Исповедь

Ее пальцы чуть заметно дрожали, голос прерывался:

— Мне страшно, отче, я… Я не хотела такого. Поверьте, не хотела, правда… Но я уже давно замечаю: если кто-то сделал мне плохо… Или я кому-то позавидовала… Я… С тем человеком обязательно что-то не так. Что-то страшное случается. Я предчувствую несчастья. И притягиваю их. Вызываю их против своей воли. Я не хочу… Если только подумаю о ней плохо, то — все…

—  А ты, дитя мое, пробовала молиться за тех людей?

— Да. И за них, и за себя. Но… Но плохие мысли остаются, и тогда… Я боюсь. Я завидую сестре. Я… Не хочу этого, но завидую… Она младше меня, а уже выходит замуж. А когда же наступит мой черед? — нервные пальцы безжалостно мяли тонкую ткань платка, туго стягивали его на горле. — И еще… Мне нравится ее жених. Очень нравится. Я ничего не могу поделать… С собою. Почему так: все ей, всегда — ей? Красота — ей, талант — ей, жених — ей, новый дом — ей же. А мне?.. Я так не хотела их свадьбы! И сестра заболела. Свадьбу отложили. А теперь снова… Собираются… сыграть. А я… Я не хочу, чтоб они… обвенчались… И снова об этом думаю. Постоянно. Очень боюсь, что с ней еще что-то случится. Виноватой буду я…

Старый священник понимающе вздохнул:

— Ты колдовала когда? Гадала? Вызывала духов?

Она испуганно прикрыла щеки ладонями:

—  Я?.. Да. Я не думала, что это так серьезно! В Петербурге ходила в спиритический кружок. Мы вызывали души умерших, ну… покойников. Но ведь этим почти все занимались… Это было не по-настоящему, как игра… Не я же одна… Я не продавала душу… нечистому! Все мои подруги гадают — и ничего.

— И ты гадала? И теперь гадаешь?

— Нет! Теперь уже нет. Три года подряд на Крещенье мне снился один и тот же сон… Я загадывала на будущего мужа. Ставила возле кровати на ночь тарелку с водой и клала сверху мостик. Деревянный, из щепочки. Или линейку. И снилось, будто я в большом помещении. Высокий потолок — необыкновенно высокий — далекие стены, под стенами — галереи. И мостики — будто в торговом пассаже. И он шел через мостик ко мне, навстречу, и я хотела идти к нему… Хотела его рассмотреть, и хотела с ним… встретиться. Но мостик каждый раз падал. Вместе с ним. И я понимала, что мы не встретимся никогда. Эти сны так пугали! Будто пророчества. И после этого я уже не гадала.

Девушка съежилась. За ее спиной безмолствовал янтарный полумрак богато украшенного собора. Оплывали восковыми слезами немногочисленные свечи. Сурово смотрели смуглые лики святых. Ледяным сквозняком веяло от мозаичного пола.

Из-за колонн тихо струились вкрадчивое шарканьеног и неразборчивый шепот. Храм никогда не бывает пустым…

Казалось, что самое тихое ее слово трубят по всей Вселенной несметные полки ангелов. «Все, что говорили на ухо внутри дома, то будет провозглашено на кровлях»…

Сжимала под грудью холодные пальцы, ладони судорожно липли одна к другой — в минуту, когда земля уходила из-под ног, душа искала опоры, надежного пристанища.

— А когда гадала — крест снимала?

Она испугалась еще больше, снова схватилась за горло. И в глазах, и в голосе задрожали слезы:

— Да. Но… Но мы просто развлекались. Шутили.

— С нечистой силой не шутят…

И девушка словно решилась наконец:

— На моей совести уже две смерти! Я хотела, чтобы этих людей не стало — и… Их теперь нет. Обоих… Мне невеста брата… не нравилась… Очень не нравилась… И ее брат… тоже… Он меня обидел. И оба погибли, так ужасно!

— Ты подстроила им каверзу какую?

— Нет… Нет! Только хотела, чтоб их не было… Чтоб не мешали… нам… жить…

— И не колдовала?

— Нет. Нет! Я и не умею! — подняла руки, словно защищаясь — и опустила бессильно.

Где-то далеко, в другом, счастливом мире, шел теплый дождь. И ветер шелестел мокрой, едва начавшей желтеть листвой. Рядом, за стеной. Она слышала этот шелест. И свое дыхание. Страшные темные глаза остекленело смотрели сквозь миры…

Старец грустно покачал головой.

— Они… Они не отпустят меня? Никогда?

— Кто?

— Бесы. Они не отпустят? И на том свете — тоже?

— На все воля Божия. Надейся.

— Батюшка, что мне делать?

— Молись. Молитва сильнее всех происков нечистой силы. Сходи пешком в монастырь к Козельщинской Божьей Матери. Бог милостив. Надейся. Причащайся. И — молись, молись, молись. И за нее, и за себя. Оружие против нечистой силы — пост и молитва.

Длинные тонкие пальцы с некрасивыми бугорками суставов теребили краешек кружевного платка на груди.

Далеко за окнами храма пробился сквозь толщу туч лучик осеннего солнца, и сразу несколько янтарно-желтых отблесков озарили притвор.

И сумрак отступил.

Ненадолго.

 

Парень с гвоздем в груди

Автостанция оказалась типичной и убогой: безликая стеклянная коробка из скрепленных металлическим каркасом серых, словно никогда не мытых огромных стекол. Два затоптанных газончика, два безнадежно осунувшихся от долгих невзгод киоска и такое же унылое и темное кафе с весьма «подходящим» названием — «Версаль».

Только снег украшает эту неживописную местность, его уже навалило порядком — по самую щиколотку.

На обозначенных лишь бордюрами платформах — несколько обтрепанных дедов и неопределенного возраста тучных баб с плотно набитыми ведрами и сумками. Отворачиваются от ветра, ругают стужу, цены, транспорт и правительство… За киоском притаились двое худеньких пацанят в коричневых пальтишках, желто-зеленых шароварах и видавших виды кроссовках, бывших когда-то белыми. Курят, разумеется.

Ветер пронизывает до костей, редкие снежинки остро колют лицо. Но в помещение вокзала Боря Тур заходить не хочет. Похоже, там холоднее, чем на улице. Ледяные сквозняки — от бетонного пола до туманной мглы нелепого высоченного потолка. Затхлым запахом пота веет от стен и старых скамеек.

И отвратительное бахканье насквозь промерзшей металлической двери.

А он надеялся, что последняя железная дверь затворилась за ним сегодня утром. В зловещем тамбуре на проходной колонии. Сначала заскрежетали запоры сзади. Долгая-долгая пауза. И только вслед за ней заскрипела механическая задвижка перед ним.

Он не рванулся, не побежал. Задержался на какой-то миг. И двинулся вперед спокойно и уверенно. Хотя и на негнущихся деревянных ногах.

Вышел. Старательно, от всей души вдохнул воздух свободы. И направился в сторону автостанции — всего каких-то пять-шесть километров. Боря знал — куда. Хорошо помнил дорогу. Почти пять лет мысленно каждый день проходил по этому маршруту. Представлялось это — как радостное, солнечное путешествие. Мечтал о нем. Грезил им. И наконец — амнистия.

И вот — холод и мрак, и вместо радости — съежившаяся в груди тревога. И дрожание на открытой всем ветрам платформе. И от мороза — лишь плохонькая старая курточка, под засаленной на сгибах плащовкой — сбитый комками синтипон. Она давно уже превратилась в демисезонную, а о ее зимнем прошлом напоминает только заношенный воротник из искусственного меха. Черная вязаная шапочка, острый голодный взгляд, нервно напряженные плечи — каждый встречный мгновенно догадается, откуда он: два последних года ХХ века и три первых ХХІ столетия провел за решеткой.

И точно. Лишь только ткнулся к малюсенькому, глубоко погруженному в стену окошку, кассирша неприветливо уколола испуганным взглядом:

— Минут через десять-пятнадцать будет частный микроавтобус. Проходящий. В будни там всегда есть места. Но у них дорого. В полвосьмого есть еще харьковский, рейсовый. Тоже проходящий. Ждите.

Ждать он не хотел. Разница в цене показалась незначительной. Конечно, он не собирался сразу растранжирить последнюю копейку, но решил уехать отсюда как можно скорее. Даже если не будет свободных мест, всегда можно договориться с водителем.

Но прошло уже почти полчаса, а микроавтобуса и в помине не было. Вместо него, натужно пыхтя мотором, подъехал старенький «ПАЗик», и в него, заполошно потолкавшись и немного покричав, мирно уселись деревенские мужики и тетки со своими вечными торбами и ведрами. Дверцы со скрипом сомкнулись, и они, сопровождаемые деловитым тарахтеньем мотора, отправились то ли в Пронозовку, то ли в Калатозовку — туда, где их ждут любящие домочадцы, теплые комнаты, где они будет хозяевами жизни, а не надоедливыми гостями, как на этом Богом забытом вокзальчике.

Маленькие курильщики тоже подались домой. Стало совсем пусто.

И безжалостный гвоздь, который он носил в сердце последние несколько лет, снова начал жечь изнутри. Как всегда, когда на душе пусто, одиноко и темно… Когда вот так неотвратимо надвигается пасмурный вечер. Тучи. Вьюга. Снег. И тусклый свет из чужих промерзших окон.

Когда он, окончательно замерзнув, надумал-таки податься в убогий «Версаль», на вокзальную площадку неожиданно влетел ярко-фиолетовый микроавтобус. Он затормозил сбоку, будто не хотел иметь с этой нелепой автостанцией ничего общего.

Мягко чмокнула дверца, и к туалету неспешно зашагали несколько прилично одетых пассажиров.

Автобус оказался почти наполовину свободным, поэтому пузатый водитель сразу согласился его взять, хотя и зыркнул неодобрительно и деньги потребовал наперед.

Стоя на морозе и вьюге, он яростно рылся в каманах, отыскивая бумажник. Сердито ткнул деньги в ладонь шоферу. Долго вытряхивал из одежды и ботинок снег и лишь затем прошел в хвост салона, где диванчиком соединились четыре сиденья. Поставил возле ног почти пустую сумку.

Идиллия. Наконец. За окнами ничего не видно. Плотные стекла надежно отгородили от засыпанного серым снегом постылого городишки. Впереди звездочками мерцает экран маленького дорожного телевизора. Мягко, тепло, пахнет шоколадом, духами и мандаринами.

Уголок уютной Европы в почти сибирском холоде провинциального захолустья.

Один за другим возвращаются в автобус пассажиры. Впереди, окинув нового попутчика прокурорским взглядом, уселась упитанная дама в длинной, почти до пят, черной шубе. На ее высокую иссиня-черную прическу, в тон шубы, пошло краски и лака для волос по полкилограмма, не меньше.

А с другой стороны от прохода, немного дальше от него устроилась очень симпатичная девушка в коротенькой светлой дубленке. Сняла белый беретик и, резко тряхнув головой, от чего примятые беретом волосы пышной волной обволокли плечи, принялась священнодействовать расческой. Какие у нее длинные, светлые, шелковистые волосы! Такие должны пахнуть летним лугом… Или солнечным пляжем.

Он наблюдал за этими проявлениями обычной жизни, словно фильм из заморского быта смотрел.

Интересно, что сейчас носит Леся? Такой же беретик? Дубленку? Леся… Где ее искать?

Ударила металлическими молоточками легкая прозрачная мелодия знакомой с детства «Ночной серенады» Моцарта — и смолкла. Только пара тактов.

Пани в мехах приставила к уху крохотный мобильничек:

— Да. Да… Думаю, часа через полтора… Конечно, встречай. Как договорились. Ну, все. Целую.

Какие теперь интересные телефончики… Не то, что когда-то у Свинаренко — у того больше на милицейскую рацию походил… А он-то гордился своим приобретением! Наверное, тоже теперь тешится таким же малюсеньким. А ногти у этой павы — длинные, блестящие… Неужели настоящие? Как же она умудрилась отрастить такие? Это же, чтоб не поломать, надо сидеть, пальцы растопырив! Неужели она ими хоть что-то делает?

Расхлябанно пошатываясь и держа руки в карманах, постоял в проходе чахлый парнишка в обвислой куртке и темных очках. Вот чудак, здесь и так темно! Плюхнулся позади девушки. Что-то энергично жевал, под длинными волосами ритмично двигались уши. Левое, обращенное к Борису, украшала едва приметная дырочка — этот чувак еще и сережку иногда носит! Что-то более отвратительное для мужчины и вообразить трудно…

Мотор заурчал сильнее, уютная маршрутка мягко покатилась по шоссе, покрытому едва заметной прозрачной корочкой льда. Ожил подвешенный под низким потолком телевизор. Фильм пошел с середины. Какая-то бестолковая американская комедия: «Куда ты собрался, Билл? — Не суйся в мои дела! — Что?! Я уже не имею права? — О правах пусть тебе полисмен расскажет! — Ну-ка, стой! Стой, кому говорю! — Вжжж! Жжжуу! Трах! Бах! — Ты заплатишь мне, негодяй!»

Заплатишь. Единственное умное слово в этом дурацком фильме. Кто-то должен заплатить. Обязательно.

Конкретный негодяй. В конкретном небольшом городке, мимо которого через пару часов будет проезжать этот симпатичный автобус.

Кто-то очень долго ждал расплаты.

И расплата приближалась со скоростью этой теплой благополучной маршрутки. Надо вернуть свое. Выстраданное. Желанное и праведное. Хотя и незаконное.

Он ехал получить должок. Он, Борис Тур. Жалкий хмурый изгой этого жестокого несправедливого мира. Злой парень с безжалостным гвоздем в груди.

 

Унитаз говорит по-французски

— Дорогуша, тебе что, нехорошо? — Кирилл Иванович Ярыжский, успешный и довольно известный бизнесмен, в конце концов добрался-таки до своего недавно приобретенного дома, уселся в кресло и, всем нутром настраиваясь на отдых, раскинул за подлокотниками руки. — Какие могут быть призраки? В наше-то время? Опомнись!

Ольга Владимировна надула губки. Совсем и не обиженно, на мужа она не обижалась никогда. Но продолжала настаивать:

— Я не хотела беспокоить тебя из-за каких-то пустяков, но… Это уже сверх моего понимания, поверь. И не первый раз. Я тоже начинаю бояться.

— Чего? — Ярыжский говорил утомленно, опустив веки так, будто не хотел смотреть на жену, нависшую над ним исключительно симпатичной, но уже немного надоедливой тучкой в начале ясно-приятного вечера. — Чего вам бояться?

— Я испытываю какой-то непонятный, мистический ужас. Не смотри на меня так. Поверь, сначала я сама смеялась над Надей, думала: это у нее нервы. Но когда услышала… Я всю ночь заснуть не могла!

— Это все твои дурехи малограмотные… Насочиняли черт знает чего, а ты веришь.

— Милый мой, у Нади высшее педагогическое образование.

— Значит, дорогуша, она дуреха с высшим педагогическим образованием.

Дуреха с высшим педагогическим образованием как раз в этот момент вошла в зал, толкая впереди себя столик-поднос на колесиках. Запахло коньяком, хорошим кофе, ароматными копченостями. Кирилл Иванович еще в прихожей велел чего-нибудь принести — перекусить с дороги именно здесь, в домашнем кинотеатре на первом этаже. Он сразу оживился, отложил в сторону пульт дистанционного управления, выпрямился в кресле и удовлетворенно потер руки:

— Надя, каких это призраков ты здесь видала?

Прислуга с педагогическим образованием Надя Щукина смущенно поправила фартушек:

— Я… Ольга Владимировна, не надо было рассказывать…

— Ты не крути, а отвечай. — Ярыжский быстро опрокинул в рот рюмочку коньяку и теперь вкусно жевал балык. — Ты… м-м-м… Прямо говори… м-м-м… Что видела…

— Я не видела, я только слышала.

— Ну?

— Ночью в туалете на втором этаже, там, где ваш кабинет, кто-то спустил воду. Тогда я была в доме одна. Я пошла наверх: вода как-то странно шумела, будто булькала. — Рассказывая, Надя постепенно переходила к выразительным учительским интонациям, а Кирилл Иванович только время от времени удовлетворенно мычал. Его жена села рядом, на диван, и теперь, слушая Щукину, они оба напоминали учеников: распущенного лентяя, почему-то одетого в приличный костюм, и внимательную отличницу, только по недоразумению наряженную в легкомысленный шелковый халатик.

— Мне послышались какие-то слова, но я не разобрала, какие именно. Никого в доме не было. Я позвонила охраннику, но он сказал, что никого не видел. Потом два дня все было тихо, а перед приездом Ольги Владимировны — снова: шум воды, потом бульканье. Я обошла весь дом, проверила все укромные места, даже подвал, — абсолютно никого! Когда закончила обход — наверху снова кто-то спустил воду. И бульканье — такое же. Будто кто-то говорит. Непонятно. Неразборчиво.

— Я тоже слышала! — всплеснула руками госпожа Ярыжская. — И вчера, и позавчера!

— М-м-м… И что же оно булькало?

— Как это — что?

— Ну, слова какие? М-м-м… Хоть что-то?

Ольга Владимировна шумно выдохнула:

— Не знаю… Мне показалось — по-французски…

Ярыжский хохотнул с полным ртом, но женщины не обратили на его сарказм никакого внимания и не обиделись.

— А мне — так будто по-английски, — прибавила Надя.

— Интересно. М-м-м… Очень интересно… Значит, итальянский унитаз разговаривает… М-м-м… По-английски… И по-французски… Это исключительно интересно… Голос какой?

— То есть как это — голос какой?

— Ну… Мужской или женский?

— Нечеловеческий! Нечеловеческий голос! Понимаешь? — всплеснула руками супруга.

Теперь он захохотал на всю комнату:

— А вы хотели, чтобы он по-человечески разговаривал? Хе-хе-хе! Ох, бабы! Может, итальянцы там робота встроили, а? Для развлечения клиентов. Может такое быть? А?

Ярыжская резко встала. Высокая, черноволосая, вся в несерьезных красно-зеленых рюшечках дорогого импортного халатика, но такая соблазнительная, просто sexy:

— Ты надо мной издеваешься?

— С чего бы это, моя дорогая? Анализирую ваши росказни. Похоже, нужно будет наш бар запирать. От вас обеих.

— Тимофеевна тоже кое-что подметила. Не только мы.

— И что же? М-м-м…

— Кто-то ночью ходил в грязных ботинках. По всему дому.

— Ну?

— Она заметила следы, когда прибирала.

— Понятно. — Насытившись, Кирилл Иванович вытер губы салфеткой. — Она переработала и хочет прибавки. Алинка тоже видела грязные ботинки?

— Нет, в последнее время она прибирала только наверху, в левом крыле. И Тимофеевна ботинок не видела, видела только следы. В основном, на лестнице.

— А ты, Надя, следы видела?

— Нет. Тимофеевна говорит, что сразу все и прибрала.

— Скажите ей, чтобы в следующий раз позвала взглянуть.

— Уже сказала, следы она видела только один раз.

— Вещи-то хоть все целы? Кто-то, понимаешь, ходит тут, как у себя дома…

— Насчет этого не волнуйся, все на месте, — заверила Ольга Владимировна. — Нигде ничего не пропало.

— А охрана, значит, в это время спала?

— С улицы в дом точно никто войти не мог, — заступилась за молодых сторожей Надя Щукина. — В последние дни часто снег шел, во дворе никаких следов не было, только наши. Все двери я лично запирала, и потом еще раз проверила.

Ярыжский подобрел:

— А между прочим, сантехника вы не вызвали? Нашего. Может, тот хваленый итальянский унитаз еще и протекает? А?

Но Ольга Владимировна была настроена до конца поддерживать мистическую версию непонятных происшествий:

— Поверь, нечего иронизировать. Техника работает отлично. Большей частью. Днем. Сантехник не виноват, это дом… Здесь что-то нехорошее. Старые дома, поверь, всегда несут на себе отпечаток жизни бывших хозяев. Их ауру, их… Ну, не знаю. Можешь смеяться, но и академики признают, что иногда астральные тела существуют отдельно от людей. И тогда возможны любые фантастические явления. Надя, скажи ты.

Надежда взялась за ручку передвижного столика:

— Я никогда в такие вещи не верила. Но и нормальных объяснений найти не могу. Все это нелогично и нерационально. Тимофеевна говорит: призраки. Здесь и при немцах что-то такое видели и слышали. Призраки оккупантов перебили.

— Точно — призраки?

— Не знаю. Может, и партизаны.

Ярыжский засунул мизинец в левое ухо и энергично там почесал.

— Сантехник был?

— Сегодня утром, — выдохнула Ольга Владимировна.

— И вчера, и позавчера, — добавила Щукина.

— И что?

— Ничего, все исправно. Мы вместе проверяли: к Семенычу претензий нет.

— А другие унитазы? Они ж все от одной фирмы.

— Другие работают, как часы.

— Как часы, хе-хе, — Ярыжский встал и похлопал себя по добротному животу:

— Ну, хорошо. Я теперь дома чаще буду бывать, по крайней мере, ночевать обязательно постараюсь. Может, тоже что-то услышу. На итальянском, хе-хе.

В этот момент на втором этаже громыхнуло.

Кирилл Иванович первым выскочил из зала и бросился наверх, больно стукнувшись коленом о большой низкий стол и едва не перевернув столик на колесах. Еще на лестнице услышал: кто-то спускает воду. В его личном туалете! Куда войти можно только через кабинет!

Влетел туда запыхавшийся, сердитый.

Никого.

Спрятанный в бордовокафельной стене бачок с шумом наполнялся водой. В долгом бульканье время от времени довольно явственно можно было разобрать отдельные слова: «…шой вред… преступни… государ…»

— Ну, что я говорила! — победоносно появилась за его спиной Ольга Владимировна. — Посмотри в библиотеке — стул упал. И лежит. И никого! Ну? Понял теперь?

Муж отстранил ее с дороги одной рукой, будто неодушевленный предмет, и решительным шагом направился в домашнюю библиотеку, расположенную рядом, за стеной кабинета.

Стул лежал прямо на проходе, будто кто-то уронил его в спешке. Замечательный стул, новый, с обитой шелком овальной спинкой и гнутыми ножками. Сделанный на заказ по чертежам модного дизайнера. В стиле ампир.

Хозяин обвел помещение бешеным взглядом:

— Ну… Стерва! Попадись только! Капец будет! На хрена мне это надо!

И полез в карман за телефоном — вызывать охранника.

Пока он, торопливо маршируя по лестницам и комнатам и визуально обследуя их, по мобильному приказывал сторожу еще раз обойти вокруг дома и осмотреть следы, экономка подняла и поставила на место стул. Подровняла несколько книг, корешки которых небрежно высунулись из аккуратного строя. Сняла с большого декоративного глобуса криво прилепленный кем-то бледно-зеленый стикер. На нем небрежным почерком было написано: «Мир огромен, но ты не спрячешься нигде». Надя сравнила листочек с теми, что, склеенные между собой, лежали возле компьютера: да, отсюда. И, похоже, писали этой ручкой, которую забыли вернуть в подставку. Она спрятала стикер в карман фартука и задумалась. Потом медленно вышла в зал и неторопливо стала спускаться к кухне.

Ярыжский уже закончил свой торопливый обход и, остановившись в столовой, тихо спросил вошедшую следом супругу:

— Ты уверена, что это не шуточки кого-то из обслуги?

Она развела руками:

— Но никого ж поблизости не было.

— А Алинка где?

— Я ее сегодня пораньше отпустила. У ее какого-то приятеля день рождения.

— Ты приглядывай за ними… Не нравится мне все это.

— А мне больше, чем не нравится. Мне страшно.

За окном громко и зловеще каркнула ворона. Упал с ветки большой комок тяжелого мокрого снега. Но заметила это лишь Надя Щукина, выглянувшая из окна огромной кухни, набитой новейшей бытовой техникой. Она рассеянно сказала Тимофеевне, отдыхавшей за чаем после праведных уборщичьих трудов:

— Первый раз сегодня днем…

— Чего?

— Сегодня это случилось днем. С унитазом.

— Говорила я: драпать отсюда нужно. И не оглядываться!

— Куда? — Щукина отошла от окна и начала мыть тарелочки и чашку.

— А где платят хоть и меньше, зато жизнь спокойнее. — Старуха Тимофеевна широко расставила гудящие от усталости ноги и не спешила идти домой.

— Карр! — громко согласилась с ней ворона за окном.

— Карр! Карр! — отозвались с разных сторон ее сородичи.

Надя вздохнула:

— Мне дочь учить надо… Сама знаешь, за каждую копейку воевать приходится.

Вороны взлетели дружной шумной стаей и закружили над парком, зловещее карканье наполнило дрожью холодный зимний воздух.

 

Удивительный дом

Ольга Владимировна Ярыжская, женщина разумная, просвещенная и видавшая виды, в прошлом — экскурсовод, потом директор музея, не ошибалась. Старый дом, который они с мужем приобрели совсем недавно и уже заканчивали ремонтировать, нес на себе клеймо таинственности с самого начала своего существования.

В связи с тем, что дом, точнее, особняк, — будет одним из главных героев нашего повествования о страшных и трагических событиях, сначала познакомимся с ним в пределах основных анкетных данных.

Видовое название — неопределенное. По документам — особняк, но называют его все по-разному. Чаще всего — просто дом, иногда — вилла, а то и дворец. Все эти названия к данному строению подходят. Сидят, как влитые.

Год рождения — еще одна загадка. Фундамент заложен еще то ли в ХVІІ, то ли в ХVІІІ веке. Дом на нем стоял в полной сохранности до начала ХХ столетия. Полностью перестроен на том же месте и снова сдан в эксплуатацию в 1914 году.

Происхождение — невыясненное. Последние дореволюционные владельцы — помещики Барвиненко — известные сахарозаводчики, коллекционеры и меценаты. Люди неординарные, энергичные и даже по-своему загадочные. Гордились козацким происхождением, а жен брали исключительно из родовитых великороссок. Щеголяли научным мировоззрением, но денег на возведение храмов не жалели. Обожали высокое искусство, любили приглашать к себе артистов и художников, но большую часть своей энергии направляли на приумножение и без того огромного состояния.

Предназначение — свадебный подарок младшей дочери. Которая так и не стала полновластной хозяйкой этого дворца.

Окружение — старинный лиственный парк, по неведомым причинам вырубленный в первые годы ХХ века и засаженный хвойными деревьями редких, экзотических пород.

Создатель проекта — прославленный архитектор Владислав Городецкий, непосредственный исполнитель — его ученик и по стечению обстоятельств — жених хозяйской дочери Григорий Василай, человек происхождения темного и незнатного. Чертежи, документы — не сохранились.

Итак, перестроили дом (дворец, особняк, виллу) в начале ХХ века. Но уже с самого новоселья жизнь здесь не заладилась. Загадочные несчастья и кровавые драмы преследовали сначала хозяев дома, а потом и руководителей учебного заведения, которое разместилось в этих стенах в первые годы советской власти. После войны в дивом уцелевшем дворце устроили сначала санаторий, который из года в год постепенно приходил в упадок, а потом — краеведческий музей, почти не известный за пределами небольшого района.

Все изменилось, как от взмаха волшебной палочки, когда из рук вялого восьмидесятилетнего старца директорская власть перешла к жене новоприбывшего бизнесмена Ярыжского. Она вмиг на основании безоговорочных цифр и фактов, с документами в руках доказала местным властям, что содержать неизвестно для чего за счет государственного бюджета такое большое сооружение — невыгодно, и в считанные дни приватизировала дом. Цена, заплаченная за него в бюджет, осталась для всех жителей городка тайной за семью печатями.

И уже после этой скоропостижной продажи у жителей райцентра будто глаза вдруг открылись: да это же неповторимый, уникальный дворец! Ведь построили его по проекту знаменитейшего архитектора Городецкого, да и репрессированные бывшие владельцы, как теперь выяснилось, были гордостью нации, потомками старинного казацкого рода, в придачу еще и учеными, чей вклад в отечественную и мировую науку раньше бессовестно замалчивался.

Да и признайтесь, где вы еще увидите дом, так смело спроектированный и украшенный? Основной корпус — двухэтажный, а с обеих сторон от входа его окружают, будто крылья чайки, многооконные пристройки, делая рельефный фасад чрезвычайно выпуклым и выразительным. Симметрию, соблюденную во всем с античной точностью, нарушает островерхая башенка со шпилем, неожиданно очутившаяся на крыше по правую сторону от центрального входа. А высокие и узкие окна! А причудливые узоры и зубчатое обрамление стен! А мозаичный пол зала на первом этаже! Кое-кто из специалистов говорил, что этой замысловатой вязью зашифрованы древние мусульманские письмена. А роскошная мраморно-чугунная лестница в середине! Кружева — да и только! Шедевр эпохи модерна!

Конечно, за долгие годы бесхозяйственности куда-то бесследно сгинули не только бронзовые светильники (с самого начала здесь было электрическое освещение), но и декорировавшие печи поливная керамика и майоликовая плитка. Зато на лестнице внутри здания хорошо сохранился крымский мрамор. И эффектные оконные рамы, и даже каменная арка при въезде, и чугунная ограда вокруг парка — местами.

Дом не просто удачно вписался в окружающий ландшафт, он был и остался самым необходимым элементом гармоничной картины всего района. Сельскохозяйственного, вся промышленность которого сконцентрировалась в Барвинковцах — сахарный и молочный заводики, мясоперерабатывающий комбинат. Недавно сюда пришел и новый бизнес в лице Ярыжского. Он заправлял теперь мясными делами и весьма пристально интересовался делами сахарными и молочными, уже почти организовал за городом, в старых конюшнях, розлив столовой воды в пластиковые бутылки.

Местные колодцы всегда славились своей чистой водой. А те, что поближе к описываемому дому, — еще и целебной. Недаром в старые времена ею интересовались известнейшие врачи. И не только они.

Старожилы рассказывали, что в доме Барвиненко успели погостить да попить замечательной водички и поэтесса Леся Украинка, и артистка Мария Заньковецкая, и художник Мурашко, и академики Чижевский, Вернадский и Крымский, что здесь звучали волшебные голоса Соломии Крушельницкой и Анастасии Вяльцевой. Конечно, это скорее всего легенда, потому что Леся Украинка, как известно, умерла в год начала капитальной перестройки этого дома, но дыма без огня не бывает, известные люди не объезжали Барвинковцы стороной. По крайней мере, групповой портрет семьи Барвиненко, написанный кистью неповторимого и еще до конца не разгаданного Мурашко, сохранился и до сих пор украшает зал на втором этаже вместе со многими другими картинами, стоимость которых определяла комиссия, почти три дня пьянствовавшая за счет Ярыжского. И, конечно же, вынесла вердикт, что ни художественной, ни исторической ценности они не имеют.

И разве не чудо, что во всех войнах, революциях и других бурных событиях уцелела богатейшая музейная библиотека, состоящая большей частью из огромных старинных книг в кожаных переплетах с серебряным и золотым тиснением, которые знатоки называют фолиантами? Это вам не покетбуки для чтения в тесноте городского общественного транспорта! Представьте только: ностальгический зимний вечер, вы берете обеими руками (обеими, иначе не поднять!) увесистый том, с пожелтевшими страницами, с ископаемым ятем в словах, садитесь в мягкое кресло возле камина, зажигаете свечи… Ну, пусть и не свечи, просто придвигаете поближе торшер — так даже лучше, и погружаетесь в милый невозвратный мир. Выключенный телевизор не напоминает о мерцании быстротечных событий, время течет медленно, спокойно, оно над вами почти не властно, наоборот: это вы стали властителями времени — перенеслись в иную эпоху и будете пребывать там, сколько захотите сами.

Однако согласитесь: такие заманчивые перспективы — не для толпы шумных бестактных посетителей музея, а для благородных и культурных хозяев шикарного дворца. Дом должен иметь именно таких хозяев.

И вот они появились.

Окруженные охраной и прислугой. Правда, только что нанятой и ненадежной. Это вам не старинный английский замок, где почти не бывает случайных людей. Тут все — случайные и подозрительные.

 

На пепелище

Восемь вечера зимой — это уже самая настоящая ночь. В особенности в провинциальном городке, где давно и прочно забыли, что такое уличное освещение. Да и существовало ли оно когда-нибудь?

Ветер, вьюга, тьма. Одинокие темные фигуры — все спешат куда-то в боковые улочки.

Однако Борис Тур и тут не растерялся — он знал, куда идти. И шел, бодро поскрипывая свежим снегом.

Но вдруг замер на месте. Сквозь мерцание мелкой метели разглядел: что-то не так со Свинаренкиным продуктовым магазином. Ни огонька, ни искорки, и даже крылечко превратилось в сугроб.

Он не поленился перейти на противоположную сторону улицы, подойти ближе. Окна без стекол, покрытые сажей стены. Когда же магазин сгорел? Судя по запаху — не так, чтоб уж очень давно. И не дотла, вполне можно отремонтировать.

Борис заторопился в центр, к знакомому универмагу. Увидел издалека — еще работает. Однако, едва переступив порог, услышал грозное предупреждение визгливого голоса:

— Назад! Назад! Мы уже закрываемся!

Молодая девушка, новенькая, Боря видел ее впервые.

Прошел мимо, тихонько буркнув:

— Я быстро.

В нос сразу же ностальгически ударил неистребимый запах пряностей. Интерьер внутри почти не изменился, а вот ассортимент товаров значительно расширился. Похоже, и качество также. Поменяли местами отделы. У продавщиц — новые одинаковые халаты с белыми воротничками. Атласные, темно-зеленые.

— Боря? Борис, это ты? Господи!

Засмотрелся на халат и не узнал было Тосю Шишлянникову, женщину младшего бальзаковского возраста, но внешне еще даже очень ничего — по провинциальным меркам.

— Боже, глазам своим не верю!

Тур скривился:

— Что, вроде призрака из могилы?

— Н-нет. Просто не ожидала. — Тося наконец приветливо улыбнулась. И по-матерински вздохнула: — Тебя отпустили или сбежал?

— А вы как думаете, теть Тося? А?

— Я не думаю, я просто рада тебя видеть.

Она ловко протиснулась между двумя витринами-холодильниками — с колбасой и молочными продуктами:

— Дай-ка я обниму тебя, бандита…

Расчувствовавшийся Боря обнялся с Шишлянниковой. Потом она окинула взглядом его более чем скромную экипировку:

— Ты насовсем — или как?

— Или как. Тянет преступника на место преступления. — Борис обрадовался бывшей сотруднице, будто родню встретил. Но добавил сурово: — Короче, дело есть к Свинаренке. Кирилле Ивановичу.

— А его и след простыл! — Знакомо пробасил мощный и сильный голос. Это подошла и Глафира Петровна, ветеран советской торговли, массивная, крепкая и непоколебимая, настоящий монумент за прилавком. — Мы все так сразу и поняли, что он тебя подставил, Борька. Чтоб такой парень — и воровал? А он — свинюка еще та. Убедились на личном примере. Все — и на все сто! Процентов.

— И где ж он сейчас?

— Уехал! Только и видели!

— А бизнес? У него ж тут не один магазин был.

— Распродал.

Тося не могла допустить, чтобы главные новости сообщил кто-то другой и решительно добавила:

— Распродал вообще все. Дочиста. Сразу после того, как тебя засадил. И универмаг этот, и кооператив, и магазины — все продал. Говорил, ты ему все дела подорвал, разорил вконец. Тот еще брехун! Как теперь открылось, он нигде не продешевил. А нам зарплату за полгода так никто и не вернул. Чтоб ему пусто было!

— И куда ж он подался?

— Нам не докладывал. Уехал — и концы в воду, сам знаешь, — Тося Шишлянникова ехидно улыбнулась и хмыкнула, словно получала удовольствие, сообщая плохие новости.

Борис помрачнел:

— Может, хоть кто-то знает?

— Кто-то, может, и знает, да молчит.

— Молчать-то себе дороже, то есть я хотела сказать…

— Вот именно, промолчишь — целее будешь.

— Сам знаешь, у нас городок маленький, если трое знают, то знает и свинья. Я не Свинаренко имела в виду, конечно, а всех вообще.

Женщины говорили чуть не одновременно. Боря грубовато перебил:

— А тот магазинчик, что напротив районной аптеки, он давно сгорел?

— А, продуктовый! Да нет, с месяц, не больше. Его же Луцик-младший купил. И все не везет ему, бедолаге: то в аварию попал, то обворовали, теперь вот — поджог.

— Он бы меньше за чужими женами бегал!

— А ты, Тоська, не смешивай все в кучу. Одно дело — бизнес, а личная жизнь — это другое.

Шишлянникова лишь выразительно хмыкнула.

Сбоку донесся пронзительный голос молодой продавщицы, которую Борис встретил еще на пороге:

— Скупайтесь скорее, закрываем уже! Некогда харчами перебирать!

Ей ответил наглый фальцет:

— Расслабься, зайка, и не спеши. А то споткнешься! — это был попутчик Бориса из автобуса, чахлый парнишка, даже вечером не снявший темных очков. Снова жевал, а в ушах ритмично покачивались наушнички от плейера. И наглости еще прибавилось:

— Из чего тут у вас выбирать? Два сорта сыра, три — колбасы? Да и те — позавчерашние?

— Не нравится — не берите! — бойко парировала молодая продавщица.

— Ты, красавица, еще с отделом защиты прав потребителей дела не имела? Устрою. Кстати, разговор наш записываю, — ехидно улыбаясь, он показал рукой на свой плеер.

— Анька, не дури, — не выдержала Тося, — обслужи молодого человека, как следует!

— Да улыбнись и глазки сострой, — прогудела, не двигаясь с места, Глафира Петровна, — будешь парням грубить — навеки в девках останешься!

Боря Тур почесал подбородок:

— Ладно, бывайте. И правда, уже закрывать пора.

— Куда ж ты теперь?

— Пойду, знакомых проведаю.

— Стой, если ты к Леське…

— Я знаю, что ее здесь нет.

— А куда подалась, знаешь? — вкрадчиво спросила Глафира Петровна.

— На заработки?

— Да уж, заработки там — не позавидуешь. — Тося поджала губы, а ее коллега прямо вскипела от праведного гнева:

— В бордель их всех наш Свинаренко упек! Всем ансамблем! Петь да танцевать, говорит, в Турцию поедете. А там их всех в бордель и отправили! — Глафире Петровне явно нравилось четко выговаривать это манящее нездешней жутью слово — «бордель». Тур оцепенело молчал, и она перешла к аргументации: — Анжелка Ляшенчихина сбежала по дороге — такое рассказывала, такое, что — ну!

— Да уж, — подхватила Тося, — паспорт #225; у них сразу за границей отобрали, как только таможню проехали. Клиентов, говорят, будете обслуживать! Сами понимаете — как. А кто откажется — секир башка! И концы — в воду! Вот как она рассказывала.

— А где она сейчас?

— Анжела? В область перебралась, конечно. И родители за нею собираются. Кто ж здесь будет оставаться, если каждый в нее пальцем тычет? А девушка-то и не виновата.

— Ой, не говорите мне про невинность! — с едкой иронией покачала головой Тося. — Она, что, газет не читала? Не знала, зачем в Турции наши девки нужны?

— Здрасьте! Их же петь приглашали. И танцевать.

— А они уши-то и развесили! Как же, нужны там такие артистки! Не понятно что ли, там же танцовщицами проституток называют.

Борис почувствовал, как у него под шапкой зашевелились коротко остриженные волосы. Он прочистил горло и спросил по-зековски хрипловато:

— И что? С Лесей? Где она?

— Кто ж знает? Поехала — и нету. У других девчат и родители есть, а найти не могут. И в суд подавали, и в милицию обращались. Ищут! А она сиротой осталась, кто ж ее искал бы?

— В борделе? — голос Бори Тура стал таким хриплым, что женщины смолкли и опустили глаза.

— Все, закрыто! Нечего уже! — надрывалась у входа пронзительная молодуха. — Завтра! Нам сегодня еще кассу сдавать!

…Опомнился Борис уже на улице.

Он давно подозревал, что с Лесей что-то не так. Когда она внезапно писать перестала. Но бордель… Турция… Ну и подлец же Свинаренко! Всех киданул, со всех сторон… подлец…

Ноги механически шагали вперед, в сторону улочки, грезившейся в каждом тюремном сне. Снег кружил перед глазами. Мерещились Лесины глаза в белой кисее паранджи. Тю, паранджа черная!

Черная.

Чернеют окна знакомого дома, закрытые покосившимися ставнями.

Двор замело снегом — ни тропинки, ни следа.

А он на что надеялся?

Повернул к единственной в городке гостинице и чуть не столкнулся с монументальной теткой Глафирой.

— Я так и знала, что сюда пойдешь. Слушай меня, — она приблизила свое лицо вплотную к его уху и зашептала: — Конечно, мое дело — десятое, но говорят, что Свинаренко теперь в Барвинковцах, чуть не полрайона там скупил…

— Барвинковцы? Где это?

Она прошептала несколько слов ему в самое ухо и прибавила погромче:

— Ты ж смотри там, осторожненько. Семка Разгильдяй ездил, хотел про свою Галю узнать, вернулся сам не свой. Это страшные люди! Смотри! Он там в большой силе, авторитетным человеком стал. Берегись! Но запомни: я тебе ничего не говорила. Ну, бывай! Счастливо! — И исчезла во тьме, растворилась, как призрак.

Холодный безлюдный переулок. Покинутый дом.

Будто весь этот разговор приснился.

Захотелось упасть. Лечь. Отдохнуть… И он отправился искать ночлег.

В тесном вестибюле провинциальной гостиницы снова натолкнулся на того низкорослого кощейчика бессмертного из автобуса, и снова этот фрукт в черных очках. На этот раз он стоял, прислонившись худосочной спиной к стене и набирал номер на крошечной мобилке. Через несколько секунд, не стыдясь дежурной и двух других постояльцев, начал подростковым фальцетом:

— Привет, это я… Как это — кто? Крис… Это не голос изменился, это здесь эхо такое, мешают… Ну, Валь, не обижайся… Может, сбой связи из-за погодных условий… Откуда я знаю? Что? На что ты намекаешь, Витрувий недорезанный? Да шутка это, чего ты? Невинная, без намеков… Ну, ты ж у нас и Витрувий, и Корбюзье в одном лице… Тебе лучше знать… Нет, утром начну… Ну, бонжур, покедова… Цитата это, без намеков. Все.

Маленький, плюгавый, и уже «мобилизированный», и уже какую-то там Валю своим противным дискантом поучает…

Тур чуть не плюнул с досады и отвернулся, ища глазами администратора. Нужно заполнить карточку на поселение, что ли?

Темно и глухо. И здесь тоже. Как везде.

И гвоздь в груди разросся до размеров большого ножа. А может, и бетонной сваи. Мужчина в таком состоянии — лишь оболочка, кобура для оружия. Он становится непредсказуемым и опасным. Даже для себя самого.

 

Пахло елкой и духами

— Неудачный был этот год, с самой весны неудачный, — неожиданно вздохнула Мария. — Я рада, что он уже заканчивается.

На ее лицо наискосок падал розовый свет от шелкового абажура, а хрупкие пальчики быстро бегали по черно-белым клавишам. Нежными капельками звенел рояль. «Времена года» Чайковского. Прекрасная музыка, уютная гостиная, соблазнительные тонкие руки, прикрытые пышными рукавами! Глядя на нее, Антону хотелось смеяться и подпевать — просто, радостно, без слов.

Но Вера тоже вздохнула:

— Нет, Манечка, началось все еще на Святки. Когда Виталий погиб… Так внезапно и бессмысленно…

Они выглядели почти, как на картине — той, которую написал знаменитый Мурашко. Только сейчас играла одна Мария, бледная и осунувшаяся, особенно это было заметно в сравнении с тем замечательным портретом. А Вера просто сидела рядом и смотрела на ее тонкие ловкие руки.

В печке, покрытой изразцовым кафелем, уютно потрескивали сосновые дрова. Было безветренно, и за окнами нескончаемыми полками падали густые хлопья снега.

Поручик Антон Болгаков, которого здесь звали просто Тошиком, их дальний родственник и одноклассник старшего брата Ивана, лениво роскошествовал на оббитом мягким бархатом диване. Прослужив почти три года в неспокойном Уссурийском крае, он наслаждался теперь домашним уютом и детскими воспоминаниями предновогоднего вечера. Ему было так спокойно и мирно на сердце, так радостно ощущать себя снова дома, в кругу родных, и он собирался сказать что-то мирное, домашнее, например: «Боже, как чудесно, что я застал вас здесь, в Киеве». Или: «Жаль, что Вани до сих пор нет», — но, услышав последнюю фразу девушки, спросил:

— О каком Виталии речь? Из Барвинковцев? Которого выгнали из реального училища?

— О нем самом… Только о мертвых — или хорошее, или…

Антон из писем знал многое, но писали ему чаще не сестры Барвиненко, а другие люди, поэтому он решил слукавить, ему хотелось услышать обо всем еще раз, именно от них, и он спросил:

— И как же внезапно и бессмысленно он погиб, Виталий?

Маня перестала играть, и сразу слышнее и отчетливее стало тиканье часов, и ощутимее волны истомного тепла от печи, и неповторимый аромат елки, вина и женских духов.

Она еще раз не по-новогоднему вздохнула и промолвила печально:

— Сначала он безобразно напился и обидел Верусю.

— Да,  — быстро прибавила Вера. — Я сначала очень обиделась, даже не захотела ехать с колядниками. А потом, когда узнала, что он… Он упал из саней, прямо под полозья, и следующая тройка добила беднягу копытами.

— А в конце зимы утонула его сестра. На наших глазах. Мы катались на коньках. На речке. Она отъехала дальше от нас и провалилась в прорубь. Сначала ее было видно, она пыталась схватиться за краешек льда. Потом руки соскользнули, и она ушла под воду. Пока мы добежали, ее затянуло течением под лед…  — Маня машинально наматывала на пальцы свои длинные жемчужные бусы и смотрела отрешенным взглядом, будто снова видела ту темную воду, зловеще плескавшуюся возле самых ног. В тени густых ресниц ее глаза казались чернее обычного. — Ты, наверное, об этом не знал, Тошик, но она очень нравилась нашему Ване. Он думал ее сватать…

— Это правда, что она эсеркой была?

— Лиза? Рэволюционэрка? — Маня улыбнулась и покачала головой. — Нет, просто она оригинальничала очень. Во всем. Поэтому и нашему папе не нравилась…

— И мне, и тебе тоже,  — добавила Вера.

— Нет, я как раз к ней лучше всех относилась.

— Особенно к ее папироскам!

— Ну, это она просто артисткам подражала и поэтессам всяким.

— Да, строила из себя вторую Ермолову… Нет, Комиссаржевскую, это ж был ее кумир, ее икона…

— Не надо, Вера…

— Но Виталий-то уж точно социалист был,  — увел сестер от начинающегося спора Тошик.

— Он и не скрывал этого,  — согласилась Вера.

— Или просто играл в социалиста,  — не сдавалась Мария.

— А я слышал, что они оба были революционеры, только Виталий легальный был социалист, а Лиза — нелегальная…

— Лиза — подпольщица? Да она в жизни ни одного секрета не имела: у нее что в голове, то и на языке!

— Ты считаешь — это хорошо?

— Что хорошо? Не уметь держать язык за зубами? Только какое это имеет значение — что я думаю и как к ней относилась? Брату она очень нравилась.

— Они были совсем не пара. — Вера встала и подошла к окну. Зябко обняла себя за плечи. Модные пышные рукава стягивались чуть ниже локтя узкими кружевными манжетами. С шеи свисала длинная золотая цепочка с медальоном, раскрывающаяся крышечка его была заперта остроумным устройством, верно хранящим тайны владелицы. — Ветер начинается… Метет… И снег такой глубокий. Едва ли мы сегодня дождемся Ваню и Василая.

— Кто такой Василий? — по-иезуитски хитро поинтересовался Антон.

— Я же говорила: жених Манечки.

— Ты говорила — Григорий.

Вера вышла на середину комнаты, ярко освещенную роскошной многосвечной люстрой, в которой горел не обычный огонь, а только недавно появившееся в городах электричество:

— Это имя, а то — фамилия! Его зовут Григорий Василай. Григорий Георгиевич Василай. Его предки — выходцы из Бессарабии.

— А-а-а… Готовитесь к свадьбе и еще ропщете, что год был несчастливый. Потому и несчастливый, что ленились мне подробно обо всем писать.

— Не было настроения.

— Неужели?

— И времени тоже. Мы еще летом собирались свадьбу сыграть, но Маня весной так простыла, что все лето болела, и венчанье пришлось отложить. Зато теперь отгуляем! Как я хочу потанцевать на твоей свадьбе, Маняшка! — Вера закружилась по комнате, легко постукивая каблучками. Короткая модная юбка соблазнительно открывала и изящные туфельки, и точеные ножки. Наряды горожанок в ХХ веке стали такими кокетливо-продуманными, такими простодушно-демонстративными, что не только неискушенный поручик, но и умудренный опытом человек, созерцая их, легко мог прийти в восхитительное состояние минутной эйфорической влюбленности.

От Верушкиных резких движений заколебался воздух — слегка закачались легкие бумажные украшения на елке, заволновалась-заискрилась серебристая мишура гирлянд. Мария бравурно застучала по клавишам веселенькую польку. Она в такт кивала головой, и по спине прыгали вороные кудри.

— Давайте выключим электричество, зажжем свечи, так хочется чего-то таинственного, загадочного, как в страшной сказке.  — Вера продолжала отбивать каблуками ритм — уже стоя на месте.

Антон замахал руками:

— Нет! Нет! Какие сказки? Самая замечательная — прямо передо мной. Я сто лет просидел в таежном полумраке! И тебя хочу получше рассмотреть.

— Смотри! Я вся тут! Рядом! — Девушка затанцевала прямо перед ним.

— М-м-м…  — Потянул носом счастливый поручик-отпускник. — Что у тебя за духи, Верунчик? Какой новый аромат!

— Бедняга ты наш, бурят таежный! Как ты одичал в своей Сибири! Отстал от жизни ровно на три года. Это уже не новинка. Называются «Букет императрицы».

— Божественный букет!

— А я? Какой ты находишь меня? — Она продолжала кружить, обольстительно выделывая руками забавные восточные пасы. Маня все время поворачивала голову, чтобы смотреть на сестру. И играла все темпераментнее и веселее, будто тоже подсмеиваясь над молодым родственником.

— И ты — божественная! Довольно танцевать, искусительница, а то я в тебя влюблюсь! Навеки и бесповоротно!

— А ты и влюбись, Синяя Борода!

— Здравствуйте, ты ж не захочешь стать супругой бедного офицера и ехать со мной в тот Богом забытый гарнизон.

— А ты постарайся сделать побыстрее карьеру, и тогда мы поедем не в забытый Богом гарнизон, а в столицу.

— Ты ж всегда мечтала жить только в Барвинковцах. Или мне это только казалось?

— Когда-то мечтала, но теперь передумала. Там будут жить Маняша с Василаем. Он перестраивает наш старый дом. Полностью. Ты же знаешь, что он архитектор? Работает с самим Городецким! А наш старый дом преобразится! Это будет что-то необыкновенное — англо-готический фасад, арочные окна, выступы с острыми углами. Сам Владислав Городецкий спроектировал! Прямо замок из романа Вальтера Скотта! Нет, из страшного готического романа! Рано или поздно там обязательно появятся приведения.

— Ну что ты, Вера, не преувеличивай,  — Маня не говорила, а почти припевала в такт мелодии бодрой польки,  — обычный загородный дом…

— Не скромничай! Тошик, послушай, там такие интерьеры задуманы — настоящий модерн! Лестница округлой формы, перила ажурные, их уже заказали, такой причудливый узор — не подумаешь, что чугунные. Коричнево-желтые витражи. Свет сквозь них польется — медовый, янтарный, пушкинский… Там будет солнечно даже в пасмурную погоду.

— Вера, ты опять смеешься над нами? — тонкие пальцы замедлили свой бег по клавишам, и мелодия стала обижено вальсовой.

— Нет, только восхищаюсь вашим будущим дворцом.

Поручик Болгаков заинтересовался:

— И когда же будет готов этот дивный дворец?

— Может, в конце года.

— Значит, наступает очень счастливый год! Год свадьбы и новоселья! — Антон вскочил и закружил Веру по комнате.

— Ах вы ж и проказники нетерпеливые! — Появился в дверях Игнатий Филиппович Барвиненко, отец веселящихся сестер, дядюшка поручика. Известный сахарозаводчик, богач и меценат. Мощный добродушный барин. — Уже скачете! Греховодники!

— Мы встречаем очень счастливый год! Ура!

Тошик с Верочкой так синхронно и сильно топнули, что с елки свалилось самое заметное украшение — табличка с золоченой и окруженной блестками надписью «С Новым 1914 годом!»

 

Леди удачи

Колеса вязли в снегу, то и дело соскальзывали в сторону. Ольга Ярыжская раздраженно и яростно старалась удержать машину точно в середине колеи. Почувствовала, что вспотела, шерстяная кофточка начала прилипать к спине, волосы ко лбу. Выключила отопление. Снегу — почти по колено, третий день сыплет, но никто и не чешется хотя бы бульдозером прочистить дорогу. А еще в Европу влезть размечтались, бездельники! Лодыри и разгильдяи!

Попав в такт с «Венгерской мелодией», все убыстряясь лившейся из магнитофона, неудачно крутанула руль и въехала в глубокий сугроб. Натужно застонал мотор, колеса закрутились на месте, фонтаном полетел во все стороны грязный снег.

От досады она ударила с размаха кулаком по рулю и сразу оставила напрасные попытки самостоятельно выбраться из снежной западни. Не женское это дело — барахтаться на обочине. Сразу успокоилась и улыбнулась своему отражению в маленьком зеркале. Музыка становилась все стремительнее, все раскованнее, Ян Табачник не жалел клавиш своего «золотого аккордеона». Пани Ольга лениво откинулась на спинку и медленно достала из пачки сигарету. Но закурить не успела — впереди показалась ярко-красная машина.

Ольга набросила легкую короткую шубку и вышла из авто. Остановилась посреди дороги. Повернула голову к подъезжающему автомобилю и почти машинально, по своей кокетливой привычке, ослепительно улыбнулась. Природа наградила ее изумительно белыми зубами.

«Жигуль» затормозил почти рядом. Из него грузновато вылез статный и совсем еще не старый мужчина. В пушистом сером свитере и огромной волчьей шапке. Крепкий, быстроглазый, улыбчивый, она сразу окрестила его про себя — Жиголо. Он обратился первым:

— Что случилось? Нужна помощь?

Ольга давно привыкла к тому, что одно только ее присутствие вызывает во всех без исключения мужчинах приятное (для них и для нее) возбуждение. Ей не приходилось прилагать даже наименьших усилий, она просто всегда и всюду оставалась собой: до кончиков пальцев привлекательной, до невозможности сексуальной, до умопомрачения раскованной. Женщиной с большой буквы, женщиной «мечта каждого мужчины». Сапоги-ботфорты и короткая кожаная юбка открывали стройные крепкие ноги, намертво приклеивающие мужские взгляды. И будоражили фантазию даже самого закоренелого аскета. Она и на сантиметр не сдвинулась с места, но что-то подсознательное внутри нее потянулось навстречу спасателю всем существом, и восхитительнейшие ее приманки — пышная грудь и тончайшая талия — едва заметным движением привлекли к себе внимание, губки пухленько округлились:

— Слава Богу, что вы остановились! Это неблагодарное создание засело в снегу и не хочет везти свою хозяйку дальше.

Конечно же, водитель «Жигуленка» готов был не то что из сугроба, — из самой преисподней вытолкнуть обидчика такой очаровательной дамы. Вдвоем они начали толкать супостата, налегая ладонями на багажник. Из машины зазвучала знойная «Rio-Rita». Ярыжская ощутила охотничий азарт, ее суперэлегантные сапожки-чулки, которые так выразительно облегали икры, заскользили высокими каблуками по запорошенному снегом льду.

— Осторожно! Так и упасть недолго! — Он поддержал ее, ухватив чуть повыше локтя. И уже не отпускал.

Ольга подула вверх, выпятив нижнюю губку — сдувала с раскрасневшегося лица пряди взлохмаченных черных волос. Ее прическа всегда была исключительно аккуратной и изысканной, но одна прядка обязательно падала на лоб или висок. Знала, как это заводит мужчин. Недаром же ее бабка слыла цыганкой, кровь в ней всегда кипела. И зажигала на сто метров вокруг все, что ходило в брюках. И все женщины вмиг ощущали, что рядом с Ольгой Ярыжской им светит только жалкая роль статисток. Она, и только она — неизменный первый номер. А сильную половину человечества Ольга с одного взгляда безошибочно делила на две категории: тех, которые могут быть ее любовниками, и тех, кто ни в коем случае не окажется в ее постели.

Этот, конечно, мог бы войти в первую категорию…

И он это сразу почувствовал.

И, наверное, их души могли бы зазвучать в унисон. Прямо здесь, на дороге. В машине, например, которая так любезно растворила навстречу дверцу. Но сзади затормозил обтрепанный «Газик-вездеход», на боках яркие эмблемы и надписи — «Милиция». Появился еще один кандидат в спасатели:

— Что здесь у вас? Засели? Может, попробуем вытянуть на тросе?

Худой, как щепка, в очках, и верхние зубы торчат по-беличьи. Испортил случайному дуэту всю музыку.

— О, госпожа Ярыжская! Добрый день!

Кто ж это такой? А-а, следователь из райотдела, молодой и хваткий. Фамилия какая-то нерусская… то ли Кац, то ли Кинчев. По слухам, тот еще карьерист. Неуклюже, но вежливо отстранил госпожу Ольгу от багажника и начал энергично толкать вместе с симпатичным Жиголо.

Вдвоем они быстро вытолкнули Ольгину машину на более-менее приличную колею. Ей осталось только одарить обожженного ее дыханием привлекательного мужчину загадочной полуулыбкой, бросить небрежное «благодарю» костлявому Холмсу местного разлива и нажать на газ.

Придерживая руль одной рукой, она прикурила, магнитофон откликнулся аккордеонным перебором ностальгической мелодии «Гроздьев акации», и приятное щекочущее желание согрело медленно и глубоко дышащую грудь.

Повторить приключение еще раз. С другим окончанием.

Хищно улыбнулась и резко крутанула руль. Свернула на обочину. Колеса послушно закрутились на месте, веселым фонтаном полетел врассыпную грязный снег. К пряному аккордеону добавились нежные мандолинно-гитарные переборы. Ольга спокойно сидела в остановившейся машине. Слушала музыку и курила.

Сзади показалось какое-то авто.

Шубки она не снимала и быстро вышла навстречу ветру, ободряющему морозному воздуху и своей неистовой фортуне.

И снова раздосадовано плюнула — длинная коричневая сигарета тоненьким дротиком воткнулась в сугроб.

Возле нее уже тормозил любимец грунтовых дорог — когда-то белый, а теперь безнадежно посеревший «ПАЗик», битком набитый бывшими колхозниками, возвращавшимися из областного центра с воскресного базара.

Помогать застрявшей в снегу даме вышли только двое — пожилой брюхатый шофер, который сразу же закурил вонючую папиросу, и плачевно, не по сезону одетый, но довольно симпатичный крепкий парень. Не говоря ни слова, он один и без малейшей натуги выпихнул легковушку на дорогу. Хмуро подмигнул ее озадаченной хозяйке:

— Ну вот, всего делов-то!

У него были мужественное молодое лицо и безоблачно-голубые глаза. Вязаная шапочка сползла набок, из-под нее выбились на лоб огненно-рыжие волосы. Даже совсем короткие, они отчаянно пытались закрутиться в локоны.

Но не зря старался знаменитый аккордеонист, добавляя к концертному танго что-то похожее на знойную «бессамемучу». Неожиданно для себя Ольга заблагоухала, раскрылась, как внезапно созревшая роза:

— Благодарю! Я так вам признательна, поверьте! Засела здесь, не знала, что и делать… Если бы не вы…

— Есть о чем говорить!

— Не скажите! Здесь такое месиво, чуть свернешь в сторону — и до ночи не выберешься. Я боюсь дальше ехать одна.

Водитель автобуса не спешил — все еще курил, радуясь неожиданной возможности расслабиться — среди пассажиров обнаружилась горластая баба с ребенком, им, вишь, дым противопоказан врачами. Добродушно спросил у Ольги Владимировны:

— Далеко вам еще?

— В Барвинковцы.

— Доедете, чего там. Вон, возьмите этого малого, — он кивнул на рыжего парня и обратился к нему: — Ты ж до Барвинковцев билет брал?

Тот молча кивнул.

— О, это был бы замечательный выход! — Лепестки роковой женщины-розы зловеще завибрировали. — Случись снова такая незадача, будет кому подтолкнуть. А я в долгу не останусь, поверьте.

— А чего же, — ответил за рыжего шофер. — В этой машине хоть не будешь стоять — четыре места свободных. Да и удобно же! Я сам, правда, на «Ланосе» еще не ездил. Не приходилось, а слышал.

Вдвоем они легко его уговорили, и парень быстро перенес в легковушку свою объемную, но почти пустую сумку. Сел не рядом, а сзади, на возражение Ярыжской бросил коротко:

— Здесь удобнее.

— Ну, хорошо. — Она дождалась, пока «ПАЗик» запыхтел и отъехал, убавила громкость магнитофона, потом внимательно посмотрела на своего новоприобретенного попутчика в зеркальце заднего обзора. — Давайте знакомиться. Ольга.

— Борис.

Догадливые читатели уже сообразили, что это был наш знакомец, Боря Тур.

Ярыжская ехать не спешила:

— Не хотите сигарету?

— Благодарю. Не курю.

— Я обожаю некурящих мужчин! — Она повернулась и налегла локтями на спинку кресла. «Ланос» — не самая маленькая в мире машина, но такое расстояние между собеседниками обычно называют интимным. А тут еще и дополнительные искушения: матово-розовое лицо, смеющиеся черные глаза, веселый кучерик на виске, призывная музыка. И смуглый запах духов, запах прекрасной женщины.

Борис тоже загорелся:

— А вы очень интересная женщина. И очень рисковая.

— Чем же я рискую?

— Ничего себе! Берете в машину первого попавшегося незнакомца. А если я — бандит? Только что из тюрьмы? Что тогда?

— Из тюрьмы? Неужели? Нет, правда? На уголовника вы не похожи. Или похожи? Тогда будет еще интереснее.

Как искусительно она засмеялась, у него по коже огромные горячие муравьи побежали!

Она была старше и опытнее, а Борис несколько лет почти не видел женщин. А тут еще такая краля подвернулась… Было интересно. И не только. С такой женщиной всегда приятно и интересно.

Он быстро убедился — насколько.

 

Роковая женщина влюбилась

Это произошло.

Роскошная темно-бордовая роза в конце концов распустилась. Навстречу неслыханной грозе. С ливнем, ураганом, стоном ветра.

Цветы любят дождь. Клонятся от ветра, распрямляются, сгибаются снова и упруго качаются.

Но бурное ненастье закончилось, и она осталась в спокойно-скучном мире одна. Орошенная блестящими воспоминаниями, которые быстро высыхали на солнце, оставляя в сердце неслыханную жажду.

Он вышел на окраине и ушел неизвестно куда. Не оставив следов и ниточек. Только загадочно бросил на прощанье:

— Я и сам пока ничего не знаю. Посмотрим по обстоятельствам.

Шикарные лепестки закручивали венчики, стараясь ухватиться за остатки страсти, пролетевшей весенней грозой. И осыпались. Враз. Оголенный стебель жаждал пальцев, которые соберут лепестки в горсть.

Осыпавшаяся роза. Обезумевшая от любви женщина.

Но довольно метафор.

Ольга с пеленок знала, что неистовая любовь уготована ей судьбой. Если она встретит его, в ее мирене останется ничего, не затронутого этой страстью. Если надо — она свернет горы, если надо — наклонит небо. Но будет с любимым. Несмотря ни на что.

И вот он вышел к ней из задрипанного автобуса. И она наконец поняла, какой он, единственный. Ослепительно молодой, железно мускулистый, высокий, немногословный. Прозрачные голубые глаза, мужественная улыбка, коротенькие шелковые локоны цвета огненной меди.

Приехал ненадолго по делу. Остановится в гостинице.

Он не должен был забыть ее. Ни за что! Они обязаны соединиться. Навсегда. Или, по крайней мере, надолго.

Для чего судьба вела его именно в Барвинковцы? Именно теперь? Для встречи с Ольгой Ярыжской?

Увы, как и все ослепленные страстью женщины, она ошибалась.

 

Первый труп

Невезение поселилось в доме Нади Щукиной несколько лет назад — всерьез и надолго. Вышел не пенсию отец, который до того занимал довольно солидную должность и всегда во всем помогал единственной дочери. В результате инфляции в одно мгновенье «сгорели» немалые семейные сбережения. Ушел к другой, как казалось, верный и любящий муж. Квартиру они разменяли без лишних эксцессов — тихо и мирно. Сначала, как приличный отец, он материально помогал им с Маринкой, но вскоре новая жена осчастливила его двойней, и дочери от первого брака теперь перепадали только жалкие крохи.

Именно тогда на Надином лице поселилось выражение вечной вселенской неудовлетворенности, кончики тонких губ печально опустились, а под глазами появились первые досадные морщинки.

Они с дочкой застряли на мели, забуксовали на нищенской обочине жизни.

Зарплата учителей — это тема для трагедии шекспировского уровня или целого ряда сентиментальнейших рассказов в духе неувядаемого О'Генри. Бесконечные обсуждения проблем, неожиданно свалившихся на беспомощных женщин, не подготовленных к ним ни морально, ни психологически, а главным образом — обнищавших материально, неопровержимо доказывали: без больших (очень больших!) денег к институтам теперь и не подступишься. На «бюджет» — и мечтать нечего. Семейство Щукиных экономило на всем, каждую выкроенную копейку несли в банк, но их депозитный валютный счет рос такими черепашьими темпами, что необходимая на учебу сумма едва могла набраться к пенсии дочери.

Надя как раз снова и снова мысленно прикидывала безрадостное будущее подрастающей Маринки, когда ей на глаза попалось объявление, всколыхнувшее все Барвинковцы:

Состоятельная семья возьмет

на работу на конкурсной основе:

экономку с высшим образованием (желательно педагогическим),

двух уборщиц, сантехника,

дворника-садовника (желательно специальное образование), охранников.

Временно — строителей высшей квалификации.

Зарплата высокая.

Надя спрятала гордость в карман и пошла на собеседование к Ярыжским, которые недавно приватизировали местный музей и переоборудовали его во что-то наподобие загородной виллы. Они постепенно, комната за комнатой, осваивали большое пространство двухэтажного дома, а Надя (до этого — учитель высшей квалификационной категории Надежда Карповна), взятая на работу одной из первых, поселилась в нем на полном пансионе и сначала стряпала для бригады ремонтников и привередливого столичного реставратора, потом получила более чистую работу экономки-официантки-горничной. Платили ей неплохо, грех роптать, но относились настолько пренебрежительно, что выражение неудовольствия осталось бы постоянной маской на лице бывшего педагога Щукиной, если бы змея-хозяйка не требовала в своем присутствии любезной улыбки. Купленная с потрохами Надя за два дня научилась, как стюардесса из глянцевой рекламы, радостно раздвигать послушные губы, кто бы ни попадал в поле зрения.

Поэтому она сначала изобразила довольно искреннюю улыбку, увидев родную внучку старшей уборщицы — Тимофеевны, уборщицу младшую — Алинку, нагло раскинувшейся на диване, который должна была в это самое время старательно пылесосить. Еще и личико свое молоденькое заслонила от солнца наманикюренными пальцами. Ногти, как всегда, покрыты вульгарным перламутрово-зеленым лаком. И кустарной серебристо-золотой росписью.

В обязанности экономки (намного более легкие, чем классное руководство, с которым Щукина всегда справлялась великолепно) входил, помимо всего прочего, надзор за всеми работниками в доме, и Надя для начала ехидно спросила:

— Тебе не твердо там, Алиночка? Удобно? Решила немножко передохнуть? Еще пару подушек не принести?

И в это время заметила одну из подушек. На полу. Интонация враз стала крикливо-учительской:

— Алька! Ану-ка вставай! Развалилась! Дома разлеживаться будешь, меньше с кавалерами по ночам шляться надо!

Но девушка не шевелилась, и Надя, почуяв недоброе, осторожно взяла ее за плечо.

Голова Алины неестественно откинулась, холодная рука упала вниз, зацепив Надину ладонь зеленым ногтем.

Произошло что-то совершенно необъяснимое с точки зрения здравого смысла. Жуткое и непоправимое. Алинка, миниатюрная восемнадцатилетняя девушка в аккуратном фартушке с оборками, лежала на диване мертвая. Открыв рот и выпучив остекленевшие глаза.

Надя плотно закрыла свои задрожавшие губы двумя руками. Ужас сковал ее.

Не спеша пошла звать хозяйку, целый день сегодня не выходившую из спальни. Она там читала романы и слушала музыку.

А Ярыжского снова не было дома.

Почему-то все ужасное в этом особняке всегда происходило без него.

 

Встреча за решеткой

Косые лучи солнца заливали камеру предварительного заключения, теперь симпатично называемую СИЗО.

Боря Тур снова попался.

И опять — ни за нюх табака.

Хорошенько набродившись по барвинковским улочкам, он внезапно увидел того, ради кого сюда и прибыл, — Кирилла Свинаренко. Тот спокойно и деловито садился в новенький джип. Солидного черного цвета. И сам весь такой импозантный, степенный, прямо-таки излучает ауру успешности, прочности и уверенности.

Побежал за ними обоими — Кириллом и автомобилем, но только и успел вдохнуть полные легкие выхлопных газов — шикарный джип стартовал по-спринтерски живо.

Борис не сдержался, крикнул вслед пару «теплых слов» и сразу же услышал сзади:

— А чего это ты, пацан, так громко материшься? В общественном месте!

— Пошел ты на фиг! — Боря еще не остыл. — Какое тебе здесь общественное место?

— Улица, — убежденно заверил его неуклюжий амбал с постным лицом провинциального проповедника.

Тур так же громко и отважно выложил ему свое мнение об этой улице и всех на ней находящихся личностях, а этот моралист оказался местным участковым милиционером, который мирно прогуливался по морозцу с двумя коллегами. Все трое были коварно одеты в штатское.

Короче, за полчаса протокол о злостном хулиганстве и сопротивлении милиции ранее судимого Б.В. Тура был готов, а сам Борис Вениаминович снова оказался за решеткой. Вместе с двумя алкоголиками (полностью опустившимися бомжами) и двумя ворами. Старший, добродушный круглолицый селюк просто стащил у вредного соседа улей, давно хотел и себе завести пчелок, а тот жмот не желал делиться. Младший, плюгавый и прыщавый, — опытный домушник.

С ним и завязался задушевный разговор.

— Не-а, — тяжеловесно говорил он Боре, почесывая спину, — эт ты, братан, ошибаешься. Я всех местных авторитетов знаю. У нас тут никакого Свинаренки сроду не было. А джип такой только у Ярыжского.

— Ты про него знаешь? Что он за птица?

— Чудило! Кто ж про него не знает!

Познавательную беседу прервали грохот двери и зычный голос:

— Тур! Давай на выход, с вещами!

Вещей с собою не было.

Длинный темный коридор (попробовал бы он стать светлым с такими болотно-зелеными стенами!). Пахнет пылью и плесенью. И в спину подталкивает обязательный вездесущий сквозняк.

Кабинет следователя справа.

Убого меблированная, насквозь прокуренная комнатушка. За столом — худой сутулый парнишка в темненьком костюмчике. Поднял очкастое лицо с выпяченными губами. Улыбнулся, открыв большие беличьи зубы:

— Привет, Барс!

Боря остолбенел.

Напротив сидел его закадычный интернатский друг Витька Кинчев по прозвищу Тюха.

— Ну и дела… не думал я… Ты — здесь? И… Как же?

— И я, Борька, удивлен. Выше крыши. Ты — рецидивист? Не смеши!

— А ты ж вроде собирался на профессора…

— Всему свое время.

— Слушай, я писал тебе, а письма возвращались. Ты чего, не мог новый адрес прислать?

Тюха посмотрел на него так выразительно, что, казалось, и очки вытаращились. Молча полез в шкаф, захламленный истрепанными папками, книгами и просто кипами несвежей бумаги. Положил на стол несколько потертых конвертов с наклеенными клочками бумаги «Адресат выбыл». Письма адресовались Борису Туру.

Они пожали друг другу поднятые вверх руки заученным в детстве жестом — как спортсмены в каком-то старом американском фильме. И Боря тут же то ли объяснил ситуацию, то ли пожаловался на судьбу:

— Ох, Витюха, там закрыли механическое отделение, а меня перевели в Трудовое, на экономиста.

— Вижу, какой из тебя экономист! Сидел за растрату?

— Откуда ты знаешь?

— Элементарно! Знаешь, кем я здесь работаю?

— Кем?

— Следователем. Не таращь глаза — выпадут. Мне предложили вместо десятого класса — в юридический техникум, я и пошел. А сейчас на заочном в юракадемии.

— Значит, теперь в тюрьму меня старый друг упечет?

— Какая тюрьма? Забудь! Ребята погорячились. Ты тоже хорош! Только из зоны — и снова нарываешься? Ну, остыл тут у нас немного — не будешь на всю улицу матюки гнуть. Кончай хмуриться, сейчас ко мне пойдем, посидим. Расскажешь, как жил, как собираешься дальше. Я через час освобожусь.

Но через час ему пришлось слушать рассказы не старого друга, а свидетелей — доложили об убийстве в доме Ярыжских.

 

Когда ключи не нужны

Это напоминало игру. Мария каждый день находила у себя в комнате подброшенные кем-то подарки. И ее побледневшие в последнее время щеки заливал яркий болезненный румянец, нетрудно было догадаться — от кого эти милые безделушки.

На этот раз на столике лежала большая морская звезда, аляповато раскрашенная, но очень миленькая. От нее веяло воспоминаниями о летнем отдыхе и счастьем первых признаний. Девушка прижала ее к груди и вдохнула странный аромат. Не моря — красок.

А Вера стояла за пальмой, выросшей не на берегу, а в кадке. Наблюдала сквозь узор острой листвы, сквозь неприкрытую дверь, сквозь невидимую сеть неприязни.

Медленно подошла и спросила зловеще:

— А если это — дар злой феи?

Маня сначала ничего не ответила, поняла, что сестра на что-то сердится. А потом отозвалась:

— Нет, это от доброго колдуна.

Вера посмотрела в ее беззащитные глаза и подобрела:

— Я не понимаю, почему он приносит подарки тайком.

— Ну, Верушка, ты же тоже любишь таинственность!

— А вдруг это не он? Что тогда?

— Не он? Тогда кто? Ты?

Вера засмеялась, и Мария, легко вздохнув, решительно направилась в комнату жениха, стараясь спрятать звезду в сборках не очень широкой юбки.

Он как раз рассматривал большую ракушку, поворачивая ее против света, слепящими пучками лившегося из крупных ячеек окна.

— Как ты это делаешь? — спросила Мария радостно, но почему-то поперхнулась и закашлялась.

Его глаза стали глубже и темнее, но губы шутливо улыбнулись:

— О чем речь?

— Не притворяйся! Тебя разоблачили! — она показала пеструю звезду.

— Симпатичная. Где ты ее взяла?

— Не мучь меня, мой милый! От кого она — ясно и младенцу, а вот как ты все это приносишь? Как тебе удается всегда оставаться незамеченным?

Короткая улыбка:

— Я таки заинтриговал вас всех? Правда?

— Заинтриговал, заинтриговал! Ты своего добился! А теперь скажи — как?

— Ни за что!

— Ну, пожалуйста! А то я умру от любопытства!

— Попробуй угадать.

Она покусала толстый лучик звезды:

— Ах… Не знаю, Вера вот с какими-то потусторонними духами связалась. Они с ней разговаривали.

— Спиритизм? Нет, холодно.

— Скажи сам, станет теплее.

— А что я за это получу?

Девушка кокетливо спросила:

— А что ты хочешь?

— Угадай хотя бы это.

Маня зарумянилась и поцеловала его. Сначала в щеку, а потом он перехватил ее губы, и они замерли в долгом поцелуе, стояли, обнявшись, как и положено помолвленным влюбленным.

— Поклянись, что никому не скажешь. Никогда,  — теперь серьезным стало его лицо, но засмеялись глаза.

— Ой, мне уже страшно! — она снова по-детски развеселилась.

— Я хочу, чтобы это было только нашей тайной,  — он склонился над ее ушком и что-то прошептал. Тихо-тихо. Глаза Мани округлились:

— Правда? И об этом больше никто не знает? Никто-никто?

— А ты хочешь, чтобы знали?

Она отрицательно покачала головой.

— Значит, и не будут знать.

Возле самого окна зловеще каркнула ворона, и Мария снова поперхнулась. Кашель был продолжительным и надрывным. Василай обнял ее сзади за хрупкие плечи и долго не отпускал.

А дверь все время оставалась приоткрытой. И Вера в зале ждала сестру и все это наблюдала. И завидовала. Не кашлю — чужой любви.

 

Допрос главных свидетелей

— Ну, душили ее, конечно, не на диване. Труп туда уже потом положили, — Кинчев покатал незажженную сигарету между пальцами и еще раз рассеянно обвел взглядом помещение библиотеки Ярыжских, очень напоминавшее дом-музей какого-нибудь писателя конца ХІХ века.

Надя Щукина вежливо изумилась:

— Откуда вы знаете?

— Вы же сами заметили, что на ней был только один тапок. Другой мы нашли под окном. Там ее и… А вот слышали вы хоть что-то?

— Что же я могла слышать?

— Ну, скажем, шум борьбы, крики о помощи…

— Нет. У Ольги Владимировны все время музыка громко играла. Тимофеевна брюзжала… Нет, это раньше, они с Алькой спорили. — Надя прерывисто вздохнула. — Ох, бедная девочка… А Тимофеевна… Подумать страшно, что с ней теперь…

Виктор Кинчев с симпатией смотрел на экономку. Выглядела она весьма прилично: серый вязаный пуловер, отутюженные черные брюки, волосы русые, аккуратно подстриженные, уложены красивыми локонами. В ушах — тоненькие золотые колечки. Ничего чрезмерного: скромность, исполнительность, дисциплинированность. Она нервничала, но старалась держать себя в руках. Наверное, такой бывала и тогда, когда ей хамили старшеклассники.

— Что собой представляла потерпевшая Алина Павловна Зацепа? Вы хорошо ее знали?

— Как сказать… Она училась у нас, ну… неважно училась. После школы никуда не поступила. Отец давно уже не работает, выпивает, конечно. Мать поехала на заработки — и пропала. Прислала из Португалии пару посылок — и все. Они два года на бабкину пенсию перебивались. Нашли вот работу, старались угодить, чтоб не выгнали. Тимофеевна больше старалась, а Алина, она…

— Не старалась?

— Не то, чтобы не старалась. Но… У нее больше кавалеры в голове, а не работа… Молодая все-таки… Была.

— А подозрительного вы ничего не замечали?

— Подозрительного — нет. Но странное бывало.

Кинчев ободрил ее взглядом.

— Она видела в зеркале девушку.

— Не понял.

— Не себя.

— Стоп-стоп-стоп! Смотрела на себя в зеркало и видела не себя?

— Ну, не совсем смотрела. Говорила, что так, сбоку. Будто похожа на нее, красивая, с длинными волосами. В белом. Алька верила, что это призрак. Говорила, что она была похожа на дочь первого хозяина этого дома. Здесь, в большом зале, семейные портреты висят.

— Где это было, она уточняла?

— Конечно. Внизу, в зеркальном зале.

— А это не было просто отражением картины?

— Нет, картины на втором этаже, в большом зале.

— Зеркальный зал, большой зал?

— Ну, мы их так называем.

— Здесь все комнаты имеют названия?

— Не все. Но их много, надо как-то отличать.

— Значит, широкий коридор внизу — это зеркальный зал?

— Да.

— А еще?

— Сразу как зайдете, по правую сторону от входа — это кинозал, его еще домашним кинотеатром называют, над ним — библиотека. Возле кухни — столовая. На втором этаже — большой зал. Спальни для гостей думают называть по цветам: розовая, голубая, желтая.

— Все они на первом этаже?

— Да, а спальня хозяев — на втором, возле библиотеки. Возле маленького зальчика, он еще без названия, — спальня для родственников.

— Родственники здесь уже бывали?

— Нет. С тех пор, как я здесь поселилась, — точно нет.

— Вы спите здесь, в доме?

— Чаще всего — да.

— Еще кто-то, кроме вас и хозяев, ночует здесь?

— Гости бывают.

— Сегодня или вчера были?

— Нет, — она покачала головой.

— Где вы спите?

— На первом этаже, в комнате для прислуги.

Кинчев улыбнулся участливо:

— Вам удобно называть себя прислугой? Учительнице, с высшим образованием?

— Определенный дискомфорт есть, но… Ничего страшного. Я получаю, между прочим, больше директора школы. Кстати, в школе меня унижали больше. И чаще.

— Ученики?

— Все, кому не лень. — Она обиженно поджала губы.

— Хм-м… Возвратимся к делу. В дом можно пройти незамеченным?

— Наверное, да. Если тихо пройти через парадную дверь — ее с утра не запирали. Или через кухню.

— Есть еще входы? Кроме парадного и через кухню.

— Есть, через кинозал и еще одну комнату. Но там всегда заперто, ключ от той двери есть только у хозяина.

— Вы видели, чтобы он пользовался этим входом?

— Не видела, но знаю, что пользовался.

— Почему именно им?

— Туда легче подъехать машиной. Под самую дверь.

— Кроме девушки в зеркале, ничего подозрительного не было?

— С Алькой — нет.

— А с кем-то другим?

Надя коротко и бесцветно рассказала о необыкновенном бульканье унитаза. Кинчев заинтересовался:

— А тогда кто-нибудь не мог зайти в дом незамеченным?

— Нет, мы сразу обходили соседние комнаты, а Кирилл Иванович посылал охранника и парк проверить, когда при нем булькало.

— А следы?

— Следов бывало много. Но никаких подозрительных… Ну, ничего такого…

— Алина тоже что-то подобное слышала? Из унитаза?

— Нет.

— Алину нашли в маленьком зале? Что она там делала?

— Прибирала. Мы каждый день прибираем. В нижних спальнях заканчивают стелить паркет, пыль поднимается и наверх…

— Бабушка Алины о смерти внучки от вас узнала?

— Да, — Щукина горестно вздохнула-всхлипнула.

— И что же? Как она реагировала?

— Она… она… сначала не поверила… А потом, когда увидела… Она так странно воскликнула: «Я так и знала!» — и все.

— Что еще говорила?

— Ничего. Плакала. На пол села — и плакала. Потом ее «Скорая» увезла.

— Что она могла знать наперед?

— Тимофеевна? Понятия не имею!

— Она раньше говорила с вами об Алине?

— Да, конечно. Но ничего такого… Чтоб наперед…

— О чем именно вы говорили?

— Ну, так… Про моложежь вообще. И что Алинке учиться бы, профессию какую приобрести. Не век же ей уборщицей…

— Сама Алина учиться собиралась?

— Не так, чтоб собиралась… Но интересовалась парикмахерами, маникюром…

— Насколько это было серьезным?

Насколько это было серьезным?

Адя помолчала, глядя в сторону.

— Наверное, это были ее мечты. Она представляла себе работу парикмахера как что-то близкое к фотомодели. Макияж, косметика… Красота… Мы ей советовали пойти к какому-нибудь мастеру ученицей…

— Не пошла?

— Собиралась, но… Тут работы хватало, а ей же и погулять хотелось, с приятелями…

— Разрешите доложить, — просунул голову в дверь румяный помощник Кинчева Коля Власенко. — Вокруг дома — никаких следов. Ночью снег падал, было бы сразу видно. Только дорожки: к дому, к сторожке, к гаражу, к мусоросборникам — их дворник расчистил, и машина к заднему крыльцу подъезжала. Там отпечатки ботинок двух разных людей, сорок второй размер примерно.

— Заднее крыльцо?

— У кухни.

Следователь вопросительно посмотрел на Щукину. Надя пояснила:

— Мы заказывали продукты, из магазина. Как обычно. Их привезли.

— Тьфу! — Кинчев бросил на стол сигарету. — Классическая закрытая комната! Если не считать расчищенных дорожек, конечно.

Молодой милиционер страдальчески скривился:

— Что?

— Ничего. Ты бы, Николай, детективы почитал что ли… Хотя бы классику. Ну, Холмса там, Агату Кристи.

— Некогда, работаем.

— Ну-ну, иди работай, — процедил следователь с такой иронией, что жизнерадостный Власенко растерялся:

— А что еще делать?

— Позови хозяйку. А потом еще раз обойди помещения. Может, найдешь, наконец, орудие убийства.

Николай Власенко кивнул и вмиг исчез за дверью.

— Орудие? — испугалась Надя. — Ее разве не руками…

— Все выясним, не беспокойтесь. Вспомните еще раз, кто мог войти в дом. Не исключено, что Алину убил кто-то из своих.

— Кто? Господи, кому это было нужно?

— Так кто был в доме? Давайте повторим еще раз.

Щукина тяжело вздохнула и снова начала перечислять:

— Ольга Владимировна отдыхала у себя в спальне, Тимофеевна и Алина прибирали, строители, трое, работали внизу. Где-то за полчаса до… Это тогда из магазина привезли продукты, на кухню. Я принимала. В это время туда и Коля заходил, наш охранник.

— Зачем?

— Перекусить просил. Ну, и еще… Он немного за Алькой приударивал… Поболтать хотел. Но я не пустила. Кажется, больше никого не было.

— Фамилия охранника?

— Гапченко, Коля Гапченко.

— В каком смысле он «приударивал» за Алиной Зацепой?

— Да так… Разговаривали, шутили. Алька — девушка веселая… была.

— Значит, Николай Гапченко оказывал ей знаки внимания, и она на них отвечала?

— Да не только Николай. И Дима Дука с ней пообщаться любил.

— Дука — это ваш второй охранник?

— Да.

— Где они встречались?

— Во дворе, на кухне. Когда хозяев не было — в нижнем зале. Но это редко.

— А строители ей знаков внимания не оказывали?

— Я как-то не замечала… Ну, за обедом, бывало, пошутят. Они внизу работают, а Алина чаще всего наверху прибирала.

— А внизу?

— Внизу Тимофеевна убирала.

— Что еще входило в обязанности Алины?

— Мусор выносила. За гаражом у нас контейнеры стоят. Иногда мне помогала на кухне.

— Кто забирает мусор?

— Коммунхоз, у нас договор с ними. Два раза в месяц вывозят.

— Когда в последний раз вывозили?

— Дня три назад.

— Кто привозил продукты?

— Экспедитор из магазина «Мечта гурмана», его зовут Максим Алексеевич. Фамилия — Стреляный.

— Вы его хорошо знаете?

— Почти совсем не знаю. А фамилию он на счетах писал. Я все счета собираю и потом перед хозяйкой отчитываюсь. За каждую копейку, — Щукина словно пыталась защититься своей честностью, как щитом, от любых подозрений.

— Заказываете по телефону?

— Да.

— Экспедитор этот, Стреляный, в дом заходил?

— Только в кухню. И сразу же уехал.

— Откуда вы знаете, что сразу?

— Слышала шум мотора.

— Играла громкая музыка, — напомнил следователь и поправил очки интеллигентским жестом.

— Да, наверху, у Ольги Владимировны. Но на кухне ее почти не слышно. А машина у них старая, мотор, как у трактора, ревет.

— А если водитель уехал, а экспедитор остался?

— Да он у них один — он и водитель, и экспедитор.

— Хорошо. Вы, Надежда Карповна, запишите все, что мне сейчас рассказывали. Там Коля Власенко по дому ходит, он образец покажет, как оформлять.

Кинчев отпустил Щукину. Осмотрел библиотеку, где устроился для допроса свидетелей. Старинная. Мебели не меньше ста лет. Шкафы запираются, темное дерево до сих пор сохраняет благородный вид. Книги большей частью тоже довольно старые. Под стеной, отдаленной от окон и балкона — железная мережка винтовых ступеней — вверх, к маленькой островерхой башне, возвышающейся над крышей. Похоже, именно это помещение ремонт затронул меньше всего. Только неярко блестит новенький паркет. Новизной сияют и прекрасный музыкальный центр и огромный, сработанный под старину, глобус. Выключенный компьютер с плоским экраном выглядит инородным вкраплением. Всюду — порядок и идеальная чистота.

— Ох, извините, я до сих пор не могу прийти в себя.

Ольга Ярыжская пришла в черном бархатном платье, уже успела снять яркий цветастый халат, в котором Кинчев увидел ее сначала.

— Все нормально, присаживайтесь, — он сразу повел себя, как хозяин, снова уселся за письменный стол, ей кивком предложил стул напротив, хорошо освещаемый розовыми лучами солнца. — Так что же мы имеем?

— Ужас! — Ольга Владимировна, все еще стоя, сложила ладони чуть ниже подбородка и привлекательно выпятила пышные груди. — Ужас и кошмар! Поверьте, я не знаю, что и сказать.

— Рассказывайте по порядку.

— Разве здесь есть какой-то порядок?! Убийство в нашем доме! Это ужас! Это такое несчастье!

— Вы сядьте и успокойтесь.

Она села и вдруг кокетливо улыбнулась:

— Вы всем так говорите?

— Как?

— «Успокойтесь».

— Нет, только неспокойным.

— Вы меня в чем-то подозреваете?

Виктор искренне вздохнул:

— Мы всех подозреваем. Такая работа. Но обвиняем только на основании фактов. Вот о них и расскажите.

— Я ничего не знаю. Я у себя в комнате была, отдыхала. Вчера столько хлопот было! Я просто лежала и читала. И слушала музыку. Алину нашла Надя. Я только услышала ее крик.

— Чей — Алины или Щукиной?

— Алины. А потом пришла Надя и сказала…

— Вы сразу вышли?

— Я… Поверьте, не помню. Нет, не сразу. Надя ко мне зашла и говорит… Не помню, но что-то она сказала. Про Алину.

— Что кричала Алина?

— Как это — что?

— Какие слова?

— Никаких. Просто пискнула — и все.

— Сколько времени прошло после этого писка и до прихода Щукиной?

— Не знаю… Я на часы не смотрела.

— У вас играла музыка. Что исполнялось, когда кричала Алина, что — когда вошла Щукина?

— Я не помню. Я читала. Музыка — так, просто… Поверьте, я привыкла, почти не слушаю.

— Сколько страниц вы успели прочитать за это время?

— Не помню! Две, три, может, пять или шесть… Я как-то не обратила внимания.

— Что читали?

— Коэльо. «Одиннадцать минут».

— Где книга?

— У меня в спальне. Принести?

— Не надо. Почему вы не вышли на крик?

— Не знаю. Не подумала, что… Что так страшно. Думала, снова какая-то глупость.

— Какая именно?

— Вы будете смеяться. — Довольно-таки испуганная, она все же немного кокетничала. Женщина до кончиков ногтей.

— Над чем?

— Разве Надя не рассказывала?

— О чем?

Ярыжская помедлила. Потом сообщила очень серьезно:

— У нас в туалете кто-то воду по ночам спускал. Однажды и днем тоже. Или как-то само спускалось. Не знаю. И Тимофеевна, и Алина говорили, будто кто-то чужой бывал в доме. Следы оставлял. Грязные. Кого-то видели в зеркале, какое-то отражение. Будто привидение. Девушку. Они все кого-то боялись.

— Кто именно — все?

— Алина, Тимофеевна, Надя.

— На это были какие-то основания?

— Поверьте, не знаю. Дом большой, еще не обжитый. Мы с мужем часто отсутствуем. Здешние бабы рассказывают какие-то легенды.

— Какие?

— Бывшие хозяева дома все погибли. Трагически. Это были страшные времена — война, революция. И потом тоже, когда техникум тут организовали, — то поджог, то эпидемия. И в Отечественную войну какие-то призраки на немцев напали. Может, не призраки — партизаны, но напугали всю округу. Слишком много тут загадок, слухи какие-то… Люди боялись работать. Когда здесь музей был.

— Но работать у вас не отказываются многие.

— Конечно, мы же хорошо платим! — Ольга развела руками. Перстни на ее пальцах, со скромным достоинством подтвердили: есть чем платить. — И социальные гарантии тоже… Все по закону!

— А почему вы именно их выбрали? Зацеп? Бабушку и внучку…

— Почему? Не знаю… То есть, я хотела, чтобы у нас работали родственницы. Помогали бы друг другу. Алина молодая, здоровая, быстрая. Красивая девушка. Постоянно на глазах у бабки была, та за ней присматривала. Со временем у нас стряпать будет их кума, мы уже договорились.

— Династия. Как в лучших домах Лондона и Парижа? — он близоруко прищурился сквозь очки.

— Почему бы и нет? И склоки меньше и воровства, когда родственники работают.

— Но, наверное, не только они к вам всей семьей приходили? Почему вы взяли именно их? Тимофеевна уже старая. Какая из нее уборщица? Едва ходит.

— Не так уж она плохо ходит! И прибирала добросовестно… Она очень интересная старуха. Рассказывала, как немцам прислуживала во время оккупации. В этом же доме.

— Вот как! Угождала оккупантам?

— И не только! Она помогла парк спасти!

Кинчев хмыкнул:

— Партизанка?

— Вы напрасно смеетесь, поверьте. Конечно, она какая с нее партизанка! Просто немцы на Рождество хотели срубить лучшие ели, ну, чтобы в доме поставить и украсить, а наши люди упросили их оставить. Дали взятки. Принесли: кто — сала, кто — курицу, кто — что мог. А Тимофеевна передавала. И ели сохранили! До сих пор стоят! Вы наш парк видели?

Ольга Владимировна чуть не встала, чтобы хоть из окна показать достопримечательности парка, но следователь остановил:

— Что же, Тимофеевна владеет немецким языком?

— Не знаю. Не спрашивала.

— Как она приняла известие о смерти внучки?

— Ужасно!.. Это было просто ужасно! У нее ноги подкосились, в буквальном смысле слова. Как вошла, увидела — так и упала. Мы сразу «Скорую» вызвали. Они на удивление быстро приехали.

— Да, я видел. Тимофеевна как-то комментировала смерть внучки?

— Комментировала? Нет. Она только закричала что-то, схватилась за сердце — и упала. Бедная женщина! Надо ей помочь с похоронами… А когда Алину будут…

— Что закричала Тимофеевна, увидев Алину мертвой?

— «Я знала, я знала, что так и будет!» — или что-то вроде этого.

— Что она знала?

Ярыжская озадаченно развела руками и отрицательно покачала головой.

— Раньше она на эту тему ничего не говорила?

— На какую тему?

— Об опасности для Алины.

— Нет. Они, конечно, боялись призраков, но не так, чтобы очень…

Кинчев рассеянно огляделся:

— А что это за дверь? — он встал и подергал ручку. — Не открывается.

Ольга Владимировна ответила беспечно:

— Это в кабинет мужа. Он ее никогда не отпирает, заходит сюда из зала, как все.

— У вас ключи есть?

— Нет. Может, у Нади есть, не знаю… А вы хотите открыть? Давайте лучше через зал пройдем.

Но следователь не спешил покидать уютную библиотеку.

— Позже. А супруг ваш где?

— По делам поехал в столицу. Вчера еще.

— Когда планирует вернуться?

— Собирался вообще-то завтра…

— Вы ему уже сообщили об убийстве?

— Да, только что. Он так расстроился!

Кинчев приоткрыл балконную дверь, небрежно скользнул взглядом через стекло и пошел к винтовой лесенке. Осмотрел ее кованую металлическую оградку.

— Узор в стиле модерн, — сказала Ярыжская.

— Вы ее меняли? Во время ремонта?

— Нет. Зачем? Она прекрасно сохранилась. Заменили только деревянные части — ступени и перила.

— Да, вижу, новенькие, — следователь без почтения затопал вверх по сияющим новизной ступенькам. Он уже заметил, что все в доме ходят исключительно в тапочках, и его грубые теплые ботинки не соответствуют музейной изысканности обстановки.

Ольга Владимировна последовала за ним.

Тесная башенка оказалась очень светлой и уютной: огромные окна, свисающая с кашпо зелень, посредине — круглый стол и легкие изогнутые стулья. На один из них и уселся Кинчев. Ярыжская примостилась напротив.

— Часто тут время проводите?

— Поверьте, некогда. Пару раз чай пили на закате.

— Чем вы заняты?

— Домом, конечно. Этот ремонт потребовал не только материальных затрат, но и… Поверьте, столько нервов ушло! У нас тут киевский дизайнер работал, светило в области реставрации, самый лучший. Может, слышали — Буруковский? Нет? Он вот-вот опять приехать должен. У него такие требования к материалам! И к качеству! Я, говорит, халтуры не потерплю, у меня — имя! Сам все проверял, в каждую щель… Кирилл весь в своих делах, а ремонт был на мне. Сначала нам попались такие халтурщики! Потом Валентин с Запада бригаду привез.

— Валентин?

— Ну да, наш дизайнер, Буруковский.

— Мне показалось, что рабочие — местные.

— Конечно! Та бригада все закончила и уехала. А паркет на первом этаже заканчивают местные. Тоже неплохие мастера… Ну, и еще в тех спальнях узор попроще. Да, уж там совсем немного осталось. Господи, как я устала от этого ремонта! Все уговариваю мужа поехать отдохнуть…

— Почему вы решили обосноваться именно тут, в Барвинковцах? Вы же недавно тут живете, правда?

— Муж приобрел завод. И собирается расширить производство… Перспективы неплохие… Минеральные воды, они прямо под ногами текут, надо же осваивать. Это здоровье людей! — Ольга Владимировна красивым дирижерским жестом подчеркнула это утверждение. — Ну и… экология тут неплохая… и места красивые.

— Да, красивые… — Кинчев встал и посмотрел в окно. — Ограда вокруг вашего сада — тоже старинная?

— Местами — да, а кое-где сделали заново по образцу. Только это не сад, а парк. Тут почти нет фруктовых деревьев.

— Вижу. Елки. А гараж?

— Что?

— Гараж — новый построили?

— Нет. При музее там сарай был.

— Очень неплохой сарай.

— Раньше в нем и сарай, и конюшня были. Он очень большой.

— То есть там легко можно спрятаться?

— Вы меня пугаете!

Кинчев улыбнулся:

— Чем?

— Кто-то прячется в гараже…

— Я такого не говорил.

— Ну, может спрятаться.

— Вы часто там бываете?

— Вообще-то — да. Выезжаю почти каждый день.

— Вы сами запираете?

Она растерялась:

— Ну, иногда не запираю. Днем. Если приехала — и скоро снова поеду. Территория охраняется. И дворник поблизости. Он тоже, когда здесь прибирает, открывает. Там у него эти… всякие… инвентарь.

— Он и ночует здесь?

— Нет, никогда. У нас — восьмичасовой рабочий день. И по два выходных. Люди, конечно, иногда сверхурочно работают, но это оплачивается дополнительно.

— Кто работает сверхурочно?

— Надя Щукина. И та бригада работала, которые раньше…

— Так-так… та-а-ак… — Следователь спустился назад в библиотеку, к высоким мощным шкафам и мягкой мебели. — У Алины Зацепы были враги? Ей кто-то угрожал?

Ярыжская снова развела руками:

— Мне она ничего не говорила. Но чего-то боялась.

— Призраков?

— Мне кажется, не только.

— Из чего это было видно?

— Не знаю. Смотрела так.

— Может, она боялась вас.

— Меня?! С чего бы это?

— Ну, вы — хозяйка, боялась не угодить.

— Поверьте, я бы это заметила. Спросите у Нади, я кого-то хоть раз обругала? Не в моих правилах запугивать людей.

— Неужели она призналась бы, даже если и так? — оба понимающе улыбнулись. — Скажите лучше, как можно попасть в особняк незамеченным? Через задний ход, через парадное?

— Да как угодно! Ну… Черный ход всегда заперт.

— Который?

— Оба. Но почему именно через дверь? Поверьте, если кто-то захочет, он и в окно влезет, и через балкон. Разве нет? Я говорила мужу, что надо поставить решетки. Хотя бы на окна первого этажа. Но дизайнер отговорил, это нарушит восприятие ансамбля. Думаем провести сигнализацию.

— Значит, вы не чувствуете себя в безопасности?

— Поэтому мы и платим охране. Со временем будет больше прислуги, может, и порядка будет больше. Будут следить. Для собственной же безопасности.

— Ну, от всего не убережешься…

Она испуганно захлопала длинными черными ресницами, густыми и пушистыми. Тушь, конечно, французская, от лучшего производителя. Следователь многозначительно улыбнулся:

— Я смотрю: эти огромные шкафы на тонких ножках стоят. Ножки давно меняли? Ненадежные они на вид.

— Мебель тут вся старая. Боюсь, что и правда… — повела взглядом вниз.

— Вот видите. Неосторожно заденете — свалится, костей не соберешь.

— Да?

— В прошлом году шкаф куда меньшего размера упал на учительницу Великоторжицкой школы и убил насмерть. Потом распорядились во всех школах шкафы к стенам прикрутить. Я был в комиссии по проверке техники безопасности.

— Да, вы правы. Я скажу мужу… А лучше — Валентину. Пусть подумают. Не все же мне одной…

— А вам не приходило в голову, что кто-то охотится не на прислугу, а на вас?

— Что?! На меня?.. — черноглазое кокетство сменилось настоящим испугом.

— Не обязательно. Ваш супруг занимается бизнесом, конечно, имеет врагов.

— Для чего же тогда убивать Алинку?

— Испугать. Предупредить. Уничтожить нежелательного свидетеля.

— Вы хотите сказать, что у нас киллер по комнатам бродит, как у себя дома? Кто-то из охранников с ним в сговоре? — Ольга Владимировна вдруг раскраснелась. — Тогда здесь и сейчас опасно находиться?

Кинчев удовлетворенно встал:

— Я ничего не хочу сказать. У меня для этого нет никаких оснований. Но думать надо и над такой версией. Чтобы вскоре здесь не появились новые трупы. С охранником я поговорю внизу. И потом еще раз осмотрю дом.

И ушел. Попрощался лишь небрежным кивком.

Плюгавый очкарик, противный, как ежик.

Оставил роскошную женщину в кресле наедине с ее страхами. Взволнованную, сбитую с толку, оробевшую. Окутанную туманной кисеей неуверенности.

Колючий мужик.

Отвратительный.

 

Косвенные свидетели

А Кинчев тем временем уже спустился на первый этаж дома Ярыжских и заглянул в так называемый домашний кинотеатр, где его помощник, студент-практикант Миша Шерман, старательно записывал показания сидевших тут же ремонтников. Трое рабочих обескураженно молчали, ожидая конца писательских трудов помощника следователя и момента, когда они, расписавшись, смогут вернуться к работе. Их одежда — старые джинсы, потрепанные спортивные шаровары, растянутые свитера и байковая клетчатая рубашка на одном — вносила диссонанс в причудливо-современный интерьер роскошного зала. Все трое одинаково держали руки на коленях. Один, здоровенный лысый мужчина, производил впечатление бригадира и сидел посередине дивана. Справа от него примостился пожилой седой усач с худым лицом и редкими серыми волосами, слева — чернявый молодой человек.

— Виктор Андреевич, заканчиваю последний протокол, — старательный Миша попытался встать, но Кинчев не настаивал на соблюдении субординации:

— Сиди, пиши. Ну, как тебе?

Наивно-ясноглазый студент Шерман только восхищенно покрутил головой. Шел второй день его первой практики — и сразу убийство. Да еще в таком доме! Он даже мгновенно похудел от всепоглощающего чувства ответственности.

Два уютных кожаных дивана стояли боком к экрану огромного телевизора. Между ними — два глубоких кресла, таких же светлокожих, перед которыми разместился низкий стол, занятый сейчас бумагами практиканта. Вся эта мебель располагалась буквой «П», между ножками которой гордо раскинулся суперсовременный, но в данный момент мертвый экран. Виктор присел на диван напротив ремонтников и равнодушно обратился к свидетелям:

— Что вы тут интересного рассказали?

— Да вот… — развел руками самый молодой, черноволосый, с явно неславянской наружностью. — Мы как раз работали. И никуда из спальни той не выходили. Пока Надежда Карповна не позвала. Сюда. Тут мы и про вот это… про девушку узнали… что ее… убили, короче.

— С утра работаете?

— Да, — молодой был явно наиболее речистым из бригады.

— Во сколько начали работу?

— С восьми, как обычно.

— А материалы откуда носите?

— Они лежат там же, под стеной. Короче, приготовлены уже.

— И в коридоре, — добавил старший, не по возрасту — по должности, плотный лысый человек, который сидел между товарищами. Все трое поглядывали то вверх, на высокий зеркальный потолок, то вниз — на толстый оранжево-желтый ковер. Высокие металлические подставки, выстроившиеся параллельно стенам, как колонны, венчались наверху белыми плафонами и напоминали торшеры-переростки.

— И что же, даже в туалет никто не выходил?

— А чего туда выходить? — опять перехватил инициативу молодой чернявый. — Тут при каждой спальне — свой туалет. И ванная.

— И не курил никто?

— Да некурящие мы, — с гордостью заявил старший. — Тимур вот недавно тоже бросил, жена беременная, зачем ее-то травить? Ну, и ребенка будущего тоже…

Черноглазый Тимур подтвердил:

— Бросил. Три месяца уже не курю. Да и хозяйка тут настрого приказала, чтоб в помещении дымом не воняло.

Кинчев вспомнил про табачный запах в хозяйской спальне:

— А сама она не курит?

— Курит, — ответил старший.

— Дак ей можно, на то она и хозяйка… Да и запаха дыма тут почти не наблюдается. Так, редко когда…

— Из прихожей сюда запах походит?

— Да вот, вроде как через окно, с улицы. Она на балконе любит курить. На свежем воздухе, короче.

— Значит, вы никуда не выходили и подозрительного ничего не видели, не слышали?

— Работали мы…

Немолодой узколицый мужчина, до сих пор молчавший, вдруг признался:

— Видели, как девушку уносили… Короче, труп ее.

— Ну — и?

— Так на ней один только тапок был!

Кинчев поднял вверх указательный палец:

— Вот это и есть настоящая наблюдательность! Миша, не забудь в протоколе отразить! Вас как зовут, товарищ?

— Это… Батрак, Павел Петрович.

— Спасибо, Павел Петрович. Вот такие внимательные люди, как вы, всегда помогают следствию.

Молодой черноглазый рабочий тоже не захотел оставаться в стороне и выпалил:

— Утром маленький грузовичок приезжал. Из магазина…

— И что?

— Ну, приехал и уехал…

— Когда примерно?

— Ну, часов в десять-одиннадцать…

— Обедать будете? — вошла в кинозал угрюмая Надя Щукина. — Темнеет уже, а с утра никто и не ел.

— А следственные органы тоже покормите? — весело спросил Кинчев.

— Конечно, я на всех приготовила.

— Идемте, товарищ Шерман. Протокол потом оформишь.

Все они гуськом двинулись за Щукиной на кухню, где в центре, за большим столом, уже сидели помощник следователя Коля Власенко и охранник Николай Гапченко. Оба молча хлебали борщ.

— Приятного аппетита! — приветливо пожелал Кинчев.

— Спасибо, — хмуро ответил охранник. Власенко только промычал что-то невыразительное.

— Протокол готов? — обратился Виктор прямо к нему.

— Угу.

— Можно взглянуть?

Коля неохотно оторвался от борща и достал из портфеля пару исписанных листков. Кинчев сразу стал читать, приподняв очки на лоб. Надя Щукина поставила перед ним тарелку, от которой шел аппетитный аромат, ложку, салфетку, но он долго еще не отрывался от протокола и отложил его, когда получившие свои порции после него ремонтники уже во всю орудовали ложками. Попробовал борщ и спросил у охранника:

— Вас всегда так вкусно кормят?

— Что? — не понял тот. Он быстро глотнул и чуть не поперхнулся. И пролил несколько капель на черную форменную тужурку.

— Вы ежедневно получаете на работе горячее питание? — перефразировал следователь.

— Да, — охранник Гапченко снова глотнул, словно через силу.

— Иногда и в необеденное время кофейку удается попить?

Охранник молча уставился на него, а ответил явно повеселевший от борща Тимур:

— Да, бывает. Надежда Карповна никогда не откажет. И хозяйка не возражает. Вы не думайте, тут все по-людски.

— Коля, может, и нам с тобой сюда в охрану устроиться? — усмехнулся Кинчев, взглянувши на помощника. — Платят же тут неплохо? Да?

Работники Ярыжских изобразили на лицах неопределенное выражение: ничего, мол, особенного. Охранник Гапченко низко склонился над тарелкой.

— Коммерческая тайна, — констатировал следователь. — Значит, Николай, надо подавать заявления. Не прогадаем.

Власенко старательно пережевал большой кусок мяса из плова, поданного на второе, и ответил:

— Не, территория большая, трудно уследить.

— Вы тоже так думаете? — спросил следователь у Гапченко.

— Про что?

— Что территория большая.

— Какая территория?

— Которую вы охраняете.

Николай задумался:

— Ну… Не то, чтоб она большая… Но неудобная очень. Деревья, кусты… Легко спрятаться. И гараж огромный. В парке — старая беседка… пока все обойдешь…

— То есть, тут не один человек охранять должен.

— Да. Вот это вы правильно… Тут один не уследит.

— А Ярыжскому вы об этом говорили?

— Да, Игорь Федорович вроде говорил.

— Игорь Федорович — это ваш бригадир? — уточнил Кинчев.

— Да.

— Так что же он говорил?

— Ну, это… Что собак бы неплохо завести.

— И что хозяева ответили?

— Не знаю. Вроде, не хотели…

— Почему?

— Откуда ж я знаю?

— Дежурите по очереди, по одному?

— Да. Но иногда и вдвоем, ночью. Как Афанасьев скажет, Игорь Федорович. Или хозяева. Только сейчас Панчук ногу сломал, так мы пока по одному и ночью. Пока выздоровеет.

— Вас когда сменят?

— В восемь вечера.

— Значит, походим вместе по территории, — Кинчев наконец-то начал есть. Борщ еще не остыл, и он приязненно посмотрел на Щукину, несуетливо, но энергично разливавшую в большие красивые чашки горячий компот.

— Тогда я это… Пойду уже, если вы не возражаете…

Ни Кинчев, ни его помощники не возражали, и охранник Гапченко торопливо запихнул в рот остатки плова, сам отнес тарелку в мойку, стоя возле плиты, быстро выпил компот, и вышел из кухни.

— Нервничает молодой человек, — сказал следователь, ни к кому в отдельности не обращаясь. — Прямо взвинченный какой-то.

Ставя перед ним плов и компот, Надя Щукина ответила:

— Все мы сегодня нервничаем. Такой день тяжелый, столько переживаний…

Забрала пустую тарелку и добавила:

— Очень Алину жалко. Все ее любили… И вот так…

 

Нервный охранник

Кинчев пригласил и Мишу Шермана осмотреть парк:

— Пошли, студент, подышишь воздухом провинции. Исключительно полезный, я бы даже сказал — целебный воздух. Это тебе не столица с ее смогами.

— Да, экологическая обстановка тут неплохая, особенно ощущается отсутствие выхлопных газов.

Они оделись и вышли из особняка через главный вход.

— Темное дело, шеф! — Миша явно решил подражать героям американских триллеров. Но и Кинчев не с дерева слез. В ответ он также блеснул знанием новинок киноискусства:

— Темное — не темное, а разгребать нам, — он даже довольно талантливо изобразил на лице хмурое выражение типичного голливудского шерифа. Так они спустились с невысокого крыльца и направились к сторожке — небольшому кирпичному строению возле приветливо распахнутых ажурных ворот. От дома до них было не меньше пятидесяти метров.

— Жалко, что не я этого охранника допрашивал, — сквозь зубы процедил Миша, и Кинчев ласково спросил:

— Почему?

— Чует моя душа: он это. Девушку замочил.

— А как насчет улик?

— Боится он.

— Естественно. Он же должен был охранять. Дом и все в нем. Но прошляпил. А еще для убийства неплохо бы иметь мотив.

— Да сколько угодно!

— Например?

— Ревность! Месть! И… э-э-э… Она могла стать свидетелем преступления.

— Какого? Никаких заслуживающих внимания преступлений в радиусе пятидесяти километров не зафиксировано. Разве что кража копеечного стола, скорее всего каким-нибудь подвыпившим соседом.

— Да, это конечно… Но что-то же должно… А что в протоколе?

— Да все там нормально. Сидел в сторожке. Обходил территорию, — Кинчев закурил, Миша тоже полез в карман за сигаретами.

— А давайте тут засаду устроим.

— Это зачем же, пхе-пхе?

— Преступника иногда тянет на место преступления.

— Да, и, возвращаясь, он не забывает прицепить на грудь специальный значок, берегитесь, мол, люди добрые, и смотри, милиция, это я и есть, тот самый, кого вы ищите.

— Смеетесь надо мной?

— Конечно. Людей у нас на засады нет.

— А давайте — я.

— А ты сегодня выспишься и завтра отправишься на улицу 50-летия СССР, дом двенадцать. И расследуешь там дело о пропаже со двора возле оного дома самодельного стола с металлической столешницей. О которой пропаже сегодня утром подала заявление гражданка Цокотюха.

— Ну вот…

— Не «вот», а «будет исполнено». Это дело по важности ничуть не хуже других. Боюсь, что там теневой бизнес замешан. О незаконном сборе металлолома. И его подпольных приемщиках. И искать надо по горячим следам. И при этом очень осторожно, там крутые хлопчики работают, они для спасения своего бизнеса ни перед чем не остановятся, — Кинчев, продолжая курить, открыл дверь в сторожку.

Охранник Николай Гапченко уютно сидел, сняв по-домашнему куртку, и читал «Факты». Увидев сотрудников следственных органов, он так вздрогнул, что порвал газету. Резко повернулся.

— Я это… Я тут немного… Вот… — промямлил он растерянно.

Кинчев молча изучал внутреннее убранство помещения, вертя в разные стороны массивную оправу с толстыми стеклами и не забывая время от времени добросовестно затягиваться табачным дымом. Миша Шерман все это старательно копировал, но отсутствие очков лишало его необходимой солидности.

В сторожке, кроме стола, имелись два стула, доисторическая железная вешалка с крючками из толстой проволоки, полочка для ключей и часы-будильник на батарейках. На подоконнике — кассетный магнитофон с обломанными ручками и неаккуратная стопка кассет, некоторые без футляров. С потолка свисала обычная лампочка, пол был дощатый, покрашенный обычной коричневой краской, а на свежепобеленных стенах красовались новый календарь-плакат с Андреем Шевченко, лихо бьющим по мячу, и красочные рекламы минеральных вод и шоколада. Сидя спиной к выходу, охранник мог видеть из окна и дорогу — прямо перед собой, и высокую старинную ограду — справа и слева.

Гапченко встал и потянулся за курткой:

— Я… покажу вам… это… территорию.

— Мы не спешим, — загадочно ответил Кинчев и снова сделал паузу.

Гапченко скомкал газету и бросил в помятое оцинкованное ведро, скромно заменявшее корзинку для мусора и запрятанное в дальнем углу за столом. У Миши Шермана загорелись глаза. Следователь спросил будничным тоном:

— Обзор отсюда неплохой, да?

Гапченко сглотнул и ответил довольно внятно:

— Да вот окна… На три стороны. А дверь, она в сторону дома. И это… стекла помыли недавно. Эта… Алина и мыла. Чтоб видно, значит, было.

— Вы с Алиной дружили?

— Ну, не так, чтобы очень… Но и не ссорились… Никогда. У нас хорошие отношения… были.

— Вы встречались с покойной Алиной Зацепой помимо служебных отношений?

— Нет! То есть… Мы, конечно, встречались… Ну, там с компанией… И так…

— Имели с ней близость? — разговор с нервным охранником начал доставлять следователю видимое невооруженным Мишиным глазом удовольствие.

— Ну, это… Нет. Нет. Ну… Короче, нет…

— Сексуальные отношения с покойной отрицаете?

— Да.

— А с другими охранниками у нее что-то было?

— У них и спросите.

Кинчев бросил окурок в ведро с газетами.

Сел на стул, приставленный спинкой к стене. Хмуро сказал:

— Вы, гражданин Гапченко, не выкручивайтесь, а отвечайте на вопросы. Убита девушка, а вы — среди подозреваемых.

— Я не убивал! — испуганно возмутился Николай. — Я уже говорил вашему… Этому… следователю.

— Конечно. Но алиби у вас нет.

— Я по территории ходил! Меня дворник видел! И тут сидел. Тоже. Машину пропустил. С продуктами. И выпустил… Вот… Шофер тоже может подтвердить.

Кинчев пропустил этот монолог мимо ушей и настойчиво повторил:

— С кем из охранников еще встречалась Алина?

— Не знаю. Димка за ней… это… бегал. Но она не хотела… Только смеялась.

— Димка — это Дмитрий Дука, ваш сменщик?

— Да. Точно. Только он дома сегодня. Придет в восемь. И это… опаздывать любит.

— А вы?

— Что?

— Любите опаздывать? Или всегда приходите только вовремя?

Гапченко искренне задумался. Почесал волосы под шапочкой с козырьком. И честно ответил:

— Не знаю. Я вообще-то стараюсь так… Чтобы не очень. И вообще…

— Ну, ладно, — Кинчев встал, — пошли, посмотрим территорию, пока окончательно не стемнело…

Гапченко натянул куртку с белой надписью на спине «Охрана» и сразу приобрел более значительный и уверенный вид.

 

Хвойный парк. Серия кадров

Историю дальнейших похождений следователя, практиканта и охранника по парку мы заменим серией «моментальных снимков», которые дадут нам возможность быстро ознакомиться с результатами осмотра.

Итак, кадр первый. Голубые ели становятся темно-серыми, между их густыми ветвями сгущается таинственная тьма. Гапченко ведет гостей по расчищенным и покрытым многочисленными следами дорожкам. Большинство следов принадлежат самому Николаю, чего он не отрицает, делая упор при этом на свое постоянное присутствие в парке. И, естественно, отсутствие на месте преступления. Кинчев крутит головой во все стороны, смотрит вниз и вверх, на недавно покрытую зеленой керамической черепицей крышу. Ощупывает серо-серебристые водосточные трубы. Миша Шерман шепчет, радостно округляя глаза:

— Запросто по ним на второй этаж подняться можно! И деревья слишком близко к стене стоят!

Начинает темнеть. Все торопятся.

Кадр второй. Практикант Шерман замечает что-то на ветке ели, под балконом, снимает, показывает старшему следователю. Это окурок дамской сигареты — длинной и тонкой. Миша берет ее на память — как первое найденное им вещественное доказательство. Кинчев недоволен и торопит Шермана и Гапченко.

Кадр третий. В просторном помещении, примыкающем к гаражу и скромно именуемом сараем садовника, сам дворник-садовник Саломатин Рихард Виленович, вручает Кинчеву собственноручно написанный протокол с ответами на вопросы следователя. Тот восхищен: текст логичный и грамотный, хотя и неинформативный в смысле прояснения обстоятельств дела.

Еще более восхищает его сам дворник. Глухой от рождения, он не остался немым, научился читать по губам собеседника и довольно внятно отвечает на вопросы. Невысокий, плотный, весь какой-то квадратный, с большой головой умного доброго слоника. Он с большой охотой показывает пришедшей в сарай делегации изобретенный им снегоуборочный агрегат и усовершенствованный рыхлитель для почвы. Демонстрирует фотографии им же выведенных новых сортов астр. С немного преувеличенной жестикуляцией сообщает, что дома мог бы показать и рационализаторские свидетельства, и дипломы. С ненасытной энергией человека, лишенного непосредственного общения с окружающими, он готов рассказать о чем угодно, правда речь его трудно понять, говорит Рихард Виленович, словно с полным ртом, но старательным слушателям удается уяснить, что отец Саломатина — стопроцентный русский, с Поволжья, а мать — стопроцентная немка, из тех, что уже триста лет живут на юге Украины. Он даже говорит что-то по-немецки, но Кинчев со товарищи, увы, не имеют достаточных познаний в языках, чтобы понять его высказывания.

Сарай изобилует инвентарем и садовыми приспособлениями: горшками для рассады, тепличной пленкой и деревянными рейками.

Саломатин с горечью тягуче рассказывает, как он несколько лет облагораживал местность вокруг Барвинковского Дворца культуры. Бюджет денег в достаточном количестве не выделял, прохожие топтались по клумбам, бросали мусор.

Кадр четвертый. Гапченко маячит в отдалении, делая вид, что совершает обход территории. Кинчев и Шерман стоят за особняком, пытаясь в постепенно сгущающейся тьме рассмотреть что-то на невыразительной ксерокопии, сделанной с черновика плана обустройства парка. Сверху рисунков столичного дизайнера садовник Саломатин разноцветными ручками подорисовывал массу новых деталей. Сам стоит рядом и жестом полководца показывает, где будет ручеек.

— Небольшой, с пленочным дном, — старательно мямлит он, — много воды не надо, а то смоет гальку. И декор нарушит.

Умненькие глазки маленького слоника вдохновенно сияют.

Следователи удивленно переговариваются:

— Ух ты, тут бассейн маленький! Близковато…

— Это чтобы дом отражался, видишь: приписка.

— А это что?

— Скульптуры, наверное.

— Да, неплохо.

— Что ж ты хочешь — дизайн.

Кадр пятый. Кинчев исследует изгородь. Она производит впечатление надежной и неприступной: каменный цоколь — до бедер человеку среднего роста — и почти двухметровые чугунные копья, острые наверху, переплетенные между собой строгой геометрической ковкой. Миша пытается пролезть между прутьями и убеждается, что взрослому это не удастся, даже самому худенькому.

Садовник издалека показывает запертую калитку, дорожки к которой давно не расчищались, за ненадобностью, снег поблизости испещрен следами птиц. Лицо Рихарда Виленовича напряжено, словно он прислушивается к чему-то, выражение глубоко сидящих глаз трудно уловить.

Кадр шестой. Миша Шерман прячется за высокими мусорными баками, и следователь убеждается, что его оттуда совершенно не видно. Охранник все так же время от времени появляется неподалеку. За углом говорит с кем-то по телефону. В связи с наступившей тьмой водит вокруг себя ярким лучом фонарика.

Кадр седьмой. Дворник Саломатин молча сопровождает следователей в гараж. Это тот же сарай, в котором разместился его инвентарь, только отделенный внутренней стеной и с отдельным въездом.

В гараже спокойно могут разместиться четыре машины, но в данный момент стоит только одна — серебристый «Ланос» Ярыжской. Металлические ворота не заперты, в них имеется небольшая удобная дверь.

Кинчев заглядывает во все углы, Шерман не только заглядывает, но и принюхивается. Однако и здесь они не находят ничего подозрительного.

Кадр восьмой. Представители следствия пытаются проникнуть в сарай и с третьей стороны… Широкая, с двумя створками и очень высокая дверь заперта. У дворника-садовника ключей нет, и его с миром отпускают. Виктор Андреевич включает крошечный фонарик. Обводит круглым лучиком дверь. Нетронутый снег подле нее свидетельствует о том, что нога человеческая не ступала здесь уже довольно давно. Кинчев в задумчивости разгребает его ногой. В кружочке света мелькает смятая белая трубочка — бумажная гильза от длинной дамской сигареты.

Кадр девятый. Несмотря на сгустившуюся тьму, голыми руками следователи старательно исследуют снег возле закрытой двери в сарайчик. Обнаруживают еще три таких же изысканных окурка. И четыре — от обычных недорогих сигарет.

— Курили двое! — делает вывод Шерман. — И долго стояли они тут вдвоем! Хм, за гаражом… Интересно, о чем могли разговаривать?

— А может, приходили сюда неоднократно. Или поджидали друг друга для встречи. Или еще вариант — отсюда открывается красивый или интересный вид на что-то, и разные люди, независимо друг от друга в разное время проводили тут… некоторое время.

— Будем эти окурки в протокол осмотра заносить?

— Если тебе не лень, то пиши. Не думаю, что это поможет.

— Почему?

— Интуиция подсказывает.

Практикант вздыхает и кивает головой.

Оба здесь же задумчиво выкуривают по сигаретке. Окурки летят в только что исследованный ими разрыхленный снег.

И наконец, кадр десятый, заключительный. Распрощавшись с тихоней-дворником, который как раз запирает в это время свой сарай, следователи возвращаются к дому.

Миша Шерман восхищенно говорит:

— Запутанное дело!

— Как обычно, — устало отзывается Кинчев. — Ты, Михаил, двигай уже домой, а я еще разок по дому пройдусь.

— Да я бы тоже… — начинает студент просительно, но Виктор быстро перебивает:

— Иди-иди, раз начальство отпускает. И завтра утром в контору чтоб без опозданий!

— Есть! — радостно козыряет Шерман.

 

Дом-музей. И дольше века длится день…

Войдя в дом через кухню, Кинчев сразу же сбросил свое короткое пальто на стул. Надя заперла уличную дверь на замок.

— Вы всегда так делаете?

— Что?

— Дверь.

— Нет, когда светло — не запираю.

— А в момент смерти Алины Зацепы?

Она коротко, но довольно громко вздохнула:

— С утра не закрывала.

Кухня уже тонула в вечерней полумгле, и экономка включила свет. Зажглись один за другим три матовых плафона. Мощный свет достиг каждого уголка. Щукина плотно закрыла на всех окнах жалюзи с белыми горизонтальными ламелями. А следователь по-хозяйски осмотрел новую нарядную технику: стиральную машину, посудомоечную, многофункциональный кухонный комбайн, две плиты, две микроволновки.

— У вас и дома что-то похожее есть?

— Нет, конечно. Я здесь научилась этим добром пользоваться. Очень удобно. И время экономит. Мечта каждой хозяйки.

Виктор принюхался к невообразимой смеси запахов, ароматно витавших вокруг многочисленных ярких баночек со специями, соусами, кафе, чаем и другой бакалеей с красивыми этикетками, достал из-за огромной кастрюли пачку тоненьких разноцветных журналов. «Верена» — для тех, кто вяжет.

— Чьи это?

— Мои, — Надежда Карповна растерялась, как уличенная в краже школьница. — Это подруга дала посмотреть. Я люблю вязать, когда время есть.

Кинчев перешел к шкафам:

— Столовое серебро?

Надя вымученно улыбнулась:

— Серебра нет. Есть мельхиор и хороший фарфор. Но почти вся посуда — в столовой. Здесь немного, самая необходимая, только на первый случай.

— И дверей, значит, в кухне — три. На улицу, в столовую, и в коридор…

— Он не совсем коридор, слишком широкий. Зеркальный зал.

— Да, я помню. Так-так-так… — Кинчев потер руки. — Давайте-ка еще разок по комнатам пройдемся. Не спеша, — и двинулся в столовую. Надя — за ним. И первым делом включила свет.

Четыре хрустальные люстры засверкали подвесками. Им ответило праздничное сияние скатерти и белых стульев. Солидно отозвались бликами сервизы и бокалы из нескольких высоких сервантов. Сработанных под старину, но явно модных. Между ними скромно поместились серовато-серебристый музыкальный центр и камин, облицованный светлыми изразцами. Кинчев просунул руку между прутьями кованой решетки:

— Старинный… Зажигаете иногда?

— Нет. Никогда еще не зажигали.

— Почему?

— Не знаю. Не было нужды. Хозяева в спешке. Дела, ремонт.

— Они тут обедают?

— Редко, только с гостями.

— А где едят?

— Ольга Владимировна любит у себя в спальне. А Кирилл Иванович — где придется. И в кабинете, и в библиотеке. Чаще — в кинозале.

— Кино, значит, любит?

Щукина пожала плечами:

— Смотрит. Отдыхает у телевизора.

— А в гостях кто тут бывал? — следователь спрашивал, не глядя на Щукину. Рассматривал гобелены, висевшие в простенках между окнами. Всадники, битвы, средневековые замки. Ткань — новехонькая, он ощупал ее с видом знатока.

— Они тут обычно с архитектором обедают. С Буруковским, из Киева. Пару раз были деловые партнеры Кирилла Ивановича, один из них ночевал тут, в маленькой спальне.

— Давно это было?

— Полторы недели назад.

— Это Полтавская битва? — он усмехнулся одним ртом, открыто и беззастенчиво показав при этом деформированные зубы. Надя ответила заученной улыбкой:

— Не знаю, скорее всего — нет. Гобелены импортные, немецкие, кажется.

— Динь-дон-динь-дон-динь-дон!.. Динь-динь-динь-динь… — пропели из дальнего угла высокие напольные часы, старинные, с маятником и гирьками за толстым стеклом. Кинчев подошел к ним — гораздо выше человека среднего роста, каким он был. Простые прямоугольно-квадратные формы и неглубокая затейливая резьба.

— Такое только в музеях увидишь…

— Тут и был музей. А эти часы… Их недавно из мастерской вернули, долго реставрировали. Статусная вещь!

— Угу-угу… А уборщицу, значит, как раз над столовой нашли?

— Да, — сразу погрустнела Надя.

— Идемте дальше, — Кинчев вышел через другую дверь в просторный коридор, который Щукина называла Зеркальным залом. — Н-да-а… Толщина стен — впечатляет. — Он прикинул руками: — Почти метровые… Однако ж, и строили раньше… Так, значит, отсюда все дороги расходятся?

— Можно сказать и так…

— Напомните, какая — куда.

— Справа — лестница на второй этаж.

— Других путей наверх нет? — следователь скользил взглядом по зеркалам в массивных позолоченных рамах, по одинаковым кушеточкам без спинок, но с красиво выгнутыми подлокотниками. На одной лежала черная книжка, на другой — шарф и перчатки красного цвета. Верхний свет был потушен, однако на стенах висело до десятка фонариков-бра, и все они горели.

— Есть. За кинозалом есть комнатка, совершенно пустая. Из нее — лестница наверх. И выход есть во двор. Только она всегда закрыта, эта дверь. И ключ — только у хозяина.

— Вам не доверяют?

Надежда Карповна поджала губы:

— Это не мое дело. Он иногда приезжает поздно, к заднему крылечку. Сразу поднимается в свой кабинет. Никого не тревожит.

— С улицы хорошо виден был витраж…

— Да, вечером он виден с улицы. А днем лучше смотреть отсюда.

Один витраж украшал дальнюю стену Зеркального зала, второй неясно виднелся за лестницей.

— Рассказывайте дальше.

— Тут прихожая и вход в комнаты для гостей.

Они прошли между двумя мраморными лестничными маршами. Перед входной дверью интимно светились зеленовато-желтые бра с бронзовыми инкрустациями. Под их приглушенными лучиками вечером выглядели более домашними и пустой деревянный шкаф-вешалка, и развесистый фикус, и пузатенький столик со смешным телефоном, казавшимся бутафорским — в стиле начала ХХ века, с длинными шнурами и выпирающим диском. Рядом лежали простенькая шариковая ручка и пачка чистых бледно-зеленых стикеров. Днем свет падал сбоку и сверху, тогда все выглядело торжественнее и внушительнее.

— Вы замечали, дом внутри кажется больше, чем снаружи?

— Да, — отозвалась экономка из-за плеча, — замечала. Вокруг высокие старые деревья, поэтому снаружи он и выглядит маленьким. В сравнении…

— И это при том, что стены толстые, уменьшают метраж…

— Да. Тут входы в комнаты для гостей, желтую и голубую. Они занимают пристройки с двух сторон от главного входа.

— Это какая? — Кинчев попытался открыть дверь справа, но ручка вниз шла, а дверь не открывалась.

— Это голубая, — Щукина достала из кармана связку ключей и вставила один в замочную скважину под ручкой. — Сейчас вы сами увидите. Сейчас тут никто не живет, и мы не открываем. И не убираем пока.

Однако просторный холл с диваном, креслами, низким столиком и шкафом не выглядели заброшенными и неубранными. Стены и впрямь были голубыми, а оббивка мебели — синей. Следователь прошел дальше, в комнату, отделанную в такой же цветовой гамме, с двуспальной кроватью посередине.

— Мебельные гарнитуры все отечественные, от одной фирмы, но с разной отделкой, — пояснила Надежда, словно заполняя затянувшуюся паузу.

— Вижу. Знакомая фабрика. Две недели назад такие горели на складе мебельного магазина, пришлось разбираться. Слышали про пожар?

— Да, конечно. Алина и Тимофеевна говорили. Это не далеко от их дома… И вот…

Щукина всхлипнула, но следователь не собирался терять время и позволять ей расслабляться в сантиментах и сурово припечатал:

— Нарушение правил пожарной безопасности! Грузчики привыкли курить в помещении. И вот результат: убыток на девяносто четыре тысячи. А тут кто-нибудь уже останавливался? — Виктор приоткрыл дверь в ванную.

— Пока никто. На прошлой неделе только пол закончили и мебель расставили.

Оба посмотрели на пол.

— Удачный узор, — похвалил Кинчев.

— Ну, не самый лучший… — заскромничала Щукина, словно обсуждали ее собственную работу. — Тут паркет модульный, его проще накладывать. А вот в столовой и наверху — художественный, мозаичный.

— Не заметил разницы.

— В мозаичном каждую плашку вручную кладут, важно точно состыковать все блоки. Это очень трудно. А модули склеивают на заводе, а здесь просто подгоняют друг к другу.

— Отлично, — Кинчев осмотрел ванную, потрогал мелкую сине-бело-черную мозаику кафеля, вымыл руки.

— Тут всюду такие краны?

— Что? А, однорукие! То есть, простите, однорычажные. Да, Ольга Владимировна признает только такие. Очень удобно.

— Да, очень. Ждете гостей? — он кивнул на расставленные по полочкам шампуни и другие галантерейные товары, разнообразие и количество которых сделали бы честь Барвинковским киоскам.

— Пока нет. Но хозяева часто бывают за границей, хотят, чтобы все соответствовало. Европейским нормам.

— Это, значит, все хозяйка подбирала? Мебель, сантехнику?

— Я бы не сказала. Она заказывала, а покупали они вместе с дизайнером. Все эскизы — его. Эта ванная — в античном стиле.

— Где останавливался этот дизайнер?

— Обычно — в маленькой спальне.

— Обычно?

— Когда там ремонтировали, то в этой. Только тогда здесь еще… Ничего еще не ремонтировали. Только кровать стояла — и все. Он даже вещи свои на подоконнике складывал.

— И хозяевам приходилось в таких условиях жить?

— Ну, не совсем в таких… Но тоже сначала тут внизу спали, пока второй этаж не отделали.

— Значит, ремонт начинали со второго этажа?

— Да. Там уже все готово. Эти две спальни — последние.

— И вы одна на всех готовили и прибирали? Трудновато приходилось?

— Конечно, не легко. Но мне дочка помогала. И хозяева по-простому ели, на кухне.

— Так-так, начинали с демократии… — Кинчев стремительно вернулся в прихожую и перешел к осмотру следующей спальни, еще незаконченной, без мебели и штор. — Значит, ваша бригада тут трудилась, когда Алину… Они громко стучат?

— Я бы не сказала. Мы привыкли. Чаще всего — тихо.

— Они разговаривают во время работы? Поют?

— Разговаривают, но не поют. Тимур маленькое радио с собой приносит, слушают.

— Что именно?

— Разные станции. Мне некогда к ним прислушиваться… Как-то раз слышала — Хит-FM.

— Что они за люди?

— Хорошие люди. Дети Виктора Ивановича в мою школу ходили. Давно уже. Их фамилия — Беда. Дочь — медалистка, сейчас — главный бухгалтер молокозавода. Сын спортсменом был, ему колено повредили на футболе, он нападающим был. Две операции делать пришлось.

— Значит, оправдалась фамилия?

— Что?

— Беда не обошла их?

Надя вздохнула. Она очень устала сегодня. Под глазами появились темные круги.

Кинчев легонько пнул стопку паркетных пачек, выглянул в окно, погладил веселую желтую стенку:

— А сюда мебель и гардины уже приобрели?

— Да, конечно. Мебель пока хранится в сарае, за гаражом. А шторы и покрывала — в шкафах в голубой спальне.

— Ну, двигаемся дальше.

Они снова прошли через холл и прихожую в Зеркальный зал. На минуту задержались. Кинчев поинтересовался:

— А тут ведь не паркет?

— Конечно, нет. Это мозаика. Старая. Тут не меняли.

— Неплохо выглядит. И узор такой… сложный.

— Да, очень хорошо сохранилась.

— Так, справа у нас — кинозал, — следователь сам открыл дверь. — Где тут свет включается?

Надя последовала за ним и щелкнула выключателем. Вспыхнули направленные вверх плафоны-полусферы. Укрепленные на высоких кованых подставках, они возвышались бы и над человеком баскетбольного роста. Виктор задрал голову:

— Неплохо! А как вы туда лампочки вкручиваете?

— У нас специальная лесенка есть, — ответила незаметно появившаяся сзади Ярыжская. — И охранники — народ достаточно отважный, чтобы по ней взобраться.

Она сделала вечерний макияж и стала еще эффектнее. Особенно в странном, отраженном от зеркального потолка, свете. Закрытое черное платье украсила нитка крупного розового жемчуга. Разумеется, в ушках также розовели внушительных размеров перлы. Ольга Владимировна поправила прическу, над шеей, и показала свеженький маникюр, также перламутрово-закатный.

Кинозал был ультра-современным помещением в старом доме. Огромный экран, к которому вел ряд колонн-торшеров, придавал ему какой-то космический вид. Желто-оранжевые драпировки на окнах и таких же веселых оттенков ковер на полу делали этот вид несерьезно-фантастическим, действительно киношным. Расставленные фронтально и с тыла акустические системы — под красное дерево и с темно-серыми техническими панелями — привносили элемент неназойливого конструктивизма. Только пальма в огромной вазе с древнегреческим орнаментом да облицованный серым в прожилках мрамором камин напоминали здесь о почтенном возрасте особняка. Виктор и тут отодвинул в сторону решетку и, не боясь запачкать руки в золу, удостоверился, что живой огонь еще не касался дымохода.

Низкие открытые полочки-комоды уже почти наполовину были заставлены футлярами с новейшими фильмами. Кинчев наклонился и вынул один.

— Если вы интересуетесь Михалковым, я с удовольствием дам вам посмотреть. Муж недавно привез, уверена, что этот фильм здесь никто еще не видел.

— На прокат даете? Занимаетесь незаконным бизнесом? — тяжеловесно пошутил следователь, и Ярыжская сразу подыграла:

— Могу и вас взять в долю. Будете давать своим знакомым. Навар — пополам, — и сразу повернулась к экономке-прислуге. — Наденька, ужин готов?

— Извините, я… Тут… Через пятнадцать минут все будет готово, — Щукина попятилась к выходу и мгновенно исчезла из помещения.

— Конечно-конечно, такой страшный, такой тяжелый день! Поверьте, я до сих пор успокоиться не могу. Никак не могу! Все Алина перед глазами…

Следователь, все еще держа в левой руке диск с фильмом, попробовал открыть дверь, незаметно выглядывавшую из-за светильника и динамика.

— Закрыто на ключ?

— Да, — с готовностью отозвалась Ольга Владимировна. — Кроме мужа, никто не открывает. Там пока пустая комнатка, проходная.

— Хотелось бы посмотреть.

— Ключ только у Кирилла. Ничем не могу помочь.

— А запасные?

— Не знаю, надо спросить у Нади. Кажется, здесь еще не меняли замка, от музея всего один ключ остался. С этим ремонтом я еще не успела во все вникнуть.

Кинчев подозрительно посмотрел на пани Ольгу:

— А где сейчас бывшие сотрудники музея?

— Да какие там сотрудники! Им даже их мизерную заплату по полгода не выплачивали. Все и разбежались. Один директор держался. По привычке. Ему ведь уже за восемьдесят было. Он был и директором, и дежурным, и уборщицей, и научным сотрудником.

Поглядывая искоса на Ярыжскую, следователь потихоньку продвигался к дальней стене кинозала, за экран. Там он обнаружил еще одну запертую дверь.

— Тяжелую ношу вы взвалили на себя, Ольга Владимировна. Я имею в виду музей. Как открыть дверь?

— Ну, я все-таки историк, — пани Ольга потупила глазки. — И долго работала экскурсоводом… А ключи… — Она достала из незаметного карманчика мобильный и нажала длинным нежно-розовым ноготком две кнопки. — Надя? Наденька, Виктору Андреевичу нужны ключи от маленькой спальни. — И мило улыбнулась: — Сейчас будут.

— Вы без нее никуда попасть не можете?

Ярыжская улыбнулась еще непосредственнее:

— Наверху у меня есть свои ключи. Но я ими почти не пользуюсь. Я в последнее время мало бываю дома. А Наде я доверяю, как себе. Поверьте, трудно найти более ответственного и честного человека.

— Вы так уверены в ней?

Ярыжская удивилась и мило округлила губки. Подошла Щукина, в кухонном фартуке и с белой косынкой на голове. Открыла дверь.

Маленькая спальня оказалась копией голубой, только выдержанной в бело-кремовых тонах и без холла. Кинчев первым делом сунулся в ванную, где крупные бело-черные плитки создавали редкие ассиметричные полосы, потом заглянул в шкаф. Там лежало несколько стопок одежды, закрытая на молнию кожаная папка и несколько разноцветных картонных коробок.

— Это вещи дизайнера, Буруковского, — пояснила пани Ольга. — Он на днях обещал приехать. Скоро весна, а мы до сих пор ничего не решили с бассейном.

— Ольга Ивановна, у меня на плите там… — начала было Щукина, но следователь перебил:

— Сейчас-сейчас, только комнату прислуги покажите — и все.

Надя быстро пошла к выходу, Кинчев — за ней. Они обогнули кинозал под стеной, прошли через Зеркальный зал, и экономка сначала щелкнула коридорным выключателем, а потом открыла незапертую дверь:

— Пожалуйста.

Комната оказалась просторной, тесно заставленной мебелью и обычными домашними вещами: три больших дивана, стол, шкаф, кресла, готовая к работе швейная машинка, телевизор, в углу — два больших желто-черных пылесоса. Помещение выглядело наиболее обжитым: возле входа висели фартуки и куртки, мирно стояли под ними тапочки и шлепанцы, на столе — стопка книг и две пустые чашки. Неплотно прикрытая дверь демонстрировала уголок аккуратной белокафельной ванной. Черно-белые эстампы скромно украшали стены.

Ярыжская отстала, задержалась в зале. Ей кто-то позвонил. Следователь спросил у Щукиной:

— Кто здесь ночует, кроме вас?

Надя явно спешила и ответила раздраженной скороговоркой:

— Никто, только я. Иногда, очень редко, дочка бывает.

— А зачем же столько диванов?

— Днем иногда Алина с Тимофеевной отдыхали.

— Где их вещи?

Щукина показала на фартуки и тапочки:

— Они переодевались тут… И вот еще… — она раскрыла тумбочку, полную недорогих отечественных кремов и бывших в использовании рабочих перчаток их латекса.

— А строители? Где они ночуют?

— Они дома живут. А те, что раньше были — в других комнатах. Там, где будет желтая спальня.

— Со временем мы надеемся расширить штат работников, — Ярыжская появилась в комнате прислуги незаметно, как домашняя кошка. — Вы разрешите Наде пойти на кухню? Там явно что-то подгорело.

Кинчев зловредно усмехнулся:

— А кто мне откроет комнаты на втором этаже?

— Я сама, — ответила Ольга, и он согласился:

— Хорошо, идите, Надежда Карповна.

Надя вмиг исчезла. Следователь по-хозяйски поправил складку скатерти, заглянул в ванную, приподнял твердые рулонные шторы с зелено-желтыми цветочками, закрывавшие окно. Выглянул наружу.

— В дом можно попасть через любое окно на первом этаже, — отозвалась из комнаты наблюдавшая за ним Ярыжская. — Правда, мы их почти не открывали в последнее время. Зима все-таки.

— И не проветривали?

— Зачем? У нас кондиционеры.

— Ими и обогреваетесь? Что-то я нигде не заметил радиаторов.

Ольга Ивановна расцвела от удовольствия:

— Сколько ж мы труда приложили, чтоб и было незаметно! Большинство — под полом, а некоторые замаскированы под инсталляции.

— А котельная?

— В подвале. Полностью автоматизирована.

— Однако… — он без улыбки, странно приподнял губы над кривыми зубами и пошел назад, жестом предложив пани Ольге пройти в Зеркальный зал первой. — Похоже, на первом этаже — все. Я не ошибся? Будем подниматься наверх.

— Конечно-конечно. Все, что нужно для следствия. Только вы уже там все видели.

— Ничего, лишний разок не помешает.

Ярыжская вымученно улыбнулась и не спеша направилась к лестнице, мраморное великолепие которой подчеркивало красоту ее облегающего черного бархата.

До самого верха следователь молчал. Ольга Владимировна шла спереди, на две ступеньки выше и несколько раз озабоченно оглядывалась. Войдя в зал, заговорила первой:

— Здесь у нас — старые картины. Хотите, расскажу про них?

— Спасибо, сегодня нет времени. Напротив нас, в дальней стене — что за дверь?

— На балкон…

— Запирается?

— Нет. Обычная ручка.

Похоже, вечернее великолепие бриллиантового каскада больших хрустальных люстр — многоламповых, украшенных длинными подвесками — немного ошарашило следователя. Они горели все, как на придворном празднике. Два ряда белых колонн заблистали аристократической роскошью. Словно шагнули внутрь помещения драпированные атласные шторы, ламбрекены, свисающие на шелковых шнурах кисти. Довольно большой бар в дальнем углу совсем стушевался. Картины в богатых рамах казались окнами в другой — странный — мир. Две самые большие были групповыми портретами нарядно одетых людей, другие представляли собой пейзажи и натюрморты.

Ольга Владимировна словно спохватилась:

— Да, тут уж наш Буруковский постарался. На славу! Говорит: я вам в зале устрою букет из барокко и ампира! Как, на ваш взгляд, получилось?

— Так-так… — Кинчев только искоса взглянул на нее (черное платье, черные волосы, черные глаза — в белом зале она выглядела эффектно), приоткрыл дверь и заглянул в обжитое им накануне помещение. — Значит, тут, справа — библиотека, там мы уже смотрели… Только дверь в кабинет заперта… Ну, ладно, идем дальше.

Они прошли мимо огромной старинной картины, изображавшей богатое семейство. Кинчев на ходу сказал:

— Интересные глаза у этой девушки. Кажется, она прямо на тебя смотрит.

— Это характерно для портретов кисти Муращко, — с готовностью отозвалась Ярыжская. — У каждого художника есть свои, неповторимые особенности. Секрет великого мастера, он в том и заключается…

Но следователь ее не слушал и, бросив цепкий взгляд на занимающий весь угол бар, уже бесцеремонно вошел в кабинет хозяина первым.

— Значит, это апартаменты вашего мужа?

— Да, он тут работает. Правда, до сих порон здесь редко бывал… Поверьте, его бизнес требует стольких разъездов!

— Наслышаны, наслышаны…

Кабинет Ярыжского был оформлен в темных тонах, отделка — болотно-зеленая. Прежде всего привлекал внимание мощный двухтумбовый стол — необычный, овальный. За ним — внушительного размера кожаное кресло с массивными оббитыми кожей подлокотниками. Настольная лампа — в стиле «советского ретро», но белая, на золоченой подставке. Закрытый выключенный ноутбук. В правом углу, между двумя дверями, — старинная изразцовая печь. Слева, в углу — овальный журнальный стол, окруженный диваном и креслами в стиле французской директории. На столе и диване, в художественном беспорядке — книги, глянцевые журналы, газеты. Два книжных шкафа, в одном — популярная бизнес-литература и детективы, в другом — небольшой телевизор и металлические модели старинных автомобилей. Именно они разбавляли спокойную респектабельность кабинета милым намеком на экстравагантность. Едва Виктор сделал шаг в ту сторону, как Ольга Владимировна затараторила с энергией экскурсовода-любителя:

— Они сделаны вручную, с точным повторением оригиналов. До мельчайших деталей. Кирилл особенно любит вот это «Рено», 1896 года, посмотрите, прямо, как карета, только без лошади! А этот, голубенький, — «Мерседес Гран-При» 1914 года выпуска, — она взяла тяжелую тридцатисантиметровую машинку обеими руками, но, заметив, что следователь только равнодушно скользнул по ней взглядом, поставила на место и дальше уже только показывала плавной ладошкой:

— Вот этот, «Роллс-Ройс», 1909 года, он похож на тот открытый «Мерседес», такой же спортивный, но кресла в два ряда… А вот тут — совсем уже другая эпоха, смотрите: черный, закрытый, это уже тридцатые годы, знаменитый «Мерседес-Бенц»…

— Да, на таком Штирлиц ездил.

— Вам нравится?

— Интересно, сколько стоит такая игрушка?

— О-о-о, — Ярыжская приятно улыбнулась, — стоимость неплохих туфель…

— И сколько же стоят неплохие, на ваш взгляд, туфли?

— Ну, от трехсот долларов…

— Понятно. Эта дверь — она куда ведет? — Кинчев открыл дверь такую же респектабельную ванную, отделанную бордовым кафелем, с бордовыми полотенцами. Он открыл кран в умывальнике и мизинцем потрогал воду.

— Кирилл редко им пользуется… У нас в спальне есть…

Следователь перебил:

— Это здесь вода сама спускалась? Да?

— Да, — словно нехотя, согласилась Ольга Владимировна, и Виктор тут же нажал на блестящую полусферу, загадочно выглядывавшую из бордового овала. В унитаз с шумом устремилась вода. Он выждал минутку и спустил еще раз.

Ярыжская напряженно, с остановившими глазами, следила за этими действиями. Но Кинчев, закончив свои опыты, только пожал плечами:

— Ничего особенного. Отличный прибор.

— Итальянский. Мы решили, что если сантехника одной фирмы… — начала было объяснять пани Ольга, но он уже шел к выходу. И нажал ладонью на следующую за печью дверь:

— Закрыто?

— Я же говорила, что это — другой вход в библиотеку. Но он всегда закрыт. Когда Кирилл приедет, я попрошу…

— Да, обязательно. Кто прибирает в кабинете?

— Обычно Алина.

— И сегодня — тоже?

— Сегодня, — Ольга Владимировна судорожно сглотнула и с неподдельной печалью взглянула на следователя, — сегодня она… не успела.

— А вот это когда разбросали? — Кинчев указал на диван и журнальный столик.

— Здесь Алина не прибирает. Тут я, иногда. Кирилл Иванович не разрешает ей трогать вещи. Она только пыль вытирает… то есть, вытирала… Ну, и пылесосом… И чтобы все — на своих местах! — продолжая говорить, она шла за следователем, который уже выходил из кабинета и, продолжая двигаться против часовой стрелки, на несколько секунд снова задержал взгляд на глазах девушки с большого портрета, потом решительно направился к стойке бара с четырьмя высокими табуретками. На одной небрежно лежала куртка из мягкой бежевой шерсти. Сотня-другая бутылок несколькими рядами украшала это современное полированное чудо. Порядок радовал глаз: ровными шеренгами выстроились дорогие коньяки, марочные вина, эксклюзивные сорта водки, а также минеральные воды и соки. И полка с рюмками, бокалами, стопочками. Все — под стеклом, все — блестит.

— Ваш супруг в бутылку часто заглядывает?

— Ну что вы! Почти не пьет! Так, иногда, по праздникам. Или после работы, чтоб расслабиться в компании. А здесь — вы понимаете, ноблес оближ. Придется же приемы организовывать. Фуршеты и тому подобное. Исключительно для гостей. Мы даже и не открываем никогда. Со временем думаем в подвале устроить небольшой винный погребок. Все равно подвал пустует…

Раздался мелодичный звонок. Ольга Владимировна достала из незаметного кармана красный телефончик, быстро нажала несколько кнопок и снова спрятала его.

— Супруг звонил?

— Что? Ах, нет! Это просто… SMS-реклама. Вечно шлют… Не вовремя.

Кинчев зашел за стойку, покрутил туда-сюда бронзовую ручку и открыл дверь на балкон. Сразу повеяло морозной свежестью. Он вышел наружу и облокотился о балюстраду. Во тьме можно было разглядеть лишь огромный амбар гаражного помещения и силуэты деревьев.

Балкон был пуст, только в углу стояла белая изящная урна. Следователь наклонился к ней, заглянул внутрь, понюхал, ощупал. Это фаянсовое изделие пахло каким-то популярным моющим средством, на дне сиротливо лежал окурок длинной дамской сигареты.

Ярыжская дожидалась его в зале. Вернувшись, тот коротко бросил:

— Пойдемте дальше.

Но сначала снял пиджак и бросил на высокое сиденье возле бара, рядом с курткой.

Пани Ольга искусительно улыбнулась:

— А дальше — наша спальня.

— Очень интересно… То есть, я не то хотел сказать, — поправился Кинчев под ироничным взглядом молодой женщины.

Вход в спальню находился как раз напротив кабинета. Перешли только через просторный зал.

И вошли в царство шемаханской царицы…

По размерам оно не уступало респектабельному кабинету, но… Возбуждающие контрасты били по глазам резкими нотами пряных духов. Ярко-малиновые стены, мебель — снежно-белая, шторы, светильники — розовые, а ковер на полу — композиция всех этих цветов. У стен — шкаф-купе и тумбочки, комоды, стульчики, банкетки, пуфики.

И кровать, покрытая перламутровым сиянием шелка.

Только один диссонанс — настенный плоский телевизор и музыкальный центр с разведенными по углам колонками.

— Это помещение не только для сна? — снова не подумав, брякнул следователь, потому что ответ был очевиден: на комодах под зеркалами красовались выставки из шкатулочек, косметичек, пудрениц, больших изящных флаконов с духами; на прикроватных тумбочках — фотоальбомы и детективы в пестрых твердых переплетах. Но Ольга Владимировна пустилась в объяснения:

— Поверьте, я так устала с этим ремонтом! Поэтому дома сейчас почти все время провожу здесь. Иногда так хочется просто прилечь. С хорошей книгой, под хорошую музыку… Отдохнуть ото всех…

— Да-да, конечно… А эта дверь?

— А тут наша ванная, — она радушно открыла дверь. Ванная также была розовой и великолепной. Следователь тут рук не мыть не стал и воду в унитазе не спускал, только небрежно поинтересовался:

— А тут все в порядке? Призраки не балуются?

— Нет, я говорила вам, что только в той, что в кабинете…

Но он уже вышел и первым достиг дверцы огромного шкафа:

— А тут у нас что?

— Гардероб. Я уже перевезла сюда все свои вещи и вот, поверьте…

Но он не слушал — смотрел.

Дорогие чемоданы разных цветов, на колесиках и с выдвижными ручками. Множество полочек, лотков, корзинок, коробочек, вешалок. А на них и в них — платья, шарфики, кофточки, брюки, пиджаки, костюмы, куртки, пальто, шубки — такие вещи носят состоявшиеся в жизни люди и их жены, которые в любом возрасте женственны, энергичны и сексуальны. Отдельно висели длинная, оливкового цвета шуба из мягкого меха и яркий жакет, буквально сотканный из цветов, этакая сверкающая бисером клумба.

Ольга Владимировна заметила, на чем задержался взгляд следователя и сразу среагировала:

— Обратили внимание? Нравится? Мы купили его в Дюссельдорфе на показе «Моден шоу». Там есть такой салон, «Катрин», кажется, называется. Не представляете, какой там был ажиотаж! Коллекцию раскупили буквально с подиума! Мы были первый раз и просто растерялись. Потом Кирилл чуть ли не перекупил эту жакетку у одного шведа…

— Алина и тут убирала?

— Да, но в спальне — только в моем присутствии. Поверьте, я не ханжа, но… Зачем вводить девушку в искушение?

— Боялись, что стащит что-нибудь?

— Ну, не то, чтобы… Но… — она мило развела руками.

— То есть, украсть у вас что-то дорогое она не могла?

— Ну, не знаю… Поверьте, я не проверяла. Но так, ничего не замечала. Нет, у нас вообще-то насчет воровства — это нет. Да и запираем все.

— Разумеется, это и милиция советует, — он вернулся в спальню.

— Правда? Вот это правильно! Я всегда говорила…

— А это что за статуэтки?

— А, эти! Это сувениры из Египта. Мы недавно там были. На Рождество отдыхали.

— Ну и как? Пирамиды видели? — Кинчев вышел в зал, бросив последний взгляд на жемчужную недоступность широкой белой кровати. И пани Ольге пришлось снова говорить его спине:

— Нет, мы решили туда не ездить. Все отговаривали. Там только пыль и песок, а смотреть нечего. Дорога ужасная! И далеко…

— Так, а это Малый зал, где нашли тело убитой Алины. — Следователь перешел к последней двери на своем противо-часово-стрелочном пути.

— Мы его вообще-то Маленьким называем.

— Но он достаточно велик. И балкон тоже не закрывается?

— Нет, а зачем? Или вы хотите сказать, что злоумышленник… Сюда?

— Я ничего не хочу сказать, — он и правда занят был внимательным осмотром помещения. Этот зал был не слишком густо заставлен мебелью, ближе к балкону — зеленый бильярдный стол с киями и россыпью шаров цвета слоновой кости. Впрочем, один из них был коричневым — в тон с деревом стола. В другом углу поместился большой бронзовый Будда, рядом с ним, на подставке красного дерева с инкрустациями — граммофон с серебряной трубой. В третьем углу, у камина, еще одни напольные часы, со скругленным верхом и ажурной резьбой, поменьше, чем в столовой — подросткового размера. Сбоку от выхода — черный рояль, сиротливый, без нот. Рядом с ним — живая пальма. Нежно-салатные шторы. И несколько небольших зеленых диванов с подушками и мягкими игрушками-зверюшками.

На одном из них утром нашли Алину…

Ольга Владимировна взяла с подоконника, из предусмотрительно положенной там пачки, длинную сигарету и нервно закурила, щелкнув серебристой зажигалкой с ребристой поверхностью. Кинчев тоже достал из кармана брюк свою пачку и жестом попросил зажигалку. Прикурив, задержал ее в руке:

— Красивая вещица!

— У вас есть вкус! Это Данхилл! Купила Кириллу на день рождения, а он бросил курить. И мне советует. Настоятельно. А мне было так приятно подарить ему не просто стильную, но и очень дорогую вещь. Причем исключительно на свои деньги. Поверьте, я за нее свою двухмесячную зарплату выложила.

— И как он к этому отнесся?

— Купил мне норковую шубку. Вот эту, — она показала на шубку, лежавшую на диване и напоминавшую еще одну притаившуюся зверюшку.

Два разных табачных запаха кружились в воздухе, смешивались, таяли.

— Вы обычно не курите в помещении? — спросил следователь.

— Не курю. Чтобы не раздражать Кирилла. Выхожу на балкон. Поэтому и полушубок тут. Так сказать, травлю свой организм и дышу свежим воздухом при этом.

— Вы уверены, что всегда потом хорошо закрываете балконные двери?

— Господи, да их и снаружи открыть можно!

— Вот как? — Кинчев открыл дверь и вышел на балкон. Отсюда вид открывался на хорошо освещенные ворота, аллею, ведущую от них к особняку, и на сторожку с горящими внутри и снаружи лампочками.

На этот раз пани Ольга накинула на плечи свою норковую шубку-подарок и последовала за ним.

— Я попросила Колю Гапченко остаться сегодня на ночь. Вместе с Игорем Федоровичем. Так спокойнее.

— Обычно они по одному дежурят? — Следователь был только в рубашке и тонком вязаном жилете, и сразу продрог, поэтому вопрос прозвучал не совсем уверенно.

— Да, кого нам было бояться? А теперь… Даже и не знаю. Поверьте, не знаю, как буду спать. Скорее бы Кирилл приехал!

— Кто еще, кроме вас, здесь курит?

— Здесь, на балконе — никто.

— А в доме или на улице?

— На улице — охранники.

— Кто из них курит?

— Все.

— А что именно курят? Какие сорта?

— Понятия не имею! С чего бы это я интересовалась, что курят эти люди? Наверное, дрянь какую-нибудь, что в здешних киосках продают.

— Понятно…

Хотя и здесь в углу стояла фаянсовая урна, она бросила вниз остаток длинной сигареты. Окурок Виктора последовал за ним, прочертив в морозном воздухе быстрый огненный след.

— Что у нас еще осталось? — Кинчев резко повернулся к дому и почти столкнулся с Ярыжской.

— Что? Осталось? — растерянно переспросила она.

— Какие еще помещения?

— А-а-а… это… Только спальня для гостей. Здесь, на втором этаже.

— Ведите.

Она первой вошла в зал, привычным жестом сбросила на диван шубку и закрыла балкон. Направилась прямо к закрытой двери, под ручкой которой предусмотрительно виднелся ключ с перламутровым брелочком.

Эта спальня была почти такой же шикарной, как и покои хозяев. Только вместо ярких малиновых оттенков все было выдержано в приятных пастельно-кремовых тонах. Светлая мебель, простор. Приоткрытая дверь в ванную, где так же все нежно-кремово и бело.

— Мы ее называем комнатой для VIP-гостей, — сцепив пальцы под грудью, как оперная певица, пояснила Ольга Владимировна. — Мы с Кириллом вообще-то мечтаем о детях. И тогда эта комната будет для них…

— Дети? — Виктор посмотрел на нее заинтересованно. — Дети — это хорошо… А почему у вас нет никакой живности? Даже рыбок?

Она пожала плечами:

— Поверьте, не думали как-то… А на что вы намекаете?

— Ни на что. Люди заводят собак для охраны. Чтобы было спокойнее.

— Я боюсь собак… А котов просто не терплю. Что в них хорошего?

— Понятно.

— Но теперь. Поверьте, теперь я скажу Кириллу. Мы посоветуемся. Может, и правда… Пару каких-нибудь породистых овчарок. Умных. А то страшно как-то…

Он только выразительно посмотрел на пани Ольгу сквозь блестящие стекла. И пошел. Сначала в большой Маленький зал, потом в огромный Большой. Еще раз осмотрел там старые картины, забрал под мышку свой пиджак.

— Что-нибудь выпьете? — догнала его Ольга.

— Возможно. Только не здесь, а на кухне. Горячего. Не провожайте, я сам дорогу знаю. Изучил во всех подробностях, — он наконец улыбнулся, и Ярыжская расцвела, глазки призывно заблестели.

— Я надеюсь, что мы еще…

— Разумеется. Еще не раз придется встретиться. Так что — до встречи.

— Всего доброго.

Она смотрела, как следователь неуклюже спускается по лестнице, скрывается за поворотом. Когда он скрылся, погасила свет, медленно, словно мгновенно обессилев, пошла к бару, ощупью взяла там сигареты, надела, старательно застегнув все пуговицы, кашемировую куртку и вышла на балкон.

И только там расплакалась.

 

В подвале. Ежик в тумане

Мгла, словно невесомым туманом, облегала старый дом. Стихало карканье надоедливых ворон. Смягчались краски, сглаживались выступы и углы. Дом все глубже погружался в готическую таинственность.

Виктор Кинчев в конце концов возвратился на кухню, откуда начинали обход. По дороге успел надеть пиджак.

Вежливая Надя спросила:

— Что-нибудь выпьете?

— А что у вас есть? — мимоходом бросил следователь, дергая за ручку скошенную металлическую дверцу, странно и неуместно торчащую под стеной.

— Все. Чай, кофе, молоко, соки. Пиво, кола, бренди, вино. Водка.

Но Кинчев пропустил мимо ушей список предлагаемых напитков, он насторожился: дверца не открывалась.

— Это вход в подвал?

— Да.

— Запирается только снаружи?

— Конечно, — Надежда вынула из кармана большую связку ключей, самый длинный сунула в замочную скважину, с натугой повернула. Дверца открылась мягко, без малейшего скрипа.

В подвал вели крепкие каменные ступени. Внизу Щукина легонько щелкнула выключателем, и свет залил огромное помещение.

Читатель детективов привык к гнетущим картинам подземелий: сырая плесень, духота, пыль и паутина. Мыши и крысы.

Но это был совсем иной подвал.

Тепло, сухо, чисто, просторно. Лампочки без абажуров и свежеокрашенные разнокалиберные трубы. Под стенами — ряды старой мебели, штабеля чугунных батарей, металлическая арматура неизвестного назначения. Справа у входа — современная котельная с новенькими трубами и блестящими ручками.

— У вас здесь чисто…

— Разумеется. — Щукина была удовлетворена впечатлением, которое подвал произвел на следователя. — Это я порекомендовала хозяевам Семеныча, нашего школьного сантехника. Он и там, в школе, сделал из болота куколку. Никто не верил, когда он обещал: буду в подвал спускаться в белой рубашке и приличном костюме. Но так и вышло. И здесь — тоже порядок. За две недели все сделал. Один. Только с трубами сварщик помогал.

Кинчев обошел все уголки. Низко склонился над толстой теплой трубой. Покопался во внутренностях старого шкафа. Постучал по стене.

— Та-ак… Та-ак… Интересно… Ну, пойдемте наверх. — Однако сам остался на месте. — Сантехник здесь часто бывает?

— Семеныч? В последний раз спускался сюда две недели назад. Мы договорились вызывать его только в случае неполадок. Но потребности не было. Все работает. Разве что…

— Что?

— Ну, когда унитаз… Булькал что-то. Но ведь ничего не протекает. Вроде бы нечего было и беспокоить…

— Но он приходил?

— Да, мы вместе смотрели унитаз, проверяли — все было в порядке. А потом снова…

— Ваши призраки давно начали появляться? Когда в первый раз?

— Несколько дней назад. Но… они не мои.

— Что вы имеете в виду?

— Лично я ничего такого ни разу не видела. Только зафиксировала небольшую неисправность, то есть… нарушение в работе унитаза. И все.

— Так и запишем. — Кинчев пошел к лестнице.

Надя поплелась следом. Спросила у его спины:

— Что запишете?

— Что чай я буду пить дома.

Распрощался он вежливо, но неприятный липковатый осадок будто осел на всем оборудовании модной еврокухни.

Щукина осталась одна. Достала из верхнего шкафчика банку из-под цветочного чая, вынула из нее и положила на стол бледно-зеленый стикер с торопливой надписью: «Мир огромен, но ты не спрячешься нигде». Села и задумалась.

Тихо. Непривычно тихо в доме.

А за окнами — ранняя зимняя ночь. Черная, как смола.

 

Серебряный век заканчивается сегодня

Маня умирала, и все знали об этом. И сама она все понимала, хотя окружающие старались уверить ее, что выздоровление уже не за горами, что новые пилюли, прописанные известным профессором, скоро поднимут ее на ноги, что отложенная уже во второй раз свадьба непременно состоится. Ведь все готово, даже приглашения отпечатаны, как только Марии станет немного лучше, их сразу же и разошлют. Григорий хотел уже вписывать дату, но Маня уговорила подождать. Ах, как хорошо она все понимала: и их сочувствие, и любовь, и свое безнадежное положение…

Она так хотела еще раз увидеть Барвинковцы и уговорила отца и жениха переехать в не до конца отделанный дом. Словно готовилась умереть в нем.

Сейчас она лежала, заботливо укутанная одеялом и пледом, на диване в крошечной башенке. Для больной это считалось прогулкой. Она пылала изнутри, задыхалась, то и дело кашляла.

Василай и Вера сидели рядом и делали вид, что наслаждаются горячим чаем и созерцанием окрестностей. Весна была на редкость теплой, и они приоткрыли окно. Только одно, чтобы Маню не продуло. В парке дружно звенели отчаянные птичьи голоса.

Чугунная лестница ответила им чьими-то энергичными шагами. Сначала над полом показалась черноволосая голова, потом пышный букет белой сирени, потом и сам посетитель. Сделав полукруг по винтовым ступеням, в башню поднялся Иван.

Воздух наполнился сиреневым ароматом.

— Как дела, Маняшка? — весело спросил брат.

Она хотела ответить, но сильно закашлялась. Вера сердито сказала:

— Зачем ты принес цветы? Нельзя. Их запах вреден при воспалении легких!

— Я на минутку. Только показать, — стал оправдываться он. — Смотри, Манечка, сирень уже расцветает.

Мария вытерла губы платочком и слабо улыбнулась. Прошептала едва слышно:

— Спасибо. Ты посидишь тут?

— Конечно, милая!

— Расскажи что-нибудь… Есть новости?.. Я хочу послушать… — слова «в последний раз» не были произнесены, но явственно повисли в ароматном мареве сиреневого запаха.

— Хорошо, только сначала я отнесу цветы.

— А зачем их относить? — Василай встал. — Я просто брошу их в окно. Пусть достанутся тому, кто найдет.

— А найдет их, конечно, дворник Павлушка, — Иван поддержал игру и, сильно размахнувшись, швырнул букет вниз.

Василай выглянул в окно:

— Отличный бросок! Упали прямо на дорожку.

Вера села боком — как поэтесса Гиппиус на знаменитом портрете:

— Предлагаю пари. Попробуем угадать, кто первым их найдет. Я ставлю на Глафиру.

Василай мгновенно поддержал игру:

— Я вообще-то тоже думаю, что Павлушка. Но… чтобы было интереснее, ставлю на… доктора Вечеровского.

— Ни за что не выиграешь, Гришка! — обрадовалась Вера. — Он по парку никогда не ходит. Идет сразу к Манечке, — и непринужденно повернулась к сестре. — А ты, Маня, на кого поставишь?

Мария медленно открыла глаза. Тихо выдохнула:

— На папу…

— Итак, ставки сделаны! Я начинаю наблюдение, — Вера села на подоконник и обвела всех взглядом. — Что получит победитель этого пари?

— Мы попробуем выполнить одно его желание, — предложил Иван.

— Так нечестно! Ясно ж, как Божий день, что выиграешь ты.

— А мы, рискнем, Верунчик, — Василай сел рядом с Маней и взял ее исхудавшую горячую руку в свои ладони. — В мире так много интересного… Вы верите в чудеса?

— Смотря, что считать чудом, — Иван тоже сел, положивши локти на маленький круглый столик. — Произведение искусства, например, — это неоспоримое чудо.

— Согласен. Именно в создании вечных произведений человек достигает состояния… сотворчества с Богом. Мы же считаем чудесами света пирамиды и Колизей.

— Поехал… — отозвалась со своего наблюдательного пункта Вера. — Сейчас начнет хвалить своего гениального Городецкого.

— А вот назло тебе буду говорить о литературе! — Григорий наклонился к Марии, не выпуская ее руки из своих сильных ладоней: — Ты согласна?

Она ответила слабым подергиванием век.

— С литературой все ясно, — заявил Иван. — Ее расцвет неоспорим. Но, по законам природы, вслед за расцветом обязательно идет увядание.

Вера явно была настроена на дискуссию:

— Откуда ты знаешь, что это расцвет? Может, в литературе только первые бутоны начали распускаться, и мы еще увидим, то есть прочитаем что-то совершенно невероятное? Такое, от чего поблекнут и Шекспир, и Пушкин, и Гете, и…

— Остановись, Кассандра! Классиков не трогай!

— Нет, отчего же, — поддержал Веру Василай, — разве не было в истории периодов, когда расцвет науки и искусства не прекращался веками и приносил все более зрелые плоды?

— Ты имеешь в виду древнюю Элладу?

— Не только. И эпоху Возрождения тоже.

— Как-то трудно сопоставлять наших современников с ними…

— А меня иногда пугает это обилие талантов. Знаете, как в народе говорят: когда уж очень много грибов, «хоть косой коси», так это — к войне.

— Ну, Верочка, разве можно сравнивать культурную почву с природной? Они развиваются по разным законам! — Григорий так и сидел рядом с Маней, не выпуская ее руки из своей. — А грибные приметы — такое же суеверие, как и пустые ведра. Но вот то, что поэты могут предчувствовать всеобщие настроения общества, — в этом что-то есть. Мне кажется, что в отличие от изобразительного искусства в современной литературе живет какая-то странная… тревога, какое-то ощущение скорого катаклизма, прощания с привычным состоянием мира, — гладя на закрывшую глаза Марию, он говорил все медленнее и тише. — Как хотите, а мне все это кажется предвестием новой революции, несравненно более грозной, чем прошедшая…

Он умолк, и Маня тихо промолвила, не открывая глаз:

— Я не сплю… Я слушаю… Ты прав… У них нет запаха сирени, весны… Все такое… пряное…

— И слишком яркое, слишком нарочитое, — продолжил Иван, — словно венецианский карнавал. Красочный, но бестолковый.

Вера ответила, глядя в окно:

— Скажи лучше — разгульная русская ярмарка. При долгах и заложенном имении. Пир во время чумы.

— Вот тут я не совсем согласен, — сказал Василай ласково, легонько поглаживая выпирающую косточку на Манином запястье. — Ярмарка — это порождение сельской культуры, развлечение вырвавшегося из деревенской скуки крестьянина. А в современном искусстве чувствуется сильнейшее влияние города, его деловитости, его молодости, запаха свежей кладки новых гигантских домов. Новый, невиданный транспорт, новые технологии, новый стиль жизни. Избыточность — во всем. Все охватить, все испробовать, ничего не пропустить. По-моему, именно в этом — суть модерна. Поиск новых форм, еще не виданных в истории. Пока только поиск…

— Но вот с поиском новых отношений что-то не складывается. Словно пришло время провозгласить новую истину, а ее — нет. Трамваи, поезда, аэропланы — а мчатся-то все туда же, куда и раньше. И в душах — что в душах? Пустота. Ни веры, ни надежды… Эти высокие доходные дома, от которых ждут только прибыли — и ничего больше. И дух предпринимательства, приобретательства, наживы… Он заполонил все. Конечно, в нем есть энергия, есть прогрессивное стремление, движение, но… Можете смеяться, но мне недостает в нем аристократизма! — Иван пересел поближе к Мане.

— Ага! Попался! — повернула к нему обрадованное лицо Вера. — Ты весь тут… с этим твоим… Стойте! — она выглянула в окно. — Папа идет по аллее… Сюда… Увидел сирень, подходит… Наклонился, взял! Маня, ты выиграла! Вот уж не думала! Тебе, как всегда, везет больше всех.

— Загадывай желание, Манечка, — тихо сказал Василай.

Она долго молчала. И ответила еле слышно, едва шевеля губами:

— Вы сами знаете… чего я… хочу…

В освещенной праздничным весенним солнцем башенке на минуту повисла зловещая, безысходная тишина. Все знали, чего она хотела больше всего. Но помочь ей были не в силах…

…На следующий день Мария умерла. В своей недавно отделанной в стиле модерн комнате на втором этаже нового дома. Сильно закашлялась, потом затихла — ее сердце остановилось.

 

За бутылкой. Пасынки судьбы

Им с Тюхой было что вместе вспоминать.

Но они выпили молча. В холостяцкой квартире Кинчева из алкогольных напитков нашлось только пиво. Чокнулись разнокалиберными чашками с «Балтикой». Потом старательно закусывали кильками в томате, копченой колбасой и свареной еще вчера и разогретой на подсолнечном масле картошкой, изредка перебрасываясь отрывистыми фразами:

— Налить еще?

— Я сам…

— Какое больше любишь?

— Без разницы.

— А ты все так же… Не едок.

— Устал.

В неуютном однокомнатном логове Кинчева кухня выглядела наиболее обжитым уголком. Впрочем, оба они не только не были избалованы хорошим жильем, но с детства не знали никакого. Им было что вспомнить вместе.

Но вспоминали они — каждый — о себе.

Борька успел хлебнуть лиха еще до интерната. Все началось со смерти матери…

До того они счастливо жили в большом городе в маленькой квартирке втроем. Отец был человеком не так умным, как образованным, он работал на заводе в вычислительном центре и любил посмеяться над «чайниками», которые «не понимали элементарного». Что такое элементарное, маленький Боря не знал, но живо воображал тех толстомордых тупых оболтусов, которые со всех сторон окружали отца — высокого, спортивного, в красивых очках. А мама была талантливая, пела и танцевала в театре оперетты. Красавица с пышными темно-рыжими волосами. Всегда нарядная, и в жизни, и на сцене. Часто брала Борьку на репетиции. Ну и здорово же там было! Музыка — всегда веселая, люди — только радушные, даже скандалы ненастоящие, театральные, очаровательно шумные и остроумные.

Но однажды отец пошел встречать маму после спектакля и не возвратился даже к утру. И к обеду.

Шестилетний Борька и лег спать один, и проснулся один, что-то поел из холодильника и целый день ждал возле окна. Там же и заснул, положив голову на подоконник.

Отец пришел в полночь.

Но это был уже не он, а какой-то злой человечек, перепуганный и сутулый. Заперся в туалете и ужасно кричал там. Потом кричал в ванной.

Борьку не замечал.

Малыш забился в уголок большой, купленой на вырост кровати и заснул только к середине ночи. В отличие от отца плакал тихо, почти беззвучно.

На следующее утро он первый раз в жизни начистил картошки, сам сварил ее. Отец… Нет, тень отца, призрак в его осунувшемся теле без единого слова, безо всякого выражения на лице запихнул в себя тот не посоленный картофель. И ушел из квартиры, не сказав — куда.

Тогда и он пошел на улицу. Соседки испугались его, шестилетнего. Сразу смолкли. Потом начали охать и расспрашивать.

О том, что произошло, он подслушал разговор в подъезде. Понял намного позднее.

Родители возвращались домой поздно, после спектакля. Какие-то пьяные подонки подъехали к ним на машине в темном переулке. Их было то ли пятеро, то ли шестеро. Схватили мать. Отец попробовал защитить, но его отбросили под кирпичную стену немого дома, а ее, грубо зажимая рот, запихнули в кабину автомобиля — и исчезли. Тело матери нашли через несколько дней. Эксперты говорили, чтосмерть наступила от внутреннего кровотечения. В лесу, куда ее завезли, было темно, она сопротивлялась, наверное, бросили на пенек и сломали позвоночник, порвали селезенку. Позже отец якобы узнал одного из тех подонков, но у того было безоговорочное алиби, и вдобавок — председатель местной ячейки общества трезвости, его под хмельком никто никогда не видел…

Отец перестал ходить на работу. Лежал на диване, смотрел телевизор и листал книжки. Стали исчезать из квартиры вещи, сначала предметы роскоши, а потом и самые необходимые в быту. Даже утюга не стало. Борька, недавно начавший ходить в школу, стал пропускать уроки. Он дичал, не разговаривал с детьми, не отвечал учительнице. Через несколько месяцев они с отцом забрали остатки домашнего скарба и поехали куда-то на поезде, потом на автобусе. Поселились в крохотной избушке на кладбище. Отец устроился там сторожем, даже копал могилы. А чаще всего просто лежал на деревянном топчане. Это был маленький городок, и, увидев Борьку, люди начинали перешептываться. Иногда угощали чем-то, выразительно покачивая головами. Потом приходили строгие и горластые тетки, отца лишили родительских прав, так как он не отдавал сына в школу, употреблял наркотики и официально нигде не работал.

Маленький Боря оказался в интернате и только научился подписывать конверт, сразу начал слать письма теткам и дедушке. Чтобы приехали за ним, потому что жилось ему на казенных харчах очень несладко. Но вместо близких людей время от времени приходили по почте небольшие посылочки с канцтоварами и лакомствами, которые, конечно же, чаще доставались старшим ребятам, чем ему.

В пятом классе в их интернат перевели худющего, похожего на маленького крысенка Витю Кинчева, Витюху-Тюху. Из школы санаторного типа как окончательно выздоровевшего. Тюха был подкидышем, и даже фамилию ему дали в Доме ребенка. Как водится, кто-то предложил — и все согласились. Предлагала, похоже, поклонница популярной тогда группы «Алиса».

Они сдружились, почти никогда не ссорились. Уже через год их стали опасаться обижать — было бы себе дороже. Они научились ловко использовать данные от природы возможности, Витюха был мозгом этого тандема, Борька — мощью, он активно и самозабвенно занимался спортом и год от года становился все более сильным, быстрым, ловким, умелым.

Они расстались после девятого класса, разъехались по разным училищам. Переписка сразу и заглохла, так и не начавшись.

И вот перед Борисом сидит взрослый Тюха, курит уже третью сигарету и хвалится своим подвигом сыщика, осуществленным еще во время первой летней практики:

— …и в результате я нашел-таки ту женщину, которая подбросила меня на автостанции двум студенткам.

— Ты не хочешь называть ее матерью?

— Ни за что. Это, я скажу тебе, особа! У нее, кроме меня, сейчас еще одиннадцать детей. Все от разных отцов. Да, и еще сестра есть, ее она тоже подкинула, через год после меня, на той же автостанции. Городишко-то крошечный, эти два события все запомнили. Сестричку удочерили неплохие, вроде, люди. Я за ними понаблюдал издали. А за сестренкой вроде как приударил немного. Интересно было познакомиться. Она, конечно, не догадалась, кто я ей. Симпатичная такая, миниатюрная. Светой зовут. Студентка, врачом будет… Да, а эта, которая мне братьев и сестер штампует, теперь она поумнела, не подбрасывает их, а сдает в Дом ребенка, потом в интернаты, но все время получает помощь как многодетная мать. Представляешь, одиннадцать детей, прямо мать-героиня! С сожителями пропила уже две квартиры, которые выбивала якобы для детей. Время от времени берет их к себе, чтобы получать льготы. А они такие симпатичные! Крутятся, как собачата, попрошайничают, машины моют, металл собирают, бутылки, еще и ей, заразе, на выпивку приносят. Я уже все решил про них. Заработаю себе на приличную квартиру, лишу ее родительских прав и заберу всех к себе.

— Вам в милиции так хорошо платить стали? Чтобы сразу на квартиру хватило?

— Простота ты моя деревенская! Кроме зарплаты еще кое-что… перепадает.

— Взятки?

— Не обязательно взятки.

— Да все равно! Я на своей шкуре… вот это понял… Что правильно литераторша нам в тетради диктовала: мол, неправдой мир пройдешь, а назад не вернешься. Или как там? Я уже залетел на пять лет, хотел того… сразу деньжат…

— Ладно, Борька, про это мы потом как-нибудь поговорим… Вот приодеть тебя не мешало бы поскорее. Ну и прикид у тебя! Небось даже в наших Барвинковцах люди оглядывались?

— Я и сам вижу, что куртка — не очень…

— И не только куртка, Барс.

И вместо школьных воспоминаний пошли разговоры о заботах сегодняшнего дня, который уже давно погас за не очень прозрачным окном.

 

Местный мент начинает думать

Итак, бросив грязную посуду в раковину на кухне — и без того загроможденную оставленной после завтрака, и даже не обратив внимания на сроду не мытые оконные стекла, за которыми давно уже угас этот шумный день, они, сидя рядом на узком диванчике, разговаривали про насущные сегодняшние заботы.

Сначала Боря Тур поведал о своих несчастьях.

И ужасно рассердился, что Тюху его перепитии весьма развеселили:

— Обалдеть! Умереть и не жить! — хлопнул в ладоши этот сыщик районного масштаба. — Значит, сел, чтобы прикрыть фиктивное банкротство. За десять тысяч баксов! Ну ты и лох, извини меня за откровенность! Да за это и пятьдесят тысяч — не цена! Ты хоть бы перед этим в областной центр съездил, расспросил, почем нынче мертвые души продаются. А я когда еще говорил: читай Гоголя! И как тебе только в голову пришло — поверить аферисту на слово? Ты, значит, сядешь, и не известно еще — возвратишься ли вообще, а он понесет грошики на подносе твоей милой! На лечение ее больной мамочки! Да сиди ты уже, не рыпайся! Слушай сюда! Тебе счастье, бездельнику, что я здесь работаю.

Боря раздраженно грыз ноготь на большом пальце:

— Счастье? Ты мне что, того, помочь сможешь?

— Уже помог, считай.

— Ну, не тяни, как всегда, кота за хвост! Говори!

— Сегодня в одном богатом доме произошло убийство. Загадочное, заметь. Ох, и долго я такого случая ждал! В палатах у бизнесмена неизвестные задушили прислугу. Среди белого дня. За стеной у хозяйки. А и сам-то хозяин — человек темный. Не в смысле образования, а капиталы его… Скажем так: довольно странного происхождения. Наша контора давно к нему приглядывается, но там все — шито-крыто. Это тебе не двое алкашей замочили бомжа, здесь дело резонансное! И бизнесмен этот — твой Свинаренко.

— Тюха! — Боря подпрыгнул и схватил приятеля за рукав толстого домашнего свитера. — Ты… Говори, где он! Быстро! Да я его и сам видел! Утром! Сегодня!

— И что? Побежишь среди ночи, чтоб его прищучить? Один и без оружия?

— Да я его!.. — Борис весь затрясся от злости.

— Ой… — Кинчев неторопливо погасил сигарету, покрутивши окурок в пепельнице. — Значит, ты у нас — «вооружен и очень опасен»? Для начала сторожей его замочишь, потом… Блин! Да на тебя ж и девчонку эту, сегодняшнюю, повесят!.. И так всегда! Все-то мы спешим, все-то нам некогда… А потом пять лет на нарах думаем: что это я, обормот, натворил… Пообещай, что без меня — ни шагу, а потом и начнем соображать: что и как.

— Ты правда хочешь его арестовать?

— Ну, куда ты со своими козами на торг? Арестовать! Его во время убийства не то что дома — в городе не было. Но чует мое сердце: за ним о-о-очень интересные дела числятся. Не только твое. Здесь дело сложное. Поспешишь — людей… И так далее. В смысле — спугнешь. Так что обещай, Барс, без разговоров. И тогда узнаешь самое интересное.

— Ну, ладно. Я буду тебя слушать.

— Не слушать, а слушаться.

— Да ладно.

— Нет, ты скажи!

— Ну, буду, буду!

— Прибавь: и сегодня, и всегда.

— Само собой. Ну, давай-давай! Того! Уже слушаю!

— Твой Свинаренко давно уже фамилию сменил.

— Ну?! Ох и сука хитрая!

— Ты эти свои тюремные выражения оставь. И успокойся, пожалуйста, в этом нет никакого криминала. — Кинчев достал из пачки новую сигарету и щелкнул дешевой пластмассовой зажигалкой. — Вступил в брак и взял более благозвучную фамилию жены — Ярыжский. — Удовлетворенно затянулся и пустил длинную струю дыма в сторону окна. — Мы уже слышали, что в Трудовом у него многое было нечисто. Сюда приезжали родители девчат, которых в Турцию продали. Только Свинаренко, то есть Ярыжский — чист, как стеклышко. У него алиби железное: полгода стажировался в Англии. Кто там действовал от его имени — не знает.

— Так он же сам! Его видели!

— Вот именно, об этом я и говорю. Здесь дело не простое, прямо мистика какая-то. Теперь тут. Очень уж интересный домик они с супругой приобрели. Очень. У меня до сих пор их комнаты перед глазами мельтешат. Прикинь: одних туалетов с ванными и душами… Не помню… Штук шесть или семь! Кафель — закачаешься! А лестница! Я всю жизнь в Эрмитаже побывать мечтал, так вот: сегодня моя мечта сбылась.

— У него — что, лишние миллионы завелись?

— Не то слово!

И Тюха под секретом поведал другу еще некоторые подробности следствия, которые, вообще-то, не подлежали разглашению. Но он успокоил и себя, и Борю: завтра уже об этом каждая хвеська на базаре больше них будет знать. И с очень интересными комментариями. Которые неплохо было бы послушать, запомнить и Кинчеву передать.

— Мадам Ярыжская — исключительно ловкая женщина. Работала тут директором музея, поехала за границу, за опытом, а нашла там муженька. Вдвоем они приватизировали этот музей. И все на законных основаниях, заметь. Ярыжский здесь таким спонсором сделался — всем благодетель и отец родной! Школе — компьютер, больнице — ремонт, городу — монумент, милиции — «Форд», далеко не новый, правда. Сам, конечно, на чудеснейшем джипе носится, а его супруга Ольга — на «Ланосе».

— Ольга? Подожди! Какой «Ланос»? Серый, серебристый? А она сама чернявая такая и того… красивая. Родинка на скуле.

— Точно! И где ты ее увидеть успел?

Боря сначала стукнул себя по лбу, потом покрутил головой:

— Я ее сегодня рано утром из кювета вытаскивал.

— Что? И ты тоже?

Зазвенел телефон. Витя недовольно взял трубку:

— Кинчев. — Потом несколько раз промымрил: — Так… Так… Это не от меня зависит… Ага… Да понял я, чего же тут не понять… Ага…

— Ну, блин, — энергично известил он однокашника, закончив разговор, — этим тоже неймется! Ускоряй им следствие, как же! Прям наутро приведу злоумышленника! Вишь, к Ярыжским из Италии баронесса едет, любительница архитектурной старины. Надо обеспечить ее безопасность. То-то они с ремонтом спешат! Иностранные делегации встречать… Ну, ты давай, ложись уже. Тут, на диване.

— А ты?

— Себе я сейчас раскладушку принесу. Посижу еще на кухне, покурю. Надо бы мозгами пораскинуть.

Боря почувствовал, что надо, обязательно надо рассказать, как именно он с Ольгой Ярыжской до Барвинковцев ехал, но… Вместо этого он сказал:

— Ты бы поменьше курил-то. С пятого класса дымишь. Пожелтел весь.

— Слушаюсь, товарищ командир! Вот раскручу это дело — и брошу. Ей-богу! Честное пионерское!

— Да и спортом пора в конце концов заняться…

— Не мешай думать, Барсук! Не нравится мне их охранник Гапченко… Крутит, нервничает, боится… Очень боится…

Витя сел за кухонный стол и начал на не очень чистом примятом листке ватмана чертить план дома Ярыжских. Бывшего дома господ Барвиненко, бывшей агрошколы, бывшего музея… Творение славного архитектора, теперь итальянские баронессы едут на него посмотреть. И подивиться. И в самом деле — есть на что.

План дома в Барвинковцах, где происходят главные события

План первого этажа

1 — главный вход

2 — Зеркальный зал

3 — столовая

4 — кухня

5 — спальни для гостей

6 — туалеты

7 — кинозал

8 — комната для прислуги

9 — лестницы

10 — Большой зал

11- маленький зал

12 — спальня хозяев

13 — спальня для VIP-персон

14 — кабинет

15 — библиотека

16 — балконы

План второго этажа

Он сначала чертил по линейке, дорисовывал от руки, подписывал. Долго пыхтел сигареткой у распахнутой форточки. Потом рассматривал творение своих рук и ерошил негустые короткие волосы. План, конечно, вышел непрофессиональным, архитекторы так не чертят, но для его нужд вполне сгодится. Даже очень.

 

Спиритический сеанс

Скользило по темно-ореховой полировке стола злополучное блюдечко. Чуть слышно, неприятно поскрипывало. Дрожало, направляемое со всех сторон беззащитными пальцами. Сильнее всех вздрагивали самые длинные и тонкие — с некрасивыми бугорками суставов.

Похожая на стареющую худую грузинку Магнолия Федоровна, медиум этого сеанса, низким загробным голосом провозгласила:

— А теперь скажи нам, кто ты, о дитя тьмы.

Все напряглись и задышали глубже.

Вера некстати вспомнила, как смеялся над ее увлечением старший брат, Иван. Он весело сердился, ходил по комнате, размахивал руками, а она с дивана следила за ним глазами.

— И кто вас только не разубеждал! Ты бы, Верушка, хоть журналы почитала…

— Я читала…  — начала было она, но Иван не дал договорить:

— Что читала? «Спиритический журнал»? Или газету «Вестник медиумов»?

— Зря ты так…

— Да еще тридцать лет назад при Петербургском университете целая комиссия работала. Во главе — сам Менделеев! Они полностью доказали, что это вы сами двигаете вашу тарелочку.

— Сами?! Ну, во-первых, не тарелочку, а блюдце, а во-вторых, ты хоть раз пробовал?

— И не стану. Есть вполне удовлетворительное научное объяснение. И четкий вывод: спиритизм есть суеверие. Су-е-ве-ри-е.

Вера легким движением сбросила домашние туфельки. Забралась на диван с ногами. Слабо возразила:

— Но оно двигается само. Понимаешь — само.

— Глупости! Это бессознательные движения. Ваши же.

— У всех? У всех участников сеанса?

Он фыркнул:

— Суммируется дрожание пальцев. Или это просто групповой гипноз. Медиумом может быть не всякий, правда? Возможно, человек, обладающий гипнозом. А вы и рады: духи! С того света! Разговаривают с нами!

Ах, как Ваня ошибался. Сейчас она явственно ощущала присутствие… Присутствие зла. Батюшка говорил: бесы. Очень может быть.

Женщина-медиум еще раз пророкотала замогильным голосом:

— Кто ты, пришедший с того света? Назови свое имя!

Она была очень бледной. С темными полукругами под глазами. Немолодая и некрасивая.

Блюдце подпрыгнуло. Замерло.

— Д! — дружно выдохнули сразу три голоса.

Вера почти физически ощущала холодные прикосновения мрака. Спиной, шеей, затылком.

Тьма поработила ее и теперь ни за что не отпустит.

Пальцы дрожали, блюдце шевелилось, как живое, двигалось…

— Е!

И Григорий тоже шутил: «Спиритизм сейчас в моде. Еще бы! Безо всякого телефона, без проводов можно с Наполеоном пообщаться! Живой он на вас и внимания не обратил бы. А тут обязан отвечать на самые глупые вопросы». И он тоже ошибался. Ах, как ошибался!

Склонились в полутьме головы, нависло надо всеми то самое, страшное, неотвратимое.

— М!

Зачем? Зачем нам знать его имя? Кто он? Пришелец из неведомого мрака, из мглы преисподней? Он не скажет правды, он обязательно обманет. И потащит за собою.

Блюдце остановилось. Стрелка указала на черный кружочек с белой дырочкой посредине. Это глаз нечистого или окно в самый ад?

— О! — радостно прошептали все, кроме нее.

Нет, нет, только не это!

Она хотела убрать пальцы, но они словно приклеились к страшному блюдцу и отрывались от него лишь на миллиметрик.

Нет. Они не выпустят. Никогда. Уж если ты попал в когти темных сил…

Блюдце снова замерло.

Вера дико закричала и упала навзничь вместе со стулом еще до того, как медиум и спириты успели произнести «Н».

 

Вдохновенный чудо-сантехник

В некоторых (очень и очень узких) кругах сантехника Семеныча знали как поэта Эдуарда Путяева, скрывавшегося под давно раскрытым псевдонимом Эдик Семенов. По паспорту он и был Эдуард Семенович Путяев.

Это был высокий худощавый мужчина, немолодой, далеко за сорок. Начинающие седеть длинные черные волосы были схвачены резинкой в жиденький хвостик, и весь облик поэта свидетельствовал о духовном родстве с богемой, о которой в Барвинковцах и не слыхивали.

Ютился Эдик-Семеныч Семенов-Путяев в однокомнатной квартире как раз под жилищем следователя Кинчева. Жил поэт-сантехник с престарелой матушкой, ибо супруга его, женщина весьма прозаических взглядов, мужниных приливов вдохновения не понимала и не ценила, а потому давно уже с ним развелась. Эдик был человек совестливый и чувствовал ответственность за судьбу и образование сына, в связи с чем трудился на двух работах одновременно и от шабашек, естественно, никогда не отказывался. Следователю, кстати, тоже канализацию два раза прочищал и недавно смеситель заменил.

Поэтому, желая поговорить об убийстве Алины Зацепы, Кинчев уселся с соседом неофициально на его, соседа, кухне, пригубил соседскую водку и почти по-дружески осведомился сначала о творчестве.

— И-э-эх! — Семеныч ловко опрокинул в рот стопочку. — Творчество! Какое теперь творчество? Кризис у меня сейчас. Вот когда сторожем в ПТУ работал, то — да. Обойду здание, запру двери, музыку включу — стихи рекой текут, ливнем льются. А сейчас — знай, гаечным ключом стучу…

— Среда заела? — высказал предположение хитрый следователь.

— Она самая! Среда! Поэт должен быть свободен. От всех и ото всего. От людей, от времени. Тогда — да! Чтоб — тишина, и чтоб можно было выглянуть в окно и удивиться: «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?» А в гуще жизни — это не поэзия, а так — виршеплетство. Омраченность сиюминутностью. Да, — он налил себе еще и долил Кинчеву.

— За любимцев богов! — чокнулся с ним следователь.

— И за нелюбимцев — тоже, — широко распахнул рот для второй порции поэт, — за них — в первую очередь.

Закусывая жареной хрустящей картошкой с котлетой и домашними солеными огурцами, Кинчев перешел к делу:

— Талантливый архитектор построил эту виллу, где теперь Ярыжские поселились.

— Не то слово! Гений! Такая точность, выверенность во всем — и полет фантазии! Такое сочетание — это редкость. Почти недостижимая.

— Много и тебе там поработать пришлось? — они были давно на «ты», иного обращения с приятелями и соседями Путяев не признавал.

— Да не то, чтоб много… Там, правда, сантехники больше, чем в иной школе. Да, — Семеныч начал загибать пальцы, не выпуская из одной руки вилку, а из другой — кусок ноздреватого бородинского хлеба. — Шесть ванных с туалетами и раковинами, еще душ с туалетом у хозяина в кабинете, в кухне — три мойки, отопление… В сторожке и в гараже — санузлы с раковинами тоже. Весной собираемся и для поливки газонов трубы провести. Что-то о бассейнах и прудах говорили… Техника все дорогая, импортная. Так что не только много работы, а сама она, работа, почти ювелирная, кропотливая. Этот Буруковский, киевский дизайнер, все время над душой стоял, настроение портил, переделывать заставлял. Чертежи я, видите ли, не понимаю, на миллиметр выше унитаз установил. Форма нарушится, единство стиля пропадет! В том туалете, что возле хозяйского кабинета, он сам бачок устанавливал. Самозабвенный мужик!

— Кто?

— Да Буруковский же этот. Молодой еще, но сразу видно: прирожденный архитектор. Вот даже по выражению глаз видно, когда он на… да хоть и на кирпич какой смотрит. Таких редко встретишь, у него нет вопросов, на все — одни ответы.

— Насколько я знаю, он сюда приезжает редко, время от времени.

— Когда отопление и сантехнику монтировали — не отходил. И потом каждую кафелиночку проверял. Даже стучал по ним.

— Зачем?

— Чтобы все точно — до миллиметра.

— А Зацепы уже тогда в доме Ярыжских работали?

— Да, мыть им много приходилось. Особенно старухе доставалось.

— Почему — особенно?

— Да ведь бабке давно не пятьдесят уже! А Алинка — не самая старательная девица… была.

— Вы с ней близко знакомы… были?

— Еще бы! Одноклассница моего сына. Вот ведь судьба! Он из армии к лету вернется, а она…

— Они дружили?

— С Алинкой? Нет. Мой с парнями больше знался. Технику любит.

— А она что за человек была?

— Что за человек? Девчонка. Вертихвостка. Они все сейчас такие. Мать укатила в Португалию и думать о ней забыла. В институт, как и мой, не попала.

— В какой?

— Вроде в кооперативный она поступала. Тоже мне, придумала, туда без блата и толстенького кошелечка и соваться нечего.

— А твой сын куда поступал?

— Мой-то — в строительный. Два балла недобрал. Неглупый он пацан. После армии снова собирается, на заочный.

— Алину Зацепу ты когда в последний раз видел? — Кинчев постепенно превращался из милого собеседника в дотошного следователя.

— За три дня до того… до убийства. Унитаз у них на вилле вроде барахлил. Ну, я смотрел, а она рядом крутилась. Комментировала.

— Правда барахлил?

— Не знаю. Я проверил при хозяйке и при Наде несколько раз — все о'кей. Им там померещилось что-то. Вроде, кто-то в кабинет к нему лазит. И пользуется, значит. Ярыжский это конечно нехило выдумал: рядом с кабинетом — индивидуальный туалет. И с душем. В пяти метрах их спальня с женой, там тоже ванна и туалет. Он, конечно, человек не бедный, вот и устраивает себе министерский быт.

— Ярыжский дома был?

— Когда проверяли? Нет. Его по большей части дома не бывает. Приехал — уехал. Деньги кует, не ленится.

— Что они за люди, эти Ярыжские?

— Перфекционисты! — Эдик начал получать удовольствие от этого разговора и от еды.

— А точнее?

— Все — только самое лучшее! И вещи, и люди.

— Люди? Кто, например?

— Надя Карповна. Это ж прирожденный руководитель! И секретарь — в одном лице. Ей министерство смело можно доверить. Или тот же Буруковский, ох и фрукт! И не только они… Да на всю округу одна непьющая бригада строителей, и ту они нашли. И работают, стараются. Это ж во всем городе, а, может, и во всей области ни у кого такого паркета нет! И вряд ли будет…

— Я бы не сказал, что у Ольги Владимировны самая лучшая машина…

Семеныч пожевал, подумал.

— Ну, это, конечно, так… Но и тут, если поразмыслить хорошенько, есть своя логика. Про Ярыжского ходят слухи, что он в депутаты метит. Что ж, человек заметный, шикарная машина ему для представительских целей нужна. А жена вроде как в демократию играет. Финансирует разные общественные организации от имени супруга. Краеведческую литературу издавать собирается… Да она и в «Ланосе» — заметная дама. Не машина красит человека, значит, а человек — машину.

Он задумался, глядя на непорожнюю еще бутылку.

— Кто мог убить Алину? — прямой вопрос Кинчева застал сантехника врасплох. Он покрутил головой, сунул в рот пол-огурца, начал жевать. Наконец с хрустом и чавканьем ответил:

— Кто?.. Да не знаю я… Да и кому нужно было ее убивать — Алинку-то?.. Прямо в доме… Не знаю…

— У нее враги были?

— Какие враги? Девчонка… Неудачница…

— А из ревности?

— Из ревности? Кто ж у нас Отелло такой? У нас не очень-то из-за телок убиваются. Ну, морду набьют. И то чаще не ей, а ее парню. Нет, ревность — это не то… Не те люди.

— А свидетеля убрать?

— Какого свидетеля?

— Ненужного. Нежелательного.

— Так в доме ж никого чужого не было. А свидетели — они ж там, где преступления. А какое там преступление было?

— Хозяева ничего не скрывают?

Путяев пожал плечами:

— От кого? Не знаю. Где деньги лежат? Или что?

— Им нечего скрывать?

В ответ поэтически настроенный сантехник продемонстрировал истинно логическое мышление:

— Если есть что скрывать, так они его скрыли, и никто не догадается, что оно имеется, — то, что скрывать.

Кинчев пришел в восхищение и тут же на кухонном столе соседа начал писать протокол о том, что оный свидетель имел сообщить сведения, которые ничем не помогли следствию установить, от чьей же преступной руки и по какой причине погибла юная неудачница Алина Зацепа.

Эдик же Путяев, догадавшись, что все неприятное уже позади, выпил еще и обратился к заоблачным высотам:

— Убийство… Смертельное слово. Его и зарифмовать не с чем. Страшно, душно, неотвратимо. И ничего уже не изменить. Алинка, она же еще ребенком была. Наивное существо, любопытное и неопытное…

— Любопытная? — на секунду оторвался от казенных фраз Кинчев. — Чем интересовалась?

— Взрослой жизнью…

— Например? — следователь, продолжая писать, слушал вроде бы в пол-уха.

— Например? Подходит как-то ко мне и спрашивает: «А мог бы в меня богатый влюбиться?»

— Ну и?

— Отчего бы и нет?

— Она к хозяину приставала?

— Такого не видал.

— А к тебе?

— Ха-ха-ха! Я сам к девицам пристаю!

— К Алинке — тоже?

— Не в моем вкусе. Да и с сыном училась… Мне такие, как Надя Карповна, больше по вкусу.

— А не могла ее Ярыжская — из ревности?

— Ревность? Из-за Алинки? Да Алинка Ольге и в подметки… Куда там! Ярыжская — дама. Высший сорт! Прима! Никакого сравнения. Это Кармен, случайно к нам залетевшая.

— Случайно?

— Я думаю, Ярыжские тут жить не будут. Заскучают. Что тут у нас? Ни театров, ни культуры… Поговорить не с кем. Ты про наш клуб литературный слышал уже? Графоман на графомане! Да еще с претензиями: патриотизм! Гуманизм! Духовность! Ты сперва рифмовать научись! Хоть «Поэтический словарь» почитай хотя бы! — Эдик махнул рукой и с горя снова выпил. И назидательным тоном подвел черту:

— Нет у нас среды, питательной для искусства.

— Но дворец же вон какой построили…

— Когда? До революции еще! И кто строил? Городецкий! Столичный гость, залетный. Да его тут и не видели почти. Ученик его замысел воплощал.

За окном давно уже сгустилась тьма. Кинчев не спеша заканчивал свой протокол. Домой ему было близко возвращаться: с четвертого этажа на пятый. И он решился выпить еще пару глотков из своей по-прежнему полной стопки:

— Ну, помянем Зацепу Алину Павловну. И чтоб виноватый понес — по закону.

Семеныч солидарно кивнул и тоже выпил.

 

Современное Берестечко

Ольга Владимировна, накинув поверх ночной сорочки только кружевной пеньюар, спустилась в кухню и застала Надю Щукину за чтением.

Экономка тут же вскочила, оправляя аккуратный белый фартушек:

— Чего-то желаете?

— Я желала бы заснуть, но не получается. Все эти события… Нервы… Может, чего-нибудь выпить?

— От бессонницы рекомендуют теплое молоко с медом.

— Или почитать. Что это у тебя?

От плиты вкусно пахло мясным бульоном — Щукина варила на завтра говяжьи языки. В нескольких кастрюлях булькали разные соусы и прочие буржуйские вытребеньки. А на овальном пластиковом столе, стоявшим посредине, лежала раскрытая книжка. Пани Ольга взяла ее и повертела в руках. «Берестечко». Новая поэма современной, но еще в детстве надоевшей украинской поэтессы Лины Костенко. Госпожа Ярыжская восхищалась Коельо и Донцовой и пришла в изумление от того, что кто-то интересуется поэтами из школьной программы.

— Это коллега дала почитать, — пояснила Надя и усмехнулась: — Бывшая коллега. Налить молока?

— Угу. Налей и себе, посидим вдвоем. — Хозяйка впервые проявляла такой демократизм. Наверное, от испуга.

Щукина быстренько начала разогревать молоко. Ольга Владимировна села к столу.

— И о чем же там? У Лины Костенко?

— А, «Берестечко»… Очень грустно. Про Богдана Хмельницкого. Разбили его под Берестечком. Там битва была, возле этого городка, с поляками. А потом его печальные раздумья…

— Ну, печали у нас и без него хватает. Не нужны нам еще и их проблемы… Разбитых и опечаленных.

Надя подложила ей под чашку ручной вышивки салфетку, а свою поставила просто, прямо на стол.

Ярыжская взяла ложечку, зачерпнула из розетки меду. Промолвила в раздумье, пристально глядя в бельмо жалюзи на окне:

— И когда уже Кирилл возвратится?

Надя нервно дернула рукой, из-под чашки, которая при этом передвинулась немного по столешнице, выразительно скрипнуло.

— Ай! — Ярыжская подпрыгнула и отскочила от стола. — Ой! Ты слышала?!

Надя обмерла:

— Что такое?

— Чашка! Чашка! — застучали зубы госпожи Ольги. — Она скрипнула: «Скоро»!

Надя осторожно двинула чашку еще раз:

— Скри-ип…

При большом желании в этом звуке можно было услышать и «скоро»… При очень большом желании.

— В самом деле, неприятное скрипение. Я больше не буду…

— Ох, Надя, мне уже везде призраки мерещатся… Надо к невропатологу… Или к психотерапевту. — Пани Ольга снова села. — Чувствую себя такой нездоровой… Совершенно разбита, поверь…

— Еще бы! Такие события, Ольга Владимировна. Это не каждый мужчина выдержит…

— Как ты думаешь, кто ее… А?

— Не знаю. Все так… загадочно. Алина была девицей видной. Может, парень какой… отомстил за что-нибудь. Или приревновал к кому… Кто их знает?

— А о чем тебя следователь спрашивал?

— Что слышала, что видела.

— Ну и?

— Что ж я скажу? Я внизу была. Тимофеевна — тут, совсем рядом, а тоже ничего не услышала. И не почувствовала беды.

— Ох, теперь мы все под подозрением.

— Что ж поделаешь, Ольга Владимировна? Кого-то надо подозревать. Не призраки же ее…

— Ты следователю про призраков говорила?

— Да.

— А он?

— Ничего.

— Совсем?

— Расспросил подробно: который из унитазов говорил, сама ли слышала, кто еще.

— Поверь, я уж и не рада, что мы этот дом приобрели. Он какой-то… несчастливый. Я… боюсь. Боюсь ужасно.

— Ну, что вы? Ничего такого уж страшного. Нормальный дом. Красивый. Может, это полтергейст?

— Наверное, надо его освятить.

— Дом? Каким образом?

— Пригласить священника. Ну и… как положено.

— Да, было бы неплохо.

— Конечно. Вот муж вернется — скажу… Что-то этот мед мне не помогает. Лучше уж коньяку выпить.

Надежда вскочила:

— Подать?

— Дай всю бутылку. Возьму в спальню. Иначе не заснуть. А завтра еще эта баронесса на наши головы!

Щукина улыбнулась:

— Не беспокойтесь. Встретим на высшем уровне. А про Алину ей не обязательно рассказывать.

— Вот это уж точно! — Ярыжская встала. Бросила взгляд на сиротливо отложенную в угол книжку. «Берестечко». Про побежденных.

Побежденных она не любила. Старалась держаться подальше от них. От несчастных и бессильных.

По-кошачьи потянулась.

— Спокойной ночи, Надя.

— Спокойной ночи, Ольга Владимировна.

В одну руку госпожа Ярыжская взяла бутылку с коньяком, в другую — бокал и пошла из кухни. Медленно, элегантно.

Вверх.

А Щукина осталась внизу.

Аромат вареных языков становился все сильнее, будил ненужный в это время суток аппетит, раздражал.

Надя в сердцах зашвырнула тоненькую книжечку на полку для кастрюль. Против знаменитой Лины и ее стихов она ничего не имела, просто устала быть аутсайдером в этом мире. Побежденной среди таких же побежденных жизнью неудачников.

Вымыла чашечки из-под молока и розетки после меда, занялась соусами и мясом. Ей еще не приходилось кормить баронесс. Бывшая учительница нервничала и сама себя успокаивала:

— Алина сама виновата. Вела себя вызывающе. Парней провоцировала. А баронесса… Ну, и чем она страшнее проверки из облоно? Иностранка? Аристократка? Видали мы и почище!

 

Баронесса на полу

Мелко постукивая четырьмя каблучками, высокими и тонкими, Ольга Владимировна и баронесса Алессандра Монтаньоль шли уже по второму этажу.

Хорошо поставленным голосом экскурсовода Ярыжская продолжала свой рассказ:

— Дом в Барвинковцах — одно из наилучших созданий Городецкого. Его строили примерно три года, с 1913 по 1915, по заказу Игнатия Филипповича Барвиненко, местного помещика и промышленника. Использовали любимый материал архитектора — бетон. К сожалению, не осталось фотографий или достоверных воспоминаний об этом периоде деятельности выдающегося зодчего. Но, поверьте, вскоре это белое пятно будет ликвидировано. Сейчас Кирилл Иванович финансирует издание брошюры местного краеведа, который собрал воспоминания, легенды и даже слухи относительно участия Городецкого в строительстве сооружения, гостьей которого вы сегодня являетесь.

Гостья явно заинтересовалась:

— А нельзя ли взглянуть на эту рукопись? — говорила она на чистейшем русском, чем с головой выдавала свое плебейское происхождение. Но при этом в ней была неуловимая изюминка, неотразимый шарм, не стираемый ничем отпечаток породистости или таланта.

Это настораживало хозяйку, и ответ прозвучал чуть резковато:

— Она еще в процессе работы.

— Тогда хорошо бы познакомиться с автором. Как его фамилия?

— Забыла… Я вам обязательно скажу. Чуть позже. Поверьте, такие неприятности свалились на нас в последнее время… Голова крýгом.

— Я вас понимаю. Ох, как понимаю. — Молодая баронесса покивала головой. Конечно, из вежливости, так как приехала из-за границы специально, чтобы ознакомиться с малоизвестными страницами жизни славного архитектора.

— А вот и картины! — Они вошли в зал и остановились перед огромным потемневшим холстом в блестящей вызолоченной раме. — Итак, семейный портрет семьи Барвиненко. Автор — Александр Александрович Мурашко, выдающийся украинский художник. Ученик Репина. Погиб в девятнадцатом году от рук бандита. Обратите внимание, почти все, кто имел отношение к семье Барвиненко и к этому дому, гибли трагически и преждевременно. Мурашко не было и сорока пяти лет. Но вернемся к картине. Ее датируют тысяча девятьсот одиннадцатым годом. Интерьер еще старого дома Барвиненко, именно на его месте построен этот, в котором мы сейчас находимся. Богатый сахарозаводчик и меценат Игнатий Филиппович Барвиненко сидит на диване на фоне украшенной картинами стены. Большинство из них разыскать пока что не удалось. Он сидит сзади, прислушивается к игре двух младших дочерей. Рядом с ним — старший сын Иван Игнатьевич, ученый, селекционер, фольклорист. Вместе с отцом был расстрелян в девятнадцатом году. Обратите внимание, в том же году убили и художника Мурашко. На переднем плане — рояль, на котором играют в четыре руки его дочери — сестры Вера и Мария. Спокойные, кроткие лица, кажется, ничто не предвещает дальнейших трагических событий, — Ольга Владимировна заметила, что глаза баронессы Алессандры изумленно встретились со взглядом девушки с картины, и сделала небольшую паузу. — Но мы знаем, что младшая, Мария, веселая красавица, неожиданно умерла в своей кровати, здесь, на втором этаже, за неделю до своей свадьбы, а старшая, Вера, позже вышла замуж за бывшего ее жениха, молодого архитектора, ученика Городецкого, который присматривал за строительством этого дворца. Его фамилия Василай. Вера через несколько лет стала калекой, упав с балкона, который находится в том зале, — показала ладонью. — Григорий Василай погиб во время Великой Отечественной войны, побывав перед тем и в сталинских лагерях.

Дамы понимающе переглянулись, но, похоже, каждая понимала — свое. Ярыжская продолжила экскурсию:

— А вот совсем другой портрет, написанный двумя годами позже. Автор неизвестен. Это так называемый парадный портрет. Если на предшествующем — спокойная домашняя обстановка, то здесь мы видим сестер Барвиненко на светской вечеринке. Обратите внимание, как изменилось лицо Веры…

— Ой!

— Что такое?

— Ой! — повторила снова баронесса Монтаньоль, безуспешно стараясь освободить свой тонкий каблучок из щели. Она резко дернула его, и несколько деревянных дощечек, которые составляли замысловатый узор, выпрыгнули со своих мест. Гостья не удержала равновесия и рухнула на пол.

— О, синьора! — Ольга Владимировна начала ее поднимать, зацепив при этом еще несколько дощечек. Сначала падение хорошенькой Алессандры ее даже потешило. Слишком уж утонченной была гостья. Внешность, макияж, фигурка — все безупречное, хоть сейчас на подиум. Одежда и аксессуары — самые изысканные. Вкус плюс шарм, наверное, от Готье или Гальяно. Или кто там у них теперь в моде? Не вышедшие же в тираж Валентино и Версаче.

И еще Сандра Монтаньоль была непристойно молода, намного моложе Ольги. Очаровательная дуреха. Украинского происхождения. Выскочила замуж за старого барона и гордится. А надо бы не нос задирать, а под ноги смотреть.

Ольга Ивановна и посмотрела.

Недавно настланный паркет был полностью испорчен. Художественный, мозаичный паркет! Ручная штучная работа!

Еще и на таком видном месте — возле входа в библиотеку, куда госпожа Ярыжская как раз собиралась вести баронессу-следопытку. А Сандра съежилась, глаза испуганно бегали: на стену, на пол, на потолок.

Из нижнего зала доносилась приподнято-печальная флейтовая мелодия «Одинокого пастуха» Поля Мориа.

Дом будто ожидал нового несчастья. Готовился к нему.

 

Одна из тайн дома

Лешек Дезидерий Владислав Городецкий был гениальным архитектором, элегантным франтом, бесстрашным путешественником, удачливым охотником, интересным и ироничным собеседником, человеком эклектичным и неожиданным. Во всем. Гордый и независимый, храбрый и мудрый, предприимчивый и инициативный. В нем было что-то и от неудержимых испанских конкистадоров, и от поразительно разносторонних художников Эпохи Возрождения.

Он любил женщин и новый на то время строительный материал — бетон.

Родился в Российской империи, а умер в Иране.

Развлекался на сафари в Азербайджане, Персии, Афганистане, в далекой Кении и на Алтае — и ценил утонченную роскошь уютных интерьеров.

Самое знаменитое свое сооружение начал с пари и блестяще выиграл его: через два года в особняке, построенном на совершенно не подходящем, по мнению специалистов, крутогорье, для ошарашенных гостей был дан банкет, на котором угощали мясом зажаренного на вертеле кабана. Но не собственноручно забитый зодчим зверь всех поразил, а сам Дом с химерами — магнетически притягательный, неповторимый.

А еще Городецкий спроектировал и возвел прекрасную виллу в Евпатории, охотничий замок в Петергофе, главный железнодорожный вокзал в Тегеране и дворец для иранского шаха, фабрику углекислоты и искусственного льда в Симферополе, торговые ряды, бойню и гимназию в Черкассах, филигранную караимскую кенассу, романтические склепы и мавзолеи для аристократов Киева, сахарный завод, больницу, не брезговал заниматься канализацией… И ни одно здание не было серым или невыразительным, для всех хватило его неисчерпаемой фантазии!

Но больше всего поражает воображение драматически пронзающий небо костел святого Николая в Киеве. Готика. Своды не просто стремящиеся ввысь, а словно навеки соединенные с небом. В этом соборе ощущаешь себя не забытой на дне мироздания песчинкой, а дивной жемчужиной, жаждущей омовения и полета к совершенству. Даже если душа вся в грязи и в пороках…

О, к чему только не приложил свои руки и неудержимую фантазию архитектор Лешек Дезидерий Владислав!

Но ко дворцу в Барвинковцах он имел лишь косвенное отношение. Его завистливый преемник, молодой архитектор Григорий Василай, побился с метром об заклад, что его дом будет восприниматься знатоками как произведение самого Городецкого. Лучшее произведение. Шедевр. И усиленно распускал слухи, что проект сделан не кем иным, как автором знаменитого Дома с химерами.

Да, Василаю удалось подражание эклектическому использованию старинных стилей, их объединение вышло тревожно-гармоничным, дворец нравился всем, но судьба самого строителя и его близких в этом доме сложилась трагически.

Хотя заказчиком выступал Барвиненко, архитектор строил его и для себя, потому что обручился с младшей дочерью Игната Филипповича. Старался для той, которая вскоре должна была стать, но так и не стала его женой.

Все удивлялись: зачем было сносить старый дом — крепкий, мог бы еще столетия простоять. Разве что место очень красивое. Подъезжаешь к Барвинковцам, смотришь с холма: по левую сторону — городок, по правую — сосны и ели старого парка. Между деревьями — крыша господского особняка. Фасад обращен к дороге, а из окон с другой стороны — неслыханно прекрасный вид: река, крутые берега, зелень, цветы.

Барвиненко из поколения в поколение интересовались хвойными породами, привозили какие-то экзоты даже из-за океана. Поэтому парк постепенно стал вечнозеленым оазисом среди обычной для этих мест лесостепи.

И, казалось, вечнопрекрасным и вечносчастливым будет дворец. Тайна имени настоящего его создателя должна была вскоре раскрыться. Но не была раскрыта никогда.

 

Загадочный мертвец

Кирилл Иванович очень не любил, когда его беспокоили не в строго определенное им самим время, но известить о приезде дизайнера нужно было обязательно, и Надя, тяжко вздыхая, поднялась к его кабинету. Утро выдалось нелегким. Довольно рано приехала баронесса. Осмотрела дом и сразу же сказалась больной, обед пришлось нести к ней в гостевую спальню. Перед обедом появился и хозяин. И вот теперь — Буруковский. Кормить их всех… Даже дочь с уроков отпросила, чтоб помогла.

Надя чуть не споткнулась о поломанный паркет. Это ж как надо его каблуком зацепить, чтобы так порушить! Постучала в кабинет — никакого ответа. Из-за двери лилась уже когда-то слышанная песня на английском языке.

Ярыжские любили своеобразную классику эстрады. Мелодии Поля Мориа, Ричарда Клайдермана и К #186; постоянно блуждали по еще не обжитым покоям.

Надя постучала сильнее. Никто не ответил.

Потянула ручку незапертой двери и вошла.

— What can I do? — пропел ей навстречу слаженный унисон хорошо поставленных голосов.

Замерла.

Потому что увидела на полу труп Ярыжского.

Он лежал ничком, неестественно вывернув к выходу голову. Раскрытые глаза остекленели, рот — грозно оскален. А из спины, пробив добротный коричневый пиджак, торчал острый конец длинного ножа.

— What… Динь-динь… Can I do…

Ирреальность того, что происходит, ошеломляла. Лишала возможность мыслить трезво и рационально.

Надя не кричала, не делала лишних движений.

— What… Динь-динь… Can I do…

Она тихо отступила назад, осторожно притворила дверь. Как лунатик, глядя далеко перед собой, но почти ничего не видя, сошла вниз.

Переступая затекшими ногами по ступеням, думала, что напрасно прельстилась на деньги и взяла временной помощницей свою Маринку. Считала ее уже почти взрослой. Да и дочери хотелось хоть немного потереться в роскошных покоях, хотя бы и со шваброй в руках.

А здесь такое творится…

Маринка на кухне усердно чистила овощи. Что-то напевала. Увидев Надю, привычно-обиженно заканючила:

— Мам, сегодня в техникуме дискотека. Меня Артем провести обещал. Все девчонки будут там. Можно, и я пойду?

Надежда махнула рукой: отцепись, мол. И вышла.

Заглянула в столовую — никого.

В кинозале — тоже.

С левого крыла доносились приглушенные голоса мастеров-паркетчиков и киевского дизайнера.

Снова поплелась наверх — госпожа Ольга стояла под парадным портретом сестер Барвиненко и полировала мягкой пилочкой ногти.

Посмотрела спокойно, спросила ленивым тоном:

— Что опять произошло? Что с тобой?

Надя не хотела сразу пугать и ее, поэтому сначала несмело спросила:

— Вы давно заходили к Кириллу Ивановичу?

Ярыжская недовольно удивилась:

— Совсем не заходила. Ты же знаешь, он не любит, чтобы лишний раз беспокоили, когда работает.

Надя вздохнула. Сказала с холодной улыбкой:

— Мне кажется, там что-то неладно.

— Кажется — или в самом деле?

— Я… Я не знаю… Надо сказать, что приехал дизайнер из Киева. Я стучала, а он… Не отворяет.

— Хм-м… — Ольга потянулась всей спиной, будто кошка. — Пошли, посмотрим, что там неладно.

Она первой вошла в кабинет. Надя — за нею.

В кабинете никого не было.

Абсолютно.

Ни одного живого или мертвого человека, кроме них, только что вошедших.

Из музыкального центра слишком громко, но теперь успокаивающе неслось «Yesterday».

— Кирюша! Где ты? — позвала Ярыжская. Спросила у Нади:

— Куда это он девался? Вроде бы и не выходил.

Обе вышли назад, и подались к библиотеке.

— Кирилл! — снова повысила голос Ольга.

— Что там? Ни минуты покоя! — откликнулся голос Кирилла Ивановича. Зашлепали по винтовым ступеням из башенки его большие домашние тапочки. — Что там случилось? — Он спускался вниз, живой и здоровый, в серых брюках и коротком домашнем халате.

— Приехал Буруковский, — известила Ольга.

— Ну и что? Он и сам всегда знает — что делать.

— Тебя Надя искала.

— Что вам, Надежда Карповна?

— Я… — Надя запиналась, так как переживала бурный переход от ужаса к эйфории. — Я только хотела… Рассказать о приезде…

— Благодарю, рассказали.

— Наде пригрезилось что-то странное, — вмешалась Ярыжская.

— Снова? — Кирилл Иванович не скрывал неудовольствия. — Что на этот раз? Из унитаза вылезла красавица? Или на этот раз для разнообразия — красавец?

— Извините, на этот раз совсем какая-то глупость, — Надя улыбалась теперь совершенно искренне. — Мне показалось, то есть примерещилось, ну, в общем, что вас зарезали.

Ярыжский хмыкнул:

— Карповна, я и не знал, что вы начали употреблять алкоголь в рабочее время.

— Я не пила, ей-богу! И капли во рту не было!

— Надя многовато работает, — благоразумно заметила Ольга Владимировна. — С утра до ночи. Почти без выходных. И за себя, и за Тимофеевну, и за… Словом, завтра я скажу тем сестрам, то есть кумушкам — как их там? — чтобы определились: или — к нам, или пусть и дальше у себя на молокозаводе метут за три копейки. Надя, скоро вы будете иметь надлежащую помощь.

— Благодарю, — Щукина наклонила голову и подобострастно удалилась.

До кухни она шла в прекрасном расположении духа, но уже там, среди привычных уютных запахов, в сердце возвратились сомнения.

— Мамунечка, как же насчет дискотеки? — Маринка уже старательно нарез #225;ла морковь.

— Что за дискотеки среди недели? Уроки надо учить. Ты и так много пропустила.

— Да нам почти ничего не задали… Ну ма-ам…

— Ты оставишь меня в покое или нет?

— Так всегда: на дискотеку нельзя, на баронессу взглянуть — нельзя.

— Последняя претензия не ко мне. Она не выходит из комнаты, — механически заметила Надежда.

— А давай ужин ей понесу я. И увижу…

— Сейчас ты увидишь, какая я бываю злая! — взорвалась неожиданным гневом бывшая учительница.

Маринка надулась и уже не мешала размышлять. Но сначала мысли Нади направились в сторону печальной статистики падения местной морали. Это же не шутка, уже в бар девушка девятнадцати лет не может зайти — перестарок. Там только пятнадцатилетки с ребятами развлекаются. Мини-юбки на них абсолютно развратные — почти трусы видно. А у некоторых и не почти. Конечно, и Маринке горит, конечно — скоро пятнадцать, а у нее еще и кавалера не было. Туда же, спешит…

Потом перед глазами снова всплыл мертвый Ярыжский. Лежал вниз лицом… Прямо на полу. Нет, на ковре… А последний раз, когда заходила с Ольгой, был ли на полу ковер? Вчера его чистила пылесосом… А сейчас он есть ли нет?

Почему-то захотелось проверить, все ли похожие на тот кухонные ножи на месте. Вот они, новенькие, с черными ручками. Одного нет. Зачем-то еще раз пересчитала: пять, а шестого, самого большого, не было. Заглянула в мойку, посмотрела по шкафчикам, на столах — нет.

За окном начал синеть вечер, большая черная ворона сидела на ветке и неодобрительно смотрела в кухню умными глазами-бусинками. Маринка снова завела старую песню о дискотеке.

Зашла госпожа Ярыжская и медовым тоном спросила про Надино здоровье. Потом разрешила пойти домой и отдохнуть до завтра.

— Ну, как я пойду? У вас же гости. И ремонтников еще не кормили.

— Не беспокойтесь, и у меня руки есть. Сама все сделаю. Вам надо отдохнуть. Проведите наконец семейный вечер с дочерью.

Надя устало улыбнулась. В конце концов, она три недели работала без выходных. И заслужила этот вечер. Через пятнадцать минут, закончив все приготовления к ужину, они с дочерью уже бодро маршировали к городку, вдыхая свежий морозный воздух. Какое им дело до чьих-то запутанных проблем?

Маринка поставила крест на ожиданиях круто развлечься этим вечером и больше не канючила.

Солнце зашло, но до настоящей тьмы было еще далеко. Сумерки, снег, небо — ярко-багряное на западе, и синее с первыми звездами — над головой.

И пьянящее ощущение свободы. Ото всего, абсолютно. И ото всех.

 

«У церкви стояла карета, там пышная свадьба была…»

Вера обмакнула перо в чернильницу и обратила свой взор на лист тисненной бумаги, который приготовила, чтобы ответить на письмо подруги, недавно ставшей москвичкой. Начала она традиционно, с благодарностей, приветов и поклонов. А вот дальше… Кротко улыбнулась и вздохнула. Людмила Эртель, мечтавшая стать в недалеком будущем Гардениной, обладала отменным эпистолярным стилем, писать к ней хотелось бы не хуже, но не каждому Бог дает подобный талант.

Вера написала:

«Как ты уже, конечно, знаешь, неделю назад я стала госпожой Василай. Никак не могу привыкнуть к своей новой фамилии.

Жаль, что ты не смогла приехать на нашу свадьбу…»

И задумалась: как написать о свадьбе, какой она вышла? Слишком веселой она никак не могла быть: война, и едва закончился траур по Мане… Но и не печальная, не строгая… И не суетливая, хотя гостей хватало.

Утро выдалось солнечным, и освещенное золотистыми лучами подвенечное платье казалось перламутровым. Сшитое по теперешней аскетической моде, оно не выглядело пышным, скорее навевало воспоминания об античной простоте. А фата чем-то напоминала персидскую накидку… Руки профессионалок неторопливо одевали и причесывали ее. Было время постоять у зеркала, оглядеть себя…

В церкви тоже — неспешная торжественность, протяжно струящееся пение, троекратные повторения. Изредка удавалось расслышать, как сзади тяжко вздыхает уставшая держать венец дружка — бывшая одноклассница Грушенька Анненская.

Только после венчания всех ожидал сюрприз: молодожены сели не в традиционную карету, а в новенький «Мерседес Гран-При» — открытый спортивный автомобиль, за руль которого самодовольно уселся сам жених, вернее, не жених, а уже — супруг. Брат с отцом и свадебные «бояре» разместились в длинном «Роллс-Ройсе», а остальные гости поехали по старинке, на лошадях.

За праздничным столом все были такие чинные и пристойные, что даже скучно стало… Гриша и Ваня шутили по поводу свадебных обычаев диких народов, калыма, умыкания невесты, отец говорил, что Вера «колупала печь», когда Василай к ней сватался, а она кокетливо грозила пальчиком и повторяла: «Неправда, неправда!» И горячий ветер смущения и желания зажигал ее щеки румянцем, когда гости кричали: «Горько!» — и Григорий впервые целовал ее в губы…

Вера посмотрела на высохший кончик стального пера, снова погрузила его в фиолетовую глубину прозрачной стеклянной чернильницы и каллиграфическим почерком, с красивыми завитушками, так, как учили в гимназии, написала: «Свадьба была торжественной и спокойной, по теперешним временам это — большое счастье. Опасаюсь, что оно может оказаться весьма коротким, потому что Григория могут призвать в действующую армию. Ты же знаешь, что он — прекрасный архитектор, знаком с фортификацией, инженерные войска сейчас нуждаются в таких людях. Я боюсь за него!»

Следовало бы дальше в игриво-ироничном тоне сообщить о том, что и их общая подруга Аграфенушка, бывшая у Веры свадебной «боярыней»,тоже не слишком долго засидится в девицах, ибо Тошик Болгаков уже сделал ей официальное предложение… Но глаза словно прилипли к только что написанной фразе «Я боюсь за него!» — и почему-то начали наполняться слезами.

Счастье — как мгновенно высыхающие чернила на кончике пера, счастье — как расцветший лишь на несколько дней нежный абрикос, счастье — как испаряющийся бриллиант росы утром жаркого дня, оно не может быть долговечным…

Да и было ли оно у них на самом-то деле — счастье? Что толкнуло их в быстротечные ненужные объятия? Только внезапное одиночество? Только желание обрести опору в стремительно меняющемся мире войн и революций? Только плотская страсть, удовлетворить которую можно с любым?

Вера вытерла слезы кончиками пальцев, прошлась по комнате, нашла в комоде носовой платочек, старательно высморкалась.

Вышла на балкон. Внизу серебристо-серо зеленели голубые ели, но ветер принес запах невидимых отсюда цветов абрикоса. Лучшая пора года, пора надежд и цветения…

А она наконец-то поймала свою выстраданную Жар-птицу — и плачет, глупая!

Вера глубоко, с облегчением вздохнула, улыбнулась и вернулась в комнату, к перу и чернильнице, к неоконченному радостному письму.

 

Опасности зеленого оазиса

Боря Тур еще раз побродил по городу туда-сюда, покрутился возле многочисленных торговых точек, но ничего интересного не увидел и не услышал. В отличие от Тюхи, он никогда не умел легко общаться с людьми. Тим более — с незнакомыми. А в тюрьме и совсем одичал.

Малоэтажные Барвинковцы живописно заполнили уютную долину вокруг узенькой речушки. Поодаль, на невысокой возвышенности, пристроились молокозавод, элеватор, мясокомбинат, пекарня, фирма, занимающаяся розливом местных столовых вод. На противоположном от краснокирпичных промышленных построек холме, с другой стороны городка, виднелся серый старинный дом, украшенный островерхой башенкой. Несколько высоких елей и сосновые заросли роскошно зеленели вокруг него.

Борис осмотрел местный «белый дом» — типичное прямоугольно-кубическое творение «застойных» лет, приземистый Дом культуры с облупившимися белыми колоннами и уцелевшим еще бюстом Ленина, стоявшим посреди клумбы, используемой вместо мусорной урны; прошелся по привокзальному рынку, убого разложившему товары на старых раскладушках, деревянных столиках, а то и прямо на разостланных на обочине одеялах; немного постоял возле памятника жертвам голодомора и репрессий. Был он довольно скромным, неброским: склоненная изможденная женщина в платке, похоже, из бронзы, и несколько больших каменных плит, полированных и густо усеянных позолоченными фамилиями. А впереди — камень поменьше, на котором большими буквами высечено имя благодетеля, пожертвовавшего на памятник средства, Кирилла Ивановича Ярыжского, директора, почетного президента и т. п…

Отойдя подальше, Боря еще раз оглянулся. Бронзовая женщина склонилась прямо над стелой с новой фамилией Кирилла. Разжился на людских слезах, жертва голодомора толстомордая!

Игнорируя слово, данное Кинчеву, Борис направился к резиденции новоявленного мецената.

Парк представлял собой зеленый оазис среди поросших обычными лиственными деревьями невысоких холмов. Вороны кружились над елями и соснами большой стаей. Хрипло-зловеще каркали.

Дворец с первого же взгляда производил сильное впечатление. Его строгая хмурая красота ошеломляла противоположностью обычной архитектуре, а точнее, полной неархитектурности городка как попало застроенного, большей частью в брежневские семидесятые-восьмидесятые годы. В особенности бросались в глаза три стрельчатых шпиля — металлический, на башне, возвышавшейся над правым крылом, и верхушки двух высоченных голубых елей между корпусами.

Неплохо устроился бывший Свинаренко, ныне президент, директор, почетный гражданин, а также «жертва голодомора и репрессий»…

День выдался пасмурный, все кругом — серое-серое. И сырое. Снег ноздреватый, слежавшийся и грязный. Над головой небо еще так-сяк светлеет, а у горизонта — «тучи над огородом встали». Кто слышал ту старинную песню, сразу догадается, чем пахло в воздухе.

Правильно, опасностью!

Она подстерегала из-за капитальной чугунно-каменной ограды. Она выглядывала из колючей кисеи безлистых чащ. Она тоненько повизгивала голосом заблудившегося в хвойных верхушках ветра. Она лаяла сторожевым псом от будки охраны. Она выглядывала невидимкой из многочисленных окон и наблюдала из башни. Короче, опасностей ожидалось предостаточно.

А Боре Туру, как всегда, не хватало благоразумия.

Он обошел парк и решил, что хозяйственные постройки, ели и кусты неплохо прикрывают от внимательных глаз охраны захламленный уголок возле мусорницы. Темноты дожидаться не стал. Молниеносно перелез через забор именно там и оказался на вражеской территории.

С тыла дом имел два входа. К одному со всех сторон вели хорошо утоптанные дорожки, второй прилепился сбоку оставленным сиротиной. Борис решил поискать счастья именно там.

Естественно, дверь была заперта. Тур немного потоптался вокруг, позаглядывал в окна — темно, ничего не разберешь. А вот на втором этаже светится. Оттуда звучит музыка. Что-то такое знойное, возбуждающее. Аккордеон. Недавно он уже слышал эту мелодию… А еще из дома приглушенно доносится полузнакомый фальцет. Что-то неразборчивое… Вдруг громче: «Ну, ты, Валь, как всегда! Шутишь или обидеть хочешь?»

Ну, блин, неужели снова это плюгавое чудо в темных очках?

Боря некстати вспомнил, что в интернатские годы его прозывали не только Барсуком, но иногда и Барсом, задумал заглянуть в окно второго этажа и полез на ель.

Оттуда его и стащили за ноги трое крепких охранников. Неудобно свалившись на снег, он не смог дать им достойный отпор. Как положено, смачно матерясь, ребята в униформе ударили схваченного несколько раз между ребер и ловко надели наручники.

Коротко подстриженный коренастый амбал матерого спецназовского вида деловито консультировался по старомодному мобильнику с антенкой:

— Поймали на горячем! Прямым ходом в окно лез! Его прям сразу в милицию или сначала к вам? Га? Пойняв! — Привесил мобилку к поясу и самодовольно скомандовал двум молодым: — К шефу его, пацаны! Сперва сами пообщаемся.

Судя по удовлетворенным лицам охранников, это приключение настолько повысило их самооценку, что они смотрели на Тура, как на весьма симпатичное явление.

Окружив его с трех сторон, с веселыми непечатными восклицаниями повели к дому.

Сказочно-киношное богатство прихожей ошеломило Борю настолько, что он и сопротивляться забыл. Это ж сериал «Династия», дворец магараджи, фантастическая опера, но только не обычное жилище! И льющиеся сверху аккордеонные переборы…

Кирилл Иванович не поленился лично спуститься вниз.

Некоторое время они с Борисом молча рассматривали друг друга (Свинаренко изрядно раздобрел и похорошел за последние пять лет), потом хозяин гостеприимно развел руки:

— Кого я вижу! Вот так встреча! Такие люди — и на свободе! Ты из тюрьмы сбежал или отпустили?

Услышав приветствие с тюремным запахом, охранники понадувались от спеси: не какого-то там бродягу — настоящего преступника поймали!

Боря, как это с ним обычно случалось, не сразу нашел слова для ответа. А Кирилл, потирая руки, распорядился:

— Так, давайте его в мой кабинет. Я с ним тет-а-тет переговорю.

Шикарные ступени они пересчитали почти строевым шагом. Быстро проскочили музейную галерею и, ловко стащив с него куртку, в четыре руки водрузили Бориса на стильный гнутый стул. Музыка здесь звучала еще выразительнее — хороший, звучный магнитофон находился где-то недалеко, может быть, за стенкой.

— Э! Какого вы! — запоздало закричал Тур.

— Ты здесь лучше того… Молчи, — строго посоветовал один из молодчиков хриплым тенором.

— А какого вы мою куртку порвали? — Попробовал встать, но держали его профессионально.

Тенор искренне удивился:

— От эту куртку? Га? Эту рвань? Я ее под крыльцом брошу, нехай на тебя подождет, — и не поленился наклониться за действительно убогой Борисовой одежкой.

— Чтобы он тут не башибузучил, прикрутите-ка покрепче, — скомандовал гостеприимный хозяин.

Один из охранников вытянул из кармана длинный кусок провода.

Латиноамериканская мелодия за стеной сменилась попурри на темы приблатненных одесских песен. Тур понял, что влип крепко. И наконец обратился к Свинаренке-Ярыжскому:

— Боитесь, что прибью, Кирилл Иванович? Разве есть за что?

— Упаси, Господи, Боренька, просто знаю твой характер, ты сначала кулаками машешь, а потом уже думать начинаешь.

— Зато вы… все заранее… продумали. — Пока его привязывали к стулу, Борис не очень активно дергался. Все сбивало с толку, казалось нереальным, как сон или наваждение: необычайно роскошная обстановка, шелковый домашний халат на Кирилле. А тот не спеша ответил:

— Само собой, я думаю всегда, и всегда — заранее, — и по-хозяйски распорядился: — Ребята, вы идите во двор, пока там еще кто в парк не пробрался и снова в окна не полез. Проверьте все. Повезло нам, что вы все вместе оказались поблизости!

Борис остался наедине со Свинаренко.

Кирилл Иванович сел напротив, на такой же дорогой стул, посмотрел ласково, будто отец родной:

— Не понимаю, чего ты в окно полез. Зашел бы, как все люди, через дверь.

— Так меня и пропустили!

— Назвал бы фамилию, я б распорядился пропустить.

Боря иронически хмыкнул.

— Зачем нам с тобой ссориться? За услуги я рассчитаюсь сполна, как договаривались. Ты как желаешь — налом или в банк на счет положить? Ну, то как?

— Издеваетесь?

— Не понимаю, чем ты не доволен.

— И он еще спрашивает! — Тур отвернулся к противоположной от Свинаренко-Ярыжского стене. Тот, однако, только понимающе вздохнул:

— Борис, я тебя не обманывал. Все, как договорились. Деньги твои у меня в сохранности. В банке. Надо проверить, может, там и процент какой накапал.

— Разве мы так договаривались?

— А, ты вот о чем! Я не мог сразу после суда отдать деньги. А через месяц мамаша Гонта уже того… Внезапно скончалась. Между прочим, в случае операции ее шансы все равно были мизерными. Напрасно б только денежки истратили. Твои денежки. И не дергайся, не смотри волком, я тоже ценю человеческую жизнь. Высоко ценю. И твою тоже, разве не так? И добрый совет послушай. Ну, отдам я тебе сейчас эти деньги, надолго их хватит? Хе-хе. Ты ж по натуре не бизнесмен. Тебе работать надо, а кто возьмет зека? Ну? А я тебе и деньги, и работу. Охранником будешь. У моих людей зарплаты хорошие. Со временем купишь квартиру, заживешь по-людски…

Музыка за стеной резко смолкла.

Борис подумал, что он запросто мог бы посильнее дернуться, упасть вместе со стулом. Ударить ногой. А дальше?

Посмотрел из-подлобья:

— Куда вы дели Лесю?

— Я? Я?! Я — дел?!

— А кто же?

— Да меня там и близко не было! Какой-то мошенник использовал мое доброе имя. Кстати, девчата поехали в Турцию абсолютно добровольно, никто их под конвоем не тащил. Я об этом от прокурора узнал. Намного позже, между прочим.

— Их обманули! Вы!

— А ты откуда знаешь? Был там? Сам видел?

— Конечно, был. Только что из Трудового.

— Видел, как тот негодяй Леську в Турцию вез? Своими глазами?

— Люди рассказывали.

— В мировой практике, между прочим, это называется: твое слово против моего слова. Мое, хе-хе, подкреплено выводами соответствующих органов. Правоохранительных.

— Будто их нельзя купить.

— Боря, мне стыдно за тебя! Ты же от жизни отстал. Подкупы, рэкет, поджог киосков — это все давно в прошлом. Теперь все нормальные люди уважают законы. В Европу идем, зачем нам криминал?

— А я почем знаю?

— Вот, с этого и начнем. Ты ничего не знаешь. А я тебе объяснил. Популярно. Ну, так как? По рукам — и ты снова у меня на работе?

Сбитый с толку Тур совсем растерялся.

— Не знаю…

— Молодец. Правильно. Сначала подумай хорошенько. Обдумай все «за» и «против»… Сейчас я тебя отпущу. Если будешь вести себя тихо-смирно. Понял? Все предложения в силе. Хорошо?

— Что хорошо?

— Ну, ты, похоже, в тюрьме еще тупее стал. Деньги я тебе отдаю. В наличии сейчас столько нет, договоримся на послезавтра. Ну, чего ты так смотришь? Деньги отдам все до копейки. Даже еще и с процентами. Лично в руки. Наличными, чтоб ты в руках подержал, чтоб сам пересчитал, хе-хе… И на работу беру. Легально. Охранником. Пока. А там посмотрим, может, и повышу. Понял?

— Не очень…

— Так попозже дойдет. Будешь ночевать у меня.

— Мне есть где ночевать.

— В гостинице?

— Нет. У меня здесь дружок. Со школы еще.

— Ну-ну. Куда доставить деньги?

— Я сам прийду.

— Вот и договорились. Придешь послезавтра утром. Не очень рано. К десяти, например. Тогда и к работе приступишь.

Тур, не зная, как правильно реагировать в такой ситуации, молча кивнул, и Кирилл Иванович лично начал раскручивать провод, которым привязали Бориса к стулу исполнительные охранники.

Боря, наконец, понял, что со Свинаренкой и вправду надо разбираться не спеша, и лучше всего — с Витюхой. Поэтому он решил схитрить и, вставая и расправляя плечи, значительно заявил:

— Я смотрю, «зеленые» что-то из моды выходят. Мне бы в евро, по курсу. И это… чеком. То есть лучше… на счет положить.

Кирилл одобрительно засмеялся и подмигнул:

— Я в тебе не ошибся. Неглупый ты пацан! Сработаемся.

…Когда Борис в новой, только что подаренной Свинаренко-Ярыжским куртке, вышел за ворота, проведенный сверхзаинтересованными взглядами двух охранников, он чувствовал себя круглым дураком. И ужасно хотел скорее, как можно скорее увидеться с Витюхой.

Синюю полумглу уже сменил ночной мрак. Огни города ярко выделялись впереди.

Тюха — голова. Он распутает что угодно, мозгов хватит, даром, что детдомовский. Непризнанный Шерлок Холмс из райцентра. О нем еще услышат, дайте только срок.

Эти отрадные мысли прервал резкий гудок автомобиля, который обогнал пешего Тура на узкой дороге, забросав его мелкой снежной пылью из-под колес. Синий «Москвич» куда-то спешил из хвойного оазиса, в котором окопался хитрый Свинаренко. Только задние габаритные огни краснели, быстро уменьшаясь, и в конце концов повернули направо — к объездной трассе.

Борис мог поклясться, что за рулем сидело то говорящее фальцетом худенькое чудо в перьях. И опять в очках. Темных, как ночь.

 

Рубцы на сердце

Вера бесцельно бродит по дому, иногда переставляет с места на места маленькие статуэтки, водит указательным пальцем по шкафу или перилам.

Медленная, тянущая тоска давит на ее сердце изнутри. Каждая мелочь напоминает о чем-то. Чаще всего неприятном, которое лучше было бы забыть.

Вот на камине — аляповато раскрашенная морская звезда. Зачем она? Почему на камине?

Но сердце уже сжимают воспоминания. Гриша шепчется с Маней. Она только что нашла подарок от него — эту самую, нелепую звезду. И они улыбаются вдвоем. А Вера — в соседней комнате. Она слышит несколько фраз. И запоминает. И на днях, словно невзначай, заводит с мужем разговор об этом:

— У вас были тайны? Только для вас двоих?

— Откуда ты знаешь? — он раздосадовано отрывается от газеты. Но смотрит заинтересованно.

— Я слышала, однажды, случайно, как ты сказал ей: пусть это будет нашей тайной, чтобы знали только ты и я.

Он глядит прямо в лицо, но не в глаза, а мимо, куда-то на переносицу:

— Вот пусть это и останется нашей с ней тайной.

Она холодеет.

— Но Мани уже нет…

— А тайна — есть. И останется.

И снова между ними — газета. И тишина, и призрак Мани…

Вера хочет отвлечься и выходит в зал. На портретах — Мария. Здесь все напоминает о ней. И о его любви к ней.

И вечно будет напоминать… Вечно… Даже то, что с ней, казалось бы, совсем никак не связано.

Вера смотрит на дверь библиотеки и снова словно слышит недавно прозвучавшие голоса, свой и Григория:

— Ты оторвешься когда-нибудь от этих книг? Я начинаю их уже ненавидеть!

— Верушка, — отвечает он недовольно, — неужели можно ревновать к книгам?

И она мысленно добавляет: а к умершей сестре? Но переводит разговор на другое:

— Зачем тебе эта дурацкая должность в земстве? Ты же архитектор, а не чиновник.

Он долго молчит, смотрит в сторону, на книжные шкафы, на винтовую лесенку, ведущую в башню.

— Я сам об этом все время думаю. Надо же чем-нибудь заниматься. Архитектура — дело творческое, оно требует вдохновения… А я чувствую, что… У меня его нет. Сейчас. Может быть, это просто кризис, и скоро все будет, как прежде… Не знаю. Ничего не знаю. Пока.

Вера медленно бредет назад, с застывшим лицом и тоскливыми собачьими глазами.

Неужели смерть Маняши убила его талант? Без нее — нет вдохновения…

А она, Вера, — что она для него? Где то счастье, что должно было наполнить их дом? Умершая сестра остается и сейчас невидимой, но непреодолимой преградой. Как долго он будет жить памятью о ней?

В открытое окно залетает крошечная бабочка. Белесая, похожая на моль. И вспоминается разговор горничной с кухаркой.

— Страшное дело — моль. Как заведется, вовремя не уследишь — все, не выведешь.

— Да, это уж точно. Хоть одна заведется, потом хлопот не оберешься.

— Какие хлопоты — чистый убыток! Разорение полное, все перепортит, все поест. Считай, пропало.

Вера тогда впервые подумала, что она и есть — моль. Самая обыкновенная домашняя моль. Которая ест все и всех, исподволь, незаметно. Гадкая, вредная, приносящая всем только несчастья.

И серая, и мелкая — как моль…

За окнами раздается шум подъезжающего автомобиля. Она не выходит встречать. Сидит на диване, закрыв глаза.

Слышит его шаги на лестнице. Ближе. Не шевелится, не открывает глаз…

Он медленно подходит, молча садится рядом.

Она думает.

Не открывая глаз, спрашивает, тихо, но так, что у самой мурашки холодят спину:

— Зачем ты женился на мне?

Слышит, как он встает, идет к окну.

Тишину нарушает его голос, холодный и чужой, словно издалека:

— А зачем ты вышла за меня замуж?

Она открывает глаза — и встречается с его душным взглядом.

Как случилось, что они стали друг для друга приговором? К вечной безрадостной жизни в этом постылом доме, наполненном злыми дýхами и призраками. Просто протянули друг другу руки в момент отчаяния и одиночества? И приняли это за любовь, которой не было и в помине, да и быть не могло?

В зале с большими окнами — темно. Она хочет выйти, на воздух, к ветру, к солнцу. Хоть немного света!

Он неожиданно ласково говорит:

— Глупые вопросы мы задаем друг другу. Вот приедет Иван, сразу станет веселее.

Она медленно поворачивает голову в его сторону, но отвечает мысленно: «В последнее время с братом мы тоже только ссоримся и спорим».

Гриша подходит ближе, гладит ее волосы, нежно спрашивает:

— Ты еще не ужинала? Я проголодался.

Вера робко улыбается:

— Распорядись, чтобы подали. Я сейчас спущусь.

Он слегка наклоняет голову и уходит под арку, к лестнице. А она прижимает руки к груди, сильно-сильно. Сердце готово вырваться наружу, но не от страха — от отчаянной решимости.

Она не обманет его. Нет. Спуститься можно по-разному.

Идет к балкону, смотрит вниз, на маленькие ели и сосенки, на золотящиеся в вечерних лучах Барвинковцы. Там — свет и радость, тут — тьма и безысходность.

Она мысленно, но четко и уверенно сказала:

— Я не хочу жить.

И злой дух толкнул ее вниз.

 

Из окна просто так не падают

Вьюга была сильной, хотя температура не опускалась ниже двух-трех градусов мороза. Ели и сосны стояли в белых, будто новогодних, шубах. Окна особняка высвечивались желтыми уютными прямоугольниками. Похожие на крупу снежинки кололи лица, в беспорядке прыгали в свете фонарей. Дорожки замело, и ноги выше косточек увязали в снегу.

Охранник Дима Дука все-таки дошел до самого забора. Там ветер стучал снежной крупой по засохшим, но не опавшим листьям деревьев, окружавшим хвойный парк, и они тревожно шелестели.

После смерти Алины хозяин велел дежурить по двое. Обещал еще людей нанять, а пока — сверхурочно. Но Колька с час как пропал. И Дука уже второй обход делал один. Вечно этот хитрющий Гапченко куда-нибудь забежит… А пацаны за него горбатиться должны… Небось, снова к телке какой на огонек заскочил…

Самому Диме на девок не везло. Он не вышел ни лицом, ни статью, да и обходительностью похвастаться не мог. Зато желчности и зависти — хоть отбавляй. В голове медленными паучками ткались простенькие, серые мыслишки. Димон с раздражением вспомнил, что Гапченко в последнее время много крутился возле покойной Алинки, и, взволнованный, возвратился в глубину двора — там тише и спокойнее. Водил впереди себя тусклым кружочком света от карманного фонарика — снежинки танцевали в нем свою зимнюю макарену. Елки в снегу, дорожки — замело, дом тоже едва беле…

Но что это — под окнами, в сугробе?

Чернеет…

Дима раскрыл рот и закашлялся от снежинок, которые залетели в самое горло. Включил посильнее фонарик.

Из глубокого заноса выглядывала припорошенная ледяной крупой черная спина с четкой белой надписью «Охрана» — точна такая, как у него самого.

Начерпав полные ботинки снегом, Димон пробрался ближе, попробовал поднять — задубевшее, мертвое тело.

Мертвый Гапченко.

Перевернул его.

В груди убитого охранника зияла большим засохшим пятном черная рана.

Дима оставил труп на месте и побежал в дом.

На крыльце остановился, отряхнулся и подумал. Вошел медленно, осторожно, прислушиваясь к голосам, которые раздавались изнутри.

В просторной прихожей толстый киевский дизайнер, спесиво поглядывая на оробевшего охранника, рассказывал хозяйке какой-то анекдот. Та смеялась и кокетничала. Толстяк Буруковский уже собрался в дорогу — в дубленке и меховой ушанке, а госпожа Ярыжская — по-домашнему, в коротком тесном платьице.

— Как, как вы сказали? — переспрашивала она.

— Парадокс добра и зла, — важно отвечал гость. — То есть основной парадокс этики, он состоит в том, что добро предусматривает существование зла и даже нуждается в допущении зла.

— Поверьте, у меня нет слов. Это такая глубина, такая интересная мысль! Кто, вы сказали, так писал?

— Бердяев, уважаемая госпожа Ольга, сам Бердяев, Николай Алесандрович.

— А-а-а… Я что-то слышала о нем…

— Да-да, вы совершенно правы, тот самый, глубочайший религиозный философ, замечательный мыслитель. Как безошибочно определил он главнейшие черты мистики у поэтов «серебряного века»! Как сумел схватить самую суть той неповторимой эпохи! И, как вы знаете, он — один из авторов одиозного сборника «Вехи», сыгравшего такую печальную роль в судьбах своих создателей… — Буруковский перевел дух, и Ольга Владимировна воспользовалась паузой:

— Вы должны дать мне эту книгу, хочу прочитать сама. Дима, чего тебе? — Она наконец-то обратила внимание на Дуку, и лицо враз стало недовольным.

Дима молча потоптался и внезапно громко выпалил:

— Надо вызывать милицию! Там Гапченка убили!

— Господи! Где? Кто? — госпожа Ольга не на шутку испугалась. — Валентин, не уезжайте! Останьтесь! Хотя бы… пока Кирилл… не возвратится. Я боюсь! Это киллеры! Они охотятся за нами!

— Кто? — Дизайнер не терял головы и уже достал мобильник.

— Не знаю! Поверьте, я говорила об этом следователю, он не обратил внимания. И вот! Где ты его нашел, Димка? Да говори же! Ну!

— Дак под окном же…

— Под каким?

— Позади. За домом. Он это… В снегу лежит.

— Звоните же скорее, Валентин, может, киллер еще здесь! Бродит под окнами, пока мы тут…

— Едва ли… Скорее всего, его и след простыл. И снегом засыпан…

Ошарашенный Дима Дука подтвердил:

— Да, точно… Снегом… Засыпан. И простыл…

— Однако без милиции дело, разумеется, не обойдется, — благоразумно промолвил Валентин Буруковский и набрал 02.

 

Привидение вдвоем не увидишь

— Я не совсем понял: вы архитектор, дизайнер или реставратор?

— А что, собственно, вас смущает?

— Слишком широкая специализация.

Буруковский, несмотря на трагичность ситуации, расплылся в весьма даже довольной улыбке и сел на своего любимого коня:

— Сначала попробуем разобраться: а что такое архитектура? Уточним: что такое архитектура в наше время? Это не просто строительство, это пространственная организация жизни. Пространственная реальность исключительно многообразна, это практически все, с чем соприкасается человек. От звездного неба над головой, от космоса далеких горизонтов — до цвета занавесок, до фактуры стены в комнате, до самой ничтожной солонки на кухонном столе. Это образ жизни, это восприятие мира, это отношение к миру, если хотите. И любая стройка, любой ремонт — это новая, искусственная природа, творимая человеческими руками. Архитектура все более становится областью науки и философии. Это не я сказал, это Фрэнк Ллойд Райт.

— И кто же это? Этот… э-э-э… — вяло поинтересовался Кинчев.

— Фрэнк Ллойд Райт? О, это один из величайших архитекторов двадцатого века! — вдохновенно заявил энергичный толстяк.

Хотя сидели они в романтично оформленном кинозале, следователь был настроен намного прозаичнее:

— А строитель этого дома, Городецкий? Где он в архитектурной иерархии? Среди величайших?

Валентин Леонидович вздохнул:

— Это очень запутанный вопрос. Во-первых, я знаю людей, которые считают его непревзойденным, этаким Моцартом от зодчества, во-вторых, нигде неоспоримо не подтверждено, что проектировал это здание именно непревзойденный Лешек Дезидерий.

— Минутку, я слышал, что Городецкого звали Владиславом…

— Совершенно верно, Владиславом, но еще и Лешеком Дезидерием.

— Псевдоним что ли?

— Ну что вы! — замахал руками Буруковский. — Никаких псевдонимов! У него было три имени. И все — его, настоящие. Он, видите ли, был католиком, а у них принято давать по нескольку имен, чтобы новорожденный имел побольше святых покровителей.

Следователь почесал нос:

— Вы не любите псевдонимов?

— Я не хотел бы скрывать свое имя. Вот Булгаков, Сергей Николаевич, писал, что псевдоним — это как воровство, как присвоение не своего имени, что это — игра, самообман, ложь.

— Значит, вы — честный человек?

— Спасибо за комплимент.

— Это вопрос.

Киевлянин развел руками:

— По крайней мере, я стараюсь быть честным…

— Приятно слышать.

— Я понимаю, какой вопрос вас сейчас волнует больше, чем вся архитектура вместе с дизайном и реставрацией.

— И что вы на него ответите?

— Ничего, что могло бы вам помочь. Я ничего не видел. Я имею в виду — подозрительного.

— А что вы здесь делаете, ведь ремонт практически закончен? Те два метра паркета и без вас прекрасно достелят.

— Вы правильно подметили, ремонт дома закончен, но я привез проект реконструкции парка.

— Как, вы еще и парками занимаетесь?

Архитектор скромно опустил глаза:

— Да вот, интересуюсь немного и ландшафтами…

— Ну, вы — просто мастер-многостаночник!

— Если честно, просто не могу расстаться с этим домом. Он меня… завораживает. Это — симфония в камне! То есть в бетоне… Это — лучшее из всего, что мне приходилось видеть! Временами я так завидую этому таланту! Вот так сразу вспоминаются слова Цветаевой, что равенства в одаренности нет. И не будет. Нет справедливости в распределении талантов! Вот он, извечный конфликт Моцарта и Сальери! Скольких нужно было обокрасть Богу вплоть до седьмого колена, чтобы создать одного такого… архитектора!

Следователь задумался, поправил очки.

— Значит, дом этот — уникален?

— Именно! Уникален! Неповторим! Это — шедевр!

— И стоит в крошечных Барвинковцах…

— Скажите больше: он создает Барвинковцы, он совершенствует город, облагораживает его ауру, организует его пространство. Образует довлеющую надо всем ландшафтом уникальную художественную среду. Высокохудожественную! Почти магическую! Он влияет на всех одним только своим присутствием!

— Да, в Барвинковцах что-то такое чувствуется…

— И вы заметили тоже?

— А что заметили вы?

Архитектор облизнул свои толстые, чувственные, почти женские губки, потом убежденно изрек:

— Слишком велика концентрация талантов, — заметив, как Кинчев удивленно свел брови, он пояснил: — В небольшом городке столько неординарных людей! Тут такое мощное объединение краеведов, большой литературный клуб, масса выходцев из Барвинковцев стали известными людьми.

— Откуда вы все это знаете?

— Помогал выносить в сарай старую музейную экспозицию.

— Вы полагаете, там ей место?

— Да. Именно там ей и место. Можете сами посмотреть. Совершенно истрепанные неэстетичные стенды, истлевшие папки, расклеившаяся фанера. Это был не музей, а позорище! Хотя интересных экспонатов хватало. Но их же надо уметь подать! Оформить экспозицию. А само здание! Его не ремонтировали вообще. Никогда! Я такого безобразия еще не видел! Подбеливали, как убогую печь в сельской хате. Зато кто-то умудрился покрасить кованую ограду! Едва отчистили… Нет, такие здания требуют огромных вложений. Прежде всего денежных.

— А еще каких?

— Душу надо вкладывать. Иначе ничего хорошего не выйдет.

— Вы — мистик?

— В каком смысле?

— Верите в душу? В духов? В привидения?

— Я понял, куда вы клоните. Ольга Владимировна и мне рассказывала про девушку из зеркала и про говорящий унитаз.

— А вы ничего подобного не видели?

— Боюсь, что обычно каждый видит именно то, что хотел бы и готов увидеть.

— Вы полагаете, что им все это просто померещилось?

Буруковский выразительно поднял брови:

— А вы считаете, что за этой стеной скрываются потусторонние духи? И подслушивают нас?

Кинчев проигнорировал этот вопрос. И смотрел прямо в глаза. Дизайнер тоже посерьезнел:

— Хм, англичане говорят, что привидение вдвоем не увидишь.

— Как?

— Ну, все эти видения — исключительно для одинокого наблюдателя. А значит, и проверить — невозможно.

— Тогда давайте проверим то, что возможно. Сегодняшний день с самого утра. На предмет алиби. Чем вы занимались, Валентин Леонидович?

Буруковский вздохнул:

— Встал поздно. Завтракал.

— Где? С кем?

— В столовой. С Ольгой Владимировной и баронессой Александрой.

— А Ярыжский?

— Он уехал еще вечером.

— Куда?

— Вроде бы, в Киев. Срочное дело.

— Дальше.

— Потом был в парке, осматривал местность. Беседовал с садовником. Отдыхал. Обедал.

— С кем?

— С Ольгой Владимировной. Сеньоре Александре снова нездоровилось. Потом думал. У себя в комнате, я остановился тут, в маленькой спальне. Проведал баронессу, поговорил с Ольгой Владимировной. Тут пришел охранник и сообщил, что нашли труп. Потом прибыли вы.

— Так. Где вы беседовали с баронессой?

— У нее в комнате. Надеюсь, это не криминал?

— О чем говорили? Если не секрет, конечно.

— У меня от следствия секретов нет. Мы говорили об архитектуре. Этот дом никого не оставляет равнодушным.

— Баронесса действительно разбирается в архитектуре?

Буруковский неопределенно развел руками:

— Не знаю, что и сказать. Говорил больше я, она интересовалась.

— А чем особенно?

— Ну… Красотой вообще. Как и всякая женщина.

— А с Ольгой Владимировной где разговаривали?

— Она сама пришла в комнату к Александре. Поговорили там, потом посидели в малом зале. Затем она снова показывала мне некачественный паркет. В большом зале. Потом мы спустились вниз. И там встретили охранника.

— Убитого Николая Гапченко видели?

— Да, утром. Из окна. Он парк обходил. Как обычно. Мне показался даже веселым.

— Вы хорошо знаете охранников?

— Совсем не знаю. Вижу их тут все время, но мы не общаемся. Почти.

— Почти? А когда и как общались?

— Здоровались. И все. Ну, там про погоду что-то… Они помогали материалы разгружать, мебель. Молодых зовут Дима и Коля. Командир их — Игорь Федорович. И еще Антон раньше был. Но я его что-то давно не вижу.

— Значит, свою причастность к смерти Николая Гапченко вы отрицаете?

— Помилуйте! Зачем мне его убивать?!

— Из ревности, например.

— К кому бы это я его ревновал? К Алине что ли? Да это же смешно! Просто смешно!

— Там, где происходят одно за другим убийства, уже не до смеха. Как вы относились к Алине Зацепе?

— Никак. Что у меня с ней могло быть общего?

— Она — девушка молодая, симпатичная, а вы — неженатый мужчина, тоже еще не старый.

— Знаете ли, у меня дома есть… хм, подруга. Несравненно более привлекательная, чем покойная Алина.

— А она вами интересовалась?

Архитектор энергично почесал ухо.

— Она многими интересовалась.

— Как именно?

— Подходила, спрашивала что-нибудь. Любила пообщаться, пококетничать.

— А вы?

— Если было время, разговаривал. Но не очень часто. И у нее, и у меня работы хватало.

— А с охранниками она в каких отношениях была?

— В неплохих. Тоже общались. Видел, как они обедали иногда вместе. И со строителями тоже.

— А вы с ними обедали?

— Нет, обычно с хозяевами.

— Значит, в последнее время такой распорядок был: вы обедаете с хозяевами, в столовой, а все остальные — как?

— Насколько я замечал, в основном, на кухне.

— А Щукина? Где она обедает?

— На кухне, разумеется.

В дверь постучали.

— Да! — откликнулся Кинчев.

Вошел подтянутый Миша Шерман с папкой в руке и молодцевато доложил:

— Экономку допросил. Вот протокол. Какие будут распоряжения?

— Присядь.

Кинчев быстро пробежал глазами протокол допроса Нади Щукиной. Опять, как и в прошлый раз, она не заметила ничего подозрительного. Не видела, чтобы Гапченко входил в дом после обеда.

— Миша, сделай доброе дело, расспроси еще разок вот этого товарища. И протокол составь. У тебя это неплохо получается. А я пойду с женщинами поговорю.

— Будет сделано, — Шерман достал из папки несколько чистых листов тонкой сероватой бумаги и не очень удобно примостился у журнального столика:

— Итак, ваша фамилия, имя, отчество…

 

Женщина-загадка

— Разрешите представиться: Кинчев, Виктор Андреевич, следователь районной прокуратуры.

Очаровательная баронесса вздрогнула.

Правильные черты лица, тонкие черные брови, густые ресницы. Шелковистые каштановые волосы схвачены белой перламутровой заколкой. Черный брючный костюм и ниточка жемчуга на шее. Любуясь ею, следователь сказал извиняющимся тоном:

— Мне очень неприятно беспокоить вас, но обстоятельства, сами понимаете… Только несколько вопросов — и все.

— Да, конечно, я отвечу на ваши вопросы, — она указала на мягкий стул рядом с одноногим круглым столиком, у которого сидела сама. Была бледной и испуганной, тушь и легкие тени не могли скрыть ее покрасневших век.

— Вы приехали три дня назад?

— Да.

— Где бывали, чем занимались все это время?

Она помолчала. Потом вздохнула:

— Нигде, почти нигде. Едва успела дом осмотреть — и захворала, почти не выходила из комнаты.

— Врача вызывали?

— Нет. Я… Я, похоже, немного простудилась дорогой. Ничего особенного, так, легкое недомогание. Уже почти прошло.

— Вы отлично говорите по-русски.

— Вам не рассказывали? Итальянское гражданство я получила недавно. Вышла замуж за иностранца. А вообще-то я с Украины.

— Извините за нескромность, какова же цель вашего приезда сюда?

— Мой супруг интересуется искусством, архитектурой. Он и меня заразил своим хобби. Вот я и хочу увидеть творения Городецкого. Начала с Киева, теперь вот сюда…

— Ваш супруг — человек не бедный?

— Да, он достаточно богат и имеет время для своих увлечений.

— А как вы с ним познакомились?

Баронесса Александра посмотрела следователю в глаза:

— Мне кажется, это не имеет никакого отношения к следствию. Но если вам интересно, так и быть, отвечу. Мы познакомились за границей, через моих друзей. Этого достаточно?

— Разумеется. А как вы оказались за границей?

— Искала работу.

— Понятно. А ваш супруг сейчас где?

— Дома. В Италии.

— Не поехал с вами… Отпустил одну…

— На это есть причины. Он очень занят, и… весьма плохо себя чувствует в последнее время.

— А своих украинских родственников вы уже проведали?

— Родственников у меня после смерти мамы не осталось… А к друзьям собираюсь позже.

— Вы давно знаете Ярыжских?

— Нет, конечно. С Ольгой Владимировной познакомилась позавчера, а Кирилла Ивановича еще совсем не видела. Я себя плохо чувствовала, лежала в постели, а он, едва приехав, сразу же и уехал… Приглашение мы получили через друзей моего мужа, созвонились… И вот я тут…

— И как вам понравились творения знаменитого Городецкого?

Она печально улыбнулась:

— Этим зданием я восхищена не меньше, чем Домом с химерами и Собором святого Николая. Только…

— Только?

— Здесь как-то тревожно.

— Сегодня?

— Нет, все время… Ночью я слышала какие-то шорохи, вздохи. Ветер воет. Днем вороны каркают. Так громко!

— Почему вас это тревожит?

— Ну… Не знаю. Страшно — и все. Ольга Владимировна говорила, что ее горничные видели призраков, слышали что-то странное.

— Вы верите в призраков?

Она слегка улыбнулась:

— Нет, не верю. Но боюсь их.

— Это очень по-женски.

Она кокетливо вздохнула.

— Вы приехали надолго?

— Нет, на несколько дней. Я хочу еще встретиться с одним местным краеведом… Он собрал воспоминания о Городецком и о строительстве этого дома. Похоже, тут всегда происходило что-то загадочное.

— Это вам Ольга Владимировна рассказала?

— И она, и реставратор, Валентин… э-э… Леонидович, кажется.

— Вы с ним давно знакомы?

— Познакомились сегодня утром. Он очень милый и интересный собеседник. Настоящий эрудит.

— И последний, самый главный вопрос: с охранником Гапченко Николаем Михайловичем вы знакомы? Видели его когда-нибудь?

Она испуганно сложила ладошки. Задышала чаще.

— Этот тот, которого… убили? Нет. Не знакома. Я видела каких-то двух сторожей, когда приехала. У ворот. Потом из окна видела, как кто-то в такой же одежде ходил по парку. И все. И больше — ничего.

— Не могли бы вспомнить, что делали сегодня? С самого утра.

— Разбудила меня Надежда Карповна, принесла кофе. Она такая заботливая! Очень приятная женщина. Потом мы завтракали. Ольга Владимировна познакомила нас с Валентином. Потом он показывал мне фильм про архитектуру.

— Где показывал?

— Тут, внизу, в кинозале.

— Дальше.

— Потом обедали… Потом… беседовали с Валентином.

— Где беседовали?

— Я пошла к себе, отдыхала, потом пришел Валентин, мы снова говорили об архитектуре, потом пришла Ольга Владимировна. Они пошли смотреть паркет. Да, знаете, так странно! Я каблуком поломала паркет. Вчера. Попала в щель — и он разъехался немного.

— Где?

— Здесь же, в зале с картинами. Вы не заметили?

— Заметил.

— Обещали поправить, но что-то никак… Мне, право, неудобно…

— А дальше что было, сегодня?

— Я осталась одна. Потом пришли милиционеры и сказали, чтобы не выходила из комнаты.

— Извините, — Кинчев слегка улыбнулся. — Это было в интересах следствия. Теперь ваш домашний арест закончен. Только маленькая формальность осталась. Сейчас к вам зайдет мой помощник и запишет ваши показания. Все то, что вы мне говорили. Вы уж не поленитесь ему все повторить, хорошо?

Очаровательная Алессандра Монтаньоль благосклонно кивнула.

Кинчев вышел из ее комнаты, вернее, из спальни для VIP-гостей. Заглянул в кабинет Ярыжского, в спальню хозяев, в библиотеку — там никого не было. Присев на корточки, он еще раз внимательно осмотрел разошедшиеся паркетины.

В большой зал поднялся озабоченный Коля Власенко:

— Свидетелей допросил, — доложил он. — Ольга Владимировна факт причастности к убийству Гапченко отрицает. Весь день была дома, с гостями. После обеда выходила в парк подышать свежим воздухом, давала наставления охраннику Дуке Дмитрию Александровичу. Он этот факт подтверждает. Сам он почти все время был с Гапченко и Афанасьевым. Последний ушел домой примерно в полчетвертого. Около семнадцати часов Гапченко пошел якобы обойти участок, больше Дука его не видел — до самого нахождения трупа. Интересный момент: перед тем Гапченко кто-то позвонил, он ответил: иду.

— Перед чем?

— Ну, перед тем, как он ушел обходить участок.

— Кто позвонил?

— Дука не знает.

Кинчев потер руки:

— Молодец, Николай. Растешь на глазах. Быть тебе генералом… Перед пенсией. Труп на экспертизу отправили?

— Да, конечно… Только там и так все ясно. Ножом его. Прямо в сердце.

— А ты заметил, как именно — ножом?

— Как?

— Лезвие вошло не вертикально, а горизонтально. О чем это говорит?

Коля приоткрыл рот и только через несколько секунд ответил:

— Сзади. Его ударили сзади!

— Похоже, что так. Но ты не расслабляйся. Запиши-ка показания баронессы. Она вон в той комнате. Ждет тебя — не дождется. Ты с баронессами когда-нибудь говорил?

— Не приходилось.

— Вот и поупражняйся. И смотри, вежливенько. Чтоб потом неприятностей не было. И чтобы протокол — по всем правилам.

Коля заулыбался и отважно отправился выполнять непростую дипломатическую миссию.

 

Бабские сплетни

Последние листья уже давно слетели с ветвей и успели скорчиться и подгнить под неприветливыми косыми дождями. И шелестели тихо, опасливо. Как и приглушенные потускневшие голоса испуганных женщин.

— О чем это вы, соседушка, с Анной разговаривали?

— Ой!.. А, это ты, Татьяна… А мы так… Поболтали себе.

— Да я ж понимаю, что вы не линию партии на индустриализацию обсуждали.

— Упаси, Господи! Мы политикой не занимаемся. Мы про наше, местное… Только она просила никому…

Обе оглянулись, каждая — себе за спину. Окружающий мир выглядел, как обычно, в коричневато-серых тонах, словно в черно-белом немом кино. Только красные флаги над башенкой Барвиненковского дворца, где теперь располагалось сельскохозяйственное училище, и на мачте у здания горкома-совета-ГПУ оживляли пейзаж.

— Да я ж никому и не скажу. Или ты меня не знаешь?

— Тогда слушай. Только тихо,  — они подозрительно осмотрелись, потом подошли с обеих сторон к плетню. Обе в стареньких кацавейках, заношенных ситцевых юбках, полинялых платочках, пожилые, сутулые. Серо-коричневые, как и поздняя осень, что их окружала.

— Ну?

Первая таинственно зашептала:

— Сегодня рано утром чекисты в господском доме зятя Барвиненкова ловили.

— Да их же теперь не чекистами-то называют.

— Один черт, те, что людей берут.

— Ну?

— Да не поймали. Окружили парк, зашли в середину — а никого нет. Был в доме — и будто с росой выпарился.

— Это они плохо окружили.

— Да где ж плохо? Они свое дело знают. Там активистов было — не пересчитаешь! Чуть не всю сельхозшколу привели!

— Так, может, его там и не было?

— Если бы! В окне видели. И — не стало. Был — и нету. Исчез!

— Хм!

— А я тебе еще когда говорила: кто-то из тех господ душу продал нечистому. Я сперва думала — Верка. А выходит, что зять.

— Ух, кровопийца! Недаром же их, антихристов, прогнали! Не те теперь времена! Теперь власть — наша, рабочая.

— И я о том же говорю.

Обе сторожко оглянулись.

Темное небо, темные окна. Каждое окно смотрело с угрозой.

Весь город окрасился в печальные цвета: голые коричневые деревья, порыжевшие стены, и дорога — разбитая и черная. Ни прошлого, ни будущего. Только убогое и опасное настоящее.

 

Злость, о богиня, воспой…

Кинчев был очень зол.

Пол в его неуютном прокуренном кабинете прогнил и разгневанно скрипел на каждом шагу. Стул невозможно переставить без этого скрипа.

Убийство Николая Гапченко было таким же нелогичным, как и смерть Алины Зацепы. Оба были молоды, не имели врагов и завистников. Ничем не отличались от типичной местной молодежи. Никого серьезно не обидели. Ни у кого из подозреваемых не было абсолютно никаких мотивов лишать их жизни. Да еще так дерзко, не опасаясь других находившихся в доме людей…

Обе местные газетенки умудрились за одну ночь сфабриковать зловещие первые страницы и уже после обеда удивить небывало сенсационным выпуском город и окрестности. Барвинковская телестудия пустила в эфир слезоточивую передачу с рыдающими друзьями и приятелями Алины Зацепы. Все наперебой твердили в камеру: «И мухи не обидит никогда», «Как пела в хоре!», «Какая добрая была!», «Как ее любили одноклассники!», «обожали соседи!» и обязательно: «Изверги!», «Они должны понести по заслугам», «Нельзя оставлять безнаказанными», «До каких пор у нас будут вот так, среди бела дня?» Жаль, бедняжка Алина не дожила до такой популярности… Для полноты комплекта не хватало героической передачи про охранника, погибшего на посту. Видимо, уже готовят. Понятно, что милицию, прокуратуру и следственные органы упоминали презрительно-пренебрежительно, предвкушая в обозримом будущем цикл обличительных материалов под девизом: «Прошло уже… а они все еще…»

Начальство тоже прониклось ситуацией до самых печенок. И с утра успело попортить Кинчеву его печень также…

Виктор достал из пачки сигарету, но не закурил, смял и выбросил в мусорную корзинку. Чувствовал, что сейчас не сможет держать ее одними губами, сжует от досады и злости.

Вообще-то с этой дурной привычкой — курить — следовало бы давно уже расстаться… Вот закончим это дело, тогда… Может быть…

Миша Шерман подшивал в углу архивные документы, опустив голову. Но синяки на лице были все равно заметны. Устроил, умник, вчера вечером самодеятельную засаду во дворе вторично уже обворованных Цокотюх. На этот раз стащили старый мотор от допотопного «Запорожца», который хозяева давно собирались сдать в металлолом. По ошибке, приняв за похитителя, незадачливого студента побил приехавший из областного центра сын гражданки Цокотюхи. И правильно сделал. И Мишенька сам это понимает. И вздыхает над пыльными документами. Скорее всего, злится на себя самого.

Но долго злиться и печалиться практикант не умел. Он уже отложил в сторону неинтересные бумажки — статистику, отчеты. С отвращением полистал учебник по истории мировой культуры, зачет по этому предмету будущий великий сыщик сдать пока не сумел. Поэтому, демонстрируя свою невысокую культуру, начал задумчиво покусывать передними зубами ноготь большого пальца. Наконец не выдержал:

— Так обычно действуют только маньяки.

— Ты о чем? — прикинулся непонимающим Кинчев и недобро прищурил глаза.

— Да про убийства же. Серийные.

— Ты, небось, уже всем однокурсникам раззвонил, что серийные убийства тут расследуешь?

Миша не понял, чем пахнет ледяной тон его временного начальника и добродушна признался:

— Звонить дорого. Я им «эсемески» разослал.

— А как же тайна следствия?

— Много я мог в «эсемеске» написать? — Миша почесал выпирающий кадык. — Кстати, Цокотюха, Надежда Ионовна, все, что нам известно, у забора своего дома соседке рассказывала. Довольно громко и с подробностями.

— Ну-ну-ну, — заскрипел полом, зашевелившийся на стуле Виктор, — что за подробности?

— Да все, что мы и так знаем.

— Михаил, напряги мозги! Всего знать мы не можем. Вспоминай!

Шерман возвел очи к потолку.

— Да вот… Новая уборщица Ярыжских, Дука эта, забыл, как ее зовут… Э-э, Татьяна…

— Ну-ну, продолжай!

— Так она мамашей охраннику Дмитрию Дуке приходится.

— И что?

— И кумой второй уборщице, Татьяне Михайловне.

— И зовут их обеих Татьянами! Очень подозрительно! — Кинчев усмехнулся. Саркастически.

— Не смейтесь, я вспоминаю все подряд… Чтоб новое не пропустить… Самое главное… Бабка убитой заговариваться стала от горя. Всех подряд обвиняет.

— Это нам известно.

— А, вот еще! Когда в особняке санаторий был, там люди, как мухи, умирали. От неизвестных причин. Потому его и закрыли.

— Ты в это веришь? — пол под Кинчевым заскрипел.

— Можно проверить. Связаться с Министерством здравоохранения. Может, у них архивы сохранились.

Виктор расцвел иронической улыбочкой:

— Боюсь, что именно тебе мы это и поручим. Связаться с архивами.

— Всегда готов. Я быстренько, по Интернету…

— Погоди, это и все твои новости?

— Нет. Все думают, что убийцы… В общем, это как-то связано с семьей Ярыжских. Ну, типа, из-за них все несчастья.

— Почему именно из-за них?

— Женщины не говорили. А так — эмоции… Ярыжские им не нравятся: богатые, зазнайки.

— А ты сам что думаешь?

— Я думаю, что кто-то их предупреждает. Запугать хочет.

— Молодец!

— Правда? И вы так думаете?

Кинчев грозно постучал по столу указательным пальцем:

— Ни-ни-ни, это ты так думаешь! Запомни, Михаил! Следователь не думает, не подозревает, а выдвигает версии.

— И у вас такая версия есть?

— Само собой. Но аргументов для нее маловато. Одни эмоции…

— А что если… засаду устроить?

Виктор снова не на шутку разозлился:

— Молчи уже про засаду! Ты вчера в одной уже…

— Не все ж такие, как эти ненормальные Цокотюхи!

— Ты так думаешь? Да ты, Мишенька, Бога благодари, что тебя Цокотюхи в своем огороде поймали, а не их соседка Дубовецкая. Там бы ты парой синяков не отделался. Там бы нам всем досталось так, что и подумать страшно. У нее дочь — редакторша местной желтой газетенки. Скандальнейшая дама! Накатала бы о наших бесстрашных органах грандиозный материал под заголовком: «Снова оборотни в погонах».

— И где бы она компромат взяла? Ничего ж такого не было.

— Где такие компромат берут? Из пальца высасывают. Она бы расписала, что ты не просто так залез на ее суверенную территорию без разрешения и ордера, что это ты, именно ты стащил и стол, и мотор, и все сбережения одинокой старушки. И заметь, все в таких выражениях, что все б тебя за вора считали, но нигде бы прямо об этом не говорилось. Она так умеет каждую фразу закрутить, что ни к чему и не придерешься. Эта мадам уже восемнадцать судебных процессов выиграла. О клевете, защите чести и так далее. Оклеветанные так и остались оплеванными.

— И что же, никто ей рот закрыть не может?

— Да ты что?! Она у нас — первый борец против коррупции и всякой неправды, заступница обиженных. Ее публика на руках готова носить. Вообще-то есть за что. У нее и дельные материалы бывают… — Кинчев зевнул.

Практикант вздохнул и снова предложил:

— Нет, а если все-таки проследить за особняком? Засаду устроить — настоящую!

— Всему свое время. А сейчас неплохо бы у себя дома в засаде посидеть. За чашкой чая. Эх, поставить бы тут кушетки! Да подушки! Ладно, пошли домой, практикант.

Кинчев встал. Миша мечтательно вздохнул и последовал его примеру. Он уже видел себя окруженным плотным кольцом институтских товарищей, которые жадно ловили бы каждое его слово. А он вещал бы равнодушным тоном: «Помню, когда мы сидели в засаде…»

И он, и ненамного более опытный Кинчев интуитивно чувствовали: самое интересное у них впереди, оно уже близко, не за горами, и засады тоже. Потому что два убийства в доме Ярыжских — это пока только цветочки…

Впереди их ждали и ягодки… И пол сочувственно заскрипел им вослед.

 

Документ из музея

Заметка из Барвинковской районной газеты «Ленинским шляхом» от 18 мая 1924 года

Рабкор М. Цокотюха-Дубковецкий

Разоблачен злостный враг народа

В то время, как все сознательное население Барвинковцев, собрав волю в кулак, напряженно ищет пути, как, не смотря на временные трудности, мобилизоваться на выполнение задач партии, четко очерченных в передовой статье газеты «Правда», не искорененные еще до конца белогвардейские последыши и прочие вражеские элементы снова активизировали свою подрывную деятельность.

Дочь бывшего местного помещика Барвиненка Вера Василай совершила злостную попытку поджога дома, который раньше принадлежал только ей и всей их эксплуататорской семье, а теперь передан в собственность государственного сельскохозяйственного училища. Злоумышленницу было задержано силами участников спортивного клуба «Дзержинец», созданного недавно на базе вышеупомянутого училища.

О силе ненависти помещичьих последышей к Советской власти свидетельствует удивительный факт: Вера Василай — калека, она передвигается в инвалидной коляске, но, движимая звериным отвращением ко всему новому, ночью она сумела перетащить к крыльцу училища целый стог сена, облить стену керосином и поджечь все это. Хорошо, что бдительные студенты-дзержинцы не дремали и поймали поджигательницу на месте преступления с поличным.

Отпираться было бессмысленно. На открытом для общественности показательном суде, проходившем в актовом зале сельскохозяйственного училища, гражданка В. Василай созналась в принадлежности к антинародным подрывным группировкам — Братству украинской державности и нелегальной сионистской организации «Ционе-ционе», активистом которых был и ее недавно расстрелянный брат Иван Барвиненко. Перед лицом всех присутствующих В. Василай нагло заявила, что ее преступными руками руководило стремление к мести и ненависть к свершениям трудового народа. В последних судорогах политической агонии воинствующая фанатичка грозила новым собственникам помещичьего дворца — студентам-сельскохозяйственникам — расправой со стороны потусторонних сил: призраков, духов и другой нечисти, в том числе расстрелянных отца и брата, известных врагов народовластия. Эти пустые угрозы вызвали у присутствующих лишь здоровый пролетарский смех. Как видим, в этом деле ярко проявились характерные черты всех прислужников империалистической реакции Запада, белогвардейщины и националистической контрреволюции: коварство, лицемерие, двурушничество и неприкрытое насаждение опиума для народа — отживших предрассудков, в которые теперь верят только старые неграмотные бабки.

Трудящиеся Советской Украины гневно осудили пособницу эмигрантов-предателей. Присутствующие требовали высшей меры для распоясавшейся шпионки и диверсантки, но, как инвалида, ее осудили лишь к 15 годам исправительных работ.

Ответим же на вражеские действия последних обломков бывшей империи трудовым упорством и еще большей бдительностью и непримиримостью к врагам! Они не дремлют ни днем, ни ночью — нельзя дремать и нам!

 

Холмс и Ватсон по-барвинковски

— Итак, пхе, все три женщины рассказывали тебе о продаже девчат с мистическим ужасом, пхе? — Кинчев на ходу курил и оттого произносил слова невыразительно и будто бы даже нехотя.

— Я не знаю, как это — мистическим, — не согласился Тур. — И не говорил об ужасе. Просто все они боялись.

— Кого? Свинаренки твоего там, в Трудовом, и след давно простыл. Кого ж им еще бояться-то? А?

— Мне некогда было расспрашивать. — Борис оглянулся. На улице — пустынно. Тьму рассеивал только неровный желтый свет из окон. Снегопад прекратился, стало тихо, только ветер обдавал лица свежим некрепким морозцем.

— Там, пхе-пхе, был еще кто-то… О ком не говорили. Ни тебе, ни следственным органам.

— Да брось ты уже свою папиросу! Достал! Никого там подозрительного не было. Только тот плюгавый, в черных очках. Крис.

— Крис? Ты не говорил, что он — Крис.

— Ну, забыл. Да это, наверное, и не имя, а так… кликуха.

— Все может быть. А вон уже и наш дом. Пхе-пхе… Крис…

— Чуть не Кристина. Орбакайте.

— Как-как? Кристина Орбакайте? Или королева Кристина… — Кинчев бросил окурок в снег, не любил сорить в подъезде. И вдруг весело прибавил:

— Мне нравится твой Кирилл, есть в нем что-то правильное.

— Правильное? — изумился Борис.

— С точки зрения диалектического метода, — прибавил Кинчев. — Такой весь приличный, уверенный. Ничего — слишком. Ни хамства, ни культуры, ни образования. Все исключительно гармонично.

— Ничего себе! Губы толстые, чуть не треснут, прямо — вареники, а ты говоришь — ничего слишком, — рассердился Боря, но Виктор продолжал, словно бы обращаясь к себе самому:

— Все его действия и даже мысли легко понять и вычислить.

Они уже поднимались на пятый этаж панельной «малосемейки», где жил Виктор. Тяжело бухали толстыми подметками по никогда не мытым ступенькам, казавшимся сделанными из какого-то древнего грязно-коричневого мрамора — сплошь покрытые узорами пятен, которые каждый раз становились еще заметнее после небрежных подметаний. На площадке между вторым и третьим этажами — следы неряшливого пиршества: на подоконнике — обертка от чипсов, ореховая скорлупа и пустая двухлитровая бутылка из-под пива, под ногами — четыре окурка.

На третьем этаже им навстречу попался сантехник-философ Эдуард Семенович Путяев, трезвый, как стеклышко. Вежливо поздоровавшись, прошел мимо в поэтической задумчивости, но со следующей площадки крикнул:

— Виктор Андреич, ты спешишь? Разговор есть. На минутку.

Оба с разных сторон вернулись на третий этаж.

— Я насчет убийства, — без обиняков начал Семеныч. — Подумал, может, это поможет как-то…

Кинчев смотрел на него внимательно, и сосед-сантехник понизил голос:

— Вспомнил я тут. Насчет дизайнера киевского. Он все время слишком много говорил. Вот станет над душой, когда ты работаешь, и базарит, базарит, базарит… Словно нарочно отвлекает от чего-то, сбивает… как будто хочет рассеять внимание. Ты тут с трубой какой-нибудь возишься, а он: ду-ду-ду, ду-ду-ду. Достал!

— Зачем?

— А вот этого я уж не знаю.

— Может, просто — болтун.

— Да я тоже так думал сначала, он же почти со всеми так. А потом замечать стал: он и сам устает от этого.

— И о чем же говорит?

— Да про что угодно! Лишь бы говорить. Вот, помню, завелся про винтажные вещи. Модно, мол, в доме их иметь. Вчера они были дешевым массовым товаром, а сегодня — сокровище несказанное. Типа, не знаю ли я бабок местных, чтобы перекупить у них «ретро» какое. Не хватает в интерьере.

— Ну и нашлись бабки такие?

— Да кто их искал! Я же говорю, трепались только. На поэзию перешли. Спрашивает: а в стихах винтаж встречается? Говорю: сколько угодно! Только называется это по-другому. Постмодернизм! Ну, поспорили насчет этого…

— А что ты делал в это время? Когда о модернизме говорили?

— Да не помню уже… Хотя… Постой-постой! Это ж я как раз тогда тот злополучный унитаз устанавливал, который барахлил потом как-то странно…

— В чем же странность выражалась?

— Да ни в чем! Работал он нормально. Только хозяйке мерещилось что-то, булькает, мол, как-то странно, необычно. Баба с жиру бесится, вот и выдумывает! Делать-то нечего.

— Ей и правда делать нечего?

— Естественно. Только музыку с утра до ночи слушает да указывает всем, что делать.

— Ясно. Ну, спасибо, Семеныч. Будет время, зайду, потолкуем еще…

— Бывай…

— До свидания.

Виктор двинулся вверх, к терпеливо ожидавшему Боре.

— Нда-да, теперь еще и архитектор… Интересные люди Ярыжского окружают. А вот его женушка… — Кинчев достал ключ и начал тыкать им в не видимую в полумраке скважину. — Ч-черт, темно, как… Как всегда… Вот, попал… Его женушка, Ольга Владимировна — непредсказуемая особа. Проходи вперед, я запру… С нею мужчины чувствуют себя настоящими самцами. Более того — самцами — и никем больше. Интеллект убивает начисто.

— Так она ж самая настоящая самка, вот и мы чувствуем себя возле нее… такими. Что б ей пусто было! Просто голову теряешь, когда она… рядом.

— Ну, это ты так себя чувствуешь.

— А ты?

— Я? — Тюха уже снял пальто и направился на кухню. Оттуда самодовольно повысил голос: — Я чувствую себя рядом с ней охотником. На опасного крупного зверя.

— Ты думаешь — она… Того? — Голодный Боря также неминуемо попал в кухню.

— Пока что я ничего не думаю. Преступление — это не обязательно убийство. Я собираю факты. И интуитивные ощущения. У Ярыжской под шкурой распутной самки прячется до черта хитрая бестия. Иначе бы она не умела так ловко пользоваться своей неотразимой привлекательностью.

— Она и к тебе липла?

— До сих пор — нет. Начала, когда запахло жареным.

— Ты думаешь, что это…

— Ничего не думаю, но девушка убита чуть ли не у нее на глазах. Она была наверху, все остальные — на первом этаже. Правда, каждый — в отдельности, поэтому алиби нет ни у кого. — Размышляя вслух, Кинчев, движениями опытного хозяина достал из потрепанного не небрежностью, а долгим существованием холодильника вареную колбасу, сало, лук, по-мясницки невозмутимо резал их, бросал на сковородку, заливал яйцами, разбивая их о край плиты. — Нравится мне их прислуга Надя Щукина. Интуитивно. Рядом с ней я чувствую себя надежным парнем.

— Такую женщину ты бы хотел иметь рядом? — Боря между тем начал мыть оставленную в раковине после завтрака посуду с засохшими остатками картошки и кетчупа.

— Нет.

— Не любишь надежных, предсказуемых? Скучно с ними?

— Нет. Не в этом дело, — Виктор развеселился. — Я хочу для нее сказочным рыцарем быть!

— Да ладно, знаем — в чем дело, — Боря заговорщически подмигнул, несмотря ни на что Витька оставался единственным настоящим другом. — А в результате — никого у тебя нет. И быт не налажен.

— Меня мой быт пока устраивает. Мне не домработница нужна, а близкий во всех отношениях человек. — Смесь на сковороде зашипела, и он повысил голос: — А Леся твоя? Она хоть борщ сварить умела?

— Не знаю. Я ее любил — и все. Какой там борщ! Я ей сам сварил бы!

— Значит, так и запишем.

— Смеешься?

— Мне не до смеху. Надо столько сделать! А времени нет. Прежде всего — поинтересоваться историей этого дома-музея. И всеми легендами относительно него и бывших жителей.

— Для чего?

— Ну и наивные вопросики ты ставишь! Если в ход следствия вмешивается мистика, надо быть внимательным ко всему. В особенности к сплетням и легендам. Там всегда есть рациональное зерно. Прикинь: этим не только я интересуюсь, даже баронесса из-за границы прибыла.

— Ты ее уже видел?

— Конечно. Красивая штучка! Супер! Куда там всем нашим девкам! Кстати, наша бывшая землячка, ловко вышедшая замуж за иностранца. Только ведет себя как-то неуверенно.

— Еще бы! Убийство за убийством.

— Эге ж. Парень выпал с балкона. С ножевой раной в сердце. При до сих пор невыясненных обстоятельствах. Неси давай на стол тарелки, есть хочется — ужас! Ты завтра пойдешь к Ярыжскому за деньгами, так заодно уж, будь добр, устройся к нему на работу.

— Что?

— Он же тебя приглашал?

— Да ты что?!

— Барсук, как всегда, не понял. Мне надо иметь там своего человека. Кому я могу доверять полностью и безоговорочно. — Перед ужином он зажег сигарету и стал возле окна, приоткрыв форточку.

— А если это я замочил охранника?

— Зачем?

— Ну… Хотел пришить Свиновода, а тот не давал…

Кинчев выпустил за окно струйку дыма.

— Ярыжского не было дома, киллер ты бестолковый! Давай лучше, как когда-то: я буду говорить, а ты слушай и делай.

Тур почесал нос, полазил по ящичкам в поисках чаю, но не нашел и налил кипятку в чайничек с остатками утренней заварки. Протер клеенку губкой.

Когда они в конце концов уселись за стол и с двух сторон запустили в сковородку вилки, Борис спросил:

— А со мной? Как ты чувствуешь себя рядом со мной?

Кинчев невыразительно промычал с полным ртом:

— С тобой, Барсук, никем не надо чувствовать. С тобой я и есть настоящий я. За это я тебя и люблю… Тьфу, а о хлебе-то мы и забыли! Головы капустные!

— Щас поем и сбегаю, чтоб наутро был, — Боря зажевал быстрее. — Тут магазинчик круглосуточный поблизости, я заметил.

— Растешь, Барс! Наблюдательность — на «отлично». Одобряю… и ценю…

Внезапный порыв ветра распахнул неплотно прикрытую форточку, и обоих обдало холодом.

В воздухе над столом медленно растаяли две нежные невесомые снежинки.

 

Список Кинчева

Пока Борис до утра мирно посапывал, просматривая очередной сон про очаровательную Лесю и праздничную оперетту, Виктор Кинчев не дремал, а работал головой и руками. Сидя на крохотной кухоньке, под лампой без абажура, он сначала снова просмотрел план дома Ярыжских и приписал сбоку: «Кроме апартаментов хозяев и комнаты прислуги — еще четыре спальни, все с туалетными комнатами, ванными и душами». Тихонько прошептал, сам себе: «Отель да и только… или… И парк вокруг…»

Надолго задумался.

Он понимал, что ночные раздумья, как и бесконечное курение, не содействуют улучшению и без того неважного здоровья, но давно уже привык работать на грани возможного. В последнее время жил, будто шел по минному полю: внимательно и осторожно, просчитывая все действия, как шахматную партию — на много ходов вперед.

Выкурил еще одну сигарету, глядя на свое отражение в оконном стекле. Выключил свет. Мести перестало, и над сияющим снеговым пространством разлился яркий лунный свет. Замерцали холодные звезды. Нигде ни души, только ветер шевелит ветки на липах и акации, но снег с них не спадает, он словно прилип к веткам…

Потом промелькнула какая-то неясная тень. Ворона? Ночью?

Темнота и безмолвие.

Кинчев выбросил окурок, прикрыл форточку. Потом щелкнул выключателем и снова сел к столу.

На новом листе написал заголовок « Secrets » и деловито начал составлять пронумерованный список:

1. Ярыжская Ольга Владимировна, 32 лет, — бывший директор, приватизировала музей, убийства происходят, когда она дома. Sexy. Super. Всегда дома.

2. Ярыжский Кирилл Иванович, 46 лет, — бизнесмен с сомнительным прошлым. Подозревался во многих темных делах, но всегда имеет алиби, находится далеко от места преступления, на виду.

3. Щукина Надежда Карповна, 38 лет, старшая над прислугой — запугана непонятными событиями, на галлюцинации никогда не жаловалась, но однажды видела «труп» Ярыжского. Во время обоих убийств ходила по дому. Разведена, дочь Марина, 15 лет.

4. Зацепа Алина Павловна, 18 лет, — уборщица, убита неизвестными, гуляла с охранниками, в т. ч. с Гапченко. Жила с отцом и бабушкой.

5. Зацепа Анна Тимофеевна, 62 лет, — ее бабушка, уборщица, в показаниях путается, убита горем, в момент убийства внучки прибирала внизу. Проживает с сыном.

6. Буруковский Валентин Леонидович, 35 лет, — дизайнер-реставратор, во время убийства Гапченко собирал вещи в отдельной комнате на І этаже, ничего не слышал. И его никто не видел в это время. Много говорит.

7. Сандра Монтаньоль, 24 лет, украинского происхождения, замужем, по мужу — баронесса, гражданка Италии — в момент убийства Гапченко была в комнате на ІІ этаже, ничего не слышала. Интересуется архитектурой. Или…?

8. Ремонтники-строители: по дому не ходят: запрещено. Постоянно под надзором Щукиной. На момент убийства Зацепы работали, до убийства Гапченко закончили работу и ушли.

Беда Виктор Иванович, 56 лет, — женат, двое детей, двое внуков;

Батрак Павел Петрович, 48 лет, — разведен, на попечении — мать и сестра, инвалид І группы;

Ахмеджанов Тимур Алмазович, 29 лет, — женат, супруга ждет ребенка.

9. Охранники:

Гапченко Николай Михайлович, 22 лет, — убит на ІІ этаже и выброшен с балкона, интересовался Алиной. В момент ее убийства обходил территорию. Холост, проживает с родителями и сестрой;

Дука Дмитрий Александрович, 23 лет, — интересовался Алиной, во время ее убийства был дома. Холост, проживает с родителями и младшими братьями;

Афанасьев Игорь Федорович, 35 лет, — по дому дальше кухни никогда не ходил, отменный семьянин, отец двух детей. Во время убийства Зацепы работал на своем огороде, во время убийства Гапченко — присутствовал на родительском собрании в школе.

Панчук Антон Антонович, 31 года, — за пять дней до первого убийства сломал ногу и находится в больнице.

10. Саломатин Рихард Виленович, 37 лет, дворник-садовник, — глухой, холост, со своей работой справляется отлично. Во время убийства Зацепы работал во дворе. До убийства Гапченко закончил работу и ушел домой. Вместе с уборщицами. В доме не бывает. Живет с родителями.

11. Путяев Эдуард Семенович, 47 лет, — сантехник, поэт и философ. В особняке в последние дни не бывал.

12. Новые уборщицы, взяты на работу после гибели Алины Зацепы, ушли до убийства Гапченко вместе с Саломатиным:

Семенова Татьяна Михайловна, 41 года, разведена, двое детей, кума Татьяны Дуки, кума Зацепы А.Т.;

Дука Татьяна Яковлевна (мать Димы Дуки), 49 лет, замужем, многодетная мать — четверо детей. Младшему — 8 лет.

Кинчев немного полюбовался списком, потом провел под ним жирную линию и чуть ниже дописал:

Тимофеевна, Алина, Щукина, оба Ярыжские замечали странные вещи:

спонтанное срабатывание исправной сантехники, неизвестного происхождения следы.

Алина видела призраков.

В этом доме всегда творилось что-то непонятное.

Он подумал и еще раз подчеркнул — всегда ! И прилепил сверху бледно-зеленый стикер, на котором быстрым почерком было написано: «Мир огромен, но ты не спрячешься нигде».

Потом взял еще один листок формата А4, разграфил его и написал:

Подумав еще немного, он подчеркнул некоторые фамилии и поставил в разных местах два жирных восклицательных знака.

На другом листке переделал ту же таблицу иначе:

Снова вернулся к своему непрофессионально начерченному плану и отметил на нем разноцветными гелиевыми ручками, где нашли трупы и где кто из подозреваемых предположительно находился в момент убийства.

План дома в Барвинковцах с пометками Кинчева

и???

Виктор Андреевич покусал губы, постучал указательным пальцем по уголку плана. Гримасничая, взъерошил свои негустые, мягкие волосы цвета намокшей в дождь пшеницы и решил перед сном выкурить еще сигаретку. Глядел в окно на пустынный зимний пейзаж, медленно и с удовольствием затягивался.

После полуночи звезды мерцали еще ярче. А луна куда-то исчезла. Совсем. Словно ее и не было.

Может, действительно бросить курить? А как же тогда думать?

 

Незабываемая Леся

Снег скрипел под подошвами соблазнительных ножек, обутых в высокие зашнурованные башмачки, которые выделывали всевозможные па. Прямо на снегу, на улице. Летала над ними яркая широкая юбка. Качались огни, качались тени, качался мир. Но лицо расплывалось: Ольга, Леся, Ольга… Улыбающаяся, раскрасневшаяся, обольстительная… Клиповое мелькание. Ножки — Леся — ножки — Ольга — ножки — Леся… И поскрипывание снега — вместо музыки…

— Вставай, соня-засоня!

Открыл глаза: Тюха тормошил за плечо.

Боря помычал сквозь зубы, немного покрутился в кровати и, наконец, спустил на пол обе ноги. А туловище и голова все еще оставались в горизонтальном положении.

После разговора с Кириллом он чувствовал себя так гадко, будто предал Лесю самым подлым образом.

И вот еще один яркий сон. Ему часто снилась оперетта. Потому что всегда любил ее беззаботно-роскошный мир, любил ее веселую, блестящую музыку. И любил воспоминания о матери. Ее саму, правда, почему-то почти никогда не вспоминал, зато помнил артистическую атмосферу, которая ее всегда сопровождала, словно обволакивала каждое ее мгновение. И через эту оболочку саму мать год от года было все труднее различить.

Поэтому было не только не странным, а и совершенно естественным, что он влюбился в Лесю не то что с первого взгляда, а даже с предчувствия этого взгляда.

Он учился тогда в торгово-экономическом колледже, за полгода до того переименованном из так ПТУ. И вот однажды…

На сцене дома культуры райцентра Трудовое шел праздничный любительский концерт. Очень неплохой, как на Борин неразборчивый вкус. Когда бодрый металлический голос конферансье с артистическим подвыванием провозгласил откуда-то из-за кулис через посвитывающий микрофон: «Дуэт Одарки и Карася! Из оперетты Лысенко «Запорожец за Дунаем»! Исполняют! Лауреаты областного смотра художественной самодеятельности! Леся Гонта и Константин Афанасьев! Играет оркестр Дома культуры! Встречаем!» — Тур уже полностью был готов к диву: оперетта же. И мать там пела. В хоре, правда.

Сначала на сцену вышел толстенный дядька лет пятидесяти с гаком. В свитке и шароварах, как и положено запорожцу. Потом из-за плюшевого занавеса выплыла она. И Борис понял, что любил ее всю жизнь, хотя и увидел впервые.

Молодая, звонкая, удивительно красивая. В старинной расшитой блестками одежде, на голове — веселый платок-очипок, на ногах — красные сапожки. Словно ожившая иллюстрация из книжки. Словно в кино. Словно в сказке.

Знакомство их было молниеносным, а вот роман разворачивался исподволь, он относился к Лесе, словно к хрупкой драгоценной вазе, словно к редчайшему заморскому цветку — короче говоря, дохнуть на нее как-нибудь не так боялся.

Она работала на молокозаводе. Жила в скромной хатке с больной мамой и согнутой пополам бабушкой. О большой сцене и мечтать боялась. Мать большей частью лежала, а бабка живо ходила по улицам, опираясь сразу на два посошка. Как-то зимой поскользнулась, упала — и больше не встала. Хоронили, когда Боря писал дипломную работу. А позже, летом, когда по специальности устроиться не удалось, — пошел кладовщиком на фирму Свинаренко.

Лесина мать умирала медленно, ей требовалась дорогая операция, а денег, естественно, не было. Леся смотрела на Бориса, будто он, здоровый, сильный — настоящий мужчина — мог чем-то помочь. А тут Кирилл Иванович как раз сделал очень интересное предложение. Поставлю, мол, временно директором. С соответствующим окладом. Фирма — банкротится, ты — молодой, неопытный, немного посидишь за решеткой, большого сроку не дадут, а деньги — на бочку.

Боря и согласился.

Лесе ничего не говорил — зачем пугать преждевременно?

И лоханулся.

Ни денег, ни девушки…

Ну, деньги Кирилл обещает… Теперь Тура так просто не «киданешь» — Витюха рядом. Вот он, выглянул из крохотной кухоньки вместе с запахом жареной картошки, веселый, энергичный, всегда все понимающий:

— Вставайте, сэр! Вас ждут великие дела!

 

Техника помогает следствию

К дому Ярыжских Кинчев и Тур подъехали утром. На машине с милицейскими эмблемами и надписями. Из ворот как раз выходила дочка Щукиной. Виктор затормозил и открыл дверцу:

— Привет, Маринка, что поделывала в царских палатах?

Повела плечом, кивнула головой:

— Ночевала. У мамы. Она одна боится.

— Что-то новое слышала?

— Про что?

— Культурные новости.

— А-а-а… «Океан Эльзы» на гастроли приезжает… Только не к нам, в область, короче, как всегда. Наташа Королева со своим Тарзаном снова…

Сидя на водительском месте, Кинчев повернулся, свесил ноги на снег и достал сигареты.

— Я не о том.

— Про Колю Гапченко вы больше меня знаете. Я пришла поздно.

— Не возражаешь?

Марина слегка тряхнула головой, и следователь закурил. Потом продолжил:

— А идти в дом, где недавно двоих убили, ты не боялась?

— Ну! Вы прям, как моя матушка! Меня ребята провели. Большой толпой, прямо к воротам.

— А в доме? Не боишься?

— Я ничего такого не видела. Ни бандюков, ни киллеров. Все тихо… И вообще, дальше кухни не пускают. Даже пыль пока вытирать нельзя, — Щукиной-младшей явно льстило внимание Кинчева, разговаривая с ним, она кому-то подражала, и поэтому казалась неестественной.

— А про Алину Зацепу что-то, пхе-пхе, знаешь?

Она испуганно округлила глаза:

— Откуда? Я в шоке! И все наши в шоке!

— Кто это — ваши?

— Ну, соседи там, одноклассники мои. Короче, все.

— А что ты про Алину можешь рассказать? Что она была за человек?

— Не знаю… Я с ней не гуляла. У нее своя компания, у меня — своя.

— И кто в ее компании?

— Все взрослые. Я их не знаю. Мы с ними не общаемся.

— А ты б хотела?

— Зачем? У них — водка и пиво, у нас — кола и чипсы. Разные интересы.

— И с Колей Гапченко ты не дружила?

— Очень нужно! Он меня малявкой называл.

— А с Алиной он дружил?

— Кто ж их знает? Видела их вместе как-то на улице. И в кафешке сидели, но там вообще-то большая компания была. Не знаю, кто — с кем.

— А как Дмитрий Дука к Алине относился? Пхе-пхе…

— Тоже неплохо. Видела и их вместе, а что? Вы думаете, Димка их… того… короче, из ревности?

Кинчев улыбнулся:

— Я ничего не думаю. Это ты сказала, а не я. Подчеркиваю: ты. Ну, бывай! Умница!

А Борис из глубины мягкого сиденья жадно смотрел на Маринку Щукину. Она чем-то неуловимо напоминала Лесю: высокая, статная, белолицая и чернобровая. Из-под маленькой шапочки чуть не до пояса свисали густые пряди волнистых русых волос. Коричневая меховая курточка неназойливо подчеркивала тонкую талию, короткая юбчонка не скрывала длинных стройных ног, обутых в сапожки с высокими голенищами. Кинчев также провел ее взглядом:

— Красивая девка, пхе-пхе. Даже одежда не портит впечатления.

— Она что, плохо одета? — удивился Тур.

— Если молодая девушка одевается по моде десятилетней давности, это диагноз. Состоянию кошелька ее матери.

— Она — не модная? — Борис спросил об этом, вспомнив, что Леся всегда носила нечто подобное.

— Ты настоящий мужик, Борька. Никакого внимания к нюансам. — Кинчев достал новую сигарету, прикурил от коротенького остатка предыдущей и медленно повел машину через гостеприимно распахнутые ворота — к таинственному старому дому. — Объясняю популярно, пхе-пхе: сапоги со шнуровкой сзади носили еще при президенте Кравчуке. Сейчас снова в моде нечто подобное, но носок — не такой, и каблук — не тот. Такие коротенькие кацавейки из искусственного меха производились только в Советском Союзе. Приехали. Подожди, не выходи, дай докурить. Во время перестройки весь этот товар припрятали, а теперь спускают за бесценок бывшие продавщицы. Они даже на базарах не хотят платить за место и мостятся с подобными шмотками где-нибудь рядом, под деревьями… Шапочка, шарф и перчатки — явно самодельные. Скорее всего из распущенной старой кофты.

Большая ворона, неприятно громко хлопая крыльями, села на верхушку стройной ели. Оттуда упала изрядная горсть снега. Кинчев фыркнул. Тур оглянулся на ворота и недовольно ответил:

— Это же плюс, что сама умеет вязать. Рукодельница.

— Не думаю. Вязала скорее всего ее мамочка. Или бабуля. По эскизам из «Верены». Ну, пошли. — Он с сожалением выбросил на снег еще не докуренную сигарету.

В особняк они вошли вместе.

В прихожей их уже ждала госпожа Ольга, нарядная и надушенная, бежевое платье на талии перетянуто затейливо сплетенным кожаным поясом:

— Добрый день, господин следователь. У нас замечательная новость! Просто чудо — как по заказу, специально для вас! — энергично говорила все это, а смотрела только на Бориса.

— Что вы говорите? Еще кого-то…

Ярыжская всплеснула руками, будто случайно подчеркивая красоту своих красных браслетов и ожерелья, соблазнительно колыхавшегося над грудью:

— Что вы, что вы! Не пугайте! Новость приятная.

— Ну-ну, рассказывайте, — Кинчев снял пальто и повесил во встроенный в стену шкаф. Вел себя непринужденно и по-хозяйски, будто в собственной квартире.

— Муж возвратился. Ночью. Я ему позвонила. Обо всем доложила, — она сделала паузу и спросила у Тура: — А вы что ж не раздеваетесь? Сюда, пожалуйста. Так вот, оказывается, он, после наших предшествующих приключений, установил видеокамеру. Она снимала все, что происходило на лестнице. И Гапченко тоже.

— Что же вы вчера молчали?

— Поверьте, я и самая ничего не знала. Он мне ничего не сказал. Следил и за мной тоже. Наверное, ревнует, — Ярыжская еще раз кокетливо повела глазами. Вся ее ладная фигура, обольстительный гибкий стан и красивая пышная грудь бесстыдно-выразительно тянулись к Борису.

Кинчев улыбнулся, а Тур смутился. И растерялся еще больше, когда увидел, как сверху спускается ее благоверный. Кирилл. Свинаренко. Никак не мог привыкнуть, что он — Ярыжский.

Но и у того глаза забегали, едва увидел следователя и Борю вдвоем. Тем не менее поздоровался спокойно-вежливо и подтвердил рассказ жены о видеокамере, которую установил накануне над лестницей.

— Оленьке не успел рассказать. Чего ее лишний раз пугать-то? За красивой женой глаз да глаз нужен, — прибавил с приличным юмором.

— Видите, Виктор Андреевич, — Ярыжская снова страстно скосила глаза не на того, к кому обращалась, — я под постоянным надзором.

Но Кирилл Иванович вроде бы пребывал в прекрасном расположении духа:

— Жена Цезаря должна быть… Как там наш Буруковский говорил? Жена Цезаря без надзора не должна оставаться, вот! Нигде и никогда! Древние римляне своих жен ценили… Еще как!

Но Кинчев был настроен серьезно:

— Вы сами уже смотрели запись?

— Только начало, там многовато лишней информации, можно все и не смотреть.

— Разрешите, я сам просмотрю.

— И сами решите, что смотреть. Это правильно, Виктор Андреевич, очень, я бы сказал, правильно, хе-хе. Прошу в зал.

— Благодарю. — Кинчев не спешил. — Тут мой бывший одноклассник просил подбросить к вам, говорит, вы ему работу какую-то обещали. Не охранником ли?

— Да. А что?

— Ничего, Борис — парень сильный. И надежный. Могу предоставить письменные рекомендации, хотя мы с ним давненько и не виделись. Еще со школы.

Ярыжский какой-то миг поколебался:

— Да… У нас сейчас, действительно, с охраной туговато… Я даже не знаю… Дорогая моя, — обратился он к госпоже Ольге. — Ты как думаешь?

— Что же мне думать? — Она поправила прическу, потом большие серьги с яркими рубинами. — Здесь почти каждый день такое творится, что буду рада любой живой душе, которая будет нас охранять. Я даже Надю просила, чтобы она оставляла ночевать и дочь, и уборщиц. Как только гости уедут, мы останемся один на один с… Не знаю — с кем, но это страшно.

— Хе-хе, я постараюсь быть все время дома. Пока вы, Виктор Андреевич, не поймаете злоумышленника. — Он вмиг стал серьезным. — Или их, может быть, несколько, а? Целая банда?

Кинчев только вежливо улыбнулся.

— Ну, хорошо, вы начинайте смотреть без меня, а мы с Борисом насчет работы потолкуем. — Он поманил Тура на второй этаж.

Ольга Владимировна, чрезвычайно взволнованная и возбужденная, первой пошла направо — к кинозалу, весьма современно обставленному двумя диванами, несколькими креслами, столиками и полочками, а также — большим баром в углу.

Видео и телевизор были включены, огромный экран ожидающе мерцал.

Кинчев бесцеремонно забрал у Ярыжской пульт и сел на диван:

— Разрешите, я сам. Может, придется что-то повторно прокручивать. Некрасиво командовать такой приятной и привлекательной женщиной. Лучше я сам.

Она сразу приняла игру, устроилась в кресле так, чтобы удобно протянуть в его сторону ноги. В элегантных туфельках с высокими тонкими каблуками.

— Хотите что-нибудь выпить?

— Обязательно. Позже. — Он сразу начал нажимать кнопки. — О, вы остановились точно на середине.

— Да, смотрели как раз перед вашим приходом.

— Я начну с начала.

— Конечно, а я пока что распоряжусь относительно кофе. Вам — как всегда?

— После фильма.

Ольга раскинулась в мягком кресле и ничего больше не сказала.

На экране появилась изящная лестница на второй этаж. Ее середина, где два марша соединялись в один широкий. Ярыжский выбрал неплохое место — никто не мог бы проскочить не замеченным внимательным глазом камеры. Несколько раз по ступеням поднялись и спустились сама госпожа Ольга, Кирилл Иванович и Надя Щукина. Без какой-либо паузы.

— Съемка была беспрерывной? — удивился Кинчев.

— Ах, я забыла предупредить. Кирилл говорил, там какой-то прибор, он снимает только тогда, когда заметит движение. Если никого нет — экономный режим.

Какое-то время изображение казалось застывшим, лишь в полумраке что-то неясно мигало, потом стало светлеть. Очень быстро. И снова наверх и вниз прошла Щукина. Сначала несла поднос с чашками, вернулась с пустым.

— Чудесно… Когда начали снимать?

— Позавчера вечером. Он камеру потихоньку установил, а потом уехал. А здесь мы видим утро. Вчера.

На экране вместе спустились вниз хозяйка и гостья — баронесса Монтаньоль. Направлялись завтракать и со светским видом обсуждали меню. Кинчев повторил этот эпизод, вглядываясь в фотогеничное лицо синьоры Сандры. На экране она была еще красивее, чем в жизни. Персиковая кожа, утонченные черты лица, черные брови в разлет. Темно-каштановые шелковые волосы, распущенные по плечам… Изысканно-простой костюм… Шарм и лоск благородства и привычного богатства, не требующие, чтобы их лишний раз подчеркивали. Рядом с баронессой яркая Ольга начинает казаться ярмарочной цыганкой.

Потом лестницу долго и старательно мыли новые уборщицы, две Татьяны, обе женщины среднего возраста — высокая худая, будто жердь, Дука, мать охранника Димы, и кума ее и Тимофеевны — кругленькая Семенова. Обе в неудобных для такой работы юбках «за колено», в фартушках с топорщащимися оборочками, в мохеровых шапочках. Молча пыхтели, бережно переставляли вниз ярко-оранжевые пластиковые ведра. Иногда их движения попадали в ритм льющимся из отдаленной комнаты мелодиям, то — «Под музыку Вивальди», то — «Весенний карнавал».

— Вы заметили? — прокомментировала их действия Ярыжская. — Воду не меняли ни разу, тряпки темные от грязи! В цивилизованных странах моют не так.

— Угу… — рассеянно промычал следователль, не отводя взгляда от экрана, где тем временем появилась сама госпожа Ольга, одетая для выхода на улицу: отороченнная темно-коричневым мехом круглая шапка, с верхушки на плечи свисают два пушистых хвоста, словно у Чингизхана, но ей к лицу, придают еще более пикантный вид, как и тесноватый коротенький костюм-джерси. Долго поучала при прислуге экономку Надю, как работать:

— Мне надо переломить это совковое отношение к уборке. У нас нельзя кое-как повозить туда-сюда шваброй — и все. Вымывать каждый уголок! Каждый день! Окна должны быть прозрачными, краны — блестеть. Это вам не привокзальный туалет и не столовая в нашем ПТУ!

Татьяны только молча переглядывались, а Надя слегка кивала — как вышколенный секретарь при посольстве цивилизованной страны.

Далее снова ходили вверх-вниз те же самые лица: Ярыжская, Щукина, баронесса и толстый дизайнер Буруковский. Дважды рядом с киевлянином появлялся худой мальчуган в темных очках. Сутулился, шея пряталась в поднятый воротник куртки.

— Кто это?

Ольга Ивановна с готовностью объяснила:

— Помощник Валентина Буруковского. Его родственник, сводный брат, кажется. Довольно невоспитанный ребенок. Он его уже учил-учил, а все напрасно.

— Как зовут?

— Брата? Крис.

— А фамилия?

— Поверьте, не интересовалась. Он здесь редко бывает. Большей частью выполняет поручения Валентина. Ну, там: поезжай, привези. Мы его почти не видим. И вчера только на полчаса приезжал.

Тем временем на экране начинался вечер, включили электричество, изображение немного ухудшилось, появились блики.

Энергично и жизнерадостно спустилась вниз Ярыжская в той же монголо-татарского вида меховой шапке и теплых сапожках.

— Вот, это мое алиби! — воскликнула реальная Ольга Владимировна, сидевшая рядом без шапки. — Иду прогуляться, подышать воздухом. Смотрите, что дальше будет! Внимательно смотрите!

Кинчев смотрел очень внимательно.

Воровато озираясь, вверх поднялся Николай Гапченко.

— Смотрите, как направляется! А? — прозвучал сзади голос Ярыжского.

Виктор остановил изображение. Гапченко замер с поднятой над ступенькой ногой и неестественно повернутой назад головой.

— Подозрительно идет, — ответил он спокойно. — А как там мой протеже, Тур?

— Ну, он скорее мой протеже, хе-хе. — Кирилл Иванович умостился на диване рядом со следователем. — У нас — все о'кей. Я его взял, дорогая, — пояснил жене. — Больше охранников — и нам спокойнее. Тем более — одноклассник уважаемого следователя… Смотрите, что дальше будет. Здесь самое интересное начинается.

Кинчев нажал кнопку play. Все трое уставились на экран.

Испуганно озираясь, медленно поднялась вверх молодая красавица-баронесса. Глядя на нее, Кирилл Иванович слегка нахмурил брови и покусал губы.

— Угу! — воскликнула госпожа Ольга таким тоном, словно поймала свою уборщицу за воровством серебряных ложек.

Воровато озираясь, вверх прошел Валентин Буруковский.

— Ага! — сказал Ярыжский значительно.

— Интересно, — спокойно согласился Кинчев.

Быстрым шагом наверх прошествовала Ярыжская, на ходу снимая меховую ханскую шапку. Отряхивала с нее снег прямо на мраморные ступени.

— Ты — сама деловитость, дорогая, — не удержался от комплимента ее супруг. В ответ она лишь кокетливо вздохнула.

Между тем экранная Ольга Владимировна спустилась вниз, на этот раз с Буруковским. Оба улыбались, обсуждали качество паркета, даже в этот прозаичный разговор дизайнер умудрился вставить цитату:

— Что мы, госпожа Ольга? Мы — лишь люди. Как сказано в Экклезиасте: «Все, что создает Бог, это навсегда. Нельзя ничего прибавить к тому, ни отнять». А творения человека — далеко не вечны. Сколько великолепных, неповторимых зданий, истинных чудес света бесследно исчезло с лица земли! И мы их никогда не увидим! От этой мысли настоящего ценителя прекрасного охватывает чувство горечи… И даже ужаса! Труд реставраторов — это подвиг человечности…

— Поэтому он и должен быть качественным, — прервала его разглагольствования хозяйка.

— Ну, чего же вы хотите? — добродушно отозвался Валентин. — Современные материалы… А особняк — старинный. Он обязан хранить свои секреты. Дыхание своих создателей. А мы вечно спешим, забываем, что произведение искусства часто необъяснимыми, сакральными нитями связано с творцом. И с наивысшим Творцом, Тем, Кого благоговейно пишем только с большой буквы. Разве могут постичь это простые ремесленники?

На этот раз его прервал звонок мобильного телефона.

— Прошу прощения, — сразу выхватил его из кармана дизайнер. — Да… Я подумаю… Понял… Я перезвоню. — Услышанное сильно взволновало дизайнера, но он тут же направил улыбку в сторону пани Ольги. — Ох, уж эти неожиданные звонки! Издержки цивилизации. Нигде нет спасения. Вы заметили, что благодаря мобильной связи мы стали менее свободными? Связь связывает — вот несчастный каламбур современности. Но не будем унывать. Вспомним слова Гилфорда: «Жить — значит иметь проблемы. Решать их — значит расти интеллектуально».

— Меня волнует все-таки больше, как нам настелили паркет, — вернула его к действительности Ольга Владимировна, продолжая спускаться. — За что же мы им платим, если… — последние слова Ярыжской прозвучали снизу уже неразборчиво.

Но голос дизайнера рокотал все еще весьма отчетливо:

— Да разве можно оценить вдохновение? Помните, как писал Луис Ортега: «Нетлением прославлена рука художника, что заключил в пространство мелькнувшее крылатое убранство и глаз небесный ангела…»

Однако этого витийства уже никто не слушал.

— Мы вам об этом уже говорили, — объясняла реальная Ольга Владимировна, — только положили — и качественный паркет вдруг ломается. Без всякой видимой причины.

— А невидимой? — спросил Кинчев.

Пани Ольга вмиг оживилась и обратилась к супругу:

— Ну, что, мой дорогой, не только я, суеверная женщина, но даже и опытные представители компетентных органов видят, что здесь что-то не так. Этот дом, он меня иногда просто пугает, поверьте… О нем рассказывают странные легенды. И заметьте, люди верят в них.

Опытный представитель компетентных органов слушал болтовню женщины в пол-уха, зато очень внимательно смотрел видео.

На экране пробежала вверх взволнованная Щукина.

— О, это уже Гапченко обнаружили! — догадался Ярыжский.

Назад Надя шла с баронессой, и Кирилл Иванович снова прокомментировал:

— Мы только до этого места без вас успели просмотреть. А сеньора Сандра, между прочим, — весьма интересная женщина. А я ей до сих пор не представился, хе-хе. Хотелось бы с ней поближе познакомиться. Чисто платонически, дорогуша.

— Сейчас, как только закончим просмотр. Я бы и раньше с радостью вас познакомила, да ты дома редко появляешься.

— Дела, хе-хе. Закрутился, извини. Даже такую гостью развлечь некогда.

— У нее странные понятия о развлечениях — почти не выходит из комнаты.

Тем временем на экране появились и сам следователь, и милиционеры. Поднялись наверх, спустились. Потом Ольга, баронесса. Несколько раз промелькнула поглощенная заботами Щукина. Она же выключила всюду свет и спустилась последней. На секунду экран потемнел.

Вдруг стало светлее, будто где-то далеко открылось отверстие в безграничную Вселенную. Ступени дремали, окутанные прозрачной тьмой, а сверху сеялось холодное белое сияние, зловещее и успокаивающее одновременно.

— Лунная была ночь, — вспомнил Ярыжский, — я ехал по трассе, как по Крещатику… — и враз поперхнулся.

По лестнице медленно проходила, будто плыла, тоненькая, почти прозрачная девушка. В старинном белом платье. Со свечкой в руке. Неживое бледное лицо. Тугие вороные кудри — по пояс.

— Это она! — прошипела Ольга.

— Кто? — хрипло спросил Кинчев.

— Она, призрак, — выдохнула Ярыжская. — Дочь хозяина, которая умерла здесь, на втором этаже. С портрета…

Девушка-призрак возвратилась снизу и снова приблизилась, теперь уже лицом к камере.

Ужасно бледная, белая, как мел.

Но живая, молодая, красивая.

В правой руке — свеча, а левой неожиданно сделала колдовское движение — прямо на камеру.

— А-а-ах! — пронзительно взвился звонкий девичий голос. Сзади.

Все трое зрителей подскочили и оглянулись.

Держась за косяк, на пол медленно сползала смертельно побледневшая баронесса Монтаньоль.

 

Очаровательная дура

Кинчев с удовольствием наблюдал смятение, с которым они, бестолково галдя, переносили упавшую в обморок Сандру на второй этаж, в ее комнату, — они с Ярыжским несли, Ольга бегала рядом кругами и кричала на несчастную Щукину, которая не догадалась сразу прихватить из аптечки хотя бы нашатырного спирта.

В конце концов гостью уложили, сунули под нос остро пахнущий пузырек, и она пришла в чувство, приподнялась, осматривая всех испуганными глазами.

— Неплохо было бы дать ей время опомниться, — сказал Кинчев, — выйдем, пусть с ней останется кто-то один.

Все, кроме Ольги Владимировны, которая на правах хозяйки все еще вертела в руке флакончик с нашатырем, двинулись к выходу.

Внезапно баронесса пролепетала слабым голосом:

— Кирилл Иванович, это вы?

— Хе-хе! — удивился он, быстро возвращаясь.

— Узнали меня?

Ярыжский лишь неопределенно развел руками.

— Прекрасные дамы, сейчас чашечка чая всем нам просто необходима, — Кинчев довольно вежливо выпихнул из комнаты Ольгу и Надю, явно надеявшихся на захватывающее зрелище. Сам стал сбоку, незаметный для мадам Монтаньоль.

Тем временем Кирилл Иванович, долго присматривавшийся к девичьему лицу, изумленно воскликнул:

— Леська?! Это ты?

Она слабо улыбнулась:

— Я.

— Баронесса?

— Так вышло…

Он подошел к самой кровати:

— А говорили, вас всех какой-то мошенник в турецкий бордель спровадил.

— Побывала и там. Только я сначала думала, что это вы нас туда снарядили.

— А теперь?

— Разглядела получше…

Виктор вышел из своего уголка и присел на край кровати:

— Что же такое вы разглядели, госпожа… э-э-э… Монтаньоль?

Она немного отодвинулась и ответила тихо:

— Тот человек… Он был очень похож на Кирилла Ивановича, но у него на руке, на правой, кажется, были такие маленькие шрамики. Я их очень хорошо запомнила.

— Где именно?

— Что?

— Где именно были шрамы? У того человека.

— Тут, — она показала на своей руке между большим и указательным пальцами.

— Вы видели такое, а? — обратился Ярыжский к Виктору. — Гримировался под меня, негодяй, а о руках — забыл! А девушка — внимательная, все замечает.

— Угу-гу… — покивал головой Кинчев. И обратился к Лесе: — Значит, вас обманом заманили за границу и продали… э-э-э… в публичный дом? Как вам удалось выбраться оттуда и стать баронессой?

— Вышла замуж за барона.

— Ну и переплет! — вмешался Кирилл Иванович. — А тебя здесь Боря Тур разыскивает. И позавчера меня расспрашивал, и сегодня.

Леся оторвала спину от подушек и театральным жестом скрестила обе руки на шее, испуганно закрывая ее ладонями:

— Он здесь?

— Приехал, хе-хе. Ради тебя… Искал, понимаешь, повсюду.

Она бессильно опустила руки.

— Он не в тюрьме?

— Выпустили досрочно. За хорошее поведение.

За окном стаей летало воронье, хриплый крик то приближался, то удалялся. К снегу, наверное.

В сопровождении Ольги Владимировны вошел румяный, с мороза, сержант Власенко. Лихо козырнул Кинчеву:

— Здравия желаю! Вам, это, пакет, который его… Срочный!

— Давай, — быстро прервал его Виктор.

Вдвоем с сержантом они вышли в зал. Пока парень разглядывал старинные картины, словно с недоверием подходя к каждой поближе, Кинчев разорвал конверт и прочитал несколько бумаг. Спрятал их в нагрудном кармане вместе с конвертом, удовлетворенно потер руки:

— Значит так, Коля, действуем по плану номер три. Номер три, понял?

Тот лишь вытаращился.

— Давай-давай, в темпе. Начинается охота на призраков. Таких свидетелей еще свет не видывал! Смотри, в газеты попадешь. Так что — вперед.

Власенко помчался к лестнице и чуть не наскочил на Надю Щукину, которая осторожно несла поднос с четырьмя чашками, полными ароматного чая. Проходя мимо Кинчева, тихонько прошептала:

— Мне нужно вам что-то сказать, с глазу на глаз.

Виктор вместе с ней вошел в спальню, где чета Ярыжских старалась развеселить взволнованную Лесю-Сандру. Известил безапелляционно:

— Вы здесь попейте чайку, а я пойду досмотрю видеозапись до конца.

Подождал Надю внизу:

— Ну и?

Она зашла с ним в кинозал и только там шепотом известила:

— Я утром слышала, как Буруковский разговаривал по телефону. С Крисом. Говорил: «Номер прошел», и еще: мол, потерпи немного — и все они будут в наших руках.

— Кто?

— Не знаю. Это все, что я услышала.

— Спасибо. Вы мне очень помогли.

Надя пошла на кухню, но через минуту Кинчев ее догнал.

— Кто заходил в кинозал, пока мы возились с баронессой?

— Никто.

— Где вы были, Надя?

— Здесь, чай заваривала. А что случилось?

— Ничего. Кто мог пройти в кинозал? Без нас? Вы кого-нибудь видели?

— Не видела никого. А зайти туда мог кто угодно, зал не запирается.

— Угу-у… — Кинчев пошел вверх и непринужденно присоединился к чаепитию. Леся-Сандра уже сидела за столом, будто ничего и не случилось, только лицо было бледноватым.

Ольга спросила приветливо:

— Решили разделить нашу компанию? Присаживайтесь, пожалуйста.

— Некогда присаживаться. В вашем доме «чепе» за «чепе» происходит.

— Господи, что опять случилось? — Ольга Владимировна округлила глаза и приложила руку к сердцу. — Надеюсь, не новое убийство? Мне не нравится ваше лицо. У вас нервы не в порядке? Опасная работа! Каждый раз такое…

Кинчев строго осмотрел чаевников:

— Кто вынул из магнитофона диск?

— То есть как? — удивился Ярыжский.

— Пропала видеозапись, которую мы не досмотрели.

Кирилл Иванович воскликнул слово, которое очень напоминало его любимое «капец».

— Кирюша, подбирай выражения, — негодующе воскликнула Ольга Владимировна. — Ты же будущий депутат!

— Здесь все свои.

Она не согласилась:

— И стены имеют уши.

— Точно, дорогуша, если установить микрофоны.

— Ты уверен, что их еще никто не установил?

— Я уже ни в чем не уверен!

Кинчев перехватил инициативу:

— Спокойствие, граждане. Давайте все успокоимся. И проверим: может, пропало еще что-то важное. Не только запись.

Ярыжская встала:

— Я пойду посмотрю.

— Правильно сделаете. Кстати, госпожа Леся, что именно вас так испугало? Когда мы смотрели видео?

— Я… Извините, я услышала, что кто-то смотрит кино, и зашла. И увидела девушку с портрета…

— Ну и что же?

— Она — привидение?

— Даже если и так, то чего пугаться? Из литературы известно, что призраки не могут нанести ущерб живым.

— Но смотреть на них все равно страшно…

Леся была удивительно очаровательной женщиной, даже ее глупый испуг казался привлекательным и естественным.

 

Без исповеди и без свидетелей

Где-то за сырой стеной неумолчно завывал ветер. Дул из невидимых щелей, леденил душу. Гудели и время от времени с хрустом отламывались большие ветви голых деревьев.

Она умирала во мраке холодного и вместе с тем душного помещения. Немощная, беспомощная, лишенная всего: пищи, воды, теплой одежды, человеческого участия. Опозоренная и оставленная всеми.

Перебирала в памяти события всей жизни и раскаивалась, и чувствовала себя виноватой даже в тех случаях, когда от нее ничего не зависело.

Нельзя продать душу только наполовину. Нельзя быть счастливой, задыхаясь от ненависти.

Когда же начались несчастья? От какого события вести печальный отсчет? Неужели с того дня, когда она, развлечения и любопытства ради, впервые села за круглый полированный стол с таинственно-бледными спиритами и вместе с ними призвала в этот мир еще одного духа зла? Открыла дверь перед преисподней. Дверь своей души… И погубила вместе с ней другие, самые любимые души…

Неровное дыхание со свистом и хрипом разрывало грудь. Кашлять уже не было сил. Только в горле еще что-то клокотало. Но себя она почти не слышала, слышала только стоны ветра и хруст ломающихся веток. Она умирала, а мир — жил, боролся за жизнь. Неукротимый и жаждущий яростного счастья. Стенал и ревел, сметал слабых, расчищал для себя простор.

А она не могла понять — закрыты ли ее невидящие глаза или открыты… Холод. Тьма, тьма и тьма. Она искала лучик света, снаружи — или в самой себе..

Она простила всех, не простила только себя. Калека — физически и нраственно. Последняя из великой династии землевладельцев, промышленников, ученых и меценатов. Все они стремились оставить по себе добрую славу. Только не она…

И вот род прерван — будто шейный позвонок сломали… Огромными жестокими руками… Как легко уничтожать, как трудно — создавать…

В последние минуты обратилась к Богу и вдруг увидела лучшее из своей жизни — счастливую семью, еще не старых родителей, прекрасный дом, предназначенный ее сестре. И доставшийся ей. А потом — убийцам.

Замечательный, неповторимый дом…

Хорошо, что она так и не успела нанести ему непоправимый ущерб. Он будет стоять годами и столетиями, и в нем обязательно рано или поздно поселятся добрые счастливые люди. И будут звучать песни и смех… И детский топот… Да, там обязательно будут дети… И на торжественной мраморной лестнице они будут гоняться друг за другом и разбрасывать игрушки… А когда подрастут, возможно, заинтересуются портретами, книгами. И однажды захотят узнать, кто построил этот дом-дворец, кто в нем жил, мечтал, любил…

В последнюю минуту, на пороге вечной тьмы или Вечного Света, попросила у Бога счастья для тех неизвестных людей, которые будут жить в ее доме, и умерла, улыбаясь.

 

Дизайнер-домушник

В гостевую спальню на первом этаже, где разместился Валентин Буруковский, Кинчев вошел, не постучав. И застал дизайнера врасплох, после душа — в ярком махровом халате и с несерьезным лимонно-желтым полотенцем на голове. В этом импровизированном тюрбане киевлянин еще больше, чем всегда, напоминал азиатского бая. И пробубнил недовольным байским тоном:

— Господин следователь? Такая честь — и прямо с утра!

— Вы только что проснулись? — Кинчев сел возле столика, не ожидая приглашения.

— Нет, не только что, уже успел принять душ. — Дизайнер начал энергично вытирать волосы.

— Всегда встаете… не очень рано?

Валентин Леонидович горделиво поднял голову, придерживая тюрбан из большого махрового полотенца:

— Как и все творческие люди.

— То есть работаете большей частью ночью?

— Без шума и суеты лучше думать.

— Этой ночью, например, вы спали или… думали?

Буруковский уселся, удобно примостив свой большой зад и немалое, но аккуратное брюшко. Снял с головы веселенькое полотенце и держал перед собой:

— Говорите прямо и сразу — в чем вы меня подозреваете.

Кинчев удовлетворенно откинулся на спинку стула. Медленно вытянул из пачки сигарету.

— Я подозреваю всех.

— Для этого надо иметь основания.

— Сколько угодно.

— Например? — Толстяк сложил полотенце на коленях аккуратным прямоугольником.

— Например, я знаю девичью фамилию вашей матери.

Буруковский насупился. Виктор же, приязненно улыбаясь, продолжал:

— Мне известно также, кем Крис приходится Ярыжскому, — он сделал выразительную паузу. — И через несколько минут у меня будут все основания для вашего задержания.

Дизайнер встал:

— Фамилия и происхождение — это не криминал. Я никого не убивал. Крис тоже не имеет никакого отношения к убийствам.

Встал и Кинчев.

— А я вас пока ни в чем не обвинял. Между прочим, преступление — это не обязательно убийство. Сознаюсь, ваше остроумное преступление мне очень нравится. Но, как мне кажется, вы и сами уже поняли, что шутки закончились. Игра стала слишком опасной. Прежде всего для Крис…

— От шуток с этой подоплекой я отказался б наотрез… — Валентин прищурил и без того узковатые глазки, похоже, задумался. — Начало было так далеко, так робок первый интерес…

— Если шутка переходит в такую опасную стадию, надо сразу же обращаться в милицию, а не рассчитывать на свои дилетантские силы. В общем, доверьтесь профессионалу. Который, между прочим, целиком и полностью на вашей стороне. Давайте договоримся: вы не оказываете никакого противодействия. Я задерживаю вас на двадцать четыре часа, просто так, для выяснения личности, потом, скорее всего, отпущу с миром. Только немедленно отдайте кассету. И мобильный телефон.

— Какую такую кассету? — дизайнер не слишком талантливо изобразил удивление, но Кинчев строго предупредил:

— Не кассету, так диск. В общем, видеозапись, которую вы только что стащили из плеера. Если я сам найду, то это будет выглядеть уже не как невинная шутка. Кстати, что вы там успели стереть?

— Слово чести, ничего!

— Тогда сдавайте добровольно.

Валентин открыл шкаф, достал оттуда большую дорожную сумку, немного в ней порылся и, наконец, эффектно выложил на стол перед следователем злополучный диск без надписей и каких-либо других пометок.

— Мобильник также не забудьте.

Буруковский попробовал поторговаться:

— Только один звонок!

— Нет! — отрезал Виктор. — Я знаю — кому.

— Тогда моей мачехе. Я обещал позвонить ей сегодня утром. Женщина пожилая, нездоровая, ей волноваться не…

— Неужели вы еще не поняли, с кем имеете дело? Один ложный шаг — и еще кто-то заплатит за него жизнью. Похоже, на очереди — очаровательная баронесса. Вам ее не жаль?

 

На кладбище иллюзий

Сержант Власенко, стремглав влетевши в прихожую, самым непочтительным образом столкнулся с баронессой Леськой.

— Ах, извините, — выдохнула она.

— Прощения просить должен он, уважаемая синьора, — заметил Кинчев, надежно придерживая одетого в полушубок дизайнера за локоть. — Куда ты, Колька, несешься, на людей не глядя? Привык, чтобы от милиции во все стороны шарахались? Отвыкай!

— Я с… согласно вашего приказа… — начал было оправдываться Власенко, но Кинчев тут же прервал его, подталкивая вперед Буруковского:

— Задержанного — в СИЗО. Без разговоров. Наручники не надевать. Посадить в отдельную камеру. Устрой его поуютнее. И чтоб без глупостей там. Ты за него головой отвечаешь, понял?

— Так точно.

— Приношу извинения за моего коллегу, баронесса, — Виктор галантно поклонился Лесе. — Вежливости я его потом научу. Когда будет время.

Та натянуто улыбнулась.

Она, как всегда, несла на себе отблеск другой, утонченной жизни в совершенно недоступном простому смертному нарядном мире. Длинные шелковые волосы, небрежно выпущенные из-под украшенного брошью беретика, коротенький, но весьма дорогой меховой жакет, изысканные короткие брючки, стильные сапожки на высоченных каблуках — все неопровержимо свидетельствовало: эта куколка случайно появилась здесь и вскоре вернется в свой благополучный, безопасный, сытый, спокойный мир.

Власенко между тем приступил к выполнению своих обязанностей, он неуклюже взял дизайнера за руку:

— Ну, давай… те. К машине. Вперед!

— Валентин! — ужаснулась Леся. — Вас-то — за что?

Буруковский ответил ей с непоколебимым достоинством тучного человека:

— Мне видеть невтерпеж достоинство, что просит подаянья, над простотой глумящуюся ложь, ничтожество в роскошном одеянье…

Удивленный сержант поначалу только рот открыл, но быстро нашелся:

— Ага, у нас все правые, все невиновные и потом говорят, что над ними… это, глумились. Прокурор разберется. Ну, пошли что ли, Робин Гуд квартирный!

Пораженная Леся сочувственно смотрела, как за ними закрылась тяжелая дубовая дверь, украшенная тонкой резьбой.

— Далеко вы собрались? — вежливо поинтересовался Кинчев.

Она смутилась, очаровательно опустила глаза:

— Борис здесь, рядом… Охраняет…

— Не советовал бы идти к нему вот так неожиданно, без предупреждения. Подготовить надо человека. Хотите, сначала я с ним поговорю…

— Извините, нет. — Баронесса украинского происхождения гордо подняла украшенную беретом головку. — Нет. Это касается только нас. Извините.

И направилась к выходу. Нежная, стройная и решительная.

Кинчев потер висок. Пробурчал под нос:

— Вот этого я не учел… Любовь может все карты спутать…

А красавица Леся, когда-то Гонта, теперь Монтаньоль, уже вышивала ровный узор крохотных следочков по дорожке, которую чистил от снега сутулый, похожий на доброго слоника дворник в серебристой сиреневой куртке, явно взятой от костюма лыжника, и абсолютно не подходящей к его суконным брюкам. Он уже проехался по территории на своей снегоуборочной машине и теперь подчищал остатки снега на пересечении дорожек.

Но она не обращала на него ни малейшего внимания — впереди щурился и не мог поверить своим глазам Боря Тур.

— Леся? Это… это… это ты?

— Борис!

Она побежала, он медленно двинулся навстречу.

Сначала крепко схватились за руки. Некоторое время не отрываясь смотрели друг другу в глаза.

Обнялись. Ее головка доверчиво прильнула к его могучему плечу.

Когда дело неминуемо дошло до поцелуя, из дверей выглянул Кинчев и, заметив, что украшенный брошью беретик соскользнул с шелковистых волос и упал на очищенные от снега бетонные плиты дорожки, вздохнул:

— Скоро начнется… Может, оно и к лучшему.

Потом окинул охотничьим взглядом все окружающее пространство: солнце, снег на ветвях елей, небольшую стайку ворон вдали — кивнул головой и исчез в недрах особняка, который даже и в такой радостный день казался тревожно-пасмурным.

Небо оставалось безоблачно-голубым, а вот на счастье молодой пары, встретившейся после стольких мытарств, уже надвигалась грозная туча. Оба спешили рассказать о самом главном и поначалу почти не слушали друг друга:

— Леся, я тебя искал… Писал… И как только вышел, сразу…

— Подожди, сначала я должна тебе рассказать…

— Я никогда до конца не доверял Кириллу, это такой тип…

— Он здесь ни при чем, послушай…

— Поехал в Трудовое, а там говорят, что ты…

— Понимаешь, все не так просто… Когда барон сделал предложение, то есть посватался, я не могла…

— Про смерть твоей мамы я узнал уже там, на нарах…

— У меня не было другого выхода… В Италию меня переправили нелегально, на яхте, как контрабанду какую-то… Ведь даже документы все отобрали…

— Деньги я наконец-то раздобыл. Много. Теперь у нас все будет по-другому…

— Если выходишь замуж, то с гражданством намного проще…

— Теперь я тебя уже никому не отдам…

— Понимаешь, это такой шанс. Уникальный. Я буду учиться в Италии, а ты пока что…

В нескольких метрах от них подпрыгивала по снегу большая серошеяя ворона, искоса бросала взгляды равнодушными выпуклыми глазищами.

Тур отстранил ее и словно протрезвел:

— Подожди. — Лицо его стало сосредоточенным и настороженным. — Что ты сказала? Я чего-то не понял.

— Я же тебе говорю, что оперному пению надо учиться довольно долго… И тогда…

— Подожди. Я понял. Пока я в каталажке сидел, ты… Ты вышла замуж. За кого?

Ее роскошные глаза заблестели бриллиантами еще не пролитых слез:

— Послушай, я хочу объяснить тебе… Барон Монтаньоль, он любит оперу, просто помешан на ней…

— Не надо. Не надо мне про оперу рассказывать. Значит, я ради тебя… А ты… Ты…

— Борис, я тебя ни о чем не просила! Особенно, чтоб нечестно. Ты все сам! Ты у меня спросил? Да зачем…

— А я мог спокойно смотреть, как ты плакала и пыталась хоть где-нибудь найти деньги на операцию?

— Ты у меня не спрашивал… Если бы спросил, я еще тогда объяснила бы, что ей уже… Уже нельзя было помочь… Я просто не могла вот так… сдаваться. Сидеть, сложа руки. И только поэтому…

— Поздно. Ты немного опоздала. Самую малость, — в его голосе появился покрытый инеем металл, много металла, целая груда.

Она смущенно воскликнула:

— О чем ты говоришь? Это фиктивный брак! Я тебе все время хочу объяснить! Послушай же наконец!

— Леся, ты меня уж совсем за дурака держишь! Кто твой… муж? А?

— Послушай, он уже совсем старый… Это совсем не то, что ты думаешь! Да он мне в дедушки годится!

— Ага! Рассказывай! Знаем мы таких дедушек!

Тур выразительно хмыкнул, и она зачастила скороговоркой, и от этого слова уменьшались, становились неубедительными, как ниточка мелкого бисера:

— Ты должен понять. Он очень любит оперу. Просто фанатично. Когда услышал, как я пою, решил, что мне надо учиться. Любой ценой. Вытащил из варьете. Помог с гражданством. Оплачивает обучение.

— Так ты учишься?

— Да.

— Где же?

— В Милане, в Италии.

— А сюда — чего? На каникулы приехала?

— Тебя, дурака, хотела разыскать.

— Что же, нашла дурака. — Металл его голоса начал ржаветь и превращаться в скрежещущий металлолом. — Приятно было увидеться. Очень приятно. Вот ты и посмотрела на дурака. А теперь не мешай, я здесь не гуляю — работаю. Если идешь в гости к шефу, то и иди. Не задерживайся.

— Боря… Ты… Я так не могу… — Леся была шокирована и едва выдавливала слова. — Если бы ты знал… Если бы ты знал, что мне пришлось пережить…

— Еще как знаю! Все Трудовое знает, как вы всем ансамблем в турецкие бордели помчались! Вокалы петь! Только след задымился!

Хотя он был намного выше ростом, Леся умудрилась-таки посмотреть на него свысока.

Ничего не ответила.

С горделивой осанкой неспешно повернулась ко дворцу. Ступила к нему несколько шагов. Полюбовалась архитектурой. Пренебрежительно кивнула прыгавшей по снегу вороне. Не быстро и не медленно подошла к двери и исчезла за ней, так и не оглянувшись.

Борису оставалось только громыхнуть ей вслед железными воротами. Которые он должен был охранять. Что и делал.

Яркое солнце слепило. Перед глазами плясали крохотные невесомые кристаллики — блестели, будто воздух превратился в прозрачную неощутимую парчу.

Темные солнцезащитные очки не помешали бы…

Глухой дворник, все так же невозмутимо орудовавший легкой фанерной лопатой, уже почти скрылся за углом.

И только черный фетровый берет со сверкающей брошью лежал на дорожке — как прожженная взрывом полынья.

 

Как на грех, то и грабли стреляют

Она никого не хотела видеть. Но дверь затворить забыла, и непрошеные визитеры двинулись нескончаемой чередой. Будто в этих апартаментах на втором этаже появилась сказочная сирена, которая привлекает всех волшебным пением.

Первым зашел Ярыжский. Грузно плюхнулся в мягкое кресло.

Она продолжала стоять у окна, независимой позой намекая, что гостей не принимает. Но господин Кирилл нахально полез в душу со своим ненужным сочувствием:

— Я все видел, Леся. Все понимаю. Он парень добрый, но простоватый, не пара тебе. Ну, а ты, между прочим, знай… — он пожевал мясистыми губами. — Я тебя в беде не брошу. Такая женщина, как ты… Это ж понимать надо, хе-хе. Я тебя бриллиантами украшу, мехами там, шелками натуральными — не то, что твой барон. Ты какую машину хочешь, а?

Она вытаращила круглые от негодования глаза:

— Как вы можете?! Вот так?! Прямо сейчас?!

Кирилл Иванович не утратил оптимизма:

— Не сейчас, нет. Я понимаю, хе-хе. Женская душа — это такая тонкая материя, — он лукаво погрозил пальцем. — У нас еще будет время об этом… поговорить. Я не спешу, нет. Я понимаю.

Ярыжский с достоинством поднялся и направился к выходу. Взявшись за ручку двери, расплылся в улыбке:

— Тебе очень пойдет «Рено», красного цвета. Или «Пежо». Для красивой женщины нужен французский шарм! Я присмотрю в наших салонах… А ты подумай…

Леся все еще дышала редко и глубоко, выпуская из милого ротика одновременно со струйками возмущенного воздуха и музыкальный шелест, который напоминал посвист незаметного ветерка, когда к ней в комнату коварной пантерой прокралась и госпожа Ярыжская:

— Я все видела, все слышала, — не говорила, а мощно шипела, как клубок улыбающихся ядовитых змей. — Берегись, солнышко, это опасный человек. Поверь, я все наперед точно знаю, у меня бабка цыганка была. В этом доме вообще опасно оставаться, я и сама боюсь… А он просто… Извини, но он просто гонит тебя отсюда!

Она стояла посреди комнаты и, казалось, господствовала надо всем пространством. Пышная, наглая, непобедимая. Готовая из зубов самого черта вырвать уплывающий в чужие руки красный «Пежо».

— Я и сама не хочу тут оставаться! — выдохнула бедная Леся ошеломленно и беспомощно.

— И правильно. Я тебя завтра же на станцию отвезу. И билет закажу. Сегодня, прямо сейчас закажу. До Киева? Да? Так удобно будет? — Ольга Владимировна хищно улыбнулась. — Надеюсь, вы еще посетите нас, баронесса. Когда ремонт закончим. И времена поспокойнее настанут.

Девушка шагнула за ней, словно хотела что-то ответить, но внезапно замерла, глядя на захлопнувшуюся за Ярыжской дверь. Ольга Владимировна умела выразительно ставить точку.

Леся еще бессильно стояла посреди большой комнаты, называвшейся спальней для родственников и VIP-персон, когда, энергично постучав, но не дожидаясь разрешения, к ней вошел Кинчев:

— Я все знаю, госпожа баронесса. Оставаться после всего случившегося вам здесь, разумеется, не хочется. Но послушайте разумные доводы, и вы поймете, что… — он галантно пододвинул девушке стул. — Что уехавши просто так, Борю вы потеряете навсегда.

Она села и горько заплакала, закрыв лицо обеими ладошками.

— Я знаю… Вы — друг Бориса… Он рассказывал… Я вспомнила, как только услышала вашу фамилию. Но поймите и меня… Но…

— Но уже за воротами вас могут поджидать. — Следователь посмотрел весьма выразительно.

— Кто?

Кинчев лишь недвусмысленно скривил рот и вздохнул.

— Вы что-то знаете? — Ее слезы мгновенно просохли, только веки слегка краснели под качественной, совсем не «поплывшей» косметикой.

Сыщик хитро улыбнулся:

— Вы забыли? Вопросы здесь задаю я.

— Я понимаю… Я… все время ощущаю себя здесь… как в ловушке…

— Это только ощущение или есть какие-то основания?

— Не основания, скорее, какие-то мистические предупреждения.

— Говорите.

— Когда ехала сюда, дор #243; гой, еще на границе, где-то потеряла медальон. Он у меня как талисман был. Еще бабушкин.

— Золотой?

— Не знаю точно. Очень старый. Похож на золотой. В виде сердечка. Раскрываешь, — она показала ладошками — как раскрываешь, — а внутри — образок и мое фото, в детстве.

— Так.

— Едва приехала сюда — упала. На ровном месте. Паркетина отломилась. Туда каблук попал, и… Я упала. Прямо под ноги хозяйке. Раньше со мной такого никогда не случалось. Как наваждение какое…

— Поподробнее о наваждении, пожалуйста. Вы что-то заметили? Реальное?

— Не знаю. Там, — она показала кивком головы, — там портреты. Как живые. Глаза так удивительно нарисованы. Как будто смотрят. Или мне это только кажется?

— Об этом потом. Дальше.

— Утром монаха видела. Здесь. Призрака.

— Сегодня?

Она взволнованно кивнула.

— Подробнее, пожалуйста. Где, как?

— Открываю дверь в большой вестибюль, а он… Из картины вышел и к библиотеке… пошел. И на меня так странно поглядел. И все.

— Из картины или из-за картины?

— Не знаю… Мне показалось, что из картины. Беззвучно так. И страшно.

— Здесь, на втором этаже?

— Да.

— Было достаточно светло?

— Ну… День сегодня не самый солнечный… А я стояла за дверью.

— Освещение было включено?

— Нет.

— Как выглядел?

— Монах? В рясе. Худенький. Хрупкий такой. Невесомый. Как в кино.

— Поэтому вас так испугал призрак на видео?

— Да.

— Они было похожи?

— Кто?

— Призраки. Монах и девушка.

— Я… право, не могу сказать… Хотя… Да. Вы знаете, да, они были похожи. Не знаю — чем, но вот… Худые такие… И глаза… Нет, я подробно не помню, но… Что-то неуловимое.

Он неуместно обрадовался:

— Ага!

Но Лесе хотелось поскорее выложить все свои неприятности:

— Теперь вот Ярыжские…

— Теперь доходим до сути дела. Что же они?

— Ну, Кирилл Иванович приставать начал… Сделал предложение не совсем… приличное.

— Давно?

— Да вот только что. А она, похоже, приревновала. И выпроваживает.

— К кому?

— Что — к кому?

— К кому приревновала?

— Как это — к кому? — опять не поняла девушка. — К мужу, конечно.

Кинчев загадочно улыбнулся:

— Это и все факты?

— Мало?

— Честно говоря, так себе. Вы часто смотрели в окно?

— Где?

— Здесь. В этой комнате. Вы же почти не выходите, правда?

— Да, я часто смотрела в окно.

— И что видели?

— Ничего. Парк.

— Людей? Машины?

— Охранников. Дворника. Машины.

— Какие?

— Грузовой микроавтобус. Черный джип. Он долго стоял… Ольга Владимировна на своем «Ланосе»…

— Ярыжский говорил довольно громко? Когда цепляться начал?

— Нет, довольно тихо.

— А супруга все-таки услышала?

Она смутилась:

— Подслушивала, наверное.

Следователь стал вдруг очень серьезным:

— Пропустили главное, — и перешел на шепот, приблизив блестящие очки к ее лицу: — Лесенька, ты — очень опасный свидетель. Даже не представляешь, насколько опасный. Поэтому слушай внимательно. Сначала договоримся, как ты будешь звать на помощь, если… — дальше он зашептал ей в самое ушко, и мы уже ничего не услышим.

Заинтригованы?

Конец главы.

 

Пахло плесенью и мышами

После обеда Кинчев обосновался на кухне. Разложил на обширном столе какие-то бумажки — удобно, можно перекусить, и Надя снует туда-сюда, носит новости. Главных новостей он ждал по телефону, но тот молчал. Хозяева делали вид, что это непонятное присутствие следователя в доме их не касается, занимались своими делами. В общем, выходило, что это либо дополнительный пассивный сбор информации на месте преступлений, либо импровизированная нелепая засада. Считалось, что Кинчев вживается в мистическую атмосферу, но о призраках все говорили с иронией. Однако, раз видели многие… В этом стоило разобраться лично. О сотрудниках, засевших в сарае, почти никто не знал.

Снова пошел снег, за окнами сначала синело, потом сгустилась тьма, в конце концов воцарился настоящий зловещий мрак. На минутку на кухню заглянул с ног до головы несчастный Борис Тур, еще раз пожаловался на неожиданный удар судьбы. Кинчев ему неохотно посочувствовал и велел внимательнее смотреть за окнами: где светится, где выключили свет.

— Где? Второй этаж весь сияет, в башне — тоже, на первом — только в кухне и прихожей. А что?

Кинчев знал — что, но говорить не спешил. Тур ушел, а он все прислушивался. После обеда сверху слишком громко звучала магнитофонная Пугачова, потом перешли на Иглесиаса-старшого. Теперь кто-то начал играть на пианино. Вживую. Медленную печальную мелодию. Вдруг она резко прервалась.

По дому разнеслись визг, крик, стук и грюк.

Кинчев поднялся на второй этаж быстро, но не бегом.

Дверь в библиотеку было открыта, внутри, неподалеку от нее, лежал Кирилл Ярыжский.

Неподвижный. Придавленный тяжелым шкафом. Вокруг — осколки стекла и россыпь старых добротных фолиантов.

Вытаращенные глаза уже начинали стекленеть, из ушей, рта и носа текла кровь. Но более всего удивлял сильный неприятный запах — то ли плесени, то ли мышиного помета, то ли того и другого одновременно.

— Дождались… — процедил следователь сквозь зубы.

Сзади появилась взволнованная Ярыжская.

— О Боже! Кирилл! — театрально всплеснула руками. — Это… Это… Поверьте, это — невероятно… Я слышала голоса… И видела! Они, это они, поверьте! Призраки! Это они шкаф свалили!

— Как говорится, это как раз тот случай…

— Я правда видела, поверьте. Она подтолкнула шкаф. Из стены. А потом монах ее за руку схватил и назад дернул — туда. За стену! И задвинулось. Стена! Она раздвигается! Не понимаю… Мы же ремонт делали… И ничего… — Ольга Владимировна вся дрожала, зубы стучали.

На пороге появилась и сразу замерла, не решилась войти баронесса Леся.

Кинчев спросил у Ярыжской:

— Вы были здесь? Когда все произошло?

— Нет! Нет! Я видела через дверь. Хотела зайти… Но испугалась.

Следователь склонился над шкафом, потом ощупал стену за ним. Постучал в разных местах согнутыми пальцами. Стена казалась монолитной и нерушимой. Шагнул назад, к трупу.

— Черт! — Его штанина зацепилась за крючок, коварно притаившийся на боковой стенке поваленного шкафа. Освободившись, он извлек прикрепленный за этот крючок плетеный пояс.

Красивый кожаный пояс.

Выразительно посмотрел на окаменевшую хозяйку:

— Угу!

— Это не мой… То есть он мой, но… Дайте сюда!

— Без команды не двигаться! — резко прервал ее Кинчев. — Ничего здесь не трогать до прибытия группы! — Он достал из нагрудного кармана пакет, положил туда пояс, спрятал в тот же карман, потом стал на колени и осторожно заглянул между полом и поваленным на Ярыжского шкафом. Оказалось: Кирилл держал в руке нож. Окровавленный кухонный нож.

— Понятых сюда, ваших охранников. И Щукину, — он выпрямился и командовал громко и уверенно. — Быстренько, а то до глупой ночи проваландаемся.

Достал телефон:

— Власенко, группу сюда… Как это — куда? Ты не знаешь, где я?.. Тогда шевелитесь. И вы тоже! — приказал уже и Ярыжской.

Шокированная его грубостью, Ольга Владимировна отрывисто вздохнула и залилась слезами. Вместе с ней начала всхлипывать и баронесса Леся, которая так и не переступила порога — стояла в дверях и смотрела широко распахнутыми глазами.

Шкафы и книги также оттопырили со всех сторон невидимые людям уши.

 

Невероятный подвиг

Отделение спасает город

По рассказам очевидцев записано краеведом В. Никитой

В начале осени 1943 года Советская Армия приблизилась к Барвинковцам. Отступая, гитлеровцы дотла сожгли несколько сел. Специальная зондеркоманда готовилась уничтожить и наш город. Фашисты разместились в бывшем особняке Барвиненко, где до войны находилась агрошкола. Немцев было много, больше взвода, они имели несколько машин, на которых привезли горючее для поджога домов.

Неполное отделение разведроты неизвестного подразделения Красной Армии на рассвете непостижимым образом появилось из середины особняка и перебило всех фашистов, не дав им совершить свое черное дело.

Тем временем к парку приближались еще большие силы врагов. Отделение встретило их автоматным огнем, устроив засаду в котловине по дороге к парку сельскохозяйственной школы. Уничтожили две автомашины и почти два взвода эсесовцев. Герои-разведчики не пропустили врага. Все они погибли, останки позже были перезахоронены в братский могиле Мемориала солдатской славы. Ни фамилий неизвестных героев, ни даже номера их части установить пока что не удалось.

 

Суета вокруг трупа. Клип

— Сверху сняли?

— Да, два раза. И сбоку тоже.

— А снизу?

— А как его снизу снимать?

— Лежа, Коленька, лежа на полу! И побыстрее!

Вспышка, вспышка, вспышка. Старенький пленочный фотоаппарат жужжит и клацает. Кинчев для надежности запечатлевает труп и на камеру своего мобильного, осторожно переступая через толстые книги, в беспорядке валяющиеся на полу.

* * *

Огромный шкаф отодвинут в сторону. Фотографируется освобожденное от его тяжести тело Ярыжского. Осторожно извлекается из окоченевшей руки длинный кухонный нож. Понятые — Надя Щукина, Боря Тур, Дима Дука — дышат глубоко и глядят круглыми глазами.

Следственная бригада торопливо и деловито делает свое дело.

* * *

Ольга Ярыжская заламывает руки, хватается за виски, пытается пить воду, поданную ей в высоком тонком стакане.

— Поверьте, я… Я… Я не могу говорить! Неужели вы не понимаете?! Мне плохо! Мне очень, очень плохо! Верните мне телефон, я позвоню моему адвокату.

— Я сам ему позвоню, — не теряет присутствия духа и леденящего душу спокойствия Кинчев. — Он в Барвинковцах, ваш адвокат?

— Нет, в Киеве.

— Насколько я помню, после предыдущих убийств вы не обращались к нему за помощью?

— Тогда жив был мой муж! Он все решал. А теперь его… Господи, что мне теперь… Что мне теперь делать?

— Рассказать, что произошло.

— Я не могу… Не могу сосредоточиться. Врача! Мне плохо!

* * *

Леся Монтаньоль зажимает рот носовым платочком. Чисто белым, обшитым тонким кружевом. Широко распахнув глаза, глубоко дышит.

— Воды? — сочувственно предлагает Николай Власенко.

Она отрицательно качает головой:

— Нет… Спасибо… Сейчас пройдет… У меня бывает так… Иногда… Когда… Ой!

Она снова вся содрогается в мелких конвульсиях, стараясь перебороть новый приступ тошноты.

* * *

Огни фонариков снуют вокруг особняка, в них кружатся неторопливые густые хлопья. Никаких следов не видно на свежевыпавшем снегу. Следы самих сотрудников милиции тают под покровом снежинок в течение четырех-пяти минут.

— Глупостями мы занимаемся, Миша, если тут кто-то и проходил… Ничего не осталось.

— А если помимо следов?

— Что, например? Помимо следов-то?

— Не знаю. Окурок, перчатка, даже документ какой-нибудь, в спешке утерянный.

— Ох, студент! «В спешке». Если это тот же фрукт работал, который девушку и охранника… на тот свет отправил, так он, похоже, никого не боится и спешить не станет. И следов не оставит. Даже окурка. А если и бросил где, то найди, попробуй! Пошли в помещение, нечего тут зря…

* * *

Кинчев сидит напротив Ярыжской в ярко освещенном кабинете ее супруга.

— Если вам самой трудно, я помогу вам, Ольга Владимировна. Вы перед смертью мужа находились в зале? Рядом с библиотекой?

— Да…

— Дверь была открыта?

— Да…

— Но обычно она закрыта?

— Да…

— Почему не закрыли на этот раз?

— Не знаю… Поверьте, я не могу… Ничего не могу…

— Это вы не закрыли ее?

— Нет… Не помню… Я была в своей комнате и… Что-то хотела сказать Кириллу… Я не помню, ничего не помню… Я не… Я не трогала дверь…

— Ее не закрыл Кирилл Иванович?

— Может быть… Он иногда бывал невнимательным.

— Иногда или часто?

* * *

Смятый, но сухой платочек с кружевами лежит на столе. Леся Монтаньоль говорит медленно, глядя на оконную занавеску и старательно подбирая слова:

— Совершенно ничего подозрительного. Или даже необычного. Я была в своей комнате, то есть, в этой, для гостей. Потом вышла в зал, немного поиграла на рояле. И вот как раз в это время…

— Да-да, продолжайте.

— Такой грохот, необыкновенный. Удар, глухой. Крик.

— Крик или крики? Многочисленные?

— Многочисленные. Несколько голосов.

— Что кричали?

— Я не разобрала слов. Отдельные восклицания. Короткие.

— Но много?

— Нет, совсем не много. И недолго.

— Почему вы думаете, что недолго? Смотрели на часы?

— На часы я не смотрела. Но только несколько выкриков… Почти одновременно. И все. Потом я вышла в зал и увидела, что туда идет следователь.

— Идет или бежит?

— Не могу сказать. Ну, лучше так: он быстро приближался.

— Дальше.

— Я подошла сзади и увидела. Все это.

* * *

Ярко освещенная кухня. Снабженные инструкциями представителей следственных органов, как оформлять такие письменные показания, Щукина, Дука и Тур старательно скрипят шариковыми ручками. Сидят в центре, вокруг стола. Предварительный опрос показал, что ничего интересного они сообщить не могут: не видели, не слышали ничего подозрительного вплоть до поднявшейся в доме и вокруг него кутерьмы.

В углу меланхолично пишет еще один протокол Миша Шерман. Время от времени смотрит по сторонам, вздыхает. Студент уже на собственном опыте убедился, что работа следователя на девяносто процентов состоит из нудной писанины, которую впоследствии подошьют в аккуратные папки и отправят в архив.

* * *

— Стена… Стена раздвинулась… И шкаф… Поверьте, я не очень хорошо видела… И оттуда показалась девушка. И что-то выкрикнула. И шкаф упал. На Кирилла.

— Ваш муж стоял рядом? Рядом со шкафом?

— Он стоял. То есть, нет, он сначала стоял, а потом наклонился. Перед этим… Как она шкаф… Вот это…

— Зачем наклонился?

— Поверьте, я… Я могу только предполагать…

— Что вы предполагаете?

— У него в руках был нож… Может, достал из-под… Из-под шкафа… Господи, мне страшно! Я не… Не могу! Не могу больше! Не сегодня… Пожалуйста. Я устала.

* * *

Коля Власенко внимателен и серьезен, он боится упустить даже незначительную деталь:

— Почему вы именно в это время решили выйти из своей комнаты?

— Почему? — баронесса Леся на минуту задумывается. — Ну, до этого у Ольги Владимировны все время играла музыка. Когда стало тихо, я вспомнила, что рядом, в зале, есть рояль… Красивый, старинный. Захотелось узнать, как он звучит.

— А раньше вам не хотелось узнать, как он звучит? Почему эта мысль пришла в голову именно тогда, в эту минуту?

— Она и раньше приходила. Но в доме все время играет музыка. Довольно громко. Я не могу так, когда мелодии накладываются одна на другую. Это будет не музыка, а какофония.

— Значит, перед тем, как вы начали играть, было тихо.

— Да, музыки не было.

— А другие звуки?

Она мнет и комкает в руках платочек.

— Другие звуки… В этом доме постоянно какие-то шорохи. Не знаю, может, это ветер… Словно какой-то отдаленный шепот…

— И перед тем, как начать играть, вы этот шепот слышали?

— Да. Только я не знаю — шепот или шорох. Неясные шелестящие — звуки.

* * *

— Вы говорили, что там был еще какой-то монах.

— Я говорила? Ах, да, конечно… Тоже выскочил из стены, за девицей… Он ее за руку схватил и втащил… туда…

— Куда это — «туда»?

Ольга Владимировна сердито смотрит на следователя, поджимает полные губки: нельзя же быть таким тупым! Впервые помада на ее губах некрасиво съедена в середине, неровным слоем подчеркивает одни лишь контуры.

— Туда — это в стену.

— Вы уверены, что именно в стену?

Черные глаза снова наполняются слезами.

— Я не сумасшедшая! Думайте, что хотите, но это правда!

Рот пани Ольги уродливо, страдальчески кривится:

— Поверьте, я сама ничего не понимаю! Ничего! Все так… глупо. Нереально… Нож… Почему — нож? Он был под шкафом? Зачем?

— Это вы у меня спрашиваете? У меня? — иронически удивляется Кинчев.

* * *

Надя Щукина звонит по городскому телефону домой, ее волнует безопасность дочери.

— Мариночка, пожалуйста, займись уроками… Значит, почитай что-нибудь… Но из дому — ни ногой. Я сказала!.. Потом объясню… Успеешь. Завтра или послезавтра… Это не горит… Учти, я проверю… Да, и еще. Не вздумай никому открывать. Никого не впускай сегодня в дом, никого, слышишь!.. Я сказала, а ты слушай. Говорю же, объясню потом… Завтра. Сейчас не могу говорить. Все.

Маринка не понимает волнения матери, сгорает от любопытства, обе сердятся.

* * *

Кинчев говорит Коле Власенко:

— На всякий случай возьми подписку о невыезде у всех причастных к делу.

Тот чешет спину и спрашивает:

— А кого будем считать причастными?

— Всех, кто был в доме. И охранников.

— И хозяйку?

Телефон Кинчева играет бодрую мелодию, он вынимает его, отвечая Николаю:

— Ее — в первую очередь.

* * *

Леся Монтаньоль медленно идет в сторону спальни для VIP-гостей. Посреди зала задумчиво останавливается. Идет к роялю, тихо закрывает над черно-белыми клавишами крышку.

Внезапно вздрагивает и застывает, закрыв ладошками рот. Глаза в ужасе округляются, в них блестят слезы. Плечи начинают мелко-мелко трястись.

* * *

Кинчев отключает телефон и вздыхает:

— Так, час от часу не легче! Николай, я тут с практикантом останусь, а ты бери всех — и в гараж. В городе серийные ограбления таксистов начались. Какие-то двое, вооруженные ножом и пистолетом, садятся под видом пассажиров, отбирают всю выручку. Таксиста выбрасывают из кабины. Уезжают на том же такси, которое сразу же бросают на одной из близлежащих улиц.

— И скольких уже ограбили?

— Пока двоих.

— Гастролеры, — скривившись, говорит Власенко, — их уже и след простыл.

Кинчев, наоборот, настроен оптимистически:

— На чем? На очередной ограбленной тачке? Ты свяжись с ГАИ, может, совместными усилиями да по горячим следам…

— Ага, они уже и не тепленькие, наверное… — Николай неторопливо идет к выходу.

* * *

Игорь Федорович Афанасьев, бригадир охранников особняка Ярыжских, проводит в «сторожке» производственное совещание с Димой Дукой и Борей Туром.

— Панчук точно раньше, чем через две недели на ногу не встанет. Да и то… Сами знаете. Я, конечно, с хозяйкой переговорю… Как оно теперь будет. А пока решим так: ты, Борис, сегодня отдежурил, идешь отсыпаться. Завтра с восьми — сюда опять. Ночью я побуду с Димоном. А там поглядим.

Он обводит взглядом двух своих подчиненных и вздыхает:

— Н-да-а-а, хлопцы. Вляпались мы в дерьмо… Можно сказать, по самые ноздри. Когда еще расхлебаем… С милицией только свяжись!

— А мы-то причем? — сердится Дука.

— Ты, мой милый, хозяина не уберег. Который платил тебе — и не мало платил. Он тебе, можно сказать, жизнь свою доверил. А ты…

Все трое подавленно смотрят в пол.

* * *

Кинчев сидит напротив практиканта Шермана, говорит, глядя прямо в глаза:

— Миша, я понимаю, что это очень серьезное дело. Но мне нужно остаться тут. Интуиция подсказывает, что нужно. Еще раз все проверить. А ты переговоришь только с этой девочкой, которую пытались изнасиловать. Обязательно в присутствии матери. Если хоть что-то помнит — обеих в отделение и попробуйте составить фоторобот. И все, что накопаешь, — немедленно дежурному. Дальше действуйте по обстановке. Если что — сразу звони мне. Понятно?

Миша Шерман, преисполненный сознания значимости момента и своей почти главной роли в расследовании нового преступления, вскакивает, как теннисный мячик:

— Есть! Понял! Сделаем! В лучшем виде!

* * *

Кинчев снова тихо отвечает кому-то по телефону:

— Дайте мне два дня. Только два дня… Да, сегодня и завтра. Если послезавтра утром я не разберусь во всем, можете меня уволить… Да как угодно, хоть и служебное несоответствие… Да, заявление напишу сам… Я не шучу, мне не до шуток… Мне трудно пока объяснить. Интуитивно чувствую… Нет, никогда еще не подводила… С ними мы разберемся тоже, группа уже работает… Обязательно… Конечно… До свидания.

Он нажимает кнопку отбоя и говорит все еще светящейся мобилке:

— Вот так. Теперь отступать некуда. И некогда. Позади — Москва.

Достает из нагрудного кармана пакет с поясом Ярыжской, улыбаясь смотрит на него.

 

Рука из стены

И была ночь… Самая ее середина.

Отзвучали четкие вопросы и команды, отлетели вслед за ними растерянные ответы и плач. Тьма, тишина. Наверху мирно спали напоенные успокоительными средствами Леся и Ольга Владимировна. Мерила шагами периметр парка усиленная двумя милиционерами охрана.

Убедившись, что в большом доме бодрствует он один, Кинчев вынул реквизированную у отпущенной домой Щукиной связку ключей, нащупал самый длинный, отворил подвал. Неспешно спустился.

Подошвы его ботинок глухо стучали о камень.

Он не включил электричества, постоял в темноте и начал водить по стенам и полу широким лучом карманного фонарика.

Никаких следов пыли, паутины или еще какого-либо нерадения. Словно здесь недавно тщательно прибирали.

Вдруг следователь обратился к пустоте, будто заметил там призрака:

— Ты где-то здесь! Ты наверняка, точно здесь! Я слышу твое дыхание. Почему ты не хочешь выйти ко мне сейчас? Не бойся! Я хочу тебя увидеть! Очень! Давай хотя бы поговорим! Тебе не нравится моя фамильярность? Хорошо. Буду обращаться только на «вы», обещаю. Я с призраками вежлив. Всегда. Особенно с хорошенькими.

Рядом, прямо из стены прозвучал шелест тихого смеха.

— Вы таки здесь! Выходите!

Тишина. Только мрак за пределами светового луча стал еще гуще.

— Я прошу: выйдите!

Тишина сгущается сильнее. Тьма. Пустота.

— Я все равно рано или поздно найду тебя!

Кинчев постоял немного молча и возвратился к выходу. Протянул руку к выключателю, но услышал наверху какой-то шорох, увидел свет и побежал по лестнице вверх.

Ярко сияющая кухня выглядела такой реальной, что полностью исключала мысли о призраках. Но он оставил кухню неосвещенной… Помнил это очень хорошо. Склерозом пока не страдал.

Громко хмыкнув, следователь надежно запер подвал и подался через столовую к темному зеркальному залу, потом задумчиво побрел на второй этаж. Потолок, пол и стены, казалось, выгнулись от напряжения, насторожился даже воздух.

В большом зале было не так темно, как внизу.

Ровный лучик лунного света, будто отблеск карманного фонарика, направленный уверенной рукой, лег на портрет, на лицо девушки. Оно показалось на миг живым, дышащим, изменчивым. И глаза смотрели прямо на следователя, пристально и спокойно.

Кинчев улыбнулся ей, замечательной и неожиданной, далекой и недосягаемой. Жительнице давно отшумевшего времени. Заговорил с ней ласково и иронично:

— Наверное, именно о тебе я всегда мечтал. С детства понял: шварценеггером или вандаммом мне не быть. Никогда. Поэтому мечтал про такую, как ты, — миниатюрную, тоненькую, хрупкую. С нежным длинными пальчиками. Я бы взял тебя за руку — и не выпускал бы никогда. Защищал бы, любил бы, ласкал… Если бы ты меня услышала…

Что-то глухо заскрипело — будто далекий стон донесся из глубины столетий.

Из стены высунулась хрупкая ручка.

С нежным длинными пальчиками.

Удивленный следователь осторожно коснулся миниатюрной ладошки.

Слегка сжал. Теплую живую руку. Девичью. Которая энергично ответила на это пожатие.

Он схватил ее крепче — ощутил сопротивление. Потянул к себе — она попробовала высвободиться.

Он дернул сильнее и услышал резкий шепот:

— Осторожно! Ты мне руку оторвать хочешь?

Ответил также шепотом:

— Нет, только познакомиться. Выходи.

— Отпусти руку.

— Нет. Убежишь.

— Ты умный.

— Еще бы!

Она засмеялась, очень тихо, будто быстро дышала. Потом прошептала:

— Когда ты догадался?

— Тайна следствия. Выходи.

Ее ладошка оперлась о его руку, и из простенка вышла освещенная загадочным луннным светом девушка в длинном белом платье. Бледная и черноволосая. Вороные кудри падали ниже плеч и перламутрово отблескивали в полутьме.

Из-за стены, из кабинета Ярыжского, донесся характерный звук спущенной в туалете воды.

 

Девушка-призрак. С портрета

— Вот хрен! — выругалась красавица фальцетом. — Как ни стараюсь двигаться осторожнее, вечно обо что-то зацеплюсь!

Стена за ней сдвинулась, будто створки старинной печи.

— Итак, Кристина Буруковская, — констатировал Кинчев. — Давно хотел познакомиться.

— И что? — вызывающе выпрямилась она. — Наденете наручники, как на Валентина?

— Вашему сводному брату никто наручников не надевал. Он, кстати, не арестован, а только задержан. До выяснения. И чтобы не мешал следствию.

— А я?

— А вы следствию поможете. — Виктор, не выпуская ее руку из своей, повлек девушку к ступеням. Она элегантным движением подобрала подол длинного платья:

— Вот уж точно! Особенно в этом одеянии.

— А где ваша повседневная одежда? Мы не в театре!

— Там, — она показала за портрет, длинные черные локоны мягко скользнули по плечам.

— Тогда не будем спешить с переодеванием.

…Вдвоем они спустились в кухню.

— Выпьем чего-нибудь?

— Согласна.

— Наливайте!

Она по-хозяйски ловко достала из навесного шкафчика бутылку вина. Из серванта — бокалы из дорогого чешского стекла.

— Я понимаю, Крис, почему вы прикидывались парнем. — Он вытащил из холодильника тонко нарезанный сыр, поставил на стол. — Но должен признать: как девица вы — намного очаровательнее. Прошу. — Галантно пододвинул ей стул. Сам сел напротив.

— И когда ж это вы меня парнем видели?

— Сегодня, на видео.

Шторы на окнах надежно заслоняли их от нежелательных свидетелей, в ярком свете пространство огромной кухни съежилось до размеров обычного человеческого жилья, где знакомо поблескивали кафель, кастрюли и целый набор кухонных ножей — от самых маленьких до весьма внушительных. Самого большого как раз и не хватало. Об этом свидетельствовала пустая прорезь в подставке.

Кинчев привычным движением выдернул из пачки сигарету и покатал ее между большим и указательным пальцами. Потом аккуратно положил назад.

Девушка насмешливо улыбнулась:

— Вы кýрите? Такой правильный мужчина… Ну, курите, если хочется.

— Хорошо, что вы не кýрите.

— Откуда вы знаете?

— Никаких запахов из вашего тайника. У меня, конечно, как у всякого профессионального курильщика, обоняние нарушено, но и Ярыжский запаха табака не любит. Он бы почувствовал.

Виктор разлил по рюмкам вино. Густое, темно-красное.

— Вы всегда так любезно допрашиваете свидетелей? — спросила Крис ласково.

— Может, снимете парик? — ответил он вопросом на вопрос.

Зябко передернула плечами.

— Нет, в нем теплее.

Кинчев тут же встал, снял свой потрепанный пиджак и накрыл ее хрупкие плечи.

— Мода прошлого столетия — не для нас. Или уже позапрошлого?

— Кто знает? — Она смотрела в глубину бокала и загадочно улыбалась. Казалось, была немного печальной, здравомыслящей, из тех женщин, которые всегда что-то недоговаривают, возможно, ради пущей загадочности.

— Как вы можете быть такой разной?

— Это комплимент или вопрос следователя?

— Это комплимент и вопрос влюбленного.

Она звонко рассмеялась:

— Как говорил мой сельский приятель, пусть бы на лето корова сдохла, а на зиму школа сгорела!

— Ваш брат цитирует высказывания более знаменитых особ.

— Вы обиделись?

— На вас? — он также улыбнулся. — На вас нельзя обижаться.

— Почему?

— Тайна следствия.

— Ответ принят! Вы мне нравитесь, Кинчев. Давно. — Она слегка приподняла бокал. — За встречу!

— За встречу, — он также поднял рюмку и посмотрел в зеленоватые глаза девушки. Но лишь пригубил терпкий напиток. Продолжалось следствие, и он обязан был оставаться трезвым и бдительным.

Неожиданности подстерегали на каждом шагу.

 

Неожиданность первая. Таинственный монах

Он вышел из погреба.

Сначала вежливо постучал изнутри. Кинчев, немного позвенев ключами, отпер дверцу и впустил его в кухню.

— Мир вам! И Божье благословение да пребудет навеки! — приветствовал их этот средневековый призрак в длинных черных ризах. Призрак с молодым симпатичным лицом, скуластым, как у Буруковского, но худым и довольно бледным.

Редкая бородка, длинные волосы — пшенично-русые, мягкие, волнистые. И сам весь какой-то невесомый, хрупкий, в легком широком балахоне.

Даже готовый ко всему следователь немножко смутился.

— Привет! — звонко и вместе с тем хрипловато сказала Крис. — Выпрыгнуть из стены ты, конечно же, не догадался.

— Дешевый эффект, — спокойно парировал «призрак».

— Он не ряженый, — объяснила Крис Кинчеву, — он и в самом деле монах. Между прочим, пресс-секретарь епископа Преобра…

Чернец остановил ее речь резким движением ладони:

— Оставим титулы суетному миру. У нас есть более важные дела.

— О… Тогда садитесь с нами, к столу. Будем рады новому знакомству, — Виктор уже пришел в себя от первого мистического впечатления. — Вы ведь прибыли сегодня… — Он бросил быстрый взгляд на часы, — то есть, вчера утром? Или раньше?

— Вчера утром.

— И как вам обстановка?

— Тревожно. Ощущается тяжелый запах дьявола.

— Будем реалистами: я видел здесь дела и события, которые можно трактовать и так. Но не хочется прибегать к мистике для их объяснения.

Монах вздохнул:

— Если я говорю о коварстве нечистого, результаты которого вы видели в этом доме, то это совсем не мистика, а реальность.

— Если вы такой реалист, то что делаете здесь вместе с этой романтической барышней?

Романтическая барышня томно повела глазами и плеснула себе еще немного вина. Монах забрал у нее бокал и ответил Виктору:

— Хочу помочь вам расставить все точки над «і».

— Последняя, похоже, только что поставлена. — Кинчев выразительно посмотрел на Кристину. — Как раз перед нашим рандеву мне сообщили: найдено тело Мефодия, убитого пару дней назад. Найдено абсолютно случайно и совершенно случайными людьми.

Крис молча посмотрела ему в глаза, вдруг ловко выхватила из руки монаха бокал и выпила одним духом:

— Царствие ему небесное!

— На поминках не пьют, — грустно заметил чернец и неторопливо перекрестился.

Кинчев сосредоточенно посмотрел на него. Прежде всего привлекали внимание черная ряса и глаза. Тоже черные, глубоко посаженные, пристальные.

Кристина встала и пошла к окну, оставив мужчин возле накрытого для скромной трапезы стола.

Следователь сказал:

— Если у вас есть в запасе еще какая-то точка, батюшка, то рассказывайте.

Монах улыбнулся:

— Профессор Рабинович, Матвей Самсонович, известный физик, говорил: «Истину нельзя познать частями, ее нужно охватить в целом. Если вы знаете девяносто девять процентов истины, то вы к ней не ближе, чем те, кто не знает о ней ничего».

— Вы цитируете великих точь-в-точь, как Валентин Леонидович.

— Это означает лишь то, что Господь одарил нас обоих неплохой памятью.

— Возвратимся к одному проценту, которого я не учел.

Монах немного подумал.

— Как это лучше объяснить? Вы интересуетесь не самым главным. Далеко не самым.

— Вы имеете в виду поиск преступников или поиск доказательств?

— Ни то, ни другое. Вы — профессионал и занимаетесь своим делом. Но наша жизнь, она не является нормальной с точки зрения… непредубежденного человека. Вот девушка, — он кивнул в сторону окна, на фоне которого стояла Кристина, в старинном белом платье и в пиджаке следователя, — она создана для сцены, а почему-то решила стать архитектором. Вы, человек, родившийся быть веселым мудрецом, ковыряетесь в инфернальной грязи.

— Я таки вытянул из нее свои… то есть нужные доказательства.

— Которых судья, возможно, и не поймет, так как ему некогда будет доискиваться до того последнего процента. А без него — вы сами понимаете…

— И что же это за процент? Чего я не знаю?

— Пока вы здесь… гм, пировали, одна женщина наверху проснулась и едва не… не укоротила свой век.

Крис резко повернула к ним лицо, но осталась там же, в стороне.

А монах продолжал:

— Она покаялась. Наверное, приняв меня за посланца высших сил. Неисповедимы пути Господни. Она искренне покаялась и даже принесла обет, о котором я не могу вам рассказать. Но если вы мне поверите, то… это будет наилучший выход для всех.

— То есть?

— Пусть Бог рассудит. Не люди.

— Почему я должен вас слушать?

— Вы не должны. Но можете помочь. Многим. И многих сделать хоть чуточку счастливее. Отдайте право приговора Всевышнему.

— Батюшка, вы — заинтересованное лицо.

— Да. Я хочу разорвать этот бесконечный круг злобы. Еще Григорий Сковорода считал, что судьба всех зависит от меры безгреховности каждого. А если выйти из тьмы криминала на свет?

— Вы знаете — как?

— Знаю, — сказал хрупкий монах мягко, но невозмутимо и уверенно.

Кинчев вытянул сигарету и незажженную сунул в рот. Невыразительно промымрил, слегка сминая ее:

— А кто будет отвечать?

— Перед Господом — каждый.

— А перед начальством?

— Вы.

Кинчев пожевал кончик папиросы.

— А вы?

— Я хотел бы исчезнуть отсюда так же незаметно, как и пришел. Мой сан и моя должность не располагают к погружению в мирские дела.

— Значит, из лабиринта есть выход за пределами дома?

— Есть. Только очень узкий и неудобный.

Следователь резко выплюнул сигарету.

— Кто вас прислал сюда, святой отче? А?

— Ее мать, — монах показал глазами на Крис, — а моя мачеха, Анна Ивановна Буруковская.

Кристина села к столу. Улыбнулась светски-любезно:

— Я вас еще не познакомила как следует. Это — родной брат Валентина. Отец Алимпий. Бывший Олег Леонидович Буруковский. Или просто Алик.

— Не переходи границ, заблудшая овечка.

— Вау! — вдруг развеселилась девушка. — Как говорил мой одноклассник, еще неизвестно, кто у кого списывал!

Но монах Алимпий остался серьезным и доброжелательным:

— Мы же договорились: определись в конце концов, чего ты на самом деле хочешь, — и обратился в Кинчеву:

— Сначала она собирает компромат на отца, потом начинает играть в юного друга милиции, потом хочет отомстить убийце, наконец, решает его спасать… И втягивает в свои игры моего мягкотелого брата. Кстати, где он?

— Я его задержал.

— За что?

— Ревную.

— Несчастный Валентин! — рассмеялась захмелевшая Крис. — Я ему об этом расскажу, вот порадуется!

— А может, лучше сначала договориться относительно нашего дела, — серьезно проговорил отец Алимпий. — Утро уже недалеко.

Из комнаты Щукиной раздался приглушенный двумя стенками звонок будильника.

Все трое вздрогнули.

 

Простое и правильное решение

Пахло поздними золотисто-розовыми яблоками. И дымом. Крупные чистые звезды отражались в спокойных водах неширокой речки. Было тихо. В городе, который ни одним огоньком не выдавал своего присутствия, даже собаки не лаяли.

Враг затаился.

В целом мире только несколько человек знали о взводе лейтенанта Петрова, получившем приказ разведать брод для переправы. Еще меньше людей знало об отделении, которое должно было пойти в Барвинковцы со своим сержантом во главе. Перед ними поставили опасную задачу — воспрепятствовать поджогу старинного городка. Несколько окрестных сел уже встретили освободителей пожарищами, где только каменные трубы испуганно возвышались среди руин.

Перед выходом на открытую местность они остановились перекурить. Немолодой, высокий, худой и всегда хмурый сержант еще раз объяснил отделению задачу:

— Ветер — западный. Конечно, начнут поджог так, чтобы он гнал пламя на восток. Горючее подвезли к бывшему имению, оно расположено как раз к западу от города. Если нападем перед рассветом, неожиданно, застанем врасплох. В особняк можно пройти под землей.

Несколько разведчиков склонили головы перед своим седым сержантом, и он рассказал едва слышным шепотом удивительные вещи о доме, возведенном на старинном фундаменте, который почти двести лет сохранял тайну подземного хода, начинавшегося здесь, возле брода. О стенах, которые приводятся в движение скрытыми рычагами на пружинах. О зеркалах, из-за которых незамеченными можно наблюдать за тем, что происходит в комнатах.

Предрассветной порой, когда глаза слипались даже у вышколенного немецкого часового, из стены дома, за последние тридцать лет успевшего сменить нескольких хозяев, тихо вышли «призраки», вооруженные автоматами ППШ. Не больше десятка. Тихо ступая, разбрелись по комнатам. Без шума, финками, вырезали спящих фашистов, мастерски сняли часовых. Лишь последний, схваченный во дворе, успел закричать: «Alarm!» — и все стихло.

— И драпать некому! — весело констатировал рыжий Вася Назаров. — Кто подлое дело готовит…

— Той сам себе яму копает! — закончил за приятеля Вадим Король, черный, как цыганенок. — А шо, товарищу сержант, вы до войны, того, историком булы?

— Откуда такие сведения? — может, впервые за всю войну улыбнулся сержант, осматривая лепнину роскошного фасада, которая в первых розовых лучах хрустально-свежего утра казалась с каждой минутой все более рельефной.

— А откуда вы про тайный ход знаете?

Сержант вздохнул:

— Я строил это здание.

— Серьезно?

— Ну, конечно. Я был архитектором.

— Вы ж говорили — лесорубом.

— Это перед войной. А до революции — архитектором.

Последнее слово, такое созидательное, такое далекое от разрушительной действительности войны, произвело на бойцов сильное впечатление. Отделение в полном составе замерло, любуясь домом, возведенным их командиром.

На изможденном лице сержанта Василая появилось странное выражение скорби и блаженства одновременно. Даже далекие от постижения тайн зодчества солдаты почувствовали редкую красоту этого старого здания. Откровение совершенства пропорций и линий. Их коснулось дыхание вечной загадки творчества, подвластного забвению, но не знающего тления.

Они молчали. Этой краткой тишины в их жизни оставалось несколько минут. И самой жизни оставалось всего несколько минут. Только они об этом еще не знали.

А к парку уже приближались грузовики, набитые вооруженными до зубов эсесовцами…

 

За шаг до разгадки

Утром солнце засияло, будто прожектор. Снег блистал, как южная морская зыбь, слепил глаза. С крыш закапало.

Однако в библиотеке на втором этаже зависла гнетущая атмосфера. Напряженности и нервного ожидания. Здесь следователь собрал всех причастных к жутким убийствам в старинном особняке.

На него смотрели глаза, покрасневшие от бессонной ночи, заплывшие от крепкого сна, припухшие от пролитых слез; глаза выжидающие и настороженные… Ароматно остывал в красивых чашечках кофе, заранее принесенный заботливой экономкой Надей, которая пришла на работу раньше всех.

Кинчев занял наивыгоднейшую позицию: в удобном кресле, рядом с журнальным столиком, спиной к окну. Небрежно перебирал на коленах какие-то исписанные быстрым неаккуратным почерком документы. Словно и не замечал госпожу Ярыжскую, скромно примостившуюся в кресле по правую сторону от него — с приличной печалью на лице и в приличном черном платье; бледную и ошеломленную баронессу Лесю, которая отодвинулась на самый краешек дивана — подальше от пасмурного и сникшего Бори Тура; нервно-раздраженного дизайнера Буруковского — на соседнем диване, рядом со своей сводной сестрицей Кристиной, одетой в джинсы и облегающий короткий свитер и едва заметно улыбавшуюся — кончиками губ, как загадочная Джоконда. Большие сережки из бусинок и бисера придавали ее слишком короткой стрижке шарм такой изысканной женственности, что девушка походила даже на одну из хрупких французских кинозвезд.

Наконец Кинчев оторвался от своих бумажек и обвел взглядом присутствующих. Прокурорским взглядом.

— Вы слышали когда-нибудь историю о наполеоновском солдате, который заснул на посту? — риторически спросил он и сам ответил: — Он сказал императору крылатую фразу: «Я прошу не закона, я умоляю о милости». Желаю всем присутствующим проникнуться содержанием этой фразы.

— Справедливо, — солидно согласился Валентин Буруковский. — Вершина лучше всего измеряется бездной, над которой она поднимается.

— Кто это сказал? — поинтересовался Кинчев.

— Тейяр де Шарден, — ответила за брата Крис и довольно громко отхлебнула кофе.

Ярыжская поморщилась, Виктор Кинчев потер руки:

— Ну-с, если возражений нет, приступим.

Возражений не было.

— Значит так, следствию известно все.

Он сделал паузу и еще раз пристально осмотрел небольшую компанию, наблюдая за эффектом своих слов.

Все смотрели сверхпристально, лишь Кристина закашлялась — будто поперхнулась.

— Но я хочу предупредить: если вы, не прерывая, выслушаете меня, то, возможно, я вспомню то, о чем просил наполеоновский солдат. Кому-то из вас это крайне необходимо. — Снова на минутку смолк и обвел присутствующих пулеметной очередью быстрых взглядов. — Начнем с Алины Зацепы. Несчастная девушка пала жертвой собственного любопытства. Поймала на горячем одну присутствующую здесь даму, которая весьма откровенно развлекалась со своим охранником…

— Вы, пожалуйста, подбирайте выраже… — вскрикнула Ольга Владимировна, но Кинчев повысил голос:

— Я предупредил!

Ярыжская смолкла.

— Продолжу. Девушка стала жертвой потому, что застала врасплох одну госпожу, которая не погнушалась вступить в связь со своим охранником и только что созналась в этом.

— Я ни в чем не сознава… — начала госпожа Ольга, но не закончила, стушевалась и смолкла.

Следователь, вежливо ей кивнув, продолжил:

— Но в тот день Гапченко получил «отставку», он удивился, рассердился, настаивал, и случившаяся рядом Алина восприняла происходящее как посягательство охранника на честь хозяйки. Гапченко испугался, очень испугался. При всей своей тупости он не мог недооценивать Ярыжского. Он испугался настолько, что перестал соображать и задушил Алину. На глазах бывшей любовницы, которая также очень растерялась. Она лучше всех знала, насколько опасным человеком был ее муж. Ныне покойный.

Ярыжская тихонько всхлипнула.

— Господин Ярыжский давно приводил в замешательство наши компетентные органы тем, что умел иногда появляться в нескольких местах одновременно. У него всегда алиби было обеспечено, даже в самых беспроигрышных для следствия ситуациях. Но и на это существует простое объяснение. Преступления совершали два брата. Очень похожие друг на друга. Близнецы Кирилл и Мефодий Свинаренко. Их одноклассники рассказали, что ребят путал даже родной отец. Они морочили головы учителям, отвечая друг за друга у доски, веселили товарищей, устраивая причудливые розыгрыши. Тем не менее большой любви и согласия между братьями не наблюдалось. Они очень часто дрались между собой, соперничали. Правда, если кто-то хотел проучить одного из них, то получал от обоих — против чужих они объединялись всегда. За последние годы общими усилиями провернули много темных делишек. В том числе отправили и продали за границу немало хорошеньких девиц. И лишь одна из них заметила, что у одного из братьев была небольшая отметина на руке. Шрам. От детских зубов.

Кристина Буруковская улыбнулась и потерла свои передние зубки безымянным пальчиком — с едва заметным перламутровым лаком на ноготке, точь-в-точь таким, как у баронессы Леси, которая сложила руки под нежным подбородком и грустно моргала чуть припухшими веками.

— Так вышло, что Кирилл намного опередил брата. И в бизнесе, и в личной жизни. Мефодий затаил зависть и решил изменить ситуацию простейшим для преступника способом — убрать ближнего и занять его место. Тем более, что рассчитывал на помощь любовницы, которой была одна присутствующая здесь госпожа. Но пани Ольга рассказала об этом замысле мужу, и ловушка подстерегала уже самого Мефодия. Братец прирезал его без затей, кухонным ножом. Убрал одновременно и нежелательного свидетеля, и соперника, и опасного врага. Как здесь ни запугивали Надю Щукину, она сообразила, что исчезнувший труп — вовсе не мистика. И сообщила о своих подозрениях нам. Тем временем, думая, что номер прошел, Кирилл и его жена решили избавиться и от обнаглевшего Коли Гапченко, который также начал замечать больше, чем от него требовалось по должности, например, визиты двух разных, но очень похожих машин хозяина к заднему входу. Особенно его заинтересовал факт их почти одновременного приезда с одним и тем же человеком за рулем. Ярыжский демонстративно выехал, чтобы иметь алиби, потом незаметно вернулся в машине супруги и затаился в тайной комнате, ключ от которой был только у него. Ольга Владимировна вызвала парня, будто на свидание, заманила на балкон, привлекла внимание к чему-то внизу, а тем временем Кирилл подкрался сзади, подхватил его за ноги и бросил вниз, на металлическую ограду. Конечно, для верности проколов его предварительно ножом… А дальше задуманный супругами сценарий дал сбой. Труп охранника нашли раньше, чем они успели его вывезти и спрятать. Потом верный муж Ярыжский узнал в баронессе старую знакомую. Сравнил с женой не в пользу последней…

Пани Ярыжская негодующе выпрямилась, насколько это было возможной в глубоком мягком кресле, а следователь витийствовал дальше:

— И тогда жена, осознав, какая опасность грозит теперь уже ей самой, немедленно начала действовать. Подложила под огромный тяжелый шкаф орудие убийства. Кирилл его хорошо спрятал и потому удивился. И, разумеется, полез за ним. Жена заранее прицепила к шкафу рычаг, сооруженный из ее же пояска. Сильно потащила за него…

— Ну и фантазия у вас! — не выдержала Ярыжская.

— Не хуже, чем у вас, — молниеносно парировал Виктор. — Но на более реальной основе.

— Но где доказательства?

— А какие вам больше нравятся — вещественные, свидетельские показания или фото?

Ольга фыркнула:

— Где вы их возьмете?

— Уже взял. У призрака.

— Поверьте, мне не до шуток!

— Тогда еще одна интересная история.

 

Главная неожиданность. Разгадка

Кинчев вздохнул. Как и всякий заядлый курильщик, он не мог долго обходиться без сигарет. Но для перерыва еще не пришло время, он хотел кое-кого ошеломить, и потому героически решил потерпеть еще.

— Валентин Леонидович, расскажите, пожалуйста, о своих претензиях на этот дом.

— О претензиях? — переспросила Ольга Владимировна. — О претензиях на этот дом?

— Совершенно верно, — Буруковский солидно кашлянул. Кристина немного отодвинулась от него — будто для лучшего обзора. Обхватила свои хрупкие плечи скрещенными руками и стала похожей на известный портрет поэтессы начала ХХ столетия. Ольга Ярыжская повторила ее жест и замерла в этой неестественной для нее позе.

— Автором проекта и его исполнителем был вовсе не Городецкий. Все сделано моим прадедом Григорием Георгиевичем Василаем. Он выдавал свою работу за творение Городецкого ради шутки, правда должна была раскрыться позже, но дальнейшие трагические события не содействовали этому. Война, революция, эмиграция Городецкого… Прадед был репрессирован. А его работу приписали, естественно, другому.

— Но вы же знаете об этом! — воскликнула Леся. — Попробуйте доказать! Должна же быть в мире справедливость!

— Совершенно справедливое замечание. Но, не имея достоверных документов, с таким же успехом мы можем объявить своего предка творцом и хозяином Эйфелевой башни. Однако, работая над реставрацией дома, некоторые косвенные доказательства мы все-таки нашли.

Ольга Владимировна задохнулась от негодования:

— Так вы не реставрировали, а доказательства искали!

Дизайнер поджал губы:

— И реставрировали тоже. Вам грех обижаться. Одно другому не помешало.

— Немного ближе к тайному ходу, пожалуйста, — приказал Кинчев. — А то так мы и до ночи не закончим.

Буруковский послушно, но с достоинством склонил голову и неспешно продолжал:

— Григорий Василай в ссылке в Бурятии вступил в брак вторично. Будучи законным наследником первой жены, которой и принадлежал особняк в Барвинковцах. Единственным наследником, поскольку остальные члены семьи трагически погибли. Таким образом, моя мать — Роза Иосифовна Василай, в замужестве — Буруковская, — родная внучка бывшего собственника этого дома и его наследница.

— Так ты специально втерся в доверие! Пролез сюда! — воскликнула Ярыжская, но, встретив суровый взгляд Кинчева, умолкла.

Буруковский обиженно пожевал полными губами, на его монголоидном лице появилось выражение вежливой брезгливости.

— Вы сами искали дизайнера-реставратора. Я — один из лучших. И вдобавок имею план тайного хода, который достался мне от прадеда. Дом возведен на этом месте не случайно, он накрыл сверху лабиринт, построенный еще в ХVІІ веке. В стенах проделаны проходы к подвалу, библиотеке, двум залам. Узковатые для меня, но Кристинка передвигалась в них свободно. Наблюдала, записывала, фотографировала… все, что здесь происходило.

— Сволочь! Стерва! — госпожа Ольга взбешенно вскочила и тут же, словно споткнувшись, упала назад в кресло.

— От такой же слышу! — нахально парировала Крис.

— Но за-чем… За-чем вы это делали? — взволнованная баронесса Леся даже заикаться начала.

Кристина элегантно ей улыбнулась:

— Собирала компромат. Мы знали, что за этой семейкой есть много такого, что может весьма пригодиться. Да будет вам известно, что Мефодий Свинаренко — мой папаша. Правда, родственные связи разорваны уже давно. Еще с тех пор, как я его покусала. Крепенько. За руку.

Леся Монтаньоль коснулась своей руки между большим и указательным пальцами и вопросительно посмотрела на Кристину. Та іронічно кивнула.

— Так как? — обратился Кинчев к Ольге. — Просмотрим некоторые фото и видеоматериалы? Или так поверите, что доказательств против вас достаточно? Не люблю зря тратить время.

Ольга Владимировна выглядела ошеломленной и лишь растерянно выжала из себя:

— Поверьте, я… Я…

— Вы избавили общество от опасного преступника, поэтому… Мы могли бы закрыть это дело, если договоримся о некоторых условиях.

— Что?! Вы прямо при свидетелях… Мне… Поверьте, это…

Кинчев однако остался невозмутимым:

— Все эти свидетели являются заинтересованными лицами. Если вы примете мое предложение и все условия, вместе мы сделаем очень доброе и полезное дело.

— Доброе дело? — Ярыжская хотела крикнуть, но голос сорвался. — С этими… Потомственными мошенниками?!

— Ну, не будете искать соринок в глазах ближних, тогда и ваше бревно простят, — поучительно сказал следователь. — Люди меняются. Сегодня ночью мне померещился один очень интересный монах. Он так хорошо говорил об этом. О покаянии, о прощении…

Ольга Владимировна побледнела и опустила глаза.

Буруковский прибавил:

— Как писал великий Кант, две вещи наполняют душу всегда новым и все большим удивлением, чем чаще и дольше раздумываешь над ними… — Он сделал значительную паузу. — Это звездное небо надо мною и моральный закон во мне.

Удивленное солнце спряталось за тучу. С крыши начали расти вниз звонкие прозрачные сосульки.

До весны оставалось несколько дней.

Пани Ольга покорно вздохнула:

— Ладно… Какие ваши условия?

 

Подслушанный разговор

Уборщица Таня Дука словно танцевала с пылесосом в руках: шаг вперед, шаг назад.

В конце концов набралась смелости и, подкравшись к затворенной двери, прислонила ухо к резному орнаменту старой древесины. Сначала слышала только неразборчивое бормотание, потом отдельные реплики зазвучали выразительнее. Дука-старшая затаила дыхание — и разобрала-таки голос дизайнера:

— Ну, знаете! Драгоценный паркет, лестница — произведение искусства, ее под охрану ЮНЕСКО надо брать! Не жирно ли для них?

Далее говорил другой мужчина, глухо, почти неразборчиво:

— …Все лучшее — детям… Нужно зарегистрировать… И тогда можно будет…

Снова киевлянин:

— …все музейные ценности… совершенно неизвестные… широкая публика… за десять лет превратят в руины…

У Тани зачесалось в носу, она побоялась чихнуть возле двери и отошла к окну. По синеватому снегу молча прыгали вороны. Старательно высморкавшись, Дука вернулась к двери и услышала еще несколько фраз:

— Давайте обсудим спокойно…

— …существует соответствующий закон…

— …право на надзор предоставляется…

— Вы всегда сможете меня шантажировать! — это уже Ярыжская, ее интонации, потом снова лишь непонятные фрагменты:

— …будет лучше всего…

— …как бы не так!..

— … можно передать третьему лицу…

— …только мертвых уже, пожалуйста, не трогайте…

— …тогда будет отвечать…

Потом долго слышалось что-то совсем уж неразборчивое:

— Ших-шух-шур…

— Шур-шур-щур…

И вдруг довольно громко:

— Но тогда мы все станем просто бандой заговорщиков!

— А вы ими и были с самого начала! — взвизгнул в ответ голос Ярыжской. — Со своим братом вместе! Или как его… ее… там! Поверьте, большей подлости я не встречала! Нигде!

Татьяна от любопытства и рот раскрыла, когда вдруг мальчишеский дискант зазвенел у самой двери:

— Кончай базар, Валька! Лучше давай возьмем шефство над этой оравой…

Дука от страха отскочила в сторону, зацепилась за резиновую трубу пылесоса и с грохотом упала на пол.

Тут же в зал выскочили Ярыжская, Кинчев и какая-то неизвестная девушка. Из-за их спин выглядывали дизайнер и охранник Тур.

— Что здесь? Что тут… снова? — Ольга Владимировна схватилась за сердце.

— Элементарно. Женщина шла прибирать и упала, — весело оскалился следователь.

— Поверьте, я никому не приказывала сегодня прибирать… Здесь и так, хватает… Без этого… Жутко.

— А я… Ничего… Я просто… — Таня вскочила и схватила обеими руками свой рабочий инструмент — грозно, как оружие. И вдруг воскликнула убежденно, по-агитаторски:

— Мы каждый день должны! Прибирать! Чтобы чисто!

— Сегодня будет выходной! — так же вдохновенно, будто на митинге, провозгласила госпожа Ольга.

— Замечательно! — иронически прищурилась Кристина. — Теперь, наконец, отдохнем. Ото всех и от всего.

Братец взял ее под руку, но обратился ко всем присутствующим, обведя их просветленным взглядом:

— Как говорил почти две с половиной тысячи лет назад Хуэй Ши, древний китайский философ, в каждом яйце уже есть перья…

Крис повернула к нему веселое лицо:

— Не будь ханжой! На самом деле его звали Хуй Ши.

— Не шокируй публику, несносное создание.

Девушка засмеялась:

— Нас тут можно чем-нибудь шокировать? Это что-то новенькое!

Она подмигнула следователю, и он ей ласково, по-беличьи улыбнулся. И протянул маленький глобус-брелок с приклееным к нему бледно-зеленым стикером, на котором его собственным почерком было написано:

« Мир огромен, но ты не спрячешься от меня нигде. Потому что я люблю тебя» .

Кристина взяла этот листочек настороженно, но, прочитавши, тоже улыбнулась. Сложила стикер вчетверо и спрятала на груди жестом барышни из ХІХ столетия.

Ярыжская и Валентин Буруковский были шокированы. И даже понимающе переглянулись. Впервые за сегодняшний день.

 

Два памятника

Он свободно сидит на гнутом венском стуле и пьет кофе. Ироничные губы, мушкетерские усики, модная бородка. На голове — шляпа, без условностей — это открытое уличное кафе.

Рядом — свободный стул, будто ожидающий задержавшегося где-то собеседника.

Но столик — лишь один. Бронзовый. И стулья — бронзовые. И этот приятный человек, и его безукоризненный сюртук, и пустая чашечка — тоже бронзовые. Впрочем, чашка и блюдце не всегда пустые — в дождливую погоду в них собирается вода.

А позади него — витрины дорогих бутиков с куклами-манекенами в роскошных нарядах. И хотя бронзовый человек навеки застыл в конце ХІХ или самом начале ХХ века, такое соседство ему явно по душе. Он любил радости жизни. И если бы мог повернуть голову, заметил бы мраморную доску: в доме напротив спустя полвека жил небезызвестный писатель. Сейчас он тоже смотрит в другую сторону, но, при встрече они, пожалуй, нашли бы о чем поговорить, оба они были интересными людьми: и писатель Виктор Некрасов, и наш знакомец Городецкий, крещеный длинной цепочкой имен: Лешек Дезидерий Владислав. Подданный Российской империи, поляк, малороссийский архитектор, окончивший жизнь в Иране и наконец-то удостоенный памятника в Украине.

В общем, ст #243;ит поехать в Киев, пройтись по Крещатику и свернуть под арку Пассажа, чтобы постоять рядом с Лешеком Дезидерием Владиславом. И мысленно сесть рядом с ним, и взять со стола и полистать его книгу «В джунглях Африки. Дневникъ охотника», которую авторы памятника остроумно прилепили к бронзовой столешнице. Навеки.

И тогда вам вдруг покажется, что свободный стул предназначен для его младшего современника, человека еще более необычной и трагической судьбы.

Его надгробие не так привлекательно и находится в не столь людном месте, и вспоминают о нем два раза в год — 9 мая и ближе к осени, в день освобождения небольшого городка Барвинковцы.

Братская могила выглядит довольно скромно — несколько плит с длинными рядами фамилий погибших на разных фронтах Великой Отечественной войны барвинковских жителей, бетонный памятник советскому солдату со знаменем в руках, серийный, таких много еще стоит по городам и весям бывшего Советского Союза. Две клумбы, асфальтовая дорожка да березовая аллея.

О Григории Василае и его товарищах, спасших от уничтожения город и дворец, свидетельствует только надпись: «Сержант и 7 неизвестных красноармейцев, погибших в бою за Барвинковцы».

Правда, памятником можно считать и замечательное здание — особняк в Барвинковцах — первое и единственное творение молодого архитектора.

 

Эпилог. Весна

Пресс-конференция для областных масс-медиа удалась на славу. В помещении бывшего домашнего кинотеатра Ярыжских было жарко: на дворе — весна, а отопление почему-то еще не успели отключить. Все участники раскраснелись и ораторствовали на диво вдохновенно.

Президент Фонда помощи одаренным детям, лишенным родительской опеки, им. архитектора Г. Василая господин В.Л. Буруковский блеснул знанием Священного Писания:

— Я постиг, — процитировал он наизусть из Экклезиаста, — я постиг, что нет лучшего для человека, чем веселиться и совершать добро в своей жизни.

Передавая документы на дворец в Барвинковцах для организации в нем детского дома и немалую сумму денег Фонду Василая , вдова недавно и неожиданно свёвшего счеты с жизнью темного дельца К. Ярыжского О.И. Ярыжская была пристойно печальна и немногословна. Но как же привлекательна и фотогенична в черном платье с огромным золотым крестом на груди!

О самом Ярыжском в этот день дипломатично умалчивалось. Разумеется, все знали, что, перед тем, как отправиться на тот свет, он убил трех человек, в том числе — родного брата! Отчасти поэтому никого особенно не удивляло присутствие на пресс-конференции следователя Кинчева, который вел и блестяще распутал это дело. Виктор Андреевич скромно сидел в сторонке и только слушал, внимательно и серьезно.

Директор новообразованного детдома семейного типа Н.К. Щукина ознакомила прессу и всех присутствующих с планами воспитания и образования одаренных «детей улицы».

— Одиннадцать первых уже прибыли к нам, — известила она. — Их мать недавно лишена родительских прав, и мы сделаем все, чтобы сгладить этой детворе эмоциональную травму.

Баронесса из Италии Сандра Монтаньоль, аристократка украинского происхождения, пообещала приложить все силы к организации для детей-сирот экскурсий в страны Европы. Глаза местных папарацци заприметили, что она ушла после пресс-конференции под ручку с завхозом нового детского дома, неизвестно откуда взявшимся в Барвинковцах Б.В. Туром.

Но все ожидания превзошел пышный фуршет, во время которого выпили также и за здоровье только что помолвленных архитекторши из Киева К.М. Буруковской и оперуполномоченного Барвинковского райоотдела В.А. Кинчева. О последнем стало известно, что его переводят на повышение в областной центр за быстрое раскрытие целого ряда резонансных преступлений, совершенных небезызвестным К. Ярыжским и бандой давно разыскиваемых гастролеров из южных областей.

Со стороны В.Л. Буруковского во время фуршета наблюдалась братская ревность к сестре, что очень развлекло местных акул пера. Однако в газетных и TV-отчетах ничего такого не прозвучало. Благотворительность — дело почтенное и солидное. Приподнятый стиль сообщений не допускал ни малейшей легкомысленности.