Закрытые страницы истории

Горбовский Александр

Семёнов Юлиан Семёнович

Страница четвертая – ЧЕРНАЯ, цвета безысходности и зла

СТРАХ У ПОДНОЖИЯ ТРОНОВ

 

 

Последнее время на Западе много пишут о политическом терроризме. Но достаточно заглянуть в прошлое, чтобы убедиться, что терроризм, ставший частью политической реальности сегодняшнего западного мира, возник далеко не вчера. Императоры Рима и тираны Востока, монархи средневековья, конституционные ставленники господствующих классов и клик – кто из них мог быть уверен в своем завтрашнем дне, в том, что не станет жертвой политических соперников, заговорщиков или убийц? Естественно, они сами и те, кто служил им, делали все, чтобы скрыть правду от современников и потомков. Невыгодные им свидетельства, порочащие факты – все это стало «закрытыми страницами» истории.

Такими же «закрытыми страницами» остается пока многое, связанное с политическим терроризмом в странах Запада в наше время. Убийство президента США Джона Кеннеди, а затем его брата сенатора Роберта Кеннеди и негритянского лидера Мартина Лютера Кинга, похищение и убийство в Италии видного деятеля ХДП Альдо Моро, убийство премьер-министра Швеции Улофа Пальме – это только самые крупные имена. Правда о подобных преступлениях продолжает оставаться скрытой и по сей день, запрятанная в недоступных архивах секретных служб Запада. Но рано или поздно настанет время, когда и эти страницы станут достоянием гласности.

 

I. ПУТЬ К ВЕРШИНЕ

 

1. Воля к власти

Древнегреческий историк Фукидид писал, что доминирующим началом, определяющим поступки индивида, является «воля к власти». С античных времен принято считать, что личности, предрасположенные к властвованию, обладают неким неуловимым качеством, ставящим их над остальными людьми. Одни называют это качество «харизмой», другие – «фактором икс». Некоторые исследования свидетельствуют, что потенциальные лидеры – носители «харизмы», «фактора икс» – составляют около 5 процентов любого сообщества. Из числа таких людей и выходят предводители: деспоты или демократические лидеры – этот немаловажный нюанс определяют черты личности, эпоха и ситуация.

Когда в прошлом веке была высказана мысль о геноносителе наследственных качеств, никто не мог подумать тогда, что его расшифровка может таить угрозу для человечества. Сегодня о возможностях генного манипулирования говорят как об опасности, превосходящей атомную угрозу. Можно предположить, что рано или поздно «фактор икс» также окажется расшифрован. Знание свойств, ведущих к господству человека над себе подобными, возможность управлять этими свойствами способны оказаться опаснее многих других открытий, к которым уже имело несчастье прийти человечество.

Воля к власти, подчиняющая себе все помыслы и поступки прирожденного лидера, провисала бы в пустоте, если бы не было другого условия, ей сопутствующего, – желания многих людей подчиниться некоей стоящей над ними личности.

Это стремление иметь кого-то над собой не сводится к задачам чисто функциональным – к тому, чтобы кто-то в чем-то конкретном руководил и командовал. Потребность эта во многом чисто психологическая. Известно, что у примитивных племен культ вождя имеет защитные психологические функции, избавляя его приверженцев от чувства неуверенности и страха. Приходится признать, что современный цивилизованный человек в каких-то отношениях не столь уж далеко отстоит от своего пещерного предка. Потребность в «харизматической личности» проявляется порой вне зависимости от демократических традиций, существующих в обществе. Один из опросов показал, например, что 73 процента итальянских избирателей хотели бы иметь в качестве политического руководителя страны «сильного человека».

Таким образом, сила, ведущая индивида вверх, к вершинам власти, лишь наполовину состоит из собственных его устремлений. Другая половина – желание самих людей иметь над собой правителя. Это та самая «жажда вождя», которая расчищает путь к власти, едва появляется личность, способная играть такую роль.

 

2. «…Они пожирают своего родителя»

«Сына, который не любит, или любимого, но единственного сына пусть царь заключит в оковы… Со дня их рождения должен царь наблюдать за своими сыновьями, ибо царские сыновья подобны ракам: они пожирают своего родителя. Если у них не появится любовь к отцу, то лучше их тайно убить».

Написавший эти строки не был ни извергом, ни злодеем. Он был философом и государственным деятелем. Давая эту рекомендацию, брахман Каутилья, советник индийского царя Чандрагупты I, думал прежде всего о том, как уберечь государство от смут и междоусобиц. Находясь у подножия трона, посвященный в тайные стороны жизни двора, Каутилья хорошо знал, что нет врагов более непримиримых и смертельных, чем царствующий отец и домогающийся власти сын.

Впрочем, так было не только в Индии и не только во время Каутильи. В других странах и в другие времена сын вставал на отца и сын убивал отца, чтобы унаследовать его власть.

Когда султана Баязида II сверг его сын Селим, бывший султан не мог не знать, что дни его сочтены.

Селим I (1467/68 или 1470– 1520), турецкий султан

Свергнув с трона своего отца, султана Баязида II, заставил его кричать толпе: «Я уступаю царство сыну своему Селиму! Да благословит бог его царствование!»

И вот, пытаясь продлить эти дни, а может, даже купить себе жизнь, Баязид идет на последнее унижение. Свергнутый монарх, поддерживаемый под руки, выходит на дворцовый балкон и с довольным лицом возглашает оттуда толпе солдат, шумящей внизу:

– Я уступаю царство сыну моему Селиму! Да благословит бог его царствование!

Солдаты кричат что-то, а его, лишенного уже всех даже внешних признаков власти, все так же под руки отводят во внутренние покои дворца. Но Баязид не купил этим ни жизни, ни свободы. Даже свергнутый, он оставался соперником. Вот почему Баязид должен был умереть. Не прошло и месяца, как волей своего сына он был умерщвлен.

Точно так же, когда султан Османской империи Ибрахим I был свергнут своим сыном, тот не удовольствовался тем, что заключил его в тюрьму, но, будучи верен стойкой восточной традиции, повелел немедленно удавить его.

В течение веков отцеубийцы один за другим торопливо карабкались на внезапно опустевшие троны. Не пряча окровавленных рук, с победной усмешкой обводили они взглядом восторженно приветствовавшую их дворцовую челядь, тех самых царедворцев, которые только вчера не менее восторженно и преданно приветствовали предшественника, теперь зарезанного, отравленного или задушенного.

Размышляя об участи царственных отцов, убитых своими сыновьями, визирь сельджукских султанов знаменитый Низам аль-Мульк приводил следующее изречение: «Один преданный раб – лучше ста сыновей: он желает господину жизни, а они желают отцу своему смерти».

Желают отцу своему смерти… Сыну Петра I царевичу Алексею не нужно было ни знать имени Низама аль-Мулька, ни держать в руках его книгу «Сиясет-наме» («Книга о правлении»), откуда взяты эти строки, чтобы самому слово в слово произнести ту же фразу: «Я желаю отцу своему смерти».

Он признался в этом своему духовнику Якову на исповеди.

Впрочем, стоит ли удивляться, что одни и те же чувства выливались в одни и те же слова? Естественно, что все они, яростно алкавшие власти, исступленно ненавидевшие тех, кто стоял на их пути, должны были говорить и думать и даже поступать примерно по одной схеме. Даже когда этих наследственных претендентов на власть разделяли тысячи лет и тысячи километров, слепое желание властвовать, владевшее ими, подавляло все другие импульсы, лишало их индивидуальных различий, стирало черты их лиц и характеров. Вот почему не только слова, но и действия мятежных сыновей оказываются порой так сходны. Можно подумать, что это манекены, механические игрушки, в которых одним и тем же ключиком заведена одна и та же пружинка.

Когда Салиму – старшему сыну Акбара, правителя Могольской империи в Индии, было 33 года, он, «полный нетерпения взять бразды правления в свои руки и раздосадованный долгой жизнью своего отца… на свою ответственность принял царские прерогативы и имя». Так писал об этом один иезуит, побывавший в то время в Индии.

Три года продолжалась борьба между отцом и сыном за власть. Истощив все способы принудить мятежного наследника к повиновению, Акбар обратился к последнему средству. Он повелел сыну явиться во дворец, угрожая назначить другого преемника.

Но едва Салим переступил порог дворца, как был схвачен, обезоружен и заточен во внутренних покоях. Продержав его под стражей несколько дней, Акбар в конце концов отпустил сына. Он хотел лишь проучить непокорного. И тот отплатил отцу за великодушие и снисходительность так, как платили и другие в подобных случаях. Не прошло и года, как Акбар умер, отравленный, как утверждают, своим сыном. После смерти отца, которой он так долго и страстно желал, Салим стал наконец правителем империи, приняв имя Джахангира.

Пока новый правитель вел войны, принимал послов, вершил суд и расправу, незаметно подрастал его сын, его радость и утешение, принц Шах-Джахан. Был он воистину кровь от крови и плоть от плоти своего отца. И опять, как это было с его родителем, наследный принц устал ждать смерти царственного отца. И опять три года сын и отец боролись за власть, и снова это была борьба не на жизнь, а на смерть, борьба, которая не могла иметь другого исхода, кроме гибели одного из них.

Вынужденные все-таки заключить перемирие, они сделали это лишь тогда, когда силы обоих были истощены, а страна разорена. Но это было перемирие двух хищников, настороженно наблюдающих за малейшим движением друг друга и каждую секунду готовых к прыжку.

Справедливо не доверяя сыну, Джахангир постарался обезопасить себя. Он не хотел, чтобы тот первым, подобно гималайской рыси, прыгнул ему на горло. Он потребовал от Шах-Джахана в заложники двух его сыновей. Шах-Джахан рассудил, что перспектива власти стоит жизни детей, и под конвоем отправил их ко двору.

Так Джахангир превратился в тюремщика своих внуков, имея к тому же перспективу стать их палачом, стоило Шах-Джахану проявить себя каким-нибудь враждебным действием.

Догадываясь, как поступил бы с ним отец, окажись он в его власти, Шах-Джахан сам ни разу не решился даже приблизиться к стенам дворца. Он предпочитал на безопасном расстоянии выжидать, когда же наконец его возлюбленный отец будет мертв. Судя по тому, что его дед Акбар правил почти 50 лет, ожидание это обещало быть долгим.

Правда, правление Джахангира оказалось менее продолжительным – оно длилось всего 22 года. Но когда Шах-Джахан воссел наконец на долгожданный трон, он уже не мог наслаждаться властью, которой так добивался. Сын его, Аурангзеб, в свою очередь поднялся против отца. Одолев его, он бросил отца в темницу, где продержал под надежной охраной восемь лет, пока тот не умер.

Правление Аурангзеба было очень долгим – целых 50 лет. Однако не потому, что нетерпеливые наследники не желали ему смерти. Все было так же, как и с теми, кто царствовал до него. Но, наученный прошлым, помня участь своих отца, деда и прадеда, Аурангзеб постарался, чтобы удар не застиг его врасплох. Поэтому, когда настал неизбежный день и час и его любимый сын и наследник поднялся против него, он был готов к этому. Молодой человек, в числе достоинств которого не оказалось умения ждать, потерпел поражение, бежал в Персию и там погиб. Теперь Аурангзеб мог дожить до глубокой старости и царствовать спокойно: единственный сын его был мертв.

Не чужда этой традиции и европейская история. Печальная участь короля Лира – не только поэтический вымысел. Короли, свергнутые и изгнанные своими детьми, смотрят на нас со страниц истории Германии, Франции, Италии. Генрих IV, император «Священной Римской империи», бежав из тюрьмы, куда заключил его любимый сын, Генрих V, явился к епископу голодный, в лохмотьях, умоляя о пристанище. Он просил дать ему работу в какой-нибудь церкви. «Я много учился, – говорил он, – я умею петь…»

Епископ отказал ему. Бывший владыка, поражавший Европу своими победами и величием, умер в Льеже в нищете и забвении.

Но дети «пожирали» не только отцов. Когда на их пути к власти оказывалась мать, они тоже не ведали жалости.

Убийцей своей матери был Митридат VI Евпатор. Персидский царь Дарий II сжег свою мать заживо.

Долго и упорно пытался убить свою мать Нерон. Задача эта оказалась не из легких, поскольку мать мало в чем уступала своему царственному сыну. Хорошо зная, на что он способен, всякий раз перед едой она принимала противоядие. Тогда император через посредников вступил в переговоры с подрядчиком, занимавшимся перестройкой дворца, в котором жила его мать. Хитрый замысел состоял в том, чтобы потолок в ее спальне мог внезапно опускаться при помощи сложного устройства. Работы были в самом разгаре, когда подрядчик, не выдержав бремени, которое налагало на него сохранение тайны, стал делиться ею с другими.

Узнав об этом, мать сочла за благо покинуть своего «любящего сына», который тут же предоставил в ее распоряжение корабль. Конструкция корабля была задумана таким образом, что в открытом море он распадался на части. Это и произошло, но мать императора и здесь умудрилась спастись, ухватившись за какой-то из деревянных обломков. Можно представить себе досаду Нерона, когда он узнал об этом. В конце концов ему не оставалось ничего другого, как подослать наемного убийцу на виллу, где скрывалась его мать, полагавшая, очевидно, что уж теперь-то сын не доберется до нее.

Другой римский император, Вителлий, уморил свою мать голодом. Сделал он это лишь потому, что некая пророчица предсказала, что власть его будет долгой и прочной, если он переживет свою мать.

Как и во всякой борьбе, в борьбе за власть преимущество получает тот, кто держит инициативу в своих руках. И естественно, умудренные отрицательным опытом своих убитых предшественников, правители старались нанести удар первыми.

Когда персидский царь Камбис, обуреваемый страхом и подозрительностью, поспешил застрелить своего сына, он сделал это, только чтобы стрела, пущенная рукой сына, не опередила его замысел. С той же поспешностью римский император Тиберий, напуганный популярностью, которой пользовались в народе его внуки, объявил их врагами, а затем отправил в ссылку и уморил там голодом.

Подобные убийства были обычны в той борьбе за власть, которая беспрестанно шла между царствующими отцами и их детьми. И достаточно было малейшего повода, самого ничтожного подозрения, чтобы топор палача, с самого рождения занесенный над головой наследника, опустился.

Когда султан Сулейман Великолепный узнал, что янычары, опора его силы и власти, благосклонны к его сыну и наследнику Мустафе, он отправил к нему гонца с требованием, чтобы тот немедленно явился ко двору.

Предчувствуя недоброе, друзья Мустафы уговаривали его бежать. «Я должен повиноваться отцу, – возразил Мустафа. – Я не знаю за собой никакой вины».

Сын султана еще не был изощрен в политике и потому полагал, что между виной и наказанием непременно должна быть прямая связь.

В шатре султана кроме отца Мустафа увидел еще трех каких-то незнакомых людей. Едва он хотел приблизиться к трону, как они вдруг бросились на него… Несколько минут султан с удовольствием наблюдал, как сын его отчаянно боролся за свою жизнь и как в конце концов был убит у него на глазах.

Сулейман Великолепный (1495– 1566), турецкий султан

Его путь к утверждению власти лежал через беспощадные убийства отца, братьев, родных сыновей и внуков

Предвидя для себя ту же участь, другой сын султана, Баязид, попытался оказать отцу вооруженное сопротивление, был разбит и бежал в Персию. Но Сулейману была слишком дорога его плоть. Он заплатил персидскому шаху огромный выкуп – 400 000 дукатов только для того, чтобы и этот сын был удавлен у него на глазах. А после него той же веревкой один за другим были удавлены пятеро его малолетних детей, внуков султана.

В системе наследственной власти убийства стали в какой-то степени неизбежным элементом. Либо сын успевал убить отца, либо отцу удавалось опередить его, и тогда он убивал сына.

По приказу Сулеймана Великолепного его старшего сына и наследника Мустафу убивают у него на глазах

Подобные убийства были обычны в той борьбе за власть, которая беспрестанно шла между царствующими отцами и их детьми

В длинной череде детей, замышлявших на своих отцов, можно видеть молодого человека с бледным лицом и высоким выпуклым лбом. Он пытается говорить громко, но голос его звучит глухо, он хочет казаться решительным, но его выдает затравленный взгляд человека, который привык никому не верить. Это единственный, но нелюбимый сын царя Петра I. Отец знает о каждом сказанном им слове, о каждом шаге. «У меня есть много оснований полагать, – пишет царь сыну, – что, если ты меня переживешь, все, что мною создано, ниспровергнешь». Но сын не пережил его. Обвиненный в заговоре и покушении на жизнь отца, царевич Алексей был казнен.

Его судьба вечным напоминанием стояла перед глазами других наследников российского престола.

Сын императрицы Екатерины II Павел, окруженный соглядатаями и шпионами, имел достаточно оснований опасаться за свою жизнь. При дворе поговаривали, что мать была бы не прочь избавиться от него. Слухи эти, несомненно, доходили и до Павла.

Прошли долгие годы, прежде чем сорокадвухлетний Павел стал наконец императором. Умирающая императрица, тяжело дыша, лежала в постели, а в соседней комнате Павел нетерпеливо разбирал ее бумаги, судорожно рылся в шкафах и столах ее кабинета. Наконец ему попался большой пакет, перевязанный лентой. Присутствовавший при этом граф Безбородко кивнул головой, и через секунду пакет пылал в камине. Так было уничтожено завещание Екатерины. Согласно ее последней воле, в которую был посвящен граф Безбородко, наследовать ей якобы должен был не Павел, а сын его, Александр.

Гонимый некогда своей матерью, Павел, взойдя на трон, в свою очередь стал преследователем и врагом своих детей. Страхи и подозрения неотступно терзали Павла. То ему казалось, что жена его хочет царствовать вместо него, то, что сыновья замышляют против него зло. При дворе ходили упорные слухи, что император намерен арестовать своих сыновей и заключить Александра в Шлиссельбургскую, а Константина – в Петропавловскую крепость. Эти слухи ускорили ход событий. Смутно чувствуя, что надвигается что-то неотвратимое, 11 марта – в день, который оказался последним днем его царствования, Павел велел позвать к себе двух старших сыновей. Они явились, любящие, доброжелательные, как всегда. Отец приказал привести их к присяге. И они, присягавшие уже при вступлении его на царство, ничуть не удивились, с готовностью целовали крест, клянясь (во второй раз!) в верности императору. Искренность сыновей развеяла, казалось, смутную тревогу, которая подступала к его сердцу. Павел разрешил им даже присутствовать за ужином, чего давно не случалось. Император был странно оживлен, даже шутил. Александр и Константин вежливо улыбались. И вдруг, когда вставали из-за стола, Павел произнес странную фразу, поразившую всех присутствовавших: «Чему быть, того не миновать». С этими словами он ушел к себе в спальню, чтобы уже не выйти оттуда живым.

Через несколько часов заговорщики с обнаженными шпагами ворвались в покои императора.

– Государь, – произнес один из них, стараясь не встречаться глазами с Павлом, который в ночной рубашке, бледный стоял перед ними. – Государь, вы перестали царствовать. Александр – император. По его приказу мы вас арестуем.

Наступила мучительная минута. Каждый знал, что должно произойти. Император-отец, даже низвергнутый, слишком опасен для сына, взошедшего на престол в результате переворота. И пришедшие, и сам Павел понимали это. Какие-то мгновения никто не решался первым поднять руку на императора; Николай Зубов, пьяный для смелости, ударил Павла массивной золотой табакеркой в висок. Это было сигналом. Невольный страх, который удерживал всех, отпал. Кто-то схватил шарф и затянул его на шее Павла. Камердинер-француз, сам не причастный к заговору, бросился на лежащего и принялся топтать его ногами – мстительность раба, которая покоробила даже убийц. В те далекие галантные времена пинать поверженного не почиталось признаком храбрости и благородства.

Тайну заговора и участие в нем сына императора постарались предать забвению. Известно лишь, что вдова Павла, мать Александра; всю жизнь хранила рубашку убитого императора. При дворе говорили, что, когда она хотела добиться чего-либо от своего царствующего сына, она молча показывала ему окровавленную рубашку отца. Александр, победитель Наполеона, самодержец всей России, при виде ее бледнел, доходил чуть не до обморока и уступал во всем.

Мучительная проблема «отцов и детей» сохранялась и при преемниках Александра. В конце своей жизни Николай I понимал, что наследнику его уже 37 лет и что он с нетерпением ожидает своей очереди, считая, что отец его живет слишком долго.

Один из способов не дать пробудиться в наследнике жажде власти состоял в том, чтобы держать его возможно дальше от государственных дел. Ясно, что прием этот был не на пользу ни будущему правителю, ни государству. Но чтобы оградить свою власть, владыки готовы были идти и не на такие жертвы, тем более когда жертвами оказывались не они сами.

Подобными соображениями руководствовался, например, Александр III,неодобрительно относившийся к попыткам своего окружения так или иначе приобщить наследника к государственным делам. Это была не близорукость и не безразличие к будущему империи. Это была политика, продуманная и тонкая. Та же самая политика, которой следовал и германский император Вильгельм I, упорно отстранявший своего сына от участия в делах государства.

Конечно, это гораздо гуманнее, чем ослепить наследника, задушить его или «на всякий случай» заточить в крепости. Однако суть этих действий оставалась той же – любой ценой оградить свою власть от возможного соперника и претендента. Едва ли в какой-либо другой области антагонизм отцов и детей проявлялся более непримиримо и обнаженно, чем в сфере власти.

Крупный военный и политический деятель, основатель государства зулусов в Южной Африке Чака попытался освободиться от этого проклятия, которое налагала наследственная власть. Он сам достаточно хорошо познал вкус власти, чтобы не понимать, что с самого момента своего рождения сын станет потенциальным его соперником и врагом. Поэтому Чака твердо решил не иметь детей. Но, обезопасив себя от сына-наследника, Чака забыл о родном брате. От руки брата он и принял свою смерть.

 

3. Брат на брата

Среди легенд и преданий о великом завоевателе есть такая. Родное племя Темучина, где он должен был наследовать власть после смерти отца, отказалось признать его права. Рано утром войлочные кибитки снялись с места. Под блеяние баранов и щелканье ременных бичей племя двинулось за далекие холмы, возвышавшиеся на горизонте. Мать Темучина с четырьмя сыновьями и грудной дочерью осталась одна среди бескрайних монгольских степей. Самому Темучину, старшему из сыновей, было всего девять лет.

Чтобы не умереть с голоду, они собирали дикие ягоды и орехи по склонам оврагов или целыми днями бродили в илистой воде реки, пытаясь наловить рыбы на ужин. Ничто не предвещало Темучину, спавшему вместе со всеми на старой кошме в углу юрты, того, что ожидало его.

Но именно в те дни произошел эпизод, заложивший первый камень его великого и страшного будущего.

Однажды братья ловили рыбу. Удочка была одна на всех, поэтому, когда леска дернулась и огромный таймень оказался на берегу, вокруг пойманной рыбы разгорелась драка. В конце концов добычей овладел сводный брат Темучина, Бектер. Он был примерно одних лет с ним, наделен такой же силой, и если и был кто-нибудь в их юрте, кто осмеливался оспаривать авторитет и власть Темучина, так это Бектер. Вот почему то, что произошло на берегу реки, было для Темучина чем-то более важным, чем просто отобранная рыба.

…Солнце стояло уже высоко, когда Темучин с другим братом нашли Бектера. Тот сидел на земле и мастерил что-то, не замечая, как они подкрадывались к нему. Он заметил только нацеленные на него луки и тут же увидел их лица. Бектер понял, что это конец. Две стрелы одновременно пропели в воздухе, одна вошла ему в голову, другая в грудь.

Их и без того маленькая семья стала еще меньше. Но по отношению к враждебному внешнему миру, к другим племенам и соседям, она не стала слабее. Потому что теперь она выступала как одно целое, воля одного человека была волей всех, а власть его была непререкаема. Позднее, когда Темучин вырос, он изведал иные масштабы власти и другие меры господства. Он вошел в историю под именем Чингисхана. Но первый его шаг к власти был сделан задолго до того, как он, объединив под своим зеленым знаменем всех монголов, двинулся на завоевание мира. Шаг этот был сделан в ту минуту, когда у мальчика Темучина созрело решение убить брата-соперника.

Борьба братьев за власть кровавой полосой проходит через страницы истории. Полоса эта тянется от сына персидского царя Кира II, убившего своего брата, и до римского императора Калигулы, совершившего то же. От кумира античности Александра Македонского, который вырезал всех своих братьев, и до князя Святополка I Окаянного.

Как повествует летопись, Святополк задумал однажды: «Перебью всех братьев и приму один всю власть на Руси». Князь призвал к себе «Путшу да боярцев Тальца, Еловита и Лешька» и повелел им:

– Не говоря никому ни слова, ступайте и убейте брата моего Бориса.

Когда это было исполнено, Святополк сказал себе: «Бориса я убил, как бы убить Глеба?» И стал замышлять против него.

В те годы борьба за власть происходила в обстановке величайшей патриархальной откровенности. Когда князь Изяслав Давыдович задумал идти на брата своего Святослава, к каким доводам морального или государственного порядка обратился он?

– …Если ему самому удастся уйти от меня, то жену и детей у него отниму, имение его возьму!

«Имение его возьму!» – вот, собственно, и весь аргумент. И не нужно было говорить ни о добродетели, ни о прогрессе, ни о возвышенных целях, ради которых это якобы делалось.

«Прогоню Изяслава, – сказал князь Юрий Ярославич, – возьму всю его волость». Тоже предельно просто и предельно ясно. Брат выходил на брата ради того, чтобы одному «володеть и княжить» там, где до этого княжили двое. В этом стремлении к утверждению и расширению своей власти современники не усматривали ничего недостойного. Коль скоро существовало врожденное право на власть, разве желание воплотить это право не представлялось естественным?

Победа доставалась тому из соперников, кто оказывался самым сильным, самым ловким и беспощадным. Иными словами, тому, кто в большей степени, чем другие, обладал именно теми качествами, которые так необходимы правителю.

С этой точки зрения борьбу за власть можно считать своего рода отбором, системой испытаний, которая, отбросив многих, оставляла победителем только одного. Того, кто был достаточно силен и достаточно гибок, чтобы захватить и удержать власть.

Понятно, чем больше претендентов принимало участие в схватке у опустевшего трона, тем больше крови должен был пролить тот, кому удавалось одержать верх. И соответственно, тем полнее были качества, дававшие ему право на власть. Тем более что далеко не всегда речь шла о двух, трех или четырех соперниках. У князя Владимира I Святославича было, например, 12 сыновей, а число детей махараджи Джайпура Ман Синга превышало 400.

Можно понять затруднение правителя из династии Сасанидов, имевшего 30 сыновей, когда перед ним встал вопрос – кого из них назначить своим наследником? После длительных размышлений, колебаний и консультаций со своими советниками он назначил наследником скромного юношу, своего сына, которому предстояло принять скипетр под именем Фраата IV. Первое, что сделал наследник, едва он узнал о своем высоком жребии, – умертвил всех двадцать девять своих братьев. Когда же отец стал сетовать по поводу подобной жестокости, тот, дабы прервать поток его укоров и жалоб, дал старику выпить яд. Но яд действовал слишком медленно, и наследник своими руками задушил отца.

Конечно, с позиции «абстрактного гуманизма» поступок Фраата чудовищен. Но это не единственная позиция, с которой можно судить о происшедшем.

Борьба за власть, как мы знаем, никогда не сводилась к личным поединкам или турнирам претендентов. Множество людей оказывались вовлечены в эту борьбу. Там, где пересекались два честолюбия, где сталкивались две воли к власти, там неизбежно возникал омут, черная пасть, которая засасывала сотни и тысячи человеческих жизней.

Значит ли это, что можно считать благом, когда ценою нескольких убийств удавалось предотвратить всеобщую резню?

«Свирепый лев лучше, чем деспот. Но даже деспот лучше, чем непрекращающаяся междоусобица». Слова эти были сказаны много веков назад одним из Сасанидов. Возможно, он был и прав. Но тогда прав был и султан Мехмед II, писавший в своем «Канун-наме»: «Большинство законоведов заявило, что те из моих сыновей и внуков, которые будут вступать на престол, будут иметь право убивать своих братьев, чтобы всемерно обеспечить внутреннее спокойствие. Этим правилом должны руководствоваться будущие султаны».

Мехмед II (1432—1481), турецкий султан

Он был твердо убежден, что вступающему на престол дано «право убивать своих братьев, чтобы всемерно обеспечить внутреннее спокойствие»

Следуя этому завету, султан Мурад III, который сам по себе не был ни кровожаден, ни жесток, едва вступив на престол, приказал удавить пятерых своих братьев. У самого Мурада было много детей, и его наследнику пришлось удавить уже девятнадцать братьев. Это был как бы выкуп, отступной, который платили, чтобы избежать междоусобицы.

По мере того как проходили века и человечество с удивительной быстротой совершенствовалось морально, обычай устранять братьев непременно посредством убийства постепенно сменился менее кровавыми методами нейтрализации. Последовательно, но достаточно твердо удаляя братьев от участия в государственных делах, правители повторяли ту же самую тактику, которой они придерживались в отношении своих детей-наследников.

Заботившийся о собственной безопасности правитель не мог допустить, чтобы брат его оказался вторым, третьим или даже четвертым лицом в государстве. Это была не только дань памяти о кровавых междоусобицах прошлого. Прежде всего это была мера предосторожности. Именно этими соображениями руководствовался, например, великий князь московский Василий III, который, как подметил один наблюдательный немецкий путешественник, «родным своим братьям не поручает крепостей, не доверяя им».

Достаточно поводов для подобного недоверия было и у других русских царей. Когда император Александр I назначил своим преемником младшего брата Николая, монаршая воля долгое время держалась в тайне и самому наследнику не сообщалась. Почему? Уж не потому ли, что императору не хотелось видеть рядом с собой человека, в глубине души желающего ему смерти? А может быть, не только желающего, но и делающего что-то, чтобы ускорить события. Не потому ли у Александра I, особенно в последние годы, так развился страх быть отравленным?

Если верить придворной легенде, получившей широкое распространение, когда Николай I вступил на трон, он в полной мере вкусил страхи и тревоги своего предшественника. После него на царство должен был взойти старший его сын, Александр (будущий Александр II). У императора не было особых оснований быть недовольным наследником. Тревожило другое: брат Александра, Константин, обуреваемый дьяволом честолюбия, всеми силами и средствами рвался к власти. Опасная склонность его зашла столь далеко, что при дворе не было человека, который не знал бы об этой страсти великого князя. И уж конечно, обстоятельство это не могло остаться незамеченным его братом.

Перед смертью Николай стал настаивать, чтобы Константин дал клятву не покушаться на власть своего старшего брата, Александра. Константин отказался. Николай закричал, что по примеру своего предка Петра I прикажет казнить мятежного сына.

Константин вынужден был поцеловать крест и дать клятву не посягать на власть брата-наследника. Но едва ли это силой вырванное обещание могло успокоить умирающего императора. Потому что нет таких клятв, нет таких слов, которые могли бы смирить джинна властолюбия. И действительно, Константин нарушил данную им клятву. Спустя некоторое время в величайшей тайне им было создано общество «Мертвая голова». В него входил ряд лиц из непосредственного окружения Александра II. Если верить дошедшим до нас сведениям, целью этой организации было сначала уничтожить всех детей Александра, а затем, всячески поощряя чрезмерную склонность его к алкоголю, расслабить царя умственно и поставить вопрос о регентстве. Регентом должен был стать Константин, с тем чтобы потом, в качестве завершающего шага, он мог занять престол сам.

Такими же соперниками оказались последний российский император Николай II и его младший брат, Михаил. Их отец, Александр III, считал Николая неспособным к царствованию и намерен был передать престол младшему сыну. Но когда Александр III умирал, Михаил еще не достиг совершеннолетия и не мог принять корону. Перед смертью император взял с Николая клятву, что он откажется от престола, как только Михаилу исполнится 21 год.

– Ты же сам знаешь, что не убережешь Россию, – пророчески говорил умирающий. – Добереги ее до совершеннолетия Михаила.

Первыми давать присягу новому царю должны были члены императорской фамилии. Вдова императора наотрез отказалась делать это. Она плакала и повторяла: «Поймите, я же знаю его больше, чем вы; он мой сын и ближе всех мне. Под его управлением Россия погибнет!»

Вдовствующая императрица так и не присягнула своему сыну. Чтобы скрыть это, ее объявили больной.

Неизвестно, собирался ли Николай сдержать клятву, которую давал умирающему отцу, но он ее не сдержал. Позднее, во время всех трагедий своего царствования, он не раз в отчаянии повторял, что все это из-за того, что на престоле клятвопреступник. Царь, не стесняясь, говорил это в присутствии посторонних. Но даже и тогда не помышлял о том, чтобы передать престол своему брату.

Когда грянула революция и Николай II отрекся наконец в пользу Михаила, было уже поздно.

 

4. Самозванцы и двойники

Персидский царь Камбис, сын царя царей Кира, был характера гневного и мстительного. Опасаясь своего брата Бардию, он приказал тайно умертвить его. Когда же это было сделано, щедро наградил убийц и на радостях учинил в своем дворце пир. Музыканты играли, певцы пели, поэты читали свои стихи – все славили мудрого и милостивого владыку.

Минули дни. Камбис и думать забыл об убитом брате. Он царствовал, творил суд и расправу, принимал послов и вел войны. Когда Камбис завоевал Египет, его бессмысленная, тупая жестокость не знала предела. Он разрушал храмы египтян, убивал их священных животных. Как гласит одна египетская надпись тех лет, «величайший ужас охватил всю страну, подобного которому нет». Но боги, казалось, только ждали момента, чтобы покарать святотатца. И вот момент этот пришел.

Убитый Бардия восстал из мертвых.

Камбис находился в Египте с войсками, когда из Персии прибыл гонец, возвестивший всем, что отныне все должны подчиняться не Камбису, сыну Кира, а Бардии, сыну Кира.

Камбис не поверил своим ушам. В смятении и страхе он вызвал человека, которому в свое время было приказано убить Бардию.

– Так-то ты выполнил мой приказ!

Убийца, распростертый у входа в шатер, поднял голову.

– Это весть ложная, о царь! Я сам исполнил твой приказ и похоронил Бардию.

Камбис нахмурился. Только он и убийца доподлинно знали, что Бардия убит, что человек, захвативший власть в Персии, – самозванец.

Через несколько дней Камбис, собираясь в поход против того, кто назвался его братом, случайно поранил себе мечом ногу. Вскоре он умер.

Так кто-то, принявший имя убитого Бардии, стал полновластным царем страны. Одна за другой все области обширной державы объявили о своей покорности. Армия стала под его знамена. Потому что не было в стране другого человека, который был бы сыном царя царей и в силу этого – владыкой над всеми персами.

На базарах и дорогах царства все славили имя нового царя. На три года освободил он своих подданных от налогов и от тягот военной службы. Только среди знати росло глухое недоумение и недовольство. Почему новый царь не выходит из дворца? Почему он не принимает никого из знатных людей? А что, если этот человек – не Бардия?

У одного из придворных зародилось подозрение, что власть в царстве захватил маг Гаумата. Но мысль эта была слишком страшной, чтобы ее можно было высказать вслух. Дочь этого придворного находилась в гареме царя. Через евнуха он решился послать ей записку.

«Федима, дочь моя, – писал он, – правда ли, что человек, который теперь твой муж, сын Кира?»

«Не знаю, – отвечала дочь, – мы в гареме не знаем чужих мужчин, и раньше Бардию я никогда не видала».

На другой день, позванивая полученными монетами и бормоча проклятия, евнух прятал на груди новую записку.

«Если сама ты не знаешь сына Кира, – писал придворный, – то спроси Атоссу, кто такой супруг ее и твой, она ведь хорошо знает своего брата».

Дочь отвечала, что ни с Атоссой, ни с другими женами она не может теперь перемолвиться ни словом. «Как только этот человек, кто бы он ни был, сделался царем, он отделил нас одну от другой».

Это было уже странно. Но у мага Гауматы был один признак, по которому его нетрудно было опознать. В свое время Кир за какую-то провинность отрезал ему уши.

«Когда он уснет, – писал придворный своей дочери, – ощупай его уши. Если он окажется с ушами, то знай, что супругом имеешь сына Кира. Если без ушей, то ты живешь с магом». Федима долго боялась сделать это. Если человек этот действительно окажется без ушей и поймет, что тайна его раскрыта, он, несомненно, убьет ее. Наконец, когда настала ее очередь идти к мужу, Федима решилась.

Утром придворному стало известно, что под личиной царя скрывался человек без ушей. Это был маг Гаумата. Не сразу решился придворный открыть эту тайну своим друзьям. На следующий день в его доме собралось шестеро самых близких. Прежде чем открыть им то, что стало ему известно, придворный потребовал, чтобы они дали клятву сохранить все в тайне. Они поклялись богами в верности друг другу. Узнав же страшную новость, растерялись. «Лучше бы я не приходил сюда и не знал ничего!» – подумал каждый.

Выступить сейчас против мага было невозможно. У них не было ни солдат, ни верных людей. Отложить расправу, пока удастся собраться с силами, тоже было нельзя. Если маг узнает о заговоре, их ждет страшная смерть. Но не всех. Одного из них, того, кто донесет, маг пощадит. Вот почему каждый, для того чтобы его не опередил другой, прямо из этого дома наверняка поспешил бы во дворец. Об этом думали все, но никто не решался сказать вслух. Пока не заговорил сын царского наместника Дарий, бывший среди них.

– Мы должны действовать сегодня же, – сказал он, – если сегодняшний день будет упущен, я сам донесу обо всем магу!

Так эти семеро, связанные взаимным недоверием и страхом куда больше, чем клятвой в верности, сели на коней и все вместе, не расставаясь, подъехали к воротам дворца. Они были из знатных фамилий, и не посмела чинить им препятствий. Но во внутреннем дворе путь им преградили евнухи, которые обнажили мечи. Заговорщики быстро уложили на месте неповоротливых стражей гарема и бросились во внутренние покои. Когда, услышав шум, маг хотел было скрыться в соседней темной комнате, один из ворвавшихся бросился на него. В темноте они упали на пол, тщетно пытаясь одолеть друг друга. Дарий в нерешительности стоял над ними с занесенным мечом, не зная, что делать.

– Бей мечом! – крикнул заговорщик, который боролся с магом.

– Темно, я могу убить тебя.

– Все равно, бей по обоим… Дарий взмахнул мечом и убил мага.

Так повествует об этой странной истории Геродот. Царем обширнейшей Персидской державы стал Дарий. И сегодня на огромной скале по дороге между Тегераном и Багдадом можно видеть высеченный на камне рассказ об этом событии. Надпись эта была сделана по приказу Дария. «Дарий убил мага и стал царем», – гласит заключительная фраза текста.

Рассказ Геродота – одно из самых первых упоминаний о самозванцах.

Позднее личности, подобные магу Гаумате, появляются и в Греции, и в Риме, и в Византийской империи. Нередко они играют крупную роль в истории, но уходят чаще всего инкогнито, как и пришли, скрывая свои лица от любопытства современников и будущих поколений.

Таким был, например, Андрикс, возглавивший в свое время борьбу Македонии против Рима. Римские легионы нанесли тяжелое поражение его родине. Страна лежала в развалинах, царь Персей был убит. Сын и наследник царя Филипп погиб еще раньше. Народ был обезглавлен, и не было человека, который мог бы поднять его на борьбу против Рима. Тогда-то и появляется в Македонии Андрикс. Полибий пишет, что он объявился внезапно, «словно упал с неба». Он называл себя Филиппом, сыном царя Персея. Это может показаться странным, но многие без колебаний признали его Филиппом. Самое убедительное доказательство – его поразительное сходство с Персеем. Даже фракийский царь Терес, женатый на сестре Персея, признает его. Как Филиппу, сыну Персея, он вручает Андриксу командование над своим войском для борьбы против Рима. Другие фракийские цари один за другим тоже заявляют о признании. К Андриксу прибывают посольства из Карфагена и других стран. Называя его Филиппом, послы обещают ему поддержку в борьбе против Рима.

Кто же был этот человек, возложивший на себя корону царя Македонии? Мнения историков расходятся. Тит Ливии утверждал, что Андрикс был человеком низкого происхождения, сыном суконщика. Нет ничего удивительного, что другие римские историки разделяют точку зрения Ливия. Ведь речь идет о враге Рима. И можно ли больше унизить врага, чем сказав о его неблагородном происхождении? И наоборот, возражая Ливию, греческий автор Павсаний утверждает, что это был действительно Филипп, сын царя Персея.

После ряда блестящих побед над римскими легионерами Андрикс в конце концов был разбит и попал в плен. Во время триумфального шествия, устроенного по этому поводу в Риме, его вели за колесницей победителя. О чем думал этот человек в те минуты, когда над ним глумилась римская чернь? Мы никогда не узнаем этого. Вскоре он был казнен.

История Древнего Рима знает немало подобных персонажей. Достаточно назвать целую «плеяду» Лженеронов. Тема эта послужила, как известно, сюжетом для романа Л. Фейхтвангера «Лже-Нерон». Изобилует самозванцами и история России.

Один из первых самозванцев, объявившихся на Руси, связан с именем сына Ивана Грозного – Дмитрия. Весть о странной смерти (или убийстве?) в Угличе малолетнего сына царя сразу же породила волну слухов. Говорили, что царевич остался жив и прячется якобы у верных людей. Прошло несколько лет, и человек, который называл себя царевичем Дмитрием, под охраной польских солдат вошел в Москву и воцарился на русском престоле. Позднее в истории он стал известен под именем Лжедмитрия. Царствовал он недолго и вскоре был убит. Но легенда не умерла вместе с ним. После него в Москве появляется Лжедмитрий II, потом Лжедмитрий III. Причем каждый следующий выдавал себя за то же лицо, что и первый, – за сына Ивана Грозного, царевича Дмитрия.

По прошествии какого-то времени начинается полоса лжесыновей Лжедмитрия. Так, в 1644 году в Константинополе появляется вдруг царевич Иван Дмитриевич. Другой мнимый сын Лжедмитрия объявился в Польше.

«Смутное время» вообще изобилует самозванцами. При Василии Шуйском в Астрахани объявился царевич Август, тоже якобы сын Ивана Грозного. С ним конкурирует в тех же краях царевич Лаврентий, уже не «сын», а «внук» Ивана Грозного. А в это время в степных юртах Поволжья один за другим появляются новые «царевичи» – «сыновья» бездетного царя Федора Иоанновича: царевич Федор, царевич Клементий, царевич Савелий, царевич Семен, царевич Василий, царевич Ерошка, царевич Гаврила, царевич Мартын и другие.

Не хитрость, не лукавство, не легковерие порождали этих мнимых царей. Скорее в этом можно видеть проекцию неумирающей, извечной схемы «доброго царя и злых бояр». Эта надежда, эта вера в доброго царя как бы воплощалась, персонифицировалась, едва появлялся персонаж, пригодный для такой роли, и обстоятельства, которые благоприятствовали бы этому. Характерно, что все выступления, все движения эти были не просто против царя – некая устойчивая структура в сознании не допускала этого, – они были против плохого царя, но непременно за хорошего царя. Все самозванцы и являли такой образ – хорошего царя.

Неудивительно, что, когда на Волге началось крестьянское восстание под руководством Степана Разина, при самом Разине находился мнимый сын царя Алексея Михайловича.

Лжедмитрий I (ум. 1606)

По наиболее распространенной версии это был беглый дьякон Чудова монастыря Григорий Отрепьев. Положил начало целой череде самозванцев, претендентов на русский престол, выдававших себя за сына Ивана Грозного, царевича Дмитрия

Многие из русских царей или их наследников оставляли после себя целую вереницу двойников и самозванцев.

Когда волею царя Петра I был казнен его сын Алексей, умышлявший на власть отца, то в разных концах России, как тени, как призраки убитого, стали появляться его двойники. Сначала призрак казненного объявился в Вологде. И хотя после пыток было установлено, что назвавший себя сыном царя – всего-навсего нищий бродяга Алексей Родионов, народному слуху был придан толчок и дано направление.

Девять лет спустя мнимый сын Петра объявился в тамбовских краях. Им оказался некий Тимофей Труженик. Дерзкий был подвергнут пытке и казнен. Но разве можно казнить призрак? Проходит еще несколько лет, и Алексей, сын Петра I, появляется снова.

В январе 1738 года в селе Ярославце остановились работники, которые направлялись на Десну рубить лес. Один из них разыскал местного священника и обратился к нему со следующими словами:

– Я – царь Алексей Петрович и хожу многие годы в нищенстве; поди, объяви это в церкви перед всем народом; хотя мне смерть или живот будет, только б всем явно было, что я – царь Алексей Петрович подлинно.

Видя, что священник, не привыкший к таким ситуациям, пришел в замешательство, он добавил:

– Если не сделаешь по-моему, велю отрубить тебе голову.

Это и явилось решающим аргументом. Не потому, что священник испугался, а потому, что сказать так мог действительно только царь.

Вот почему и с солдатами, бывшими на постое в том же селе, он говорил примерно в той же манере.

– Я – царь Алексей Петрович, – заявил он, – и ходил по разным местам, а ныне прямо о себе объявляю; пожалуйте, послужите мне верою и правдою, как служили отцу моему, а я вас за это не оставлю.

Солдаты пали перед ним на колени.

– Вставайте! – милостиво разрешил им он, видимо все больше входя в роль. – Я вашу нужду знаю, будет скоро радость: с турками заключу мир вечный…

Когда местные власти узнали о том, что происходит в селе Ярославце, туда были посланы казаки, чтобы схватить самозванца. Но солдаты, примкнув штыки, встали вокруг него и не выдали того, кого почитали уже своим императором. Так в сопровождении солдат направился он в церковь, где уже ждала его огромная толпа, собравшаяся изо всех окрестных мест. Священник с хоругвями и под колокольный звон вышел ему навстречу. Объявивший себя Алексеем Петровичем через царские врата вошел в алтарь и, взяв в руки крест, встал перед народом. Толпа повалила прикладываться к кресту и целовать царю руку.

Начался торжественный молебен. В разгар службы новый отряд казаков во главе с самим сотником ворвался в церковь. Народ, только что присягнувший царю, готов был перебить их всех, и, может быть, это бы и произошло, если бы сотник не сделал того, что характеризует его как знатока людской психологии. Прорвавшись к мнимому царю, он схватил палку и несколько раз наотмашь ударил его.

Это действие произвело резкий переворот в настроении толпы. Человек, подвергнутый публичному оскорблению, не мог быть царем! Почтительность и даже раболепие, которым был он окружен всего мгновение назад, исчезли. Толпа отшатнулась от него, и казаки беспрепятственно увели арестованного.

Так человек этот, не оставивший нам даже своего имени, встретил утро царем, а завершил день в остроге с колодками на ногах. Какое-то время спустя, уже взойдя на плаху, он вновь увидел свидетелей своего вознесения и падения. Собравшиеся радостно созерцали, как его самого, священника и солдат, признавших его царем, одного за другим предавали мучительной и постыдной казни – в полном соответствии с представлениями о справедливости и добре, присущими той эпохе.

Время от времени появлялись и другие лжесыновья Петра I. Так, в 1732 году народная молва превратила в царевича Петра Петровича отставного драгуна Нарвского полка Лариона Стародубцева. И «знающие люди» подтверждали, что это истинно сын царя.

– На груди у него звезда, – говорили они, – а на спине месяц!

И, окончательно потрясенные этим доводом, слушатели согласно кивали. Если кто сомневался, ему дружно возражали:

– У боярина был сын и тому царевичу приходился лик в лик. У боярина сын умер, он, боярин, взял и подменил царевича своим сыном, а царевича увез.

В конце концов эти толки и пересуды привели бывшего драгуна туда же, где оказывались и другие, подобные ему, – на плаху.

Личностью, давшей много поводов к появлению слухов о двойниках, был и сам Петр I. Ни об одном из русских царей не ходило, наверное, столько легенд, сколько о нем. Но интересно, что лейтмотив большинства из них один – царя подменили.

Царица Наталья Кирилловна родила якобы вовсе не сына, а дочку, вместо нее ей подсунули другого ребенка, мальчишку, и мальчишка этот и есть, мол, нынешний царь Петр. И как царица «стала отходить сего света, и в то число ему говорила: ты-де не мой сын, замененный».

После поездки Петра I в Англию и Голландию слухи эти обрели новый повод и пищу. Теперь стали поговаривать, что, когда царь был в немецких землях, его там подменили и обратно вместо него вернулся другой человек. «Это не наш государь, немец. А наш царь у немцев в бочку закован да в море пущен».

Родившись с отметкой «подмененного», Петр I под этим же знаком и ушел из жизни. Когда было объявлено о его смерти, стали упорно говорить, что умер-де не настоящий царь, а его двойник. Настоящий же Петр томится в Швеции в плену, но теперь-то он должен вернуться и вот-вот появится в народе.

Другой русский царь, многократно убиваемый и столь же многократно возвращаемый к жизни, – Петр III. Когда после его действительной смерти от рук заговорщиков по стране был разослан приказ, чтобы все присягали царице Екатерине Алексеевне, из посада в посад, из кабака в кабак пополз тайный слух. Слух о том, что царь-де батюшка не умер, а скрывается среди народа. Ждет только своего часа, чтобы объявиться.

И царь вдруг действительно объявился. И бросил клич, что он за народ и против дворян. Вокруг царя быстро стало собираться войско из казаков и беглых крестьян. По всей России тайные посланцы повезли «царевы» грамоты к народу. Грамоты снабжены были «государственной печатью» и размашисто подписаны: «Петр III».

Так началось известное восстание Пугачева. Для многих его современников этот донской казак был не кем иным, как царем Петром III. И когда в Москве секли дворовых людей за разговоры о Пугачеве, они кричали под кнутом: «Жив царь Петр Федорович!» Долго еще после того, как предводитель восставших был уже схвачен и казнен, упорно ходили слухи, что царь, мол, опять спасся и снова скрывается среди народа.

Но еще до того, как убитый государь объявился вдруг в облике Пугачева, он «возник» за тысячи верст от России, в далекой Черногории.

Черногория переживала тяжелые времена. Кровавая вражда, междоусобицы раздирали маленькую страну. Каждая политическая группа, родовой союз стремились посадить на престол своего человека. Тогда-то объявился вдруг в тех краях «русский царь Петр III». «Он был среднего роста, – писал один из современников, – костистый, бледный, лицо покрыто оспинами, а густые волосы космами падали на лоб, спускаясь до глаз». Некий сербский капитан Танович, побывавший ранее в Петербурге и видевший там Петра III, клятвенно свидетельствовал, что человек по имени Стефан и Петр III – одно и то же лицо. Монах Феодосии, также знавший Петра III, утверждал то же самое. Но последние сомнения отпали, когда в одном из сербских монастырей разыскали портрет русского императора. Было решено, что копия в точности соответствует оригиналу.

И вот депутация самых уважаемых черногорцев появляется у дверей небольшого дома, где жил тогда Стефан. Его просят согласиться царствовать в Черногории. Как поступил бы на его месте какой-нибудь авантюрист мелкого полета? Наверное, сразу бы согласился. Иное дело – Стефан. Он разорвал и швырнул под ноги прошение, которое принесли ему депутаты. Он отказался принять царство, пока там не прекращены вражда и распри.

Делегаты вернулись и доложили обо всем на скупщине. После такого жеста никто уже не сомневался, что человек, которому предстояло править Черногорией, действительно император, бежавший из России. В январе 1768 года на народном собрании в городе Цетине Стефан провозгласил себя русским царем Петром III. Но называть себя он просил не царем, а просто Стефаном. Так подписывал он и государственные бумаги: «Стефан, малый с малыми, добрый с добрыми, злой со злыми». Этот человек и вошел в историю под именем Стефана Малого. Правление «русского императора Петра III» в Черногории продолжалось целых шесть лет. Страна избавилась от междоусобиц. Стефан оказался мудрым государственным деятелем. Он старался быть справедливым и всем, чем мог, помогал простым людям.

Не раз за это время черногорцам пришлось отражать нападения турок. Однажды Стефану удалось отвести угрозу нашествия при помощи мер не военных, а «строительных». Что же стал строить «русский император» – укрепления в горах, сторожевые посты? Нет. Он приказал выстроить большую казарму «для русских офицеров и солдат», которые должны якобы вот-вот прибыть на помощь черногорцам. Он правильно рассчитал, что через турецких шпионов это сразу станет известно паше. Так и произошло.

Стефан не ошибался, имея в виду турецких шпионов в Черногории. Но он не мог догадаться, насколько близко стоят к нему эти люди. Ночью, во сне, его зарезал слуга-грек, подкупленный турками.

Так снова, уже который раз, русский император Петр III принял смерть.

Но, единожды убитый заговорщиками в Ропше, публично казненный на Лобном месте в Москве, зарезанный в Черногории, Петр III упорно не хотел умирать. Вскоре снова появляется человек, выдающий себя за Петра III. В качестве такового он в течение 12 лет объезжает ряд европейских городов и столиц. Он вступает в переписку с царствующими монархами, ему пишут даже Вольтер и Руссо. Судьба этого самозванца оказалась не лучше других, принявших на себя роковое имя Петра III. Все они, как и их прообраз, погибали насильственной смертью. Последний «император» был арестован в Амстердаме и вскрыл себе вены.

Российский император Александр I (1777—1825) в Александро-Невской лавре в ночь накануне отъезда на юг

Вскоре из Таганрога пришло известие о его внезапной смерти. В обстоятельствах, окружавших это событие, много неясного, вызывающего разные догадки

Только после этого призрак Петра III окончательно сошел с подмостков истории.

А пока происходили все эти события, за высокими стенами императорских резиденций подрастал сын настоящего Петра III, наследник российского престола Павел. Он рос пугливым ребенком и нелюбимым сыном. Придворные о чем-то шептались у него за спиной, а когда он оборачивался, делали тревожные и почтительные лица. Какая-то тайна окружала его, казалось, с самого рождения. Некоторые из современников, посвященные в закулисную жизнь императорской семьи, оставили записки, поднимающие покров над этой тайной. Дело в том, что Екатерине II для утверждения своего политического статуса необходим был наследник. Но ребенок, которого она родила, будто бы оказался мертв, и, чтобы спасти положение, его в величайшей тайне заменили новорожденным мальчиком из деревни Котлы, расположенной близ Ораниенбаума.

Версия эта стоит в одном ряду с другими легендами о «подмененных царях», испокон веков бытовавшими на Руси. Но если представить себе, что это действительно произошло, тогда становится понятной трагедия Екатерины, признавшей своим сыном чужого ребенка и обреченной изо дня в день, из года в год видеть рядом постороннего и ненавистного ей человека, которого все почитают за наследника престола и который, став совершеннолетним, должен был отнять у нее власть. Тогда становится понятной и трагедия самого Павла, платившего матери той же ненавистью и страхом.

Павлу было уже сорок два года, когда он взошел на престол.

Сын императора Петра III и императрицы Екатерины – так писали о нем официальные историографы. Сын крестьянина из деревни Котлы – так тайно числили его некоторые из современников.

К историям «подмененных государей», рассказам о двойниках и самозванцах оказалась причастна и такая личность, как Наполеон. Нам неизвестно, из каких соображений французский император держал в своей свите собственного двойника. Это был некий Франсуа Эжен Робо, прозванный за удивительное сходство Императором.

Когда Наполеон был сослан на остров Св. Елены, Робо возвратился в свою деревню. Но об опасном сходстве не забыли. Недаром министр королевской полиции направил в деревню, где жил Робо, особого агента, дабы тот неотступно следил за двойником бывшего императора. Но очевидно, о Робо помнила и другая сторона. Осенью 1818 года он внезапно исчез, бросив дом и хозяйство на произвол судьбы. Все усилия королевской полиции напасть на его след оставались тщетными.

Позднейшим историкам повезло больше. В церковных архивах деревни, где жил Робо, рядом с его именем была обнаружена следующая запись: «Родился в этой деревне, умер на острове Святой Елены».

В отличие от Наполеона, который добивался власти, не принадлежавшей ему по праву рождения, российский император Александр родился наследником престола, но и в молодости и позже не раз высказывал отвращение к поприщу, которое выпало на его долю.

Официальные документы сообщают, что император Александр I скоропостижно умер в 1825 году в Таганроге. Смерти этой и самой поездке царя в Таганрог сопутствовали, однако, некоторые странные обстоятельства. Перед тем как покинуть Петербург, Александр ночью, без свиты отправился в Александро-Невскую лавру. Император долго молился один в полутемном соборе, потом говорил о чем-то со схимником и, получив благословение, покинул лавру. Через две недели он был в Таганроге, а вскоре стало известно о внезапной его смерти. За несколько дней до этого в Таганроге же погиб фельдъегерь Масков, как говорили, внешне очень похожий на Александра.

Умерший император в закрытом гробу был перевезен в Петербург.

Старец Федор Кузьмич

Загадочная личность, появившаяся в 30-х годах XIX века в Сибири. Многие современники находили сильное сходство между «старцем» и покойным императором, что породило многочисленные легенды

В течение семи дней гроб (опять же закрытый!) стоял в Казанском соборе. Для членов императорской семьи его открыли только один раз, ночью, причем мать Александра обратила внимание на то, что лицо его сильно изменилось.

Неудивительно, что все эти обстоятельства послужили поводом для возникновения легенд и слухов. Больше всего говорили, что вместо императора будто бы был похоронен другой человек, возможно, фельдъегерь Масков. По другой версии, это был унтер-офицер 3-й роты Семеновского полка Струменский, который был как две капли воды похож на царя.

Десять лет спустя в Сибири среди крестьян-переселенцев появился некий старец Федор Кузьмич, вскоре принявший монашество. Он старательно скрывал свое прошлое, но военная выправка, высокая образованность, знание иностранных языков – все это выделяло его среди окружающих. Некоторые разговоры с ним, записанные современниками, свидетельствуют о необъяснимой осведомленности старца о жизни высшего петербургского света. Неудивительно, что многие стали отождествлять старца с императором Александром I. Некоторые, знавшие Александра лично, поражались внешнему их сходству.

Возможно, к тайне Александра I имеет отношение признание, которое сделал, умирая, один бывший солдат роты его императорского величества. Он рассказал, что однажды вечером он и трое других солдат были вызваны в Петропавловский собор, где находилась усыпальница российских императоров и где был похоронен Александр. Им приказали поднять одну из тяжелых могильных плит, вынуть установленный там гроб и положить на его место другой, привезенный ночью в закрытом военном фургоне. Во втором гробу лежал старик в монашеском одеянии. При этом присутствовали сам Николай I, один из великих князей и, как сказал солдат, «двое важных придворных».

Современные историки к этим сообщениям относятся скептически. Но предание, как известно, живет безотносительно к истине. Оно продолжает жить, когда оказываются давно забыты и те, кто верил в него, и те, кто его отрицал.

Тема о двойниках не исчерпывается, однако, прошлым. Она имеет продолжение и в более близкие к нам дни. В свое время ходили смутные слухи о двойниках Гитлера. В мае 1945 года эти слухи подтвердились. В императорской канцелярии советские офицеры обнаружили нескольких убитых двойников фюрера. По словам одного из охранников Гитлера, у фюрера было девять двойников, подменявших его там, где это было нужно. Поэтому, когда были обнаружены останки Гитлера, тут же возникли сомнения – не был ли фюрер и здесь подменен одним из своих двойников? Для решения этого вопроса были проведены специальные исследования. Тем не менее позднее стали появляться сообщения, будто человека, очень похожего на Гитлера, видели то в Южной Америке, то в Испании, то в Японии.

Так неразрывной нитью с древнейших времен и до наших дней проходит эта тема – двойников, «подмененных» правителей и самозванцев.

 

5. Любой ценой

Наряду с величайшими властолюбцами властителями становились порой люди совершенно противоположных устремлений. Оказавшись в безвыходном положении, они вынуждены были брать бразды правления вопреки своим склонностям и желаниям.

Так, под страхом смерти вынужден был принять императорскую власть римский военачальник Вергиний Руф. Плутарх рассказывает, что солдаты, окружив его, стали требовать, чтобы он согласился стать императором. Он отверг это требование и продолжал отказываться, пока один из трибунов в ярости не обнажил меч, воскликнув: «Либо принимай власть, либо – клинок в грудь!»

В подобных же обстоятельствах вынужден был принять власть и римский наместник в Галлии Юлиан. Солдаты, ворвавшись во дворец и выведя его «почтительным насилием» на улицу, провозгласили сопротивлявшегося Юлиана императором. В течение нескольких часов он отвергал этот титул и не соглашался принять власть, пока выведенная из терпения толпа не стала угрожать ему расправой.

Клавдий (10 г. до н. э. – 54 г. н. э.), римский император

Возведенный случайно на императорский престол, Клавдий впоследствии признавался, что во время правления своего предшественника Калигулы симулировал глупость, чтобы уцелеть

В момент убийства императора Калигулы его дядя, пятидесятилетний Клавдий, страшась разъяренной толпы, спрятался в солярии, за занавеской. Пробегавший мимо солдат заметил за занавеской чьи-то ступни и полюбопытствовал, кто это. Клавдий бросился в ноги солдату, умоляя не убивать его. Тот секунду колебался, затем кликнул своих товарищей, Клавдия водрузили на носилки и торжественно понесли в военный лагерь. На следующий день, следуя воле солдат, сенат провозгласил Клавдия императором.

«…Солдаты, не считаясь ни с временем дня, ни с часом, уже вечером внезапно схватили его в спальне и, как он был в домашнем платье, поздравили его императором и понесли по самым многолюдным улицам». Так вопреки своей воле стал императором Вителлий.

В отличие от многих люди эти не стремились к власти и не домогались ее. Власть сама хватала их, чтобы уже не выпустить живыми из рук. «Теперь уже не в моей власти отказаться от титула, который навлечет на меня зависть и опасности, – писал одному из своих друзей император Проб, – я вынужден исполнять ту роль, которую возложили на меня солдаты».

Эмоциональная потребность в обожаемом предводителе нередко вела к тому, что на вершине власти оказывался человек, который до этого и не помышлял, казалось бы, о столь великом жребии. Но наступал его час, и режиссер выводил его из мрака кулис на ярко освещенную сцену. У этого режиссера много имен – Случай, Судьба, Закономерность. Но как бы то ни было, именно он некогда накинул пурпурную тогу римского императора на плечи сына раба, далматинского пастуха Диоклетиана, а безвестному офицеру, выходцу из Корсики Наполеону Бонапарту вручил судьбу Франции и Европы.

Именно он, этот неведомый режиссер, в нужный момент выводит на помост неведомого дотоле актера, вручает ему роль, подсказывает слова, а главное – наделяет той волей, без которой невозможно никакое искусство. Искусство политики в том числе.

Один из виднейших политических деятелей Англии, Невилл Чемберлен, также совершенно не помышлял о политической карьере. Он начал свой путь плантатором на одном из Багамских островов. Столь же далек от поста премьер-министра был в начале своей карьеры и другой человек – Ллойд Джордж. Если Чемберлен стал премьер-министром потому, что оказался неудачным плантатором, то Ллойд Джордж занялся политикой из-за того, что был никудышным сапожником. Родившись в одной из безвестных уэльских деревень, он должен был унаследовать это ремесло, но оказался слишком бездарен для сапожного дела и вынужден был пойти учиться.

Дэвиду Ллойд Джорджу было восемнадцать лет, когда он впервые приехал из своей деревни в Лондон. Большой город поразил его, но еще больше он был потрясен величественным зданием парламента. И тогда им были произнесены эти слова: «Здесь лежат мои будущие владения!» С той минуты он больше не принадлежал себе. Он вступил на путь, который через тридцать пять лет привел его на Даунинг-стрит, 10, в резиденцию британских премьер-министров.

Другому будущему премьер-министру Англии, Гарольду Вильсону, было всего восемь лет, когда он пожелал сфотографироваться у входа в резиденцию премьер-министров. С тех пор он неизменно носил эту фотографию при себе. Она стала для него постоянным напоминанием, его амулетом и пропуском в будущее. После сорока лет упорной учебы, работы, закулисных битв и блужданий по коридорам политической власти он переступил наконец порог резиденции на Даунинг-стрит.

Де Голль был всего на два года старше Вильсона, когда принял решение, определившее всю его дальнейшую жизнь. В возрасте десяти лет он задался великой целью стать человеком, который вернет Франции то величие, каким она обладала при Наполеоне.

«Власть подобна голове Медузы, – писал как-то Стефан Цвейг, – кто когда-нибудь взглянул ей в глаза, не может уже отвернуться и всегда находится под ее чарами».

Этот взгляд всегда чувствовал на себе Уинстон Черчилль. По словам его английского биографа, вся жизнь этого человека была посвящена преследованию одной цели – власти. «Он стремился к ней с редкой страстью, твердостью и настойчивостью». Ради достижения этой цели он менял политические убеждения – от консерваторов переходил к либералам и от либералов снова к консерваторам. Трижды подряд терпел он поражения на выборах в парламент. Когда возраст его приближался уже к шестидесяти годам, он, казалось, начал смиряться с тем, что жизнь, прожитая им, была жизнью политического неудачника. «Я оставил всякую мысль о том, чтобы занять государственный пост», – признался он в то время.

Когда же с началом второй мировой войны стране понадобился новый лидер и выбор пал на него, для самого Черчилля это оказалось неожиданностью (так по крайней мере утверждает его биограф). Король, пригласив его, чтобы предложить ему возглавить правительство, встретил нового премьер-министра словами: «Думаю, вы не догадываетесь, зачем я послал за вами».

Путь к власти тернист и извилист. Некоторые оказываются в кювете, едва начав гонки. Других катастрофа подкарауливает за секунду до финиша. Одни крадутся к власти, другие берут ее силой. Итальянский социолог Вильфредо Парето делил правителей на две категории в зависимости от того, каким путем они достигли власти: на «лис» и «львов». «Лисы», утверждал он, специализируются на политической демагогии и обмане. «Львы» руководят восстаниями и совершают перевороты.

Если пользоваться этой терминологией, то нужно признать, что в политических джунглях буржуазного мира господствуют сейчас деятели из рода «лис». Демагогия и обман стали той ходячей монетой, которой пользуется каждый, желающий сделать покупку на базаре власти. Неизбежным результатом этого стала безмерная инфляция высоких слов, произносимых с высоких политических трибун. «Народ не принимает всерьез ни одного слова сенатора или конгрессмена, – писала одна американская газета, – народ считает, что 99% всех их выступлений – это вздор, невежество и демагогия».

Говоря о том, какую роль играет демагогия в политической жизни, Дж. Кеннеди привел как-то слова американского сенатора, сказанные им в порыве откровения одному из своих коллег: «Марк, твое несчастье заключается в том, что ты отказываешься быть демагогом! Ты не способен пожертвовать своими принципами для того, чтобы быть избранным. Следует знать, что бывают моменты, когда в общественной жизни человеку приходится подниматься над своими принципами».

Как нетрудно заметить, слова сенатора сами по себе являются блестящим примером той самой политической демагогии, в защиту которой они были сказаны.

Иными словами, в условиях буржуазной демократии принципы выполняют чисто инструментальную роль, роль средств в достижении единственной цели – власти. Когда искомая цель достигнута, человеку, говоря словами сенатора, «приходится подниматься над своими принципами».

Естественно, далеко не каждый политик готов произнести подобное кредо вслух. Но коль скоро слова эти сказаны, они невольно приводят на ум другие: доктрина используется в качестве инструмента для господства над массой, сама же господствующая элита стоит над своей доктриной и ею не связана. Формулировка эта принадлежит одному из сподвижников Гитлера, Г. Раушнингу.

Цинизм политиков и сама техника достижения власти в условиях так называемой парламентской демократии ведут к тому, что профессия политика, профессия претендента на власть, в глазах общественного мнения все больше становится занятием бесчестным и постыдным. В ходе одного из опросов в США среди женщин-матерей была распространена анкета, в которую был включен вопрос: «Хотите ли Вы, чтобы Ваш сын стал президентом?» Большинство ответило положительно – почти каждая хотела быть матерью президента. Однако, как известно, прежде чем занять этот пост, нужно заниматься политической деятельностью. И вот следующий вопрос – о том, хотят ли матери, чтобы их сыновья занимались политикой. Но на этот вопрос большинство ответило отрицательно. Как было сказано в комментариях, они считали политику слишком грязным делом.

В системе наследственной власти в борьбе за нее участвовали немногие – лишь те, кто мог претендовать на власть по праву рождения. Система так называемых демократических выборов намного расширила этот круг борьбы. Правда, в отличие от правителей прошлого, вступая в должность, премьер-министр не может уже распять или посадить на кол своего предшественника. А президент, одержав победу на выборах, не властен отдать приказ удавить остальных претендентов. Другое дело, что каждый из них в той или иной форме старается все-таки покончить со своими / соперниками. Правда, не теми способами, какими делалось это раньше. Да и зачем убивать соперника физически, если есть много способов превратить его в политический труп? Вместо удара кинжалом – не менее разящий удар демагогических выпадов. Роль наемного убийцы приняла на себя пресса. А функции палачей попеременно выполняют в отношении друг друга сами политические лидеры.

И нет больше необходимости вливать спящему королю яд в ухо. Но от того, что круг борьбы стал шире, а игра зла в его пределах обрела другие формы, разве количество зла стало меньше? Если, конечно, допустить, что подобные вещи вообще поддаются учету. Потому что можно ли измерить ненависть, взвесить зависть, сосчитать предательство, найти меру подлости, демагогии или политической лжи?

В свое время, наблюдая становление буржуазной демократии, Дж. Байрон записал в дневнике: «Трудно сказать, какая форма правления хуже, до того все плохи. А демократическая – хуже всех, ибо что такое демократия (на деле), как не аристократия негодяев?» Если среди собственно аристократии привилегии и престиж распределялись сообразно знатности, то среди политической камарильи, по мысли поэта, они распределяются в зависимости от степени беспринципности и цинизма, то есть «негодяйства». Чем в большей мере наделен некто этим качеством, тем выше та ступенька политической иерархии, на которую ему удается подняться.

Как и любое обобщение, утверждение это неизбежно грешит против истины. С другой стороны, можно понять тех, кто, подобно английскому поэту, оказался глубоко разочарован в своих политических деятелях, да и во всей системе буржуазной демократии. Можно подумать, что существует некое неписаное правило игры: политический лидер, добивающийся власти, объявляет себя выразителем воли народа, но, едва достигнув власти, он уже не считает себя связанным прежними обязательствами. И действительно, изучая историю так называемых демократических правлений, невозможно не удивляться, сколь далеко могут расходиться устремления народа и действия политических лидеров.

Впрочем, о том, что политик в своих действиях вовсе не руководствуется волей народа, писал еще Джордж Вашингтон, отец американской государственности. «Пожелания народа, – осторожно формулировал он, – могут не полностью соответствовать нашей истинной политике и интересам». Позднее к этой же мысли не раз возвращались другие американские президенты, в частности Ричард Никсон. Говоря о разрыве между желаниями народа и действиями политика, Никсон заметил, что решения политика «не должны основываться на опросах общественного мнения».

Значит ли это, что вся вереница политических лидеров, восходящих к власти и сменяющих друг друга на ее вершине, – всего лишь толпа вероломных обманщиков и хитрецов? Думать так значило бы впадать в ошибку не меньшую, чем идеализация этих людей.

В большинстве случаев деятелями этими управляют механизмы куда более мощные, чем добрая или злая воля каждого из них в отдельности.

В свое время демократия возникла как метод самоуправления небольшой общины-полиса. Уже тогда Аристотель писал, что демократия возможна, только если численность полиса не превышает 4050 человек. Жесткие рамки этой цифры, очевидно, условны. Но обитатель полиса, безусловно, без труда мог быть в курсе дел своей общины и, следовательно, мог ответственно высказывать свое мнение и участвовать в управлении. Метод управления, эффективный в условиях малой системы, вовсе не обязательно столь же успешен в системе, в сотни, тысячи и десятки тысяч раз превышающей ее по своим масштабам.

Говоря о современном западном обществе и имея в виду неизбежный дефицит компетентности рядовых граждан, известный политический обозреватель Уолтер Липпман вынужден был констатировать: «При демократической системе народ обрел власть, которой не способен пользоваться».

Эту же мысль – об иллюзорности прямой демократии – хорошо выразил Бернард Шоу. «Народ не может управлять, – писал он, – это физически невозможно. Каждый гражданин не может быть правителем, так же как каждый из мальчишек не может стать машинистом паровоза или главарем пиратов. Нация премьер-министров или диктаторов – это такой же абсурд, как армия, состоящая из фельдмаршалов. Правление при помощи всего народа не существует и никогда не сможет существовать на деле; это лозунг, которым демагоги дурачат нас, чтобы мы за них голосовали».

Парадоксальность этой ситуации стала понятна достаточно рано. Это-то и вызвало переход от прямой демократии (которая и является собственно демократией) к представительной демократии, то есть к передаче власти из рук народа в руки его выборных представителей.

Когда говорят, что выборные политические лидеры выражают (или должны выражать) волю народа, имеется в виду воля большинства. Но социальная дробность современного западного общества, множественность противоречивых интересов зачастую делают вообще невозможным вычленение такого понятия, как «большинство». Плюрализм ведет к тому, что «большинство» исчезает – каждая группа интересов оказывается «в меньшинстве». В этих условиях любое решение, принимаемое политическим лидером, не устраивает многие группы и подвергается критике. То, что критика эта ведется с разных, порой диаметрально противоположных позиций, не меняет самой сути ситуации.

В плюралистическом мире, где каждая группа находится в меньшинстве по отношению к остальному обществу, правительство само оказывается порой одной из таких «групп меньшинства». Вполне логично, что правительственная группа, как и остальные, руководствуется в своих действиях собственными интересами и целями. Как пишет американский исследователь Г. Хиршфельд, «забота о процветании народа лежит вне интересов класса лидеров».

В отличие от лидера авторитарного или монархического толка демократический лидер выдает вексель в том, что, придя к власти, он будет творить волю народа. Но, достигнув цели, к которой так стремился, он чаще всего обнаруживает свое бессилие сделать то, что обещал. Либо разброс интересов разных групп оказывается столь широк, что не поддается «интеграции», то есть принять решение, которое устраивало бы всех или хотя бы большинство, оказывается невозможным. Либо, когда такое мнение большинства есть, выполнение его опасно для самого правителя и незыблемости его власти. А это аргумент, решающий для любого правителя, демократического в том числе.

И нужно было пройти и испытать все это на собственном жизненном опыте, чтобы заметить не без иронии, как сделал это однажды Уинстон Черчилль: «Демократия – наихудшая форма правления, кроме всех других форм, к которым люди уже обращались время от времени». (Виртуоз политических действий, каждое из которых имело неоднозначный смысл, Черчилль не терял этого качества и в своих высказываниях.)

 

II. НАД ОБЛАКАМИ

 

1. Пределы власти

Римский император Калигула позволял себе поступки, из-за которых многие считали его безумным. В цирке в самую сильную жару он приказывал вдруг убрать полотняный навес над зрителями и запрещал выпускать кого-либо. И десятки тысяч долгие часы сидели на раскаленных трибунах, покорно снося эту пытку.

Когда императору надоедала эта игра, он разрешал опять натянуть тенты.

В других случаях, точно так же без малейшего повода, он вдруг учинял казни или принимался разбрасывать деньги с балкона. Или приказывал закрыть склады с государственным хлебом, обрекая народ на голод. И только когда страдания и голод достигали той черты, которую, очевидно, намечал себе император, он разрешал открыть склады и возобновить выдачу хлеба.

Все эти поступки не имели ни иного повода, ни иной причины, кроме одной – так желал император.

Тем же, кто осмеливался увещевать его, он отвечал своей любимой фразой:

– Не забывай, что я могу сделать что угодно и . с кем угодно!

Это чувство уверенности в полнейшем исполнении любого своего желания вызывало искушение найти, нащупать где-то последний рубеж возможного, запретный и манящий край того, что дозволено. Видя, что черта эта отодвигается все дальше и дальше, владыки начинали испытывать нечто вроде азарта в своем желании коснуться ее, достичь предела власти. Тогда-то и появлялся правитель вроде Калигулы, со всеми его безумствами, прихотями и чудовищными капризами.

– Никто из прежних принцепсов, – признался однажды Нерон, – не знал, сколь много может он себе позволить.

Кому еще из владык могло прийти в голову сжечь свою столицу, как это сделал Нерон? Обходя город, его люди смоляными факелами и горящей паклей поджигали дома. Многие видели это, но никто не осмелился схватить поджигателей или хотя бы помешать им. «Шесть дней и семь ночей свирепствовало бедствие, – писал историк тех лет, – а народ искал убежища в каменных памятниках и склепах».

Так, проводя дни свои в казнях, оргиях, среди пожаров, четырнадцать лет тщетно искал Нерон ту черту, которая отметила бы пределы его власти.

Но если другие владыки решались лишь на то, чтобы подвергать испытанию преданность своих приближенных или долготерпение народа, то император Домициан бросил вызов куда более страшный. Он вздумал испытать, может ли его власть оказаться сильнее воли богов и одолеть веление судьбы.

Император призвал к себе астролога Асклетариона и задал ему вопрос: какая участь ожидает его, астролога? Тот ответил, что его вскоре разорвут собаки. Тогда Домициан рассмеялся и приказал страже тотчас же убить Асклетариона. Довольный, что ему удалось изменить предначертанное судьбой, император в тот же день за трапезой поведал друзьям о своем торжестве. Все принялись наперебой восхищаться императором, его находчивостью и смелостью. Только мимический актер Латин, возлежавший вместе с другими, не разделял общего восторга. Это заметил Домициан.

– Когда я шел сюда, – заговорил актер, почувствовав на себе тяжелый взгляд императора, – я проходил мимо площади, где сжигают мертвых. Как раз передо мной туда принесли астролога. Его положили на костер, но сильный ветер погасил пламя. И тогда я увидел, как стая бродячих собак рвала полусожженный труп.

Так повествует об этом эпизоде Светоний. Неизвестно, о чем подумал император, почувствовав, возможно, впервые нечто, противостоящее его воле.

Другое начало, столь же неодолимое, как и судьба, – время. Но тем сильнее соблазн противоборства с ним. Можно ли изменить прошлое по своему произволу и воле? Не один правитель в той или иной мере пытался совершить это. Но никто не заходил так далеко, как египетский фараон Рамсес II и китайский император Цинь Шихуанди.

…Никто из потомков не должен и помыслить, будто до него, до Рамсеса Великого, совершалось нечто значительное и достойное внимания. Время начинается с него, все, что было раньше, должно быть перечеркнуто и забыто, а еще лучше – приписано ему, Рамсесу. И вот искусные каменотесы на стенах всех храмов, всех дворцов и зданий, даже воздвигнутых задолго до того, как появился на свет их теперешний повелитель, выбивают надписи, гласящие, что все это было построено при нем, при Рамсесе, его благосклонностью и заботами.

Цинь Шихуанди также решил, что история страны, история мира должна начинаться с него. Даже императоры, которым предстояло унаследовать власть после него, не должны были иметь своих имен, а только номера: «второй», «третий» и т. д. Все архивы, все древние акты и летописи, созданные до него, волею императора были преданы огню. Те, кто осмелился возражать против этого, были брошены в ямы и забиты камнями. Там, где были они захоронены, император приказал развести дыни для своего стола.

Однако из всего, что давала абсолютная власть ее обладателю, самым упоительным всегда было ощущение безграничной власти над себе подобными. Власти над каждым человеком, над его жизнью и смертью. Сколь приятно чувствовать в своей руке нити от множества человеческих жизней! И рвать время от времени то одну нить, то другую только для того, чтобы еще раз ощутить волнующую беспредельность собственной власти. Сладостная мысль о полной власти над любым человеческим существом сопровождала каждый шаг правителя, наполняла каждый миг его жизни. Даже целуя шею своей возлюбленной, император Калигула не мог удержаться, чтобы не заметить:

Калигула (12—41), римский император

Получил громкую славу своими безрассудными и произвольными поступками. Любил говорить: «Не забывай, что я могу сделать что угодно и с кем угодно!»

– Такая хорошая шея, а прикажи я – и она слетит с плеч! Однажды на многолюдном пиршестве он неожиданно разразился громким хохотом. Когда консулы, возлежавшие слева и справа от него, учтиво осведомились о причине его веселья, он ответил с широкой улыбкой:

– Я смеюсь потому, что одного моего кивка достаточно, чтобы удавить вас обоих.

Но предать кого-то мучительной пытке или казни – это было слишком просто. Особая утонченность заключалась в том, чтобы заставить людей самих, добровольно и радостно идти на смерть по малейшей прихоти своего владыки. Именно этого требовал, например, от своих приближенных японский император Ёдзэй, который время от времени развлекался тем, что приказывал им влезать на деревья и по одному сбивал их оттуда стрелами. Но горе было тому, кто взбирался на дерево недостаточно резво. Или если он не смеялся вместе с императором после каждого удачного выстрела.

Только человек, неколебимо уверенный в своем абсолютном праве распоряжаться другими человеческими существами, мог произнести слова, сказанные однажды Наполеоном:

– Солдаты! Мне нужны ваши жизни, и вы обязаны отдать их мне!

Слова эти, выкрикнутые перед фронтом войск, построенных для битвы, были встречены ревом восторга. И по команде солдаты бросились в бой, убивая и разрешая убивать себя за человека, по сути дела им совершенно постороннего, только потому, что он назывался их императором.

Но не было, пожалуй, ничего страшнее, чем когда власть светская сочеталась с властью духовной. Именно на пересечении этих линий возникает та форма исступленного повиновения, которую называют фанатизмом. Та степень повиновения, которой никогда не удавалось достичь ни светским, ни военным владыкам.

В конце IX века в окрестностях Куфы зародилось движение карматов, одной из мусульманских сект. Толпы последователей, собравшихся под их знаменем, зажгли пламя «священной войны» против могущественной империи Аббасидов. Явившийся к повстанцам посол Аббасидов попытался угрожать их предводителю Абу-Тагеру.

– Мой повелитель, – сказал он, – отправил против вас тридцать тысяч лучших своих солдат!

– Тридцать тысяч? – переспросил Абу-Тагер. – Но найдется ли среди них хотя бы три таких солдата, как эти?

И, подозвав трех первых попавшихся солдат, он приказал одному из них вонзить меч себе в грудь, другому – броситься в Евфрат и утопиться, третьему – прыгнуть в пропасть. И каждый, едва произносились слова, относящиеся к нему, в то же мгновение без колебаний исполнял то, что было ему приказано.

Идеалом абсолютной власти было превращение человека в марионетку, мгновенно повинующуюся малейшему движению нити. Но если в театре кукол нити привязаны к рукам и ногам пляшущих фигурок, то здесь нити повиновения, эти щупальца власти, жадно протянуты к самому сердцу человека, к глубинам его души и ума.

Стремление беспредельно раздвинуть границы власти имеет как бы два направления. Одно из них нацелено вглубь. О нем мы говорили выше. Другое устремлено вовне, цель его – максимальное распространение власти вширь. Именно отсюда берут начало идеи всемирных империй и мирового господства.

Когда Монтескье писал, что человек стремится тем к большей власти, чем больше он ее имеет, он лишь выразил словами то, что до него во множестве форм выражала история. Эта мысль проступала подтекстом в государственных договорах, вырисовывалась между строк любезных писем, которыми обменивались владыки; она принимала очертания марширующих армий или изменчивые контуры империй. И хотя ни одному завоевателю, императору или политику никогда еще не удавалось осуществить свое стремление к всемирному господству, идея эта никогда не умирала.

Если говорить о времени и месте ее рождения, следует, видимо, назвать древний Аккад, третье тысячелетие до нашей эры. Правитель этой крохотной территории, зажатой в узком пространстве между Тигром и Евфратом, не разрешал именовать себя иначе как «царь четырех частей света».

Нерон (37—68), римский император

Однажды он заметил: «Никто из прежних принцепсов не знал, сколь много может он себе позволить»

Потенциальными властелинами мира считали себя и китайские императоры. В 1675 году посол «царя и самодержца всея Руси» Алексея Михайловича с царской грамотой и подарками прибыл в Пекин. Приближенные императора заранее предупредили посла, что во время аудиенции подарки следует называть не иначе как «данью», ответные же дары императора – «жалованием за службу». Подобные выражения, говорили они, употребляются императором и в его переписке с другими государями. Когда же посол Николай Гаврилович Спафарий возразил, что слова эти не выражают истинных отношений между двумя монархами, один китайский вельможа заметил ему:

– Ты не удивляйся, что у нас такой обычай: как один бог на небе, так один бог наш земной – богдыхан.

Это был не случайный каприз одного монарха или его приближенных, это была система политического мышления, исключавшая саму возможность существования в мире еще каких-то владык и императоров, кроме китайских. Когда через сто с лишним лет, в 1793 году, в Китай прибыло английское посольство, так называемая миссия Макартнея, по требованию китайских властей на английских кораблях были вывешены флаги и надписи, означавшие: «Носитель дани из Английской страны».

Один из удачливых монгольских предводителей, Темучин, будучи избран на курултае верховным ханом, получил имя Чингисхан, что означало Океан-хан или Хан – великий, как океан. Под океаном подразумевалось озеро Байкал – самое большое водное пространство, известное тогда монголам.

Прошли годы, и человек этот железом и кровью утвердил свое право на этот титул. Его империя простиралась от Китая до Днепра, от пустынь Афганистана до берегов Байкала. Умирая, он говорил своим детям, что завоевал для них царство «такой пространной ширины, что из центра его в каждую сторону будет один год пути».

Но, несмотря на всю обширность территории, на которую распространялась его власть, великий завоеватель не достиг того, что считал целью своей жизни. Ибо целью его было завоевание всего мира, а девизом были слова: «Как на небе есть одно солнце, так на земле один правитель».

Другим человеком, также притязавшим на то, чтобы власть его простиралась от одного конца мира до другого, был Тимур (Тамерлан). Подобно Чингисхану и другим владыкам, одержимым той же идеей, он видел в своей «миссии» проявление божественной воли и считал себя лишь орудием этой воли. «Несомненно, – писал его придворный историк, – что притязание на миродержавие, которое по вдохновению господина господ – да будет он прославлен и возвеличен! – возникло в его светозарном уме, было предрешено свыше».

Непоколебимая уверенность, что его высокое предназначение в этом мире именно таково, выражалась не только в тех бесконечных завоеваниях, которые вел Тимур от Сирии и до границ Китая, но даже в символике, окружавшей его. На оружии и на конях, на всех предметах, принадлежавших ему, он повелел ставить знак в виде трех кругов. Знак этот, обозначавший три сферы – небесный свод, земную твердь и водную глубь, как бы утверждал его притязание на владычество над миром.

В конце своей долгой жизни, видя миссию свою невыполненной, а цель недостигнутой, Тимур возложил на своих детей обязанность довести до конца то, что не было осуществлено им самим. Завещание его так и начиналось: «Моим детям, счастливым завоевателям королевств; моим потомкам, высоким владыкам мира…»

Стремление правителей к безграничному расширению пространственных пределов своей власти дорого обошлось человечеству. Государства исчезали с лица земли, и целые народы предавались смерти. Обширные области приходили в запустение на века. Но потери измерялись не только этим. Самая одаренная, самая динамичная часть общества целиком посвящала себя тому, что принято было считать наиболее достойным и престижным делом, – делу войны и убийства.

 

2. Бессилие власти

Мы говорили о стремлении владык всемерно расширить пределы своей власти. Здесь речь пойдет о той линии, которой очерчены эти пределы и за которой начинается бессилие власти. Линия эта проходит там, где зияет великий разлад между личной волей правителя и тем, к чему его вынуждают обстоятельства.

«Подвластным мне людям я старался не причинять горя; всякая неприятность, которую я случайно причинял другому, вызывала у меня душевное страдание; поэтому я всеми силами остерегался доставлять кому-либо горе». Читая эти строки, трудно поверить, что так мог говорить человек, который пролил море крови, истребил народы и оставил пепел и развалины на месте городов.

Тимура, которому приписывают эти слова, ничто не вынуждало изворачиваться и лгать. Находясь на вершине власти, он мог позволить себе удовольствие быть предельно откровенным не только в своих поступках, но и в высказываниях, и потому, видимо, был искренен, когда говорил, что не имеет иной цели в жизни, кроме справедливости, благоденствия и безопасности вверенных ему народов. Так он думал, так он чувствовал. Дела же его были страшны и жестоки.

Но точно так же был искренен и Борис Годунов, когда, принимая от патриарха венчание на царство, воскликнул:

– Отче великий, патриарх Иов! Бог свидетель, что не будет в моем царстве бедного человека! – И, тряся ворот своей рубахи, прибавил: – И эту последнюю рубашку разделю со всеми!

Подобное обязательство значительно затруднило и без того нелегкое царствование Годунова. Произнеся эту клятву, он был бессилен выполнить ее.

А императрица Екатерина II, высказывавшая высокие идеи в письмах к Вольтеру и излагавшая мысли Монтескье в своем «Наказе», – и она же, посылавшая сотни крестьян на дыбу во время подавления восстаний? Речь идет о чем-то ином, нежели только лицемерие или политическая игра.

И действительно, если мы заглянем в личные бумаги, письма и дневники многих крупных правителей, мы найдем там великое кладбище благих порывов и возвышенных устремлений. Намерения эти не только оставались неосуществленными, но нередко оказывались в кричащем противоречии с теми поступками, которые совершали правители в действительности. Борис Годунов бессилен был установить всеобщее равенство. Екатерина II при всем желании не могла бы осуществить идеи французских просветителей, так же как Тимур – всеобщий мир, процветание и справедливость. Поэтому Годунов раздавал поместья своим приверженцам. Екатерина II подавляла крестьянские волнения, а Тимур оставлял на своем пути смерть и пустыню.

Так было всякий раз, когда воля правителей приходила в противоречие с волей общественных сил и он оказывался бессильной игрушкой в руках этих сил. Стремился ли он обогнать медлительную поступь истории, пытался ли, наоборот, противостоять ее ходу, силы эти неумолимо отбрасывали его на то же место, в ту же эпоху, в ту же самую клеточку общественного развития, из которой он пытался выскочить. Поэтому по большому счету, в масштабах эпохи, любой правитель оказывается лишь марионеткой в руках породивших его общественных сил. Как деталь государственной машины он обречен вращаться в ту же сторону, что и остальные ее части. Но никак не в обратную. В направлении же, противоположном ходу событий, ему дозволено лишь обращать свои помыслы и желания. В тех редких случаях, конечно, когда он имеет к тому склонность.

Тщетны оказывались самые искренние попытки, самые благие намерения установить царство справедливости волею одного человека, волею сверху. Впрочем, таких попыток было не так уж и много в истории человечества. Пониманием полного своего бессилия изменить что-либо к лучшему проникнуты слова персидского царя Дария, запечатленные на его саркофаге: «…то, что справедливо, я люблю, то, что несправедливо, ненавижу. Это не моя прихоть, чтобы низшие страдали от рук тех, кто стоит над ними».

Это не его прихоть, оправдывался царь. Будь его воля и власть над происходящим, все было бы иначе. Но его воля и его власть не простираются дальше некой черты. Еще долгие века и тысячелетия будет крестьянин брести за своим плугом все по тем же полям, выращивать скудный урожай и с привычной покорностью смотреть, как другие забирают себе то, что создано его трудом и кровью. И не во власти одного человека, даже носящего титул царя царей, изменить это.

Это бессилие хорошо понимал такой государственный деятель и политик, как Бисмарк. «Мы не можем делать историю, – признался он однажды. – Нам приходится ждать, пока она сделается. Мы не можем заставить плод созреть быстрее».

Об этом же, о бессилии правителя изменить ход истории, говорил и Уинстон Черчилль.

– Я не верю, – сказал Черчилль однажды корреспонденту, – что вообще существуют такие вещи, как «власть» или «решение». Мне было трудно найти пример, когда бы я применял власть или принимал решение. Конечно, я постараюсь, чтобы это выглядело совершенно иначе в моих мемуарах… Однако в действительности все происходит совсем не так. Существует некое нагромождение больших и малых событий, вы следите за ними, пока ваше решение не оказывается предопределено ими. Решение, которое принимаете вы, является попросту вашей реакцией на одно из этих событий. Но это не есть «власть» и не есть «решение». Вы слишком в большой мере находитесь в плену у событий.

Правитель волен был начать войну – но не больше. Он мог казнить своего министра – и только. Мог построить новый дворец или увеличить налоги. И это все. Ни один из них, тайно искушавших судьбу, не мог коснуться маятника времени. Они лишь водили пальцами по стеклу, воображая, что переводят стрелки истории.

 

3. Право быть властелином

Не от избытка мудрости.

«С сильным войском я расположился у Эрзерума. Войско заняло всю степь вокруг города. Я смотрел на своих воинов и думал:

Я один, сам по себе, кажется, не обладаю особой силой.

Почему же все воины и каждый из них поодиночке

Всегда подчиняются моей воле, воле одного человека?

Если я прикажу им что-либо сделать,

Все немедленно будет сделано, как приказано.

Я принялся благодарить Аллаха за то, что он дал мне такую славу среди своих рабов, и спросил улемов, которые были при мне, почему такое множество людей, которое окружает меня, беспрекословно подчиняется моей воле».

Эти слова принадлежат Тимуру.

Подобного рода вопросами редко задаются те, кто облечен властью над народами. Принимая существующее положение вещей как само собой разумеющееся, они не задумываются над тем, почему, в силу каких исключительных своих качеств призваны они господствовать над множеством людей и распоряжаться судьбами государств.

Был ли тот же Тимур самым сильным среди своих воинов? Нет. Может быть, самым смелым? Но в войске его были, очевидно, люди, не уступавшие ему и в этом качестве. Был ли он самым знающим и мудрым? Тоже нет; вместилищем знаний и премудрости были состоявшие при нем философы и богословы. Да и так ли важны последние качества для владыки? Ведь Чингисхан, создавший гигантскую империю, ни разу не держал в руке палочку для письма и не знал ни единой буквы.

Другой исторический персонаж не меньших масштабов – Карл Великий – сначала создал свою империю, а уж потом, в преклонном возрасте, с трудом стал овладевать бесполезными навыками письма. Неудивительно, что среди многих правителей бытовало твердое убеждение в ненужности, а то и вреде образования, являющегося только помехой в их деле.

 

А действительно, так ли уж нужны правителю обширные познания?

Нерона в молодости мать отговорила заниматься философией, к чему он имел склонность. Главным ее аргументом было то, что подобные увлечения не подобают будущему императору.

Такого же мнения о том, что нужно знать правителю, придерживался, очевидно, и российский император Александр III. По словам Витте, Александр намеренно пренебрегал образованием своего сына Николая, ставшего его наследником. В 1880 году, в возрасте двенадцати лет, будущий Николай II, торжествуя, записал в дневнике, что закончил свое образование «окончательно и навсегда».

И вот, несмотря на свою явную непричастность к какому бы то ни было образованию, Николай II царствовал, и, как был уверен он сам, даже неплохо. Неудивительно, что и своего наследника он счел совершенно излишним отягощать занятиями.

Позднее, когда свергнутый царь находился в Тобольске, для занятий с его детьми, в том числе с сыном Алексеем, была приглашена одна из местных учительниц. Она была поражена уровнем знаний того, кому с рождения предназначено было стать русским царем. Царские дети не слышали о Некрасове! Почти не читали Пушкина! Впрочем, сам Николай II до семнадцати лет не брал Пушкина в руки. О географии, об истории дети царя имели представление столь же слабое. По мнению полковника, охранявшего царскую семью, любая бедная интеллигентная семья больше заботилась об образовании своих детей.

У наследственных правителей не было причин беспокоиться о своем образовании. Зачем? Разве на примере всей истории они не видели, что еще ни один человек не добился власти благодаря научной подготовке или энциклопедичности познаний? Точно так же, как ни один не расстался с властью из-за своей необразованности и невежества. Иными словами, образование, широта познаний, острота ума не входят в число тех обязательных качеств, которые определяют право человека властвовать над другими.

Когда случается так, что в одном лице совмещаются интеллект и власть, это, как утверждают некоторые, оказывается худшим из вариантов. Так считал, например, Герберт Уэллс. «За умного правителя, – писал он, – нации приходится расплачиваться еще дороже, чем за полнейшего тупицу».

Представление об отсутствии прямой связи между качествами ума и власти восходит к моделям наследственной власти. Тем моделям, в которых право на власть определялось не уровнем интеллекта и не игрою талантов, а фактором происхождения. А в условиях парламентской демократии? Множественность связей и сложность современного мира таковы, что правители давно уже не могут надеяться лишь на собственный интеллект, на собственные знания. При каждом из них состоит штат экспертов, все больше освобождающих правителя от необходимости вообще что-либо знать. Эти незаметные, никому не ведомые, но хорошо оплачиваемые люди составляют как бы продолжение ума правителя, находящееся вне его тела. Любое его мнение и решение в значительной мере предопределяется тем, что скажут ему эти всегда находящиеся в тени люди.

Таким образом, современный опыт не опровергает традиционного представления о том, что интеллект и знания – это не те качества, которые дают индивиду право на власть.

В последние годы эта проблема – уровень интеллекта и шансы человека на власть – привлекла внимание западных социологов. Если человек умнее тех, кто составляет его окружение, увеличивает это или уменьшает его возможности стать лидером? В итоге многочисленных исследований и опросов американские ученые пришли к любопытным выводам. Чем выше место, занимаемое индивидом на интеллектуальной шкале, тем меньше у него шансов на то, что данное сообщество примет его как своего лидера. Если уровень его интеллекта выше среднего на 30 пунктов, то он не сможет уже успешно осуществлять функции власти. Когда разрыв оказывается столь велик, считают исследователи, человек становится объектом негативных эмоций со стороны большинства. Масса, утверждают они, предпочитает, чтобы власть над ней имел человек того же умственного уровня, что и средний человек, «человек толпы». Поэтому, чем банальнее, обыденнее высказывания политического лидера, тем больше это импонирует большинству и тем большая поддержка ему обеспечена.

Этот вывод соответствует практике ведущих политических деятелей Запада. Выступая перед избирателями, многие из них прилагают усилия, чтобы не показаться «слишком умными» и тем не отпугнуть большинства. Ибо обыватель лютой ненавистью ненавидит всякого, в ком чувствует превосходство. Особенно в самой недостижимой для него сфере – интеллектуальной.

Вот почему в ходе предвыборной кампании будущий британский премьер-министр Гарольд Вильсон, прежде чем появиться на экранах телевизоров, пять раз выступал перед экспериментальной аудиторией. И всякий раз в новой роли. В одном случае это был «убежденный социалист», в другом – «человек, который нравится женщинам», в третьем – «простой парень, такой же, как ты и он». Результаты воздействия каждого выступления тщательно измерялись. И только после того, как была определена та манера держаться, которая должна была вызвать наибольшую симпатию слушателей, только после этого Гарольд Вильсон появился на экранах телевизоров и начал свое выступление. Для миллионов телезрителей выступление это прозвучало как блестящий, непринужденный экспромт. И только те немногие, кто был причастен к политической кухне, где пекутся такие «экспромты», знали, что каждое его слово, каждый жест и интонация были отрепетированы десятки раз.

Подобная же практика существует и в США. Политическим деятелям, выступающим перед массовой аудиторией, рекомендуют не упоминать о своем университетском образовании или ученых званиях. Если они не хотят вызвать враждебность, им надлежит всячески скрывать свою интеллектуальность. (В тех, естественно, случаях, когда находится что скрывать). И это не случайно – в массовом сознании высокий интеллект не ассоциируется с понятием власти.

 

Боги, их сыновья и наместники.

Когда Тимур обратился к улемам с вопросом, в чем причина его власти, почему такое множество людей готово исполнить малейшее его желание, умудренные улемы ответили, что такова воля Аллаха, сделавшего его своим избранником. В то, что именно воля бога подняла и поставила его высоко над всеми, глубоко верил и сам Тимур. Особенно утвердился он в этой мысли, когда однажды, гадая по Корану, он открыл его наугад и палец оказался на строке: «Мы назначаем тебя нашим наместником на земле». Нужно знать ту эпоху и натуру самого Тимура, весьма восприимчивого к разного рода знамениям и приметам, чтобы понять, какое впечатление произвел на него этот случай.

Наместниками бога на земле считали себя и Чингисхан, и многие другие владыки и завоеватели прошлого. Довод этот служил веским обоснованием всякой власти, поскольку опровергнуть его было невозможно. Правда, его так же невозможно было и доказать, но это представлялось уже не столь важным.

«Вещает Дарий-царь, – гласит дошедшая до нас древняя надпись. – Когда бог Аурамазда увидел эту землю…. тогда он поручил ее мне, он сделал меня царем, я – царь милостью Аурамазды».

Никакая точность перевода, никакое искусство историка не могут заставить эти строки, высеченные на скале руками безымянных рабов, прозвучать для нас так, как звучали они когда-то для современников и подданных самого царя. Сколь бы наивными ни казались эти доводы сегодня, для живущих в то время они были исполнены такого же высокого смысла, как для нас, скажем, тот или иной официальный документ нашей эпохи.

Ссылаясь на бога и его волю, обосновывали свое право на власть и российские самодержцы. С подобающим смирением, но и с пониманием важности своей высокой миссии царь Алексей Михайлович писал: «Бог благословил и предал нам, государю, править и рассуждать люди свою на Востоке и Западе и на Юге и на Севере».

Те же самые слова видим мы и в манифесте последнего российского царя: «От Господа Бога вручена нам власть царская над народом нашим». Одна нить, единая традиция – от древнеперсидского царя Дария и до Николая II. И пока философы спорили об истоках личной власти, сами правители не утруждали себя особыми сомнениями. Им все было ясно. Миропомазание свыше представлялось им неоспоримым обоснованием права на власть.

В глазах народа правитель, наделенный властью из рук самого бога, пребывал на недосягаемой высоте. Но сколь ничтожной оказывалась эта высота, сколь жалок был ореол, окружавший его, по сравнению с другими фигурами из пантеона владык! Ибо что может быть превыше правителя, который сам суть живой бог, во всем своем могуществе и блеске сошедший в суетный мир смертных!

Правители-боги, как и правители, претендовавшие на мировое господство, берут свое начало в древнем Шумере. Царь Аккада, объединивший под своим скипетром несколько близлежащих городов и обуреваемый гордыней по этому поводу, никому не разрешал именовать себя иначе как богом. Впрочем, он, восседавший в каменном дворце с множеством комнат и даже с бассейном, действительно должен был выглядеть богом в глазах своих подданных – обитателей шалашей и тростниковых хижин.

Титул бога охотно принимали и африканские цари и царьки. А один из них, не довольствуясь этим, снисходительно разрешил придворным льстецам именовать себя еще и «владыкой солнца и луны», «великим колдуном» и даже «великим вором».

Верховный Инка не считался сыном своего отца. Он был сыном солнца. Все 124 японских императора, сменявшие друг друга на протяжении истории этой страны, считались прямыми потомками богини солнца. Прадед первого императора, спустившийся с неба, принес с собой три предмета: меч, драгоценный камень и зеркало. Каково бы ни было происхождение самой легенды, три вещественных доказательства «неземного» происхождения династии действительно существуют. Они и сейчас хранятся в храмах как национальные реликвии.

В отличие от японских императоров фараоны Египта не претендовали на то, что они – потомки богов. Они не утверждали даже, что обрели власть из рук бога. Им это было не нужно. Они сами были богами. Каждый из них являлся земным воплощением бога Амона или Ра, бога солнца.

Для подданных, для смертных, для тех, кто жил за пределами дворца, предстать пред ликом фараона значило предстать перед самим богом. И тогда тот, кому выпадала высокая честь припасть к подножию трона, мог почувствовать леденящую пропасть между ним, обреченным на тление, и живым богом, от чьих уст исходило дыхание вечности.

«Нашел я его величество на троне в золотой нише. Когда простерся я на чреве моем, потерял сознание перед ним, тогда как этот бог дружелюбно приветствовал меня. Был я подобен человеку, охваченному мраком, душа моя удалилась, тело мое ослабло, мое сердце покинуло мою грудь, и не мог отличить я жизни от смерти…» Строки эти написаны почти сорок веков назад. Они не имели своей целью ни возвеличивания, ни лести в адрес того, кто был превыше возвеличивания и за пределами лести. Сцена эта представляет довольно точное описание того, что должен был испытывать смертный, оказавшись лицом к лицу с живым богом.

Живой бог, фараон почитался «сыном бога Амона» – именно в этом крылся источник его божественной и непререкаемой власти. В сложном положении оказалась царица Хатшепсут: она не могла объявить себя «дочерью бога Амона» – такого термина просто не существовало. Но царица не была бы достойна своего назначения, если бы не нашла того выхода, который она нашла. Царица объявила себя сыном бога, а следовательно, мужчиной. И придворные живописцы, верные себе во все времена, изображали ее не иначе как мужчиной, а для большего правдоподобия – даже с бородой.

Правитель мог быть только богом или сыном бога. Поэтому так смутился и замахал руками главный жрец храма Амона, когда Александр Македонский, заговорив с ним, упомянул имя своего отца, царя Филиппа.

– Ты не должен называть своим отцом смертного человека! – воскликнул жрец. – Твоим отцом, от которого ты произошел в действительности, был бог Амон!

Когда Гай Калигула стал императором, к сонму римских богов прибавился еще один. Убежденный в своей нечеловеческой, божественной сущности, Калигула любил являться народу с символами божественности – с трезубцем, молнией или жезлом Меркурия в руках. Появляясь перед толпой для поклонения, он восходил на пьедестал и надолго замирал там, принимая пластические позы.

Желая предоставить своим подданным счастливую возможность постоянно воздавать ему божеские почести, Калигула соорудил себе храм, где была воздвигнута его статуя в натуральную величину. Ежедневно статую облекали в такие же одежды, как те, которые угодно было надеть в тот день императору. Каждый вечер жрецы совершали в храме сложный ритуал, принимали дары почитателей, совершали жертвоприношения. И на все это с высоты своего пьедестала золотыми бельмами глаз равнодушно взирала статуя императора. У ее лица было то чуть надменное, отчужденное выражение, которое, по представлению скульптора, должно было быть у бога. И теперь, подражая своему двойнику, Калигула, выходя к народу, старался придавать лицу такое же выражение.

Подобно истинному богу, Калигула был ревнив к славе и власти других небожителей. Мучимый этим высоким чувством, он повелел доставить к нему из Греции статуи наиболее прославленных богов, отпилить им головы и приделать на их место заранее изготовленные скульптурные изображения собственной головы.

Но богу надлежит общаться с себе подобными. И действительно, приближенные могли часто видеть императора подолгу беседующим со статуей Юпитера. Калигула шептал что-то в его мраморное ухо, потом подставлял свое и слушал, потом опять шептал. В зависимости от разговора он иногда громко смеялся или же шумно ссорился с Юпитером и даже ругался.

Был ли безумен этот император? Едва ли. Во всяком случае не более безумен, чем другие властители, также окружавшие себя атрибутами божественности. Отмечая возвращение Юлия Цезаря из похода, раболепный сенат, не зная, как полнее выразить ему свой восторг, организовал пир, на котором Цезарь должен был есть и пить в обществе богов. Мраморные статуи были доставлены из храмов и возложены на ложа, усыпанные цветами. Безмолвные, привыкшие ничему не удивляться рабы разносили изысканные угощения, расставляли блюда, убирали их, разливали вина, меняли бокалы. Единственным живым человеком, возлежавшим среди мраморных сотрапезников, был Цезарь. Именно он являлся главным действующим лицом этого безумного, на наш взгляд, спектакля. И это был человек трезвого ума, осмотрительный и расчетливый политик, меньше всего похожий на сумасшедшего или маньяка!

Со времен Юлия Цезаря и до Диоклетиана пятьдесят три римских императора провозгласили себя богами.

Верили ли они сами в собственную божественность? Считал ли себя богом, например, Домициан, который потребовал, чтобы все обращения к нему начинались словами: «Государь наш и бог…»? Или он понимал, что всего лишь участвует в грандиозном маскараде, который начался задолго до него и не на нем завершится?

Что же касается тех, на кого был рассчитан этот спектакль, то они воспринимали преподносимый им фарс без тени сомнения. Современники свидетельствуют, что храмы императоров не пустели, а статуи цезарей почитались больше других богов. И когда Гораций в своих одах изображал царствующего императора Августа присутствующим на совете богов, пьющим с ними нектар или даже мечущим молнии, великий поэт не думал ни льстить, ни кривить душой. Оды его неизбежно отражали то, как видели мир он сам и его современники. А в их глазах царствующий император действительно был богом со всеми атрибутами и символами, положенными божеству.

Обожествление правителей не ушло, однако, в прошлое вместе со смертью последнего из цезарей. Еще в XVI веке испанский король Филипп II милостиво внимал мольбам своих придворных, просивших его ниспослать им долгую жизнь, здоровье и т. д.

Мольбы эти не были столь уж неожиданны. Людовик XIV, тот самый блистательный Людовик, которому приписывают знаменитое «Государство – это я», охотно творил чудеса. Он довольно успешно исцелял больных возложением рук. Во время его коронации со всех концов Франции и даже из Испании в Париж собралось 2500 больных и золотушных, жаждавших божественного исцеления. Неудивительно, что представители парижского парламента приветствовали своего короля словами: «Это собрание видит в вас живое воплощение бога».

Но это были уже последние боги. Тем, кто пришел позднее, оставалось лишь сожалеть о временах, которые минули. «Я слишком поздно родился, – признался Наполеон на следующий день после коронации. – Какая разница с античными временами! Возьмите, например, Александра Македонского. Покорив Азию, он объявил себя сыном Юпитера, а весь Восток этому поверил. А вздумай я объявить себя сыном предвечного отца, любая торговка посмеется мне в лицо!»

Сожаления французского императора понятны. Его правление пришлось на ту полосу истории, когда старое утратило свои позиции, а новое только надвигалось. Монархия со всеми ее яркими декорациями и реквизитом безвозвратно уходила в прошлое. На смену ей поднималась буржуазная республика, облаченная в строгие сюртуки государственных деятелей и мундиры высших чиновников. Привычную формулу власти – «волею божьей» – вскоре должна была заменить другая, не менее ритуальная формула – «волею народа».

Но коронованные особы были не единственными, кто указывал на небо как на причину своего высокого положения.

Многие политические деятели нашего времени чувствовали себя как бы проводниками некой воли свыше. Именно она, эта воля, наделяла их той неизъяснимой силой, которую принято обозначать словом «власть».

Английский премьер-министр Гладстон, 50 лет своей жизни посвятивший политической деятельности, не менее неколебимо, чем цари древности, верил в божественную предначертанность своей миссии. «Я уверен, – говорил он, – что Всемогущий избрал меня для своих целей». То же испытывал и Уинстон Черчилль. «Я чувствую, – сказал он как-то в годы второй мировой войны, – что меня, хоть я и недостоин этого, используют для некоего предначертанного плана».

Можно, конечно, утверждать, что апелляция к категориям божественного бывала вызвана тем, что правители нуждались в зтом для упрочения своей власти. Объяснение это удобно для тех, кто готов принять его, поскольку сложное оно сводит к простому, а великое – к примитивному. Но в обращении этом к божественному можно усмотреть и другой аспект: попытку найти ответ на вопрос, всегда волновавший правителей, – вопрос о природе самой власти, о причине власти человека над человеком.

 

Право сильного.

В одной из басен Эзопа в ответ на требование зайцев о равноправии львы возражают: «Косматоногие, вашим речам нужны такие же клыки и когти, как у нас».

Надо думать, сам Эзоп, побывавший за время своей жизни раба не у одного хозяина, лучше многих других познал «клыки» и «когти» насилия. Правда, прямое насилие – эта первооснова власти – не всегда выступает на поверхности явлений. Чаще его можно скорее угадать, чем увидеть. Угадать под вязью слов о божественном праве, за гладкими, как паркет парламента, фразами буржуазных конституций.

Когда-то, на ранних этапах истории человеческого общества, сила, как право на власть, выступала прежде всего как проявление физической силы. Именно личная физическая сила давала первобытному охотнику или воину право отнять добычу у более слабого, заставить его нести чужую ношу или прогнать в дальний угол пещеры. Представление, что именно в этом, в физической силе, истоки всякой власти, укоренилось настолько глубоко, что продолжало оставаться в сознании людей и спустя тысячелетия.

Один из приближенных Чингисхана спросил его однажды:

– Ты – правитель, и тебя называют героем. Какие знаки завоевания и победы носишь ты на себе?

На это Чингисхан ответил:

– Однажды, до того как я сел на трон, я ехал верхом один по дороге и натолкнулся на шестерых, которые, спрятавшись в засаде, ожидали, чтобы отнять у меня жизнь. Подъехав ближе, я выхватил меч и помчался на них. Они осыпали меня градом стрел, но все стрелы пролетели мимо и ни одна не попала в меня. Я убил всех шестерых своим мечом и уехал без единой царапины. На обратном пути я проезжал это место, где я убил шестерых человек. Их кони остались без всадников, и я погнал их домой впереди себя.

Такой притчей ответил Чингисхан на вопрос о «знаках завоевания и победы» как синонимах права на власть.

А как началось господство другого величайшего завоевателя и владыки, сделанного из того же материала, что и Чингисхан, – Тимура? Когда был заложен первый камень его власти?

«Говорят, – повествует один из его современников, – что он с помощью своих четырех или пяти слуг начал отнимать у соседей один день барана, другой день – корову и, когда это ему удавалось, он пировал со своими людьми. Частью за это, частью за то, что он был человек храбрый и доброго сердца и хорошо делился тем, что у него было, собрались к нему другие люди, так что наконец у него было уже 300 всадников. Когда же их набралось столько, он начал ходить по землям и грабить и воровать все, что мог, для себя и для них, также выходил на дорогу и грабил купцов».

Когда позднее возникнет традиционная и красивая легенда об избранничестве Тимура, о ниспослании ему власти свыше, он сам будет первым, кто уверует в нее. И тогда трудно будет представить, что в основании его блистательной власти и могущества лежат украденный некогда баран или купец, зарезанный где-то на караванных тропах Хорезма.

Именно к ним, к создателям империй, к основателям династий, относятся слова Макиавелли: «Много безопаснее внушать страх, нежели любовь». Общие закономерности облекаются в сходные одежды. Любопытно обнаружить ту же мысль на другом конце мира – в словах знаменитого Хаджи-бека, советника турецкого султана Мурада IV. «Потомков Адама можно приучить к повиновению только силой, а не убеждением», – повторял он.

В качестве символа этой силы, ее средоточия выступал сам правитель. Когда были расшифрованы урартские клинописные тексты, многие исследователи пришли в недоумение. Почему царь Урарту, живший около трех тысячелетий назад, считал необходимым, чтобы все жившие после него знали, что на своем коне по имени Арциб он совершил прыжок длиной в 22 локтя (11,5 метра)? Почему его правнук, тоже царь, позаботился оставить надпись о том, что он пустил из лука стрелу, которая пролетела 950 локтей (492 метра)? Достижения, которые сегодня мы рассматриваем как спортивные, в то время воспринимались совсем в иной плоскости. Личная физическая сила была качеством, дающим право на власть.

Поэтому так ревниво относились правители древности к любой попытке поставить под сомнение их физическую силу и храбрость. Ибо это означало поставить под сомнение само их право на власть. Вот почему таким важным представлялось фараону Аменхотепу II запечатлеть на стеле в Мемфисе свой военный подвиг, совершенный, как не случайно подчеркнуто в начертанном на ней тексте, им одним, и только одним: «Проследовал его величество на своей боевой упряжке в Хашабу. Был он один, никто не был с ним. Спустя короткое время прибыл он оттуда, причем привел он 16 знатных сирийцев, которые находились по бокам его боевой колесницы. 20 отрубленных рук висели на лбу его лошади, 60 быков гнал он пред собой».

Сообщения о подобных деяниях служили единственной цели – утверждению исключительного права данной личности на власть. О том же, как совершались порой эти подвиги, мы можем судить по рассказу Плутарха о персидском царе Артаксерксе II.

Когда Артаксеркс начал войну со своим братом Киром, который оспаривал у него престол, он вывел на битву огромную армию. В этой битве Кир был убит воинами своего брата. Но Артаксерксу было мало этого, он желал, чтобы все говорили, будто брата одолел и убил именно он, своей рукой. Поэтому, вручая дары тому, кто нанес Киру первую рану, и другому воину, убившему его, он так сказал об их заслуге:

– Первым о смерти Кира сообщил мне Артасир, вторым – ты.

Тогда один из них, считая, что его обделили славой, стал повсюду кричать и клясться, что это он нанес первый удар брату царя. Узнав об этом, Артаксеркс повелел обезглавить болтливого воина. Но мать Артаксеркса стала просить его:

– Не казни, царь, негодяя карийца такой легкой казнью. Отдай его лучше мне, а уж я позабочусь, чтобы он получил по заслугам за свои дерзкие речи.

Царь согласился. А его мать приказала палачам утонченно мучить несчастного десять дней подряд, а потом выколоть ему глаза и влить в глотку расплавленную медь.

Участь второго, Митридата, оказалась не лучше.

Как-то он был приглашен на пир, куда явился в драгоценном платье и золотых украшениях, пожалованных ему царем. Во время пира, когда вино развязало языки, один из евнухов обратился к нему с льстивой речью:

– Что за прекрасное одеяние подарил тебе царь, что за ожерелье и браслеты и какую прекрасную саблю! Какой ты, право, счастливец, все взоры так и тянутся к тебе!

Этих речей было достаточно, чтобы, расхваставшись, Митридат сказал, что это он, своей рукой метнул копье, которое пробило висок брату царя.

– От этой раны, – воскликнул Митридат, – он и умер!

«Все остальные, – пишет Плутарх, – видя беду и злой конец Митридата, уставили глаза в пол, и только хозяин дома сказал:

– Друг Митридат, будем-ка лучше пить и есть, преклоняясь перед гением царя, а речи, превышающие наше разумение, лучше оставим».

Волею царя, ревнивого к своей боевой славе, Митридат был отдан живым на съедение червям и мухам. Спасительная смерть пришла к нему только через семнадцать дней.

Правда, уже во времена Артаксеркса II физическая сила как первоисточник права властвовать над другими играла скорее символическую роль. Тем не менее качеству этому придавалось большое значение. Как ни странно, значение это сохранилось и до наших дней. И сегодня для престижа руководителя государства важно выглядеть здоровым, демонстрируя хорошую физическую форму. Ни над чьими портретами ретушеры не работают так тщательно, как над портретами политических деятелей. Когда же кому-либо из них предстоит выступать перед телезрителями, гримеры старательно скрывают на их лицах все следы разрушительного времени. Политический руководитель всегда должен казаться исполненным здоровья и физической силы. Зная это, де Голль, например, никогда не появлялся перед телезрителями в очках. Тексты его выступлений, которые он писал заранее, специально для него печатались очень крупным шрифтом.

Некоторые биографы Франклина Рузвельта рассказывают, каких усилий стоило этому человеку не обнаруживать перед окружающими свои физические недуги и муки. Он годами скрывал, что у него полупарализованные ноги, передвигаясь с помощью сыновей, которые поддерживали его с двух сторон.

В ходе одной из предвыборных кампаний Рузвельту предстояло выступление на массовом митинге в закрытом помещении. Противники, желая, чтобы перед глазами многочисленных зрителей он обнаружил свою физическую слабость, придумали коварный план. Дорожка к трибуне была изготовлена с очень высоким и толстым ворсом. Рузвельт, во время ходьбы едва поднимавший ноги, неизбежно должен был споткнуться и упасть. Тем более что проход к трибуне был (также специально) оставлен настолько узкий, что сыновья, обычно поддерживавшие его, не смогли бы идти с ним рядом.

Но Рузвельт не был бы первоклассным политиком, если бы не знал, чего можно ожидать от своих противников. Его помощники вовремя разведали об этом замысле. Любой на его месте постарался бы избежать подготовленной для него унизительной сцены и под благовидным предлогом отказался бы от выступления. Рузвельт поступил иначе.

В назначенный день и час он подъехал к зданию, где его ждали. Однако машина его, обогнув главный вход, незамеченная остановилась с противоположной стороны, там, где по стене поднималась вверх ржавая пожарная лестница. Когда Рузвельта подвели к ней, он выбросил руки и мощным движением подтянулся вверх. И так, на одних только руках, он совершил весь путь к верхнему этажу, где расположились собравшиеся. Когда в сопровождении своих сыновей он появился из-за кулис на сцене, для всех это было полнейшей неожиданностью. Но больше всего для тех, кто готовил ему эту ловушку.

Вскоре вездесущим репортерам стал известен этот эпизод. Когда в печати появились сообщения, как благодаря силе своих хорошо натренированных рук Рузвельт вышел победителем в сложной ситуации, – это еще больше увеличило его престиж и уважение к нему.

Конечно, продемонстрировать физическую силу – еще не значит обладать качествами, которые необходимы для выполнения функций политического руководителя в современном мире. Но в недрах массового сознания признаки физической силы и власти стоят близко. И одно качество как бы ассоциативно вызывает другое. Политические деятели и сегодня, как мы видим, помнят об этом и считаются с этим.

 

Умевшие внушать ужас. Если всякое проявление силы исторически ассоциировалось с правом на власть, то тем более такую ассоциацию вызывали крайние ее проявления – насилие и жестокость. Смысл казней заключался не столько в расправе над осужденными, сколько в организации массового зрелища. Это понимали правители уже в V веке до новой эры. «Я отрезал ему нос, уши, язык и выколол глаза, – гласит надпись на камне, сделанная по приказу персидского царя Дария I. – Его держали в оковах у моих ворот, и весь народ его видел».

А вот как расправился царь с другим восставшим против его власти: «…затем я отрезал ему нос и уши и выколол ему глаза. Его держали в оковах у моих ворот, и весь народ его видел. После этого я посадил его на кол».

В обоих текстах повторяется одна и та же фраза, которой придавалось, очевидно, особое значение: «…и весь народ его видел». Такую же заботу о непременной публичности расправы над врагами правителя мы находим и в древнеиндийских «Законах Ману»: «Все тюрьмы надо помещать вблизи главной улицы, где все могут видеть страдающих и обезображенных преступников».

Жестокое, обставленное путающим ритуалом убийство одного могло удержать в повиновении тысячи. Поэтому казни готовились, как спектакли, – с соответствующими декорациями, распределением ролей и даже костюмами палача, казнимого и тех, кто сопровождал его. А красные одежды гнева, в которые облачался Гарун аль-Рашид в дни казней!

Власть любого правителя, считает американский социолог Т. Парсонс, не является величиной постоянной. Подобно сумме денег, сумма власти может то возрастать, то уменьшаться. Как возможна денежная инфляция в системе экономической, в политической системе возможна инфляция власти. И тогда физическое насилие оказывается для власти тем же, чем золото является для денег, – высшим средством подтвердить свою ценность. Соответственно власть, основанная на насилии, требует постоянного подтверждения себя посредством постоянного же насилия. История дает тому многочисленные примеры.

Султан Селим I не доверял своим приближенным и смертельно боялся их. Единственное спасение он видел в том, чтобы казнить каждого из них раньше, чем тот успеет покуситься на его жизнь. Едва назначив визиря или сановника, он начинал искать ему замену и при первой же возможности отправлял его на плаху. Эти расправы он также постарался обставить своего рода устрашающим ритуалом. Если, садясь на коня, человек, бледнея, замечал, что ремни его седла отрезаны, или если при раздаче почетных кафтанов ему доставался кафтан черного цвета, это означало, что он обречен. Через минуту к нему подходил палач и уводил его.

Устрашающие казни, казни для поддержания власти были столь привычны в Османской империи, что за века на них выработалась своего рода квота. Согласно традиции, султану следовало казнить в среднем не более 250 человек в месяц. Только султан, превысивший эту норму, рисковал прослыть жестоким.

Круг, в котором производился выбор жертв, мог быть как угодно широк.

Дарий 1, царь персов в 522– 486 гг. до н. э.

«…То, что справедливо, я люблю, то, что несправедливо, ненавижу. Это не моя прихоть, чтобы низшие страдали от рук тех, кто стоит над ними» – такая надпись выбита на саркофаге Дария I

Впрочем, те, кто постоянно находился перед глазами властителя, скорее могли вызвать его гнев, и их путь на плаху нередко оказывался короче, чем у других. Не говоря уже о том, что с точки зрения воздействия на толпу казнь сановника всегда более эффективна, чем расправа над каким-нибудь свинопасом или брадобреем.

Чтобы казнить человека, достаточно было малейшего повода. Добрый христианин Людовик II Баварский, услышав, например, от своего министра финансов, что в казне нет денег на очередные королевские прихоти, приказал «высечь его, собаку, а потом выколоть ему глаза». А Бахрам I из династии Сасанидов приговорил к казни своего главного повара только за то, что тот, подавая блюдо, капнул соусом ему на руку. Он повелел вызвать палача, с тем чтобы казнить повара сразу по окончании трапезы. Тщетно тот молил о пощаде.

– Ты должен умереть, – терпеливо разъяснял ему царь, – для блага других. Они могут увидеть в этом пример и не будут небрежны на службе своему владыке.

Мысль Макиавелли о том, что правитель для своей же безопасности должен внушать подданным страх, не была броской фразой. Это была осознанная политика устрашения, которой независимо друг от друга следовали правители разных стран и различных эпох. Ганнибал, этот герой-полководец, чтобы обеспечить повиновение себе, прибегал, по словам одного из исследователей, к «бесчеловечной жестокости». Даже Конфуций, философ и убежденный противник смертной казни, став наместником одной из провинций, тут же приказал казнить одного из своих политических оппонентов. Доводы, которые он приводил в обоснование этого, ничем не отличались от доводов любого тирана: «Шао Чжэнь-мао собирал группы последователей, его речь прикрывала все зловредное, он обманывал людей. Он упорно протестовал против всего правильного, показывал своеволие. Как можно было его не казнить?»

В этом же, в стремлении упрочить свою власть, следует, очевидно, искать объяснение и тем, казалось бы, бессмысленным массовым казням, которые с таким упорством и последовательностью проводились Чингисханом.

Однажды Чингисхан задал своим приближенным вопрос: «Наслаждение и ликование человека в чем состоит?» Но ответами их он остался недоволен: «Вы не хорошо сказали. Наслаждение и блаженство человека состоит в том, чтобы подавить возмутившихся и победить врага, вырвать его с корнем, взять то, что он имеет, заставить вопить служителей их, заставить течь слезу по лицу и носу их, сидеть на их приятно идущих меринах…»

«Всех жителей Балха, – пишет об одном из таких избиений историк тех лет Рашид ад-Дин, – разом вывели в поле, по обыкновенному заведению разделили солдатам и всех предали смерти».

После взятия Хорезма жителей города также разделили между воинами, «чтобы они предали смерти… На каждого воина досталось 24 человека, а число солдат превышало 50 тысяч».

Взяв Термез, воины «выгнали разом людей в поле и по заведенному обычаю, разделив их войску, всех предали смерти».

Один из ученых мусульман, Вахид ад-Дин, попавший на службу к Чингисхану, когда тот штурмовал города Средней Азии, рассказывает в своих записках следующее.

Однажды Чингисхан спросил его:

– Разве великое имя не останется после меня на земле? «Я склонил лицо мое к земле и сказал:

– Если хан обещает безопасность моей жизни, я позволю себе сказать два слова.

– Я обещаю тебе, – ответил он.

– Имя продолжает жить, – сказал я, – там, где есть люди. Как же имя может продолжить свое существование, если люди хана предают всех смерти? Кто останется, чтобы передать память о нем?

Едва я проговорил это, как Чингисхан бросил лук и стрелы, которые он держал в руке, на землю и, прийдя в страшный гнев, отвернул от меня свое лицо и повернулся ко мне спиной. Заметив его изогнутую в гневе бровь, я простился с жизнью и расстался со всякой надеждой. Я был уверен, что последний мой час пришел и что я уйду из жизни от удара мечом этого проклятого.

Через минуту он вновь повернул ко мне свое лицо и сказал:

– До сих пор я считал тебя человеком рассудительным и разумным. Но из этих твоих слов мне стало ясно, что ты не все понимаешь и что разумение твое невелико… Уцелевшие люди, которые живут в других частях мира, и владыки других царств, какие только есть, сохранят память обо мне».

Правитель, внушающий страх, правитель, грозный и беспощадный в глазах своих подданных, всегда считался владыкой властным. Следовать этому эталону значило ставить свое право на власть вне сомнения и вне вопроса.

Именно поэтому не философ и не поэт, а палач был столь значительной фигурой при дворе Аббасидов. Гарун аль-Рашид, герой сказок «Тысячи и одной ночи», появляется на страницах повествования непременно в сопровождении палача.

В глазах многих правителей страх, внушаемый ими, и властность были синонимами.

Как-то перед дверями кабинета Николая I в ожидании приема стояли и беседовали два его министра – военный министр Чернышев и министр финансов Вронченко. Вронченко достал было табакерку, как вдруг дверь кабинета распахнулась: на пороге стоял сам император. Вронченко, не ожидавший этого, в испуге выронил табакерку. Чернышев же, как человек более близкий к императору, при виде подобного страха позволил себе улыбнуться. Улыбка эта раздосадовала царя.

– Чему тут улыбаться? – холодно заметил он. – Это очень естественно.

Велик и страшен список злодеяний, совершенных правителями ради удержания, упрочения или расширения своей власти. Правда, со временем они проявляют все меньшую заинтересованность в том, чтобы сделать содеянное достоянием гласности. И если мы читаем, например, такой текст одного из владык: «Я захватил их жен, я привел их подданных, я вышел к их колодцам, я побил их быков, я вырвал их ячмень, я поджег его», – мы можем не сомневаться, что относится он к тем отдаленным временам, когда правители не только не стыдились подобных деяний, но даже заботились о том, чтобы описание их, высеченное на камне, запало в сердца и души многих поколений, которые придут потом.

Текст, приведенный выше, относится к царствованию фараона Сенусерта III. Но строки эти могли бы относиться к любому другому фараону и любому другому царствованию. Разве не в подобных же выражениях описывается совершенное Аменхотепом II: «Он уничтожил их, словно они не существовали, они были повержены и распростерты. Затем отправился он радостно отсюда»?

Не просто отправился, а радостно. Не так ли радовался Марк Антоний, приказав казнить Цицерона? По словам Плутарха, он приказал «отсечь ему голову и правую руку, которой оратор писал речи против него. Ему доставили эту добычу, и он глядел на нее счастливый и долго смеялся от радости».

Когда происходят казни, массовые казни, психологический механизм самосохранения побуждает человека толпы ассоциировать себя не с казнимыми, а с казнящими. Даже в гитлеровских лагерях смерти некоторые узники находили особое утешение в том, чтобы во всем подражать охранявшим их эсэсовцам, старались раздобыть и носить их знаки отличия, детали мундира и т. д. Дремлющие древние инстинкты агрессии, пробуждаясь при виде казней, незримыми эмоциональными нитями привязывали человека толпы к деспоту и тирану. Подсознательно идентифицируя себя со своим кровавым властителем, он как бы сам испытывал волнующую причастность к насилию, жестокости и власти.

Когда Иван Грозный приближался со своим войском к Новгороду, по пути его следования все было обращено в прах и смерть. В Клину, Твери, Торжке и Медыни все жители были передушены. Небывалой жестокости этой было дано тонкое византийское объяснение. Душители, выполнявшие волю царя, говорили, что это необходимо, мол, «для того, чтобы никто не знал тайны приближения царя во главе войска».

А что делал в это время народ, тот самый народ? Под колокольный звон в полутемных храмах он возносил горячие молитвы о здравии заступника, царя-батюшки.

В июле 1570 года в Москве, в Китай-городе, Иван Грозный проводил одну из своих обычных массовых казней. В течение двух часов около 200 человек были сварены живьем, распилены пополам, разрублены на части. Детей и жен казненных царь приказал утопить. И вот, когда происходило все это, царь, сам принимавший участие в казнях, обратился к толпе, возбужденно гудевшей перед помостом.

– Народ! – крикнул он. – Скажи, справедлив ли мой приговор? И народ дружными криками выразил свою поддержку царю и всему, что он делал.

– Дай бог тебе долго жить, наш батюшка-царь! – кричали из толпы.

Впрочем, это были зрители. А сами казнимые?

Боярин, посаженный царем на кол, умирая в нечеловеческих муках, кричал:

– Боже, помоги царю! Боже, даруй царю счастье и спасение! Многие ломали голову над этой психологической загадкой. Говоря об удивительной популярности у народа такого жестокого правителя, как Иван Грозный, Адам Мицкевич высказал как-то мнение, что простой народ вообще питает склонность к свирепости как к проявлению силы и боготворит насилие. Вот почему, по его мнению, подданные Ивана Грозного и даже семьи его бесчисленных жертв так горевали, когда он умер. Этим же механизмом сознания объясняют горячую любовь народную к другим владыкам, заслужившим эту любовь посредством массовых убийств и казней. Таким кумиром толпы был прославившийся своей нечеловеческой жестокостью Нерон.

Иван IV (Грозный) (1530– 1584), русский царь, прославившийся своей жестокостью

Во время одной из особенно жестоких массовых казней обратился к толпе: «Народ! Скажи, справедлив ли мой приговор?» И в ответ услышал: «Дай бог тебе долго жить, наш батюшка-царь!»

Известно, что после его смерти каждую весну и лето народ украшал цветами его гробницу, выставлял всюду изображения Нерона и т. д. Император Вителлий, желая расположить народ к себе, обещал во всем следовать Нерону, а император Отон был весьма польщен, когда угодники наградили его именем Нерона, и всегда с гордостью прибавлял его к своим официальным титулам.

Нетрудно проследить исторически, что крайняя жестокость правителя всякий раз выступала как подтверждение неограниченности его власти. Тем самым убийства, в том числе собственных сторонников, массные казни оказываются не столь уж бессмысленными деяниями, хотя пожалуй, далеко не всегда и осмысленными поступками правителя. Это своего рода символические акции, взывающие к инстинктам толпы на уровне иррационального, акции на языке этих инстинктов, утверждающие право индивида на власть.

 

«Фактор икс».

Итак, тот или иной человек становится владыкой отнюдь не от избытка мудрости, ему отпущенной. И даже сила и жестокость – качества, с которыми массовое сознание испокон веков связывает понятие власти, скорее сопутствуют этому феномену, нежели полностью и исчерывающе объясняют его. Предрасположенность индивида к тому, чтобы властвовать, вообще не поддается объяснению и анализу – так полагают некоторые. Английский исследователь Л. Броал самым тщательным образом проследил пути, которые привели к власти 16 английских премьер-министров. Разбирая их биографии, высказывания, письма, он пытался выявить какую-то черту, какой-то фактор, общий для этих людей. Несмотря на все старания, ему это не удалось. «Я не смог выделить общего фактора, – писал он в итоге, – кроме честолюбия, двигавшего ими».

Этим вопросом – о причине власти индивида над себе подобными – задавались и древние. Аристотель полагал, что причина кроется в некоем властвующем начале, присущем психике отдельных людей. «Уже непосредственно с момента самого рождения, – писал он, – некоторые существа предназначены к подчинению, а другие – к властвованию».

Итак, врожденная психологическая предрасположенность индивидов к определенной социальной роли. Эта мысль Аристотеля двадцать четыре века спустя обрела подтверждение и развитие. Австрийский врач и психолог А. Адлер, ссылаясь на наблюдения многих социологов и этнографов, пришел к выводу, что любой общественной структуре присуща форма пирамиды, на вершине которой оказывается некий ведущий. В различные эпохи его называют то вождем, то царем, то лидером или президентом. Но как бы его ни называли, это некий единый человеческий тип, так называемый «тип альфа». Это те, кто рожден властвовать. Они готовы бороться, убивать и быть убитыми сами – ради того, чтобы реализовать эту заложенную в них предрасположенность.

Диаметрально противоположный человеческий тип – это тип, призванный повиноваться. По словам американского исследователя Г. Хиршфельда, «это люди, занимающие более низкое положение в обществе по доходам и образованию, в силу многих причин они больше других подвержены эксплуатации со стороны боссов, предпринимателей, финансистов, президентов, королей, баронов, феодалов, племенных вождей, а также религиозных, политических, академических, культурных и других лидеров». Эту часть населения он назвал лишенной атрибутов человеческого достоинства.

Говоря о людях этого типа, Ф. Энгельс отмечал, что им присуща долгая, переходящая от поколения к поколению привычка к подчинению.

Революционеры и ниспровергатели политических систем не раз приходили в отчаяние, сталкиваясь с этой привычкой, с апатией и безразличием толпы. Русский революционный демократ Н. Г. Чернышевский писал о массах, проявивших абсолютное равнодушие к политическим вопросам и слепо следовавших за теми политическими руководителями, кто взял над ними власть.

«…Масса нации ни в одной еще стране не принимала деятельного, самостоятельного участия в истории», – писал Чернышевский. И действительно: в годы английской буржуазной революции армия Кромвеля, решавшая участь нации, составляла лишь около 1 процента всего населения; во французской революции, в момент ее максимальной активности, участвовало не более 2—3 процентов народа; в американской революции, по данным исследований, принимало участие (или поддерживало ее) менее 10 процентов всего населения. Примеры других политических переворотов могут лишь подтвердить эти цифры.

Многие политологи отмечают политическую пассивность народных масс в условиях современных западных демократий. Развитие телевидения, считают некоторые, еще больше усиливает эту тенденцию, порождая у масс иллюзию причастности к происходящему. Впрочем, жалобы на пассивность граждан раздавались еще в Древней Греции.

По словам Аристотеля, уже в V веке до нашей эры народное собрание в Афинах не могло собрать кворума, потому что граждане перестали являться на него. Тогда политические вожди вынуждены были ввести своего рода плату за участие в общественной жизни. Явившемуся в народное собрание платили сначала по одному оболу, затем стали платить по два, а со временем – и по три.

Сталкивались с такой проблемой и в России. Когда был организован крестный ход, чтобы просить Годунова идти на царство, народ, по словам современника, «неволею был пригнан приставами; нехотящих идти велено было бить, и заповедь положена: если кто не придет, на том по два рубля править на день».

Иными словами, чтобы заставить людей участвовать в общественной жизни, в Древней Греции их поощряли платой, в России, чтобы понудить к тому же, наказывали за неучастие.

Как уже говорилось, призвание «типа альфа» – повелевать. Когда людям этого типа пытаются навязать другую, чуждую им модель поведения, то есть отстранить их от власти, они сопротивляются, борются и побеждают или погибают. Представляется естественным, что так же ведет себя и диаметрально противоположный психологический тип, когда его заставляют делать противное тому, к чему он предрасположен.

Можно ли упрекать этот тип за то, что он поступает сообразно своей внутренней сущности? То есть предпочитает повиноваться, а не повелевать, исполнять решения, а не выносить их? «Бегство от свободы» – так обозначил этот стереотип поведения известный психолог и социолог Эрих Фромм.

Наблюдения за животными-вожаками невольно наталкивают на параллели из области социальной жизни людей. Здесь, как и у людей, в каждом поколении «тип альфа» составляет примерно одну и ту же устойчивую долю. Как и в человеческом сообществе, у общественных животных к власти может прийти и «псевдоальфа», которая впоследствии оказывается не способна удержаться у власти.

Четко выраженный «тип альфа» существует у всех животных, живущих сообществом. При встрече с ним все животные низших рангов демонстрируют своим поведением полное подчинение и покорность. У каждого вида – своя система ритуальных действий. Крысы, например, при встрече со своим «типом альфа» ложатся набок, полузакрыв глаза.

Наблюдения за животными говорят о том, что система господства одной особи над другими восходит к механизмам древним, биологическим, досоциальным. Возможно, именно там, в этих изначальных пластах, и нужно искать расшифровку того качества, которое понимается как предрасположенность к власти.

Что же это за качество?

Один из современных западных исследователей, проведя многочисленные изыскания, нашел, что качество это не может быть сведено ни к одному из тех, которые обычно связывают с осуществлением власти, – ни к решительности или гибкости ума, ни к способности предвидеть события. Очевидно, решил он, кроме качеств лидера, поддающихся учету, существует некий главный, определяющий признак, «традиционные методы исследования которого не принесли результатов». Этот признак был обозначен им как «фактор икс».

Еще раньше Макс Вебер, стремясь выделить это же не поддающееся определению качество, обозначил его термином «харизма». «Харизматический лидер» – это индивид, который выступает как объект всеобщего обожания, как реализация потребности «толпы» в таком объекте.

«Толпа чувствует (правильно или неправильно), что лидер имеет иные источники разума, чем наука и опыт. Она думает, что для него логическое размышление не является необходимым. Эта уверенность не имеет границ. Мы называем такую власть магией лидера», – писал немецкий социолог Э. Ледерер. «Магия лидера» не поддается каким бы то ни было рационалистическим попыткам понять или объяснить ее. Если индивид обладает этим качеством, любые его слабости, недостатки, даже ничтожество отступают на второй план. Потому что вовсе не они, не эти качества определяют, властвовать ли ему над другими или нет. История Древнего Рима знает человека, который похитил из Капитолийского храма 3000 фунтов золота, подменив их таким же количеством позолоченной меди. Этот поступок не помешал ему впоследствии стать одним из самых популярных правителей. Человек этот – Юлий Цезарь. «Моральные качества лидеров временами могут быть весьма далеки от совершенства, храбрость может быть не присуща чертам их характера – тем не менее они превосходят остальных. За ними следуют, ими восхищаются, им повинуются до грани преклонения» (Т. Карлейль).

Необязательность для лидера высоких моральных качеств, храбрости и даже, как мы видели, особого интеллекта приводит некоторых исследователей к мысли, что, может быть, вовсе не превосходство, а, наоборот, какая-то тайная ущербность предрасполагает человека к властвованию. Замечено, например, что большинство властолюбцев были людьми небольшого роста. Болезненно переживая какую-то свою «ущербность», человек может пойти по линии наименьшего духовного сопротивления – по линии компенсации этого своего чувства «хужести» разрушительной страстью к возвышению над всем и вся. Так полагает, в частности, Э. Фромм.

Эта мысль – мысль об «ущербности» как факторе, предрасполагающем к властолюбию, – пришла в голову людям достаточно давно. Ее можно найти еще в Библии, в Книге судеб:

…Растения решили выбрать себе царя. Но ни одно благородное растение – ни маслина, ни виноградная лоза – не захотело променять свое природное место на то, чтобы властвовать над другими. Принять корону согласился только колючий терновник, ни на что не пригодный и бесполезный.

Смысл притчи в том, что власть – удел худших.

В то же время те, кто чувствует свою «ущербность», имеют низкую самооценку. А современные исследования проблем лидерства говорят о том, что, чем выше оценивает себя индивид, тем выше оценивают его окружающие и тем больше у него шансов на лидерство.

Возможно, впрочем, что эти точки зрения при всей их видимой полярности не исключают одна другую. Лидеры могут быть разных типов и разных уровней. Соответственно различными могут быть и первоначальные импульсы, давшие им движение на пути к власти.

Таким образом, разброс мнений о том, что же лежит в основе «магии лидера», достаточно широк. Остается лишь согласиться с некоторыми исследователями, которые считают это свойство лидеров иррациональной, непостижимой силой. Но как бы ни называлось это качество – «фактором икс» или «харизмой», само признание его роли означает возвращение к идее Аристотеля о врожденной предрасположенности властвующих к тому, чтобы властвовать. Совершив круг, мысль, таким образом, оказывается в той же точке, из которой она начала свой бег две с половиной тысячи лет назад.

 

4. Искусство удержать

Власть – предмет скользкий, постоянно норовящий вырваться из рук. И неизвестно еще, что является большим искусством – умение захватить власть или способность удержать ее.

Халиф Хаким любил, переодевшись в платье простолюдина, бродить по ночному Каиру. Как-то во время одной из таких прогулок ему повстречалось десять вооруженных людей, которые, узнав халифа, стали просить у него денег. Час был поздний, место глухое и пустынное, просьбы их грозили вот-вот перерасти в требование, и неизвестно, какая бы участь постигла тогда Хакима. Но халиф прежде всего был политиком, и это спасло его.

– Разделитесь на две группы, – предложил он, – и сражайтесь. Те, кто победит, получат награду.

Услышав эти слова, они тут же обнажили мечи и стали сражаться между собой. Уцелевших халиф снова разделил на две партии, увеличив обещанную награду, и повторял это до тех пор, пока девять человек из десяти не оказались убитыми. Держа свое слово, халиф швырнул оставшемуся победителю горсть золотых монет. Но едва тот наклонился, чтобы поднять их, как халиф выхватил меч и зарубил его.

Повелитель правоверных вовремя вспомнил древний принцип «разделяй и властвуй». Принцип этот, как бы ни был он стар, всегда занимал почетное место в арсенале средств удержания власти.

Чтобы не дать подданным объединиться против него, правителю надлежит обладать тонким искусством сеять между ними рознь. Это значит – уметь вовремя подбросить яблоко политического раздора или стравить между собой разные национальные либо социальные группы. Но более всего – следить за тем, чтобы не возникали какие-либо союзы или общества, которые объединяли бы людей. Под каким бы знаком ни происходило это объединение – оно всегда опасно.

До нас дошли интересные документы – переписка Плиния Младшего с императором Траяном по поводу создания пожарной команды в городе Никомедия. Плиний писал императору, что в городе часто свирепствуют пожары и что он распорядился поэтому, чтобы в общественных местах были установлены крюки, насосы и прочие противопожарные средства. «Не сочтете ли вы, – спрашивал он императора, – что стоило бы создать пожарную команду в составе по крайней мере 150 человек? Я прослежу, чтобы ни один человек, кроме пожарников, не был принят в команду, а право объединения, предоставленное им, не было использовано для какой-либо другой цели. Держать под наблюдением столь небольшую организацию будет нетрудно».

Не на пожары, не на страдания и бедствия людей делал упор Плиний. Он понимал, что для императора это не так уж важно. Главной заботой Плиния было другое: убедить Траяна в том, что подобное объединение не представляет никакой угрозы его власти.

Как же отнесся к этому император?

«…Какое бы название мы ни дали группе людей, объединенных в одну организацию, – писал в ответ Траян, – и из каких бы соображений мы ни сделали это, такая организация станет своего рода братством, даже если число ее членов и незначительно. Для твоей цели будет достаточно, если будет поставлен противопожарный инвентарь и чтобы владельцы имущества были уведомлены, что они должны предупреждать пожары своими средствами…»

В интересах своей безопасности правителю надлежит не допускать, чтобы у его подданных возникало чувство солидарности. Об этом писал в своей «Политике» Аристотель. По его словам, «правитель должен устраивать все так, чтобы все оставались по преимуществу чужими друг другу».

Однако искусство удержания власти не было бы искусством, если бы сводилось лишь к одному принципу – всеобщего разобщения. Известно немало других приемов, столь же прямолинейных в своей сущности, сколь и хитроумных в осуществлении.

 

В той же «Политике» Аристотель советовал правителю непременно найти народу какое-нибудь занятие, которое поглотило бы его целиком. Это могло быть грандиозное сооружение вроде Олимпийского храма, которое затеял афинский тиран Писистрат, или строительство египетских пирамид. Такая точка зрения находит интересное подтверждение в мнении современных историков. Высказывается мысль, что именно строительство пирамид превратило неорганизованное племенное египетское общество в крепко спаянную, контролируемую систему с сильной централизованной властью. Возможно, допускают исследователи, что ради этого, ради укрепления центральной власти и было предпринято строительство пирамид.

С тем, что ради сохранения власти тирану нужно чем-то занять народ, был согласен и Платон, с той, правда, разницей, что он считал более верным способом занять народ – войны. Тогда подданные были вынуждены больше заботиться о своем существовании «и тем самым имели меньше возможности составлять против тирана заговоры».

Не случайно власть такого человека, как Калигула, зиждилась не только на расправах и казнях. Правление его отмечено еще и небывалым числом сооружений, столь же грандиозных, сколь и бессмысленных. Казалось, он стремился выполнить то, что всеми признавалось невыполнимым. Он приказывал закладывать дамбы именно там, где море было особенно бурно и глубоко, ломать скалы из самого твердого камня. Он доводил поля до высоты гор, а горы срывал до уровня равнин и т. д.

Тому же приему следовал, по свидетельству Макиавелли, испанский король Феррандо. По словам великого знатока искусства властвования, он «всегда затевал великие дела, которые держали в напряжении и изумлении его подданных».

К числу подобных же деяний относится и сооружение Версаля. Это было нечто большее, нежели только высочайшая прихоть. 30 000 человек было занято на строительстве этого сооружения одновременно – число, огромное для того времени.

 

В перечне приемов удержания власти есть один, на котором, как нам кажется, стоит остановиться подробнее. Первое упоминание о нем относится к VII веку до новой эры, когда тиран Коринфа Периандр отправил к милетскому тирану Фрасибулу посла, поручив ему разузнать, какими средствами можно установить в государстве надлежащий порядок.

Фрасибул, рассказывает Геродот, отправился с послом за город, вышел с ним на засеянное поле и, гуляя по полю, несколько раз переспрашивал, зачем тот приехал из Коринфа. При этом Фрасибул всякий раз, когда видел какой-нибудь колос, возвышающийся над другими, срывал его и выбрасывал. Он делал это до тех пор, пока не уничтожил все самые лучшие, самые высокие колосья на ниве. Пройдя через все поле, Фрасибул отпустил посла, так и не дав ему никакого ответа.

Когда посол вернулся в Коринф, Периандр стал с нетерпением расспрашивать, какой ответ дал ему Фрасибул. Посол сказал, что был удивлен тем, что Периандр отправил его к этому сумасбродному человеку, портящему свое собственное добро, и рассказал, что Фрасибул делал у него на глазах. Узнав о происшедшем, Периандр понял, что Фрасибул советует ему казнить выдающихся людей. С тех пор он начал проявлять по отношению к своим подданным небывалую жестокость. И если еще оставался кто-то из людей выдающихся, кого тиран не убил и не изгнал ранее, то теперь он довершил дело.

Следуя этому классическому примеру, а более того – чувству самосохранения, многие правители поступали подобным образом. Говоря словами одного древнего автора, они «подрезали» всех людей, чем-либо выдающихся. Были периоды и были правители, когда слыть человеком умным было небезопасно. Уже став императором, Клавдий признавался, что во время царствования своего предшественника, Калигулы, он нарочно симулировал глупость, так как иначе ему не удалось бы уцелеть.

Удивляет всеобщность этого принципа. По мнению древнекитайского философа Лао-Цзы, одна из задач правителя – ограждать своих подданных от знания и подавлять их интеллект. Ибо всякая просвещенность, всякое знание чреваты опасностью.

Едва ли российский император Николай I был знаком с этой мыслью китайского философа, но сама идея была близка и понятна ему. И принципу этому он со свойственным ему педантизмом следовал неукоснительно. Как-то во время посещения им военного училища начальник училища представил ему лучшего ученика, выказывавшего необыкновенные способности.

Как реагировал на это царь?

– Мне таких не нужно, – хмуро заметил он. – И без него есть кому думать и задумываться. Мне нужны вот какие!

И с этими словами он взял за руку и вывел из рядов дюжего малого без малейшего проблеска мысли на лице и, как выяснилось, последнего в учении.

Мы можем поражаться этому факту. Можем огорчаться за народ, столь долго пребывавший под властью подобных правителей. Единственное, чего мы не вправе сделать, – это отказать Николаю и другим, кто думал и поступал так же, как он, в полной осмысленности их действий.

Следуя этой же тенденции, известный церковный деятель Филарет писал в 1854 г.: «Мужского пола крестьянских детей не слишком усиленно и поспешно надобно привлекать в училища». И пояснял при этом, что предварительно следует убедиться, не приводит ли распространение знаний к «брожению мыслей». «Это, – заключал он, – может сделаться более вредным, нежели безграмотность».

Любопытно, с какой цепкой последовательностью выдерживалась эта линия. Еще в 1905 году на совещании по вопросу об учреждении Государственной думы сенатор А. А. Нарышкин высказал следующую мысль:

– За долгое время моего пребывания в деревне я вынес глубокое убеждение в том, что неграмотные мужики обладают более цельным мировоззрением, нежели грамотные.

Идея эта буквально на лету была подхвачена Николаем II.

– Я согласен с тем, что такие крестьяне с цельным мировоззрением, – заметил он, – внесут в дело более здравого смысла и жизненной опытности.

Закономерно, что власть деспотическая видит свою опору в людях наименее информированных и даже безграмотных. Вот почему вопреки, казалось бы, здравому смыслу именно им оказывается предпочтение по сравнению с людьми просвещенными, более достойными, тем паче, не дай бог, мудрыми. Долгие годы, века и тысячелетия ждали такие люди, когда правители призовут их, когда им будет дано обратить свои знания на пользу другим людям. Но это были тщетные надежды и ожидания, оставшиеся без ответа. Безрезультатно взывал к разуму властителей Платон, напрасно пытался Сократ убедить правителей, что им надлежит идти рука об руку с философами и мудрецами.

– Когда мне было пятнадцать лет, – говорил Конфуций, – ум мой был занят учебой. В тридцать лет я имел уже твердые взгляды, в сорок был освобожден от сомнений, в пятьдесят знал законы неба, а в шестьдесят ухо мое было послушно истине. В семьдесят лет я мог понять все, чего только могло пожелать мое сердце…

Чем же, какой надеждой жил он долгие годы?

– Так и не появилось разумного правителя, – сокрушался он. – Ни один во всей стране так и не сделал меня своим советником. Мне пришло время умереть. – Это были последние его слова.

А сколько надежд, столь же тщетных, возлагали на союз монарха и мудреца французские философы! Вольтер, Руссо, Сен-Симон – сколько ума и душевных сил затратили они на бесплодную переписку с императорами и королями.

Когда прусский король Фридрих II, кутаясь в халат и позевывая, отвечал на очередное письмо Вольтера, соглашаясь, что всеобщее просвещение прекрасно, а союз философа и монарха – это возвышенно, он думал вовсе не о том, чтобы воплотить эти прекрасные мечтания. Он думал о том, какую милую шутку приготовил для завтрашнего приема. Он скажет, что решил отдать одну из своих провинций в управление философам. Потом, сделав паузу и насладившись впечатлением, которое это произведет, добавит, что сделает это только с той провинцией, которую задумает наказать. То-то все посмеются! Приятно быть не просто королем, а еще и остроумным королем. Шутка обойдет, конечно, все европейские дворы.

И с удовольствием представив себе все это, он приписал в конце письма привычные заверения в благосклонности и размашисто подписался: «Фридрих».

Проблему власти и способов ее удержания подробно изучал Макс Вебер. Он выделил три основных приема, используемых правителями в недемократических системах.

Первый – подбор аппарата управления из заурядных приспешников. Выше мы видели, с каким упорством правители самых разных эпох и народов придерживались этого принципа. Предпочтение оказывалось не тем, кто обладал познаниями и острым умом, а тем, кто был исполнителен и не позволял себе лишних мыслей.

Второй – беспрестанное подтверждение выдающихся качеств правителя. Каждое слово, каждое действие подданного должно подчеркивать, что правитель его и владыка всегда прав. И горе тому, кто даст понять, что правитель в чем-то ошибся. В старом Китае существовала должность цензора – единственного человека, наделенного правом делать замечания императору. Но это было рискованное право, и история сохранила нам не так много случаев, когда кто-то хотя бы косвенно решался указать, что владыка Поднебесной ошибся. Как-то, когда любимый евнух последней императрицы Цыси играл с нею в шахматы, императрица сделала не совсем удачный ход, и евнух осмелился «съесть» У нее коня. Несчастного тут же выволокли вон и забили до смерти – нельзя безнаказанно быть умнее правителя, даже если дело касается шахмат.

Требование полного одобрения всего, что делал китайский император, означало, что все должны были смеяться, когда смеялся он, а когда он был грустен, всем надлежало иметь печальные лица, и т. д. В Индонезии, если правитель купался, все оказывавшиеся поблизости Должны были залезать в воду и плескаться – придворные и прохожие, старые и молодые, бедные и богатые. Потому что все, что бы ни делал правитель, было правильно, и соответственно все должны были делать то же самое. В Дарфурском султанате (территория современного Судана), если случалось, что правитель падал с коня, сопровождавшие его и все оказавшиеся на дороге должны были проделать то же самое. В Индии во времена Великих Моголов даже сложилась пословица: «Если император говорит в полдень, что сейчас ночь, ты должен воскликнуть: „Смотри, какие луна и звезды!“»

Чем более авторитарный характер носит правление, тем нетерпимее правитель к любому мнению, не совпадающему с его собственным. Геродот рассказывает, что, когда царь Мидии созвал советников и они осмелились высказать мысли, которые противоречили тому, что он сам почитал справедливым, царь без особых сомнений приказал распять их. Так по сути дела поступали все диктаторы.

Накануне нападения фашистской Германии на СССР фюрер получил данные о реальной мощи Красной Армии, которые противоречили его собственному представлению. Он этого не забыл и позднее расправился с теми, кто готовил ему этот материал. По сути дела в том же ключе действовал Ричард Никсон, когда мнение его советников по вопросам экологии и энергетики разошлось с его собственным, – он объявил об их отставке. Конечно, не арестовал и не распял – все-таки другие времена. Но по сути – это действие того же порядка.

Ореол непогрешимости, окружающий правителя, требует, чтобы с его личностью ассоциировались беспрестанно одерживаемые победы. Все ошибки и неудачи должны предаваться забвению. Возникает своего рода установка на постоянный успех. Такой настрой, создаваемый пропагандой, исследователи отмечают как характерный для фашистской Германии.

И наконец, третий прием, названный М. Вебером, – это периодическое «отлучение» определенного числа своих же сподвижников. Такие «отлучения» порождают в них ревность к своему правителю, стремление ничем не навлечь на себя его гнев и немилость.

В свое время Платон, упоминая об этом приеме удержания власти, писал, что подобных людей тиран «уничтожает под предлогом, что они продались неприятелю». Нет ничего нового в мире – именно это обвинение, этот предлог выдвигался при всех «отлучениях», которые осуществляли разные политические режимы даже в нашем веке.

 

5. Жизнь на вулкане

День грядущий.

До сих пор, когда хотят сказать о человеке, что он сказочно богат, говорят, что он богат, как Крез. И действительно, Крез, царствовавший более двадцати пяти веков назад в Лидии, был одним из самых богатых людей своего времени. Как-то, исполненный гордыни и тщеславия, он хвастливо спросил Солона, что думает тот о его счастье и удачливости. Философ сдержанно ответил, что рано считать свою жизнь счастливой или, наоборот, несчастной, пока она не прожита до конца. Ведь никому не ведомо, что ожидает его завтра.

Прошло немного времени, и грозный царь персов Кир II штурмом взял блистательную столицу Лидии – Сарды, а сам Крез оказался в плену. Победитель повелел предать своего пленника сожжению. На городской площади был сложен большой костер. И вот, когда Крез был возведен на него и палачи ожидали только знака царя, чтобы поднести факелы, он вспомнил слова философа и горестно воскликнул: – О Солон, Солон, Солон!

Услышав имя Солона, Кир приказал подвести Креза к себе и спросил, почему в последнюю минуту он вспомнил вдруг какого-то грека. Когда Крез поведал ему о разговоре с Солоном, Кир задумался. На площади стало тихо, а палачи все так же держали в руках горящие факелы, и в синее небо от них поднимался черный дым. Наконец Кир очнулся от задумчивости, сказал несколько слов тем, кто стоял рядом, и сошел с помоста.

Он приказал освободить Креза, пожаловал ему обширные земли и назначил своим советником. Крез служил Киру много лет, а после смерти Кира – его наследнику. Так повествует об этом Геродот.

Почему же слова Солона так подействовали на грозного завоевателя и владыку? Они напомнили ему о том, как ненадежно, как призрачно его собственное положение.

Может ли владелец рабов чувствовать себя в безопасности, если он спит в то время, когда рабы его бодрствуют? Нет, отвечал греческий философ Ксенофонт. Если владелец рабов хочет прожить долгую жизнь, он должен ложиться, только когда заснул последний его раб, и вставать на рассвете, когда рабы его еще спят.

Ибо спящий властелин беспомощен и беззащитен. Вот почему философ и поэт Каутилья, живший в Индии две тысячи лет назад, настоятельно рекомендовал царям делать спальни так, чтобы они имели потайные лестницы и тайные выходы. Надежнее же всего, считал он, оборудовать спальни полом, который бы опускался при помощи специальных устройств.

Но никакие приспособления и уловки не гарантировали правителям безопасности во время сна. Очевидно, поэтому у древнегреческого географа и историка Страбона в его описании Индии есть такие строки: «Днем царь спит, а ночью он вынужден время от времени менять ложе во избежание нападения».

Этой системе следовал и китайский император Цинь Шихуанди. Опасаясь, что во время сна его убьют заговорщики, он имел обыкновение каждую ночь менять комнату, в которой спал. Никто не мог знать заранее, какое именно помещение изберет император на следующую ночь. Всякий раз по его команде жизнерадостные наложницы в сопровождении евнухов переносили постель своего владыки из одного конца дворца в другой.

Цинь Шихуанди мог не опасаться, что ему придется ночевать дважды в одной и той же комнате. В его дворцах количество комнат было столь велико, что, даже если бы он проводил в каждой из них только одну ночь, ему понадобилось бы целых 36 лет, чтобы посетить их все.

Ночной страх неслышно, как убийца, вместе с вечерними тенями проникал во дворцы владык. Он не давал им уснуть. Краткое забытье прерывалось вдруг кошмаром, и, проснувшись от собственного крика, они долго всматривались в темноту, прислушиваясь к неверным шорохам ночи.

Возможно, именно после одной из таких ночей Чингисхан отдал приказ своей страже рубить на месте каждого, кто приблизится к его шатру после захода солнца. И 800 телохранителей, каждую ночь располагавшихся вокруг великого хана, беспощадно выполняли этот приказ, не слушая ничьих объяснений и оправданий.

Но можно ли надеяться на охрану? Почему Толстый Сайд как-то странно посмотрел сегодня на повелителя? А оба брата Карима попросились дежурить именно этой ночью, хотя их очередь наступит только в пятницу? Нет ли здесь какой-то связи? Не затевается ли что-нибудь сегодня ночью? Пожалуй, безопаснее будет на всякий случай сменить всю охрану.

И так – каждую ночь. Новые опасения, новые страхи, новые попытки отвести чью-то невидимую руку, занесенную над правителем…

Когда спускается вечер и ночная стража занимает свои места, Низам аль-Мульк, знаменитый визирь и советник сельджукских султанов, садится за свой многолетний труд, и быстрые строки арабской вязи ложатся на бумагу. Он пишет трактат об искусстве правления. О чем же, о каких премудростях, какой осмотрительности считает он важным поведать правителям?

«Следует принимать все предосторожности в отношении придворных ночных стражей, привратников и часовых. Кто имеет над ними надзор, должны знать их всех, быть осведомленными тайно и явно обо всех их делах. Пусть следят каждодневно, так как они по большей части жадны, слабы характером, могут стать соблазненными золотом… Нельзя быть нерадивым к этому делу ни ночью, ни днем, ибо дело это тонкое, чреватое опасностями».

Восемь веков спустя жил другой «визирь». Он состоял при другом государе, иные звезды сияли над ним, и другая эпоха вела счет его времени. Но теми же, неизменно теми же были заботы и тревоги, которые снедали его. Весь во власти этих забот, человек сей, небезызвестный Победоносцев, пишет своему государю Александру III письмо, в котором просит его быть особенно осторожным ночью, именно ночью: «…нет предосторожности, излишней для Вас. Ради бога, примите во внимание нижеследующее: 1. Когда собираетесь ко сну, извольте запирать за собою дверь – не только в спальне, но и во всех следующих комнатах, вплоть до входной. Доверенный человек должен внимательно смотреть за замками и наблюдать, чтобы внутренние задвижки у створчатых дверей были задвинуты. 2. Непременно наблюдать каждый вечер, перед сном, целы ли проводники звонков. Их легко можно подрезать. 3. Наблюдать каждый вечер, осматривая под мебелью, все ли в порядке. 4. Один из Ваших адъютантов должен был бы ночевать вблизи от Вас в этих же комнатах. 5. Все ли надежны люди, состоящие при Вашем величестве? Если кто-нибудь был хоть немного сомнителен, можно найти предлог удалить его…»

Из-за того же «страха ночного» в апартаментах Гитлера было установлено множество устройств, которые срабатывали, если появлялся посторонний. Некоторые из них находились у самой кровати фюрера.

Чувство опасности, тревоги и неуверенности порождало стремление заглянуть в будущее, узнать, что ожидает там.

В 1584 году над Москвой появилась комета. Иван Грозный, который перед этим сильно хворал, с трудом вышел на крыльцо, долго смотрел на нее и, побледнев, сказал:

– Вот знамение моей смерти.

Царь не верил уже ни в милость судьбы, ни в силу молебнов. Он обратил свою надежду к колдунам. По его приказу повсюду стали хватать баб-ведуний и срочно доставлять в Москву. Так было привезено шестнадцать ведьм, которых держали под замком, приставив надежный караул. Б. Я. Вельский, один из самых доверенных людей царя, каждый день посещал их, передавая потом слова их Ивану Грозному. Однажды все они в один голос объявили, что царь умрет 18 марта. Царю не понравились такие речи, и он повелел за вранье 18 же марта сжечь их живьем.

Однако, когда утром назначенного дня Вельский явился, чтобы исполнить волю царя, ведьмы принялись вопить, что день, мол, только начался и неизвестно еще, чем он кончится. Правда, ничто не предвещало трагической развязки. Царь чувствовал себя хорошо, был даже весел, насколько вообще был склонен к такому состоянию духа. Но, садясь играть в шахматы, вдруг покачнулся и схватился за грудь. Через несколько минут он потерял сознание и вскоре скончался. Так повествует об этом один из современников.

В течение сотен лет в древнем Шумере, Индии, Египте, наблюдая за движением небесных тел, жрецы пытались увязать их расположение с событиями, которые происходили на земле. Это было очень важно, ведь, исчислив будущее положение звезд, можно было бы предсказать явления, скрытые завесой времени. Той самой завесой, сквозь которую так настойчиво пытались проникнуть настороженные и хмурые взгляды правителей.

Что же больше всего заботило и волновало владык в те отдаленные времена? «Если солнце и луна противостоят друг другу, – читаем мы в предсказании, составленном для Саргона II, – страна благоденствует: народ в изобилии имеет насущный хлеб. Царь страны твердо держится на троне».

Царь страны твердо держится на троне…

Далеко не всегда, однако, предсказания оказывались благоприятными. Гороскоп, составленный при рождении датского короля Кристиана II, предвещал ему вероятность темницы. Вероятность эта, однако, угрожала ему только после пятидесяти лет. И действительно, спокойно прожив до этого срока, на пятьдесят первом году он был заточен в крепость и провел за решеткой двадцать семь лет.

Исполнявшиеся предсказания западали в память, не исполнявшиеся – забывались.

К магам, астрологам и предсказателям обращались многие известные политики и правители. Это делали Юлий Цезарь, Красе, Помпей и другие государственные деятели и императоры. При помощи магических «карт Таро» тщетно пытался заглянуть сквозь завесу будущего Чингисхан. А Наполеон в зените своего могущества, мучимый сомнениями и страхами, искал ответа у гадалок.

Постоянными клиентами всякого рода прорицателей были и русские цари. При дворе вечно околачивались всевозможные «старцы», «блаженненькие». К их сумбурному бормотанию и выкрикам старательно прислушивались, ища в них какой-то тайный, скрытый смысл. При Александре I функции такого прорицателя выполнял Никита Федотов, пророчествовала баронесса Крюденер. Его преемник Николай I посещал известного московского блаженного и прорицателя Ивана Корейшу, имевшего обыкновение встречать посетителей самой скотской бранью и даже побоями. Не любопытство, а все тот же страх, ощущение шаткости собственного бытия погнали царя на окраину Петербурга, в лачугу гадалки Марфуши.

Николай явился к ней инкогнито, в старой офицерской шинели своего покойного брата Александра I.

– Садись, не смущайся, – встретила его гадалка, указывая на лавку, – хоть лавка эта не трон, зато на ней безопасней и спокойней.

– Ты хочешь знать, сколько тебе осталось жить, – продолжала она. – Ну, так слушай. Прежде чем придет весна, наступит твой последний час.

Одного этого было бы достаточно, чтобы вызвать неудовольствие посетителя. Когда же гадалка стала «читать» его прошлое, страшное прошлое, говорить то, о чем, как полагал Николай, знал только он один, царь не выдержал. Отшвырнув от себя старуху, он выбежал вон. Ей было открыто слишком многое. Николай срочно вызвал к себе начальника тайной полиции, а через час у дверей лачуги остановилась темная глухая карета. Но посетители с угрюмыми лицами опоздали. Старуха была бы плохой прорицательницей, если бы не предвидела такого исхода. Лучшая петербургская гадалка, «киевская ведьма», как ее звали, сразу после посещения императора приняла яд. Так повествует об этом дворцовая легенда.

В семье Романовых бытовало предание о предсказании отшельника Серафима Саровского. Предсказание это, касавшееся судьбы династии, было записано одним отставным генералом и по воле Александра III должно было храниться в архиве жандармского корпуса. Однако, когда было дано высочайшее повеление разыскать столь важный документ, его там не оказалось.

Николай II, имевший достаточно оснований беспокоиться о будущем своей фамилии, продолжил поиски легендарного пророчества. В конце концов искомую бумагу обнаружили в департаменте полиции.

Можно понять волнение, с которым царь читал строки, относящиеся к его правлению. В царствование сего монарха, гласило пророчество, «будут несчастья и беды народные. Настанет смута великая внутри государства, отец поднимется на сына и брат на брата…» Были там и слова, посвященные «войне неудачной», что могло быть отнесено к войне с Японией.

Жажда пророчества и чуда не оскудевала во дворце. Только бы обрести наконец верное слово о том, чему быть, чего ждать завтра. В той атмосфере подспудной, но беспрестанной тревоги, в которой пребывала царская фамилия, от каждого убогого ждали пророчества, от каждого слабоумного – внушения свыше. Царь то отправляется в Саров к некой «ясновидящей» Паше, то прислушивается к пророчествам придворной дамы мадам Лейтенбергской, в которую якобы вселился дух медиума Филиппа.

В городе Козельске Калужской губернии обитал юродивый Митька, лишенный членораздельной речи и издававший лишь рев и мычание. Возможно, никто и никогда не узнал бы за пределами Козельска об этом несчастном, не объявись некий мещанин со странным именем Елпидифор, который заявил, что ему ниспослано понимание митькиного мычания. Юродивый и его «переводчик» поселились в ближайшем монастыре. Время от времени они являлись перед богомольцами, которым Митька при помощи своего напарника «прорицал будущее».

Но, предсказывая, что ожидает других, они не ведали о собственном будущем. Случилось так, что вблизи монастыря находилась дача великого князя Константина. От него о калужском прорицателе стало известно при дворе, и вскоре оба – и Митька и его «переводчик» – очутились в Царском Селе.

«Обоих вымыли, одели и показали Николаю, – пишет современник. – Митька, увидев царя, замычал. Спросили мещанина Елпидифора: что это значит? Тот, видно приготовившись, ответил довольно удачно:

– Детей видеть желают.

Чадолюбивому царю это очень понравилось, и детей немедленно привели. Взглянув на такую милую и веселую компанию, юродивый дико завопил и проявил даже некоторое возбуждение, которое переводчик не замедлил объяснить.

– Чаю с вареньем просят, – сказал он.

Нелепость объяснения кинулась даже в близорукие глаза царя. Чаю дали, подержали некоторое время во дворце и отправили на родину».

Правда, вскоре Митьку снова призвали во дворец для пророчеств, но к тому времени место главного оракула было уже занято. На нем восседал тобольский мужик, бывший конокрад Григорий Распутин. С именем Распутина открылась новая полоса чудес и пророчеств.

Уже в наше время о своей политической судьбе спрашивал у предсказателя У. Черчилль. К ясновидящим и астрологам обращался Гитлер.

Впрочем, правителям с древнейших времен были известны и другие, более простые пути к знанию. Греческие легенды утверждают, будто фригийский царь Мидас имел длинные ослиные уши. По мнению Аристотеля, поводом к этим легендам послужило то, что царь содержал множество шпионов, которые доносили ему о каждом слове, сказанном его подданными. «Благодаря этому, – писал один греческий историк, – не было покушений на власть Мидаса и он дожил царем до старости».

Александр Македонский не последовал примеру фригийского царя. Но однажды ему донесли, что среди его воинов зреет недовольство. Как узнать, насколько велика опасность? Дело было в походе, и Александр объявил, что пишет письмо на родину и что остальные могут воспользоваться оказией и тоже отправить свои письма. Все, от последнего солдата. До военачальников, поддались на эту хитрость, и вскоре нагруженные свитками курьеры отправились в путь. Это было днем. А ночью все они со своими ношами незаметно, по одному вернулись в резиденцию царя. И Александр, повелитель огромной империи, провел долгие часы, разбирая незнакомые почерки и пытаясь в чужих письмах найти указание на опасность и намек на заговор.

Великий Александр был, очевидно, первым, но далеко не единственным, кто решился заняться личным сыском. Римский император Тиберий часто, переодевшись в платье простолюдина, бродил по городу, подслушивая разговоры своих подданных, выведывая их настроения и расспрашивая, что думают они о своем императоре. Так же поступали Нерон и некоторые другие правители. Французский король Людовик XV, снедаемый беспокойством за прочность своего трона, не гнушался подслушивать у дверей и заглядывать в окна. Постепенно он так вошел во вкус, что стал посвящать этому занятию все свои свободные вечера.

Впрочем, ни прорицатели, ни соглядатаи, ни личный сыск не давали унять тревогу и не приносили успокоения.

 

Смерть под белым соусом.

Радостно шествовала процессия по улицам Бенареса. Торжественна была поступь слонов, украшенных покрывалами пурпурного цейлонского шелка. Весел был шаг коней. Приплясывая, бежали впереди процессии мальчишки, и даже суровые стражи, что шли перед слоном самого махараджи, не разгоняли их, как обычно, тупыми концами пик.

Мимо садов и храмов шла процессия, мимо большого базара. И кони и люди ускоряли шаг, приближаясь к холму, где в темной зелени, как редкая жемчужина, белел дворец махараджи. Туда направлялись и сам он и достопочтенные гости, сопровождавшие махараджу в торжественном шествии. Сегодня вечером там, во дворце, будет великий праздник и большой пир в честь радостного события. О самом событии, правда, еще не объявлено, но в городе нет ни женщины, ни последнего мальчишки, кто бы не догадывался об этом.

У махараджи наконец-то родился сын, наследник его имени, его богатства и власти. Восседая под золотым балдахином на колышащейся спине слона, покачиваясь в такт его тяжелому ходу, махараджа являл всем свое лицо, источавшее милость и благодушие. Он хотел, чтобы все были счастливы в этот день и час.

Но ни радость, ни хлопоты этого дня не давали ему забыть изречение, которое отец велел заучить ему еще в детстве: «Враги раджи и скверные из его слуг будут время от времени подмешивать яд в его пищу». Так говорили «Шастры», древние книги мудрецов. Но даже если бы не было этих слов, он все равно знал бы это. Судьба его отца и родного дяди была перед его глазами. Да и его собственная судьба. Он вспомнил, как верные люди дважды спасали его от яда. Теперь, когда родился наследник, кто не захочет стать опекуном при малолетнем правителе? Так думал он, а лицо его по-прежнему привычно источало милость и благодушие. Нужно! будет удвоить осторожность и осмотрительность. Но как распознать злоумышляющего на его жизнь? Правда, в «Шастрах» об этом тоже сказано: «Он дает уклончивые ответы или вообще не отвечает. Когда ему задают вопрос, он ворошит волосы, лицо его бледно, и он постарается воспользоваться любым поводом, чтобы покинуть дом». Ненадежный совет, но кто может дать другой? Кто может помочь правителю, который всякий раз, принимая пищу, не знает, не делает ли он это последний раз в жизни?

Махараджа был не одинок в своих сомнениях и тревогах. Когда киевский князь Олег стоял у стен Царьграда, хитроумные византийцы повели с ним переговоры о мире. Среди льстивых речей и притворных увещеваний они пытались угостить князя отравленными яствами и питьем, приправленным ядом. Но князь не прикоснулся к угощению, попавшему на его стол из рук вчерашних врагов. Это говорит о многом. Значит, способ избавляться от правителя при помощи яда не был киевскому князю в новинку.

В Китае этот «славный» обычай был известен не меньше, чем в других странах. Перед подачей императору любого кушанья его предварительно пробовал евнух. Кроме того, на каждом блюде и в каждой чаше лежала серебряная пластинка, с помощью которой проверялось, не отравлены ли пища и питье.

Но если говорить о расцвете этого искусства, нужно обратиться к Риму. Обычай отравлять императоров настолько вошел в практику, что при каждом из них существовала особая должность – отведывателя кушаний. Он должен был пробовать каждое блюдо, подаваемое императору, чтобы, если в нем окажется яд, своей смертью предупредить об опасности. Правда, мера эта привела лишь к тому, что вместо мгновенных ядов стали пользоваться ядами, действующими медленно. Еще философ Теофраст писал о ядах, которые убивают человека только спустя определенное время – через месяц, год или даже три года. «Легче всех, – писал он, – умирают те, кто умирает быстро. Для этого яда не существует противоядия». Упоминание о медленных ядах, вызывающих кашель, озноб или кровохарканье, можно найти и у Плутарха. Он же сообщает о другом яде, который постепенно приводил к значительному снижению умственных способностей.

Как и во всякой науке, в науке ядов были свои бакалавры медленной и магистры быстрой смерти. Одним из таких светил была знаменитая римская отравительница Лукуста. Услугами ее пользовалась Агриппина, жена императора Клавдия. По одной версии, тот умер от яда, поданного ею в блюде с грибами, по другой – был отравлен, как ни парадоксально, своим собственным отведывателем кушаний, евнухом Галотом.

Позднее в угоду Нерону та же Лукуста отравила его брата Британика, которого Нерон считал своим соперником в борьбе за власть. Вопреки обычному правилу, став императором, Нерон не забыл оказанной ему услуги. Он не только создал Лукусте все условия для ее деятельности, но и дал ей учеников, дабы со смертью самой отравительницы ее высокое искусство не оказалось утраченным. Правда, такой опасности практически не было: к ядам в Риме обращались достаточно часто. О них хорошо помнили те, кто стояли у власти, всякий раз рискуя быть отравленными. Еще лучше помнили о них те, кому предстояло наследовать эту власть и не только помнили, но и пускали в ход. Так, в свое время ходил слух, что Домициан, домогавшийся власти, воспользовался редким ядом, изготовленным из морских моллюсков, чтобы расправиться со своим предшественником и братом императором Титом. К другому тонкому яду будто бы обратился Калигула, отравивший Тиберия, чтобы самому стать императором.

Но смерть подстерегала правителя не только под крышкой соусника или в кубке с вином. Любая вещь, любой предмет, которого он касался, могли быть пропитаны смертельным ядом. Один из турецких султанов имел привычку, играя в шахматы, задумчиво тереть босой ногой о валик дивана. Когда понадобилось убить его, достаточно оказалось пропитать валик особым ядом, и султан не задержался в этом мире.

В другом случае был подкуплен брадобрей, который согласился побрить султана отравленной бритвой. К несчастью для всех причастных к заговору, один из его участников поделился этим планом со своей женой. Та рассказала об этом своему любовнику, он – лучшему другу, лучший друг – своему приятелю, который был офицером стражи. Последний донес визирю, визирь – самому султану. Когда в положенный час брадобрей явился, султан приказал побрить его самого той бритвой, которую он приготовил для своего повелителя. После того как это было сделано, султан имел удовольствие наблюдать, как брадобрей почернел, распух и через несколько часов умер в мучениях. Если после этого случая султан проявлял повышенную осторожность во всем, что касалось его бритья, его можно было понять.

История политических отравлений – это книга, которая, очевидно, никогда не будет написана. Большинство страниц в ней не могут быть заполнены – об этом позаботились те, чьи имена и деяния должны были быть начертаны там. Сколько правителей, умерших, как считают, своей смертью, в действительности были умерщвлены или отравлены? Достоянием историков стали лишь попытки, окончившиеся неудачно, или успешные, но имевшие болтливых свидетелей. Память же о большей части злодеяний ушла в небытие вместе с теми, кто совершил их. Но, как незримый след, как тень, от каждого преступления тянется полоса страха. Отравленные невидимо восседают за столом рядом с живущими.

Панически боялся яда Людовик XIV. Когда из кухни к королевскому столу подавали говядину, впереди блюда шествовали два телохранителя, а два других замыкали процессию. Никому, кто бы ни оказался на пути, не разрешалось даже приблизиться к блюду.

Страх быть отравленным хорошо был знаком и многим русским царям. Борис Годунов, постоянно опасавшийся за свою жизнь, принимал особые меры предосторожности. Шестеро врачей, выписанных из-за границы, денно и нощно оберегали жизнь царя.

Но это не спасло Годунова. Как-то, едва поднявшись из-за обеденного стола, он вдруг почувствовал себя плохо, изо рта, носа и ушей у него хлынула кровь, и через два часа царь умер. Многие говорили – от яда.

Страх быть отравленным неотступно стоял за спиной и другого русского царя – императора Павла. Не одно десятилетие пребывал он в неустойчивом статусе наследника престола. Престарелая императрица-мать не скрывала своего презрения к Павлу. Почему бы ей не избавиться от нетерпеливого наследника и нелюбимого сына? Не было дня, не было часа, когда Павел позволил бы себе забыть об этой опасности. Как-то поданный суп показался ему сладковат. Уж не от яда ли? И Павел не стал есть. Несколько успокоился он только тогда, когда выписал из-за границы стряпуху-англичанку, которой доверял.

Мысль об отравлении преследовала и сына Павла, Александра I. Этими опасениями вскоре заразился Аракчеев. Мрачный фаворит, наводивший ужас на всю империю, сам жил в состоянии неодолимого, постоянного страха. Куда бы ни отправлялся он, повсюду за ним вели на поводке собаку Жучку. Собака эта со столь неаристократичным именем выполняла при нем функции личного отведывателя кушаний. «Всей России притеснитель» не прикасался к блюду, пока не видел, что Жучка, попробовав его, оставалась жива. Пребывая в этой должности, Жучке, естественно, приходилось придерживаться меню, далекого от обычных собачьих вкусов, – пить, например, кофе, который хозяин, прежде чем сделать глоток, всякий раз наливал ей из своей чашки.

Специальные рабы-отведыватели в Риме или та же аракчеевская Жучка – это были как бы живые фильтры, барьеры из плоти и крови, отгораживавшие правителя от смерти.

Но все эти меры, все предосторожности не идут в сравнение с мерами, которые принимались в свое время для охраны Гитлера. По словам Раттенхубера, ответственного за его безопасность, страх Гитлера перед покушениями и ядами был столь велик, что «даже белье, полученное из стирки, он решался надеть лишь после того, как оно проходило обработку при помощи рентгеновского аппарата. Так же просвечивались письма, адресованные фюреру».

 

Нежелательные встречи.

– Я сенатор. Мистер Линкольн посылал за мной. Я должен видеть его по важному делу.

Этих слов, сказанных убийцей Линкольна, оказалось достаточно, чтобы он был пропущен в театр, где находился президент. Через минуту в зале раздался выстрел.

Слова эти, выбитые на меди, как постоянное напоминание, можно видеть теперь в кабинете начальника охраны Белого дома.

Дни, когда президенты Соединенных Штатов могли без опаски, лицом к лицу общаться с народом, с армией, все больше уходят в прошлое. Даже парад президент принимает теперь, отгородившись от марширующих солдат высоким барьером из пуленепробиваемого стекла.

Самое тревожное время для людей, занятых охраной президента, – это часы, когда подопечный выезжает за пределы своей резиденции. Вместе с полицейскими и агентами службы безопасности, заблаговременно расположившись по пути следования президента, они стараются исключить всякую возможность его встречи с нежелательными или подозрительными личностями. Число таких личностей, по данным американской секретной службы, довольно значительно. В архивах этой организации хранятся тысячи личных дел, заведенных на «потенциальных убийц» президента.

Однако функции охраны не исчерпываются этим. В ее задачи входит также проверка прочности балконов, выходящих на улицы, по которым будет следовать президент, надежности люстр, под которыми ему придется проходить или сидеть. Специальные люди опечатывают все водопроводные люки по пути следования президентской машины. Но и этого недостаточно, чтобы гарантировать безопасность президента. Главная надежда возлагается на скорость.

С момента изобретения автомобиля первое место по скорости после гонщиков прочно держат водители президентских машин. С бешеной скоростью ездили и Тафт, и Вудро Вильсон, и Гардинг. Последний был прозван «дьяволом скорости». Он требовал от своих шоферов, чтобы они держали педаль на уровне пола, то есть выжимали из машины всю скорость, на какую она была способна. Когда журналисты попытались как-то следовать за машиной Трумэна, им пришлось выйти из гонки побежденными, хотя они мчались со скоростью 150 километров в час.

Одно время президент Эйзенхауэр собирался было перевести свою машину и машины эскорта на скорости, принятые для простых смертных. Это вызвало целый переполох среди тех, кто отвечал за его безопасность. По словам начальника охраны президента, в этом случае было бы практически невозможно обеспечить его безопасность во время передвижения.

Неизбежной платой за бешеные гонки стали аварии и дорожные инциденты. Почти каждому из президентов пришлось испытать это на себе. И все же, выбирая между опасностью быть убитыми и риском разбиться, президенты упорно предпочитают последнее.

Но ни пуленепробиваемым стеклам, ни стальным дверям не доверял диктатор и «пожизненный президент» Гаити Франсуа Дювалье. Всякий раз, садясь в свой бронированный лимузин, он для верности клал на колени ручной пулемет.

В машинах с бронированными дверцами и крышей, сидя за пуленепробиваемыми стеклами, премьеры и президенты, как смерчи власти, проносятся по дорогам. Но, замкнутые в скорлупу своей безопасности, они мало походят на властителей. Больше – на узников.

Можно вспомнить в этой связи поездку президента Эйзенхауэра в Сеул в годы войны в Корее. Обстоятельства, сопутствовавшие поездке, более соответствовали детективу или водевилю с переодеваниями, чем поступкам государственного деятеля или хотя бы просто свободного человека. Следует вспомнить, что речь идет не о наследственном деспоте и не о тиране, а о человеке, пришедшем к власти в результате волеизъявления граждан демократической страны. Из соображений безопасности все приготовления к поездке проводились в глубокой тайне. Одной из нелегких задач, с которой столкнулась при этом охрана президента, была отправка его личных вещей. Сделать это следовало таким образом, чтобы не привлекать ничьего внимания. Чемоданы Эйзенхауэра для маскировки были помещены в контейнеры и отправлены как обычный груз на почту, а там незаметно перегружены в машину, принадлежавшую секретной службе.

Другая часть личного багажа президента была вынесена из его резиденции под видом вещей служанки. Роли были расписаны заранее, и все разыграно как по нотам. Выйдя из ворот, служанка, одетая по-дорожному, остановилась с вещами на обочине тротуара, ожидая «такси». Когда она стояла так, к ней подошли (будто бы случайно) две подруги, и они принялись шумно обсуждать отпуск, в который та якобы отправлялась. Любой оказавшийся рядом должен был сделать вывод, что багаж, покидавший Белый дом, не имеет никакого отношения к главному его обитателю. Потом под видом такси подъехала машина службы безопасности, забрала служанку и, главное, «ее» вещи. Как легко догадаться, маршруты служанки и чемоданов вскоре разошлись.

Сложнее обстояло дело с самим президентом. Правда, закрытая машина вывезла его через запасные ворота Белого дома задолго до рассвета, и ни один из его сотрудников не знал, что Эйзенхауэр покинул свою резиденцию. Но наступил день со всем его неизбежным ритуалом и деловыми встречами, и отсутствие президента рано или поздно должно было обнаружиться. Однако служба безопасности и здесь оказалась на высоте. В игру, начатую накануне служанкой, включились высшие чиновники и члены кабинета. Когда ничего не подозревавший государственный секретарь Джон Фостер Даллес прибыл, как обычно, для доклада президенту и был препровожден в его кабинет, вместо Эйзенхауэра его встретил там офицер службы безопасности. Объяснив государственному секретарю ситуацию и введя его в роль, офицер покинул кабинет, и около часа Даллес пробыл там один. После этого он вышел в приемную и довольно охотно и подробно поделился с ожидавшими его репортерами тем, о чем он только что «беседовал с президентом». Так же поступили и другие члены кабинета, к тому времени уже посвященные в игру.

Эпизод этот характерен в том смысле, что передает ту атмосферу постоянной тревоги, которая в равной мере присуща как носителям наследственной власти, так и избранникам буржуазной демократии. Не случайно в повседневном укладе тех и других оказалось так много общего.

Конечно, более надежный способ – вообще очистить от людей весь путь следования правителя. Так и поступали в древности на Востоке – по пути следования падишаха или султана все разбегались и прятались кто куда мог. И горе было тому, кто не успевал сделать этого. В старом Китае улицы, по которым должен был проследовать император, также заблаговременно очищались от людей. Не довольствуясь этим, один из китайских императоров приказал построить особые дороги, по которым мог передвигаться только он. Такие дороги, обнесенные высокими стенами, соединили между собой все двести семьдесят дворцовых резиденций императора.

Но какие бы меры предосторожности ни принимались, самое надежное было держаться возможно дальше от своих подданных. Чтобы обезопасить себя от непрошеных визитеров, Людовик XI окружил свой замок ловушками, волчьими ямами и западнями, число которых превышало 1800. Другой французский король, Людовик XV, отправляясь куда-нибудь из Версаля, специально делал огромный крюк, лишь бы не проезжать через Париж.

Возникнув сначала как опора и резиденция владык, столицы постепенно разрастались, пока из защиты правителя не превратились в свою противоположность. Французские короли почувствовали это задолго до того дня, когда восставшие парижане яростно бросились на штурм Бастилии. Так родилась загородная резиденция королей – Версаль.

Не случайно и русские цари обычно избегали жить в столицах. В одной из летописей мы читаем, что в 1480 году в Москве «горожане роптали на великого князя. Поэтому великий князь не жил в городе на своем дворе, боясь злого умысла от горожан; поэтому он жил в Красном Сельце». В другие годы такими резиденциями были Александровская слобода или село Коломенское.

Позднее, когда столица была перенесена в Петербург, появились Гатчина и Царское Село. Именно в Гатчину переносит свою резиденцию Александр III. Там, во дворце, построенном еще его прадедом, Павлом I, располагается сам император и весь его штат. После петербургских дворцов было трудно привыкнуть к этому мрачному зданию, окруженному рвами и сторожевыми башнями и напоминающему скорее крепость или тюрьму, чем резиденцию повелителя огромной империи. Вокруг всего здания была вырыта подземная галерея, снабженная системой сигналов, которые должны были предупреждать о возможном подкопе. Из апартаментов царя вели потайные лестницы и ходы, чтобы в случае опасности их обитатель мог незаметно скрыться.

Во дворце были введены небывалые по тому времени строгости – вход по пропускам, причем непременно с фотокарточкой. Даже такое лицо, как гофмаршал, не могло переступить порога дворца без пропуска.

Туда, в Гатчину, доносил императору русский посол в Берлине П. А. Сабуров о любопытном откровенном разговоре, состоявшемся между ним и Бисмарком. «Я начал с того, – писал он, – что сообщил германскому канцлеру известие, пришедшее от Вас, о заговоре, который должен 22 мая привести к покушению на жизнь императора Вильгельма…» В ответ на это предупреждение Бисмарк высказал следующую мысль:

– Теперь большие столицы Европы сделались необитаемыми местами для государей. Это муравейники, которые нужно было бы очистить и обезвредить. После покушения на жизнь императора Вильгельма заходила речь о перенесении правительства и дворца в Потсдам. Даже во Франции республиканское правительство признало эту истину. После Коммуны Париж был признан неподходящим местом для правительства, которое и перешло в Версаль.

То, о чем говорил Бисмарк, было хорошо известно и русскому послу, и самому императору. Как, впрочем, и другим императорам и королям – и английскому, и испанскому, и тому же Вильгельму, который в конце концов предпочел столице свою загородную резиденцию – новый дворец в Потсдаме.

 

Свирепые стражи спокойствия.

В Персии их называли «бессмертными». Облаченные в блестящие кольчуги, вооруженные острыми, как бритва, мечами, они составляли личную гвардию шаха. Прозваны же «бессмертными» они были потому, что на место каждого выбывшего тотчас же назначался новый. Общее число их пребывало неизменным, вызывая столь приятную иллюзию постоянства и надежности.

Преторианцы – телохранители римских императоров, а часто и убийцы их. Временами они назначали цену, за которую обещали провозгласить императором любого, кто эту цену заплатит. И тогда начинался настоящий торг: продавалась власть

При дворе египетских халифов их собратьями были мамлюки, в Риме – преторианцы. Европейских государей охраняли гвардейцы. Такое красивое слово «гвардеец» в буквальном переводе означает не что иное, как «стражник», «охранник».

Сколько же стражников должно охранять правителя?

Римские императоры держали при себе для этой цели 300 человек отборных всадников.

На Руси рядом с царем всегда можно было видеть его телохранителей, или рынд. В красных кафтанах, с топориками на плече, они повсюду неотступно следовали за царем. В XVII веке охрана государя российского состояла из 500 человек. При французском короле Людовике XI было 4000 человек охраны – пехотинцев и всадников. Значит ли это, что охрана росла пропорционально опасностям, которым подвергался правитель?

Лучники – охрана персидских владык. Деталь фриза дворца Артаксеркса II. IV в. до н. э.

Однажды Чингисхан объявил своим приближенным: – Прежде у меня было только восемьдесят человек ночной стражи и семьдесят – охранной стражи. Ныне, когда небо повелело мне править всеми народами, для моей охранной стражи пусть наберут десять тысяч человек. Этих людей, которые будут находиться при моей особе… должно брать из ловких, статных и крепких.

Итак, 10 000 вооруженных людей, занятых тем только, что охраняют жизнь одного человека. Но и это не было пределом.

Охрану индийских императоров – Великих Моголов несли 55 000 человек, каждый пятый солдат их армии.

Есть, однако, своя диалектика в том, что человек, одержимый стремлением обладать, в конце концов превращается в раба всего, что принадлежит ему.

Царь Алексей Михайлович (1629—1676) принимает шведского посла. Рынды-телохранители неотступно стоят у трона

Тот, кто воздвигает стены для своей защиты, не замечает, как сам становится пленником этих стен.

Императоры и короли, окружавшие себя целой армией ради безопасности и защиты, нередко оказывались ее же узниками и рабами. По мере того как охрана становилась все более мощной, как росли ее клыки и наращивались когти, она все больше превращалась в свою прямую противоположность: из опоры власти и ее защиты становилась источником повышенной опасности, ареной интриг и гнездом непрерывных заговоров.

Отец Александра Македонского пал не от рук врагов, а под кинжалами своих же телохранителей. Но это были лишь первые капли из кровавого ливня…

В истории Рима целую полосу занимает период, когда именно телохранители – преторианская гвардия – держали в руках жизнь и судьбу императоров. Провозглашая или свергая правителей по своему произволу, они делали это так часто, как им заблагорассудится. И всякий раз находился новый претендент, который, ликуя, восходил на престол только для того, чтобы через короткий срок в свою очередь пасть под мечами разъяренных гвардейцев.

После того как охрана убила императора Пертинакса (ставшего императором после убитого таким же образом Коммода), преторианцы объявили, что новым императором будет провозглашен тот, кто заплатит им большую сумму. На крепостном валу, окружавшем лагерь преторианцев, начался небывалый аукцион – продавалась власть.

Самыми сильными претендентами оказались двое: тесть только что убитого императора и богатый старик, сенатор Дидий Юлиан. Но если первый пообещал каждому гвардейцу 5000 драхм, то Юлиан назвал 6250. Эта цифра решила дело. Не было только стука молотка, возвещавшего, что сделка состоялась. Его заменил стук железных ворот, которые тут же распахнулись перед Юлианом, пропуская его в лагерь преторианцев. Гвардейцы срочно созвали сенаторов, и те с готовностью выразили свою верноподданническую радость по поводу происшедшего события.

Первое, что увидел новый император, прибыв в отведенный ему дворец, был неубранный труп его предшественника. Но не прошло и года, как Дидий Юлиан последовал за ним, освобождая место для следующего счастливого претендента.

Многие, подобно Юлиану, были готовы заплатить любую цену за пурпурную тогу императора. Но когда они разворачивали покупку, там оказывался саван.

«Дикие звери моего могущества» – так называл янычар султан Мехмед II. Сказано это было достаточно точно. Именно на их кривых саблях зиждилась власть султанов. И эти же сабли вспарывали султанам животы и отрезали им головы.

Кто же были они, янычары, этот чудовищный гибрид телохранителей и убийц? Каждый год эмиссары турецкого султана отбирали у родителей-христиан тысячу мальчиков. Их воспитывали, обучали военному делу и обращали в ислам. Так они становились янычарами, людьми без родины, без близких, чуждыми и враждебными всему миру.

Им было нечего терять, кроме жизни, которой они не дорожили. Их слепая храбрость и безотчетная ярость были опорой трона. Но султаны не напрасно не доверяли им и боялись их. Именно поэтому в резиденции султанов в столице янычарам не разрешалось иметь при себе иного оружия, кроме тесака. Но и вооруженные тесаками, они представляли собой силу, игнорировать которую было недальновидно, а недооценивать – опасно.

Подобно своим римским собратьям – преторианцам, янычары ввели обычай непременного «бакшиша», или дани, которой облагался каждый новый султан. Это было своего рода требование «отступного» за то, чтобы янычары не противились его вступлению на престол. Когда Селим II, став султаном, попытался отменить этот обычай, янычары предупредили его:

– Султан, мы встретимся с тобой возле телеги с сеном.

Смысл этой угрозы стал понятен через несколько дней, когда Селим торжественно вступал в свою столицу. Процессия уже прошла городские ворота, как вдруг янычары, сопровождавшие султана, стали, остановив все движение.

– Что случилось? – волновались визири и улемы.

– Поперек дороги стоит телега с сеном, – отвечали янычары.

Янычары убивали своих султанов так же легко, как и их врагов. «Дикие звери моего могущества» – так называл их Мехмед II.

Именно на их кривых саблях зиждилась власть султанов. И эти же сабли вспарывали султанам животы и отрезали им головы

Когда некоторые из сановников султана попытались уговаривать янычар и даже угрожать им, те, чтобы не вступать в долгую дискуссию, пустили в ход свои сабли и перебили их. «Телега с сеном» продолжала преграждать путь султана, пока он не согласился выплатить янычарам требуемую дань. Тогда замолкшая было военная музыка зазвучала снова и процессия двинулась дальше к воротам дворца.

Не всякому султану, вызвавшему неудовольствие своих янычар, удавалось, однако, отделаться так дешево. Селим III, например, поплатился за это жизнью. Он был свергнут и убит янычарами. Подобная участь ждала каждого, кто попытался бы хоть в чем-нибудь ограничить своих стражей.

В 1806 году, еще при жизни Селима III, Стамбул превратился в арену ожесточенных боев: янычары пытались взять приступом дворец своего повелителя.

Через двадцать лет столица Османской империи снова оказалась во власти разъяренных янычар. Но на этот раз удача изменила им. Спасаясь от картечи верных султану войск, они пытались было укрыться в казармах. Но здесь их настиг пожар. Те же, кто уцелел от пушек и огня и сдался на милость победителя, были повешены. Так в пеньковой петле был задушен наконец пятисотлетний страх, в котором янычары держали своих повелителей.

Роль мамлюков в судьбе египетских халифов настолько напоминает роль янычар, что история одних кажется повторением истории других. Подобно янычарам, мамлюки возводили на трон одних халифов и свергали других, основывали династии и истребляли их, пока сами в конце концов не были почти все истреблены халифами, а могущественное братство мамлюков не перестало существовать.

Такая же участь постигла и стрельцов, временами готовых превратиться в своего рода московских янычар. После массовых и жестоких казней стрелецкие войска были расформированы Петром I и сошли со страниц истории. Их место заняли гвардейские полки. Но и гвардейцы участвовали в дворцовых переворотах, свергали одних императоров и провозглашали других.

Глухой ночью 9 ноября 1740 года гвардейские офицеры и солдаты явились во дворец регента Бирона. Напуганного, полураздетого, закутанного в одеяла Бирона унесли в караульное помещение. Волею гвардии регентство кончилось. Правительницей при малолетнем императоре Иване Антоновиче стала принцесса брауншвейгская Анна Леопольдовна.

Прошел всего год, и такой же ноябрьской ночью, внезапно проснувшись, она с ужасом увидела в своей спальне людей в гвардейских мундирах. На этот раз они пришли, чтобы свергнуть ее… А наутро петербургские обыватели читали манифест, который начинался словами: «Божею милостью мы, Елисавет Первая, императрица и самодержица всероссийская, объявляем во всенародное известие…»

При таком чередовании событий естественным и закономерным было то, что среди военной дворянской молодежи нашлись люди, вознамерившиеся в свою очередь свергнуть Елизавету и возвести на престол заключенного ею в крепость Ивана Антоновича.

Понятно и то сложное чувство признательности и страха, которое должна была испытывать сама императрица по отношению к тем, кто возвел ее на престол. Как-то запившего гренадера собственной ее величества роты начальство имело неосторожность посадить под арест. На следующий день рота объявила императрице бойкот – ни один человек не явился во дворец. Елизавета поняла предупреждение. Она «немедленно и очень любезно приказала освободить арестованного и простила его». Как писал по поводу этого случая один из иностранных послов, «замечательное поведение гренадеров должно вызвать на размышление».

Нетрудно догадаться, какого рода были эти размышления, которым предавалась не только Елизавета, но и правители, последовавшие за ней. Предчувствуя в гвардейцах будущих своих убийц, Петр III называл их янычарами, повторяя, что они весьма опасны для правительства. Он попытался даже частично расформировать их. Но это только ускорило события.

Екатерина II, стоявшая за спиной этого переворота, всю жизнь сама опасалась его повторения. Но цикл замкнулся не на ней, а на ее сыне, Павле. Бледный, в длинной ночной рубашке, стоял он в спальне перед своими убийцами.

Гвардейцы – преображенцы, семеновцы, измайловцы – опора российских императоров или угроза их жизни?

Гвардейцы участвовали в дворцовых переворотах, свергали одних императоров и провозглашали других

Тем же тревогам и страхам был подвержен и последний российский император. По словам современника, «ни Семеновский полк, ни даже конвои царя не гарантировали ему полного покоя в Царском Селе. Пришлось Учредить из бывшего „сводногвардейского“ полка особый полк, чисто преторианского характера, который и несет теперь охрану царской семьи, одариваемый, задабриваемый, сделавшийся не только свидетелем великолепия и пышности царской жизни, но и ее изнанки… Еще больше, чем от внешней охраны, стала зависеть судьба Николая и его семьи от охраны тайной». Император, писал тот же автор, «чувствует свою зависимость от охранников и будет чувствовать ее до конца жизни».

Заигрывая со своими охранниками, которых, как и его предшественники, в глубине души он не мог не бояться, царь по всякому поводу одаривал их, ласково беседовал с нижними чинами и даже устраивал для них демократические чаепития с баранками и собственным участием.

А в то время, когда он совершал все эти действия, в его апартаментах глубоко под землей втайне сооружалось бронированное убежище. Это была мера на случай внезапного дворцового переворота. За стальными дверями и бетонированными стенами император надеялся укрыться от очередных убийц – кто знает, может быть, в мундирах своей же охраны.

Лишь до того дня и часа, пока охрана была верна ему, мог он рассчитывать на личную свою безопасность перед лицом событий, которые сотрясали страну. По свидетельству А. И. Гучкова, когда началась февральская революция, ни одно из сообщений не поразило царя так, как весть о переходе его личного конвоя на сторону восставших. Теперь он был открыт, обнажен и беззащитен перед лицом враждебного ему мира. Через несколько часов после этого известия Николай II подписал отречение. Так странно бывает видеть порой, как прошлое неслышной, крадущейся походкой приходит в настоящее. Оно приходит, не сняв украшенного галунами камзола, в котором могли расхаживать при дворе Карла Великого или Вильгельма Завоевателя. Почему швейцаров, тех, что стоят сегодня у входа в отели и рестораны, распахивая двери перед посетителями, называют так? Имеет ли их должность какое-либо отношение к Швейцарии? Оказывается, самое прямое.

Когда-то именно швейцарцы считались самыми стойкими, самыми надежными телохранителями. В 1527 году, когда в Рим вторглись войска Карла V, вся швейцарская стража Ватикана, до последнего солдата, погибла, прикрывая собой бегство папы Климента VII. Ценя их за верность, многие государи стремились набирать свою стражу именно из швейцарцев. Так слово «швейцарец», или «швейцар», стало синонимом «телохранителя», или «стражника», пока в конце концов не обрело того смысла, который мы знаем за ним сейчас.

По прошествии многих лет жестокая школа заговоров и покушений заставила телохранителей расстаться с мундирами и позументами. Облаченные в обычные костюмы и банальные шляпы, сегодня они стараются, наоборот, быть как можно незаметнее.

В качестве главной задачи американской секретной службы официально значится «охрана личности президента Соединенных Штатов и членов его семьи». Агенты охраны неотступно следуют за президентом повсюду, куда бы он ни направлялся. История секретной службы США знает случай, когда один из президентов, будучи намерен конфиденциально посетить свою возлюбленную, просил на это время снять охрану. Агентам пришлось пуститься на различные хитрости и уловки, чтобы не быть замеченными своим подопечным.

О том, к каким ухищрениям приходится прибегать порой американской секретной службе, говорит следующий малоизвестный эпизод. Однажды президент Эйзенхауэр решил поиграть в гольф. По пути от машины к площадке для игры его оберегали специальные люди, прятавшиеся в кустах, мимо которых он должен был проходить. Другие, одетые в костюмы для игры в гольф, прогуливались в это время по дорожке, держа в руках расстегнутые спортивные сумки. В сумках вместо клюшек лежали скорострельные винтовки, поставленные на боевой взвод. Еще одна группа агентов сидела в это время в стоявшей тут же машине, на заднем сиденье которой был установлен пулемет.

 

Кому верить?

Боспорский царь Левкон I, «узнав, что многие из его друзей и граждан составили против него заговор, созвал всех иноземных купцов и попросил у них взаймы все деньги, сколько у кого было, говоря, что ему выдают врагов. Когда же купцы с полной готовностью одолжили деньги, он собрал их в свой дворец, открыл составленный гражданами заговор и попросил купцов быть его телохранителями, так как они получат свои деньги, только если спасут его. И действительно, купцы, желая спасти свои деньги, вооружились и сделались: одни – его телохранителями, другие – стражами дворца. Тогда Левкон при помощи их и наиболее преданных ему друзей схватил и перебил участников заговора, упрочил за собой власть и отдал купцам деньги».

Так повествует об этом эпизоде римский историк Полиен в своих «Военных хитростях». Но почему описанную хитрость правителя он решил отнести к числу «военных»? Разве отношения между правителем и его подданными таковы, что в них следует видеть своего рода военные действия? Такая точка зрения имеет свою логику.

Враждебный и безжалостный мир окружает правителя. В мире этом нет ни проблеска, ни надежды. И тысячу раз прав был боспорский царь Левкон, призвавший на помощь иностранцев. Они были верны ему потому, что сами были одиноки в этой чужой для них стране. Только те, кто так же безысходно одинок, как и сам правитель, могут по-настоящему быть верны ему.

Не потому ли многие правители предпочитали, чтобы их охраняли иностранцы? Арабские халифы из династии Аббасидов покупали для этой цели юношей-тюрок. Так же действовали и египетские правители из династии Фатимидов. Их дворцовая стража состояла из десяти тысяч иностранных наемников. Византийский император Юстиниан I тоже не доверял соотечественникам охрану своей особы. Это делали специально завербованные для этой цели телохранители-армяне. А Александр Македонский больше верил персам, которых только что покорил, чем своим боевым соратникам. Именно персидская стража охраняла этого греческого завоевателя.

Может показаться странным, что правители готовы были скорее доверить свою жизнь вчерашним врагам, чем своим соотечественникам. Подобно Александру Македонскому, римский император Констанций II без малейших колебаний пополнил свою личную охрану пленными франками. А мнительного, подозревавшего всех Калигулу охраняла стража из батавов, одного из покоренных германских племен. И если Юлия Цезаря окружали испанские телохранители, то испанских королей в свою очередь охраняла стража из бургундцев и немцев. В то же время напрасно стали бы мы искать тех же бургундцев, подданных французского короля, в его страже. Мы увидели бы там иностранцев, навербованных за пределами Франции: немцев, швейцарцев и шотландцев. Кстати, известный роман Вальтера Скотта «Квентин Дорвард» посвящен одному из таких шотландцев, состоявших в личной охране французского короля.

Не были исключением и российские правители. Из ливонцев набирал своих телохранителей Борис Годунов. Анна Ивановна, чувствуя, как шатается ее трон, поспешила сформировать особый полк, в котором офицерами были ливонцы и другие иностранцы, а личный состав набирался на Украине. Не доверяя соотечественникам, Петр III тоже искал спасения у иностранцев. Личную охрану императора составляли полторы тысячи голштинцев.

Вскоре после событий на Сенатской площади, в 1828 году, был сформирован специальный полуэскадрон «из высших представителей кавказских горцев» и крымских татар. Именно им Николай I доверил охрану своей резиденции. Характерно, что все они, за редким исключением, совершенно не знали русского языка. Возможно ли было найти стражников более надежных и настолько не связанных ни с кем и ни с чем в той среде, где они служили?! В силу самой своей этнической чуждости они должны были стоять вне всяких заговоров и интриг, быть неподвластны любой агитации или политическому влиянию. И хотя это было действительно так, те, кто создавал в свое время эту иноязычную охрану, все же обманулись в своих ожиданиях. По словам одного из историков, горцы «собственного его императорского величества конвоя» не всегда «оправдывали надежды своего начальства», а нередко проявляли даже «неблагодарность». Неблагодарность эта выражалась в том, что некоторые из них благополучному существованию в стенах царского дворца предпочитали полную опасностей и лишений жизнь на Кавказе, среди так называемых немирных горцев. Из Петербурга, от сладкой и сытой жизни, к товарищам по борьбе за свободу бежали кабардинский корнет Атажукин, корнет Кади-Чагаров, следом за ними корнет Койшероков-третий и другие. Взволнованный, встревоженный и растерянный шеф жандармов Бенкендорф обратился к горцам с речью, призывая их «смыть это пятно усугублением рвения своего к службе и непоколебимостью преданности его императорскому величеству».

Охрана русского царя не могла быть полностью доверена русским. Но зато русские охраняли китайского императора – ив этом была известная логика. «Охранный полк из русских, прославляющих верность», был сформирован под Пекином еще в 1330 году, за три века до того, как первый русский посол пересек границу Китая. Составляли его добровольцы, которых специально вербовали в русских землях эмиссары китайского императора.

 

В свой последний час.

Традиция политических убийств восходит, надо думать, к самому отдаленному прошлому. К тому времени, когда убийство правителя представлялось вполне законным актом, знаменовавшим завершение срока, отведенного ему для царствования. Этнографы застали этот обычай и в нашем веке у некоторых из африканских племен.

У племен джукун, в Центральной Нигерии, вождь избирался на семь лет. Нового владыку торжественно купали в священном водоеме, заворачивали в накидку из шкурок белого кролика, сажали на белого коня и таким образом доставляли во дворец. Когда же истекало семь лет, жрец вместе со старейшинами, прищелкивая пальцами, ночью приходил к спящему вождю. Приходил, чтобы задушить его, а на следующий день начать избрание нового.

Известны модификации этого обычая. У другого африканского племени после избрания вождь участвовал в следующем ритуале: опустив руку в сосуд из сушеной тыквы, он должен был вынуть из него столько камешков, сколько может удержать в руке. Если он захватывал слишком много, он не мог вытащить руку – горлышко у сосуда узкое. Если же слишком мало, тем хуже для него: количеству вынутых камешков соответствовало число лет, которые он должен был находиться у власти. Когда срок этот истекал, подданные почтительно душили его, подобно тому как это делалось с бесчисленной вереницей его предшественников. И новый правитель, побледнев от волнения, засовывал руку в сухую тыкву, стараясь захватить как можно больше гладких черных камешков.

В Европе память о такой традиции была жива еще во времена Рима. Она сохранилась в форме жестокой игры, очень популярной среди легионеров. Внешне игра напоминала современную игру в кости. В зависимости от того, как падали кости, игроки передвигали свои фишки на доске, где было изображено «дерево жизни». Тот, кто выигрывал, на один день становился «царем» – его облачали в багряницу, ему оказывали все знаки почтения как царю, становились перед ним на колени, исполняли любое его желание. Но когда истекал последний отведенный ему час, его убивали.

Наблюдая судьбу правителей, иногда можно подумать, что каждый из них участвовал когда-то в этой страшной игре. Только забыл или боится вспоминать о своем сроке и вот суетится, пугается сам и пугает других, не ведая, что отсчитаны последние из отведенных ему секунд.

Можно с уверенностью утверждать, что едва ли был в истории крупный правитель, которому было бы неведомо ожидание насильственной смерти.

…Завершив свой обычный день, султан Осман II удалился в гарем. Он шел по крытой галерее дворца, сопровождаемый всевозможными знаками повиновения и покорности. Ничто не могло подсказать ему, что не позже чем через час он совершит обратный путь окровавленный и избитый, подгоняемый остриями сабель своих янычар. И тщетно будет он взывать к их милосердию и называть отцами тех, кто годился ему в дети:

– Простите меня, – твердил он, поворачивая в разные стороны свое окровавленное лицо, – простите меня, если я обижал вас! Я был падишахом, а теперь я ничто!

Так причитал он и заламывал руки, пока это не надоело кому-то из янычар и бывший султан не захлебнулся в темной крови и собственном крике.

И таким же последним криком сквозь века отозвались ему другие правители – зарезанные, отравленные, задушенные в постелях.

«…Когда Калигула оглянулся, – пишет Светоний, – он ударом разрубил ему челюсть. Когда он упал и, корчась, стал кричать, что он еще жив, остальные заговорщики покончили с ним тридцатью ударами».

Этот слепой ужас последних минут, когда правитель успевает осознать неотвратимость того, что должно произойти, и почувствовать свое бессилие под руками убийц!

«Когда Цезарь сел, заговорщики, как бы оказывая ему внимание, окружили его толпой… – так описывает его последние минуты римский историк, – и в то же мгновение он получил рану сзади, несколько ниже глотки, от одного из Каск. Схватив руку Каска, Цезарь пронзил ее стальным грифелем и хотел было вскочить, но второй удар остановил его; тут, видя отовсюду направленные на себя кинжалы, он окутал голову тогой. Так был он пронзен двадцатью тремя ударами и только при первом издал стон…» Этот кровавый свиток испещрен именами правителей и их убийц. Среди последних чаще всего – имена ближайших друзей, сыновей или возлюбленных. Когда император Домициан мирно беседовал с посетителем, тот вдруг нанес ему удар кинжалом. Домициан метнулся, чтобы схватить заблаговременно спрятанный кинжал, но в руке у него оказались только пустые ножны. Он бросился к дверям, минуту назад открытым, но все они были заперты. Он стал звать стражу, но ни один человек не явился на его крик. Безоружный, какое-то время он боролся на полу со своим убийцей, пытаясь отнять у него кинжал и хватаясь руками за лезвие. Потом израненными, непослушными уже пальцами стал было вырывать ему глаза, но тут подоспели остальные заговорщики, и семью кинжалами он был пригвожден к полу.

Редкостью было, когда кто-нибудь из римских императоров умирал своей смертью. От рук убийц пали Юлий Цезарь, Калигула, убиты были Домициан и Нерон. Ворота в императорский дворец были преддверием склепа.

Была ли в Риме профессия более опасная, чем «профессия» императора. Убедительнее, чем любые сентенции, на вопрос этот может ответить список императоров, сменявших друг друга на протяжении менее чем ста лет.

193 год – император Пертинакс убит своей охраной. Насадив его голову на пику, убийцы торжественно прошли по Риму

193 год – император Юлиан казнен

212 год – император Гета убит своим братом

217 год – император Каракалла умерщвлен наемным убийцей

218 год – император Макрин убит

222 год – император Элагабал убит своей охраной

235 год – император Александр Север убит во время сна своими телохранителями

238 год – император Максимин убит вместе со своим сыном

238 год – император Бальбин убит

244 год – император Гордиан III отравлен

249 год – император Филипп Араб убит

253 год – император Требониан Галл убит

253 год – император Эмилиан убит

268 год – император Галлией убит стрелой одним из своих приближенных. Во время его правления 19 человек провозглашали себя императорами в различных частях империи. Все они были убиты

275 год – император Аврелиан убит заговорщиками

276 год – император Тацит убит – по некоторым сообщениям, солдатами

282 год – император Проб зарублен своими же солдатами; он имел неосторожность сказать после одержанной победы, что установление всеобщего мира избавит его от необходимости содержать постоянную армию

284 год – император Нумериан тайно убит

285 год – император Карин убит одним из своих офицеров.

Сколь же велика, сколь неодолима должна была быть жажда власти, побуждавшая каждого из них стремиться к этой гибельной вершине и карабкаться на нее! И все только для того, чтобы через год, полгода или даже месяц оказаться убитым, отравленным или задушенным во время сна. Кто из них, памятуя участь своих предшественников, мог надеяться избежать этой общей судьбы? То недолгое время, которое каждому удавалось продержаться на вершине, не было ни временем торжества, ни временем радости. При всей внешней помпезности это была жизнь на краю пропасти. Под пурпурной тогой или горностаевой мантией билось сердце затравленного, загнанного зверя. Отчаяние и ужас травимого заключались в том, что он не мог знать, когда и откуда последует удар. Лицо убийцы открывалось ему только в самое последнее мгновение.

Восемь покушений было совершено на французского короля Генриха IV, прежде чем очередному убийце удалось на узкой улочке вскочить на подножку королевского экипажа и дважды погрузить стилет в грудь короля. Смерть освободила короля от страха, который многие годы неотступно преследовал его. Годы, когда в каждом человеке, приближавшемся к нему, он мог ожидать убийцу, а в каждом блюде, поданном на стол, найти яд.

В отличие от Генриха IV другой французский король, Луи Филипп, совершенно точно знал дату намеченного покушения на него. Им было получено несколько анонимных писем, которые называли этот день – 28 июля. А в отеле «Савой» под той же датой оказалось записано его имя с мрачной пометкой – «почил с миром». Луи Филипп был достаточно искушен в политике и наслышан о политических убийствах, чтобы понимать, насколько это серьезно.

Накануне рокового дня, откладывая решение некоторых государственных вопросов на 29-е, он заметил:

– Я займусь этим тогда. Если, конечно, не буду убит завтра.

Было ли это проявлением храбрости или веры в судьбу, но он не стал ни прятаться, ни скрываться от тех, кто собирался убить его. Возможно, впрочем, он понимал бесполезность этого.

В день, назначенный для его убийства, в половине одиннадцатого утра, окруженный своими маршалами и высшими сановниками, Луи Филипп с небывалой пышностью выехал из ворот своего дворца навстречу судьбе. Он следовал верхом, открыто, во главе торжественной кавалькады, которая каждую секунду могла превратиться в траурное шествие. Почти все сопровождавшие короля знали об ожидаемом покушении. Страшное напряжение нарастало, пока не разрядилось оглушительным грохотом.

Судьба или случай спасли короля. Он остался жив, возвышаясь среди поверженных и окровавленных тел. Подняв голову, король смотрел на окутанное дымом окно, откуда секунду назад глянула на него смерть. Она имела облик 25 винтовочных стволов, соединенных вместе и нацеленных прямо на него.

Если рассмотреть историю политических заговоров и попыток убийства государственных деятелей, можно заметить одно странное обстоятельство. Это какое-то глухое сопротивление, необъяснимое сцепление случайностей, словно оберегающих жизнь людей, облеченных высшей властью. Можно подумать, история не желала расставаться с ними раньше ей одной известного срока.

Это и уже упоминавшийся Луи Филипп – единственный оставшийся невредимым среди четырех десятков раненых и убитых, поверженных вокруг него.

Это и Наполеон Бонапарт. Для его убийства была изобретена адская машина – кошмар, преследовавший всех последующих правителей. Если бы она не взорвалась в руках своего создателя, парижского рабочего Шевалье, и первый консул Наполеон Бонапарт был бы убит, история никогда не знала бы императора, носившего это имя.

И еще один взрыв, который должен был унести жизнь будущего императора. 24 декабря 1800 года повозка, набитая порохом, гранатами и бомбами, поджидала карету первого консула на углу улицы Ришелье по пути его следования из дворца в Оперу. Время взрыва было рассчитано до секунды. И снова случай простер свою охраняющую руку. Нужно же было случиться, чтобы именно в тот день кучер Наполеона выпил за обедом несколько больше обычного, хлыст его чаще взлетал над спинами рысаков и карета проскочила перекресток чуть быстрее, чем всегда. Правда, взрыв, последовавший через мгновение, едва не перевернул ее. Шестьдесят прохожих было убито и ранено, окрестные дома и лавки сильно разрушены. Но сам Наполеон снова остался цел и невредим.

Так же невредим остался он, когда однажды во время военного смотра к нему приблизился студент, вооруженный кинжалом, с твердым намерением убить императора. Или еще раньше, когда в театре четверо убийц, вооруженных кинжалами, пробрались почти к самой ложе, где в то время находился он.

Сын императора, Наполеон II, тоже пережил попытки убить его, и столь же тщетные. Когда он въезжал во двор Оперы, в него были брошены одна за другой две бомбы. Сто шестьдесят человек оказались раненными или убитыми на месте. Сам же он отделался пробитой шляпой.

В обстановке беспрерывных покушений жил и российский император Александр II, и точно так же не раз смерть, казалось, обходила его.

Первый выстрел прозвучал в апреле 1866 года, в четвертом часу пополудни, когда, выйдя из Летнего сада, царь садился в коляску. Стрелял двадцатишестилетний Дмитрий Каракозов. И снова между стрелявшими и тем, в кого стреляли, встал случай. На этот раз он принял облик мещанина Комиссарова. В последнюю секунду тот толкнул стрелявшего под локоть, и пуля, предназначенная царю, пролетела мимо.

«Гулял с Марусей и Колей в Летнем саду… – записал Александр II в тот день в своем дневнике, – выстрелили из пистолета, мимо… Убийцу схватили… Общее участие. Я домой – в Казанский собор. Ура – вся гвардия в белом зале – имя Осип Комиссаров».

Второй выстрел раздался в Париже, в Булонском лесу, когда Александр проезжал через него вместе с французским императором. Хотя пуля снова прошла мимо, царь был так удручен происшедшим, что собирался прервать свой визит и немедленно вернуться в Россию. С большим трудом его удалось отговорить от столь поспешного бегства. Характерно, что на этот раз уже не было ни официальных восторгов, ни «ура» по поводу чудесного спасения. Восторги отступили на второй план. На первом плане во весь рост вставал страх.

В своем непрочном и мучительном существовании русский царь не был одинок. Выстрелы цареубийц беспрестанно раздавались в разных столицах Европы. Рабочий Гедель, а следом за ним доктор Нобилинг стреляли в германского императора. Газеты писали об испанском рабочем Оливе Монкаси, совершившем покушение на Альфонса XII, о поваре Пассанате, который бросился с ножом на итальянского короля. «Тяжелое время переживают государи всех стран, – писал современник, – с властью трудно расстаться, с неограниченной еще труднее».

Как-то апрельским утром, совершая обычную прогулку по площади у гвардейского штаба, Александр почему-то обратил внимание на господина высокого роста в чиновничьей фуражке. Он шел навстречу царю уверенно и спокойно, но царь почувствовал вдруг, что эти спокойствие и уверенность – ложны. Чутьем зверя, за которым охотятся, он ощутил опасность. Хотел позвать на помощь, но на какую-то долю секунды это показалось стыдно. Да и поздно было. Продолжая идти на него, человек каким-то механическим жестом вскинул руку. Раздался выстрел. И тогда император и самодержец всероссийский, царь польский, великий князь финляндский и прочая, и прочая, сделал то, что сделал бы на его месте всякий безоружный человек, – повернулся и побежал по панели, чувствуя, как сзади, казалось, прямо в спину, грохочут выстрелы. Запутавшись в шинели, он упал. Внезапно стало тихо. Когда император решился оглянуться назад, высокий человек в фуражке тоже лежал на панели, а вокруг него быстро собиралась толпа.

Не оглядываясь больше, царь быстрыми шагами пошел прочь. Подскочил пристав охраны, держа под козырек, что-то истово стал докладывать, мелко семеня на ходу. Какие-то военные, появившиеся неведомо откуда, тоже рапортовали о чем-то и ждали каких-то распоряжений. Все эти восклицания, суета, видимость какой-то деятельности там, где явно было бессилие самого царя и бессилие охраны, глухо раздражали его.

Через несколько дней в кабинет царя были доставлены показания того, кто хотел его убить. Им оказался Александр Соловьев, бывший студент, тридцати трех лет. Тогда сцена, пережитая царем, предстала перед ним еще раз. Теперь так, как она виделась глазами другого:

«Я не прошел еще ворот штаба, как, увидя государя в близком от меня расстоянии, схватил револьвер, впрочем, хотел было отказаться от исполнения моего намерения в тот день, но государь заметил движение моей руки, я понял это и, выхватив револьвер, выстрелил в его величество, находясь от него в 5—6 шагах; потом, преследуя его, я выстрелил в государя все заряды, почти не целясь. Народ погнался за мной, и, когда меня задержали, я раскусил орех с ядом, который положил себе в рот, идя на– 1 встречу государю».

По словам П. А. Кропоткина, Александр II, несмотря на то что лично не был трусом, «постоянно жил в страхе опасностей». Беспрерывно пребывая в ожидании покушения, царь выстрелил как-то даже в своего адъютанта. Только потому, что тот сделал резкое движение и Александру показалось, что он хочет его убить. Настоятельно убеждая императора не покидать пределов своей резиденции, министр внутренних дел Лорис-Меликов писал ему: «Ищут террористов, они где-то близко, их скоро найдут… А пока государь не должен выезжать никуда».

Неограниченный и полновластный правитель обширнейшей империи оказался в положении человека, вынужденного скрываться и прятаться, быть пленником в собственном дворце.

Не каждый мог выдержать подобное напряжение. У Александра II состояние, в котором он пребывал, время от времени разрешалось бурным потоком слез.

Охота на него не прекращалась. Едва успели стихнуть выстрелы на площади, как раздался взрыв на железной дороге. Царский поезд всего на несколько минут опередил это новое покушение. Следующий взрыв раздался уже в самом дворце. В половине седьмого вечера, когда царь, чуть задержавшись, направлялся в столовую, каменные своды содрогнулись, свет погас, грохот и едкий дым заполнили коридоры дворца. Поднялась паника, по дворцовым переходам и лестницам метались обезумевшие от страха придворные дамы и свитские генералы. Как потом выяснилось, под караульным помещением, над которым находилась столовая царя, было взорвано несколько пудов динамита. И снова Александр остался невредим.

Казалось, царь был заговорен. Даже в роковой для него день 1 марта 1881 года, когда в карету его была брошена бомба и несколько человек, изуродованных взрывом, корчились на земле, а рядом валялся дымившийся остов кареты, царь опять, в который раз, остался без единой царапины. Но на этот раз, вместо того чтобы быстро удалиться от опасного места, Александр, движимый каким-то неодолимым чувством, пожелал увидеть того, кто поднял на него руку. Это был молодой человек в осеннем пальто и шапке из выдры. Он смотрел на царя исподлобья и, казалось, не был ни растерян, ни обескуражен своей неудачей. Наоборот, он словно ждал чего-то и знал что-то, чего пока не могли знать другие. И только когда, отвечая на чей-то вопрос, царь сказал, что он, мол, слава богу, остался цел, стоявшие рядом расслышали, что цареубийца заметил хмуро:

– Не рано ли бога благодарить?

Смысл этих слов стал ясен через несколько секунд, когда раздался второй взрыв. Отброшенный взрывной волной к решетке канала, царь умирал в луже крови; в нескольких шагах от него, тоже окровавленный, лежал тот, кто наконец все-таки убил его.

Это был финал многолетней охоты и неотступных усилий, которые одно за другим кончались ничем. Причем многочисленные неудачи покушавшихся объяснялись не мерами, которые предпринимала охранная служба, а все теми же необъяснимыми сцеплениями случайных обстоятельств, всякий раз сводившими усилия покушавшихся на нет.

Биографии многих политических руководителей более близкого нам времени могли бы служить иллюстрацией все той же странной закономерности. Президент де Голль пережил, например, попытки убить его столь же многочисленные, сколь и тщетные. Направляясь в свое загородное имение под Парижем, генерал не мог знать, что всякий раз он проезжает место, отмеченное на карте террористов как место его убийства. Нити заговора вели в Люксембургский дворец, где помещается Сенат. Здесь, в одном из кабинетов дворца, прозвучал вопрос, ответить на который можно было только «да» или «нет»:

– Вы готовы к тому, чтобы убить де Голля? В ответ прозвучало «да».

Груда песка на обочине шоссе представлялась террористам идеальным местом, где можно было заложить бомбу. Когда по парижским улицам проехал пикап, в кузове которого лежал баллон из-под пропана, мог ли кто подумать, что под его стальной оболочкой спрятано 45 килограммов взрывчатки? По расчетам, на месте взрыва должна была остаться воронка диаметром около 100 метров.

Глухой ночью бомба была заложена, а провод от нее протянут к электрической батарее, тщательно запрятанной в кустах. По сторонам шоссе были замаскированы машины, которые должны были увезти покушавшихся сразу, как только произойдет убийство.

Все было готово к тому, чтобы, нажав кнопку контакта, вместе с зарядом взорвать политическую картину, сложившуюся в стране.

Террористы учли и предусмотрели все, кроме одного – что один из них доверительно намекнет о готовящемся покушении своему приятелю, бывшему армейскому контрразведчику.

Настал день, намеченный для убийства. Заговорщики, расположившиеся на обочине шоссе, увидели огни приближающихся машин. За черным «ситроеном» президента, как всегда, шли две такие же машины, следом, с промежутком в 25 секунд, еще два автомобиля, один из которых был оборудован радиотелефоном. А над кортежем, тоже как обычно, огоньки полицейского вертолета.

Когда машина генерала поравнялась с местом, где была заложена бомба, раздался взрыв. Оранжевое пламя взметнулось над верхушками деревьев.

В то же мгновение шофер президента изо всех сил надавил на педаль газа. Машина рванулась вперед. Через секунду он оглянулся – президент и мадам де Голль, находившиеся на заднем сиденье, были невредимы.

Что же произошло? Вовремя предупрежденная служба безопасности! успела обезвредить бомбу. Но противная сторона тоже проявила неожиданную инициативу – в последний момент один из убийц решил добавить к бомбе канистру с напалмом. Она-то и взорвалась, когда машина президента была почти рядом.

Несколько месяцев спустя уже другая группа убийц начинает охоту за машиной президента на улицах Парижа. Маршруты его передвижения по столице изучаются с хронометром в руках. Теперь план заключается в том, чтобы, сблизившись с машиной генерала, изрешетить ее автоматными и пулеметными очередями. В какой-то момент, казалось, это должно было произойти. Машина президента рядом. Убийца уже видит седой затылок де Голля и белую шляпку его жены. Он вскидывает автомат. Но в эту секунду генерал вдруг поворачивается и внимательно смотрит ему в лицо. Всего на какое-то мгновение убийца замешкался, но этого мгновения оказалось достаточно – другие машины заслонили президентский «ситроен», и он потерялся в этом потоке.

Неоднократно покушавшиеся были буквально на волосок от того, чтобы исполнить свой замысел, но всякий раз какой-то пустяк, случайность мешали им. Однажды, правда, им удалось наконец беспорядочно обстрелять машину президента, неожиданно оказавшуюся рядом, но и тут удача словно подловила их для того только, чтобы навести наконец полицию на след покушавшихся. Но они еще не подозревали об этом и продолжали свою охоту. Не надеясь больше на пулеметы, они решили использовать против «неубиваемого» президента ракетную установку…

Спустя какое-то время подготовкой убийства президента начинает заниматься новая группа. Теперь снайперы. Они собирались застрелить генерала, когда он будет подниматься по ступеням в Елисейский дворец.

Но основные надежды покушавшиеся по-прежнему возлагали на бомбу. Взрывчатка закладывается в гранитный вазон. На следующий день президент де Голль должен будет пройти мимо этого места. Один из присутствующих щелкнет фотоаппаратом – и через 10 секунд последует взрыв…

И снова какая-то мелочь, пустяк не дают покушению произойти. Всего за четыре года президент Франции пережил пятнадцать прямых попыток убить его.

В тщетности этих попыток можно увидеть нечто вроде заданности исторического сценария, словно не терпящего вмешательства, нарушающего ход драмы. Но напрасно было бы искать в этом какие-то начала добра и зла. Такой отсчет, присущий лишь человеку, чужд природе, чужд стихиям и времени. Не может быть поэтому ни нравственной оправданности, ни неоправданности того, что все то же необъяснимое сцепление обстоятельств столько раз отводило в сторону удар, который должен был бы уничтожить Гитлера. Известно около дюжины попыток убить его, но всякий раз смерть проходила рядом. Бомба, заложенная в зале, где он находился, взорвалась через 20 минут после того, как Гитлер неожиданно для всех вышел. В другом случае фюрер летел на самолете вместе с бомбой, часовой механизм которой отсчитал последние секунды, когда самолет находился высоко в воздухе. Но случайно не сработал детонатор.

Гитлер должен был бы быть убит в июле 1944 года в результате «заговора генералов». И это произошло бы, если бы одному из присутствовавших не пришло в голову переставить подальше стоявший рядом с Гитлером портфель, в котором находилась бомба. Несколько человек было убито. Другие ранены. Но сам он снова не пострадал.

Впрочем, многочисленные неудачи покушавшихся не несли тем, на кого они замышляли, ни успокоения, ни чувства безопасности. Более того, неудачи порождали новые попытки, и, казалось, этому не будет конца. Диктаторы, президенты, наследственные владыки – в этом плане участь их не составляла особых различий.

Тень покушений столь неотступно следовала за каждым шагом российских императоров, что, даже когда случались происшествия, не имевшие отношения к ним, они воспринимались как попытки очередного цареубийства. Когда в январе 1905 года во время торжественного салюта одно из орудий сделало боевой выстрел, от которого пострадало ближайшее окружение Николая II, все были уверены – это очередное покушение. Правда, потом выяснилось, что злого умысла в этом не было. Но страх не стал от этого меньше. Как-то, когда царю случилось плавать на своей яхте, Столыпин стал категорически настаивать, чтобы он какое-то время не возвращался в Петергоф, так как ожидалось покушение. Из этих же опасений царь целых шесть лет не смел переступить порога театра.

Императоры всходили на престол. Они старели, они умирали. Но над теми, кто покушался на них, – над всеми этими студентами, социалистами, метателями бомб – бессильны были, казалось, и возраст, и время. Юноши, поднимавшиеся на эшафот при Александре II, были тех же лет, что и те, которые потом готовили покушения на его сына. А когда десятилетия спустя другие молодые люди на тайных сходках договаривались об убийстве Николая II, казалось, это были их же одногодки и братья. В неуничтожимости этих молодых людей, беспрерывно умышлявших Цареубийство, было что-то, что делало борьбу против них безнадежной.

Страх перестал быть качеством благоприобретенным, это чувство стало врожденным, передававшимся по наследству вместе с властью. Николай I признавался в своих записках, что господствующим чувством, которое он испытывал в детстве, было чувство страха. Он не знал еще, чего именно следует бояться, поэтому боялся всего. Боялся наказания, боялся фейерверков, смертельно боялся пушечной пальбы. Как-то, услышав ружейный салют, он так испугался, что спрятался, и придворные долго не могли найти его. Позднее, будучи уже в годах, он так же панически боялся пожара. Едва увидев огонь или ощутив запах дыма, он бледнел и чувствовал сердцебиение. От кого из своих самодержавных предков унаследовал он это всеобъемлющее чувство страха? От своего отца, деда? Страх этот – чувство неведомой подстерегающей опасности – был знаком и Александру I, которому случалось отменять военные смотры из опасения получить на плацу выстрел в спину. И императрице Екатерине II, которой пришлось сослать в Сибирь унтер-офицера Оловянишникова вместе с двенадцатью гренадерами за то, что они «умышляли на ее жизнь». А еще раньше тот же страх не раз до краев наполнял сердце Петра I. Никакие годы не могли заставить его забыть те несколько минут, которые провел он, десятилетний мальчик, стоя на крыльце перед толпой разъяренных стрельцов. Это он, будущий герой Полтавы, победитель шведов, едва заслышав, что стрельцы умышляют на его жизнь, ночью, в чем был, верхом на коне спасается в ближний лес и прячется там, пока верные люди не находят его. «Злодеи наши Фетка Шакловитой с товарищами умышляли с иными ворами о убийстве над нашим и матери нашей здоровьем, и в том по розыску и с пытки винились», – писал Петр в одном из писем.

А о скольких попытках умертвить его нам неизвестно, о скольких покушениях знали лишь ближайшие люди из окружения Петра! «Если бы когда-нибудь случилось философу разбирать архив тайных дел его, – писал один из приближенных Петра I, – он вострепетал бы от ужаса, что соделывалось против сего монарха».

В галерее трагических фигур правителей и владык среди людей, облаченных в императорские мантии, сюртуки государственных деятелей или мундиры диктаторов, не сразу можно заметить человека среднего роста в треугольной шляпе, в форме одного из голштинских полков. Это российский император Павел. У него суетливые движения, в которых нет ничего царственного, мелкие черты лица, которым он постоянно, но безуспешно пытается придать выражение властности. Он чувствует себя как актер, которого вытолкнули вдруг на сцену и заставили играть в чужой и ненавистной ему пьесе. В пьесе, где последний акт венчает непременное убийство.

Естественный для правителя страх насильственной смерти усиливался у Павла предчувствием того конца, который в действительности постиг его. По словам французского дипломата тех лет, «история всех царей, низложенных с престола или убитых, была для него мыслью, неотступно преследовавшей его и ни на минуту не покидавшей его. Эти воспоминания, возвращавшиеся, словно привидение, которое беспрестанно преследовало его, сбивали его ум и затмевали его разум… Печальная судьба его отца пугала его, он постоянно думал о ней, это была его господствующая мысль».

Страх, говорят, плохой советчик. Тем не менее именно страх был советчиком многих властителей. Как точно заметил о них Е. В. Тарле, они «жестоки от собственной трусости, т. е. злы самой беспощадной злостью». Чем сильнее опасения правителя за свою власть, тем свирепее его кары и многочисленнее казни. Как отразились тревоги и страхи императора Павла на жизни его подданных? «Все те, кто принадлежали ко двору или появлялись перед императором, – писал современник, – находились в состоянии постоянного страха. Никто не был уверен, будет ли он на своем месте к концу дня. Ложась спать, не знали, не явится ли ночью какой-нибудь фельдъегерь, чтобы посадить вас в кибитку».

Подданным тоже было страшно.

Но то, что чувствовали они, было лишь тенью того страха, в котором пребывал император.

Неудивительно, что не каждый мог выдержать этот беспрестанный, неизбывный, растянутый на долгие годы страх.

Однажды, когда французский король Карл VI следовал куда-то в сопровождении своей стражи, один из пажей выронил копье. Услышав звон оружия, король, доведенный до предела беспрерывным ожиданием покушения, дико закричал и, выхватив меч, принялся рубить налево и направо. Прежде чем телохранителям удалось почтительно скрутить своего повелителя, впавшего в буйное помешательство, несколько человек было убито и ранено.

Можно считать, однако, что подданным Карла VI, прозванного Безумным, повезло. Состояние их короля было столь очевидно, что на какое-то время он был отстранен от исполнения своих высоких обязанностей. Но каково было подданным, когда безумие правителя, порожденное страхом, принимало иные, более скрытые формы? Таким тайным безумием был отмечен, например, император Домициан, который, по словам Светония, стал жестоким от страха. Это он приказал убить одного из своих братьев только потому, что глашатай оговорился и провозгласил того избранным не в консулы, а в императоры.

Как постоянный страх за свою жизнь порождает жестокость, видно на примере императора Августа, преемника Цезаря. Длинный список умышлявших на его жизнь приводит Светоний. То были заговоры молодого Лепида, затем Варрона Мурены и Фанния Цепиона, далее Марка Эгнация, потом Плавтия Руфа и Луция Павла, женатого на внучке Августа, сверх того, Луция Авдасия, осужденного за подделку завещаний… Как-то убийца со стилетом в руке ждал императора при выходе из театра. В другой раз один из заговорщиков собирался заколоть Августа ритуальным ножом во время жертвоприношения. Убийцам удавалось пробраться даже в спальню императора. Пребывая в состоянии постоянного страха, обезумев от беспрерывного ожидания покушений, Август начал видеть убийц даже там, где их не было. Когда претор Квинт Галлий явился к нему для обычного приветствия, Августу показалось, что одежда его как-то подозрительно оттопыривается. Решив, что пришедший прячет меч, Август крикнул стражу. Оказалось, что претор не покушался на жизнь императора, под одеждой у него были всего-навсего таблички, на которых он писал. Но, словно стыдясь свидетеля своего страха, Август приказал пытать и убить его. В последнюю секунду он распорядился задержать казнь ровно на столько времени, сколько потребовалось ему, чтобы собственноручно выколоть претору глаза.

Страх насильственной смерти способен вызвать у правителя своего рода заместительный синдром поиска и убийства «врагов». Занятие это – убивать других, чтобы притупить собственный страх смерти, – подобно потреблению наркотиков: чтобы получить должный успокоительный эффект, дозу приходится постоянно увеличивать. Не исключено, что именно таков был психологический механизм патологической жестокости Гитлера, постоянно опасавшегося за свою жизнь. В Мюнхене, в самом начале своего восхождения к власти, он не расставался с увесистой плетью с набалдашником, с которой появлялся во всех общественных местах. Плеть была не столько оружием самозащиты, сколько символом той постоянной тревоги, в которой пребывал он и от которой не избавился и впоследствии. И этот символ также остался при нем. Скрыто закрепленная на специальном держателе, плеть постоянно находилась в личном автомобиле фюрера. Таким же символом беспрестанного страха перед физическим насилием был заряженный пистолет системы «вальтер», с которым до последнего своего часа не расставался Гитлер. «Я могу быть устранен каждую минуту», – признался он как-то одному из своих приближенных. Этот параноидальный страх, этот эмоциональный ад, в котором пребывал тот или иной правитель, отбрасывал свою проекцию во внешний мир, материализуясь в тупиках застенков, в глухих дверях тайных судилищ и трибуналов, в колючей проволоке концентрационных лагерей. Быть отравленным, быть убитым – это лишь одна из многих опасностей, подстерегающих любого правителя. А ведь существует еще опасность быть скомпрометированным, опасность оказаться в постыдной и тайной власти у шантажистов, которые неотступно следят за каждым шагом, каждым словом, сказанным политическим деятелем. Но самой большой опасностью остается, конечно, утрата власти. Вот почему профессия правителя связана с не меньшим риском, чем, скажем, профессия минера, который может подорваться равно как на первой, так и на двухтысячной мине.

Платить страхом за власть приходится, однако, не только носителям корон и диктаторам. Не случайно Дж. Кеннеди из великого множества качеств, необходимых правителю, выделял одно – храбрость. Традиция политических убийств в полной мере унаследована парламентско-демократической системой правления. Об этом можно было догадаться уже на самой заре ее, проследив судьбу первых президентов Национального конвента, рожденного французской революцией. Из 76 президентов:

были гильотинированы – 18

покончили самоубийством – 3

сосланы – 8

объявлены вне закона – 22

заключены в тюрьму – 6

помешались – 4

Итого: шестьдесят один человек из семидесяти шести!

Страх, таившийся прежде у подножия тронов, переселился теперь в президентские дворцы и кабинеты премьер-министров. Можно было бы привести целый список покушений и политических убийств, происшедших только за последние годы. Но даже когда демократически избранному правителю в конце своего срока удается живым покинуть отведенную ему резиденцию, то это совсем не значит, что не было попыток убить его.

Целой серией убийств президентов и попыток убить их отмечена история Соединенных Штатов. В 1865 году рука убийцы прервала жизнь Линкольна. В 1901 году был убит президент У. Мак-Кинли. Еще через двенадцать лет получил пулю в грудь Т. Рузвельт. В 1933 году было произведено пять выстрелов в Ф. Рузвельта. Сменивший его Г. Трумэн был разбужен однажды грохотом выстрелов. Убийцы проникли в его резиденцию и вступили в перестрелку с охраной. Несколько человек было убито.

Ряд покушений был произведен и на Дж. Кеннеди. Трагическая гибель президента явилась лишь последним звеном в ряду последовательных попыток умертвить его.

Так, 11 декабря 1960 года в 9 часов 50 минут утра некто Ричард Павлик остановил свою машину, груженную динамитом, вблизи дома, где находился Дж. Кеннеди. В тот момент, когда президент, выйдя из подъезда, должен был садиться в свою машину, Павлик собирался дать полный газ и врезаться в президентский лимузин. Как установили позднее лица, занимавшиеся расследованием этого инцидента, взрыв должен был уничтожить все вокруг.

Тот день не стал днем смерти Дж. Кеннеди только потому, что его вышли провожать его дети.

– Я не хотел причинять вреда детям, – заявил Ричард Павлик во время допроса. – Я решил убить его в церкви или где-нибудь еще.

Он был из числа сентиментальных убийц.

Жизнь преемников убитого президента не была жизнью более спокойной или безопасной. Только в течение 1967 года шесть человек пытались проникнуть в Белый дом с целью убить Л. Джонсона. Ежегодно на имя президента приходило 10—12 тысяч писем с угрозами убить его.

Когда срок президентства Л. Джонсона кончился, жена его призналась репортерам:

– Все последние годы я жила под страхом, что с Линдоном случится что-то плохое… После нашего переезда в Белый дом я не спала почти ни одной ночи.

Линдон Джонсон был далеко не самым непопулярным президентом своей страны.

В годы, когда в Белом доме был Дж. Форд, охота на главу государства продолжалась. Несколько раз в него стреляли, было предпринято две попытки напасть на резиденцию президента с воздуха, после чего секретная служба вооружила охрану Белого дома ракетами «земля – воздух» с инфракрасным устройством самонаведения. Чтобы сделать невозможным вторжение в Белый дом, если бы убийцам пришло в голову воспользоваться танками, были смонтированы новые ворота из сверхпрочной стали. Это сооружение обошлось почти в миллион долларов.

Но жизнь президента и политическое реноме страны стоят и не таких денег.

Убийства американских президентов, беспрерывные покушения на них создали сценарий некой политической акции – акции, способной оказывать решающее воздействие на политическую жизнь страны. В последнее время объектами покушений становятся уже не одни президенты, но и лица, которые только вступают в борьбу за сомнительное счастье занять кресло под звездно-полосатым флагом. Секретной службе США пришлось принять на себя дополнительное бремя. 30 миллионов долларов – такова была стоимость охраны кандидатов в президенты в период избирательной кампании 1988 года.

 

III. ПУТЬ В ПРОПАСТЬ

 

1. Без радости

Человек, абсолютно бездарный в математике, не достигнет вершин в этой области. Тот, кто совершенно лишен музыкальных способностей, не сможет стать композитором. Как ни странно, принцип этот не распространяется на такую область человеческой деятельности, как власть. Волею случая, сплетением обстоятельств власть может оказаться в руках того, кто менее всего пригоден для этой роли.

Расталкивая конкурентов, перекусывая горло соперникам, сбрасывая в пропасть вчерашних друзей, к креслу правителя в конце концов пробирается человек, не отмеченный никакими иными способностями, кроме способности не брезговать ничем в борьбе за власть. Но этого отнюдь не достаточно, чтобы стать талантливым политиком или великим государственным деятелем.

По признанию известного социолога Макса Вебера, массовая демагогия является непременным атрибутом буржуазной демократии. По его схеме, поскольку борьба за власть происходит именно в этой сфере, она выдвигает на первый план виртуозов политической интриги и чемпионов массовой лжи. Ни буржуазная парламентская система, ни тем более наследственная монархия не могут обеспечить того, чтобы власть оказалась в руках самых достойных и самых способных. Скорее наоборот. Примеров тому великое и прискорбное множество. Алчные властолюбцы и тщеславные ничтожества сплошь и рядом правят торжество над теми, кто лучше и достойнее их. И пока отвергнутые ведут жизнь политических изгнанников и изгоев, пока они никнут где-то в безвестности и бездеятельности, те, что волей обстоятельств оказались у власти, творят свое дело без особого восторга и радости.

Когда Александру I пришлось заняться государственными делами, он с досадой писал своему бывшему воспитателю Лагарпу: «Решительно не имея никакой возможности отдаться своим научным занятиям, составлявшим мое любимое времяпровождение… я сделался теперь самым несчастным человеком». И в последующие годы император не раз возвращался к этой своей мечте, полагая истинное свое призвание «в изучении природы». Кто погиб в нем, так и не пробудившись к деятельности, – Карл Линней, Кювье?

«Если бы его величество человек был партикулярный, – писал об императоре Павле один из прежних его наставников, – и мог совсем предаться одному только математическому учению, то по остроте своей весьма удобно быть мог нашим российским Паскалем».

Другой российский император, Николай I, свое призвание тоже видел вовсе не в том, чтобы управлять одной из самых могущественных империй. Император мечтал о другой судьбе – он мечтал быть инженером.

И это не было позой. Сооружения, построенные по чертежам императора, свидетельствовали о высоком профессионализме.

Мы не знаем, сколько действительных талантов было погребено в тех, кто отдал себя погоне за властью и служению ее символам. Какой звездой обогатилась бы история французского балета, если бы Людовик XIV мог целиком посвятить себя этому искусству! Даже будучи королем, он не мог остаться глухим к голосу своего призвания. Облаченный в трико, он выходил на сцену в балетах Бенсерада, Кино, Мольера. А изувер и тиран Калигула не раз появлялся перед зрителями в наряде мима, исполняя танцы. Не стань он императором, никогда, возможно, не было бы ни изувера, ни тирана, а был бы блестящий танцор, гордость римской сцены по имени Калигула. А Нерон? Выступая в качестве певца, исполняя роли в трагедиях, он всякий раз вызывал бурный восторг зрителей. Себя он считал в первую очередь актером и только потом – императором.

Последней его фразой было:

– Какой великий актер погибает!

Можно назвать много других правителей, чей истинный круг интересов лежал весьма далеко от их привычной деятельности. Среди них – римский император Коммод, которому много больше радости, чем власть, доставляла арена. Хотя занятие гладиатора почиталось низким и достойным только раба, император 735 раз выходил на арену вооруженный только щитом и коротким гладиаторским мечом. Ему доставляло удовольствие выступать против самых опасных противников, участвовать в самых острых схватках. Другого императора – Клавдия – больше всего занимала теория игры в кости, он даже написал книгу, посвященную этой проблеме. А Домициан, подобно Юлию Цезарю болезненно переживавший свою плешивость, предавался многолетним изысканиям в области косметики. Итогом этого явилась его книга «Об уходе за волосами».

Современники говорили о Людовике XVI, что он был королем только по рождению, но слесарем по призванию. Людовик XV с такой же страстью предавался вытачиванию табакерок, а также… вышиванию по канве. Вышивание было любимым времяпровождением и султана Ахмеда III, а ассирийский царь Ашшурбанипал обожал заниматься прядением шерсти вместе со своими женами.

Порой подобные увлечения были вызваны непробудной тоской, той самой неодолимой скукой, на которую так часто сетовали правители. Лорд Корнуолл, генерал-губернатор Индии, человек почти безотчетной и неограниченной власти, писал о годах, проведенных на этом посту, как о времени, исполненном самой мертвящей скуки.

Пытаясь хоть чем-нибудь скрасить монотонность своего существования, многие правители примитивно спивались. Другие искали развлечений. Самых разных. Российский император Павел, например, не пропускал ни одного пожара. А римский император Домициан в течение многих лет ежедневно уединялся на час, предаваясь сосредоточенной ловле мух, которых насаживал на длинный стальной стержень.

Не эта ли скука вперемежку с неотступным страхом порождала у многих правителей стремление уйти от самих себя, желание хотя бы на время почувствовать себя кем-то другим. Так, Нерон, например, любил переодетым шляться по ночным кабакам или бродить по улицам, затевая ссоры и драки с запоздалыми прохожими. Даже когда ему доставалось в этих потасовках, он был счастлив, потому что чувствовал себя в такие минуты не императором, а обычным простолюдином, одним из обывателей, каких было много в Риме. Иногда он перевоплощался в римского вора и грабил по ночам лавки, устраивая потом у себя во дворце нечто вроде склада награбленного, которое после продавалось с торгов, а выручка пропивалась. Другой римский император, Август, время от времени выходил просить милостыню. Одетый в рубище, он стоял где-нибудь на улице и, жалобно причитая, протягивал прохожим руку.

Очевидно, этим же стремлением хоть немного «поиграть в другого» объясняются и некоторые странные выходки Николая II, ставившие в тупик его приближенных. Большой переполох произошел среди них, когда как-то, не сказав никому ни слова, царь переоделся солдатом, надел походный ранец, взял винтовку и отправился куда глаза глядят. Так, шагая по пыльному, выжженному солнцем тракту, он прошел целых десять верст, прежде чем перепуганной охране удалось его найти.

 

Много печальных песен сложено об этом… Ее выдают замуж за нелюбимого, его против воли женят на нелюбимой и постылой. Сколько жизней поломано, судеб разбито и слез пролито. Когда те, что пели эти песни, хмельной ватагой идя по улице, заглядывали в господские окна, они, наверное, думали, что уж где-где, а там, за этими окнами, непременно живет счастье.

Но они ошибались. О каком счастье можно говорить там, где даже браки заключались, как деловой контракт или политическая сделка?

Высшие государственные соображения требовали, чтобы молодой Николай II женился на Алисе Гессенской. И он женится на ней. А любит совсем другую и бледнеет при одном ее имени. Но между ними пропасть. Эта женщина, балерина Кшесинская, не имеет чести принадлежать к числу дам его круга…

Держа в руке худую, напудренную руку жены, открывая с ней шествие в бальный зал или к столу, он беспрестанно думает о другой.

Странно звучала бы песня о царе, против воли женатом на нелюбимой.

Но, может быть, песня эта вовсе не о Николае, а о ком-нибудь другом – об Александре II, например? Много лет любил он княжну Долгорукую и только за год до смерти смог сочетаться с ней морганатическим браком. Но даже на дворцовых балах император не волен был пригласить на танец ту, которую любил. У них было трое детей, которых растили тайно, в чужих семьях. Чтобы повидать их, царю приходилось идти на невероятные уловки и ухищрения. А что переживал он, когда они болели, а он не мог даже навестить их! И эта жизнь тоже была жизнью царя. Только смерть даровала этим двоим возможность ненадолго, на краткие часы, быть вместе на людях. Когда царь после покушения на него умирал, истекая кровью, она была при нем.

– Саша, ты слышишь меня? – повторяла она, потрясенная. – Саша…

Не было больше «вашего императорского величества», был лишь человек, мучительно и безысходно любимый.

Но едва император умер, уже на другой день Долгорукую попросили покинуть дворец. В одной из проходных комнат были торопливо составлены брезгливо вынесенные из ее апартаментов вещи – мебель, зеркала, рисунки детей – их детей.

Не был счастливее в семейной жизни и отец Александра, Николай I. Женатый на одной, он любил другую, но, как и другие правители, не мог, бессилен был изменить что-либо в своей судьбе. Нелидова, его возлюбленная, жила в том же дворце, что и царь, в том же коридоре, где находились его личные апартаменты, – это единственное, на чем мог настоять император. Но она никогда не была принята при дворе.

Вот письмо женщины человеку, которого она любит, письмо, адресованное ему одному. Женщина эта, будущая императрица Екатерина II, писала Стефану Августу Понятовскому: «Я не могу не сказать вам правды, эта переписка меня подвергает риску тысячи неудобств. Последнее ваше письмо, на которое я отвечаю, чуть не было перехвачено. За мною присматривают. В моих поступках не должно заключаться ничего подозрительного: я должна следовать прямым путем. Я не могу вам писать…»

Оказавшись перед выбором – власть или любовь, никто из правителей не предпочел любовь. Вернее, почти никто.

В 1936 году мировая пресса бурно комментировала событие, невероятное в английской истории. Король Эдуард VIII, будучи поставлен перед выбором – отказаться от любимой женщины или от короны, подписал отречение. В последний раз выступая по радио перед своим народом, он сказал: «Теперь я покидаю общественную жизнь и слагаю с себя бремя».

Но их было очень мало – тех, кто власти предпочел счастье.

И прав был, очевидно, Гегель, когда, говоря о великих людях, избранных судьбой и историей, утверждал, что они никогда не бывают счастливы. Они ведут тяжелую жизнь, писал он, «они умирают рано, как Александр, их убивают, как Цезаря, ссылают на остров Святой Елены, как Наполеона».

– Посмотрите на меня, – говорил как-то Наполеон, обращаясь к французскому трагику Тальма. – Я, без сомнения, самая трагическая личность нашего времени.

«Все мы несчастные, но нет несчастнее меня» – фраза эта, вырвавшаяся однажды у Николая I, тоже показательна.

Уинстон Черчилль уже в конце жизни, трезвым взглядом окидывая прожитые годы, признался, что, если бы ему снова представилась возможность выбирать дорогу жизни, он не повторил бы свой «опасный и трудный» путь к власти.

Впрочем, вывод этот не так уж нов. Еще македонский царь Антигон Гонат удел правителя справедливо считал не преимуществом, а своеобразным рабством.

«Я царствую уже более пятидесяти лет, – писал халиф Абд эль-Рахман, – то среди побед, то среди внутреннего спокойствия; я был любим моими подданными; враги боялись меня, а союзники уважали. Я вдоволь пользовался богатством и почестями, могуществом и наслаждениями, и для моего счастья, по-видимому, не было недостатка ни в одном из земных благ. В этом положении я старательно запоминал выпавшие на мою долю дни настоящего и полного счастья: их было четырнадцать! О люди!..»

 

2. Бремя, которое слишком тяжко

Приходил день, и бездна разверзалась у ног правителя. Предчувствие этого, тяготы и тревоги власти многих из них лишали радости бытия, порождали несбыточные помыслы о свободе. Даже те, кто царствовал относительно спокойно, нередко тяготились бременем возложенной на них власти. О царе Михаиле, первом из династии Романовых, известно, что в конце своего правления он впал в задумчивость и умер от «многого сидения, холодного пития и меланхолии, сиречь кручины».

Будучи еще наследником, Александр I писал одному из своих друзей: «Я сознаю, что рожден не для того сана, который ношу теперь, и еще менее для предназначенного мне в будущем…» Но и после долгих лет царствования он признался как-то князю Васильчикову: «Я бы с радостью сбросил с себя бремя короны, ужасно тягостной для меня». Александр много раз высказывал намерение отречься от престола и уйти в частную жизнь. «Я отслужил 25 лет, – говорил он. – И солдату в этот срок дают отставку».

Мы уже говорили о странных обстоятельствах смерти и похорон императора. Действительно ли Александру I удалось освободиться от пут власти при помощи мнимой смерти и кончить свои дни, как он хотел? Неизвестно. Как неизвестно, действительно ли Николай I, принявший власть после Александра и в конце жизни тоже тяготившийся ее бременем, особенно после поражения в Крымской войне, добровольно сбросил эту ношу, выпив яд.

Придворный лейб-медик Арндт рассказывал позже, что он был вызван к императору и тот, приказав оставить их наедине, потребовал, чтобы врач дал ему яду:

– Ты должен дать мне что-нибудь, чтобы я ушел из этой жизни.

По словам Арндта, он не сумел воспротивиться этой просьбе.

За несколько часов до своей смерти император был совершенно здоров. Тем не менее он простился с семьей и принял причастие.

О том, чтобы уйти от власти, мечтал и Александр II. Он не раз признавался в этом своей возлюбленной, княжне Долгорукой.

Подобные мысли были, очевидно, не чужды и Александру III. Когда он стал царем, Победоносцев, этот умный и тонкий царедворец, вопреки традиции не торопился выражать восторги по поводу происшедшего события. Наоборот, зная настроения Александра, он пишет ему письмо, полное сочувствия в том, что столь великое бремя ложится на его плечи. «Любя Вас как человека, – писал Победоносцев, – хотелось бы как человека спасти Вас от тяготы в привольную жизнь, но на это нет силы человеческой».

В марте 1917 года Николай II подписал манифест об отречении: «…признали мы за благо отречься от престола Государства Российского и сложить с себя Верховную Власть». Но задолго до того дня, когда он написал эти строки, Николай II помышлял об уходе от власти. Летом 1906 года он подумывал даже о бегстве из России.

Так приоткрывается нам другая сторона властвования. Оказывается, власть обладает не только чудовищной притягательной силой. Подобно магниту, притягивая одним своим полюсом, она отталкивает другим. Нередко оба эти стремления сходились в одном человеке. И тогда, раздираемый ими, он начинал метаться. Начинал совершать поступки безумные, с точки зрения обывателя, наделенного драгоценным чувством здравого смысла.

Таким поступком был, например, побег наследника прусского престола Фридриха. Безмерно тяготясь уготованной ему высокой участью, он попытался бежать от ожидавшего его трона, но был остановлен уже на границе и почтительно препровожден к своему августейшему родителю. Узнав, какое отвращение испытывает наследник к перспективе стать монархом, король-отец в ярости выхватил шпагу и, не помешай придворные, возможно, убил бы сына.

«Полковник Фриц» (король после этого случая объявил своего сына частным лицом) вместе со своим другом, лейтенантом, помогавшим ему при побеге, был заключен в крепость. Как и следовало ожидать, расплачиваться за все пришлось лейтенанту. Король приговорил его к мучительной смерти и заставил сына присутствовать при казни. Потрясенный увиденным, юноша был сломлен окончательно. Отказавшись от мысли избежать власти, предназначенной ему с рождения, он поклялся «беспрекословно повиноваться приказам короля и во всем поступать так, как подобает верному слуге, подданному и сыну».

Позднее он вошел в историю под именем Фридриха Великого. «Не говорите мне о величии души! – воскликнул он однажды, будучи уже королем, когда его укоряли за вероломство. – Государь должен иметь в виду только свои выгоды!» Таким сделала его власть – та самая, из цепких рук которой он когда-то пытался вырваться.

Среди тех, кто наследственной цепью был прикован к колеснице власти, находились, однако, и такие, кому удавалось все-таки порвать эту цепь.

По закону, существовавшему у Сасанидов, царем не мог стать человек, искалеченный или наделенный каким-нибудь физическим изъяном. Этот закон дал наследнику трона Ормузу самое верное средство избавиться от своего высокого назначения. Ормуз отрубил себе руку и в ларце отправил ее своему отцу. В письме, вложенном в ларец, он написал: «Я искалечил себя, чтобы стать неспособным принять правление…»

Но среди тех, кто сумел уйти от власти, крайне мало таких, кто сделал это, уже вкусив ее плодов. Мы говорим, разумеется, лишь о властителях, которые решились на это по доброй воле, а не понуждаемые обстоятельствами войны или революции. Мы знаем об одном японском императоре, который отказался от власти и удалился в буддийский монастырь. После тридцати шести лет управления страной ушел в монастырь и болгарский князь Борис. Так же поступил и один из могущественнейших правителей своего времени, император «Священной Римской империи» и король Испании Карл V. Передав испанский трон своему сыну, он удалился в монастырь и ни разу после не пожалел о своем решении.

Добровольно сложил с себя власть и римский император Максимилиан. А император Диоклетиан, долго вынашивавший мысль об отречении, осуществил ее на двадцать первом году своего правления. После одного из своих триумфов он перед легионерами и при огромном стечении народа торжественно снял с себя пурпурную тогу императора. Удалившись на свою виллу, бывший император с упоением предался простым сельским радостям. Когда же какое-то время спустя его стали просить снова принять бразды правления, Диоклетиан рассмеялся.

– Неужели вы хотите, чтобы я отказался от счастья ради власти! – воскликнул он. – Хотите, я покажу вам капусту, высаженную моими руками?

Его ответ напоминает слова, сказанные в подобной же ситуации другим монархом много веков спустя. Согласно преданию, один из польских королей пожелал навсегда покинуть свой двор. Он исчез, и все попытки найти его были безуспешны, пока через несколько дней придворным не попался человек, как две капли воды похожий на короля. Велико же было их удивление, когда выяснилось, что этот человек, работающий на ярмарке грузчиком, действительно их король. Когда же они осмелились выразить свое удивление по поводу того, что он утомляет себя столь тяжелым трудом, тот возразил им:

– Клянусь честью, господа, груз, который я сбросил со своих плеч, был гораздо тяжелее этого! Самое тяжелое бремя покажется соломинкой по сравнению с тем, что я нес на себе. За четыре последние ночи я спал крепче, чем за все годы, пока я царствовал.

Король не поддался на уговоры и так и не переступил порога дворца.

* * *

Последнюю главу этого раздела мы назвали «Путь в пропасть», потому что мало кому из правителей удавалось найти иной путь с вершин власти.

Но всякий конец неизбежно чреват новым началом. Та же черта, которая стоит в конце правления одного, открывает правление другого. А удар от падения одного правителя возвещает о восхождении нового. Так мы снова должны обратиться к тому, о чем говорили вначале, – к путям, ведущим на вершины. Круг замыкается.

Страшно на вершине, одиноко и безысходно. Удержаться там трудно. И путь оттуда только один – вниз, другого нет. Сколь же велика должна быть эйфория власти, если она перевешивает все это и тех, кто пытается карабкаться все вверх и вверх по неверным ступеням, не становится в мире меньше. Самым удачливым из них – если именно это считать удачей – удается взобраться на последнюю, верхнюю ступень и какое-то время, балансируя и вцепившись в перила, удерживаться там.

Но существуют и другие пирамиды власти, беспредельной и безотчетной. Вершины их скрыты. Ни лиц, ни даже имен тех, кто взошли на них, не знают подданные. Но тем больше их преданность и беспредельнее верность своим незримым вождям.

Тайные общества, политические секты и ордены создали модель абсолютной власти. Участвуя в борьбе политических сил, воздействуя на реальности мира, сами они всегда предпочитают оставаться за занавесом.