встанем, поедем, все будет хорошо, еще запишешь альбомы, еще концерты будут, и так далее. Просто чтобы поддержать человека.

Игорь Бычков

Дня за два-три до смерти Шульгин с Валерией привезли адвоката и контракт – два контракта, под исполнительские и авторские права. Контракты были достаточно объемные, они были написаны под него, под Дра. Они не были какие-то обдираловские, это скорее была благотворительность. Но Др к этому времени уже приходил в сознание в день минут на двадцать, и за эти двадцать минут он не мог осознать ситуацию. Это было уже на даче под Королевом, куда его привезли, потому что врачи уже разводили руками, а он очень хотел на воздух. Ну, я ему читал… Я говорил, что, конечно, это бизнес-соглашение, тут на трезвую голову черт ногу сломит… Хотя они привезли адвоката, если что, все можно было разузнать. Тем не менее Дыр не решился подписывать документы, связанные с его творчеством и с его семьей, до конца не понимая, о чем идет речь. Он ничего не подписал и буквально через два дня умер.

Владимир Кожекин

Когда он умирал, было ощущение, что умирает такая величина! Что сейчас все бросятся эти песни искать и слушать. Валерия с Шульгиным очень сильно это ощущение подогревали. Ничего подобного, год после смерти стояла полная тишина.

Вероника Беляева

Для огромного количества людей просто поверить в то, что он умер, было очень тяжело. Все бегали по врачам, пытались помочь, концерты устраивали. А популярность эта – она пришла поздно, когда уже все закончилось.

Анастасия Тюнина

Он был очень редкий человек, очень позитивный. Очень искренний. Не без кокетства, безусловно, – он был обаятельный, девчонки от него пищали все. Такое солнце на нашем небосклоне. Он просыпался, начинал суетиться, и с ним рядом находиться было очень приятно. Постоянно находился в творчестве, постоянно что-то придумывал, постоянно какие-то штуки, какие-то фразы. Словосочетания какие-то чудные. Он не напрягал при этом – бывают люди, которых прет до того, что с ними уже сложно становится. Очень легкий человек. Уже когда он умер, только тогда мы осознали, что такое он был – ну правда как будто солнце зашло, стало темно и холодно.

Леонид Федоров

Дркина я послушал задним числом, когда он уже умер. И помню, что был ошарашен – я не знал, что у нас есть такие люди. То есть это можно было предположить, конечно, но мне было удивительно, что при его жизни я о нем ничего не слышал.

* * *

Промозглым ноябрьским вечером 2008-го в воронежской филармонии местные группы с претенциозными названиями играли затхлый арт-рок, Псой Короленко под свою гармоху исполнял на идише дркинскую “Кошку в окрошке”, Вова Кожекин под гитару и губную гармошку хором с залом пел “Пароходик” (состав кожекинской “Станции ‘Мир’” незадолго до того перекупили в аккомпанирующую группу к певице Татьяне Зыкиной, которая по очередной иронии судьбы удачно копировала ту самую Земфиру образца 99-го года). В прокуренном туалете люди спорили о рок-поэзии, в обшарпанном зале граждане пререкались с органами правопорядка. Неделей спустя в Москве Игорь Бычков, когда-то ездивший вместе с Дркиным по провинциальным городам, играл в дешевом ресторане спального района “Владимирский централ” по заявкам трудящихся.

После смерти Дркина ничего, разумеется, не кончилось – но ничего и не началось. Кассеты продолжали переписываться. Выходили новые, потом выходили диски, в конце концов издали вообще все, что можно было издать. Возник Фонд Вени Дркина, собравший по крупицам всю возможную информацию и все возможные песни. Возникли регулярные фестивали памяти – “Дрфесты”, воронежское мероприятие было одним из них, трудно сказать, каким по счету. Но чем дальше, тем яснее становится понятно, что все это не продолжение истории, но затянувшиеся поминки, мероприятие, в душевном плане необходимое, но, в сущности, всегда ущербное. Дркин оставил после себя много, и нет сомнений, что он мог бы совершить гораздо больше, – но после него не осталось никого, кто мог бы продолжить его дело или встать рядом.

Алес Валединский

Тогда, в 99-м, я придумал идиотскую пафосную формулу – что для меня лично Венька оправдал 90-е, как Башлачев оправдал 80-е. Мы же во всем этом варились с 92-го года: квартирники, песни, каждый куда-то лез, что-то пытался делать, все куда-то ломились, бились с собой, пытаясь из себя при помощи окружающих чего-то сотворить – все именно в этой сфере, грубо говоря, акустического рока. А потом пришел Венька.

Александр Шульгин

Он был чрезвычайно яркой личностью, которая могла бы что-то совершить. И то, что у нас осталось, – это настолько малая толика от того, что могло бы быть сделано, что даже трудно об этом рассуждать. Не думаю, что он мог бы стать массовой фигурой порядка Земфиры. У Земфиры все-таки первый альбом, с которого все началось, – это были абсолютно хиты для танцплощадок. У Вени не было такого большого массового продукта. Другой вопрос, что, наверное, он смог бы делать и то, за чем бы пошел народ.

Игорь Бычков

У меня в его судьбе не было никаких сомнений. Когда я в какой-то момент уехал в Москву без группы, я музыкантам сказал совершенно определенно: если вы хотите куда-нибудь вылезти, цепляйтесь за Дра, пока у него нет нормального состава. Все его концерты заканчивались аншлагом и продолжались потом еще дня три по общагам и квартирам. И сейчас он был бы в десятке самых популярных исполнителей, однозначно. У него для этого было все. И харизма, и незаурядный материал, и умение работать. Про то, что он все время пил, – это легенда. Он пил тогда, когда позволяла ситуация.

Владимир Кожекин

Если бы он не заболел и не помер, вообще иначе бы вся музыка здесь сложилась. Он бы был по популярности на уровне Шнура. Наверняка все это бы пошло немножко в сторону Трофима – ну или в сторону Хоронько, только с легким деревенским оттенком и малороссийским акцентом. И все бы это принималось на ура.

Ольга Барабошкина

На тот момент мне казалось, что из Вени реально можно было бы сделать такого… Ну, я не хочу говорить грубых и циничных фраз, но из него можно было бы сделать нормального артиста второго эшелона. То есть до первого эшелона он бы недотянул, потому что все-таки у него целевая аудитория со своей специфической ментальностью, то есть он, по-моему, был все-таки больше бард, чем рокер. Но тем не менее – и мы об этом с Шульгиным говорили – если оформить это грамотными аранжировками, можно было бы сделать хороший проект. У нас же есть барды, которые успешны, тот же Митяев, пожалуйста. Но я даже не знаю, с кем из нынешних Веню можно сравнить. Он же еще красавец был реальный с потрясающей фактурой, такой парень, что просто ух.

Сергей Гурьев

Когда он умер, было еще такое ощущение экзистенциального толка, что человек такого таланта – он здесь не выживает. Ну, это уже такие мистические представления, связанные с трагической судьбой страны и так далее. Если человек талантлив, но не может оказывать большого влияния на страну – такой может существовать. А вот человек, который реально мог бы в большом масштабе что-то сделать, улучшить глобально мир и Россию, – не жить ему. Не дадут ему выжить силы судьбы.

* * *

 

Глава 6

Остров-крепость: “Соломенные еноты” и московский формейшн

[2]

“Летова давай! – кричат разгоряченные дешевым алкоголем подростки, собравшиеся у крытой деревянной сцены в парке. – Летова!” Человек с микрофоном, к которому относится это требование, похожий на затюканного школьника худющий юноша в майке, заправленной в узкие джинсы, и в очках с толстыми линзами, отвечает им одновременно недоуменно и как-то нагло. “Все дело в том, – говорит он, – что Егор Летов – обычный человек. Каждый молодой человек, который воспринимает нормально окружающую жизнь, должен достигнуть даже, может быть, и большего, чем Егор Летов. Главное – в себя верить. В себя – и ни в кого больше”. Пару минут спустя его группа начинает концерт. Их музыка – грубая, отрывистая, злая и какая-то беззащитно-несуразная – звучит черт знает как: барабанщик толком не держит ритм, две электрических гитары играют каждая о своем, слов, которые вокалист выкрикивает в микрофон, будто читает стихотворение на уроке, толком не разобрать. Через пятнадцать минут от толпы беснующихся подростков остается человек восемь – остальные, видимо, поняли, что Летова не дадут. Еще через пять минут на сцене появляется организатор и прекращает представление. Откуда-то сбоку за происходящим озадаченно наблюдают мамы с детьми, пришедшие июньским днем 95-го года в парк “Березовая роща”, что в подмосковном Дмитрове, на городской праздник.

В истории группы “Соломенные еноты” было множество концертов ярче. Одни перерастали в драку с участием музыкантов, зрителей и попавшейся под горячую руку мебели, другие заканчивались после трех песен; одни проходили в модных клубах, другие – в тесных квартирах на окраинах Москвы; одни игрались для толп, плохо понимавших, с кем они имеют дело, другие – для десятка посвященных. И тем не менее, как кажется, именно эта нелепая сценка самым точным образом характеризует странные отношения “Соломенных енотов” с реальностью, в которой им выпало существовать и которую они сумели озвучить. С одной стороны, они с ней целиком и полностью совпали. С другой – целиком и полностью отринули. “Соломенные еноты” – и, шире, московское экзистенциальное панк-подполье 90-х, организующим звеном которого и была эта удивительная группа, – вообще во всем как бы перечили сами себе. Филологи-киноманы, потомственные интеллигенты, применившие свою культурную эрудицию к панк-року в его самом самодельном, простецком и дешевом изводе. Политические и экзистенциальные радикалы, трогательно и тонко воспевавшие лемуров, нерп, вомбатов и красных котов, пестовавшие в текстах какой-то отчаянный, почти школьный романтизм. Пропойцы и аутсайдеры, сумевшие при всем своем нездоровом образе жизни произвести на свет невероятное количество самых разных культурных объектов – от альбомов, записывавшихся в домашних условиях на копеечные кассеты, до рукодельных журналов и даже кинофильмов. Умелые мифотворцы, добровольно ушедшие в подвал, создавшие вокруг себя целый отдельный закрытый универсум со своим языком, своей топографией, своими правилами поведения, своими культурными героями и своим этическим кодексом, который не признавал в качестве ценностей ни деньги, ни славу, ни социальную адаптированность.

Есть группы, которые в силу тех или иных обстоятельств не могут быть услышанными. Есть группы, которые в силу тех или иных эстетических установок услышанными быть не хотят. И тех и других много. “Соломенные еноты”, однако, – куда более радикальный случай. Да, они не могли – ни одну их песню невозможно представить себе звучащей по радио просто из-за качества записи. Да, они не хотели – и сознательно сконструировали ситуацию, в которой никаких перспектив не могло появиться в принципе. И тем не менее их услышали – вопреки всему. Просто из-за ошарашивающей силы и точности слов, которые пел и декламировал лидер “Енотов” Борис Усов, тот самый худющий очкарик в майке. Просто из-за странной притягательности их неловких и резких, трогательных и злых, дурашливых и смертельно серьезных песен. Просто из-за того, что музыка “Соломенных енотов” и других групп их круга работала в своем роде как заградотряд для тех, кто воспринимает нормально окружающую жизнь, а значит, готов встретиться с ней в открытом бою с полным и ясным пониманием собственной обреченности.

История “Соломенных енотов” – это история осознанного поражения, а значит, в каком-то смысле победы.

* * *

Исконный британский панк начинался во многом как движение социального протеста бедных против богатых: молодые и злые пролетарии взялись за гитары, чтобы проорать то, что накипело, и предотвратить стремительную элитаризацию рок-н-ролла, превращение его в музыку толстых и умных. В Советском Союзе дело, разумеется, обстояло иначе – то есть со злобой и молодостью здесь тоже было все в порядке, но так уж повелось, что самый уместный и убедительный панк делали люди с хорошим образованием и культурным кругозором сильно выше среднего. Борис Усов, будущий лидер “Соломенных енотов”, рос на юго-западе Москвы обычным, в сущности, интеллигентным мальчиком, превыше всего ценившим книги и конкретно научную фантастику (крайне трепетное отношение к культуре как таковой и ссылки на фантастические произведения в частности впоследствии можно будет часто встретить в его песнях). Интерес к музыке в таком контексте не был чем-то специальным – просто человеку, испытывающему интерес к окружающей его культуре, было бы странно пропускать мимо ушей новый рок, ставший ближе к концу 80-х важнейшим из искусств, которые существовали в стране.

Борис “Рудкин” Гришин

Мы познакомились с Усовым на почве того, что вместе читали книжки. Книги в советское время были дефицитом, и все дети, для которых чтение было чем-то важным, друг друга находили. Тогда мы себя не мыслили музыкантами, мы вообще музыку не слушали. В детстве мы представляли, что станем фантастами и вступим в Союз писателей СССР – нам казалось, что для этого нужно просто выпустить книжку, любую. Музыку Усов полагал чем-то вроде футбола, который он презирал: говорил, что футболист – это чепач (изобретенное Борисом Усовым слово, обозначающее пустого и недалекого человека. – Прим. авт.), который вбивает в стенку мяч. Впрочем, в какой-то момент я его убедил все-таки послушать The Beatles и Высоцкого. Ему понравилось, но не более того.

Борис Белокуров (Усов)

К рок-музыке я пришел как слушатель в середине 80-х. Сначала это был “Аквариум”, потом “Кино”, потом журнал “Аврора”, откуда бралась информация… Ну и году к 87-му я уже во все это погрузился.

Сергей Кузнецов

Усов изначально из советской научно-технической интеллигенции. Есть у него фраза: “Все мы – тепличные выродки из московского гетто”, – и эта позиция в нем всегда сохранялась. Теплый Стан и юго-запад вообще исконно место глубоко интеллигентское. С Усовым в одном доме жил один мой приятель-физик, уехавший в Америку, неподалеку – поэт Сваровский и критик Кузьминский, которые, к слову, описывают окружающий мир примерно в тех же красках. При этом мне представляется, что человек, живущий в настоящем пиздеце, вряд ли будет о нем говорить таким языком, потому что для него этот пиздец – базовая точка отсчета. А тут, видимо, все-таки был какой-то зазор.

Борис Белокуров (Усов)

Не поступив с первого раза в институт, я пошел работать в детскую библиотеку на “Октябрьской” и протрудился там весь год до следующего поступления. Суть работы заключалась в том, что нужно было сидеть в подвале, и если кто-то приходил и запрашивал книгу, то тебе нужно было ее находить и отправлять наверх. Ну а дальше сиди книжку читай. Курить я тогда не курил. Бухать почти не бухал. Мне сказали: “Даем тебе неделю на знакомство с фондом”. Я прошелся по нему, наметил себе, что читать, и сказал, что со всем ознакомился. Начальница не поверила, начала спрашивать, что где лежит, я на все ответил. Тогда меня назначили старшим библиотекарем. Рабочий день у меня был укороченный, так как я был несовершеннолетний. Приходишь на работу и ставишь в радиорубке “Аквариум”. Радисты меня за это уважали. Потом я поступил сразу в два вуза, а вскоре стало вообще не до учебы – начался рок-нролл, пришлось два раза академический отпуск брать.

Борис “Рудкин” Гришин

Самиздат у нас начался до музыки. Мы с самого детства увлекались фантастикой и в какой-то момент узнали о таком явлении, как “Клуб любителей фантастики”, КЛФ. Это была большая движуха, даже более развитая, чем рок-клубы. И через нее можно было добывать редкие книжки. Мы решили в это дело грамотно вклиниться, а меня как самого лоха использовать в качестве председателя. Придумали, что якобы из-за принципиальных разногласий на творчество братьев Стругацких отделились от свердловского КЛФ и основали свой собственный – под названием “Пришелец”. Поскольку народ тогда был очень наивный, все это прокатило на ура. У нас была якобы официально зарегистрированная организация. Мы придумывали людей, которых мы принимали в члены клуба, придумывали писателей, писали за них какие-то рассказы – и нам верили и давали преференции при распределении редких книжек. Ну и потом мы решили, что у КЛФ должен быть свой журнал.

Борис Белокуров (Усов)

Рудкин силен преувеличивать. Ну да, немножко пытались внедриться в клуб любительской фантастики. Не прижились надолго. В общем, все, что до 90-го года, – это детский период, чисто литературные дела. По-настоящему все началось в 90-м, когда Рудкин из армии вернулся, а я уже находился на концерты.

Борис “Рудкин” Гришин

Я служил в специфической части под Вологдой, иногда ходил через лес на переговорный пункт пообщаться по телефону с родителями. И на прощание маме говорил – поставь “Аделаиду” “Аквариума”. Шел в казарму, в этот полный ужас, но знал, что дома играет эта пластинка. А потом получил письмо от Усова: мол, вот есть такие Егор Летов, Янка Дягилева и Ник Рок-н-ролл, и это гораздо круче, чем “Аквариум”. И, когда я демобилизовался, Усов мне дал две кассеты, где все это было записано. Я был, конечно, глубочайше шокирован.

* * *

Путь от литературы к музыке был прямым еще и потому, что советский рок и сам был тесно связан с буквами и словами – и далеко не только в отношении его приснопамятной текстоцентричности. Жизнь в подполье, которую люди с электрическими гитарами вынуждены были вести вплоть до поздней перестройки, помимо прочих трудностей была еще и сопряжена с информационной блокадой, а потому музыкантам пришлось налаживать собственные СМИ, благо самиздат к тому моменту уже имел и свои традиции, и наработанные методы производства и распространения. “РИО”, “Рокси”, “Урлайт”, “Зеркало”, “Ухо”, “Сморчок” – с начала 80-х в самых разных городах стали плодиться регулярные журналы, отслеживавшие труды и дни неофициальной музыки, печатавшие наивные и трогательные интервью с новоявленными кумирами, отчеты о концертах, рецензии на магнитоальбомы, творческие манифесты и просто заметки на полях в духе нынешнего “Живого журнала”. (Все они подробно описаны и исследованы в фундаментальной энциклопедии Александра Кушнира “Золотое подполье”, к которой мы и отсылаем всех интересующихся.) В отсутствие любых других способов обустройства культурного поля именно рок-самиздат зачастую определял хедлайнеров и аутсайдеров и выстраивал иерархии.

Впрочем, к концу десятилетия ситуация изменилась: рок вышел из подвалов прямо на стадионы, героев “РИО” и “Рокси” стали показывать по телевизору и интервьюировать в центральной прессе. Энергетическая инерция самиздата, однако, была по-прежнему достаточно велика – и он закономерно занялся новым андеграундом, музыкой, которой не светил выход в тираж даже в ситуации так называемой свободы. Главным изданием той эпохи стала “Контркультура” – даже не столько журнал, сколько литературно-философско-музыкальный альманах, где писали лихо, ярко и дерзко, перемежая центоны из чужих текстов с обвинениями в адрес нового рок-истеблишмента, и где неустанно пропагандировали сибирский панк в диапазоне от все той же “Гражданской обороны” и Янки Дягилевой до групп с названиями вроде “Бомж” и “Центральный гастроном”. Именно “Контркультура” приложила много усилий к тому, чтобы сибирский панк превратился из локальной субкультуры в явление общенационального масштаба. Именно “Контркультура” попала в руки Борису Усову и Борису Рудкину, двум начитанным однокашникам с неконтролируемой склонностью к творчеству, – и заразила их своей лихостью настолько, что они, променяв фантастику на рок-н-ролл, решили сделать свой журнал. Он назывался “ШумелаЪ мышь” – и, как выяснилось, положил начало большой традиции частного самиздата, который Усов и его круг будут производить в течение следующих двадцати лет.

Выглядело это примерно так. Сто с лишним страниц убористого текста, отпечатанного на машинке. Коллажи из пивных этикеток, чужих фотографий и газетных вырезок. Репортажи с фестивалей, пространные тексты, посвященные Майку, Шевчуку, Неумоеву, тюменскому панку, а также большое количество лирических отступлений о современной культуре и месте автора в этом мире. Стихи. Словарь. Последнее интервью с Бобом Марли. Художественный рассказ неведомого писателя из Новокосина. И так далее, и так далее, и так далее.

На второй странице второго номера, прямо над именами Усова и Рудкина, торжественно провозглашенных главным и концептуальным редактором соответственно, был размещен девиз: “Поскольку пострелять всех людей нам не разрешит государство, мы будем просто оттягиваться”.

Александр Кушнир

До 90-го года самиздат был как хлеб и вода – то, без чего жить нельзя. Любая уважающая себя немосковская группа имела фанзин. Но к 90-му году эта волна во многом схлынула. Очарование запретного плода исчезло, стали доступны ксероксы, которые раньше чуть ли не с автоматами охраняли. Соответственно, питерские журналы потихонечку загибались. В Москве была наша “Контркультура”, но вот никакого второго журнала толком уже не было.

Сергей Гурьев

В целом ощущение от этого времени было, что меняется парадигма. Появление сибирского панка в моей жизни, в системе ценностей и в тусовке соответствовало смене “Урлайта” на “Контркультуру”. То есть раньше был журнал, ориентированный на перестроечный рок, где рок-музыка идет рука об руку с эпохой и свергает советскую власть. А потом, соответственно, появилось ощущение, что демократия превращается в какой-то взрослый социальный тренд, и захотелось несерьезности, эпатажа и контркультуры.

Борис “Рудкин” Гришин

Усов поступил в кагэбэшный вуз, в Институт стран Азии и Африки. Там были тоталитарные порядки, но Усов был к этому готов. А потом он сказал: “Я бросаю, потому что рок-н-ролл”. У нас тогда как раз пошел панк-рок, “ШумелаЪ мышь”… Родители ему не могли перечить, хоть и очень переживали, – они психологически слабые интеллигентные люди.

Сергей Гурьев

Помню, Кушнир мне рассказал, что появился журнал с какой-то новой эстетикой, намного круче всего остального. И дал мне “ШумелаЪ мышь”. На меня он тоже сильнейшее впечатление произвел. На фоне забронзовевшего рок-самиздата 80-х и тогдашних совершенно неинтересных маргинальных журналов это было очень свежо. Живой язык, живая парадоксальная и эксцентричная мысль, но менее постмодернистская, чем в “Контркультуре”, ближе к новой искренности.

Александр Кушнир

Мы созвонились с издателями “Мыши” и встретились на станции метро “Теплый Стан”, потому что они там жили. Они презентовали мне первый номер, и вместо того, чтобы делать дела государственной важности, я весь вечер читал журнал и на следующий день позвонил им с массой бурных комплиментов. Чем абсолютно застал их врасплох, они так растерялись по-хорошему. И мы реально начали дружить, по-другому не скажешь.

Константин Мишин

“ШумелаЪ мышь” – это вообще апофеоз отвязного андеграундного сознания. То есть по сравнению с усовским журналом даже “Контркультура” академичной выглядела.

Станислав Ростоцкий

Усов и Рудкин в “Мыши” и в “Связи времен”, по сути, выжали максимум из такого явления, как русский самиздатовский рок-журнал. Они проделали блистательную культурологическую работу. Причем известно, что начинали они не столько с рок-музыки, сколько с научной фантастики. И первые журналы Усова были ей посвящены, и, насколько я знаю, у него на бирманском отделении в ИСАА Кир Булычев преподавал. Просто в какой-то момент в начале 90-х они поняли, что вот сейчас имеет смысл заниматься панк-роком.

Сергей Гурьев

Когда я с встретился с Усовым и Рудкиным, казалось, что это люди как бы из одного лукошка, будто с планеты какой-то особенной. Правда, они начинали между собой драться раз в пять минут, наверное. Один сказал что-то идеологически враждебное другому – тот сразу ему в рыло. И пошла такая возня, как у медвежат, – валяются по полу, суют друг другу в нос. Это производило впечатление – весьма живое и обаятельное.

Александр Кушнир

На тот момент они были очень скромными и при этом очень умными. Два ботаника-интроверта в каких-то зимних лыжных свитерах со странными узорами, с сумками через плечо, оба в очках, так что все путались, кто из них Рудкин, а кто Усов. Никаких великих групп у них не было. Но я думаю, что в какой-то момент они прекрасно поняли – культура “книжных мальчиков” мертва, нужно что-то более жизнеспособное. И тут подвернулся рок-андеграунд.

* * *

В феврале 90-го года в зале Дома культуры Московского энергетического института было жарко. Совместный концерт играли первые лица только-только расправившего плечи нового молодого панка. Отрывистый поэт жестоких улиц Ник Рок-н-ролл в какой-то момент бросился со сцены в зал – и был раздет публикой практически догола. Егор Летов вместе с музыкантами “Гражданской обороны” долго ждал, пока починят аппарат, а потом устроил шаманские танцы и катался кубарем по сцене. Для Янки Дягилевой это выступление вообще стало последним электрическим концертом в Москве. Белая ворона в рядах поганой молодежи, из зала все это наблюдал и Борис Усов, будущий лидер “Соломенных енотов”, – и, кажется, именно этот концерт стал поворотным событием в его биографии. То, что делали “обороновцы” и их круг, стало для не по годам эрудированного юноши не только важным творческим ориентиром: эта музыка, этика и идеология давала ответ на вопрос, ради чего вообще стоит жить и как имеет смысл взаимодействовать с окружающим миром. И более того, в своей попытке уточнить этот ответ Усов пошел в некотором смысле даже дальше своих вдохновителей.

Как и всякие люди книжной культуры, издатели “ШумелаЪ мышь” отличались изрядной пытливостью, а потому, став своими людьми в московском рок-самиздате, быстро открыли для себя второй фронт сибирского панка, образовавшийся в Тюмени, и закопались в него с головой. Тем более что и для самих сибиряков тоже наступали новые времена. Летов, согласно официальной легенде, дабы избежать нездоровой популярности, распустил “Гражданскую оборону” и отправился исследовать новые территории в рамках проекта с нарочито “непроходным” заголовком “Егор и Опизденевшие”. Янка Дягилева трагически погибла весной 91-го. Первая волна экзистенциального панка закончилась – но ей на смену уже готовы были прийти новые люди, жившие не менее стремительно, честно и страшно.

Сергей Гурьев

Важной вехой для них стал тюменский фестиваль “Белая поляна”, куда ездили Усов и Рудкин. У них благодаря Юле Стригановой, такой популяризаторше тюменской тусовки, сложился в голове миф, что там гребни внутрь головы растут и что это вообще волшебный город панков. На фестивале играла уже вторая волна тюменщиков – “Сазоновская прорва”, которая потом стала “Черноземом”, “Шизо”, “Центральный гастроном”, “Газированные баллончики” и так далее. Было видно, что у Усова и Рудкина от этой поездки произошел культурный шок и полный внутренний переворот. У них стало возникать ощущение, что “Контркультура”, Летов и даже, может быть, Неумоев, – это уже истеблишмент от андеграунда, а настоящие, молодые, безумные, неуправляемые – они вот, на этом самом фестивале. С той поры в их головах навсегда укоренился культ Тюмени.

Борис “Рудкин” Гришин

Прилетаем мы в Тюмень, нас привозят в центр города, мы начинаем ходить кругами в поисках Юли Стригановой, которая нас туда пригласила. Ничего не получается. Спрашиваем у всех, где тут улица Мельникайте, нам отвечают, что это параллельная улица, мы идем на параллельную, но там никакой улицы Мельникайте. Усов в какой-то момент сказал: мол, она просто находится в параллельном измерении – есть улица Мельникайте, а есть улица Не Мелькайте. Так или иначе, в какой-то момент улицу все-таки нашли и дом нашли, но не могли найти подъезд. Спрашиваю Усова: слушай, ну что тебе эта Юля говорила, как искать? А он такой: “Она сказала, что в Тюмени живут только панки. Кроме панков, здесь нет никого”. В какой-то момент мимо нас проходят два чувака в ватниках и ушанках, и у каждого в руках по огромной трехлитровой канистре – при этом дикий мороз, февраль. И мы стоим и шутим: наверное, это тоже панки. В общем, когда мы наконец попали к Юле в квартиру, там ровно два эти чувака и были, и это оказались Димон Колоколов и Джексон из “Чернозема”.

Борис Белокуров (Усов)

Мы и до этого их зауважали глубоко по тем записям, которые сюда доходили. А вот когда съездили… Мы там услышали то, чего здесь не знал никто. Просто про “Оборону” как бы ну что писать? Тут все и так ясно. Надо было писать про что-то новое.

Илья “Сантим” Малашенков

Их чрезмерное увлечение Тюменью я считаю неоправданным. Потому что было там две, ну три хорошие группы. “Инструкция по выживанию”, “Мертвый ты” и “Чернозем”. Все остальное, о чем идет речь, – ну, прошу прощения, такого говна и в Москве… Понимаете, это был период, когда, условно говоря, любая сибирская группа считалась крутой, просто потому что она из Сибири. Но на деле же это не так. Так что это их увлечение было очень наивным. Приехали два ботаника из среднемажорных московских семей в Тюмень, увидели какой-то другой мир и посчитали, что это откровение.

Виктор Кульганек

В 91-м, поступив в странное заведение под названием “Российский экстерно-гуманитарный университет”, я познакомился с Борей Рудкиным. Прямо на первом же занятии мы с ним подошли к преподу, который распределял нас по специальностям, и оба сказали, что хотим заниматься независимой рок-журналистикой. Познакомились, подружились, покурили на улице, дошли вместе до метро. В метро Борька раскрыл кошелек свой, и в нем я увидел фотографию Янки Дягилевой. Я говорю – вот да, Янка Дягилева – это человек. Но я никому не даю слушать ее записи, потому что это что-то очень личное, чем не хочется делиться. Боря отвечает: у меня то же самое. Через некоторое время я познакомился и с Усовым. Приезжал к ним частенько в Коньково, мы там общались, выпивали, и они меня накачивали музыкой – Ником Рок-н-роллом, “Инструкцией по выживанию”, “Черноземом”…

Сергей Гурьев

В декабре 91-го Кушнир затеял в Вятке фестиваль независимой рок-прессы. Причем там даже было какое-то финансирование – разным самиздатовским редакциям со всех концов страны оплатили дорогу. Весь фестиваль проходил под знаком того, что Кушнир говорил им – вы сюда приехали не тусоваться, вы сюда приехали работать, давайте будем работать. Правда, в чем заключается работа, понять было очень трудно.

Александр Кушнир

Мы ехали в Вятку вместе с Усовым и Рудкиным, а у них тогда только-только начали появляться какие-то радикальные манифесты. Ну я и сказал им: “Дайте говна там. Я жопой чувствую, что все там будут не очень интересно рассказывать. Сделайте что-нибудь, что бы запомнилось, я в вас чувствую энергию”. Они спрашивают: “Насколько резкое?” Я: “Ну, сколько смелости хватит”. И соответственно, Боря вышел и сказал что-то в том духе, что все кругом говно. И их заметили. При этом в тот период я от них ничего даже близко музыкального не слышал, это совершенно точно.

* * *

Как мы уже не раз говорили, с площадками для выступлений в Москве начала 90-х было туго. Впрочем, людям, уже пожившим в рок-н-ролльном подполье, к такой ситуации было не привыкать. К тому времени в России уже полностью сложилась своя уникальная традиция домашних концертов, начатая еще Аркадием Северным и Владимиром Высоцким и окончательно легитимизированная будущими классиками русского рока. И, когда эти классики наконец обрели кредитоспособную публику, следующее поколение музыкантов, обнаружив себя посреди выжженной земли, на которой не осталось даже былых советских рок-клубов, вынуждено было вернуться назад, в подвалы, к все той же практике концертов на дому. Собственно, и камерный формат домашних концертов – акустическая гитара, кухня, полудоверительная, полузаговорщицкая атмосфера – был вполне органичен для выходцев из семей советских интеллигентов, которыми были с разбегу прыгнувшие в мир панк-рока шумеломышевцы. В январе 92-го года Борис Усов при помощи будущего основателя группы “Ожог” и музыканта “Соломенных енотов” Константина Мишина организовывает двухдневный квартирный фестиваль “Тапиры”, где состоялось одно из первых выступлений “Резервация здесь” – группы, которую вернувшийся из Тюмени Усов счел единственной московской командой, способной встать в один ряд с сибирскими коллективами. Так из летописца местной подпольной музыкальной жизни он превратился в ее активного соучастника. До решения сочинять и исполнять собственные песни отсюда был уже один шаг – и на то, чтобы его совершить, требовалась главным образом воля, а вовсе не музыкальные навыки.

Константин Мишин

Я еще в армии с другом пытался какие-то песни делать. А потом демобилизовался и стал тереться в Рок-лаборатории. Собственно, оттуда панк-рок по Москве и начал расползаться. Но, поскольку там это все уже шагнуло на стадионы и в концертные залы, я делал свое маленькое дело, квартирные концерты. Параллельно общался с Гурьевым и всей его тусовкой. И как-то позвонила Барабошкина, говорит – вот, я знаю, ты квартирники делаешь, есть вариант с Ником Рок-н-роллом, с тобой свяжется Боря Усов – и так, с придыханием в голосе, – очень талантливый мальчик! Он позвонил, и Ник Рок-н-ролл сыграл у меня дома. Лето, все уехали, а квартира была, считай, пустая. Квартира советских инженеров. Ломать там особо нечего было, брать тоже. Комнату, где книжки и телевизор стояли, я просто закрыл. Народу пришло дикое количество. Я совершенно не ожидал. По билетам семьдесят два человека пришло. Пойди сейчас в клуб, сделай концерт Ника Рок-н-ролла. Придет сейчас семьдесят два человека по билетам? Большие сомнения. По три рубля были билеты, а с последних людей, которые уже просто стояли в прихожей и иногда могли просунуть голову в комнату, чтобы что-то увидеть, я по рублю брал. Первая истерика у Усова случилась по этому поводу, первая его шизофреническая реакция на происходящее: “Ты обворовал музыканта! Ты должен был по трехе с них взять!” А потом Усов познакомился с “Резервацией здесь” и стал их вроде как директором – свозил с концертами в Могилев и в Тюмень.

Илья “Сантим” Малашенков

Моя первая группа называлась “Гуляй-поле”, и как-то Ник Рок-н-ролл зазвал нас играть в город Горький, где организаторы ничего лучше не придумали, как устроить в феврале концерт памяти Сида Вишеза. Бесплатный концерт в самом гопническом районе Горького, да еще и вместо местной дискотеки! До нас дело не дошло – по-моему, отзвучало три песни, на этом все и закончилось. Там бутылки летали и огнетушителем поливали, мы пожарный щит разобрали на топоры, багры… На этом “Гуляй-поле” прекратило свое существование. Я записался на Гурзуфский фестиваль, музыкантов себе набрал в поезде по дороге. Но фестиваль был сорван, из-за того что гопники там убивали людей, реально три человека погибли. И потом у меня появилось название “Резервация здесь”.

Борис Белокуров (Усов)

“Резервация здесь” была источником вдохновения. Они очень сильно повлияли. Они показали, что и в Москве такое может быть, оказывается. Это была первая у нас панк-группа осмысленная. После них пошли уже и “Брешь Безопасности”, и “Соломенные еноты”.

Илья “Сантим” Малашенков

Первый концерт “Резервация” сыграла в клубе на “Курской”, в подвале. Репетировали мы так: я с гитаристом, гитарист с басистом. То есть, как все это вместе звучит, никто вообще не знал. Напились мы дико перед концертом. До такой степени, что басист на сцену выйти не смог, и вышли мы без него – гитара, голос и барабаны. Вокал был задран до небес, где-то далеко-далеко внизу барабаны и гитара жужжащая. Помню еще, иду я в зал, а передо мной мальчик с девочкой какие-то входят, я их не знаю. То ли он ей, то ли она ему: “Пойдем, пойдем, сейчас “Резервация” играть будет!” А мне самому стало любопытно – чего людям так интересно-то? “Знаете, а это типа чего?” И определение было гениальное. Оно легло на нашу дальнейшую судьбу. Он сказал: “Это типа “Гражданской обороны”, только фашисты”. Откуда он это взял? Не знаю. Мы сами не знали, что играем и что вообще делаем. Мы сыграли не больше пяти песен, помню, Берт Тарасов потом говорил, что большей наглости со времен первого концерта Sex Pistols он в своей жизни не видел… Ну, в общем, было весело. Вскоре после этого, помню, поехали в Могилев. Усов напился, пытался зарезать нашего басиста розочкой от рюмки. И есть еще такая легенда, что Михалка, который “Ляпис Трубецкой”, на тот концерт не пустили. Организатор сказал: “Тут люди играют, а вы еще пацаны, вам жить да жить”.

Борис Белокуров (Усов)

Рок-музыканты – народ капризный, если мало зрителей пришло – виноват менеджер, плохо организовал. “Резервация” играла в Тюмени в мороз пятьдесят градусов в декабре – понятно, что никто не придет на концерт не известной им московской группы. Но все были в обиде на меня. Не на погоду, не на тюменцев, а вот – директор не собрал зал. Менеджерство вообще штука неблагодарная. Всегда обидно, когда на тебя все шишки валятся. В общем, я немножко попродюсировал, попродюсировал и решил – ну нахер, буду делать свою группу.

* * *

Исторически панк всегда строился на принципе “я тоже так умею”. Это относилось и к изданию журналов, и к организации концертов, и – собственно, в первую очередь – к музицированию. Деятели московского андеграунда проделали данный путь в не слишком типичном для остального мира порядке. Достигнув весьма ощутимых успехов на ниве организации выступлений и самиздата (по одной из версий, “ШумелаЪ мышь” был закрыт его создателями на том основании, что журнал становится слишком популярным), Усов и Рудкин вскоре закономерно решили реализовать свои амбиции деятельных подпольщиков непосредственно через звукоизвлечение. Благо перед их глазами уже были достойные примеры. “Такое говно и я сделать могу”, – сказал, поглядев на московские панк-группы, кумир двух Борисов Илья “Сантим” Малашенков, перед тем как основать свою первую группу. Примерно так, должно быть, рассудил через некоторое время и Борис Усов, уже посмотрев на Сантима. Так появились “Соломенные еноты”.

Константин Мишин

У барабанщика “Резервации”, наркомана Вани Помидорова, с Усовым были постоянные драки. Он считал, что Усов ебнутый, больной на всю голову, и не может такой человек быть директором группы. Усов постоянно, в свою очередь, ссал Сантиму в уши, что Ваня пидарас, наркоман и надо от него избавляться, он типа всех подставит. В конце концов Усов во время какой-то очередной пьянки, переросшей в драку, попытался сдать Помидорова ментам – а у Помидорова был на кармане стакан травы. Сантим сказал – извините, мы не можем с таким директором дальше существовать, Борис Анатольевич, вы уволены. Потом Ник Рок-н-ролл узнал, что Боря хотел Помидорова вломить ментам, и сказал – ну извини, Боря, я не хочу, чтобы ты у меня был директором. И обратился ко мне. Я сделал Коле несколько концертов. На какой-то квартирник он приехал один, без музыкантов, и мы с гитаристом “Резервации” Димой Дауном взялись ему аккомпанировать. Я научился тыркать на басу, а поскольку там все песни были на три или четыре аккорда, уже можно было смело играть. Так и у меня группа появилась.

Борис “Рудкин” Гришин

Когда мы сделали второй и третий номер “ШумелаЪ мышь”, вписались в тусовку и познакомились с музыкантами, нам стало тесно в журналистике и рок-самиздате. К тому же у нас с Усовым начались конфликты, мы стали спорить, ругаться. Нам хотелось друг другу сильно досадить, одновременно стало возникать понимание, что в мире рок-андеграунда есть иерархия. Круто быть музыкантом (если ты музыкант, то можешь на всех срать и чувствовать себя наилучшим образом). Вторая каста – это журналисты, которых презирают все, но все-таки музыканты относятся к ним получше, чем к третьей группе – организаторам концертов. Это самые несчастные люди. В общем, я решил перейти из второй в первую и придумал группу “Брешь Безопасности”. Усов говорил: “Ты никогда не сможешь ничего сделать без меня”. Я, естественно, был с этим не согласен. И тут мне подворачивается Кульганек, и мы делаем эту группу. Самый первый концерт нам делал Усов на фестивале “Тапиры”. Я играть не умел, играл чесом костяшками пальцев. Сточил себе их до крови. Это был полный идиотизм, и видимо, это произвело на Усова такое впечатление, что он решил делать собственную группу. До этого он ничего такого не сочинял.

Виктор Кульганек

Мы с Рудкиным общались, общались, общались и в какой-то момент решили, что неплохо бы сделать группу. У меня к тому времени уже был какой-то набор песен – уж совсем юношеские максимализмы. На гитаре я играть не умел, как и сейчас не умею – знаю десяток аккордов и нехитро их подкладываю под тексты. Ну а Рудкин не умел играть вовсе ни на чем, поэтому он решил играть на шумовой гитаре. У меня была акустика, еще какая-то девочка, однокурсница наша с Борькой, подарила мне гитару “Урал”, которая осталась от ее брата где-то в гараже. Мы этот “Урал” подключали к магнитофону “Электроника”, выкручивали на полную тембр, получался прекраснейший фузз. Соло на гитаре Рудкин играл не аккордами и мелодиями, а перебирая руками просто гриф. Или ножом по нему елозил.

Константин Мишин

Фестиваль “Тапиры” был двухдневным. Это знаковый, я считаю, фестиваль, который эстетику журнала “ШумелаЪ мышь” и всего этого дела репрезентативно отобразил. Там как раз “Резервация здесь” выступила впервые на широкой публике, причем это было записано и издано – можно было понять, что это серьезный проект, что это интересно. Там были Вадим Зуев и Димон Колоколов, участники группы “Мертвый ты”. Анахата из Владивостока, такая исполнительница, очень по духу близкая к Янке. “Брешь Безопасности” там дебютировала. Был поставлен какой-то примитивный аппарат с микрофоном, усилителями, колонками. Можно было подзвучить акустические гитары, бас и вокал. Набился народ, два дня там активно все гужевались. К концу второго дня пришли менты – на первый мы еще отбрехивались, что у нас день рождения. Но это было неважно, потому что фестиваль состоялся.

Борис “Рудкин” Гришин

Усов, поскольку не дурак, понимал, что гораздо круче быть музыкантом, а еще лучше – рок-идолом, чем организатором концертов или журналистом. Как-то он мне звонит и говорит: “У меня куча текстов, давай делать песни”. А у меня от Кульганека была гитара “Урал”, у Усова был магнитофон “Электроника-302”, с помощью которого можно было сделать самопальный дисторшн. Я тогда был на него страшно обижен, и у меня была такая мысль: “Да-да-да, сейчас-сейчас, ты попоешь песни, я запишу эту нашу репетицию, а потом, через много лет, это будет страшный для тебя позор”.

Александр “Леший” Ионов

Однажды я совершенно случайно на одной свадьбе познакомился с Костей Мишиным, мы с ним заперлись в ванной, и по пьяни я пел ему свои песни. Костя как “опытный” продюсер сказал: “Все, надо делать группу”. Так возник “Огонь”.

Борис “Борян” Покидько

Наша музыкальная деятельность началась в начале осени 92-го года и была связана с тем, что Дима Модель привез из белгородской области раздолбанную гитару “Урал”. Мы создали группу “Лисичкин хлеб”. Усов сделал “Соломенных енотов” незадолго до нас.

Алексей “Экзич” Слезов

Костя Мишин и Борис Усов потихоньку сплачивали интересных им людей. Усов свой журнал не забрасывал, но параллельно стал делать свой музыкальный проект, который в первой реинкарнации назывался, кажется, “Крошка Енот и те, кто сидит в тюрьме”.

Борис “Рудкин” Гришин

“Брешь Безопасности” мгновенно переросла в “Соломенных енотов”. То есть сначала играла “Брешь”, потом выходил Усов, и с тем же составом игралось еще четыре песни. На “Индюках златоглавых” был страшный скандал. На концерте все набухались, я в основном. Там был космический аппарат даже по нынешним временам, огромная сцена. Я у себя рядом с примочкой поставил три бутылки водки, к которым от страха все время прикладывался: это же был наш первый концерт. И вот я играю на гитаре, ору в микрофон страшные матерные слова, Усов тоже что-то орет, а из-за кулис выбегают музыканты “Резервации здесь” Плешь и Помидоров, которые отпивают из моих бутылок водку. Они таким образом сорвали нам концерт, началась драка.

Константин Мишин

В какой-то момент меня пригласили на бас-гитару в “Резервацию” играть. А потом уже и Витя Кульганек говорит – давай к нам в “Брешь Безопасности” на бас-гитару. Соответственно, я автоматически и в “Енотах” оказался снова. И мы начали репетировать. Но я уже пытался это как-то структурировать, к какому-то порядку призвать. Старался, чтобы гитары хотя бы настроены были. Пытался поток революции направить в русло эволюции, что называется.

Борис “Рудкин” Гришин

К тому времени мы уже успели стать пьющими людьми, а в какой-то момент алкоголь взял и пропал. И гораздо проще оказалось накуриться. У нас всего этого было навалом, друзья приносили, на это даже денег не надо было тратить. И самая первая запись “Соломенных енотов” была сделана на траве. Мы накурились нереально. “Зеленого младенца посадили на цепочку”, знаете эти песни? Уже тогда меня торкнуло, что это может достичь уровня тогдашнего Гребенщикова или Летова. Это ощущение мне показалось смешным и абсолютно нелепым. На тот момент я не мог представить, что мой одноклассник на такое способен.

Константин Мишин

Была такая девица, Эвелина Шмелева, которая позиционировала себя как последовательница Андрея Тропилло. Она решила, что хочет такую же студию, и лихо взялась за дело. У нее была огромная коммуналка на Остоженке, и фактически она в восьмикомнатной квартире оказалась вдвоем со своей мамой. И решила две комнаты отвести под студию. Тропилло ей дал, в общем, мощный пульт, какую-то часть аппаратуры, что-то она докупила сама и стала пытаться записывать группы. У нее была подруга Лена Шевченко, которая работала в “Московских новостях”, дико популярной демократической газете. Она там получала какие-то огромные деньги для двадцатидвухлетней журналистки. На эти деньги регулярно вся наша компания напивалась. И она познакомила нас с какими-то друзьями-музыкантами – “Третьим почесом”. Панки какие-то а-ля “Пурген”, “Наив”, три вагона тогда таких было. И вот мы что-то там попробовали после нескольких репетиций с ними записать. Какое-то время Усов держал себя в руках, я пытался его убедить, что надо какое-то время потерпеть. Записали пять песен, на этом его терпение лопнуло, и все закончилось очередными взаимными оскорблениями и дракой Усова с этими “трехпочесовцами”.

* * *

Если делать журнал – то еще более наглый и радикальный, чем “Контркультура”. Если организовывать квартирник – то большой фестиваль на несколько дней. Борис Усов и его соратники во всем старались поднять планку, заданную предшественниками, – неудивительно, что, собрав группу, они начали вести себя предельно оголтело. Вчерашние тихони-книгочеи и интеллигентные рок-журналисты моментально снискали славу опасных людей, с которыми не стоит иметь никаких дел, потому как их концерты имеют свойство превращаться в кровавое побоище. Притом что и концертов-то этих толком еще не было, и записей “Соломенные еноты” еще толком не делали, а если и делали, то их было не сыскать, – их миф уже начал жить отдельной жизнью и в некотором смысле предопределил дальнейший модус существования группы. Впрочем, и в этом была своя логика: в конце концов, вынужденное мифотворчество было сложившейся традицией рок-самиздата, создатели которого за неимением достоверной информации (или просто смеху ради) нередко публиковали про своих героев несусветные байки, становившиеся потом подпольным фольклором. Да и вообще, превратить себя в литературного персонажа – более чем естественная и заманчивая стратегия для вчерашних подростков, прочитавших вагон романтических книг.

Константин Мишин

“Енотов” по большому счету никто серьезно и не воспринимал, кроме Гурьева. После “Индюков”, например, журналистка Катя Борисова написала: “А потом настал черед групп, которые или плохо умеют играть (“Резервация здесь”, “Мертвый ты”), либо не умеют играть совсем (“Крошка Енот и те, кто сидит в тюрьме” и “Брешь Безопасности”)”. И тогда Гурьев начал продвигать тему, что “Еноты” – это такой отвязный коллектив, каждое выступление которого – дикий скандал, кровавое мочилово, бескомпромиссная искренность и все такое прочее.

Борис “Рудкин” Гришин

Мы ездили на Украину. Самый первый концерт был в огромном ДК в какой-то большой деревне. Пришла местная публика, а на первые ряды село человек семь таких сказочных парубков двадцатилетних, шикарных хохловских богатырей. Я, когда их увидел, сразу понял, что после концерта будут бить. И конкретно эти люди. Мы тем не менее отыграли концерт, причем плохо и неудачно. Усов скачет, я тоже, но не то, нет кайфа. Уходим со сцены все грустные, к нам подходит организатор концертов Рудницкий и говорит, что там ребята с первого ряда хотят с нами поговорить. Мы такие – ну да, понятно. И тут Рудницкий говорит, что ради них он концерт и организовывал, потому что единственные существующие на Украине фанаты группы “Соломенные еноты” – это вот эти люди. Они напоили нас местной горилкой, а потом мы поехали в Киев. При этом я не помню, чтобы у нас к тому моменту были альбомы.

Алексей “Экзич” Слезов

Как-то раз мы сделали опен-эйр, как бы сейчас сказали. Вадик Зуев из группы “Мертвый ты” сторожил ангар в Текстильщиках: там какие-то железки лежали, стояли сломанные “КамАЗы”, промзона, и ничего вокруг. И мы решили: лето, интересное место – почему бы там не сделать концерт? Выступали “Ожог”, “Соломенные еноты”, “Мертвый ты”, “Лисичкин хлеб” и новая группа “Огонь”. И если “Огню” удалось изобразить практически хардкоровый раж с прыжками и диким ором, то половина групп не смогла выступить, потому что все элементарно перепились. Концерт был хорош только тем, что мы там с Лешим познакомились.

Арина Строганова

Первый раз я увидела Бориса Усова на концерте группы “Мёртвый ты” в “А-клубе”, 93-й год. Он был пьян и дрался на улице с охраной, как всегда, не на жизнь, а на смерть. С разбитым лицом валялся на земле. Казалось, у него отсутствует чувство самосохранения.

Константин Мишин

Еще был концерт, где должны были играть “Мертвый ты”, “Соломенные еноты” и “Чудо-Юдо”. Усов начал со сцены обсирать быдло-панков, которые, как ему показалось, недостаточно почтительно внимают тому недоразумению, которое со сцены доносилось. В конце концов он швырнул в кого-то бутылку, Рудкин это воспринял как руководство к действию, взял огромный табурет для пианиста, на котором сидел, играя на барабанах, швырнул его в зал и попал в несчастную Барабошкину, директора “Комитета охраны тепла”. Получила она этим табуретом по голове, ни в чем не повинная. Естественно, панки полезли на сцену, чтобы отгрузить Борису Анатольевичу. Мы с Вадиком Зуевым схватили бутылки, разбили о стойки их, начали махать розочками…

И опять пошли слухи – вот, “Еноты” такие-сякие, страшные и беспощадные.

Борис Белокуров (Усов)

Первыми тогда выступали “Чудо-Юдо”, мы играли у них на разогреве. Народ был очень недоволен. Там просто все ломанулись на сцену, была массовая драка. Летали табуретки. Рудкин как барабанщик сидел на железной табуретке и подумал, что надо что-то делать. Метнул ее в толпу и, естественно, попал в того человека, в которого нельзя было попадать. В Барабошкину, которая организовывала этот концерт. У нее случилось сотрясение мозга. Это лучше в стихотворной форме:

Я их провоцировал, конечно. Орал: “Идите нахуй, мудаки!” после каждой песни. Меня Мишин на все это дело подбил. Уже тогда пошел конфликт “Резервация здесь” с администрацией всяких клубов и молодежных центров. И Мишин сказал: “Что ж ты, гад, играешь в таком цивильном месте, а нас туда не пускают. Давай, если уж играть, устроим шоу”. Давай. И там все шло по нарастанию напряжения. А Мишин с Ротоном стояли по краям и скидывали людей. Потом ломанулись уже все. Произошла массовая свалка.

Борис “Рудкин” Гришин

Я был первый человек, который состоял в группе “Соломенные еноты”, и первый, кто ее покинул. Я ушел из-за авторитарности Усова. Невозможно подчиняться, когда твой друг детства, с которым ты сидел за одной партой с шестого класса, начинает тебе что-то жестко диктовать. Мы разругались. Потом новые люди стали от него таким же образом откалываться. Когда прошло какое-то время, я понял, что для каждого гения это естественно.

* * *

Драки, пьянство, склоки – из всего вышеизложенного, вероятно, можно заключить, что и весь смысл “Соломенных енотов” заключался в бесконечной провокации и возведении асоциального поведения в принцип с неизбежным риском для здоровья. Это, однако же, совершенно не так: в конце концов, подлинный миф невозможно выстроить только на злоупотреблениях и хулиганстве, в его основе все равно всегда лежит слово. С 93-го по 95-й год группа Бориса Усова записала не меньше полудюжины альбомов, как минимум два из которых – “Горбунок” и “Недостоверные данные о счастье” – достойны того, чтобы войти в любой список лучших записей здешнего рока. Тот же Егор Летов как-то сказал, что если панк состоял из естественных, животных инстинктов, то постпанком занимались люди, которые поняли, что не могут жить здесь и сейчас. В таком понимании термина “Соломенные еноты” – едва ли не главная здешняя постпанк-группа вообще и уж точно главная, если под “сейчас” поднимать 90-е.

Группа это, впрочем, очень странная. В случае с “Енотами” затруднительно на полном серьезе рассуждать о музыке, потому как фиксировалась она практически без учета любых критериев качества. По идее, любого человека со стороны “Еноты” должны были бы заведомо отталкивать (что, возможно, и предполагалось создателями группы). Но происходило и происходит отчего-то по-другому – несмотря на нарушение самых базовых правил вежливости по отношению к слушателю, у Усова и компании получались невероятно притягательные песни. В их принципиальной несобранности есть какая-то трогательная, почти детская беззащитность, и потому она вызывает скорее какое-то щемящее сочувствие, чем раздражение. “Соломенные еноты” ведь, в сущности, очень инфантильная группа – недаром с мелодической точки зрения это нередко почти что тви-поп родом из советского гаража, недаром и Усов не столько поет, сколько как-то по-ученически декламирует вслух свои тексты. Собственно, именно сочетание беззащитности, ощущения тотальной уязвимости и хрупкости собственного сокровенного мира и не менее тотальной агрессивности и безжалостности мира внешнего и определяет, кажется, лирический гений Усова – и именно через это сочетание у него и пойман пресловутый дух времени. Сбивчивая, скомканная, разваливающаяся на ходу музыка “Соломенных енотов” по натуре своей очень соответствовала окружающей эпохе смутности и распада, и уж тем более ей соответствовали тексты Усова, разом торжественные и отчаянные, возмущенные и обреченные. Манера исполнения “Енотов” автоматически снижала пафос, вообще-то органически присущий что предшественникам, что соратникам Усова по так называемому экзистенциальному панку. “У нас отобрали джунгли, у нас отобрали опасность, коммунальные квартиры, талоны на водку и даже перестройку и гласность. И нам остается одна романтика – падение вниз, вниз, вниз”, – разом возвышенно и самоуничижительно пел Усов, и ясно было, что в этом падении нет ничего героического, но и вариантов других не остается. Персонажи песен “Енотов” наблюдают, как новое варварство хищно осваивает дорогой им мир, завороженные грандиозностью этого чудовищного зрелища, они бросаются на варваров с кулаками, заранее зная о собственном поражении, они строят баррикады из бутылок, книг, фильмов и кассет, понимая, что их все равно разрушат. Лучшие записи “Соломенных енотов”, кажется, именно об этой, даже не гражданской, а этической обороне; ровно поэтому здесь так часто и неожиданно упоминаются животные – как компас, как ориентир, как создания невинные и безгрешные, не способные к предательству и принимающие даже безнадежный бой просто в силу органических инстинктов. На похожих инстинктах строились и отношения “Соломенных енотов” с окружающим миром – только обусловлены они были не натурой, но культурой.

В сущности, при всей формальной прозаичности усовских текстов (все эти контролеры по вкладам, менты, речные трамваи и прочие мелкие приметы быта) “Соломенные еноты” наилучшим образом выразили неочевидную метафизику 90-х. Их песни – это хроники всеобщего грехопадения, завораживающего в своей тотальной неизбежности.

Максим Семеляк

Усов – большой и состоявшийся рок-поэт, он сочинил множество безупречных с точки зрения слога песен. Лично я считаю его группу аналогом The Fall, а для меня это высшая похвала. “СЕ” – это своего рода психотропное оружие, зачастую его слушали не самые приятные и надежные люди, которые с помощью этих песен пытались выписать индульгенцию собственной расхлябанности. Ну, это примерно как в “Веселой науке” сказано: позволение ускользнуть от своей цели – окольный путь к самоубийству, но окольный путь с чистой совестью. Так было и с “Енотами”: типа, послушал – вот ты уже и человек. Это неприятное заблуждение. Но в этой группе есть что-то от очарования дневных сеансов в “Иллюзионе”, это такой просроченный билетик на повторный сеанс – и он же, как мы помним со слов другого автора, и передозировка на все оставшиеся времена.

Борис “Рудкин” Гришин

Я помню, мы гуляли с Усовым по лесу, и я говорил, что тоже хочу писать тексты. Он говорит: “Так это же очень просто. Ты сочиняешь один текст, два, десять, на пятнадцатом у тебя получается лучше, на двадцатом – еще лучше, это просто тренировка”. Но я, конечно, понимаю, что дело не в этом, как бы я этим ни занимался, я бы его уровня не достиг.

Алексей Никонов

“Соломенные еноты” – для меня это лучшая группа вообще по текстам. Боря Усов – единственный в нашей стране певец, тексты которого можно брать и читать как стихи.

Станислав Ростоцкий

Усов всегда конкурировал не с какими-то своими соратниками или противниками по московско-актюбинской сцене. Это была прямая полемика с Галичем, Башлачевым, Леонидом Дербеневым. И он знал себе цену по полной программе. Ни в коем случае нельзя сказать, что это человек, который бессознательно растрачивал свой талант. Он понимает, насколько мощным и сильным даром обладает.

Максим Семеляк

Могу сказать, что в мифологии “СЕ” соприкасалось с моим тогдашним ощущением Москвы. Во-первых, то была родственная окраинная история – все-таки строчку “и в этот момент меня будит мент на станции ‘Битцевский парк’” может по-настоящему прочувствовать лишь тот, кому доводилось по делу просыпаться на конечной остановке (у меня такое с незавидной регулярностью происходило на метро “Красногвардейская”, а жил я на “Домодедовской”, предыдущей станции), это еще было не классовое сознание как таковое, но скорее незабудочная поза классовой борьбы, да, в это мы играли с удовольствием. Во-вторых, как следствие, это бедность и изгойство и неизбежные и неосознанные левые настроения (пополам с правыми, кстати – что было нормально в 90-е годы, вся эта “память русских колоний, Украины и Литвы”). В-третьих, конечно, алкоголь и все такое прочее в максимально доступных количествах – ну, тут комментировать нечего. В-четвертых, и возможно в главных, – филология в широком смысле: книги, фильмы, музыка, составлявшие оборонительный рубеж. По ним не узнавали своих, с ними отбивались от чужих, скажем так. В-пятых, очевидная связь по звуку и смыслу со старшими, непогрешимыми в тогдашнем представлении товарищами – “Обороной” и “Инструкцией”. В-шестых, весь этот пленительный анимизм и забегающее сильно вперед понимание того, что людьми дело не ограничивается, есть еще звери, минералы, растения и прочее естествознание.

Сергей Кузнецов

У Усова было очень близкое мне видение 90-х годов. К моменту, когда я наткнулся на “Соломенных енотов”, было ясно, что 90-е уже закончились и что это было грандиозное время. И вокруг меня не было языка, который бы говорил об этом времени адекватно. Мне до сих пор кажется, что альбом “Соломенных енотов” “Горбунок” – это самое точное, что вообще об этом времени сказано. Мне кажется политически вредной и неверной трактовка 90-х как времени либеральной свободы – но не вполне правильно и депрессивное представление о том времени, мол, страна лежала в руинах и надо было ее спасать. Я же жил тогда. И у меня не было такого ощущения. А было ощущение чудовищного драйва, частью которого был происходящий распад… В принципе, если ты фанат саморазрушения, то как тебя может не вставить саморазрушение целой страны? И вот Усов пел: “Пусть пшеничные зерна бесцельно гниют на складах, / Пусть глумится зверье, воспитатели в детских садах, / Пусть уходят продукты, народ уподоблен скоту, / Но мы встретимся в шесть часов вечера в девяносто четвертом году”. Что это такое? У нас с одной стороны всякие условные победители из либерального андерграунда 80-х, которые глядят на торгующих в переходах старушек как на поверженных врагов: мы, мол, всю жизнь были против совка, вы над нами смеялись, теперь уж мы посмеемся! А с другой стороны – Дугин, НБП, восхищение “героями октября 93-го”. А тут Усов с его “а когда-то во время октябрьских событий мудаки довели мудаков” и “я не мусор, не жид, даже не фашист и, видит Бог, не демократ” – то есть со своей персональной позицией, антилиберальной, антиельцинской и вместе с тем лишенной все этой псевдопатриотической прохановщины. Мне кажется, дело не в политических взглядах Усова, а в том, что он почувствовал вот эту энергетику 90-х, которая была поверх политики, поверх всего остального. “Соломенные еноты” – это такой слепок с того времени, они зафиксировали вот это чувство абсолютно захватывающего душу восторженного ужаса, в котором ты постоянно находился. Это было – ну, как когда залезаешь в бассейн с очень горячей водой и через минуту чувствуешь, что тебе очень холодно и волосы на теле становятся дыбом.

* * *

Врубившись в панк-рок, Борис Усов сразу начал жить на тех же зашкаливающих скоростях, на каких обычно пишется и играется эта музыка. Существование “Соломенных енотов” и их окружения середины 90-х проще всего было бы описать не словами, но блок-схемой, разрисованной на каком-нибудь изрядного размера ватмане. Старые товарищи не выдерживали усовского темперамента и отходили в сторону – но на их место быстро приходили новые: гитаристка Арина Строганова, жившая с Усовым по соседству и до последнего дня существования “Енотов” отвечавшая в группе за музыку, которая сопровождала стихи лидера, молодой анархист Борис Покидько из дружественного ансамбля “Лисичкин хлеб”, все тот же Константин Мишин. Регулярно тасуя составы, “Еноты” за несколько лет записали с десяток альбомов – от отчаянного и дерзкого “Горбунка” до полусказочной полуакустики “Удивительной почты”. Вокруг группы стали кучковаться проекты друзей и соратников с названиями одно звонче и страннее другого: тот же “Лисичкин хлеб”, “Огонь”, “Ожог”, “Тише пчол” и так далее, и так далее. От “Енотов” стали отпочковываться дополнительные творческие манифестации: шуточная затея “Зверье”, где каждая песня состояла из одной строчки и длилась не дольше полуминуты, “Утро над Вавилоном” с вокалом Арины Строгановой – своего рода женская версия “Соломенных енотов”, школярский девичий панк “Н. О. Ж.”. Несмотря на очень ограниченное хождение записей всех этих почтенных ансамблей, музыка “Енотов” каким-то парадоксальным образом попала в Актюбинск, где свой вариант экзистенциального панка разрабатывала группа “Адаптация”, – и московский клуб любителей панк-рока превратился в международный. Параллельно всему этому бесконечному внутреннему и внешнему угару Усов успевал и издавать журнал “Связь времен”, в котором фиксировалась бурная жизнь его коммуны, и ездить вместе со всем кагалом (благо состав всех групп более-менее пересекался) в подмосковные ДК и казахстанские подпольные клубы. И все это – не изменяя привычному стилю жизни, где не было места ни деньгам, ни трезвости, ни бытовому уюту.

Все это творческое объединение, собранное из людей зачастую диаметрально противоположных взглядов и созданное во многом по образу и подобию сибирского культурного альянса “Гражданской обороны” и “Инструкции по выживанию”, с легкой руки Усова получило название “формейшн” – а участники его, соответственно, звались “формантами”. Конечно, и в этом была своя понятная логика: людям, решившим отбиваться от окружающей реальности, проще держать оборону вместе – да и если музыкантов больше, чем слушателей, вполне естественно способствовать увеличению количества первых, а не последних.

Станислав Ростоцкий

Усов говорил, что, когда они только начинали, они одновременно играли в “Контркультуру”, издавая журнал, и в “Инструкцию по выживанию”, делая группу. При этом понятно, что в данном случае имелась в виду игра тотальная, абсолютно всерьез. Вот на каком-то этапе этой игры и появилась необходимость в движении, во всемосковском панк-клубе.

Константин Мишин

Вадим Зуев, он же Ротон, переехал из Тюмени в Москву жить. Ну, точнее, его мать переехала, и он поступил в медучилище в Орехово-Зуево, наверное, чтобы шприцы бесплатно доставать, иметь доступ ко всяким спиртосодержащим продуктам и прочим таблеткам. У нас сложилась юго-западная тусовка по географическому признаку. Я, Боря Покидько из “Лисичкиного хлеба”, Усов, Рудкин, Шура Серьга и Ротон. Мы решили, что нечего надеяться, ждать милостей от природы, надо самим себе все делать, самим помогать друг другу записываться, играть друг с другом в проектах. Усов тогда же решил издать журнал “Связь времен”, потому что у него была идея, что делать третий номер “ШумелаЪ мышь” – это уже попс. Потом подтянулись и Леша Экзич в эту формацию, и Леший. А Кульганека этот дикий экстрим начал тяготить. Один, два, пять раз это все как бы весело, а потом, когда постоянно так… Рискуешь по-серьезному в мусарник попасть или под бандитский замес, это напрягает. Ну и вообще, чисто по-человечески как бы тяжело просто, скажем так, с психически ненормальными людьми долгое время общаться. И он начал от всего этого дела немножко отходить. А Усов начал искать новых людей. Первый, кто ему под руку подвернулся, – это Борян Покидько, который в соседнем доме жил. И Арина тоже. Там три дома рядом стояли. Дом Арины, потом дом Бори торцом, потом дом Боряна.

Борис “Борян” Покидько

Репетиции “Лисичкиного хлеба” проходили у Усова, каких-то совместных проектов – у меня, когда родителей не было, после школы. Иногда у Рудкина. Это был 93-й год. Появлялись новые и новые люди, у Усова была масса знакомых. Постоянно какие-то квартирники, концерты. Разговоры, хождения, какие-то действия… Все это наложилось на то, в каком я возрасте тогда был. Передо мной открылся целый мир. В том числе благодаря Усову. Причем многие книги, которые он мне давал и советовал мне почитать, были любимыми книгами моей матери, то есть был у него очень большой, глубокий багаж такого русского интеллигента, несмотря на весь его радикализм. Он очень глубоко вобрал русскую – да и мировую – художественную культуру. Такие какие-то радикальные странности и изменения личности – они появились много позже. Тогда были только намеки. И вся агрессия, которую он проявлял периодически, она была оправданна ввиду тогдашнего положения дел. В общем, он казался полностью нормальным человеком.

Алексей “Экзич” Слезов

Они были озлобленные книжные мальчики с окраин, которые корчили из себя героев, бандитов, алкоголиков и так далее. И эти люди сплотились тогда вокруг Коньково, квартиры 104, про которую Усов пел: “Четвертый день сижу в квартире сто четыре, на морде кровь, часы показывают час”. А так как мы имели перед собой пример Летова с его “Гроб-студией” и безумным количеством альбомов, то Усов решил тоже, что надо писать альбомы всей тусовкой. С одной стороны, это было правильно, с другой – музыкантов там не было. То есть было много людей, которые брались за гитары и какие-то другие инструменты, но реально играть почти никто не умел. Поэтому с музыкальной точки зрения все это изначально было провально.

Александр “Леший” Ионов

Хоть слово “формейшн” и было у всех в обиходе, никто не придавал ему такого почти религиозного смысла, как это было позже и есть сейчас, когда существуют сообщества в интернете и люди, которые тогда в школу в пятый класс ходили, теперь чуть ли не молятся на это. А тогда “формейшн” – это из уст Усова вылетало просто как некая шутка. Это никогда не выглядело, будто формейшн – какое-то движение, как “Гениальные дилетанты” в Германии с Einsturzende Neubauten. Да и не было никакого формейшна – просто собирались, играли, бухали, хулиганили. Причем интересно, что в душе-то мы были абсолютно панками, ну там постпанками, по поступкам, по всему. Но внешне это никак не выражалось.

Борис Белокуров (Усов)

Формейшн означало “Усов плюс все остальные”.

Арина Строганова

Когда мы познакомились, основным у “Соломенных енотов” был альбом “Итог – революция”, новым – заметно отличавшийся в сторону большей музыкальности альбом “Недостоверные данные о счастье”. Поражала ни на что не похожая энергетика и манера исполнения вкупе с такими же ни на что не похожими, очень яркими и талантливыми текстами. (Трудно передать словами непосредственное впечатление от голоса, интонаций, поэзии, драйва.) Я познакомилась с Аней Англиной, игравшей в “Соломенных енотах” на гитаре, с другими формантами и младоформантами. Они здорово подпитывали друг друга, постоянно встречались, фантазировали, придумывали массу своих словечек и выражений и распространяли их в массы. Общение велось непрерывно, все ездили друг к другу в гости, в кино, за кассетами, за книжками, на концерты, свои и чужие. Втроем: Борис, Аня и я – мы подзаработали на переводе с английского дурацкой книжки некоей Кэтрин Куксон. Работать, конечно же, было очень весело. “‘Нет, о Боже, нет!’ Священник хихикнул”, “Стопудово, святой отец!”, “‘Покедова’, – сказала она” и т. п. Никакого редактора в издательстве, похоже, не было, и книжка так и вышла с нашим “юмором”. Атмосфера того времени, основные события, пройдя через своеобразное Борино восприятие, немедленно отражались в журнале “Связь времен”, редактором и основным автором которого был Усов.

Юлия Теуникова

У Усова с Ариной были такие школьные отношения – знаете, “Когда уйдем со школьного двора”… Собственно, в группе “Н. О. Ж.” эта эстетика безумных школьниц очень слышна. Я вообще считаю, что самый удачный вариант – не когда девочка пишет лирику, а мальчик музыку, а наоборот, тогда получается жестко, необычно и без соплей. Вот у “Енотов” так и было, потому что музыку придумывала Арина. А в проекте “Утро над Вавилоном” вообще все отсылало к школьной эстетике, и была в этом определенная возвышенность. То есть люди отрицали мелкобуржуазные семейные идеалы, для них образец отношений – это как раз что-то такое школьное, пионерское-комсомольское-панковское: он ее за косички дергает, а она ходит в зоопарк и смотрит на лемуров.

Александр “Леший” Ионов

В самом начале формейшн был по сути таким московским отделением сибирского панка. Хотя Летова в этой среде было принято ругать. Было у нас знаменитое выражение: “Летов – пес”. Но при этом все установки формейшна шли от него.

Алексей “Экзич” Слезов

В 94-м году погиб Вэ, Ротон, Вадим Зуев из группы “Мертвый ты”, и после этой смерти все сплотились, она стала связующим фактором, между собой начали общаться даже те, кто раньше друг друга не знал. До этого происшествия я с Усовым как-то сталкивался на концертах и пьянках, конечно, но очень мало общался, и уж тем более не доходило до такого, чтобы пригласить меня в группу. Самым сплоченным был год 95-й, когда мы вместе ездили на гастроли, когда Сантим с нами тусовался постоянно. Тогда все еще верили, что у нас что-то получится, что мы все зададим жару и так далее.

Константин Мишин

Был разгул бандитизма по стране. Ни у кого нет денег, все дорого – и в то же время можешь на голове стоять, пока ты никого не зарезал, не убил, условно говоря, тебе ничего не будет. Потому что, даже если нас забирали в ментовку за то, что мы где-то выбьем стекло, набьем кому-то рыло или какой-то дебош учиним, нас практически тут же выпускали, потому что там реальных бандитов и убийц девать было некуда. На нас смотрели как на каких-то сопляков. Нажрались, похулиганили немного – ну, пошли посидели час в обезьяннике или два. В самом худшем раскладе. Нас даже забирать-то просто отказывались. Как-то нас провели в гостиницу “Космос” на открытие авангардной выставки с фуршетом. Художники, Троицкий, какие-то кинокритики, и тут же куча бандитов в малиновых пиджаках, которые смотрят эту всю, как говорится, мазню высокохудожественную. Мы нажрались, учинили дебош, швырялись бокалами, дрались с охраной… Нас оттуда выгнали – даже милицию вызывать не стали.

Алексей “Экзич” Слезов

Мы все были либо студентами, либо чернорабочими, сторожами, что-то в этом роде. Можно было заработать приличные деньги, например, на разгрузке вагонов – или можно было продавать видеокассеты с концертами “Гражданской обороны”, как Костя Мишин. Было смутное время, и подработки были тоже смутными, на постоянке никто не работал, была куча свободного времени. Оно безжалостно транжирилось на всякие пьянки-гулянки, но, конечно, пытались записываться и что-то играть.

Илья “Сантим” Малашенков

У нас с гитаристом Димой Дауном было очень выгодное дело в 93-м году. Три столика, на которых ворохом лежали эротические журналы, а под ними – порнуха. Сперва одна точка, около “Библио-Глобуса” на Лубянке, прямо около КГБ. Потом – пять точек, причем мы должны были платить всем: бандитам, ментам – кто с нас только денег не брал. И все равно мы зарабатывали изрядные деньги, правда, все они в основном пропивались. В итоге где-то в сентябре 93-го Дауна опера взяли уже с пачкой порножурналов. Год судили – и приговорили к штрафу в десять тысяч рублей тогдашними деньгами (журнал стоил тридцать тысяч), да еще он и под амнистию попал… А я где-то за два дня до того, как пушки стали активно стрелять по Белому дому, скинул оптовому клиенту кучу журналов, заработав при этом порядка тысячи долларов. И понял, что на такой красивой ноте надо опасный бизнес завершать.

Константин Мишин

Никто не работал, мы с Усовым ходили по району, что-то воровали в магазинах, собирали бутылки. Воровали напитки из ларьков – наивные торговцы выставляли бутылки на подоконник, который перед амбразурой был, за горлышко их привязывали, но мы отрезали веревки ножницами и убегали. Потом просто стали пустые выставлять. Ну, мы пустые собирали и сдавали их. Это называлось “поход за пушниной”. Хватало на несколько бутылок пива и бутылку дешевой водки. Поскольку тоже денег было мало, ну и вообще адреналин, в магазинах подворовывали какую-нибудь закусь. Причем у Бори это получалось очень плохо, потому что у него вид был стремный. Когда он приходил в магазин, охрана напрягалась и начинала его пасти. Очень часто все это заканчивалось дракой с охраной магазина и позорным бегством. Ничего украсть не получалось… А так в принципе было удобно. Все на Борю пялятся, ты чего-нибудь пизданешь, какую-нибудь курицу, или макароны, или пельмени, под куртку – раз! Купишь там полбатона, полбуханки черного – и уверенным шагом вышел через кассу. А Усова пасут, ждут, когда он что-нибудь спиздит…

Сергей Кузнецов

Огромное количество людей бухают каждый день. Можно говорить, что это стратегия саморазрушения, а можно – что они просто не могут остановиться. Вообще, у меня есть специальная теория, что помимо прочего “Соломенные еноты” важны как наследники позднесоветского андеграунда с его особым типом отношения к культуре – и с особым типом отношения к алкоголю. Бухать каждый день не фокус. Фокус – сохранить при этом в себе творческую энергию, способность производить культурные продукты. Усов сохранил, и это, конечно, чудо.

Станислав Ростоцкий

Я думаю, поначалу в употреблении алкоголя было больше сознательной творческой стратегии. Ну, выпить водки на сцене – это вполне укладывалось в желаемый образ. Плюс момент некоего азарта, авантюризма: пили не когда хочется, а когда есть возможность. В итоге все это выросло в настоящий образ жизни, в контексте которого наряду с музыкой и книгами имели значение ассортимент и время работы конкретных магазинов. Но надо сказать, что не все демоны, которые были выпущены в результате такого подхода к реальности, потом были укрощены. В доинтернетовскую эпоху из десяти человек, которые слышали о “Соломенных енотах”, максимум двое знали песни, а остальные слышали, что группа где-то там чего-то учудила.

Александр “Леший” Ионов

Был фестиваль “Сибирский драйв” – все происходило в довольно пафосном здании Дома культуры железнодорожников на Казанском вокзале, очень цивильном, с люстрами под потолком хрустальными, картинами, большой сценой, плюшевыми креслами и так далее. Всё очень весело начиналось, мы ждали очереди своего выступления, пили, а в то время не было качественного алкоголя вообще по определению, так что пили мы водку “Белый орел”, которая действовала совершенно наркотически, хотелось плакать. И вдруг обнаружилось, что на выступления московских команд времени не осталось. Я был уже к этому моменту хороший, Усов уже дал в репу Неумоеву, так что я вышел во время концерта одной из групп на сцену, взял у вокалиста микрофон и сказал: “Суки, вы нас, блядь, лишили выступления!” Меня попытался от микрофона оттолкнуть бас-гитарист, я его ударил в лицо, бас-гитарист положил гитару, дал мне в рожу несколько раз, я упал на комбик, у меня хлынула кровь на свитер и во все стороны. Я ненадолго отключился, потом встаю – а вокруг уже все дерутся. Московские накинулись на сибирских. Вижу – парень в очках, журналист с какой-то аккредитационной штукой, мечется, и сзади него вдруг возникает, как фантом, Костя Мишин с бутылкой в руке и бьет его по голове. Чувак падает как подкошенный, а Костя с хищным видом прыгает куда-то в сторону. После этого мы с Усовым и еще одним моим другом поехали ко мне на Шаболовку, зашли почему-то в охраняемый дом, встали напротив какой-то очень крутой квартиры и стали бухать. И мрачно обсуждали все, что было. А потом появилась милиция, сказала, что мы якобы собираемся ограбить квартиру, после чего нас всех повязали.

Константин Мишин

Как-то мы выступали в Ставрополе и ехали обратно на поезде. Дали нам несколько пакетов местного плодово-ягодного вина. Общий вагон, такой козлятник – жесткач. Люди с клетчатыми сумками, которые едут в Москву что-то покупать или продавать, какие-то быки ходят по вагонам… У нас в отсеке было очень много народу, избыточно много, человек восемь или девять. С нами сидел какой-то колдырь, в частности. Мы ему быстро накидали несколько стаканов этого пойла. И потом на какой-то станции просто вызвали ментов – и его ссадили с поезда. Дальше поехали, в общем, нормально. На третьих полках можно было спать. Напротив сидел какой-то бандит, который все время порывался выяснить с нами отношения. А там главное – никакого мордобития. Потому что народ простой, это тебе не Москва, где дадут в харю, и пошел нахер. Тут могут и с поезда выкинуть. В конце концов этого бандита тоже куда-то отселили проводники от греха подальше. Ехали-ехали, а у нас с собой были нарды и карты. Ну, нарды мы пропили практически сразу, продав каким-то чуркам в соседнем вагоне. А на следующий день уже жрать нечего, все съедено, денег нет. Пошли с Усовым карты продавать, чтобы какой-то еды купить. Я говорю – ты помнишь этих чурок? И он отвел меня к этим чуркам, они начали с интересом рассматривать колоду. Хорошие карты? Я говорю – конечно, хорошие. Даже в покер можно играть – пятьдесят два листа! Они посовещались – не надо! Усов говорит: слишком сложно, зачем ты им про покер сказал! В итоге карты мы проводнику чуть ли не за буханку хлеба отдали. Потому что голодняк накинулся дикий плюс похмелье – естественно, жрать хочется.

Борис Белокуров (Усов)

Настоящая бойня была в Твери. Все происходило по стандартной схеме. Появляется какой-то энтузиаст из провинции, зачастую не имея ни собственного зала, ни возможностей каких-то… И такой – ой! “Еноты”! Давайте сделаем концерт. И что-то там такое организовывает, не учитывая обстоятельств местного колорита. В Твери – это не мне, это им что-то не понравилось. Мы сыграли три песни, потом зрители полезли на сцену музыкантов гасить, поломали аппарат. Нам увечий особых не нанесли, а владелец аппарата потом жаловался, что ему там повредили какой-то комбик. На следующий день, по возвращении из Твери, мы поехали играть в Дмитров. Отошли, ссадины замазали и поехали. Там концерт прошел на ура – День города, открытая площадка, очень нас тепло приветствовали. Там сплошные фольклорные были коллективы, то есть такие женщины в цветастых платочках, кокошниках…

Константин Мишин

В Твери регулярно проходили какие-то концерты – Ник Рок-н-ролл, “Резервация”… И местный организатор решил туда пригласить “Соломенных енотов”, “Огонь” и “Ожог”. Типа, будет грандиозный фестиваль. Мы помнили, что в Твери движуха какая-то была, повелись и приехали. А это был концерт, посвященный Дню города. Местные группы, куча гопников и какой-то комсомолец недорезанный в качестве организатора. Усова это страшно все взбесило, он вышел на сцену и говорит – нам похуй на всяких пидарасов, на вашу ебаную провинцию… На вашу Тверь… Да здравствует Москва! А в зале было много народу в тренировочных штанах. И у одного нашего друга уже с кем-то начались терки, почему тот в джинсах. А друг отвечает, мол, а ты почему в трениках, как лошара? То есть за словом в карман не полез. Ну и в конце концов он кому-то проломил башку. А в зале два милиционера несчастных, солдатики девятнадцатилетние с дубинкой. В общем, после окончания концерта уже на выходе нас ждала куча гопников. Но мы решили все-таки прорываться. Наделали розочек из бутылок, собрались – нас человек двадцать было, музыканты плюс сочувствующие. Этот ДК на площади, было издалека видно, когда подходит трамвай. И когда мы его увидели, ломанулись на прорыв, размахивая этими розочками, кидая бутылки. В нас тоже что-то летело, какие-то скамейки… Мордобой… В общем, влезаем в трамвай. Они за нами, мы стоим у двери, их активно не пускаем. В конце концов уехали, успели на последнюю электричку в Москву. После этого Боря сказал: больше никаких концертов на периферии! И чуть ли не на следующей неделе мы поехали в Дмитров играть на День города. Но там так было, можно сказать, даже патриархально. Какие-то панки, которые просили исполнить что-нибудь из Цоя или “Гражданской обороны”.

Арина Строганова

Многие концерты получали свое название: “Литпанк”, “Ганс Чампурсин и его друзья”, “Полнолуние”, “Убиенный бизнесмен”, “Следы Балтазара”, было и несколько Фестивалей фестивалей. Программы Борис составлял индивидуально к каждому концерту, новых песен всегда было много, их играли в первую очередь.

Константин Мишин

Был концерт на дебаркадере – пароходе, который пристегнут к берегу. Кабак с аппаратом. И там был устроен фестиваль, который назывался “Собачий холод”. Естественно, кабак держали бандиты, они там где-то сидели и тихо выпивали. “Еноты” выступили, “Кооператив ништяк”, кто-то еще… И периодически в зал заглядывали, судя по всему, хозяева вот этого всего дела – такие бандитообразные рожи. И дивились. В конце концов мы каких-то двух бандюганов отоварили, и нарисовалось еще пятеро. Нас жестоко избили, скрутили, повели в трюм. Там сидит какой-то вор в законе, хозяин этого кабака. И начинает с нами по фене разговаривать. Я говорю – уважаемый, говорите нормально, мы не понимаем, что вы тут от нас хотите. Можем мы вообще нажраться, кому-то морду набить, в конце концов? И нас вышвырнули с этого парохода. Хорошо, что не в воду. Такие были времена. Мы для него, наверное, были как какой-нибудь Боря Моисеев… Какие-то молодые алкоголики, фрики, панки…

Ермен “Анти” Ержанов

Магнитиздат работал. Нам в Актюбинск кто-то прислал кассетку, и там были “Соломенные еноты”. Мы послушали – люди играть не умеют, но тексты классные. Через пару лет я окончил институт, и надо было чем-то заниматься. А житуха тогда была жесткая, работы не было, и один парень у нас в городе открыл рок-магазин: бижутерию там рок-н-ролльную продавал, диски, майки, перстни… И я маме говорю: “Вот человек меня зовет, давай я съезжу с ним в Москву, сделаю какой-то бизнес”. Мне дали 100 долларов, я приехал в Москву, сразу потащил друга в магазин “Петрошоп” и купил на все деньги две гитарные примочки себе. А потом уже пошли по делам с ним. Пришли в магазин “Давай-Давай”, там еще была студия “Колокол”, которую я знал с детства. Девушке, которая там сидела, я подарил наш альбом “Парашют Башлачева” и спросил про “Соломенных енотов”, потому что в каталоге их не было. Она говорит: “Они не дают нам своих записей”. Я говорю: “А мне связаться с ними надо, чтобы сделать концерт”. И она дала мне телефон Арины.

Борис Белокуров (Усов)

Ермен позвонил, пригласил на концерт. Оплата дороги будет? Будет. Народ будет? Будет. Аппарат там будет? Будет. Ну и мы поехали. Без гонораров, как часто ездили, – за дорогу и кормежку. Первое впечатление от актюбинской тусовки было очень положительное. Атмосфера Казахстана от Коньково очень сильно отличалась, одному по улицам там было не пройти белому человеку. Ходили большой гурьбой, человек 15–20. А в целом ну очень интересное такое вот полицейское государство, тоталитарный режим. Концерты проходили под эгидой вообще непонятно чего, непонятно как пробивались, приходили на них только по личному приглашению, по звонку. Очень интересно.

Ермен “Анти” Ержанов

Спустя какое-то время они решили устроить нам ответный визит, пригласить актюбинцев. А в Москве Усов все это время занимался распространением нашего альбома, как он мне говорил, сделал 100 копий – сидел дома и записывал его людям. И назвали они этот ответный концерт “Рок-мост Москва – Актюбинск”. Причем он где был – во МХАТе, в Камергерском! У них, видимо, были тоже плохие времена, приехал Рудкин, заплатил денег и сделал такой концерт. Мы приезжаем, нас приводят во МХАТ, мы отстраиваемся, потом возникают какие-то наркоманы, тащат нас во мхатовский подвал, приносят “винт”… А мы понятия не знали, что это такое, у нас город на “ханке” сидел, но мы так, не увлекались. И нас всех этим “винтом” бабах! – мы обшарабаненные выходим, и понеслась. “Муха” – Гавр там ебашит, рвет струну на бас-гитаре, а второй бас-гитары нет, и струн ни у кого нет, и концерт на грани срыва. Начинается беготня, бегают все под “винтом”, кое-как нашли гвоздь, молоток, прибили как-то ее. Мы тоже хороши – пели “Торчка”, “Кругом одни пидарасы”… Через несколько лет один актер в Актюбинске чуть драться со мной не полез, когда узнал, что я со сцены МХАТа пел песню “Кругом одни пидарасы”. Он мне даже не поверил – что ты, для него это такая святыня.

Борис Белокуров (Усов)

Через несколько лет у нас были еще одни гастроли по Казахстану, совершенно безумные. Едем мы вчетвером: я, Арина, басист наш, Герман, и гитарист наш, Буянов. Доехали до Оренбурга, приезжаем в четыре утра. Герман с Буяновым пошли за водкой, там стоянка долгая. Ждем. Поезд тронулся. Тут Арина говорит с полки: “А где Герман? Где Буянов?” Их нет. Потом оказалось, что РЖД выдает бесплатные билеты таким вот опоздавшим. Кто бы мог подумать. Но Буянов накануне потерял паспорт, естественно, и так расстроился, что решил отдать все остальные свои документы мне, мол, целее будут. В итоге Герман доехал до Актюбинска в последний момент, а Буянов так и сидел в Оренбурге. На обратном пути приезжаем в Оренбург, и местные нам говорят: “Буянову плохо, он белены объелся”. Я говорю: “Конечно, плохо без паспорта по железным дорогам путешествовать”. А они: “Да нет, мы в буквальном смысле. Мы вчера белену жрали, вот ему и плохо, передозняк”.

Юлия Теуникова

Концерты “Соломенных енотов” имели характер блицкригов. Пришел, выступил, желательно с программой, которую больше не повторяешь, ушел. Это был своего рода военный акт, атака.

* * *

Увидеть “Соломенных енотов” живьем было, во-первых, трудно, во-вторых, чревато – как минимум синяками и царапинами. С записями, неизменно и регулярно производившимися в домашней студии “Лунокот”, которая располагалась прямо в квартире Усова, все тоже было непросто – и дело не только в том, что чужим людям достать их было почти невозможно. Два десятка (а то и все три, если брать все побочные проекты) альбомов, записанных группой, с точки зрения звука раскладываются по шкале от “совсем невозможно” до “более-менее сносно”. “Еноты” не просто не гнались за качеством – они скорее исключили для себя эту категорию как таковую. Они и правда действовали как любительская группа в полном смысле слова, так что барабаны тут могли догонять правильный ритм по ходу дела, а гитары не заслуживали того, чтобы быть настроенными, звукорежиссура, похоже, ограничивалась тем, чтобы инструменты и голос были более-менее слышны, но и это требование удавалось выполнить не всегда. Несколько базовых аккордов, четыре четверти, необходимые драматургически, но часто бестолково реализуемые технически смены темпа, суетливый, вечно куда-то спешащий басовый грув, сиротливые риффы, будто бы сыгранные гитаристом из подземного перехода, временами – простецкая, но по крайней мере членораздельная акустика – вот и весь бесхитростный рацион, на котором живут песни Усова. Проще говоря, музыка “Соломенных енотов”, как правило, звучит как то, что мог бы записать тот самый гребенщиковский прекрасный дилетант по пути в гастроном – причем с поправкой на то, что ходка в магазин у него уже сильно не первая.

Арина Строганова

Летом 95-го года, когда мои родители уехали в отпуск, у меня в квартире была устроена студия – поставлены барабаны, аппарат. И все группы и исполнители, у которых был готов материал к тому времени, записали свои альбомы: “Еноты” (“Заснеженный дом”, играли Экзич, Мишин, Борян), “Зверье”, “Ожог”, “Огонь”, “Малаховские Львы”. Осенью, уже дома у БУ, в знаменитой 104-й квартире, писались “Солнце, лето и студентки – II” и “Развилка” (Экзич, Мишин, Борян).

Борис Белокуров (Усов)

Мы пробовали записываться на платных студиях, но там всегда возникал либо какой-то диссонанс, либо террор со стороны звукооператоров. Люди не понимали, как записывать такую музыку. Они привыкли записывать радиопередачи либо какие-то совсем странные хоры. Они не понимали, как записать зафуззованные гитары, барабаны. Поэтому мы научились все делать дома. Кроме того, тюменцы всегда писались именно таким образом. Студия “Лунокот” представляла собой просто пульт. Его можно было перетаскивать в соседний дом, поэтому записи проходили то у меня, то у Арины. Мы старались ночью не записывать, поэтому с соседями никаких конфликтов не возникало.

Алексей “Экзич” Слезов

В то время мы не репетировали практически никогда. Только непосредственно во время записи альбомов, по сути, репетировали.

Юлия Теуникова

Репетиции были устроены так: мы приходили, программа была составлена, вещи прогонялись на ходу, за один раз. Никакой оцифровки, никакого дублирования аранжировок, никакого подобного бреда вообще не было.

Алексей “Экзич” Слезов

В то же время это была творческая позиция – выказать свое “фе” миру таким образом. Но у меня были творческие задачи немного другие, мне хотелось играть в нормальной команде, чтобы это смотрелось по крайней мере как Nick Cave & The Bad Seeds, чей концерт в “Парадизо” мы тогда постоянно пересматривали. И, когда после этого я приходил на квартиру Усова, там стояла какая-то дохлая ударная установка и гитара шла чуть ли не через магнитофон “Электроника”, мне становилось как-то смешно. И особо серьезно я это не воспринимал, хотя было интересно.

Сергей Гурьев

“Соломенные еноты” были доведением до абсолютной степени формулы, что качество игры и качество музыки не имеют никакого отношения к андеграунду и работают только со знаком минус. Типа чем грязнее и кривее сыграешь, тем чище будет идея. От качества драйва не оставалось почти ничего. Все было доведено до “Черного квадрата” Малевича. Единственное, что, когда с ними немножко играли Леша Марков, Костя Мишин, Экзич – люди, у которых было какое-то представление о звуке, – возникало то, что в идеале было у Sex Pistols, где вокалист и басист практически без башни, а гитарист и барабанщик панк играть умеют.

Борис “Борян” Покидько

Интересно, что Усов – большой знаток музыки. И многое переслушал, но выбрал достаточно простую музыку сознательно. Музыку он ценил не по тому, как тонко выпилен какой-то там рифф или виртуозно сыграно соло, а по каким-то другим критериям.

Борис Белокуров (Усов)

Я знаю западную музыку – все, что попадалось, я слушал. Любил и Siouxsie & The Banshees, и Саймона Бонни, и The Clash, и Джелло Биафру. А уж регги сколько переслушал – вообще всех-всех, от Питера Тоша до Тутса. Не было у меня никогда разделения на русские и нерусские группы. Я просто знаю английский, поэтому мне все равно, английский или русский.

Арина Строганова

Весной 95-го года БУ подарил мне на день рождения текст “Звон цепей”. С него я начала придумывать музыку для “Соломенных енотов” и придумывала лет десять – аккорды, партии гитар, кое-где и клавиши. К Бориным текстам вообще музыку писали самые разные люди, обычно енотовские гитаристы, да и сам БУ тоже нередко придумывал мелодии и аккорды. Через некоторое время, когда мной уже была сочинена музыка к нескольким песням, БУ решил, что мне пора играть в группе на гитаре, причем на электрической. Я и на акустике-то играла кое-как (за несколько лет до того на картошке научилась брать основные аккорды), а уж электруху только видела издалека. Играла я совсем плохо, зато мне нравилось сочинять соло. На запись альбома обычно уходило один-два дня, дольше было невозможно поддерживать такое количество людей и аппаратуры в одном месте и в дееспособном состоянии. В ходу была отговорка “да ладно, плевать, не Pink Floyd” – в ответ на все претензии к качеству игры. Что уж говорить, если мне даже пришлось сыграть на барабанах в песне “Ненормированный рабочий день” – только потому, что наш тогдашний барабанщик Борян опоздал на запись. За барабанами я сидела впервые. Кроме игры на инструментах мне было предложено подпевать. Вообще БУ очень уважал подпевки – этому он научился у тюменцев; на записях и концертах “Соломенных енотов” по возможности всегда ставился второй голосовой микрофон. Кто только не подпевал в енотовских песнях – и сами музыканты, и разные приближенные лица.

Борис Белокуров (Усов)

Как правило, я всегда знал, какой альбом хочу записать – лирический или, скажем, протестный, социальный. Так, “Недостоверные данные о счастье” 94-го года относится к первой категории, а “Остров-крепость” 97-го года – ко второй. Хотелось поиграть с жанрами. Не было какого-то определенного момента, когда, грубо говоря, кончилась лирика и началась социалка. Все это присутствовало одновременно. “Остров-крепость” записывался в моей комнате. Барабанная установка стояла на диване. В центре комнаты стоял пульт. Марципан, игравший на басу, стоял у книжного шкафа. Писали мы все в один заход, голос потом накладывали. Кстати, “Остров-крепость” и “Дневник Лили Мурлыкиной” – мой самый любимый период. К ним вообще нет вопросов.

Ермен “Анти” Ержанов

В 97-м году я делал фестиваль “Октябрьская весна” в Актюбинске. Усов не смог приехать, что-то у него со здоровьем случилось – у него там разные истории были, как-то его пьяного машина сбивала… После “Октябрьской весны” я взял железо барабанное, которого не было у “Енотов”, и мы поехали в Москву записывать альбом “Остров-крепость”. Опять у них не было состава – я барабанил, а наш басист Марципан играл на басу. Все это мы писали на хате. Приходил Экзич, что-то там крутил, мы тоже сами что-то крутили – это было необычное мероприятие. В комнате стоял пульт. Пульт был подсоединен к проигрывателю, а он – к каким-то бытовым колонкам. В пульт шла ударка, бас, гитара Арины и голос Усова, который больше был слышен так, барабаны стояли в углу… Рабочий барабан у них был убитый, какой-то пионерский, но я нашел выход. Усов до этого пытался устроиться на работу, работал он два или три дня, потом всех нахуй послал. А на работе он раздавал какие-то бумажки, и у него их остался целый мешок. Так я эти бумажки стал клеить скотчем на барабан. Два дубля, бумажка рвется, я бах – клею новую. И вот так сидели, все записывали, Арина руководила процессом.

Юлия Теуникова

Боря – концептуалист на манер старых мастеров. Каждый его альбом – законченное произведение искусства с точки зрения смысла, образа, духа. Идеальный художественный фильм, повесть, как угодно. Это как раз подкупало и манило. И это получалось, несмотря на то что все относились к процессу достаточно халявно, гитары часто были толком не настроены, никто особо не умел играть. Тут как раз не было никакой концепции и постмодерна. Просто Боря как жил, так и играл. Эпоха-то была печальная, время распада: было понятно, что светлая мечта из советского фэнтези ушла, игра проиграна, пришел бандер.

Станислав Ростоцкий

Не думаю, что “Еноты” когда-либо практиковали сознательный лоу-фай. Всегда использовалось все то, что по максимуму было в наличии. Арендовать студию? Идея платить за что-то деньги не рассматривалась в принципе. Ну и на определенном этапе стало понятно, как магнитофон включить, гитару перегрузить, одно на другое наложить в бытовых условиях, и этого было достаточно. То есть это была такая игра, в которую сначала играли, потому что не знали, как надо на самом деле, а потом выяснилось, что и этого достаточно вполне. Ни о какой “Гроб-студии” речь не шла даже близко. Тут было важнее, чтобы все вовремя собрались и зафиксировали материал, пока спиртное не кончится. Но это не значит, что к записи альбома подходили спустя рукава. Отнюдь. Это было очень важное событие. Просто происходило оно вот таким кустурицевским способом.

Борис Белокуров (Усов)

Да, мое мнение было конечным. Мнение лидера группы всегда было конечным. К другим людям я тоже прислушивался. К мнению Арины всегда прислушивался. Потому что она составляла некое ядро группы, а остальные музыканты были привлеченные. Не было проблемы, с кем играть. Ты умеешь играть на гитаре? Ну и все. Была постоянная чехарда. Этот ушел – пришел другой. Но это, как правило, были эпизодические люди. У “Соломенных енотов” никогда не было другого продюсера, кроме меня. За исключением, возможно, Леши Маркова. Он хотел видеть все немножко по-другому. Но победил немножко я.

* * *

Панк-рок всегда был не только музыкой, но и политической позицией – и Россия 90-х в этом смысле не была исключением. Казалось бы, советская система, с которой вроде как непримиримо боролся советский же рок, приказала долго жить и сменилась свободой слова и волеизъявления – но экзистенциальный панк потому и нарекли этим эпитетом, что он подразумевал бунт не против конкретного строя, а против мироустройства как такового. Переломным моментом, ставшим толчком к созданию нового радикального подполья, стал октябрь 93-го – вскоре после того, как танки расстреляли Белый дом, Егор Летов заявил о вступлении в партию Эдуарда Лимонова НБП и создании социально-музыкального движения “Русский прорыв”, в которое также вошли его земляки-соратники вроде “Инструкции по выживанию” и группы “Родина”. Лимоновская организация, несмотря на свою полную маргинальность (а может, и благодаря ей), тогда вообще стала центром притяжения самых разнообразных творческих сил – кроме Летова в нее вступил неутомимый композитор, концептуалист и провокатор Сергей Курехин, на концертах под эгидой НБП по всей стране выступали и лидер “Калинова моста” Дмитрий Ревякин, и радикальные шумовики, музыкальные обзоры в партийной газете “Лимонка” были чуть ли не единственным местом, где можно было узнать о новинках рок-подполья. В сущности, НБП тогда была чем-то вроде арт-проекта – максимально оголтелого, дерзкого, плевавшего на все новорожденные социальные конвенции и потому, разумеется, притягивавшего к себе соответствующего толка публику без царя в голове.

Естественно, московские панк-радикалы тоже не оставались в стороне от новых идеологических веяний – впрочем, среди них в этом смысле царил подлинный плюрализм взаимоисключающих мнений. “Огонь”, “Ожог” и “Банда Четырех”, своего рода супергруппа нового андеграунда, сменившая “Резервацию здесь” и объединившая уже в некотором смысле заслуженных Сантима, Экзича и Константина Мишина, примкнули к НБП. “Лисичкин хлеб”, напротив, пропагандировал левые идеи и деятельно участвовал в анархистском движении ЗАИБИ (“За анонимное и бесплатное искусство”). Где-то совсем неподалеку поднимал голову молодой панк-хардкор, ориентировавшийся на идеи стрейт-эджа, веганства и антифашизма. До поры до времени все эти люди уживались в одной и той же коммуне – или, как говорили они сами, формейшне, – но только до поры. И только “Соломенные еноты” смотрели на все происходящее откуда-то сбоку и никогда открыто не поддерживали никакие политические движения. Раз проигрыш все равно неизбежен, лучше было принять его в одиночку, не фальшивя перед собой и не вписываясь в чужую армию.

Алексей “Экзич” Слезов

В 96-м это все движение начало расслаиваться. Мы отошли от коньковской тусовки, Костя Мишин стал общаться с Усовым шапочно, тусовка “Лисичкиного хлеба” начала заниматься кино и пошла в анархокраеведы и так далее. Весь этот формейшн, собственно, развалился.

Александр “Леший” Ионов

Магнитоальбом “Огня” “Память и время” – это наш последний этап сотрудничества, мы писались у Арины дома с подачи Усова. Ужасный, конечно, материал, ужасно все записано, а потом 96-й год – и уже все. “Огонь” находился в зените своей карьеры, в 95-м мы разогревали “Гражданскую оборону”, это был тоже такой важный водораздел.

Алексей “Экзич” Слезов

А “Соломенные еноты” не играли. И это был уже такой повод для зависти. Все еще больше усугубилось, когда в 96-м году мы с “Огнем” на деньги коммунистов поехали в тур “Русский прорыв”.

Александр “Леший” Ионов

У Усова зависть была подсознательной – она маскировалась под мысль “вот они там типа обуржуазились”. При этом у них была иррациональная тоска по Советскому Союзу. Сказать в этой компании, что СССР был говном, – это значило сразу же получить от Усова в бубен.

Борис Белокуров (Усов)

Распад СССР мы переживали как трагедию. Ну, мы-то были коммунистами. По убеждениям. Жалко было не рухнувший строй, а страну. Я в ней вырос, я в ней жил. Я родом из детства, я его очень люблю и не собираюсь предавать.

Борис “Борян” Покидько

В начале 90-х “Еноты” и “Лисхлеб” часто устраивали совместные концерты. Они проводились в рамках коньковского формейшна, хотя Усов называл его по-разному, в том числе и Всемосковским патриотическим панк-клубом. У нас был такой… как это сказать… псевдопатриотизм или даже истинный патриотизм коньковский. Московский патриотизм – мы любили московскую музыку больше, чем ленинградскую. Городской, человеческий – ну, какой угодно патриотизм, заканчивая патриотизмом относительно самих себя.

Тогда могли мирно сосуществовать парни с огромными гребнями и пацификами с какими-нибудь лысыми людьми с вырезанными на разных частях тела свастиками. Это все не уходило дальше дихотомии панк – гопник и не было политизировано. Но в какой-то момент начало проявляться расслоение. Я хорошо помню этот момент, когда, году в 96-м, появилось большое количество малолетних фашистов, и с ними начали возникать проблемы. Позже оказалось, что некоторые люди почему-то оказались к этому склонны, в том числе из нашего круга общения. И все отнеслись к этому с пониманием, зная друг друга. Ну, до определенной степени.

Ермен “Анти” Ержанов

Усов ощущал себя… фюрером – не буду говорить, но рок-н-ролльным паханом таким. Сидел в Коньково и думал, что он главный. У них началась внутренняя борьба – почитайте “Связь времен”, там все это есть. Мишин с Сантимом из-за футбола подвергались обструкции.

Илья “Сантим” Малашенков

В отличие от большинства андеграундных музыкантов того времени я активно интересовался футболом, ездил на выезда и очень неплохо знал раннюю российскую околофутбольную культуру. Мне всегда больше нравилось позиционировать себя как человека, который ездит на матчи в Нижний Новгород, чем, скажем, как любителя под марихуану послушать Егора Летова в квартире. Да, я, возможно, действительно всех заебал своим динамовским шарфом. Вот меня Усов и подъебнул в песне со словами “Сколько сантимов стоит нацистский лозунг”. Я всегда хохотал над этой песней. Мне кажется, она появилась скорее из-за каких-то личных обид, чем из желания сделать какое-то политическое заявление. Хотя, может, мне хочется, чтобы это было так. “Последние Танки в Париже” ее, кстати, очень уныло перепели. Как-то слишком всерьез.

Борис Белокуров (Усов)

Сантим пропагандировал со сцены: “А ну-ка, давай-ка, уебывай отсюда, Россия для русских, Москва для москвичей”. Это скорее в контексте околофутбольного фанатизма было сказано, но лозунг-то нацистский.

Борис “Борян” Покидько

Движение “За анонимное и бесплатное искусство” родилось за несколько лет до того, как мы с участниками “Лисхлеба” в него попали. Это был ряд художников, одним из лидеров которых был некий Юрий Поповский. Скорее всего, он придумал основные тезисы ЗАИБИ – культивирование спонтанного и бескорыстного творчества, мысль о том, что творить может даже голый человек в открытом космосе, откуда вытекало, что самое главное – это реализовать свой ПТИ (первичный творческий импульс), который есть в каждом человеке. Символом группы был перечеркнутый значок копирайта. Усов недолюбливал заибистов, и “Еноты” в их акциях не участвовали. Но иногда Усов на них появлялся и порой даже пытался сорвать. С ними у него были определенные идеологические разногласия.

Борис Белокуров (Усов)

Все, что связано с анонимным и бесплатным искусством, мне абсолютно неблизко. Я их всех там ненавижу. К “Лисхлебу” и Боряну претензий нет. А ко всем остальным… я не считаю, что каждый человек – творец. Это то же самое, что интернет. В идеале отбор должен происходить внутри себя. Человек творит что-нибудь для себя и творит, но обнародует это только в том случае, если твердо уверен, что это хорошо. Но это опять-таки идеальный вариант, недостижимый. В этом случае был бы рай на земле. Я принципиально отказался смотреть всю “заибическую” продукцию, хотя мне ее неоднократно навязывали. Мне они не нравятся ни как люди, ни по глобальным соображениям. Была одна история, не знаю, насколько она произведет на вас впечатление. Вот смотрите: идет толпа. “Заибический” концерт где-то в Подмосковье. Ну, как всегда, нашли какой-то там каркас на заброшенной стройке, повеселились, газеты пожгли, в бубны побили, поплясали, и теперь все идут обратно на электричку до Москвы. На рельсах лежит собака, перерезанная пополам. То есть труп собаки. Огромная такая, рыжая. Что делают заибисты? Они прыгают на рельсы, начинают скакать вокруг нее, водить хороводы, поливать ее краской. После этого я понял, что заибистов больше знать не желаю. Я дал тогда в морду Захару Мухину.

Илья “Сантим” Малашенков

В конце 90-х у меня было уже очень много знакомых, так или иначе связанных с НБП. Официально я вступил в 2000-м, вышел из партии в 2004-м, когда дедушка из тюрьмы вышел, начал закручивать гайки и стало понятно, что дальше будет очень скучно и неинтересно. Но тогда все были – ты что! Александр Дугин, идея евразийства, национальная революция, красные бригады там, Пол Пот и так далее… Все были веселыми нацболами, потому что никто все равно не понимал, что это такое. Увлечение тоталитарными идеями не мешает при этом оставаться анархистом, в НБП мы все равно ими и оставались. Мы просто проходили стадии увлечения разными идеями, но, перепробовав их все, поняли, что это не очень. Вопрос в том, что анархистами мы все равно оставались, были и остаемся не в традиционном современном понимании – “вегетарианцы, антифашисты, любители хардкора и т. д.”. Не любители свободы, а любители воли. Конечно, до определенной степени НБП “Банде Четырех” подпортила всю карьеру дальнейшую. Все-таки мы воспринимались как слишком ангажированная политическая группа. Но, в общем-то, мне по барабану.

Константин Мишин

У нас был концерт в Питере в 98-м году, его делал человек из НБП. Играли “Ожог”, “Банда”, “День Донора” и что-то еще. Четыреста человек пришло, в минус, блядь, двадцать пять мороза! И была такая эйфория, что вот мы сейчас тут, сука, всех порвем. И энбэпэшники осанну Сантиму пели, и мы приходили в их бункер, играли концерты, набивалось 60–70 человек в этот подвал… Ништяк! Это затягивало очень. Эйфория от популярности в энбэпэшных кругах с Сантимом нехорошую шутку сыграла, я считаю. Потому что опять же нужно было репетициями заниматься, а не бухать с нацболами и зиги кидать в бункере НБП.

Борис Белокуров (Усов)

Я никогда не состоял в НБП и, в общем, никак к этой партии не относился. Я находился в стороне, и особых разногласий с друзьями у нас по этому поводу не возникало. Это все личное дело каждого, какой смысл об этом спорить. Нравится тебе – ходи на эти заседания.

Сергей Кузнецов

Когда Кириенко баллотировался в мэры Москвы в 99-м, и он, и его команда изображали таких молодежных, продвинутых ребят. Устраивали какие-то рок-концерты, привлекли к работе Макса Фрая, Славу Курицына, Марата Гельмана. В какой-то момент сделали фестиваль “Неофициальная Москва”. И вот организаторы фестиваля в каком-то интервью рассуждали о том, кого бы им позвать, и сказали, что вот, к сожалению, Усова позвать нельзя, потому что “Еноты” – люди непредсказуемые, могут разбить комбик и заблевать зал. Когда я прочитал про это, я подумал, что миф сработал. Люди не запачкались. Потому что через несколько месяцев СПС призвал голосовать за Путина, и вышло, что всех участников этого прекрасного фестиваля использовали втемную. А “Енотов” даже и не позвали. То есть для меня, например, в то время был важен поиск баланса между тем, чтобы оставаться честным человеком, и тем, что семью все-таки надо кормить. А Усов для себя эту проблему просто отменил. Если вы не хотите, чтоб вас купили, ведите себя так, чтобы никто не хотел вас купить.

* * *

Борис Усов и правда построил свою стратегию поведения так, чтобы никому даже не пришло в голову его покупать. К концу 90-х, когда формейшн разросся и превратился в добровольно-подпольное, но все же относительно целое и весомое культурное движение, былой книжный мальчик создал вокруг самого себя не менее яркий миф, чем тот, что окружал возглавляемую им группу, – и разумеется, миф этот тоже целиком и полностью строился на внутренних противоречиях. Бесконечное пьянство вплоть до потери человеческого облика и в то же время – неутомимая творческая работа: при всем лихом режиме жизни Усова хватало и на “Соломенных енотов”, и на продюсирование, и на издательскую деятельность. Абсолютная агрессивная нетерпимость к любым действиям и высказываниям, расходящимся с его принципами и установками (причем выражалась эта нетерпимость максимально буквальным образом – человек чрезвычайно некрепкого телосложения, Усов охотно лез в драку с любым, кто, на его взгляд, заслуживал возмездия), и в то же время – блестящая эрудиция, позволяющая вести долгие разговоры хоть про кинематограф 1930-х, хоть про английскую литературу. Полное презрение к социальным конвенциям в отношении зарабатывания денег, одежды, ведения хозяйства и прочих бытовых необходимостей и в то же время – почти академическое отношение к потребляемой культурной продукции: про фоно-, библио– и синематеку, населявшую квартиру Усова на улице Островитянова, ходили впечатляющие байки и легенды. Легендой, собственно, стала и сама эта квартира, в которой Усов и оборудовал тот самый личный остров-крепость: в трех комнатах на втором этаже непостижимым образом уживались студия звукозаписи, концертный зал, кинотеатр, домашний архив и круглосуточный бар в самом низовом смысле этого слова. В пересказах приближенных очевидцев Усов представлялся своего рода новым контркультурным юродивым, выполнившим собственные этические и эстетические установки в максимально опасном для себя и для окружающих виде.

Когда один из авторов этой книги в начале 2000-х впервые столкнулся с музыкой “Соломенных енотов”, чуть ли не первым, что он услышал от человека, выступившего в качестве проводника в их удивительный мир, было категорическое требование: “Никогда, никогда не общайтесь с этими людьми”. Разумеется, это в куда большей степени интриговало, чем отталкивало.

Ермен “Анти” Ержанов

Наше общение с Усовым прекратилось в 99-м, когда мы с помощью Олега Ковриги издали кассету “Безвременье”. Усов поймал очередной бзик. Оригинал был у него, хотя пленку мы покупали. Усов в позу: “Нет, они не будут издаваться”. Говорю: “Как? Что за бред? Почему вы лезете? Это наши дела”. Возник конфликт, он не понимал. Я позвонил Арине, говорю: “Арина, это ненормально”. Она: “Ну, он не отдает”. Я позвонил ему: “Ты не лезь в наши дела, и вообще, к “Адаптации” ты никакого отношения не имеешь”. Всё, бросили трубки, Арина как-то забрала у него эту кассету, отдала, мы издали – ну и все. После этого мы практически не общались.

Борис Белокуров (Усов)

Ермен разогнал всех друзей, с которыми они начинали это все в Актюбинске, набрал новых музыкантов-фаготов, лабухов и играет теперь с ними под метроном. Музыка стала чистенькая, прилизанная. “Юный казахский мальчик с необычайно красивыми глазами, очень интеллигентный, с очень длинными пальцами”. Статья была такая в Fuzz, Катя Борисова написала. А в то время как раз “Адаптация” гастролировала в Питере, и пьяный Ермен пытался ограбить таксиста, хотел отнять у него деньги. И как раз выходит этот журнал, и ты читаешь: “Юный казахский мальчик с необычайно красивыми глазами…” Тогда был написан такой стих, я считаю, гениальный:

Юлия Теуникова

Усов резко отрицательно относился к любым элементам шоу-бизнеса. Продажа кассет, их распространение… У Бори был даже конфликт с Мишиным из-за того, что тот подпольно торговал кассетами. “Барыжничество” категорически осуждалось, за это били морды. Искусство должно было быть бесплатно и неподкупно. И Боря остался в этом последовательным до конца. “Соломенные еноты” – единственные, кому удалось сохранить эти принципы.

Александр “Леший” Ионов

Во второй половине 90-х я за Усовым особо не следил, но всегда интересовался у знакомых – потому что просто боялся, что Боря умрет, он же такой селф-дестрой, и было бы очень жалко. В его квартире наступил полнейший раздрай. Я помню, что как-то раз я зашел – одно окно в комнате разбито и просто завешено одеялом, а на улице стоял октябрь или ноябрь. Тебя встречает бледный шатающийся Усов, и общение уже начинается с “пойдемте в магазин”. Все-таки в 94– 95-м годах такого не было.

Максим Семеляк

Знаменитая квартира 104 производила довольно сильное впечатление – она напоминала музей раздрая и толерантности к самотеку. При этом в ней было по-своему уютно – такое ощущение, что каждый окурок лежит на своем месте и каждая пылинка – часть общего непослушного паззла. “Грязь – это способ остаться чистым” – эта песня “Адаптации” подходила сюда идеально.

Станислав Ростоцкий

Квартира, конечно, была жестковатая. Например, там было что-то типа кабинета, по щиколотку заваленного эскизами. Окно на кухне могло быть разбито вне зависимости от времени года. Ну и вообще, чтобы там находиться, нужна была определенная смелость. Но это совершенно не было притоном. И фонотека, и видеотека всегда были в безупречном порядке – а по сравнению с этим то, что ванна или канализация не работает, уже дело десятое. Мы и бухали там, и кино очень много смотрелось. Было очень круто временами, но все равно никогда, даже в самые умиротворенные моменты, не было никакого внутреннего спокойствия. Даже когда Усов был абсолютно по-буддистски расслаблен и доброжелателен, в тебе сидела какая-то тревога. Может быть, потому что само существование этого человека с его уровнем погружения в реальность и его творческой активности предъявляло какие-то невероятные претензии к твоему существованию.

Арина Строганова

Все жили рядом, свободного времени было много, желания общаться тоже. БУ часто напивался и мог повести себя неадекватно по отношению к любому человеку, оказавшемуся рядом, – близкому ли, постороннему. Его пьяные выходки – самая неприятная сторона нашего с ним общения, и вспоминать ее не хочется. В состоянии, именовавшемся “пряный” (то есть подвыпивший и пока еще в радостном расположении духа), БУ мог быть очень весел и фонтанировал рассказами, выдумками, цитатами. Но при переходе его в состояние “готовальня” я старалась уйти из его поля зрения.

Станислав Ростоцкий

Усов, безусловно, был сердцевиной и координатором всей движухи. Альбомы, издательская деятельность – все держалось на нем, плюс он читал, слушал и смотрел безумно много всего. При этом я не думаю, что хоть у одного человека, кто бы прообщался с ним достаточно долго, сохранились с Усовым по-настоящему хорошие отношения. Он действительно очень конфликтный, очень требовательный. Он знает себе цену, иногда даже чересчур. Ему всегда надо поговорить о наболевшем, в любое время суток. Ну и так далее. Вообще, я думаю, у всякого есть друг или знакомый с подобным перечнем личных бытовых качеств. Другое дело, что в случае Усова этот перечень еще и отягощен нереальным даром – и осознанием этого дара. Звучит, конечно, по-идиотски, но да – проклятый поэт. Проклятый поэт, который тебя все время пихает и говорит – я ж проклятый поэт, сука, ты что, забыл? Давай в гастроном сходи.

Александр “Леший” Ионов

Как-то мы сидели с Усовым, его подружкой Аней Берштейн, которая потом в Америку уехала, и с Костей Мишиным, и когда она сказала что-то в духе “мне фильмы Бертолуччи нравятся, а Годара – нет”, она тут же от Усова прямо через стол получила в табло. И грохнулась, взлетев вверх ногами. За что Усов, кстати, тут же получил в табло от джентльмена Кости Мишина. И сразу же началась конкретная свалка. Потому что Усов жутким драчуном всегда был, хоть драться и не умел. И он из тех людей, которые, когда дерутся, совершенно неуправляемы, и остановить их можно только атомной бомбой. При этом, что меня поразило, его окружение относилось к Усову как к гуру. Все эти действительно замечательные люди вроде Захара Мухина и Димы Моделя производили такое впечатление, будто они члены секты.

Сергей Кузнецов

Есть такая прекрасная легенда: дескать, Усов долгие годы рассказывал одному своему другу, что есть замечательная книга Курта Воннегута “Сирены Титана”, а друг долгие годы пытался ее найти, но не мог. И в какой-то момент вдруг узнал, что она все это время у Усова была. “Боря, почему же ты мне ее не дал?” – спросил он. А Усов якобы ответил: “А я считал, что тебе еще рано”. Смешно, конечно, но у него действительно очень серьезное, нежное и любовное отношение к культуре.

Виктор Кульганек

Когда в первой половине 90-х появились молодые ребята – Захар, Борян и так далее, – Усов говорил, мол, все, вот это формейшен, вот это мои, так сказать, ученики… Ну, у него всегда была некая страсть к учительству. Это было абсолютно понятно и логично – грешно бы было не делиться тем багажом, который он нес в себе. Но я уже тогда ему говорил – Боря, не обманывай себя. Какой, нахер, формейшен, какие, нахер, ученики, последователи? Ребята молодые, хорошие, талантливые – да ты им нахуй не нужен. Они через какое-то время оперятся, уйдут и будут заниматься какими-то своими делами. Что, в общем, и произошло.

Борис “Рудкин” Гришин

Усов выживал за счет фанатов. При этом его личные материальные потребности весьма скромные. А что ему надо? За квартиру родственники платили, еду и алкоголь приносили всегда. Ну и еще была материальная сторона записи альбомов. Но желающие обеспечить ее находились тем более.

Сергей Гурьев

Усов в своей обаятельно-разрушительной энергии часто вел себя не по понятиям. В частности, была такая группа – “Пограничная Зона”. И, когда ее лидер приезжал в Москву и, кажется, был у Усова в гостях, он сказал что-то, что Усову не понравилось, – и тот на него напал со спины, чем-то сильно огрел по голове, чуть череп не проломил. Впрочем, он, в отличие от Усова, был крепкий пацан, развернулся, Усова сильно отпиздил. Но это очень характерно для БУ тех времен.

Станислав Ростоцкий

Конечно, истории про жертвы и разрушения имеют под собой почву. Но, если мы начнем разбирать каждый случай по отдельности, мы придем к выводу, что по-другому поступить было невозможно. Это как довлатовская история про Битова и Вознесенского: ну вот, скажите, пожалуйста, как я мог не дать ему в морду?! Всегда вступал в силу какой-то высший принцип. То есть, безусловно, в “Енотах” было очень активное деструктивное начало, но оно базировалось на очень четких этических установках. Никакого классического рок-н-ролльного разгула в привычном о нем представлении.

Сергей Кузнецов

Я долго говорил, что я единственный человек, которого он ни разу не послал нахуй, но с тех пор многие возмущались, что их тоже Боря никогда не посылал, так что я перестал об этом рассказывать. Но мне сразу было очевидно, что это очень близкий мне человек по своему отношению к культуре, по своей готовности выстраивать какие-то собственные неочевидные иерархии. Ну то есть я пришел к нему под впечатлением мифа о “Енотах”, а ушел в первый же раз с книжкой Честертона “Перелетный кабак”. Прямо скажем, Честертон – не тот автор, которого я ожидал встретить у Усова, потому что этот писатель – такое воплощение здравомыслия среднего класса, никакого андеграунда в нем нет и в помине. И вот тогда мне стало ясно, что у Усова нет никакой предвзятости, зашоренности. А есть, напротив, невероятная всеядность в кино, в музыке, в литературе. Знаете, вот Годар говорил, что любое кино – о любви. Вестерн – о любви мужчины к оружию. Мелодрама – о любви мужчины к женщине. Но поскольку мы полюбили кино еще раньше, чем женщин и оружие, говорил Годар, то все наши фильмы – о любви к кино. Вот это во многом и про Усова. В нем была эта готовность любить какие-то произведения больше, чем они того заслуживают, и мне это страшно близко. Помню, я принес ему книжку Теодора Рошака “Киномания” – киноманский конспирологический роман, где кино возводится к альбигойцам, напичканный фамилиями режиссеров, событиями, названиями фильмов… Усов позвонил мне через неделю и говорит: “Не понимаю, эту книжку специально для нас написали?”

Ермен “Анти” Ержанов

Он деятельный был. Постоянно записывал альбомы – там же помимо “Соломенных Енотов” еще несколько каких-то проектов было. Плюс все время какие-то квартирники, акции. Он постоянно что-то писал дома, журналы делал… Человек интересный дико. Меня всегда удивляла его работоспособность. Утром просыпается с бодуна, видно, что ему нехорошо. Но взял, сел, написал что-то. Я читаю – песня про библиотекаршу, целая история. У него в голове, по идее, должна быть мысль пива выпить, сушняк сбить, а он пишет песню про библиотекарш и зверей. Но тяжело с ним было общаться иногда. Это мы из Актюбинска, мы можем и наехать, и придавить чуть-чуть, сказать: “Веди себя в рамках”. А Усов – это типично московский продукт, шестидесятник-семидесятник какой-то. За МКАДом такие не выживают просто в быту.

Арина Строганова

Как мне удалось продержаться рядом с БУ так долго? Какая-то особенная связь, необъяснимая привязанность нас объединяла. Поэтому я могла прощать обиды, которые других надолго, а то и навсегда отваживали от этого не самого легкого в общении человека. А БУ мог мириться с моими недостатками. Он заражал меня своими идеями и увлечениями, мне же было интересно и познавательно находиться рядом с таким неординарным человеком. Хотя в плане морально-этическом Борины понятия и кое-какие поступки просто переворачивали мой мир с ног на голову, я теряла точку опоры, никак не могла совместить свое воспитание с тем, в чем пытался убедить меня БУ. Но в целом, конечно, он оказал на меня огромное влияние – в самых разных направлениях.

Ермен “Анти” Ержанов

Однажды на гастролях мы услышали песни Саши Непомнящего, одни из первых – “Убей янки” и тому подобные вещи. Призжаем к Усову домой, говорим: “Боря, слушай, а Непомнящий – это кто такой?” А он: “Прошу в моем доме эту фамилию не произносить”. Мы ему: “Ладно, не будем”. А спустя десять лет Саша подсадил его на христианство и стал чуть ли не единственным, кого он слушал. То же самое происходило с его отношением к Неумоеву. Сначала он им восхищался, а потом гнобил. Это была стандартная ситуация. Нам как-то довелось побывать на одной кухне с Неумоевым. Мы посмотрели – Ромыч как Ромыч, пельмени перекрестил перед тем, как есть, вечером еврейских куплетов попел под портвешок, кучу фольклора еврейского.

Сергей Кузнецов

Меня как-то раз спросили, как Усову удалось так долго оставаться в андеграунде. Так вот, это дело-то нехитрое. Мир полон людьми, которые всю свою жизнь проводят в андеграунде и никому не нужны не только снаружи, но и внутри. Вопрос в другом. Долгое сидение в подполье чревато утратой творческого результата. Человек начинает считать, что результат его деятельности – это то, что он с утра опохмелился, вечером бухнул, а в промежутке поиграл на гитаре. А “Соломенных енотов” отличала чрезвычайно высокая продуктивность. Альбомы, журналы, сайд-проекты – через Усова все время пер этот творческий дух. Вряд ли к группе “Соломенные еноты” применимо слово “дисциплина”, но творческая воля Усова была такой сильной, что компенсировала отсутствие этой дисциплины в окружающей его среде.

* * *

Как мы уже говорили, “Соломенные еноты” не то чтобы не хотели популярности – скорее, они специально поставили себя в ситуацию, исключавшую саму подобную постановку вопроса. Тем занятнее, что в какой-то момент популярность их все-таки настигла – весьма относительная, конечно, популярность, но по сравнению с тем самодельным гетто, в которой группа и музыканты их круга существовали до тех пор, это все равно было серьезным скачком. В начале 2000-х в здешней культуре вообще многое менялось – 90-е ощутимо закончились, правила и законы нового времени были еще не до конца очевидны, и в эту кратковременную лазейку между одним и другим проскочили в том числе и “Еноты”. Точнее говоря, их протащили. Да, именно в те годы произошел некий качественный и концептуальный сдвиг в песнях самого Бориса Усова – они стали звучать чище, в них стало меньше социального отчаяния и больше – печальной романтики на руинах мировой культуры, именно тогда вышел едва ли не самый доступный, чистый и трогательный альбом “Енотов” “Империя разбитых сердец” – и тогда же журнал “Связь времен” превратился в “Мир искусства”, во многом представлявший собой оммаж русскому модернизму начала прошлого века; грубо говоря, именно тогда “Еноты” и их лидер окончательно признали победу новой неприглядной реальности и закрылись от нее в собственном мирке из старых книг и кинофильмов. Важнее, однако, было все же другое. Поколение 90-х, представители которого еще недавно переписывали друг у друга кассеты с группами формейшна и ходили на концерты этих групп в разнообразные окраинные заведения, внезапно обнаружило себя новыми модными трендсеттерами – и чистосердечно начало пропагандировать публике лучшее и любимое. Именно так “Соломенные еноты” вдруг обнаружились в программе клуба “Проект ОГИ” по соседству с кумирами московской богемы вроде Леонида Федорова и молодого ансамбля “Ленинград”, именно так группа попала на разогрев большого концерта “Гражданской обороны”, которая как раз тогда стремительно переходила в ранг классиков, взятых если не в телевизор, то хотя бы на радио и в популярные журналы.

Усов, впрочем, распорядился представившимся шансом как должно. Первой фразой, которую он произнес в адрес многотысячной толпы, собравшейся в “Горбушке” в ожидании Егора Летова, было саркастическое приветствие: “Привет, долбоебы!” Последствия были соответствующими. Для кого угодно другого выступление на разогреве у главнейшей русской панк-группы могло бы стать началом какой-то новой, легитимной и более-менее успешной музыкальной жизни. Для “Соломенных енотов” этот концерт стал финальным аккордом – взятым, как водится, на гитаре, которую никто не потрудился настроить.

Сергей Гурьев

История формейшна получается сильно разнозненной. Есть прекрасная во всех отношениях “ШумелаЪ мышь” и Усов как литератор – это самое начало 90-х. Есть “золотой”, а на самом деле – самый мифологизированный период середины 90-х, когда “Енотов” никто толком не видел и не слышал, потому что и играть они не умели, и концертов толком не было. А Усов как музыкант – это скорее начало 2000-х, когда вышли альбомы, которые уже были достаточно хорошо записаны.

Алексей Никонов

Мне Шарапов в поезд в Севастополь дал кассету “Империя разбитых сердец”. Я когда вышел из поезда, у меня головы не было, я тут же побежал, купил бутылку водки и выпил ее из горла. Я понял, что мне пора завязывать с писанием песен! (Смеется.)

Алексей Коблов

В том, что “Соломенные еноты” стали вообще кому-то известны, сыграл немалую роль наш брат журналист. Это сообщество, формейшн, вообще-то было очень закрытым – но Максим Семеляк и еще какие-то люди взяли те крупицы информации, которые просачивались наружу из-за этого забора, и во что-то их превратили.

Максим Семеляк

Я не сталкивался с “Енотами” в 90-е – если не считать кассеты “Недостоверные данные о счастье”, которая попала мне в руки зимой 94-го года. Тогда мне сильно полюбилась песня про дракона – она была совершенно про меня тех лет (ну, мне, по крайней мере, так казалось). Тем не менее этого оказалось недостаточно, чтобы я погрузился в “Енотов” с головой. В “Енотах” я увидел то, что я и так знал еще со школы, – линию местного панк-рока, а вокруг бушевало все то, чего я в школе уж точно не знал. И по-настоящему я “Енотов” расслушал уже году в 99-м, наверное. Вообще, для меня это довольно взрослая история – в тридцать лет они мне были куда важнее, чем в двадцать. Я вообще считаю, что это вещь на вырост.

Юлия Теуникова

Было ощущение, что по странной прихоти судьбы возникла мода на “Енотов”. Тусовка вышла в бомонд, кто-то стал критиком, кто-то еще кем-то… Наверное, Усову это льстило, но я не помню ни у кого реакции типа “О, как круто, мы играем в “ОГИ”!”. И Боря ничего не делал, чтобы как-то поставить этот успех на поток. У него были амбиции, но они жили в какой-то другой плоскости. Скажем, после концерта в “ОГИ” Усову выдали гонорар – семь или восемь тысяч, космическая по тем временам для нас сумма. Так Боря просто пропил все эти деньги. Ему даже не пришло в голову поделиться, отправить на поезд Фомина (лидер группы “Министерство любви” – Прим. авт.)… Для него деньги были мусором. Все, что было связано с коммерческим подходом, анафематствовалось.

Максим Семеляк

Усов нормально относился к “Афише” – более того, даже собирался писать мне туда рецензию на альбом Аниты Лейн, но что-то его отвлекло, а я не настаивал. Ну и “Афиша” в моем лице, конечно же, стремилась заигрывать с “Енотами” – я написал про них крохотную заметку перед огишным концертом с фотографией собственного производства. Это сейчас звучит смешно, но в 2002-м упоминание в “Афише” еще дорогого стоило. И хотя я написал буквально несколько строк и сам анонс был запрятан в расписании концертов, тем не менее я помню, что Ценципер, который тогда еще был главредом, этот текст про “Енотов” обнаружил и устроил мне выволочку – мол, непонятно, кто это такие и зачем “Афиша” про них пишет. Все-таки от них за версту несло чем-то безошибочно тревожным и субверсивным, именно что незабудками классовой борьбы. Ценципер реально напрягся – типа, повеяло НЕ ТЕМ.

Борис “Рудкин” Гришин

Мне очень нравились концерты “Енотов”, которые я посещал уже как зритель, а не как музыкант. Причем чем дальше, тем больше. Это было уже в нулевых, когда начались концерты в “ОГИ”. Больше всего мне понравилось выступление “Енотов” в Домжуре на концерте памяти Непомнящего. Там участвовало как минимум две серьезных звезды – Рада и Калугин. Но, когда вышли Усов с Ариной, они просто всех порвали. Это было ощущение физиологического уровня.

Станислав Ростоцкий

Я не могу сказать, что в “ОГИ” или в каких-то других случаях у “Енотов” был некий специальный антинастрой. Им действительно было любопытно посмотреть, что из этого выйдет. Ну, небеса не разверзлись, кому-то понравилось, кому-то нет. Стало понятно, что в данном случае расширение медийного пространства борьбы просто не имеет большого значения. Усов более чем нормально чувствует себя в формате тиражей в несколько десятков экземпляров. Примечательно, что интернет не слишком изменил статус “Соломенных енотов”. Конечно, нашлись люди, которые для себя группу открыли. Но в целом со всем миром произошли принципиальные изменения, а с группой “Соломенные еноты” – нет. И это, конечно, их плюс.

Максим Семеляк

Потом я пролоббировал “Енотов” Летову – основным аргументом служило видео с концерта в “ОГИ”. И он их позвал сыграть. Помню, что Фомин Летову активно не понравился, а “Еноты” – как раз наоборот. Он потом неоднократно мне напоминал – вот, мол, про черное облако хорошая песня. Летов, скажем так, невысокого был мнения о местных коллегах, так что вообще довольно удивительно, что он запомнил чью-то песню. Речь шла о “Варволоке”, с которой, собственно, начался концерт в ОГИ, – песне, мягко говоря, действительно хорошей.

Борис “Рудкин” Гришин

Мои впечатления от этого концерта были восторженно-циничные. Перед ним я общался со всеми, кто имел к этому действу отношение, в том числе с продвинутыми зрителями – Гурьевым и Кобловым. И Гурьев мне сказал такую фразу: “Ты же понимаешь, что все сюда пришли ради всего одной группы”, – и всем было понятно, что речь идет не о “Гражданской обороне”. Все понимали, что у “ГО” впереди еще много концертов, а у “Енотов” такой концерт будет только один в истории. И вот ты входишь в зал, и “Еноты” начинают играть, и фанаты Летова закидывают их какой-то хуйней, и песня заканчивается, и Усов произносит в микрофон ставшую впоследствии знаменитой фразу о том, что если еще хоть один бычок попадет в мою гитаристку, я спущусь, и вы будете иметь дело лично со мной… Это было охуенно. Вы представляете: три тысячи человек быдла, которые его ненавидят, и тут он такое говорит. Кто еще так мог сделать?

Алексей Коблов

Выступление в “Горбушке” перед “Обороной” – это был контркультурный акт, больше провокация. Перед большим залом дать говна. Ну ладно, получилось. “Адаптация” играла перед “Обороной” хорошо, но все равно половина зала кричала: “Иди нахуй, давайте Летова”. А “Еноты” встали и – огромной толпе: на Летова пришли? Получите. Насколько это сработало, не знаю. В их реальности это сработало. В реальности обычного человека это не сработало. Какие-то дураки очкастые вышли, поорали, покричали, поматерились, поплевали, бутылками покидались, что это было такое – непонятно. Это совсем не про музыку.

Юлия Теуникова

Для “Горбушки” Боря составил программу из уже обкатанных вещей, что вообще-то для него было нехарактерно – обычно он свежую программу составлял. Мы выходим играть, в зале беснуются малолетние панки, орут, бухают. Боря вышел к микрофону, посмотрел в зал и сказал: “Привет, долбоебы! Вы можете курить, бухать, ширяться, что угодно делать, а мы будем играть свою программу”. После этого, конечно, в него полетели бутылки. В Арину попало, в барабанщика, до меня что-то долетело. Но мы выдержали, доиграли весь или почти весь положенный сет. После этого Боря начал требовать денег, а его обломали. Причем там еще в гримерке присутствовал Непомнящий и тоже начал активно выступать, про жидов вспомнил, ну как обычно. Ну и в итоге нас оттуда выперли.

Сергей Кузнецов

В какой-то момент стало ясно, что “Еноты” не выйдут из андеграунда. Усов отыграл концерт с Летовым, ну и все как-то схлопнулось. То ли Усов органичнее себя чувствует на домашнем квартирнике, чем на сцене, то ли организаторам с ним непросто. Есть известная история про концерт, где Усов подрался со звукорежиссером и потом продолжал концерт на лестнице. Боря – очень искренний человек. Есть очевидная разница между музыкантом, который сознательно устраивает скандал на сцене в качестве части своей пиар-стратегии, и музыкантом, который устраивает скандал на сцене, потому что ему не нравится, как работает звукорежиссер. С первым шоу-бизнес сотрудничать может, со вторым – нет.

Юлия Теуникова

Формальной причиной прекращения деятельности “Соломенных енотов” была болезнь Усова. А фактически… В 2003-м году стало ясно, что все, рубеж. Дальше эта культура не имеет смысла. Настали другие времена, а искусство все равно же реальности соответствует.

Анастасия Белокурова

В 90-е все еще чего-то хотели, у всех было бескорыстное и непрагматичное желание творить. Было ощущение, что надо что-то делать, причем прямо сейчас. В этом заключалась вся жизнь, и никто не думал о том, что будет со всем этим творчеством через год, а уже тем более через 10–15 лет. В начале 2000-х это чувство стремительно сошло на нет. По крайней мере для меня.

* * *

Концерты в модных клубах, выступления на разогревах у классиков, собственная укрепившаяся легенда, которая потихоньку стала привлекать новую публику, – для любой другой группы все это означало бы долгожданную возможность высунуться наконец на поверхность. Для “Соломенных енотов”, напротив, это стало поводом к почти полному прекращению музыкальной деятельности – Борис Усов всегда шел в своих принципах до конца, а капитализация собственного мифа явно им противоречила. Понятно, что группе в любом случае вряд ли светила бы широкая популярность, но и регулярные концерты по билетам в заполненных залах для этих людей были сродни предательству самих себя. Эпоха, когда панк-рок был самым эффективным средством перечить реальности, подошла к концу – реальность в очередной раз сумела пережевать сопротивленцев, и логичнее всего в этом смысле было просто исчезнуть. Что Усов и сделал, отринув даже собственное имя, пока оно не превратилось в бренд: женившись на участнице еще одной группы круга формейшна “Лайда” Анастасии Белокуровой, он взял ее фамилию, в очередной раз перезапустил журнал, назвав его теперь уже “Мир Искусства”; переименовал “Соломенных енотов” в группу “Пояс верности”. Да и та, впрочем, практически не выступала и не записывалась – если в 90-х Усов выпускал по три-четыре альбома в год, то за следующее десятилетие у него вышло всего-то две с половиной записи, в которых былая зашкаливающая отчаянная энергетика сменилась почти декадентской лирикой. Вместо этого Борис Белокуров в некотором смысле вернулся к тому, с чего начинал, то есть к литературе и кинематографу: он писал рецензии на фильмы в газету “Завтра”, работал над вполне официальным, но сугубо нишевым журналом “Мир индийского кино”, написал книги о болливудских звездах Митхуне Чакраборти и Хеме Малини, сам вместе с друзьями и приближенными снимал диковинные самодельные фильмы, почти не выходившие за пределы узкого круга почитателей, который к тому времени уже почти превратился в секту. Культ Бориса Усова тем временем ширился и рос – но никакого Бориса Усова уже не было.

В 2009 году новообретенные поклонники песен Усова затеяли фестиваль, на котором должны были выступить – впервые за несколько лет – и “Соломенные еноты”, превратившиеся к тому времени уже фактически в акустический дуэт. На этот предположительно последний концерт в истории группы собралось несколько сотен человек – больше, чем “Еноты” собирали когда бы то ни было. Борис Белокуров, однако, не засвидетельствовал этого триумфа. На концерт он просто не приехал.

Анастасия Белокурова

Году в 96-м я совершенно случайно познакомилась с Лешим. Он стал приглашать меня на квартирники. Как-то раз я оказалась на “Кантемировской” у Панарьина, где концерты в то время проходили каждую неделю. Я там никого не знала и, выйдя на кухню, услышала разговор о придуманном Борей интервью в “Связи времен”. Там были такие фразы: “А если бы вы были пилотом, хотели бы вы пролететь под Триумфальной аркой?” – “О, что вы, нет”. – “А если бы вы были гениальным автомехаником, вы хотели бы произвести революцию в этой области?” – “О, что вы, нет”. Это были цитаты из одного из моих самых любимых фильмов, “Искатели приключений”. Так мы познакомились с Борисом – впрочем, тогда никакого продолжения это знакомство не получило. Года, наверное, через полтора добрый Гурьев, уставший от постоянных пьяных звонков Бори среди ночи, дал ему мой номер. Он позвонил часа в четыре ночи, а утром мы с подругой поехали к нему в гости. Он был тогда на костылях, незадолго до этого его сбила машина. Так мы познакомились во второй раз и стали общаться. Не процитируй мы однажды “Искателей приключений” в разговоре, ничего бы не было.

Арина Строганова

Неудивительно, что в 2000-х годах появилось так много лирики в его текстах (хотя ее и всегда хватало) – БУ наконец нашел свою любовь и соединил с ней свою жизнь. Он писал тексты о них и для них двоих, понятные им двоим, и его совершенно не волновало, понятно ли это кому-нибудь еще. Что происходило во внешней жизни, в стране, со временем все меньше занимало автора. В его поэзии и раньше по большей части отражалось мироощущение индивидуума, нюансы взаимоотношений, культурные ассоциации. Временами реальность прорывалась в тексты в виде рефренов “накипь смутного времени” или “нету никакого интернета”, но не более того. Политикой БУ никогда не интересовался, социализирован не был, жил своей внутренней жизнью, подпитку получал из общения и мира искусства, назвав так свой новый журнал (“Мир Искусства”), пришедший на смену “Связи времен”.

Юлия Теуникова

В какой-то момент Усов и вся компания – во многом под воздействием группы “Лайда”, где играла Настя, будущая Борина жена, – очень увлеклись культурой Серебряного века. Отсюда возник журнал “Мир искусства”. У них каждый даже имя себе специальное новое присвоил. Усов был Шаляпиным, Настя Белокурова – Нижинским, Оксана Григоренко из “Лайды” – Дягилевым и так далее. Вообще, журналы у Усова получались изумительные. Он очень здорово писал, составлял офигенные коллажи, помещал в некий свой мир истории про всем известных в тусовке персонажей.

Борис Белокуров (Усов)

В нулевые резко сократился круг общения. В 90-е в летний вечер меньше двадцати человек у меня в комнате не сидело. А потом все повзрослели. Все стали при делах. “Повзрослели” – это ругательство. “Выросли” – наоборот. А “повзрослели” – значит, просто у них мозг скукожился, стал старческим и многое не воспринимает уже. Я вот воспринимаю. Услышу что-то новое – сижу, слушаю и радуюсь.

Анастасия Белокурова

В нулевых мы делали журнал “Мир индийского кино”, и еще Борис сам написал, без адаптации, книгу про звезду Болливуда Митхуна Чакраборти. Она вызвала большой резонанс среди его поклонниц. Потому что Борис, как человек творческий, не мог подойти к вопросу написания книги про Митхуна Чакраборти банально. Поэтому там было придумано, скажем так, четыре-пять эпизодов, которых с этим актером не происходило. Но все остальное было написано абсолютно искренне, абсолютно! Я считаю, эта книга – готовый бестселлер, вообще не понимаю, почему ее никто не читает и не знает.

Борис Белокуров (Усов)

Это первая, единственная в мире книга о Митхуне Чакраборти!

Максим Динкевич

К 2003-му году я успел прочесть о “Енотах” аж в двух номерах “Контркультуры”, но найти их альбомы никак не мог. “Наши портреты не продают в ‘Рок-зиг-заге’”, – пел Усов и был прав. Его записей там тоже не было. Где искать актуальную информацию о группе, также было неясно. На школьных уроках информатики, которые тогда были моим единственным средством доступа к интернету, я вбивал в поисковике “Соломенные еноты” до тех пор, пока в один прекрасный момент он не выдал мне ссылку на неофициальный сайт “СЕ”, который делал Вова Зигфрид из Минска. Именно через него я познакомился с мифом о “Енотах”. Как стало ясно позднее, ненависть Усова к интернету не была мимолетным понтом или позой. В гостевой книге сайта шли нешуточные баталии – знакомые Бориса писали, что Усов невероятно зол, что кто-то выложил его альбомы, и требует срочно удалить портал и все его содержимое. Правда, писали они, сам он донести до общественности эту мысль не может, потому что бойкотирует интернет как явление. Вову все эти угрозы забавляли. Несмотря на то что он любил “Енотов”, к сумасбродству Усова и ко всей его секте он относился с большой долей иронии. В творчестве “Енотов” эта история, как ни странно, нашла свое отражение. Очевидно, без нее не было бы “Песни про интернет”, в которой строчка “за плату материнскую доедете до Минска и быстро там запишете два очень жестких диска” посвящена непосредственно Вове.

Борис Белокуров (Усов)

В интернете выложена очень плохая запись нашего концерта на вечере памяти Непомнящего, и это плохо, что она такого жуткого качества. Я никогда не был против распространения наших записей, всем их записывал, кто просил. Но я против существования сайта “Енотов” в частности и интернета в целом. Почему? Во-первых, люди просто разучились общаться между собой. Я не понимаю всей этой бесконечной переписки. Люди просто ищут легкие пути. По переписке гораздо легче кинуть кого-то или предать. И второе: мне категорически не нравится, что любой середняк получил доступ к печатному слову. Хотя я уверен, что оно от этого не потеряет своей ценности. Наступает стагнация после дикой эпохи 90-х. Наступает застой. Будет все хуже и хуже, все тоскливее и тоскливее, и рано или поздно – я не могу делать прогнозов, но лет через, наверное, двадцать-тридцать – появится оппозиция, которая будет нести слово. Но уже в какой-то другой форме, не в рок-н-рольной. Я, конечно, говорю не о политической оппозиции, а о культурной.

Максим Динкевич

В один из своих приездов в Москву Вова привез мне болванку с альбомами “СЕ”, скачать которые у меня не было возможности. Я спросил, сколько это будет стоить, на что он ответил, что запишет мне ее просто так, “за пиво”. Я воспринял эти слова буквально и купил ему какого-то пива. На встречу Вова пришел не один, а с приятелем. Тот вел себя странно – критически изучил принесенную не ему бутылку, спросил:

“А чего так мало?” и вообще очень недобро на меня косился. Позже Вова рассказал, что это был знакомый Усова, который как-то раз спас великого поэта, когда тот, пьяный и избитый, валялся у входа на какой-то концерт. Так парень вошел в круг приближенных и теперь, по всей видимости, пристально следил за тем, чтобы лишние люди к ним в компанию не затесались. С другим примером откровенного сектантства я столкнулся несколько позже: знакомый моей знакомой общался с Усовым, а мне очень хотелось хоть одним глазком взглянуть на его самиздат, и я как-то его спросил, можно ли у него взять почитать “Связь времен” или “Мир Искусства” с возвратом и под честное слово. Тот пробурчал что-то в духе: “Ну, если тебя сочтут достойным…” После этих слов я решил не навязываться. В следующий раз судьба свела нас с этим пареньком зимой 2008 года, когда я пришел брать интервью у Усова к нему домой. Вопреки нашим опасениям и ожиданиям Борис был очень дружелюбен, вежлив и приветлив. Мы мило прообщались часа полтора, как вдруг в дверь позвонили, и на пороге появился мой старый знакомый. Он принес Усову каталог с фильмами, какой-то еды и сел с нами за стол. Просидел молча какое-то время, а потом возьми и скажи: “Так это же ты выкладывал концерты “Енотов” в интернет”. (Я действительно это делал, потому что всегда любил делиться хорошей музыкой; на все концерты “СЕ” во второй половине нулевых я ходил с диктофоном.) Борис отреагировал достаточно спокойно, спросив, зачем я это делал, зная, что он против. Пришлось как-то оправдываться, было стыдно и неловко. И, хотя Усов не повышал голос и уж тем более не попытался меня ударить, стало ясно, что наш с ним разговор закончен. Мы быстро попрощались и ушли. Потом человек, который устроил эту встречу, рассказывал, что Усов звонил ему и жаловался, что тот подослал к нему предателей. То есть нас.

Максим Семеляк

“Афиша” перед Усовым дважды проштрафилась. Первый раз – когда мы составляли кретинский список пятидесяти лучших пластинок мира, и туда по какой-то причине попала советская “Алиса в Стране чудес”. Но это еще полбеды. Дело в том, что в материале была графа “Сексуальность”, уж не помню, кем придуманная, особенно уместная в детской пластинке (уж не помню, сколько ей выставили баллов). Усов пришел в ярость, ему до таких вещей было дело, серьезно. А второй раз был, когда мы делали какой-то не менее кретинский материал о молодежных музыкальных субкультурах, и “Еноты” там как-то попали в один ряд с “Радой и Терновником”, тут уж Усов совсем рассвирепел. Помню, он мне звонит на работу в “Ведомости”: “Ну что, предательство свершилось?” Тогда мы с ним, собственно, и поссорились, и в общем, хотя потом и помирились потом, былой теплоты уже не было. Мне это урок – не надо никуда лезть. Кстати говоря, я так понимаю, что в этой книге он тоже идет через запятую с какими-то другими группами – так вот, не думаю, что он будет от этого в восторге. Ну, так, имейте в виду на всякий случай.

Арина Строганова

В 2006–2007 годах уже без меня пишется альбом “Эльд” проекта “Пояс верности”. Запись впервые производилась на компьютер. Альбом остался незаконченным, поскольку планировалось наложить еще клавиши или хотя бы соло-гитару, но по разным причинам все зависло.

Сергей Кузнецов

Альбом, известный как “Пояс верности” (на самом деле название должно было быть другое), в какой-то момент утек в интернет. Мы как-то встретились с Усовым, и я говорю – слушай, отличный последний альбом. “Какой, блядь, последний альбом?” Я говорю – ну вот этот. “А-а-а! Мы ж его не доделали, то хотели наложить, это”. У него была такая смесь ярости и чудовищного облома. Через полгода спрашиваю – Боря, доделывать будете? “Да черт с ним, они же, блядь, слушают, и им, блядь, нравится”. То есть ему, может, и хотелось дать какой-то хороший уровень качества, но он по большому счету никому не был особо нужен.

Борис Белокуров (Усов)

Пошла такая апатия. Играть стало негде, играть стало вообще невозможно. Вся рок-сцена перешла на клубную систему – надо еще и платить за собственный концерт, а на одних квартирниках же не просуществуешь. Выложили в сеть неготовый вариант нашего последнего альбома – ну какой смысл его доделывать дальше? Рок-н-ролл как война – это дело молодых.

Виктор Кульганек

Всегда важно не с каких альбомов группа начинала, а каким альбомом она заканчивает. Потому что в начале-то у многих полно энергии, задора, драйва, связь с космосом – она более, так сказать, плотно установлена. А к концу происходят порой вещи достаточно печальные с точки зрения творчества. Ну вот это не про “Енотов” точно. Я считаю, что их последние альбомы – ну не то что гораздо лучше первых, но в них видно развитие, видна эволюция совершенно четкая. Я очень люблю, например, “Пояс верности”, слушаю с большим удовольствием.

Максим Динкевич

Впервые я попал на концерте “Енотов” весной 2005 года в ЦДРИ и тут же увидел своими глазами все то, о чем раньше только читал. Совершенно невозможный внешний вид Усова, одетого настолько оборванно, что это казалось нарочитым эпатажем, полный зал подготовленных зрителей, некоторые из которых, если верить подслушанным в фойе разговорам, приехали специально на “СЕ” из Владивостока, драка на сцене и срыв концерта. Работавший в ЦДРИ звукорежиссер не мог нормально отстроить голос и гитару, Борис не слышал себя на сцене. В итоге Усов довольно резко предложил звукачу покинуть зал, а когда тот вылез на сцену, явно не желая следовать этой просьбе, ударил его по лицу. Ну как ударил – скорее, несильно смазал по щеке. Дерущихся тут же растащили, но концерт был сорван. Результат – около 200 расстроенных человек, моментально покинувших зал вслед за музыкантами. Все кончилось тем, что “Еноты” отыграли в акустике на лестнице ЦДРИ. А в самый последний раз Усов и Арина выступали в ЦДЖ на вечере памяти Непомнящего в 2007 году. Перед тем как начать играть, Борис сказал: “Вы видите перед собой несуществующую группу”, – а после этих прощальных, как оказалось впоследствии, слов они сыграли программу, как минимум на треть состоявшую из неслыханных сочинений. Переслушивая их в записи, мне всякий раз хочется плакать. Это безжалостный репортаж о конце света и о том, что произошло после. Махнув в последний раз хвостом, древний и мудрый зверь навсегда скрылся в своей норе. Возможно, поняв, что стремительно наступающий мир, где все не всерьез, ему не остановить, Усов решил просто задраить люки и ограничить свой круг общения лишь теми смельчаками, кто будут готовы последовать за ним.

* * *

“Никакого интернета нет”, – спел Борис Усов в одной из последних своих записанных песен. По факту, однако, вышло немного иначе: борьбу с интернетом, как и прежде борьбу с окружающим миром, “Соломенные еноты” тоже проиграли за подавляющим превосходством противника. Впрочем, это, возможно, и к лучшему, потому что именно благодаря сети песни и идеи Усова дошли до совершенно нового поколения, для которого, хоть оно и застало 90-е исключительно по касательной, его творческие и этические стратегии оказались как нельзя более актуальными. Сила мифа в случае “Енотов” обратно пропорциональна активности самой группы: в середине 90-х, когда формейшн кипел, рвал и метал, вся эта бурная жизнь была завязана на самой себе, сегодня, когда никакой группы уже по факту нет, а ее соратники кое-как устроились в новой жизни (Виктор Кульганек работает на хорошей должности в одной телекомпании; Константин Мишин занимается бизнесом и иногда тратит деньги на фестивали, куда вытаскивает еще оставшихся в строю былых однополчан, ну и так далее), наследие Усова едва ли не более востребованно, чем когда бы то ни было. Новые модные группы в диапазоне от “Труда” до “Утра” небезосновательно называют “Енотов” в качестве одного из источников вдохновения. Молодые и буйные московские люди, создавшие группы вроде “Панк-фракции Красных Бригад” и “Да, смерть!”, прямо наследуют эстетике “Соломенных енотов” и формейшна и с точки зрения незатейливого, но лихого звука, и нередко даже с точки зрения репертуара (во всяком случае, та же “Да, смерть!” играет по преимуществу кавер-версии вышеупомянутой “Банды Четырех”). А главное – с точки зрения отношения к окружающей реальности, в которой чем дальше, тем больше проявляется все та же давно знакомая свинцовая безнадега, что когда-то спел, прожил и преодолел худой юноша в больших очках с юго-запада Москвы.

Сам Борис Усов живет все в той же квартире 104 на улице Островитянова, которая по-прежнему может произвести неизгладимое впечатление на неподготовленного человека. Разумеется, безоглядное саморазрушение, которым он занимался на протяжении полутора десятков лет, неизбежно возымело определенные последствия – в том числе и медицинского толка (у Усова обнаружили синдром Корсакова, тяжелую и практически неизлечимую болезнь, с которой, впрочем, музыкант с помощью родных и близких до некоторой степени справился). “Соломенные еноты” формально прекратили свое существование – тем не менее никто не поручится, что Усов по-прежнему не пишет песни и не издает журналы для совсем уж узкого круга друзей и близких. Точно так же, как он это делал двадцать лет назад.

Ведь по большому счету ничего принципиально не изменилось. Ведь сколько мы потеряли, нельзя рассказать словами.

Сергей Гурьев

Я считаю, что мифы рок-движению нужны, и “Соломенные еноты” – самый радикальный миф, который у рок-движения есть, уж у московского точно. Создать своим существованием базу для того, чтобы это превратилось в миф, – это тоже отдельное искусство. И создать базу для того, чтобы кому-то хотелось участвовать в формировании этого мифа, тоже не каждому дано. Мне мало в формировании каких мифов хотелось участвовать, а формированию этого бескорыстно и совершенно самозабвенно служить, огребая от этого только шишки, хотелось всегда.

Борис Белокуров (Усов)

Сейчас мы имеем миф. Ну, не то что я как конструктор сидел – построить миф, как Эйфелеву башню такую. Я просто обрубал хвосты некоторые, я старался, чтобы левые люди по возможности это не слушали. Мне было важно, кто будет слушать. Потому что это песни, в которых было много личного, и мне не хотелось бы, чтобы их слушали те, кто заранее поймет их превратно. Это как дневник свой давать читать кому-то. Элемент сектантства был всегда, конечно, и я его пестовал сознательно. Я делал все, чтобы не быть популярным, мне этого меньше всего хотелось. Допустим, выбираешь, вторым играть или двадцатым – естественно, двадцатым.

Максим Семеляк

Перспектив, думаю, не существовало, и в них не было нужды. Конечно, ролевая модель – это The Fall (я имею в виду в первую очередь музыкальную модель): набрал молодых музыкантов, они тебе играют как машина, боясь ослушаться, а ты на их фоне чешешь языком, хоть пьяный, хоть какой, ну и записываешь альбом за альбомом, к вящей радости понимающего окружения. Но они и так много сделали, я считаю. Им еще повезло со временем. Он же очень активный, Усов, – мне кажется, что все, что он хотел, он так или иначе сказал или написал. У него не было той негативной степени свободы, которая у Музиля описана, то есть свободы усомниться в самом себе. А уж как там гитара записана – дело десятое.

Виктор Кульганек

Я вспоминаю эти времена с большой теплотой и любовью. Тогда все было очень чисто, очень искренне. Все относились к творчеству друг друга с неподдельным интересом и на концерты приходили не потусоваться и побухать, а именно чтобы послушать музыку. Все это активно обсуждалось, о песнях друзей говорили, их критиковали. А то, что происходит сейчас, – это, конечно, остатки былой роскоши. Все по-прежнему записывают альбомы, ходят друг к другу на концерты, но это уже в большей степени своего рода секта, клуб для тех, кому за сорок.

Борис Белокуров (Усов)

Чего мне хотелось? У всего этого не было никакой конкретной цели. Цель была написать стихотворение. Альбом запишешь – то же самое, он останется в вечности. Просто стих сделать легче – написал на листочке и забыл. А чтобы альбом записать, поневоле приходится каких-то людей привлекать. А смысл тот же самый. За “Енотов” или “Связь времен” мне никогда не хотелось получать никаких денег. Да я лучше, не знаю, книжку переведу. Так и подрабатывали иногда. Писали что-то. “Пушнину” сдавали и книги продавали на “Академической”. Там как-то все было само собой. Никто не работал, но все ели, пили и существовали.

Виктор Кульганек

Мы об этом говорим частенько с нашими ребятами – с Сашей Ионовым из “Региона”, с Сантимом. Что, конечно, если бы все, что происходило у нас здесь, не пришлось на те годы на эту страну, может быть, все творчество было бы гораздо более востребованным и интересным для других людей. И может быть, у других людей по-другому бы и судьбы сложились. В принципе Боря мог вполне выпускать книги, журналы, быть таким, так сказать, каким-то человеком, возглавляющим достаточно мощное творческое движение. А в рамках десяти человек этого формейшена, которые бухали как черти и травили себя всякой херней, неудивительно, что в результате кончилось все достаточно печально. А мог бы вполне делать свое дело долго, с радостью, с интересом, быть востребованным большим количеством людей. Да и ему самому, наверное, от этого гораздо лучше было бы.

Максим Динкевич

Мне не кажется, что “Еноты” настолько сильно привязаны к пресловутым лихим 90-м, что их нельзя воспринимать вне этого контекста. Мы же не говорим, что The Beatles были актуальны исключительно в 60-е, а “Над пропастью во ржи” стоит читать только в подростковом возрасте (хотя с последним утверждением многие не согласятся – ну что ж, это их проблемы). Как говорил Андрей Кагадеев из группы “НОМ”, искусство – это создание вымышленной реальности. Мир усовских текстов с его четко прописанными правилами, яркими персонажами и совершенно определенной моралью объемен и существует вне времени и пространства. Вокалист “Труда” Жора Кушнаренко признавался, что “Еноты” повлияли на него гораздо больше, чем Joy Division, с которой его коллектив обычно сравнивают, музыканты разных составов группы “Да, смерть!”, к моему большому удивлению, в какой-то момент сказали мне, что в последнее время не слушают ничего, кроме “СЕ” и Вени Дркина, хотя один – большой знаток краста и хардкора, а другой всегда увлекался скорее электронной музыкой.

Сергей Кузнецов

Люди, выросшие в благополучные стабильные 2000-е, вдруг выясняют, что у нас был stоrm und drag в 90-е, и для них это как свет с другой планеты. Дело в том, что платформа всеобщего благолепия, спасительной иронии и тотального “ми-ми-ми” оказалась исчерпана. Понятно, что как декабрь 2011-го в Москве был эхом Майдана-2004, так следующий ревайвл какой-то протестной активности будет сопровождаться сжиганием покрышек, баррикадами и стрельбой. И в предчувствии этого взрыва неизбежно происходит обращение к тому, что максимально не “ми-ми-ми”. И это как раз “Соломенные еноты”. Усов все-таки наследует – сложным, непрямым образом, но наследует – советскому андеграунду, в том числе и в отношении способности создать свой собственный мир со своими собственными ценностями, мир, который не против советской власти, а помимо и параллельно. “Мертвые поедут прямо в рай бухать с Ахматовой, Кертисом и Мерилин Монро”. Блядь, нихуя себе набор! Покажите другого человека, который эти три фамилии рядом поставит. То есть – собственный мир, у нас государство в государстве, и мы будем в нем умирать. Мне кажется, этот опыт пригодится молодым людям в ближайшие годы. Не сказать, впрочем, чтобы это радовало.

* * *

 

Глава 7

Уровень свободы: Леха Никонов и “Последние Танки в Париже”

Маленький, душный, до отказа забитый петербургский клуб. В воздухе витает агрессия и накурено – хоть вешай топор. На невысокой сцене с трудом умещается четверо музыкантов. В центре – стильно одетый худощавый парень с подведенными глазами: в одной руке – пачка бумаги, другая летает туда-сюда в отчаянных жестах. В микрофон летят стихи – громкие, уличные, плакатные, неполиткорректные, не признающие запретных тем; их автор заметно шепелявит – но это отчего-то только добавляет ему харизмы. Секс, наркотики, политический протест, и в то же время нет-нет да и проскользнет беззащитная любовная лирика. Музыканты молчат. Публика не двигается. Дочитав стихи, парень швыряет листы в зал, барабанщик щелкает палочками – и начинается громкий животный панк-рок на запредельных оборотах, который немедленно заставляет людей, только что стоявших не дыша, схлестнуться в жестком слэме. Звук ужасный, поэзии, которой вокалист по-прежнему расстреливает зрителей, почти не разобрать, но дело не только в ней – в том электрическом шквале, который производят четыре человека на сцене, есть ярость, есть секс, есть безапелляционная молодая энергия, короче говоря, есть все то, что растерял русский рок по дороге во времена новой стабильности, – и все то, к чему так стремился подпольный русский панк.

Так сейчас выглядят концерты группы “Последние Танки в Париже”. Так они выглядели и пятнадцать лет назад – разве что худоба их лидера, создателя и мятежного идеолога Алексея Никонова (которого все и всегда называют исключительно Лехой) тогда была еще более болезненной. “ПТВП” заново раздули тот огонь, в котором горели люди, населявшие клуб “Там-Там”, – и парадоксальным образом сумели сохранить его в себе и в новые времена, когда самосожжение было негласно признано не самой продуктивной рыночной стратегией. Как и в случае с “Химерой” (а Леха Никонов в некотором метафорическом смысле осознанно примерил на себя фартук, что остался бесхозным после самоубийства Эдуарда “Рэтда” Старкова), название этой группы оказалось пророческим – они и правда напоминают последний боевой отряд, не желающий сдаваться, когда все мирные соглашения уже подписаны. “ПТВП” дерзко и неудобно воплощают в жизнь дух 90-х наперекор официальному мифу – мол, то были времена безнадежные, бедные и пустые. “ПТВП” и лично Никонов – это вообще явление дерзкое и неудобное. Русский панк-хардкор всегда пестовал свою замкнутость, целенаправленно варился в собственном соку, как будто боясь, что внешний мир может попросту не услышать и не воспринять все их громкие лозунги и праведные слова, а Никонов и его группа нагло распахнули субкультуру, открыли жанр для новой аудитории, показали, что не обязательно быть “своими”, чтобы оставаться самими собой, сумели вместить во все те же три безошибочных аккорда и наследие футуристов с обэриутами, и “Марш несогласных”, и смертную любовь. И более того: Никонов почти каждым своим шагом раздвигал границы возможного и расширял территорию внимания, как бы реализуя на практике тот нехитрый, но редко трактуемый буквально тезис, что панк – это не о правилах культурного поведения, но об их нарушении. Он врывался в поэтическое сообщество, якшался с интеллектуалами-электронщиками, рэперами, металлистами и коммерческими рок-звездами, даже сочинял оперы и спектакли, которые ставили в филармонии; он постоянно перешагивал через себя, балансировал на грани – и, видимо, ровно поэтому сумел сохранить верность себе.

История “Последних Танков в Париже”, как и все остальные в этой книге, – это тоже сюжет про выживание назло, поперек, вопреки. Просто у этих – получилось.

* * *

А начиналось все в том же Выборге, из которого когда-то сбежал в Петербург будущий лидер “Химеры” Эдик Старков. В том же – но уже другом: если в конце 80-х в Выборге, как и в любом другом провинциальном городе на краю империи, чувствовалась растерянность, то к середине 90-х в образовавшейся пустоте возникла новая суровая жизнь. Выборгу тех времен еще очень далеко до будущего второго места на конкурсе “Самый благоустроенный город России” – множество предприятий обанкротились, дома стояли пустыми, город заполонили наркотики, те, кто их продает, и те, кто их покупает. Шатаясь по дворам и подъездам, встраиваясь в нелегальную экономику и постигая на своей шкуре законы обновленной реальности, впитывал в себя опасную уличную энергию и поэт Леха Никонов. Правда, тогда он еще сам не знал о том, что он поэт. Тогда – до знакомства с Эдиком Старковым, уже к тому времени превратившимся в Рэтда, – он вообще многого о себе не знал.

Алексей Никонов

Я жил в провинции, но был в той среде своего рода enfant terrible. Мне было сложно, потому что я не был боксером, – приходилось втирать всякую лабуду, просто чтобы меня слушали. Я был умником во дворе. Читал стихи всякие смешные или рассказы там. Потом стал продавать фуражки и траву. И до двадцати пяти лет мне казалось, что все идет своим путем. Я слушал Майкла Джексона, Secret Service, а рокеров считал чмошниками. Но они и были чмошниками! В рокеры шли – по крайней мере в провинции – люди, которые не могли себя выразить в чем-то нормально. Брали в руки гитары, что-то пели и говорили тем самым, может быть, самим себе, что они чего-то в жизни добились. После разочарования в русском роке, в таких группах, как “Алиса” и “Кино”, мне это было неинтересно. Моим кругом общения были выборгские фарцовщики и бандиты, а Рэтд был просто знакомым, дружком ленинградским.

Илья Бортнюк

Я помню только, что Рэтд как-то сказал мне: есть офигенная группа в Выборге, мои протеже. Не помню, под каким названием они выступали на первых концертах, равно как не помню, произвело это на меня впечатление или нет.

Виктор Волков

Поначалу Эдик Старков играл в “ПТВП” на барабанах. Но тогда времена были – каждый мог в шести группах одновременно играть. Проектов возникало очень много, но не все они преобразовывались в полноценные группы. Я помню Никонова – этот парень был явно со способностями декламатора. Как мне казалось, он очень внимательно присматривался к Эдику, учился у него.

Алексей Никонов

Сначала мы назывались “Последнее Танго в Париже” – я, Рэтд и басист Ухов. Гитарист Бенихаев на репетиции не ездил, он играл очень хорошо, и у нас у всех было тогда странное убеждение, что ему репетировать не нужно. У нас было всего три репетиции в “Там-Таме”. Потом Рэтд предложил сделать концерт, подошел к Севе Гаккелю. Тот спросил: какое название? Рэтд вместо “Последнее Танго…” сказал “Последние Танки в Париже”. Видимо, посчитал, что так смешнее. И мы стали так называться.

Александр Долгов

Само название группы цепляет. Я их запомнил именно благодаря этому. “ПТВП” и “Химера” из одного города, Никонов смотрел на Рэтда как на старшего товарища и идейного вдохновителя. Хотя по музыкальной части они абсолютно разные. Да и по характеру они, как мне кажется, тоже совершенно не похожи.

Алексей Никонов

Когда Рэтд умер, мы не существовали как группа – это был проект, как та же “Егазеба”. Потом появился барабанщик, песни, так и организовались.

Леонид Новиков

Кассету “ПТВП” я получил году в 97-м. Ну, там было написано – “Панк-рок-77”, они его и играли. Группа педалировала, что у них когда-то играл Рэтд на барабанах, это было такой рекламной фишкой. В одно ухо влетело, в другое вылетело.

Юрий Угрюмов

В первый раз я услышал “ПТВП” на демо-кассете, которую мне передала девушка из группы “Бабслей”. Честно сказать, мне не понравилось – качество было чудовищное, и понять хоть что-то было крайне сложно. Потом они как-то все-таки к нам попали, и, когда я их увидел на сцене, у меня никаких вопросов уже не возникло. Сразу стало понятно, что это наша группа, что она абсолютно адекватна клубу “Молоко”.

Александр Старостин

Как-то раз мы ездили в Выборг выступать вместе с группой “Талонов нет”. Это была такая шумовая формация под руководством Филиппа Волокитина. Волокитин был приверженцем хаотического нойза и считал, что, как только появляется хоть какая-то структура, начинается поп-музыка. Концерты выглядели как будни советского завода по производству женских сапог – кто-то железки пилил, Филипп разбрасывал по сцене какие-то игрушки, и они хрустели у него под ногами. В Выборге мы играли в клубе “Кочегарка”, и там, кстати, я получил первый в жизни свой гонорар. В зале человек двадцать. Звукорежиссер матерится, что с этими он работать не будет, что это за люди вообще – вынесли на сцену кучу мусора. Мы играем, и в какой-то момент нам отрубают звук со словами – мол, а пошли-ка вы подальше с такой музыкой. Публика не шокирована, просто равнодушие какое-то. И вдруг подходит парень с горящим взглядом, сумка через плечо, причесочка. Говорит, что он журналист местной газеты, на него глубокое впечатление произвел концерт, и он хочет с нами общаться. Так я с Лехой Никоновым и познакомился – уж не знаю, существовали ли тогда уже “ПТВП”.

Алексей Никонов

Когда я работал журналистом, мы делали что хотели, в том числе критиковали действия и МВД, и местной администрации. Редактор был очень либеральный и позволял это. Кстати, “Выборгские ведомости” были первой и единственной, наверное, газетой, которая напечатала мои стихи. Одна моя статья была про местный клуб – мол, техно умирает… После нее приехали бандиты. Они не разобрались и подумали, что умирает их клуб, что за эту статью мне заплатили денег. В общем, приехали разбираться. В итоге из газеты меня выгнали.

Егор Недвига

Я в “ПТВП” не с самого начала, до меня там играл бас-гитарист Гриша Ухов. Но через несколько месяцев с ним стали происходить странные вещи – он попросту стал гонять чертей, у него произошел какой-то надлом в психике. Самое интересное, что он не торчал. Он мог, например, начать себя неадекватно вести на ровном месте, делая стойку на голове посреди улицы и говоря: “Вот, наконец-то я вижу мир в его истинном свете! Как здорово!” Всем казалось, что он насмотрелся на Эдика Старкова, потому что Эдик часто подобным образом тоже идиотничал и всех веселил, но у него это получалось естественно, а у Гриши как-то странно. Мы думали, что Гриша переслушал “Химеры” и очень сильно насмотрелся на Эдяна. Стало понятно, что басистом в группе он долго не пробудет. Собственно, он даже не играл толком. У него был очень интересный инструмент: бас-гитара “Урал”, на которой было две струны вместо четырех, на ее деке с лицевой стороны красовалась здоровая надпись “хуй”, сделанная красным маркером. Играл Гриша тоже необычно. У него часто была зажата в правой руке резиновая кость, которую дают собакам, маленьким щенкам, когда у них зубы начинают резаться. Этой костью он фигачил по двум струнам своего “Урала”. Таков был его стиль игры на бас-гитаре. Музыки не было. В первую очередь от этого начал обламываться Леха, ему хотелось, чтобы, несмотря на весь панк-рок, было хоть какое-то подобие музыки.

Алексей Никонов

Мы год добивались, чтобы нас пустили на репетиционную базу. Все знали, что я не умею играть ни на чем, а Бенихаев все ломает. В Выборге была только одна точка, ею заведовали металлисты, и они старались бережно относиться к звуку, притом что все их барабаны стоили копейки. А нам тогда казалось!.. Я на репетиции ходил как на концерты, это было такое удовольствие! Возможность сыграть три песни вживую для меня тогда была круче, чем сейчас сыграть три концерта.

Егор Недвига

Когда Гриша совсем загнался чертями, в Выборге надвигался фестиваль в Анненских укреплениях с очень хорошим аппаратом, его делала группа “ДДТ”. За месяц до фестиваля администратор репетиционной точки, где играли “ПТВП”, сказал: “Парни! Вы можете там выступить”. И Никонов сразу забеспокоился насчет бас-гитары. А я на тот момент играл в другой группе что-то близкое к хардкору. Ко мне подошел Никон – мне это тогда очень странным показалось – и сказал: “Чувак, ты знаешь, что тебе придется у нас на басу поиграть?”. Я счел это чуть ли не наездом, как-то в штыки воспринял и говорю ему: “А с чего ты взял? Я играю в группе, у меня все нормально”. Тогда я в его группу абсолютно не врубался, но мне нравились некоторые Лехины стихи. Он как-то сразу же смягчился, сказал: “Но ты же знаешь Ухова… На “Вояже” очень хочется сыграть, давай, у нас максимум три аккорда, я тебе напишу, сыграем хотя бы пять песен”. И я согласился. Леха на пустой пачке из-под “Беломора”, на задней стороне, написал мне некое подобие табулатур. Буквами писал что-то в духе “до-соль-фа – 4 раза”. Я посмотрел на них, поиграл пару раз дома. Так и состоялось наше первое выступление. Правда, не без треска. На второй песне, где был припев “Я голосую, выберу сам, пулю – буржуям, веревку – ментам” нам сразу же убрали весь звук и сказали до свидания. А потом мне стало интересно, так это все и покатило. Мне нравилось, как играл тогдашний барабанщик, а наш первый гитарист Коля Бенихаев вообще был в своем роде гением. У него не было музыкального образования, он даже гитару плохо умел настраивать. Он играл по наитию, но так круто, что мы от этого совместного звукоизвлекательного симбиоза охреневали, нам хотелось играть постоянно.

Алексей Никонов

В первые годы существования “ПТВП”, с 97-го по 99-й, люди приходили на концерты слушать игру Бенихаева, а не меня.

Денис Кривцов

Про “ПТВП” ходило много легенд, в основном связанных с наркотиками. Про их гитариста Бенихаева, который в итоге от передозняка кинулся. Я был на концерте, где они выступали втроем, без гитариста, на гитаре играл Никонов. И Леха со сцены говорил, что они даже не репетируют.

Егор Недвига

С репетициями нас душили. В тот момент в Выборге была одна репетиционная точка, а групп было немерено – как правило, они состояли из школьников с богатыми родителями, которые давали деньги на репетиции. У нас денег не было. Мы репетировали бесплатно, втихаря, это происходило по знакомству. Мы могли угостить “синькой” заместителя администратора базы, и он нас пускал порепетировать на два часа.

Денис Кривцов

В городе было реальное музыкальное движение. Был и панк, и металл, и хип-хоп… Это не переросло во что-то серьезное только потому, что, кроме одного клуба, в Выборге играть было негде. И все эти группы в итоге просто прекратили заниматься музыкой. Мне тогда было лет двенадцать. И мне все очень нравилось. Я тоже решил заниматься музыкой, внедрился в тусовку, сделал группу “Свиньи в космосе” и стал играть в ней на барабанах. Мы были первой группой в городе, представь себе: на сцену выходят мальчики, а в зале все старше. Однажды “Свиньи в космосе” поехали вместе с “ПТВП” играть в Петербург – и это было настоящее сумасшествие. Два с половиной часа на электричке, и вот мы прибываем на Финляндский вокзал. А мне-то всего тринадцать лет, я ничего толком не понимаю, но приезжаю играть в клуб! И играю на одной сцене с группой Spitfire, на концерты которых хожу до сих пор. Оказаться в таком возрасте в этом движении, участвовать в нем – это была фантастика. В общем, я играл в своей группе, но в какой-то момент мне позвонил Леха Никонов, предложил поиграть с ними, потому что у их барабанщика были какие-то проблемы. Так и играю до сих пор.

Егор Недвига

В маленьком Выборге это было какое-то черноземное время. К примеру, в течение двух недель могло появиться три новых коллектива, а четыре группы, которые появились три недели назад, – распасться. Играли все подряд, от русского рока до металла. Вся эта тусовка относилась к нам негативно. Из-за взглядов Никонова, из-за того что он мог прямо сказать человеку, что о нем думает, Леху все ненавидели и считали выскочкой, чуваком, который выебывается. А моя идея была простой – мне очень хотелось играть. Поначалу я только от этого получал оргазм. Мы с Лехой много спорили и даже ругались: ему хотелось делать остросоциальные, прямые и минималистичные панк-рокерские боевики двухаккордные, обличающие власть, а мне, наоборот, хотелось больше пытаться раскрыться в музыкальном плане. В те годы я в любую свободную минуту брал бас и тренировался, мне хотелось научиться передавать свои чувства посредством музыки. Рамки панк-рока меня очень сильно обламывали, и у нас были жаркие споры. Но со временем мы пришли к какому-то симбиозу. Сейчас у “ПТВП” есть и острая социалка, и просто хорошие песни.

Денис Кривцов

“ПТВП” были главной группой в городе. Они были впереди всех на несколько шагов. Каждый их концерт был событием для тех, кто в теме. “ПТВП”, в отличие от других, сразу начали себя как-то подавать, рекламировать свои концерты.

Андрей Тропилло

Приятель позвал меня в Выборг смотреть тамошние группы, в конце 90-х это было. Проходило все это в каком-то странном месте типа бомбоубежища – по крайней мере, двери там были железные. В числе выступавших групп были “Последние Танки в Париже”. А Леха Никонов, когда узнал, что я нахожусь в зале, подошел к микрофону и сказал: мол, мы свое выступление посвящаем Андрею Владимировичу Тропилло. То есть с его стороны была определенная подача. Потом он начал читать стихи, бросать листы под ноги – меня сразу и его манера поведения зацепила, и тексты совершенно нонконформистские.

Михаил Борзыкин

“ПТВП” я услышал в конце 90-х. И эта группа как раз продолжала наши рок-клубовские традиции. В них есть что-то от Майка в плане работы с текстом – и от Свиньи, чем-то похожа манера держаться на сцене. В те времена мало чего интересного в музыке происходило, и я их сразу для себя отметил. Они разительно и в лучшую сторону отличались от всего тогдашнего панк-рока. Осмысленностью прежде всего. Никакого поп-панка я в них не заметил.

Денис Кривцов

Я еще не играл, году в 98-м это было. Леша читал свое новое стихотворение, как-то связанное с властью, очень громко, на весь Выборгский замок, который построен в 1293 году. А аппарат для фестиваля поставлял человек, который мешал всему движению развиваться. И он страшно не любил, когда происходит что-то такое, что выбивает мероприятие из чисто развлекательных рамок, когда возникает какой-то конфликт. Он сказал ментам, которые стояли рядом с ним, а я тоже был неподалеку и все слышал: “Хватит, пора прекращать это дело”. Они вывалились на сцену, скрутили Леху. Мои знакомые девочки тут же зарыдали. А я стою и смеюсь, понимаю, что это прикольное событие, так и должно происходить, потому что иначе никто ничего не поймет, все просто уйдут с улыбками с концерта. Естественно, ничего страшного не произошло, Леху провели через толпу, забрали, а потом басист Егор, который тогда работал на телевидении, взял съемочную группу, поехал в отделение, и Леху отпустили.

Егор Недвига

Я понял, что в этой ситуации только я могу ему помочь. Разыскал в толпе девушку-корреспондентку, которая работала у нас на канале в Выборге. Мы побежали в студию, благо она находилась неподалеку, я взял камеру, она – микрофон, и мы пошли в отделение милиции, куда увезли Леху, прихватив с собой еще человек тридцать, которые были на концерте. По большей части для массовки. Мы сделали вид, что снимаем проблемный животрепещущий сюжет о том, как силовые власти борются со свободой слова, и все такое. В милиции оказалась не дураки – когда они увидели весь этот шухер, камеру, Никонова моментально отпустили. Леха рассказал, что по почкам ему там пару раз заехали и высказали все, что должны были высказать. А потом он сказал мне: “Спасибо, чувак! Я уже готов был уехать далеко и надолго”.

Денис Кривцов

Мне никогда не было страшно – скорее, все эти истории казались забавными. Когда это происходило, я понимал, что делаю что-то стоящее. Я не просто развлекаю людей, это действительно что-то значит для всех.

* * *

Выборг Эдуарда Старкова был мертвым городом, откуда хотелось вырваться. Выборг Лехи Никонова был городом, из которого в принципе можно было никуда не уезжать – жизнь, в том числе творческая, бурлила и там: группы репетировали, давали концерты, менялись участниками, устраивали скандалы. Другое дело, что музыка вместе с наркотиками (а они неизбежно становились все тяжелее) образовывала замкнутый круг, который легко закручивался в крутую спираль, приводящую прямиком в могилу. На определенном этапе перед “ПТВП” встал выбор не столько карьерный, сколько экзистенциальный. История группы могла закончиться, толком не начавшись, – из-за милиции, из-за наркотиков, из-за банального тупика, в который музыканты неизбежно уперлись бы в маленьком городе, наверняка в конце концов отдав предпочтение более сильным и гибельным средствам, обеспечивающим эскапизм. В какой-то момент стало понятно, что музыка – это в некотором смысле более серьезная штука, чем жизнь, а значит, ее надо фиксировать и распространять. Так Леха Никонов сделал очередной важный выбор – но из его соратников согласиться с ним готовы были не все.

Егор Недвига

В середине 97-го Выборг захлестнула героиновая волна. Настоящая волна. Я очень хорошо помню, как буквально за один месяц толпа беснующихся пьяных гопников в зале вдруг сменилась: три четверти людей стояли с полузакрытыми глазами и “втыкали”, были уторчаны героином. В эту воронку попались многие. Каждый третий, если не второй. В эту же воронку попал и гитарист наш, Бенихаев. Нам казалось, что он непотопляем, он очень долго торчал, видимо, у него были сильные ангелы-хранители, его через такие коряги и огни проносило… Тем не менее закончилось все плачевно в начале 2000-х.

Алексей Никонов

Бенихаев просто убивал группу, а я этого старался не допустить. Например, он проторчал мою гитару. Или как-то мы делали фестиваль с группой Strawberry Jam. И они бросили у нас гитары. А через два дня одна из их гитар пропала. И я сразу же понял, что это Бенихаев. Я ему: “Коля, скажи честно, что произошло”. Он мне: “Ну, Леха, понимаешь… я ее заложил. За десять чеков”. Хорошо, что я знал того чувака, которому он заложил гитару. В тот же день мы приехали к нему с бандитами, с ножом и эту гитару забрали. Ну и так далее. Но он был честный человек и пошел в наркотиках до конца. А я считал, что мой талант не позволяет мне идти до конца, что я должен больше делать стихов и песен, чем торчать на героине.

Денис Кривцов

У меня была своя тусовка – дворовая, из которой сейчас жив только один человек, и то он только что вышел из тюрьмы. А было человек тридцать. В принципе я понимаю, что примерно то же самое происходило в каждой тусовке. Большая часть торчала. Но вся проблема в том, что они торчали не потому, что торчали, просто делать было нечего. Многие играли музыку, и это занятие могло для них что-то изменить, понимаешь? Но было плохое отношение к музыкантам, не было возможности показать то, что ты делаешь. А какой противовес этому? Сидеть и торчать.

Алексей Никонов

Я бросил продавать траву и пытался слезть с героина. Наш басист чертил по полной, бегал по лесам, извивался в церкви. Наш гитарист торчал на героине. Поэтому мне пришлось срочно искать вменяемого басиста и брать гитару самому – я хотел играть рок. И мы записали “Девственность”. Из всех альбомов он в наибольшей степени под влиянием “Химеры”. Мы сами записали альбом, сами сделали пятьдесят кассет и сами их распространили.

Егор Недвига

“Девственность” стала для меня первым опытом звукозаписи, пускай и подвального характера. Альбом распространялся только по DIY-сети – благодаря которой о нас и узнали. Сначала появилось некоторое количество песен, которые нам очень нравились, потом мы решили их записать. Но как это сделать в Выборге в 98-м году? Записаться можно было в электричестве только на одной точке в городе, где мы репетировали. Там стояла барабанная установка с заклеенными пластиками, два комбика и микрофон с вокальным предусилителем. Мы попросили администратора помочь с записью. Он отнесся скептически, заявил, что мы к записи не готовы, играть не умеем. И что это пустая трата времени. Этот дяденька был упертым металлистом, хард-рокером, и ему было абсолютно похуй на нашу музыку и на нас, он преследовал только коммерческие цели. Но я стал на него наседать, и в конце концов он согласился. У нас была проблема по части мастер-рекордера – никакого “железа” тогда и в помине не было. Мне повезло, что в тот момент я уже работал на выборгском телевидении. Оно мне тогда помогло вообще во многих отношениях, люди, работающие со мной, адекватно относились к тому, что я музыкант, и давали возможность заниматься музыкой: отпускали с работы, подменяли на съемках и так далее. “Девственность” без выборгского телевидения мы бы никак не записали: там был такой умный кассетный мастер-магнитофон, который оценивал намагниченность ленты, ее характеристики, уровни отстраивал и давал возможность записаться на хромовую кассету. Я взял магнитофон на нашу точку, где был пульт “Электроника” двенадцатиканальный, который сейчас можно увидеть разве что в музее. И вот мы записали альбом живьем на два канала. Никакого наложения и сведения – тогда это было недоступно. Потом мы записали все это на кассеты и начали их распространять. Чуть позже подключился Шарапов со своей DIY-дистрибуцией.

Дмитрий “Шарапов” Иванов

В 98-м на каком-то панк-концерте я впервые увидел “ПТВП”, услышал песню “Пулю – буржуям, веревку – ментам” и проникся. Выпросил у них кассету – она называлась “Девственность”, на обложке была голая баба с обертки от туалетного мыла – по крайней мере, мне они так объяснили. А я как раз тогда начинал свой говнолейбл – ну и эту кассету издал. Это была типичная DIY-дистрибуция – в 90-е годы она была мотивирована недостатком информации и желанием к этой информации присосаться. Самый экономически выгодный способ добиться той музыки, которая мне была интересна, на тот момент состоял в обмене кассетами.

* * *

Это сейчас любая группа может, слегка поднатужившись финансово, напечатать за свой счет тираж компакт-дисков – а многие не утруждают себя и этим: достаточно выложить альбом в интернет и попасть в правильные паблики “ВКонтакте”. Когда “ПТВП” записывали свой первый альбом, все было совершенно иначе: те же CD тогда были никаким не умирающим форматом, но настоящей роскошью. Единственным способом распространить свою музыку для доморощенных бунтарей с гитарами была, как ни смешно, “Почта России”, на базе которой и возникла широкая подпольная сеть самопальной дистрибуции, заслуженно именовавшей себя гордой заграничной аббревиатурой. В некотором смысле это была странная реинкарнация советской сети музыкального самиздата. Панк-активисты из разных городов издавали размноженные на ксероксе фэнзины, в которых обязательно находилось место для рекламы DIY-лейблов и рецензий на их продукцию. Продукция эта тоже была в полной мере выполнена в стиле “сделай сам”: кассеты, в которые вкладывались сделанные на том же ксероксе обложки, содержавшие контактную информацию группы и тексты песен. Активисты, музыканты и просто слушатели менялись кассетами друг с другом, продавали их на концертах, отправляли в бандеролях – при этом принципиально не подразумевая никакой рыночной составляющей: цены на альбомы складывались из себестоимости чистой кассеты и затрат на копирование с пересылкой.

Все это было очень благородно, но сама музыка зачастую была достаточно однообразна – в панк-хардкоре вообще идеологическая составляющая ценилась выше музыки. В большинстве своем альбомы были чудовищно записаны, а тексты песен представляли собой набор штампов, посвященных всевозможным социальным проблемам, вегетарианству, феминизму, антифашизму и прочим идеям, которые, будучи стократно повторенными, превращались уже в пустую декларацию и лишались прикладного содержания. “Девственность”, первый альбом Лехи Никонова и его группы, был во многом похож на своих собратьев – уж во всяком случае, с точки зрения качества записи. Но и выделялась кассета из общего ряда сильно – и с точки зрения материала (тут и оголтелый кавер на мумий-троллевскую “Девочку”, и очень впечатляющий номер “Февраль-98”, в котором уже чувствуется мощь никоновского поэтического голоса), и, главное, с точки зрения репрезентации. К альбому прилагалась написанная Никоновым яркая и веская аннотация, из которой сразу становилось понятно, что на пленке записано нечто большее, чем еще одна группа с привычным набором лозунгов.

Аннотация приводится без изменений авторской орфографии и пунктуации.

“Альбом записывался в невозможных условиях: гитарист (с которым недавно мы всё-таки – нам этого очень не хотелось – вынуждены были расстаться из-за его пристрастия к hard drugs) не явился на запись. На гитаре пришлось играть мне (Л. Н.) Запись осуществлялась упёртыми дестерами (т. е. ортодоксальными металлистами, которым по большому счёту было насрать и на нас, и на нашу музыку) напрямую – без сведения. Весь альбом записан за 5–6 часов. Всё (кроме идей) – гитары, ударные, пульт – брали у знакомых – Валера, ну мне на день только, ну пожалуйста. – Да, ваш Бенихаев проторчит на хрен мою гитару… – Он не будет играть, я на ней буду…, ну пожалуйста – а.

Идея: Три “С” – Свободы, Секс, Страх. Тема, являющаяся ведущей в нашем творчестве (прости за кошмарное слово, не мог найти синоним) до сих пор. Например Свобода (понятая как неполитическое, субъективное, внутреннее, не зависящее от “объективной реальности” (фикция) свойство) в песне “Fucking Life” рассматривается как антитеза Любви (несвобода?), как мучительное и невыносимое чувство отторжения от “Я”, которое переживает (Ницше медленно переворачивается в гробу, как курица на вертеле) каждый человек (Я, Ты, Он, Она) отказавшийся от системы ценностей, навязанных социумом (фрейдистам рекомендуется заткнуться).

Секс – плацдарм для проверки “настоящей” свободы. Название альбома имеет самый прямой и предсказуемый смысл. Педофилия, понятая как высшее проявление сексуальной свободы. Культура, понятая как высшее проявление сексуальной свободы. Культура раздвигающая ноги во втором куплете “П.О.Р.Н.О” – маленькая девочка, боящаяся и дрожащая от нетерпения, ждущая нового и пока что ещё не сформулированного (в рамках хорошо – плохо) напрямую чувства. “Мы будем кровью на руках” – концентрация этого чувства в сияющей и недоступной точке существования, где (разворот в сторону первого “С”) нет моральной или, скажем аморального суждения, читай осуждения данной темы.

Страх (“Враньё”, “Объективная реальность”) – осознанный как чувство ответственности за приручённую (Ща убежит) пусть ненадолго свободу – разворачивает нас к теме Смерти (вот и четвёртое “С”, выскакивающее из альбома в посвящении Эдяну Старкову и песнях – “зимний синдром”, “Графин”, “Февраль 98”) Как воспоминание о жуткой, экзистенциальной зиме 97-го года.

В общем-то все теории, подгоняющиеся к готовому продукту (“Девственность”) имеют свойство упрощать и вульгаризировать данный продукт, что и видно из этой аннотации… Я например, упустил из виду четыре явно политические песни “Жирного убью”, “Skinheads”, “Собаки в глазах”, “Пулю буржую”, даже думаю, для них будет достаточно подстрочного перевода… + два адаптированных к “77” боевика (Свин и Лагутенко). А на самом деле я уже не очень хорошо помню, чем мы руководствовались при записи “Девственности” вышеизложенные пояснения всего лишь жалкий контур идей, которые тогда были для меня так важны. Сейчас мне гораздо ближе наша новая запись – дело даже не в качестве (хотя и это немаловажно), просто мы (П. Т. В. П.) за этот год всё-таки сильно изменились (а новый альбом фиксирует это как нельзя лучше) и это хорошо… потому что (цитирую по памяти и наверняка неточно), как сказал Блейк сознание человека, не меняющего своих суждений, становиться подобным болотной тине – лучшим прибежищем для гада

Леха Никонов 25 марта 1999 год.”

Алексей Никонов

В этом манифесте я про себя не написал, что тоже был упоротый. Там я весь такой бедный-несчастный, а вокруг все такие пидорасы. А я сам тогда был в героине. Хотя бы мог отрепетировать свои партии гитарные, но так их толком не отрепетировал, это слышно на записи. Я тогда еще ничего не знал о Ramones. А сейчас слушаю их и понимаю – это мои тогдашние идеи. Никаких запилов! Но тогда я не знал, что их придумали за двадцать лет до меня.

Кирилл “Джордж” Михайлов

Мне попала в руки кассета с демо-версией их первого альбома “Девственность” – и у меня сразу возникло ощущение, что группа интересная. Концерты их тогда проходили в основном в клубе “Клим Ворошилов” – это был такой Дом культуры при заводе, где располагалась куча репетиционных точек, ну и концерты проводились. С клубами вообще была напряженка – такой вот панк сырой совсем негде было играть. В тот момент, в конце 90-х, вокруг “ПТВП” не было никакой истерии. Ни репутации, ни девочек этих, ничего. Народу на концертах было мало – но, несмотря на это, они играли с очень хорошей отдачей, прямо с истерикой какой-то. Леха резал себе руки, еще какие-то страшные вещи вытворял.

Илья Зинин

Я услышал “ПТВП” в 98-м или 99-м году. Но и до этого по Москве ходили слухи, что в Выборге появилась группа с очень крутыми текстами и безумным вокалистом. Они должны были играть в Питере, на панк-хардкор-фестивале, который собрал несколько десятков групп из Москвы, Питера и Минска, и я задался целью обязательно их послушать. Фестиваль проходил на каком-то заброшенном заводе на Васильевском острове, дело было в начале мая, но при этом стоял ужасный холод, а здание не отапливалось. Замерзшие зрители и музыканты стали жечь костер во внутреннем дворике, чтобы хоть как-то согреться, я к ним присоединился. Из-за этого сет “ПТВП” я почти пропустил: график выступлений сильно поплыл, и, когда кто-то из моих знакомых подошел к костру, сказал, что уже вовсю играют “ПТВП”, я ломанулся в зал, но застал всего одну песню. Слов было не разобрать, но по энергетике, исходящей от группы, по манере Лехи держаться на сцене было понятно: это новое и очень яркое явление.

Юрий Угрюмов

Они начинали как панки, публика на них ходила в основном тамтамовская – а потом вдруг набрали аудиторию, и люди стали ходить совсем разные. Одновременно на концерте можно было увидеть олдового панка и девушку-студентку из гуманитарного вуза, и они как-то уживались.

Алексей Никонов

У меня была несчастная любовь. И это тоже было стимулом. Девушка, с которой я встречался три года, сделала себе харакири – в том смысле, что, любя меня, она сказала: “Пошел на хуй”. “Играй рок, Леха”. Она не умерла. То есть как – сейчас у нее двенадцать кошек. Это значит умерла или нет?

Егор Недвига

Мне очень запомнился первый фестиваль, который мы устроили в Выборге и тем самым показали тупоголовым организаторам, что можем сами делать то, что не могут они. Мы собрали восемь групп из Питера и пять из Выборга. Концерт назывался “Дни революции”. Все отлично сыграли, в зале был биток, а Лехе какая-то женщина подарила цветы. Я впервые видел, чтобы Лехе, такому панку, взрослая тетя принесла розы. Это было офигенно приятно. Ведь она пришла в клуб не поскакать и не выпить дешевого пойла. Тогда я понял, что наша музыка может быть интересна не только узкой прослойке из гопников и малолетних панков.

Кирилл “Джордж” Михайлов

Практически все концерты “ПТВП” в начале 2000-х воспринимались как откровение. Был случай, когда у Никонова была сломана нога, и он выехал на сцену в инвалидной коляске. Он подымался к микрофону, спотыкался, падал, орал, истерику устраивал. Такой был рок! Сейчас, когда они стали играть часто, когда публика уже ждет, что он будет делать, немного не то. Он пугает, а нам не страшно.

Андрей “Cлесарь” Оплетаев

Весной 2000-го мы с “Психеей” играли в Балтийском доме на фестивале SKIF. После нас вышли на сцену “Последние Танки в Париже” – я тогда впервые столкнулся с Лехой, и это был абсолютный шок. Леха с накрашенными глазами, синие волосы, уложенные гелем, какие-то заколки, желтая рейверская куртка… Он выехал на сцену в инвалидном кресле, нога в гипсе. Крутейшее музло, какая-то животная энергия – хочется одновременно и убежать, и смотреть не отрываясь. В кульминации концерта он вскочил на костыли и, ковыляя по сцене с тряпичной куклой в руках, вцепился зубами ей в пах. Я до того думал, что русского панкрока нет (“Гражданская оборона” недосягаема, а всякая вокругмосковская лабуда в кедах ничего, кроме чувства стыда, никогда не вызывала). И тут поймал себя на том, что стою и повторяю про себя как мантру: “Нихуясебенихуясебенихуясебе…”

Денис Кривцов

Мы со “Свиньями в космосе” и “ПТВП” поехали в Петербург на какой-то фестиваль, который устраивала хардкор-тусовка в клубе “Клим Ворошилов”. Готовились к этому как к настоящему событию: делали себе какие-то прически, разукрашивались, странно одевались… И вот мы приезжаем в Петербург на Финляндский вокзал, и, как только выходим из вагона, нас сразу же останавливают люди в серой форме. Все мы понимаем, что нужно бежать. А Леха Никонов со сломанной ногой, на инвалидной коляске и абсолютно лысый. И он пытается от них уехать! Но ничего, нормально, подержали немного и всех отпустили.

Егор Недвига

Истории с нами тогда случались постоянно. Всех организаторов концертов “ПТВП” пугали. Когда они в первый раз видели Леху, его эпатирующее поведение и нервозность, то начинали его бояться, а автоматически и всю группу. Им всегда казалось, что это не закончится добром, что он кого-нибудь убьет или вскроет себе вены. А Леха любил себя иной раз порезать на концертах, да и сейчас периодически этим не брезгует. И естественно, его неполиткорректные тексты, которые в общем-то оправданны, поскольку Леха никогда не боится говорить что думает. Нам очень часто вырубали звук, нередко и просто выгоняли. Однажды на фестивале “Ночной вояж” в Выборге Леху приняли в милицию прямо со сцены после четвертой песни. Он прочитал стих, который заканчивается словами “расстрелом командовал президент великой страны…” – причем в конце “Владимир Владимирович Путин” проорал уже зал. И только мы начали играть песню, прямо в процессе выступления на сцену выбежали пятеро ментов, приняли его, а омоновцы, которые были около сцены, сделали живой коридор до бобика. Это было как театрализованное представление. Сразу же посадили в козелок и уехали. Я впервые оказался в такой ситуации и поначалу не знал, что делать, даже немного испугался. Представь себе, ты играешь, находишься в каком-то полете, и вдруг раз – и такой неожиданный поворот событий.

Кирилл “Джордж” Михайлов

Леха рассказывал историю, как их позвали на какой-то то ли фестиваль, то ли конкурс. Ну и он выходит на сцену, а там в зале такая мажорная публика сидит, буржуа. Он им: “Привет, жирные!” – и полоснул себе по вене. После этого, говорит, второе место было обеспечено. (Смеется.)

Дмитрий “Шарапов” Иванов

В Выборге у них все было очень жестко. Была история, когда Никонова арестовали прямо на сцене. Они играли на кинофестивале в Выборгском замке, дело было летом. Менты давно хотели до него докопаться, были какие-то трения между “ПТВП” и выборгской милицией, в частности потому, что Вельмита (Сергей Вельмискин, первый барабанщик группы. – Прим. авт.) и Никонов работали в газете “Выборгские ведомости”, и что-то они то ли с ментами, то ли с бандитами не поделили. Ментам был нужен повод, и они отреагировали на какую-то матерную реплику, хотя, скорее всего, их вывела из себя строчка “Около сцены воняет ментами”. И они прямо вылезли на сцену, заломали его, увезли в городское управление, отпиздили и ночью выпустили. Я думаю, что в значительной степени из-за этого давления ПТВП и перебрались в Питер – здесь все-таки в меньшей степени люди друг друга знают.

Алексей Никонов

Я читал стихи, и меня прямо со сцены приняли менты. А мы тогда уже были достаточно популярными в Выборге. И меня в этих зеркальных щитах проводили через толпу, она визжала, кидалась на них, было так круто… А потом меня привезли в отделение, пиздили ногами, а я кричал, что они фашисты. Чувствовал себя как Федерико Гарсиа Лорка. Но самый прикол был в том, что, когда ехал в козелке, я стирал тушь с глаз. Думал: сейчас заведут в камеру, а там зэки… И вот меня заводят в камеру, а там все свои, пацаны с моего двора. И я думаю: твою мать, ну надо же, даже в тюрьме все свои люди! И в глазах пацанов на районе я потом видел респект.

Егор Недвига

Экстрим был еще в том, что мы жили не в мегаполисе, а в провинциальном городе на границе с Финляндией. И было сложно в том плане, что я не знал, чего ожидать от любого нашего концерта. Он мог закончиться чем угодно: можно было запросто получить по башке от каких-нибудь скинов, могли запросто принять в милицию – просто потому, что город маленький, молва быстро распространяется, Никонов сразу же попал в черные списки местного УВД. И сейчас, конечно, может случиться всякое, все ходим под богом. Но тогда я был готов к самым хреновым ситуациям.

Алексей Никонов

Колю Бенихаева посадили в тюрьму из-за героина, потом его выпустили, и он какое-то время не кололся. В это время нам удалось затащить его на запись “Порномании”, где он за два часа записал все гитарные партии и уехал. А потом опять начал колоться и помер. В итоге мы все переехали в Питер и стали играть здесь. Потому что в Выборге уже не было смысла играть – менты давили, начались всякие криминальные истории, мне посоветовали уехать из города.

Егор Недвига

Бывшие участники “ПТВП” – это барабанщик Сергей Вельмита, басист Гриша Ухов и гитарист Максим Киселев. Сергей еще тогда, когда ушел из группы, плотно занялся электроникой. Он играет по выборгским электронным клубам. Максим Киселев играет в выборгской группе “Город”, с ее творчеством я, к сожалению, не знаком. Басист Гриша Ухов ударился в православие – он сейчас звонарь в Ильинской церкви. Когда он тогда начал дурковать, у него “потекла крыша”, родители не стали закрывать его в психиатрическую больницу, и он сам прибился к церкви. Поначалу священнослужители его гоняли и опасались, потому что он казался неадекватным, по нему читались признаки человека, у которого не все дома. Потом его взяли, поручили какую-то работу. Сейчас мы не общаемся. Спустя где-то полгода после ухода Гриша, а тогда мы еще жили в Выборге, стал сторониться Никонова. Вплоть до того что Леха однажды шел по улице, увидел Гришу, закричал ему: “Привет!”, а тот в страхе перебежал улицу и пошел другой стороной, оглядываясь.

* * *

Вскоре после “Девственности” у “ПТВП” вышла еще одна кассета – “Порномания”, похожая по жанру и звуку запись, в которой Никонов еще и показал, как жестоко и честно умеет писать и петь о любви. Записи потихоньку начали циркулировать по стране, сарафанное радио заработало на полную катушку, и репутация группы в подпольных кругах становилась все крепче. О “ПТВП” многие знали, но мало кто видел их живьем – на тот момент нигде, кроме Питера и Выборга, они еще не выступали. Поэтому слухи о группе ходили самые невероятные: Никонов представлялся то играющим панк-рок домашним книжным мальчиком, то настоящим отморозком с суицидальными наклонностями, каждый концерт которого мог стать последним. Ограниченность источников информации (интернет уже кое-где был, но именно что кое-где) только работала на стремительно формирующийся миф о группе – как работал на него и сам Никонов, который мало того что помимо песен писал стихи, зачастую куда более впечатляющие с литературной точки зрения, чем тексты песен, так еще и заладил публиковать культурно-философские манифесты. Самый громкий из его текстов назывался “Постмодернизм как глобализация в искусстве”. Сейчас он, пожалуй, выглядит достаточно наивно, но в те времена произвел серьезный эффект – еще и потому, что мало кто ожидал такого замаха от буйного панка. Но панк-рок в варианте Никонова имел очень мало общего с привычным нигилизмом, банальным отрицанием социума и прочими жанровыми клише – лидер “ПТВП” выстраивал свою стратегию, жонглируя именами философов-структуралистов, о которых большинство его слушателей и слыхом не слыхивали, и опираясь на крайне радикально понятую историю культуры ХХ века.

Из манифеста Никонова “Постмодернизм как глобализация в искусстве”:

“Универсальность и всеохватывающая прожорливость постмодернизма, по всей видимости, не имеют аналогов в истории искусства (если такая вообще имеется). Ни символизм 19-го, ни даже сюрреализм не были настолько всеядны в силу своей идеологизированности. Структуралисты, а позднее постструктуралисты, Бахтин, Барт и Умберто Эко, создав почву для безудержной ассимиляции любого стиля, позаботились об исключении какой-либо идеологии из практики постмодернизма. В любом случае любой бразильский телесериал теперь может рассматриваться как истинное произведение, не менее используемое в качестве цитаты, чем, например, “Гамлет”. Уорхоловская банка кока-колы, по сути, оправдывала и равняла китайскую рубашку и “Джоконду”. Для постмодернистского сознания цитата и саркастичность есть такой же безусловный фактор творения, как слово или нота. В этой вавилонской башне, безусловно, являющейся отражением все более склонного к монополии и тирании политического истеблишмента и оболваненных, загипнотизированных людей: пролетариату – телевизор, обывателю – телевизор, интеллектуалу – чего хочешь, бля, от порнухи до Джойса и тому подобное. Почему антиглобалисты не видят врага? Гегель повинен в мировой бойне не менее Гитлера. Идеологию вначале формируют философы, художники, музыканты и филологи. Первыми фашистами были итальянские футуристы. Русское анархо-панк-движение так и будет разрозненно и не способно к активным действиям, пока не поймет, что искоренение глобалистских тенденций должно начинаться с деидеологизированной деятельности в области мысли и духа. С врагом нужно бороться его же средствами и… начинать, блять, сначала, а не играть в революционеров конца девятнадцатого века. Глобализация и постмодернизм – две стороны одной медали”.

Алексей Никонов

Я всегда хотел рафинировать панк-рок, я хотел разрушить стереотип о панк-роке. Рафинировать в буквальном смысле – мы называли себя глэм-панк, спагетти-панк, мы хотели использовать в панк-роке идеи Мишеля Фуко, Делеза, потому что эта музыка, на мой взгляд, именно тому и способствовала. Постмодернизм – это глобализация в искусстве. Тебе говорят: вот есть “Мона Лиза”, а вот мешок с говном, и это одно и то же, дело вкуса. А я с этим не согласен. Я знаю, что мешок с говном и есть мешок с говном, а “Мона Лиза” – великое произведение искусства. Нам подсовывали начиная с 60-х годов симулякры – и структуралисты, и вся эта тусовочка, начиная с Сартра. Я хотел вернуть объективность в происходящее, но я не философ, поэтому я решил нести эти мысли через пленку, через стихи свои, чем и занимаюсь по сей день.

Дмитрий “Шарапов” Иванов

Мы как-то про Псоя Короленко общались, и Никонов говорит: “Вот что, блять, за певец, хуйня какая-то московская. У него песня про Дерриду есть! Ты знаешь, кто такой Деррида? Деррида – это постмодернист…” Ну и давай гнать по поводу Деррида, постмодернизма и прочего.

Илья Зинин

“Стогов! Постмодернист! Сука, ненавижу! Дайте мне кто-нибудь его телефон, позвоню, выскажу все, что думаю!” – возбужденно кричал Леха. Находившийся поблизости журналист Митя Шарапов невозмутимо достал записную книжку, нашел телефон писателя Ильи Стогова и продиктовал его Никонову. Мое знакомство с Лехой началось с этого эпизода. Я делал фестиваль в московском клубе “Точка”, куда позвал играть и “ПТВП”. Этот концерт, кажется, стал одним из их первых выступлений в Москве. Будучи незадолго до этого в Питере, я решил пересечься с группой, чтобы передать деньги на билеты, познакомиться и обсудить нюансы предстоящего выступления. “ПТВП” позвали меня к себе на репетицию, а репетировали они тогда в мрачноватом андеграундном клубе “Фронт”, который располагался в помещении бывшего бомбоубежища. Позвонил впоследствии Никонов Стогову или нет, я не знаю. Но через несколько лет, когда в серии Stogoff Project вышли книги “Грешники” и “Четвертая волна”, где Леха является одним из главных героев, я очень сильно удивился.

Алексей Никонов

Эта история закончилась тем, что меня пригласили на телевидение к Стогову. В эфире он докопался до моих ботинок, а я – до его книг, но потом мы как-то сошлись, в результате он даже написал про меня книгу. Нормальный пацан. Хотя мне все равно не нравится, что он пишет. Я ему как-то предлагал выпустить сборник своих стихов, а он мне: “Леха, стихи не канают сейчас, сейчас канает документальная журналистика”. Я говорю: “Илюха, то, что канает – это все говно, главное же искусство”. Он говорит: “Леха, у меня семья”. Я говорю: “Ладно, давай. Все равно меня напечатают через сто лет”. Он заржал.

* * *

Благодаря красивому жесту Бориса Ельцина ровно с наступлением 2000-х в стране началась новая эпоха. Началась она и для “Последних Танков в Париже” – правда, как это всегда было свойственно для Лехи Никонова, довольно перпендикулярным образом к общему государственному вектору. Набрав обороты, группа по стопам своих идейных родителей переехала в Петербург – и им стал помогать Андрей Тропилло, тот самый продюсер – демиург русского рока, что в 80-х записывал “Аквариум”, “Кино”, “Зоопарк”, “Ноль” и прочую классику (так история здешней рок-музыки в очередной раз любопытно закольцевалась). Тропилло к тому моменту, конечно, уже был не тем властелином дум, что прежде, но после выборгских подвалов это все равно был серьезный шаг вперед. Другой вопрос, что делал его Леха Никонов с маузером наперевес. Третий альбом “ПТВП” назывался “Гексаген”, четвертый – “2084”, и содержание их было не менее радикальным, чем заголовки. “В телевизоре я вижу только крыс, в углу улыбается третья мировая”, “Права и порядок теперь навсегда, политика ради законов скота, политика ради насилия средств”, – кричал вокалист “ПТВП” под мясистую и грозную музыку своей группы, которая стала чище и современнее (чуткий лирик, Никонов с ходу ощутил силу начавшего набирать обороты на русском хип-хопа и инкорпорировал его в свою музыку), но не стала тише. Почти в каждой песне он ставил восклицательный знак рядом со сладким словом “свобода”, предъявляя тяжелое обвинение согражданам, променявшим ее на стабильность. Это, впрочем, не означает, что Никонов превратился в политического трибуна – отнюдь, с каждой новой записью он все более умело рифмовал петербургский климат с затхлым ощущением реальности, ненависть к властям – с тем особенным типом ненависти, от которого один шаг до любви; песни “ПТВП” в этом смысле все дальше уходили от типового панк-хардкора с его лобовыми слоганами в сторону метафорической площадной поэзии, наследующей скорее Маяковскому, чем, скажем, Михаилу Борзыкину.

От типового панк-хардкора “ПТВП” уходили и вот еще в каком важном смысле. Для представителей субкультуры, во многом выросшей из левого движения, всегда был важен коллективизм – в том числе и в отношении саморепрезентации. В случае с Никоновым же естественным образом получалось так, что чем дальше, тем больше фронтмен “ПТВП” становился больше и шире своего ансамбля. Он начал выступать с поэтическими чтениями и выпускать книги стихов (был еще любопытный эксперимент со сборником “Техника быстрого письма”, который выкладывался на официальный сайт группы в режиме сочинения – причем тексты, согласно заданным самим Никоновым условиям, создавались не дольше пяти минут). Он сдружился со звездами новой альтернативы, группой “Психея”, и корифеями здешнего IDM, группой “Елочные игрушки”, – и со всеми записался вместе. Не будет преувеличением сказать, что в какой-то момент, уж простите за маркетологическую терминологию, бренд “Леха Никонов” стал более узнаваемым, чем бренд “ПТВП”, и это неудивительно: если группа последовательно и четко гнула свою линию, то ее идеолог гнулся во все стороны сразу, воспринимал всю свою жизнь как один большой перформанс. В некотором смысле мифы, бродившие о Никонове в конце 90-х, оказались реальностью, причем все сразу: он был одновременно и домашним интеллигентом, подавшимся в панк-рок, и неадекватным отморозком с суицидальными наклонностями, и подлинным панком, и позером, человеком, который может с максимальным знанием дела обсуждать особенности мировоззренческой системы позднего Ролана Барта, а потом двинуть собеседнику в рыло. Собственно, и публичное поведение “ПТВП” строилось на использовании этих крайностей. Скажем, в 2005-м, когда группе выдали премию журнала Fuzz за альбом года, Никонов сначала принял награду, а потом вытащил на сцену абсолютного голого клавишника “Психеи” и обстрелял почетных гостей антиправительственными речевками.

Андрей Тропилло

Никонов меня сразу зацепил поэзией, мне было все равно, что он поет мимо нот, что играют они хреново. Все это было, но для меня была важна энергетика – и энергетику эту я знал: это была энергетика молодого Цоя, Гребенщикова, Майка, Кинчева, то, что я любил. Именно поэтому я стал ими заниматься и выдергивать во всякие места.

Алексей Никонов

Все мои друзья из рабочих семей. Я вырос во дворе, но всегда был не особо физически здоровым. И меня обычно выставляли вперед как зачинщика драки. Отсюда все мои поэтические приколы. Я говорю: “А чего я-то первым иду разбираться?” “Леха, иди ты, у тебя лицо доброе”. И я читал всякие стихи. Подходил к гопникам и говорил: “А помните ли вы ту лошадь дохлую?” Или: “Я люблю смотреть, как умирают дети”. Они мне: “Ты что, совсем дурак?” А я им: “Кто дурак? Это стихи великого поэта Владимира Маяковского!” Они бац меня! И тут выходили наши пацаны, говорили этим: “Вы не правы”. И понеслось.

Юрий Угрюмов

Когда говоришь с Лехой, он говорит не абы что, лишь бы отвязаться, а по делу и очень интересно. Даже в те короткие минуты, когда мне удается с ним перекинуться словом, Никонов никогда не говорит тривиальные вещи. Даже когда он рассуждает о вещах простых, в этом всегда есть определенный подтекстик, оригинальный взгляд на вещи. Леха – поэт, этим все сказано, Леха на все смотрит своеобразно, не каждому это дано. В обыденном он подмечает поэзию.

Андрей Тропилло

Вообще для меня русский рок – это русский язык и поэзия. Я не думаю, что можно переиграть Led Zeppelin или Rolling Stones – можно разве что хорошо скопировать и что-то добавить, как у меня в свое время получилось с “Нолем”. Надо понимать, что русский рок-н-ролл как музыка вторичен. Но не как текст. Как текст в нем изначально использовались слова-символы, которые Майк с Гребенщиковым на местную почву перенесли. И Никонов – он тоже символист; то, что он говорит, имеет всегда не семантическую наполненность, а эмоциональную. Слова-образы. В этом смысле он замечательный продолжатель традиций.

Леонид Новиков

К Лехе Никонову я отношусь без аппетита, мне безразлично то, что он пишет, я не считаю его чем-то значимым. Когда небезызвестный Тропилло пытался задвигать, что это русский Рембо… Ну, я читал Рембо и точно знаю, что это не Никонов. К тому же я имею слабость к поэзии, по мере сил читаю и интересуюсь. Так вот, Леха Никонов ни разу не поэт. Он не современный и не интересный. Это просто набор прокламаций. Все, что происходит в рамках “ПТВП”, я считаю одним сплошным пиаром. Гламурный панк, абсолютно бессмысленный и беспощадный, Никонов полностью собой воплощает.

Андрей Тропилло

Мне поэзия Никонова напоминает, с одной стороны, Аполлинера, а с другой – Маяковского. Если это вообще может сочетаться в одном человеке, то в Никонове сочетается. И российском поэтом номер один в XXI веке я считаю именно Никонова.

Александр Зайцев

Леху Никонова мы услышали в первый раз вживую на каком-то фестивале, который делала “Психея”. Нас позвали с 2H Company, ну и Никонов там тоже играл и читал стихи. Нам сказали – сходите послушайте, чувак пишет крутые тексты. Но нам в тот момент много про кого так говорили, я, честно говоря, внимания особого не обратил. Потом возникла книжка “Нехардкор”, и я еще даже ее прочитать не успел, когда Леха мне подарил диск, где он сам читает свои стихи. Это произвело впечатление, и мы ему сказали, мол, приходи на наш концерт в ГЭЗ, мы микрофон поставим, сможешь – пожалуйста. Он пришел – и смог.

Кирилл “Джордж” Михайлов

Мне кажется, что Никонов с самого начала был артистом – он всегда немного играет роль, имидж соблюдает. И, когда человек свою жизнь в такую вот постоянную игру превращает, уже сложно разделять его в быту и его на сцене.

Андрей Тропилло

Никонов ни во что не играет – просто на сцене он больше раскрывается. Если актер не фигляр, он и должен так себя вести. На сцене он открывается с немножко другой – прекрасной, я бы сказал – стороны.

Александр Зайцев

Нельзя сказать, что у Никонова есть сценическая маска. Все его ерническое и глупое поведение подготовлено очень серьезно дома – за книгами, за видео, за музыкой. Он отработал способ, с помощью которого может выйти и что-то нащупать. Порядок текстов, импровизации – все направлено на то, чтобы выдать ток, чтобы люди его почувствовали. И тут ничего не запланируешь. Он не думает: я выйду, руку порежу, и это будет кульминацией. Нет, он оказывается здесь и сейчас и понимает: люди ждут от него тока. Это уже какая-то интуитивная работа – не придуманная схема, не манипуляция. Это происходит по-настоящему. Он оказывается один на один с миром. Это такая жизненная практика, а не образ. И это не означает, что Леха во всем следует идеологии распада – когда человек сидит один дома или с девушкой, мы можем прийти к нему в гости, чаю попить. А не то, что мы сразу там удалбываемся – и давай по Sex Pistols.

Юрий Угрюмов

Я люблю “ПТВП” слушать в самом начале концерта, когда Леха читает стихи, – мне интересно, что он думает. Дальше уже идет такой жесткий звук, слэм, все это более-менее привычно.

Александр Зайцев

Для меня Леха – очень легкий в общении человек. Как-то он мне звонит и говорит – приезжай в гости, я купил концертник Моррисси, будем смотреть. Леха вообще очень много смотрит концертные записи разных групп – он учится, ему важно, как люди ведут себя на сцене, как они взаимодействуют с залом, какова вся эта динамика общения. И вот тогда Леха мне, в сущности, открыл Моррисси. Тот пел, а Леха говорил: “Знаешь, о чем он поет?” – и читал мне текст. “Вот прикинь, это ж охуеть! Я бы в жизни такое со сцены побоялся сказать. А он не боится”. И для Лехи это вызов. Люди вроде Моррисси, Лимонова – они для Лехи огромное значение имеют. Хотя Никонов – это человек, который орал ментам со сцены, что они продажные, человек, за которым отряды ОМОНа в клубы ломились. Он не из тех, кто себя сдерживает и не говорит то, что думает.

Илья Зинин

Леха очень любит постпанк: Joy Division, Interpol и так далее. “ПТВП” даже кавер на песню “Atmosphere” играли на концертах долгое время. Музыка у него звучит дома постоянно, и самая разная. От хип-хопа до группы Ministry. А еще он большой фанат Suede.

Александр Зайцев

Мы много общались по поводу Малера, Шостаковича. Леша очень любит Малера, ходит в театр, классику слушает. А я его, соответственно, уговаривал Шостаковича со Стравинским послушать. Он читает Ницше и Пруста – но ценит еще и внешнюю сторону творчества, театр. Скажем, как выглядит и ведет себя Роберт Смит, The Cure – наверное, любимая Лешина группа. Вообще “ПТВП” – это в первую очередь про энергетику, про смыслы, которые передаются не только посредством слов, но и действиями. И это работает. Девочки, которые приходят посмотреть на чувака в перчатках обрезанных и с накрашенными глазами, где-то опосредованно получают Пруста. Ну и наоборот.

Артем Копылов

“ПТВП” из тех групп, которые делают что хотят. А Леха – очень свободный человек. И, когда я с ним общаюсь как издатель, мне тяжело, потому что он меня сразу начинает воспринимать как коммерсанта, барыгу, представителя враждебной ему культуры. Так, наверное, и должно быть. Его позиция в данном случае очень жесткая, он ничего не подписывает принципиально, и с “ПТВП” я не заключал вообще никаких договоров, все на уровне личных обязательств.

Александр Зайцев

Как-то раз, когда мы пытались поработать с Лешиными текстами, к нам приехал Троицкий. Он тогда делал музыкальную программу первого книжного фестиваля и хотел Барецкого позвать. И у нас возникла идея попробовать Барецкого с Никоновым свести вместе: Леша – такой анархист, певец революции, а Стас, наоборот, консерватор, буржуа, интересно было бы, если бы они оппонировали друг другу. Троицкий согласился, и мы приехали в Москву вчетвером. И там, на саундчеке, уже порядочно выпив, Леша, вместо того чтобы, как обычно, говорить в микрофон: “Раз-два”, стал орать: “Тридцать семь! Тридцать семь!” Потом пошли другие числа – и стало понятно, что они не абы какие, что он имеет в виду какие-то важные даты в ХХ веке. Причем понятно, что 84 он не мог не выкрикнуть – но там было и 42, например, то есть небанальные вещи. Потом он начал кричать фамилии… Нас это дико вставило. Этот саундчек превратился в исполнение новой песни, которая у нас на глазах рождалась, мы друг друга заводили буквально на физиологическом уровне. Шел дождь, мы были все пьяные, Леша швырял на пол листы бумаги, выезжал на коленях на авансцену: “Заря багровела над Петербургом!” Они с Барецким очень круто соревновались друг с другом, это была настоящая диалектика. Зрители стояли как пришибленные. И вот тогда стало понятно, что нельзя с ним ничего заранее репетировать и сочинять – нужно максимально вот эту энергетику, этот драйв спонтанности использовать. И самое интересное, что мы разъехались потом, встретились через месяц и именно это одновременно друг другу сказали. С тех пор все наше сотрудничество с Никоновым строится на том, что мы называем друг другу дату, приходим в клуб, и что-то происходит.

Артем Копылов

Каждый концерт “ПТВП” на самом деле уникален. То, что там происходит, не отрепетировано, они выходят на сцену не как на работу, а потому, что у Лехи накопилось, ему необходимо что-то высказать. У него даже по форме это выглядит иначе, чем у большинства рок-групп. Он ни на кого не ориентируется, действует исключительно по наитию. С молодыми как сейчас: они сразу начинают разговаривать так – нам нужен баннер как у тех, рубашки как у этих, контракт и так далее. Люди изначально хотят идти чьим-то путем. Но не Леха. У него все наоборот, ему вообще насрать на то, сколько народу придет, – он уже видел и две тысячи человек, и пятьдесят. Экономическая составляющая, конечно, присутствует, но у “ПТВП” даже менеджмента нет. Леха ни от чего не зависит, какие-то планы с ним строить невозможно. “Тур”, “презентация”, “сингл”, “автограф-сессия” – он всех этих слов не знает. Он не заглядывает дальше послезавтра. Наверное, поэтому “ПТВП” и не собирают стадионов. Может быть, это и хорошо.

Александр Зайцев

У Лехи такое кредо: если ты чего-то хочешь, ты это получаешь. “Я, – говорит, – могу на своем примере показать. Я был полненьким, не очень симпатичным мальчиком. И сформулировал – хочу, чтобы у меня были девушки. И получил сполна. Потом мне захотелось других удовольствий – скажем, денег и наркотиков. Как только я это себе ясно сформулировал, у меня всего этого стало достаточно. Я смог выкарабкаться, мне стало понятно, что надо еще что-то сформулировать, иначе опять куда-то скачусь. Тогда я понял, что надо след оставить”. Очевидно, что “ПТВП” – некоммерческая группа, сколько бы людей она ни собирала. Все, что Леху волнует, – воздействие на умы. Ему важно создать некое событие в культуре. Он сформулировал для себя в качестве задачи некую рок-судьбу – и ее получил.

* * *

В середине 2000-х Леха Никонов жил в крохотной мансарде в центре города с видом на бесчисленные, уходящие за горизонт крыши и иронично замечал, что в таком же месте, должно быть, жили герои Достоевского. К 2014 году он купил себе собственную квартиру в Петербурге. Этот нехитрый житейский факт можно использовать как метафору перемен, случившихся с “ПТВП” и их лидером за последний десяток лет. Его группа давно уже выросла из неотапливаемых подвальных помещений, его самого теперь вряд ли будут принимать милиционеры прямо во время концерта – серьезный артист все-таки. Теперь “ПТВП” без особого труда могут собрать и пару тысяч человек. Теперь на их концертах легко встретить девочек-подростков в черной одежде и черном макияже – видимо, их привлекает сценический образ Никонова, который, подведя тушью глаза, выходит на сцену в обрезанных кожаных перчатках и выворачивает сердце наизнанку (в чем-то он сейчас стал похож на своего давнего кумира Роберта Смита). Теперь Никонова приглашают к сотрудничеству почтенные культурные институции. Теперь ему вручают поэтические и культурные премии. Короче говоря, имея желание, Никонова легко упрекнуть в том, что он стал частью истеблишмента, потерял хватку или просто не слишком убедительно состарился. И имеющие желание находятся. И отчасти они, наверное, правы. Но только отчасти.

“Последние Танки в Париже” важны для этой книги как перемычка между 90-ми и 2000-ми, как группа, которая связала две очень разных эпохи между собой, а потому было бы не слишком уместно подробно рассказывать тут, чем Никонов и его музыканты занимались в последние годы. Тем не менее, как представляется, о многом может сказать простое перечисление последовательности фактов. В 2006-м Никонов, никогда не щадивший собственное сознание и тело, перенес серьезную операцию на легких – и еле выкарабкался обратно в мир живых. Уже через пару лет его деятельность снова набрала прежние обороты. Четыре года назад группа выпустила “Порядок вещей” – свою самую чистую и убедительную в смысле звука запись, подлинный русский экзистенциальный постпанк, в котором идеально совпали друг с другом мощный электрический грув, отчаянная мелодика и бесприютные тексты. Одновременно с этим Никонов сочинил либретто для оперы по мотивам “Медеи” Еврипида, поставленной петербуржским итальянцем Джулиано ди Капуа. Чуть позже – представил в питерской филармонии (!) театральную монодраму под названием “магбет”. А еще несколько месяцев спустя вышел в свет “Ультиматум” – злой, грязный и быстрый альбом “ПТВП”, изданный, как в старые времена, только на кассете и наглядно доказавший: Никонов и его группа не растеряли ни хватки, ни драйва, ни независимости. И преимущество Никонова нынешнего заключается именно в его непредсказуемости. Он может казаться на концертах стареющим Пьеро из трущоб, сотрудничать с новым поколением социально озабоченных рэперов, соглашаться на элитарные культурные проекты – и везде сохранять свой собственный голос. Тот самый – громкий, шепелявый, изо всех сил пытающийся выорать из легких какую-то свою важную правду.

В конце концов, само то, что “ПТВП” и их лидер дожили до наших дней, не растеряв ни энергетики, ни драйва, ни желания доказать что-то важное самим себе и тем, кто захочет услышать, – почти чудо. История Лехи Никонова – это во многом повесть о настоящем человеке, который попал в ненастоящие времена. Как ни относись к “ПТВП” нынешним, они едва ли не единственная сейчас группа, в которых чувствуется бунтарский, оголтелый, ослепительный в своих противоречиях дух тех 90-х, которым посвящена эта книга. Мятежный дух свободы, за которой, скорее всего, нет ничего, кроме пустоты и тлена, но которой и самой по себе – достаточно.

Валерий Постернак

К концу 2000-х мальчик, которым прежде был Никонов, вырос. Из дикого подростка начали проступать черты думающей личности, на место радикальных политических кричалок пришли сложные поэтические образы. Помню, после выхода “Зеркала” Леха жаловался, что альбом не принимают старые поклонники, но потом оговаривался: мол, так всегда было, потом поймут. Но тут старый принцип, похоже, не сработал – Леха повзрослел на пару десятков лет за два-три года, а его традиционная публика осталась на все том же уровне развития. Догнать Леху уже невозможно. Он перемежает свои тексты цитатами из Рембо, Бодлера и даже Некрасова, переиначивает Ницше, проецирует образы Селина. А публика требует, чтобы он в тысячный раз орал что-то типа “жизнь – говно” и “все мусора – козлы”. Старая публика хочет старого Леху, а новая у него так и не появилась – он сам отталкивал ее как мог, и она давно решила, что Леха делает дерьмо для тупых подростков.

Джулиано Ди Капуа

Идея оперы “Медея” у нас изначально была связана с грузино-российской войной 2008 года и с тем, во что это вылилось в России, – от погромов до мер, принятых властями. Мне хотелось в связи с этим сюжетом говорить о том, что происходит здесь и сейчас. Но не шло. Вот не шло. Каких только авторов я не перепробовал. А потом я узнал про Леху – у него тогда был проект Germinal в театре “Антресоль”. Достал его телефон, поехал к нему, вкратце описал, что мне надо, – и дальше начался настоящий рок-н-ролл: он, вообще с трудом вспомнив исходный миф, за ночь написал блистательный, очень кайфовый манифест. Он вообще умопомрачительной скорости ума человек, чрезвычайно работоспособный и талантливый, к тому же он чувствует, что может очень широко применять свой дар, и делает это. Меня в нем подкупает то, что он не считает свою публику глупее себя, общается с ней на равных. А надо понимать, что общаться с Никоновым на равных тяжело. Это надо помнить Шопенгауэра, Кьеркегора, Розанова, Бердяева… У тебя после трех минут начинает дым валить из башки, человек с такой скоростью бросается цитатами, что, блядь, пиздануться. И, когда он из песни в песню повторяет слово “ничто”, ты в какой-то момент понимаешь, что это то самое ничто, которое было у Шопенгауэра, которое надо преодолеть и так далее. Хотя можно этого и не знать – и все равно песня в тебя попадет. Потому что Леха говорит только то, что хочет сказать. Для меня это следующий большой русский рок-музыкант после “Зоопарка” – и там и там в центре всего абсолютно честный человек.

Евгений Куприянов

“ПТВП” я знал с конца 90-х, когда прочитал про них рецензию в журнале Fuzz и стал ходить на их концерты в “Молоке”. Леха запоминался в первую очередь тем, что читал стихи, которые мне, тогдашнему подростку, сильно в душу западали, я даже их на каких-то школьных утренниках пытался декламировать. В жизни он оказался, скажем так, более вменяемым, чем он кажется, когда видишь его на сцене. Потому что на сцене он себе и руки резал бритвой, и прочее – это всегда было очень эмоционально, экспрессивно, на износ, на убой. А при встрече меня поразил контраст – ну эксцентричный человек, конечно, но совершенно нормальный, адекватный себе и миру. И он действительно сильный, интересный поэт, который все время развивается – и не имеет ничего общего с этой постполозковской волной, захлестнувшей страну. В журнале “Звезда”, где я работаю, такие тексты в принципе не воспринимают, но для молодежи, которая сейчас пишет стихи, это действительно важный автор. Потому что у него есть яйца.

Евгений Алехин

В какой-то момент оказалось, что у нас с “ПТВП” общий турменеджер, и он предложил сыграть вместе. Помню, на концерте я поранил ногу, мне вкололи обезболивающее, еще я напился вискаря… Ну и в итоге подошел к Лехе и спросил: вот ты же вроде серьезный поэт. На хуя ты до сих пор рифмуешь “любовь” и “кровь”?! На что он мне ответил – Женя, иногда планку нужно занижать. Так и началось общение, а потом мы как-то переписывались и решили сделать фиток. Леха предложил: давай что-нибудь литературное, например про гражданина кантона Ури. А я тогда еще “Бесов” не читал – но прочитал за несколько дней и написал свой текст. Леха вообще достаточно начитанный человек, с ним интересно обсудить книжки. И есть в нем какая-то юношеская вспыльчивость. Мы думали когда-то издавать книгу его текстов, и я ему как-то написал, мол, Леша, как обстоят дела, как там твои стишата? А он ответил: “Какие стишата, ты что, упоролся? Я не пишу никаких стишат”. Просто я-то, когда говорю о стихах, стараюсь, чтобы пафосно не звучало, называть их стишатами. А Леха, как я понял, считает, что так нельзя. Он очень серьезно к стихам относится. Я был на Лехиных поэтических выступлениях и видел, как он разбивает стаканы, размазывает кровь по листкам, швыряет их в толпу – и людей даже без музыкального сопровождения вкачивает его драйв. Видимо, он чувствует, что он один из последних настоящих поэтов. Возможно, так оно и есть.

Мария Любичева

Совместный трек мы писали прямо в редакции “Звезды”. У Лехи было одно условие – надо достать стафф. И в результате второе стихотворение, которое звучит в песне “Готов”, – то, где есть строчки “за ноги вешают премьера”, – он написал уже непосредственно в студии, в дыму, за разговорами о поэзии. Это вообще человек, который, когда мы оказываемся в одной компании, всегда говорит о ментах и о поэзии. Мне кажется, так и должно быть.

Евгений Куприянов

Когда вокруг “Готов” начался шум, когда на нас стали заводить какое-то дело в прокуратуре, Никонов психанул и позвонил мне, попросил убрать трек из альбома. Мотивация у него была такая: ребята, я уже давно сижу на чемоданах и жду, что за мной придут, но я хочу за свою группу отсидеть. Я ему сказал, что макет уже в печати, ничего не сделаешь. Правда, потом лейбл тоже потребовал песню с диска убрать – в итоге там звучит половина трека, а когда начинаются запрещенные слова, вступает веселая гармошка.

Валерий Постернак

“ПТВП” уже никогда не станут народной группой. Но это нормально. Ну вот Nirvana стала народной, а Fugazi – культовой, знаковой, но никак не народной, хотя можно ли сказать, кто из них круче? Да обе гениальные. Никонов – крайне необходимый персонаж, особенно для нашего времени. Можно даже сказать, последний рок-герой, вот такой, каким он должен быть. Ну вот кого рядом поставишь? Многим это представляется старорежимным и архаичным – рок-н-ролл как образ жизни, самосжигание, затянувшееся самоубийство и постоянная исповедь. Но история искусства в целом показывает, что без таких персон культура невозможна.

Евгений Куприянов

“ПТВП”, мне кажется, главная панк-группа у нас в стране. Пусть у них сейчас уже есть менеджмент, афиши и какая-то организация процесса, они никогда не ходили ни под какими контрактами, не выступали на корпоративах, не играли на больших фестивалях, не звучали на радио. Это по-прежнему DIY чистой воды – просто сейчас на них ходит не пятьдесят человек, а 500.

Алексей Никонов

Юношеские идеалы – это святое. Мы недавно в поезде до восьми утра говорили об этом и решили, что слава богу, что получилось как получилось. И мой гитарист сказал, что, если бы было по-другому, он бы просто ушел. А я ответил – ты был бы прав, это бы значило, что я тебя наебал. Когда мы начинали, мы хотели доказать, что каждый это может. И сейчас, в свои сорок лет, я тоже это пытаюсь доказать. Я не вру. Демократичность рок-н-ролла, хип-хопа, всей этой музыки – она дает молодежи и вообще обществу возможность хоть как-то себя выражать, потому что все остальное сейчас вообще закрыто. Именно поэтому у всего этого скоро будет такая, очень диссидентская популярность, не как было в нулевых. Я полагаю, что вряд ли режим будет смягчаться. А так как он будет у власти еще лет десять, вряд ли что-то хорошее нас ждет. Но это не повод унывать, надо делать свое дело. В России свободы нет, но на самом деле внутренняя бытовая свобода всегда была больше, чем в Европе. То есть свободы у нас у нас меньше, а независимости больше.

* * *

 

Эпилог

Олег Пшеничный

90-е годы – это время постепенного распада. Апогеем бы я назвал 80–85-й – это была кульминация русского рока. Перестройка – время искушения, испытания, огонь, вода и медные трубы. То есть огонь – это была советская власть, а вода и медные трубы – это перестройка, и их русский рок не прошел. И 90-е – это распад, который, конечно, принес свои плоды, но это было грустно, очень грустно. Ведь одной из главных идей русского рока было стремление к свободе. И вот пожалуйста, вы ее получили. Но почему тогда вы все так скуксились? Почему половина из вас пошли на продажу? Почему вы перестали развиваться? Очень много вопросов. Это было время крушения моих надежд, потому что то иллюзорное ощущение братства, которое чувствовалось в начале 80-х, в 90-х куда-то улетучилось. Хотя, казалось бы, начинай жизнь заново, твори, выдумывай и пробуй. Вместо этого образовался какой-то суррогат, в который втягивались и втягиваются безусловно талантливые личности.

Алес Валединский

Те люди, которые творили в 80-х, были в информационном поле. А тут все изменилось – в информационном поле появился разрыв. То ли рок-культура съежилась и стала явлением маргинальным, то ли все это превратилось в секту, которая не хочет раскрываться. Есть, конечно, те, кто сознательно строит свой миф на маргинальности, скажем Борис Усов из “Соломенных енотов”, явный гений. Но так было отнюдь не со всеми.

Сергей Гурьев

80-е – это куча талантов, которые оказались конвертируемыми во что угодно. А в 90-е годы постепенно пришел большой шоу-бизнес, и реальные таланты стали появляться ему наперекор. На мой взгляд, инфраструктура шоу-бизнеса окончательно утвердилась в России в 95-м году – одновременно с появлением “Русского радио”. В первой половине 90-х было еще неструктурированное пространство, но была нищета и некая народная злоба, все это висело в воздухе, и в этом пространстве существовать было очень трудно. Ну да, народу надо было выживать, а не музыку слушать. Какая-то андеграундная тусовка была, но неструктурированная, нецивилизованная, болталась где-то между клубами, полунищая, пьющая, маргинальная. Особой альтернативной инфраструктуры, в общем, не было. Да она и сейчас формируется, но как-то через жопу. Чем талантливее человек, тем меньше на него люди ходят.

Юлия Теуникова

90-е были временем, когда все идеалы прошлых лет были сломлены и выброшены за борт, а с другой стороны, единая для всех постсоветская реальность еще существовала, сохранялось какое-то целостное культурное поле. Но постепенно разрушалось. Вот был дом, а теперь он потихоньку осыпается, оползает, но не сразу, он исчезает медленно, и появляется постепенно тоска. Отсюда и эстетика. У всех в музыкальной тусовке тогда было ощущение огромного, тотального проигрыша. Но при этом было что проигрывать. Сейчас и проигрывать-то нечего. А тогда люди чувствовали, что красота постепенно утрачивается, безвозвратно уходит, и достаточно агрессивно на это реагировали. Все это проявлялось даже в самых банальных вещах: вот были необъятные поля, а потом там появляется IKEA. Вместо твоего родного уютного мира рождается новый, холодный и алчный. Все, что тебе дорого, все уходит. Это страшная вещь.

Алексей Тегин

Я не говорю о том, что какие-то люди из Москомимущества должны разбираться в культуре, но, прежде чем что-то ломать и выгонять людей, ты хоть должен понять мотивацию их действий с помощью каких-нибудь там более продвинутых персонажей от искусства. Но этого не было. Я думаю, если бы не разрушили “Детский сад”, если бы не выгнали Петлюру из особняка на Петровском, если бы сохранили “Фабрику кардинального искусства”, если бы все это до сих пор существовало, то мы сейчас имели the best. Ведь человеку искусства что нужно? Ему нужно пространство, где бы он творил. Краски не нужны – сворует, если надо, ничего не нужно. Дай вот только место. Холодное, без электричества, где люди в принципе жить не могут. Даже этого не дают. Стоит офигенный особняк, где можно было бы сделать оперный театр. Нет, его сносят, отмывают деньги, ставят какую-то рухлядь для фитнес-центра никому не нужную. Но зато бабки в карманах. Потом они едут в Англию и говорят: как хорошо, какая культура! А там просто таких долбоебов нет, в этой Англии. Я недавно был в Германии, познакомился с ребятами, художниками и музыкантами, которые что-то делают на заброшенной фабрике. Как так, спрашиваю. Отвечают: нам правительство дало помещение, а еще денег, чтобы мы с голоду не сдохли, и компьютеры поставило. Министр культуры сказал, что мы должны заботиться о будущем Германии! А ведь это и есть будущее Германии. Человек каким образом сам себя помнит? Не по количеству бумажек, на которых Вашингтон нарисован, а по музыке, архитектуре, искусству. Так что это и есть забота о стране. А не просто когда деньги зарабатывают и потом тратят в Турции. Глупость какая-то. У нас же суперталантливые люди были. Супер.

Светлана Ельчанинова

90-е – это наша психоделическая революция. Половина всего тогдашнего творчества делалась под воздействием чего-либо. И очень многие не устояли и погибли в этом бою. Я сначала, когда мы только открыли “Клуб имени Джерри Рубина”, пропагандировала полную свободу, но, когда увидела, как уже буквально через год полтусовки передохло, поняла, что все совсем не так революционно и романтично, и резко изменила свое отношение к наркотикам. А народ все 90-е под этим флагом провел. Огромное количество групп развалились и погибли именно из-за наркоты. С ними переставали иметь дело продюсеры и клубы, потому что люди уже просто не могли выступать – они забывали ноты, начинали что-то ломать и так далее. То же самое было с публикой – она крушила все на своем пути. Я помню, был один персонаж по прозвищу Питон, у которого на любом концерте была цель – разбить все унитазы. Ну и много еще такого. И я постоянно капала людям на мозги – ну займитесь уже чем-нибудь, надоело слушать ваши базары про то, где вы нажрались и ублевались. И некоторые стали чем-то заниматься. А многие просто сгинули.

Сергей Кузнецов

Я потом уже понял, что 90-е вообще были временем, лучше всего соответствовавшим моему взгляду на мир в целом. Когда я был школьником, мне не нравилось, что мне все время рассказывают, как все хорошо, хотя я-то знаю, что на самом деле плохо. Поэтому же мне не нравились разговоры про стабильность в 2000-е: какая такая стабильность в нашем непостоянном мире? Цвел юноша вечор, а нынче – фьють! Чего врать-то? В этом смысле 90-е были очень честным временем. Все знали, что мир небезопасен, что с тобой в любой момент может случиться что-то ужасное. Люди вокруг перестали выглядеть идиотами, которые не понимают, что они ходят по тонкому льду.

Ольга Барабошкина

В 90-х в стране начал появляться шоу-бизнес как таковой – и те артисты, которые хотели, начали в него встраиваться. Стали появляться радиостанции, клубы, стало можно работать и зарабатывать деньги. А те, кто принципиально хотел остаться в андеграунде, там и остались. Например, “Инструкция по выживанию”. Я того же Рому Неумоева с тем же Шульгиным знакомила. И там были такие дебаты сибирского мужика с деятелем шоу-бизнеса!.. В 90-х возникли все структуры для существования нормального шоу-бизнеса. И кто объективно мог туда встроиться (творчество же вещь иррациональная, его не подстроишь, а если начинают подстраивать – это уже не то), тот и встроился. А кто не мог, так и остался. Произошло четкое расслоение. В 90-х этот момент кристаллизовался, у людей появилась возможность определиться, сделать осознанный выбор.

Владимир Епифанцев

Я считаю, что в 90-е андеграунд сдох. Эта так называемая оттепель перестроечная должна была дать возможность андеграунду прогрессировать, стать более заметным явлением – ну, как в Европе и Америке существует налаженная система взаимодействия между подпольем и мейнстримом: можно послушать диск Бритни Спирс, и там слышно влияние маргинальных людей, там много интересных звуков. А у нас произошло все наоборот – те, кто торчал на андеграунде, стали торчать на наркотиках и в результате сторчались окончательно. А те, кто не сторчался, ушли в бизнес. Возможность зарабатывать деньги снесла людям башку.

Герман Виноградов

В 90-х была оголтелая свобода из-за того, что был такой вот Ельцин. Какой президент – такое и все было вокруг. Ну, я вот ходил, допустим, на передачу, которая была посвящена мату. Раз в неделю она выходила, там все ругались в прямом эфире, я, помню, как-то голым выступал. И такого много было! Я в 90-х как раз и открыл для себя пространство эфира. Я приходил туда не как Герман Виноградов, а как некий вымышленный герой и от его имени гнал какую-то телегу. Это был чистый сюрреализм. Меня снимали примерно два раза в неделю разные каналы – и иностранные, и наши. Алла Пугачева ко мне приходила, жена Брайана Ино. Это совершенно никак не контролировалось – собственно, тем и были хороши 90-е: тогда вообще не было идеологии, она утратила смысл. Все ринулись зарабатывать деньги, никто не думал ни о какой цензуре, никому не было дела до того, чем ты занимаешься. Я имею в виду правительство и прочих. Потому и столько партий разных было и всего… Всякой хуйни было до ебени матери!

Алексей Тегин

От 90-х было ощущение весны, свежего ветра и офигенной радости и силы. А сейчас ощущение от современности как от какого-то… Тебя мутит, будто ты селедку с каким-то молоком кислым выпил.

Артемий Троицкий

Андеграунд 90-х – история трагичная. Это были талантливые люди, которые пришлись абсолютно не ко времени. Высадившись таким голым десантом посреди снежного поля, они, конечно, натворили дел, произвели короткое и яркое впечатление, но при этом быстро сошли на нет. И я сильно сомневаюсь, что при всей экстраординарности и таланте Рэтда или “Собак Табака” их наследие будет востребовано и сильно повлияет на последующее поколение музыкантов. Это “потерянное поколение” – да, оно было. Но так и не нашлось. И думаю, что не найдется.

Леонид Федоров

По правде говоря, для меня нет разницы, прозвучало что-то или нет, слышат их, не слышат, знают, не знают. Сейчас вроде бы стало больше возможностей для получения информации, но по сути-то ничего не изменилось. Вкусы, потребности – как люди слушали “Новый поворот”, так и слушают. И даром им не нужны все эти Дркины, “Химера”, “Аукцыон” или “Машнинбэнд”. И это процветает и будет процветать – потому что страна такая: пока люди внутренне не изменятся, и музыкальная ситуация не изменится. Мне кажется, нет смысла соотноситься с реальностью нашей страны. Потому что по сути ее нет, мы находимся в глубокой дыре, и уже давно. И какие-то вещи, которые происходят, – они для этой дыры значения не имеют; есть они, нет – она не станет менее глубокой. Что можно из помойки добыть? Ну, видимо, какие-то там фантики, или даже конфетки, или трюфель какой-то потрясающий. Но штука-то в том, что для этого не нужно лезть в помойку – пойди в нормальный магазин да купи, там все лежит.

У меня нет никакой ностальгии – ни по 90-м, ни по чему. Есть глубокая задница, и все наши герои – они картонные, герои задницы. Стыдно быть первым парнем на деревне в говнище. Как говорил в свое время покойный Летов, надо быть средненьким, сереньким, неузнаваемым, это самая правильная позиция. Потому что, как только ты куда-то вылезаешь, ты становишься самым говнистым из всего этого говна. В этом смысле я считаю, что “Химера” очень достойно сыграла в свое время. Было бы удивительно, если бы “Химера” осталась и превратилась во что-то вроде “Арии”. Нет – сколько могли, столько и существовали. Пока было совсем безвременье, пока они могли выживать, они и выживали. И Машнин – пока его это перло, он играл; как только стало ломать, перестал играть.

Конечно, в нашей стране есть абсолютно выдающиеся музыканты. Но нет общей базы. В любой нормальной цивилизованной стране есть тяжелый металл, есть какой-нибудь там, не знаю, инди-рок, ска, прогрессив-рок. Можешь пойти в клуб и будешь слушать там исключительно фри-джаз. Ну, много. А тут – нет общей почвы. Был вот “Там-Там” – там все было. А сейчас нет места, в котором все бы было. Должно быть. А нет. И это не из-за власти, просто общая атмосфера страны последние сто лет такая, что любое, что выше вот этой дыры, – оно автоматически не нужно. Есть оно, нет – это никакого значения не имеет. Эта помойка всем по кайфу.

 

Благодарности

Авторы книги благодарят всех собеседников, которые говорили с нами на протяжении этих восьми лет, и всех фотографов, которые поделились с нами своими снимками. Отдельное спасибо Максиму Динкевичу, без которого глава про “Соломенных енотов” была бы невозможна.

Александр Горбачев

Спасибо моей маме, которая научила меня жить, Саше Архиповой, которая научила меня думать, Юрию Сапрыкину, который научил меня писать, и Нине Назаровой, которая научила меня любить. Отдельное спасибо моему соавтору Илье Зинину, который героически победил мою лень и неуверенность в себе и заставил доделать эту книгу.

Илья Зинин

Спасибо музыкантам, которые вдохновляли и продолжают вдохновлять; родным, близким и коллегам за терпение и понимание, Кире Вайнштейн за веру и любовь, Cергею Хабарову и Александру Кушниру за ценные советы, участникам групп Verba, Kira Lao и всем из Cardiowave – моим музыкальным соратникам. Отдельное спасибо моему соавтору Александру Горбачеву за идейность, прекрасное владение словом и фантастическую работоспособность – без него этой книги не было бы.

 

Вклейка

© Александра Рожкова, Леонид Сорокин

“Депутат Балтики”, 1991 г. Геннадий Бачинский, Юрий Лебедев, Владислав “Витус” Викторов, Эдуард “Рэтд”  Старков, Павел Лабутин

© Геннадий Бачинский, наследники

“Химера”, 1993 г.

© Геннадий Бачинский, наследники

Эдуард “Рэтд” Старков в “Там-Таме”, 1995 г.

© Анатолий Антонов

“Химера”. Репетиция в “Там-Таме”, 1995 г.

© Анатолий Антонов

Эдуард “Рэтд” Старков в клубе “Гора”, 1995 г.

© Александра Настальская

“Химера”, акустика в клубе “Молоко”, 1996 г.

© Анатолий Антонов

Герман Виноградов на фестивале “Альтернатива” в Музее имени Глинки, 1989 г.

© Сергей Бабенко

Алексей Тегин в “А-Клубе”, 1993 г.

© Сергей Бабенко

Владимир Епифанцев, 2009 г.

© Яша Веткин

Владимир Епифанцев, клуб “Джусто”, 2008 г.

© Анна Гаврилова

Роберт Остролуцкий на концерте в клубе Ikra, 2007 г.

© Яша Веткин

“Собаки Табака”, 2009 г. Александр Филоненко, Роберт Остролуцкий, Алексей “Прохор” Мостиев

© Яша Веткин

Андрей Машнин, 1997 г.

© Ольга Урванцева

“Машнинбэнд”, 1997 г. Сергей Фирсов, Леонид “Ильич” Замосковский, Андрей Машнин

© Ольга Урванцева

“Машнинбэнд” в клубе “Бедные люди”. 1999 г. Юрий Степанов, Леонид “Ильич” Замосковский, Андрей Машнин

© Илья Зинин

Веня Дркин, середина 90-х гг.

© Сан Саныч

Дркин и его группа репетируют перед фестивалем “Оскольская лира”. Вероника Беляева (скрипка), Веня Дркин, Андрей Собко (баян), 1997 г.

© Валерий Овсянников

“Дркин-бэнд” выступает на дне рождения газеты “Вечерняя Москва”, 14 сентября 1997 г.

© Валерий Овсянников

Дркин на репетиции перед концертом в воронежском клубе “Апекс”, начало июня 1997 г.

© Сан Саныч

Веня Дркин играет на контрабасе Игоря Бычкова из группы “Алоэ”. Фестиваль “Оскольская лира”, 26 июля 1998 г.

© Валерий Овсянников

“Соломенные еноты”, 1995 г. Алексей “Экзич” Слезов, Борис Белокуров (Усов), Анна Берштейн, Борис “Борян” Покидько

© Арина Строганова

“Соломенные еноты” в Тропаревском парке, 1995 г. Борис “Борян” Покидько, Борис Белокуров (Усов), Алексей “Экзич” Слезов

© Арина Строганова

“Соломенные еноты” на фестивале “Индюшата-93” в Орехово-Зуево. Борис Белокуров (Усов) и Борис “Рудкин” Гришин

© Сергей Бабенко

“Соломенные еноты” на фестивале “Индюшата-93” в Орехово-Зуево. Борис Белокуров (Усов) и Борис “Рудкин” Гришин

© Сергей Бабенко

Алексей Никонов дома в Выборге, 2003 г.

© Анна Спикович

Алексей Никонов. Концерт “Последних Танков в Париже” в клубе “Эстакада”, 2003 г.

© Андрей Сидельников

“Последние Танки в Париже”, 2003 г. Егор Недвига, Максим Киселев, Денис Кривцов, Алексей Никонов

© Светлана Варда

Алексей Никонов на фестивале Avant, 2007 г.

© Яша Веткин

Алексей Никонов на литературных чтениях в клубе “ПирОГИ”, 2007 г.

© Андрей Сидельников

© Александра Рожкова, Леонид Сорокин