Польский детектив

Гордон Барбара

Эдигей Ежи

Козьневский Казимеж

Рымушко Марек

Марек Рымушко

Дело чести

 

 

1

Фён утих перед рассветом

Оркестр в который уже раз за эту новогоднюю ночь принялся играть „Рамайя“. Танцы были в самом разгаре, толпа бушевала — возбужденная, потная, бессмысленно веселая. Эти люди не поддавались даже фёну, который дул уже несколько дней. Он свалился на Закопане сразу после Рождества и с тех пор не затихал ни на минуту, превращая остатки снега в грязные лужи, обволакивая серой пеленой бело-пушистые скалы и терзая курорт необыкновенно теплой для этой поры погодой. Развеселая толпа, которая с самого начала года шаталась по Крупувкам, явно упала духом. Не помогали даже зонтики, придающие „покорителям гор“ унизительно-комический вид. Фён не уходил из долины назло всему этому изысканному обществу, которое целый год в разных уголках Польши примеряло лыжи, мечтая о празднике в горах, а потом всю ночь ехало стоя в переполненных, опаздывающих поездах, и зачем? Чтобы в конце концов оказаться под дождем, в тумане, во власти мучительно-теплого, влажного ветра, вызывающего сердечные приступы.

Мне с самого начала все это не нравилось, но Мацек и Данка праздник, как всегда, решили провести в Закопане. Они еще со студенческих времен признавали лишь этот вид отдыха и не изменили своей традиции и сейчас, достигнув немалых успехов в научной карьере. Только на этот раз они захватили аспирантку со своей кафедры, которая — они сообщили об этом в первую же минуту встречи — пишет кандидатскую диссертацию о банковских контрактах. Эля оказалась необыкновенно милой девушкой, и так в новогоднюю ночь мы все четверо оказались в ресторане, где царила страшная толкотня. К счастью, наш столик стоял у самого окна, пляшущая толпа была далеко от нас.

Вокально-инструментальный ансамбль „Стасик и Ясек“ как раз закончил исполнение „Ла Паломы“. Руководитель ансамбля вел переговоры о дальнейшей программе с мрачным типом, который вытащил из кармана пятьсот злотых. Где-то в центре зала с грохотом лопнул воздушный шарик, вызвав взрыв одобрительного смеха. У стойки бара адвокат Закаптурны и его супруга дегустировали все сорта коньяков по очереди. Увидев меня, адвокат вежливо кивнул величественной седой головой.

Ожидая, пока не началась музыка, Эля поправляла прическу. И тут я заметил, что к нашему столику пробирается пан Тосек. Он рассекал толпу, словно ледокол. До недавнего времени пан Тосек служил курьером в прокуратуре. Пару месяцев назад он решил покинуть это уважаемое заведение и стал гардеробщиком „Ватры“. Мне такая перемена принесла определенную пользу, поскольку я мог получить столик в этом ресторане в любую минуту, и это весьма укрепило мою репутацию в здешнем „высшем свете“.

Пан Тосек наконец добрался до нас. Воротник его рубашки был помят, а глаза возбужденно блестели. Сначала он почтительно поклонился Эльжбете, а потом таинственно шепнул мне на ухо:

— Пан прокурор, вас к телефону.

Ах да, я забыл сказать, что голос у пана Тосека очень громкий, и поэтому секретное сообщение произвело немалый эффект: все вокруг уставились на нас, а одна из танцевавших пар отступила на безопасное расстояние. Оркестр снова заиграл, на этот раз какую-то незнакомую мне мелодию.

— Пан Тосек, — сказал я с упреком, — сколько раз я просил вас, чтобы вы не пугали народ официальными званиями! Где телефон?

Пан Тосек оскорбленно засопел.

— У пана директора в кабинете, пан про… — мой ледяной взгляд лишил его дара речи. Он повернулся и отправился в обратный путь, расталкивая танцующих. Следя за его действиями, я пришел к выводу, что именно таков должен быть охранник президента, который не может прорваться к трибуне сквозь толпу ошалевших избирателей.

В кабинете никого не было. Я взял трубку, лежавшую на столе.

— Прокурор Боровый слушает. В чем дело?

В трубке послышалось смущенное покашливание.

— Гражданин прокурор, говорит дежурный городской комендатуры, поручик Клос. Простите, что помешал, но вы очень нужны. У нас тут труп.

Я присел к столику, покрытому салфеткой с такими безумными цветами, какие мог придумать только шизофреник.

— Послушайте, поручик, — сказал я как можно любезнее. — Во-первых, поздравляю вас с Новым годом. Во-вторых, позвольте напомнить вам, что я сегодня не дежурю, так что не совсем понимаю, почему вы решили вызвать именно меня.

Поручик долго молчал.

— Пан прокурор, — начал он наконец, и в его голосе уже явно звучала неуверенность, а меня начала охватывать злость. — Дело в том, что туда трудно добраться… я позвонил прокурору, и было решено… то есть я получил приказ найти вас, ну и…

Я стиснул зубы. Ну, конечно. Черт бы вас… Я никак не могу к этому привыкнуть. Романтический образ прокурора-шерифа, который я лелеял в студенческие годы, давно уже, к сожалению, утонул в бумажном омуте, который с каждым днем все больше засасывал меня: протоколы, отчеты, инструкции…

Я почувствовал, что очень устал. Посмотрел на часы: десять минут второго.

— Пан прокурор… — позвал меня обеспокоенный дежурный, — вы еще там?

— К сожалению, я еще здесь, — вздохнул я: — Где труп?

— В Муловой. Похоже, бедняга свалился с Кшесаницы. Спасатели наткнулись на него пару часов назад. Туда уже поехал поручик Лабендский с оперативной группой. Мулова — это, пан прокурор, за Ментусей, там сначала надо…

— Благодарю вас, поручик, — пробурчал я. — Слава Богу, хожу по горам с детских лет и знаю, где находится Мулова долина. Только за каким чертом мне переть туда в эту пору? Если это несчастный случай в горах, так мы давно договорились, что вы сами с врачом производите осмотр, а мы потом утверждаем протокол. Вы что, вчера родились, и я должен вас нянчить?

Дежурный замолчал. Собственно, ни к чему весь этот разговор, особенно если учесть, что пан Тосек подслушивал за приоткрытой дверью.

— Пан прокурор, — продолжал дежурный, — не могу вам больше ничего сказать, сам знаю немного. Что-то там не так, это спасатели сказали поручику Лабендскому, а он просил передать вам. Вы там поглядите, у входа вас должна ждать машина, я послал ее десять минут назад. Мы думали о вертолете, но ничего не получится. Фён, вы же знаете… Если бы хоть немного утих, так ведь нет, все дует. Может, завтра…

— Ну ладно, ладно, уже иду. Связь с ними есть?

— Так точно, гражданин прокурор.

— Передайте, что я еду. Пусть направят хоть одну фару в нашу сторону, чтобы мы не блуждали по Ментусе, как духи погибших альпинистов.

Я положил трубку и, делая вид, что не замечаю горящих глаз пана Тосека, в которых можно было прочитать сто семьдесят восемь важных вопросов, вышел в вестибюль. Я подумал, что, видимо, надо предупредить друзей и объяснить им как-нибудь мое исчезновение, но толпа, несущаяся в бешеном вальсе, отрезала столик, за которым они сидели, от всего остального мира. Ладно, сами догадаются.

Из сияющего огнями, качающегося на волнах вальса ресторана я вышел в серый туман. Накрапывало. „Газик“ ждал меня у самого входа. За рулем сидел молодой сержант. Увидев меня, он включил зажигание. Мы поехали в сторону Каспруси, где мне выделили служебную комнату. Считалось, что я поживу там недолго, пока найдется что-нибудь подходящее, но временное, как известно, вечно, и я застрял там надолго. Обычное дело.

Пять минут мне вполне хватило, чтобы переодеться. Фён дул все время, пригибая к дороге оголенные деревья. Около пекарни на Крептувках выписывал кренделя пьяный с воздушным шариком, привязанным к пуговице. Ветер мешал ему удерживать равновесие и время от времени укладывал на тротуар.

— Красивый шар, — заметил водитель. — А вы, пан прокурор, купили себе какой-нибудь шарик?

Я уже хотел сказать, что в данный момент у меня шарики за ролики заходят от небывалого хамства комендатуры милиции, но вовремя прикусил язык. Я все время забывал, что должен сохранять определенную дистанцию в общении с подчиненными.

На большой скорости мы свернули в Косчелискую долину. Ветер вроде бы утих, но подул с новой силой в ту минуту, когда „газик“, подскакивая на камнях и рыча захлебывающимся двигателем, пополз вверх, к Ментусе. Мы продвигались вперед с большой осторожностью. Земля была мокрая, хотя, к счастью, не такое болото, как я предполагал. Я достал карту.

— Езжайте на Вантуле, а потом придется идти пешком, — буркнул я.

Мы проехали еще с полкилометра, пока нашим глазам не открылось нагромождение огромных камней. Мы вышли из машины. Недалеко стоял с зажженными фарами второй „газик“, тот, что привез группу поручика Лабендского.

— Я пойду вперед, — водитель, молодой парень, говорящий с явным местным акцентом, уверенно опередил меня. Я узнал в нем одного из спасателей, награжденных недавно за операцию на Менгушовском перевале.

Ветер ударил нам в спину, толкая к скалам, белеющим во тьме. Проход котла Большой Свистувки занял у нас больше часа. А теперь предстояло преодолеть Муловый цирк. Мы карабкались вверх под моросящим дождем, сопя от ярости. Наконец стал виден свет в Муловой на фоне скрытого в тумане ущелья Кшесаницы. Мы добрались до места в три тридцать пять.

— Привет. — Поручик Лабендский пожал мне руку. В свете фар сновали спасатели и члены оперативной группы. Я узнал доктора Семпорека.

— Спасибо, поручик, что не дали мне умереть со скуки нынешней ночью, — сказал я. — А теперь, может быть, я наконец узнаю, что же случилось?

К нам подошел Михал Стемпень. С тех пор, как он в грозу снял с Амвона двух пижонов, которые совершенно рехнулись на отвесной стене, его посылали на самые трудные и самые неблагодарные дела.

— Ох, дьявол, что за день! — пожаловался он. — Утром мы искали какую-то выжившую из ума тетушку, которая возомнила себя заправским альпинистом, а с десяти вечера стаскивали с Кшесаницы парня со сломанной ногой. Слава Богу, его приятель догадался известить нас. Мы сняли его в полночь. Тогда-то ребята и увидели под скалой этого, — он кивнул на темную бесформенную кучу, над которой склонился доктор Семпорек. — Похоже, не один день лежит. Мы проверили на всякий случай в рапортах, но никто не заявлял об исчезновении.

— Ну, хорошо, — прервал его я, — только что из этого? Ясно, упал со стены, даже знаю, с какого места, сам там однажды чуть не слетел в тумане. На Кшесанице есть такое понижение тропы, — объяснил я, заметив интерес в глазах поручика. — В плохую видимость можно не заметить, особенно если человек не знает гор. Я только не понимаю, мне-то тут что делать?

— Да вот, пан прокурор, — отозвался Лабендский, — странный это какой-то случай. Парень одет как опытный альпинист. Для этой трассы и на эту погоду — все как надо. А рюкзака нет. И вообще у него ничего с собой нет.

— Как это нет? Может быть, когда он падал, рюкзак оторвался и лежит где-нибудь поблизости?

— Мы искали, но ничего не нашли. Да и невозможно это. Он упал бы вместе с рюкзаком. Странно.

— А кстати, кто он такой?

— Мы обыскали его, но никаких документов. Бог его знает.

Мы пошли к Семпореку. Фотограф заканчивал делать снимки. Доктор выпрямился.

— Каша, — сказал он. — Все переломано до последней косточки да еще голова разбита. Чудес, не бывает, друзья мои, посмотрите, откуда он падал. Если это все, то, может, вы отвезете меня обратно. Я предпочел бы встретить Новый год в собственной постели. А протокол я подпишу послезавтра.

— Минутку, доктор, — остановил я его. — И никаких других следов вы не заметили?

Он поднял на меня тяжелый взгляд.

— Дорогой прокурор, — начал он с иронической усмешкой, — я как раз хотел сообщить вам, что если человек летит несколько сот метров вниз, то останки его пребывают к месту назначения в таком состоянии, которое почти исключает какое-либо умозаключение.

— А время? — сказал я. — Когда это произошло?

Семпорек пожал плечами и снял резиновые перчатки.

— Думаю, три-четыре дня назад, — осторожно сказал он, — это приблизительно, точнее можно будет определить после всех необходимых исследований. Вы же не потащите его прямо сейчас вниз, — вдруг забеспокоился он.

— А вы как думаете, поручик? — обратился я к Лабендскому.

Он неуверенно поправил фуражку.

— Вам решать, — буркнул он. — Не нравится мне этот рюкзак. И то, что никаких документов нет. Но если доктор говорит, что нет никаких сомнений…

Я подошел ближе и откинул брезент, прикрывающий труп. Мурашки поползли у меня по спине.

— Идите сюда, — глухо приказал я капралу, который стоял неподалеку с мощным фонарем. Голос мой, видимо, звучал так странно и тревожно, что он кинулся ко мне и направил луч света прямо мне в лицо.

— Куда вы светите? — рявкнул я. — С ума сошли? Сюда светите!

Луч света выхватил из темноты тело погибшего, метнулся в сторону и остановился на лице. Я инстинктивно отступил и сказал громко:

— Я его знаю. Это Анджей Зволиньский.

— Тот журналист, специалист по уголовным делам? — удивился поручик. — Это точно?

— Мы с ним учились на одном факультете и дружили. Я с ним не виделся с тех пор, как уехал из Варшавы. Ох, черт…

Кто-то протянул мне сигарету. На ветру закурить было трудно.

— Он ходил в горы в любое время года, — пробормотал я. — Когда-то занимался большим альпинизмом, но потом перешел на туристские маршруты. Горы знал, как свои пять пальцев. И не только Татры, но и Родопы, Пирин, Кавказ. Не могу поверить, что именно он…

— Так что же делать, пан прокурор? — спросил поручик. — Все мы страшно устали.

Я машинально поднял воротник куртки.

— Похоже, что это обычный несчастный случай. И понесло же его в такую погоду! — я тихо выругался. — На всякий случай проверьте, с какой базы он вышел.

— Он мог идти из города, — заметил один из спасателей.

— Мог, конечно, но мог выйти и с Орнака — не знаю, проверьте. Надо сообщить домой и в редакцию. Подготовьте протокол, в понедельник подпишу.

Я повернулся и медленно пошел вниз. Ноги подгибались, словно резиновые. Неприятное чувство. Фён, все еще круживший между Ментусей и Литворовым цирком, остывал в долине.

Светало.

 

2

Последние следы

Ну, хорошо. Я закрыл папку с протоколами и задумался. Пора возбуждать уголовное дело. Осталось еще ознакомить подозреваемого с материалами следствия. Странно, совсем не было похоже, что именно этот бухгалтер, маленький, высохший человечек, украл шестьсот тысяч, долгие годы систематически подделывая накладные. У него был дом, жена, дети, впереди — пенсия, и он даже не мог как следует объяснить, что же склонило его заняться этим жонглированием цифрами, за которое грозило как минимум пять лет. Не подвести ли под двести восемнадцатую председателя кооператива — за преступную халатность? За три года — ни одной ревизии, никакого контроля… балаган в учетности… Во всяком случае, допросить его не мешает.

С тех пор, как я возвратился из добровольной ссылки в Закопане, прошло несколько месяцев, и я уже почувствовал, что такое столица. Изо дня в день кручусь, как белка в колесе, а работы не уменьшается, и все быстрее, быстрее… И все-таки хорошо вернуться на старое место. В районной прокуратуре меня приняли с распростертыми объятиями; впрочем, они всегда считали мой отъезд глупым капризом. Мне поручили, как и раньше, „особо тяжкие“: убийства, разбой, грабежи. А дело о злоупотреблениях я получил, собственно говоря, случайно, но раз уж взялся, то решил, что и закончить должен сам.

Я как раз собрался звонить в комендатуру, чтобы вызвали на допрос председателя кооператива, когда на письменном столе Витека, который целый день торчал в суде, вдруг зазвонил телефон. Я лениво побрел к его столу и взял трубку.

— Можно попросить прокурора Борового? Это поручик Зачик.

— Привет, поручик Коломбо, — сказал я и уселся на стол. — Чем ты меня на этот раз порадуешь?

Роман обиженно засопел. Он очень не любил этого прозвища. А шеф, в свою очередь, не любил таких разговоров, и если бы услышал нашу беседу, устроил бы нам основательную головомойку.

— Ладно, ладно, — примирительно сказал я. — Ты же понимаешь, что в нашей унылой работе хочется иногда пошутить. У тебя что-нибудь новенькое?

— Естественно. — Роман перелистывал какие-то бумаги. — Мы задержали Калапута.

— Калапута? — удивился я. — Ну и на здоровье. А мне-то что?

— Ага, — в голосе Романа снова зазвучали обиженные нотки, — я понимаю, что это дело тебя не интересует. В таком случае и то, что мы нашли у него пару колец, имеющих отношение к ограблению в Анине, тебя тоже не должно интересовать. Извини ради Бога, что отнимаю у тебя время. Дай мне только ордер на арест, и больше я не буду морочить тебе голову.

— Ладно, не сердись, — сдался я. — Как вам это удалось?

Анинское дело уже несколько недель не могло сдвинуться с мертвой точки. Ночное ограбление было проведено истинно в гангстерском стиле. Преступники все время были в масках. В доме находились только женщина и ребенок, они спали, когда грабители проникли в дом. Похоже, им было известно, что хозяина нет: за два дня до этого он уехал на неделю за границу. Преступники забрали все драгоценности, триста двадцать тысяч злотых и хранившиеся в сейфе восемьсот долларов. Затем один из них — предварительно выведя из комнаты сына — изнасиловал молодую женщину. Они покинули дом около двух часов ночи. Никто из соседей ничего не видел. Две недели мы топтались на одном месте — никаких отпечатков пальцев, никаких зацепок. Ничего. И вот, пожалуйста…

— Ну, и как вы его поймали? — нетерпеливо повторил я.

— А может, заглянешь к нам? Я пришлю за тобой машину.

Минут через пятнадцать я был в комендатуре. Рослый дежурный старательно проверил мое удостоверение, вернул и отдал честь. На лестнице я встретил милиционера, конвоировавшего Балубу. Увидев меня, она широко улыбнулась. Это было не слишком приятное зрелище, поскольку в течение своей бурной жизни Балуба потеряла несколько передних зубов.

Роман колотил по клавишам пишущей машинки.

— Вижу, вы собираете старых знакомых, — одобрительно заметил я. — Калапут задержан, Балубу я только что видел. Не хватает только Честерфильда…

— И этот здесь. — Роман спокойно вытянул лист из каретки. — Но сначала ознакомься.

Я быстро просмотрел машинописный текст. Это был протокол, составленный оперативниками, работающими в районе базара Ружицкого. Из него следовало, что вчера утром был задержан некий молодой человек, пытавшийся продать кольцо с зеленым камнем. Приглашенный в машину, он, не упираясь, сообщил адрес дома на Тарговой. Адрес был нам давно известен, там жил Тони, старый и опытный скупщик краденого. Тони начал было выкручиваться, но, когда увидел, что оперативная группа приступает к основательному обыску всей квартиры, быстро сменил тактику и признался, что кольцо купил у Балубы за полторы тысячи злотых, а потом продал за две.

— А сколько оно стоит? — спросил я Романа.

— От четырех до пяти тысяч, не больше. А теперь посмотри, что говорит наша красотка.

Я пробежал глазами по первым строчкам протокола, где были анкетные данные Балубы, в действительности — Мажены Чайко. Мы уже знали их наизусть. Балуба была нашим частым гостем. Я принялся внимательно читать основную часть протокола. Он был написан особым канцелярским языком, к которому я долго не мог привыкнуть.

„Будучи предупреждена об уголовной ответственности за дачу ложных показаний, заявляю следующее: отвечая на вопрос допрашивающего меня следователя об обстоятельствах передачи кольца, золотого, с зеленым камнем, которое было мне только что предъявлено, Яну Антоляку, кличка Тони, проживающему по адресу: ул. Таргова, 81, кв. 2, заявляю, что предъявленное мне кольцо я опознала, это и есть то самое, которое я передала Яну Антоляку, кличка Тони, проживающему по адресу: ул. Таргова, 81, кв. 2…“

— Неужели нельзя написать как-нибудь по-человечески? — поморщился я. — Десять раз одно и то же повторяете. Вам что, построчно платят, или как?

Роман пожал плечами.

— Чего ты хочешь, ее же допрашивали в районном отделении. Неважно как, важно, что она говорит. Читай.

„Предъявленное мне кольцо я приобрела следующим образом: восемнадцатого числа с. г., вношу исправление, семнадцатого числа с. г., ко мне на квартиру пришел Честерфильд. В ответ на вопрос заявляю, что не знаю фамилии Честерфильда, мы так называем его между собой. Не знаю, почему мы его так называем. Насколько я помню, Честерфильд пришел ко мне около трех часов пополудни и предложил мне вступить с ним в половое сношение. Я приняла это предложение и вступила в половое сношение с Честерфильдом. Затем Честерфильд вытащил принесенные с собой пол-литра водки, которую мы выпили. На мое предложение, чтобы Честерфильд дал мне что-нибудь в обмен на половое сношение, он сказал, что у него в данный момент нет денег, потому что вся касса у Калапута, и посоветовал обратиться за платой к Калапуту. Я не восприняла это как шутку, потому что сожительствовала также и с Калапутом, от которого неоднократно получала различные подарки. Настоящей фамилии Калапута я не знаю. Что касается имени, то мне кажется, что его зовут Стасик. На заданный мне вопрос отвечаю, что Калапут последнее время жил по адресу: ул. Бжеская, квартира, не помню какой номер, но могу показать. Затем я отправилась к Калапуту, на улицу Бжескую, которого застала дома. Это было в семь или восемь часов вечера. Вместе с Калапутом мы выпили еще примерно пол-литра водки, а потом Калапут еще чекушку, но уже без меня, потому что я чувствовала себя пьяной. После распития алкоголя Калапут удовлетворил меня, а потом уснул. Я решила самостоятельно осмотреть квартиру и нашла в кухонном шкафу кольцо. Я украла это кольцо, вношу исправление, взяла это кольцо, поскольку считала, что Калапут и Честерфильд мне должны. Больше никаких драгоценностей я там не видела. Кольцо я продала Тони, который мне известен тем, что покупает и продает разные вещи. В ответ на заданный мне вопрос заявляю, что мне ничего не известно, будто бы Тони был скупщиком краденого. Я с Тони, кроме этого кольца, больше никаких дел не имела. За вышеуказанное кольцо я получила от него 1500 злотых наличными, которые употребила на покупку пальто. Дополнительно, после заданного мне вопроса, сообщаю, что Честерфильд, будучи в состоянии алкогольного опьянения, сказал следующее, цитирую: „За деньгами иди к Калапуту, у него вся касса после дела“. Это все, что мне известно. На этом допрос был закончен“.

— Ну, хорошо, — сказал я. — А что говорит по этому поводу наш общий друг Калапут?

— Ясное дело, не признается. Вообще не хочет с нами говорить. Допроси его, может, с тобой он будет более разговорчивым.

Ввели Калапута. Ромек вышел.

— Привет, Калапут! — сказал я. — Так мы друг другу по сердцу пришлись, что не можем долго выдержать в разлуке. Извини за неделикатный вопрос, но не мог бы ты напомнить мне, когда кончилась твоя последняя отсидка?

Он молчал, тупо уставясь в зарешеченное окно комнаты.

— Ага, мы обиделись, — закивал я головой. — Только это нехорошо, нечестная игра. Помнишь, как вы подломили халупу Толстого Яся? Ободрали вы его тогда, как липку. Вот если бы я тогда на тебя обиделся, то написал бы в обвинительном акте на пятьдесят тысяч больше. Были, были эти пятьдесят тысяч, голову даю на отсечение. Но ты ведь знаешь, вы отвечали лишь за то, что у вас нашли. И это сберегло тебе, Калапут, не считая нервов, полтора года свободной жизни. Так вот, ты мог бы чувствовать по отношению ко мне нечто вроде благодарности.

Калапут, не отрывая глаз от окна, положил ногу на ногу.

— Все? — сонно спросил он. — Ну и ладно, а то я боюсь опоздать домой к обеду.

Это был крепкий орешек. Он никогда не сдавался без борьбы. Если бы шеф слышал, как я разговариваю с этим прощелыгой, за спиной у которого были четыре судимости за кражи со взломом и грабеж, он немедленно вызвал бы меня на ковер. Шеф терпеть не мог какой-либо иной формы общения с подозреваемыми, нежели те, что предусмотрены инструкцией. Он знал законы, но я знал еще и жизнь. Именовать на допросе „гражданином“ я мог директора „Певекса“, у которого испарился вагон джинсов, но не такого молодчика, как Калапут, который диктовал правила рискованной игры и мог признать свое поражение лишь в равном поединке.

Я начал шагать по комнате.

— К обеду, говоришь? — спросил я озабоченно. — Придется мне огорчить тебя, Калапут. По моим приблизительным расчетам, ты впервые пообедаешь дома, если все будет хорошо, лет через пятнадцать. Как ты думаешь, что подадут: пирожки с капустой или омлет по-японски? А представь себе, как водка подорожает за это время!..

Калапут был невозмутим.

— Ничего вы не докажете, — сказал он наконец. — Я чист как слеза.

— Как слеза? — искренне удивился я. — Калапут, будь добр, не смеши меня. Я вчера уже посмотрел по телевизору один психологический фильм, этого мне надолго хватит. А кольца и браслеты, которые мы нашли в поддувале твой печки, гномы тебе подбросили? Одно колечко свистнула Белоснежка, не надо было класть его в супницу. Ошибка вышла. Да, стареешь, Калапут. Но перейдем к делу. Нам не хватает кое-каких мелочей по тому ограблению. Где деньги?

— Отдал на реставрацию варшавского Замка, — заверил он меня.

Я подумал, что самое главное — не нервничать.

— Понятия не имел, что тебя так волнует варшавский Замок, — заметил я, — до сих пор тебя интересовали совсем другие. Как вы попали в тот дом в Анине?

Он снова молчал, на этот раз уставившись в стену.

— Не скажешь? Ну так я тебе скажу, как это было. Честерфильд захватил с собой свой любимый набор отмычек и прочий инструмент. Я только не знаю, кто был третьим. Я предлагаю, чтобы ты нам его, представил, пока еще есть время. Подумай, Калапут, это шанс.

— Ничего вы не докажете, — повторил он, совершенно не обращая внимания на мои доводы.

— Не докажем? А что ты запоешь, если окажется, что кое-кто вас видел, когда вы уже вышли из дома и сняли свои карнавальные маски? Этого вы не ожидали, не так ли? Дело плохо. Человек этот точно вас описал… Устроим опознание, и точка. Если уж вы устроили этот костюмированный бал, так не лучше ли было переодеться не ковбоями, а предусмотрительными ворами? Ты проиграл, Калапут, вот и все.

Теперь я затеял нечестную игру. Бандитов никто не видел, у нас все еще не было ни малейшей зацепки. Однако я хотел спровоцировать Калапута, чтобы он хоть на момент раскрылся. Он продолжал молчать, но я заметил, что последние мои слова произвели на него впечатление.

— Плохи твои дела, Калапут, — сказал я тоном строгого учителя, который обнаружил в работе отличника грубую орфографическую ошибку. — Похоже, у тебя нет выхода.

Он заерзал на стуле.

— Бог не выдаст, свинья не съест, — напомнил он мне народную мудрость.

— Бог-то не выдаст, — согласился я. — Но что у тебя за козыри? Четыре судимости, вышел ты совсем недавно, а суд в таких случаях не слишком снисходителен. Ты понимаешь, что это значит, Калапут?

Нет, он опять надулся и деловито заметил:

— Никогда не бывает так плохо, чтобы не было еще хуже.

Я пришел к выводу, что сегодня, видимо, мне не удастся расколоть его. Он был в прекрасной форме, этого я не ожидал. Но я предпринял последнюю попытку.

— Хуже, говоришь? — и снова спокойно прошелся по комнате. — Что это значит — хуже? Во-первых, тебя будут судить за грабеж, да притом еще по статье двести десятой, часть вторая, потому что у нас есть показания, что вы грозили этим людям ножом. Минимум — пять лет, а верхняя ступенька ведет на небо. Во-вторых, изнасилование с угрозой применения оружия — сто шестьдесят восьмая, часть вторая. Минимум три года, но это хорошо для детсадовцев. Тебе по этой статье грозят все пятнадцать. А все вместе… сам посчитай, Калапут. А ты говоришь: „Не так плохо, может быть еще хуже“. И как мне понимать такую откровенность? Хуже может быть, пожалуй, только убийство. Не хочешь ли ты сказать, что пришил кого-то, а мы об этом не знаем?

Калапут что-то мысленно взвешивал.

— Я в этом не виноват.

— В чем?

— В изнасиловании. Можете судить меня за ограбление, но изнасилование — это не по моей части. Я говорил этому идиоту Честерфильду, что из-за него мы влипнем.

Я перевел дух. Достал сигареты и протянул пачку Калапуту. Он подумал и взял сигарету.

— Если бы не эта шлюха, которая увела у меня кольцо, вы бы сроду ничего не раскопали, — объяснил он свое неожиданное признание.

Я раскрыл материалы следствия и принялся листать их. Собственно, уже можно было приступать к протоколу допроса, но я хотел еще сравнить список вещей, пропавших из виллы в Анине с результатами обыска в квартире Калапута. Нужных мне документов не оказалось, я вызвал милиционера, чтобы покараулил Калапута, а сам пошел в соседний кабинет, где Роман заваривал кофе. Он взял нужный протокол и прежде, чем протянуть мне, пробежал глазами первые строчки.

— Значит, так, — сказал он, — шестнадцать колец и два браслета, точно соответствующие описанию. Дальше — японский транзистор, фотоаппарат марки „Пентакон-Сикс“ и золотой брегет, но эта вещь проходит по другому делу: кража в квартире Зволиньского. Помнишь того журналиста, что погиб в Татрах? И… ты что? — удивился он, заметив странное выражение моего лица.

— Квартиру Зволиньского обокрали? Я ничего не знал.

Роман удивился еще больше.

— А откуда ты мог знать?

— Ну как бы тебе это сказать, мы дружили. Очень давно, еще в студенческие времена. Откуда ты знаешь, что это именно его часы?

Роман пожал плечами.

— На крышке выгравировано его имя, да и все остальное сходится. Кража произошла несколько месяцев назад, этим потом занималось мокотовское отделение. Когда известие о гибели журналиста пришло в Варшаву, мы искали его родственников, но оказалось, что мать живет где-то под Щецином, она приехала только через два дня. Первой пришла девушка, с которой он последнее время жил, ее адрес у нас есть. Собственно, они то сходились, то расходились. Он часто оставался у нее, но работал обычно в своей квартире, на Боксерской улице. Когда мы поехали с ней, чтобы открыть его квартиру, оказалось, что кто-то устроил там настоящий погром. Все было перевернуто вверх ногами, ящики письменного стола выброшены на пол, вещи из шкафа — тоже, все перерыто.

Я вдруг почувствовал странную тревогу, как и в ту ночь, у подножия Кшесаницы.

— Что пропало? — официально спросил я.

— Да Бог его знает. Оказалось, что деньги он держал в сберкассе, а книжка была у нее. Ничего особо ценного у него в квартире не было, только эти часы, о которых и сказала девушка. Говорила, что еще пропал магнитофон, но потом оказалось, что он оставил его в редакции. Дело прекращено, потому что расследование не дало никаких результатов. Теперь, когда мы нашли эти часы у Калапута, все стало ясно. Почти год прошел. А почему это тебя так интересует?

Я машинально барабанил пальцами по столу. Роман поглядывал на меня с беспокойством.

— Что-то быстро закрыли это дело, я не мог скрыть злости. — Погиб человек, квартира его ограблена, а вам плевать, „нет результатов“ — и точка. Очень мило.

Роман пожал плечами.

Я же сказал тебе, что этим делом занималось мокотовское отделение, а не мы. И вообще, чего ты злишься? Ведь это был несчастный случай. Ты, говорят, был там в это время, так что знаешь лучше меня. А что?.. — он задумчиво поглядел на меня. — Есть какие-нибудь подозрения?

Я потер лоб.

— Нет, нет… Это действительно был несчастный случай: туман, ветер, а он и раньше не слушал никаких предупреждений и лазил по горам в любую погоду.

— …Так же, как и ты, — вставил Роман.

— …Мы потом проверили, оказалось, Зволиньский вышел с базы на Орнаке, он там ночевал, а до этого провел день на Хохловской. Пошел через Томанову и потом на Червоне. В хорошую погоду это просто приятная прогулка. Может, он хотел спуститься на Малый луг… неизвестно. Слушай, где живет эта девушка?

Роман снял телефонную трубку.

— Сейчас узнаю ее адрес. А собственно, зачем это? У тебя же есть часы и Калапут.

— Да, но… Что у этого проходимца могло быть общего с Анджеем? Предположим, что он узнал о несчастном случае из газеты, хотя он не похож на человека, который читает хоть что-нибудь, тем более газеты. Но даже если так, то откуда он знал адрес? Подожди, я с ним еще поговорю. Насчет Анина он уже признался…

— Быть не может! — Роман присвистнул от изумления. — Как тебе это удалось?

Мы вернулись в комнату. Калапут сидел с равнодушным лицом и курил. Капрал вышел.

— Есть еще одно дело, о котором я хочу с тобой поговорить, — сказал я ледяным голосом, глядя ему прямо в глаза. — Эти часы. Откуда они у тебя?

Он снова ощетинился.

— Получил от фирмы за бесплатную рекламу на базаре Ружицкого, — ответил он тем же тоном, каким и начал разговор со мной.

Мне, однако, совершенно расхотелось шутить. Я изо всей силы стукнул кулаком об стол.

— Калапут, предупреждаю тебя, что дело серьезное. Часы принадлежали журналисту Анджею Зволиньскому. А убеждать нас, что это недоразумение, я тебе не советую. И я вовсе не собираюсь тратить время на выслушивание твоих баек о том, что ты получил эти часы в подарок от жены на годовщину свадьбы. Будь так любезен и скажи как человек человеку: каким образом ты оказался в квартире, где украл эти часы?

Калапут не отозвался ни словом. Я сел напротив него. Неожиданная мысль пришла мне в голову.

— Помнишь? — спросил я. — „Не бывает так плохо, чтобы не могло быть еще хуже“… Что-то вроде этого ты мне сообщил час назад, правда? И помнишь, что я тогда ответил? Так вот, Калапут, слушай теперь внимательно: вспомни как можно подробнее все, что связано с этими часами, если… если не хочешь предстать перед судом по обвинению в убийстве.

Краем глаза я увидел, что Ромек просто обалдел. Калапут явно встревожился. Выпучил глаза и уставился на меня.

— Какого убийства? — пробормотал он наконец. — Дело шьешь?

Я холодно смотрел на него.

— Ты прекрасно понимаешь, в чем дело, Калапут. Итак, что ты знаешь о журналисте Зволиньском?

На этот раз он испугался всерьез.

— Я ничего не знаю, пан прокурор. Да что вам от меня нужно, Боже мой? Все скажу, только не надо впутывать меня в такие истории.

— Говори.

— Вот как дело было, — начал он. — Когда в газетах напечатали некролог про журналиста, где-то сразу после Нового года, пришел ко мне Доцент и говорит…

— Какой доцент? — резко прервал я его.

— Ну, Доцент, он живет в той же высотке, что и журналист. Он и навел меня на эту квартиру. Я, пан прокурор, сам бы туда сроду не сунулся, я ведь ни газет не читаю, ни на Боксерской не бывал никогда. Доцент сказал, что в квартире должны быть деньги, потому что у журналиста машина была, и книжку он недавно издал…

— Ну, Доцент как прочитал некролог, сразу сообразил, что надо пользоваться случаем. Он сначала к Честерфильду пошел, но Честерфильда тогда не было, он на Гданьском вокзале носильщиком в ту пору устроился, значит, Доцент предложил эту хату мне. Сам он туда лезть не хотел, потому что милиция с него глаз не спускала. И точно, менты потом у него были, но он на те дни сделал себе железное алиби. Сидел под Варшавой и мороженым с шуриным торговал. Мы договорились, что за наводку на хату плачу ему четверть доли. Я пошел туда в тот же день вечером. Думал, что придется с дверями повозиться, но пошло легко, журналист замков не менял, а оставил простой государственный, который я, пан прокурор, не хвастаясь, открываю за две минуты.

— Ну ладно, ладно, и что дальше?

— …И вот, пан прокурор, ей-Богу, вошел я в квартиру, а там все перевернуто вверх дном. Сначала я сдрейфил и хотел сматываться, а потом все-таки заглянул в шкаф и нашел часы. Лежали на виду, даже странно, что те, кто были там до меня, не взяли их. Доцент потом сказал, что часы дорогие, но не советовал продавать. Сказал, что надо подождать, пока все утихнет. Предложил, чтобы я эти часы у него хранил, да я не такой дурак. У Доцента руки липкие, видал бы я потом часики! Да и понравились они мне, так что продавать я их не собирался. Откуда же я мог знать, что вы у меня все добро заберете, — вдруг загоревал он над своей несчастной долей и понесенными убытками.

Я стоял и задумчиво на него поглядывал.

— И я должен тебе верить, Калапут? — спросил я. — А почему, собственно? Откуда мне знать, что ты говоришь правду? Мало ты мне врал прямо в глаза?

Он в ужасе вскочил и снова рухнул на стул.

— Пан прокурор, ей-Богу, чистая правда, все, как было! Эту хату кто-то обчистил до меня. Доцент тоже не хотел верить, думал, я делиться не хочу, но это правда!

— Хорошо, теперь можешь пойти выспаться, — сказал я добродушно. Когда дверь закрылась, я посмотрел на Романа. Мы поняли друг друга без слов.

— Кажется, на этот раз он говорил правду. — Роман пожал плечами. — Хотя…

* * *

На другой день у меня было слушание дела в суде, которое обычно тянется до четырех-пяти часов всякий раз, когда заседание ведет Подбельский. Он расспрашивал свидетелей дотошно, исследовал все подробности — это полностью освещало все стороны дела, но создавало пробки в коридоре суда, так что сроки рассмотрения следующих дел систематически переносились. После каждого такого слушания я возвращался домой усталый и помятый, как прошлогодний костюм, который, я, впрочем, еще носил, что решительно не устраивало Элю, так же как и то, что я покинул ее в новогоднюю ночь, ничего не объяснив. Вообще с тех пор, как мы стали жить вместе, мне пришлось изменить образ жизни, ранее совершенно безалаберный и непредсказуемый, мне это нравилось, зато с точки зрения Эли было совершенно неприемлемо. Человек от природы аккуратный и педантичный, она дала мне понять, что если уж я решился вернуться в Варшаву и переносить ее общество, то следует подчиниться хотя бы некоторым — последнее слово она подчеркивала особенно старательно — нормам семейной жизни. Тот факт, что свадьба намечалась лишь где-то около Нового года, не имел для нее большого значения. Ее пожелания пока ограничились тем, чтобы я хотя бы приблизительно сообщал о времени возвращения домой, а также содержал в порядке выделенную мне комнату. Требования эти, следует признать, были вполне разумны, да только выполнить их не было никакой возможности. Однако я старался не очень огорчать Элю, потому что, в сущности, кочевой образ жизни, который я вел последние два с половиной года, порядком надоел мне.

Анжей Зволиньский не давал мне покоя. На третий день процесса один из заседателей вдруг расхворался, и слушание дела отложили. Я решил воспользоваться этим и поехал в комендатуру. Расследование ограбления в Анине явно продвигалось вперед. Жена владельца виллы узнала Честерфильда по голосу и опознала того, кто руководил всей шайкой. Ребята взяли и третьего, парня по кличке Рябой, это он связывал и затыкал подростку рот кляпом. Но денег до сих пор не нашли. Калапут твердил, что они уговорились подождать, пока все утихнет, а до тех пор он хранит у себя драгоценности, а Честерфильд деньги, в том числе и доллары. Честерфильд вообще отрицал свое участие в ограблении, Рябой придерживался той же линии поведения. Я бы очень удивился, если бы они вели себя иначе.

В комендатуре меня ждало важное известие. Роман „повязал“ Доцента в тот момент, когда он в „Бристоле“ покупал у шведа тысячу крон. Обыск в квартире Доцента ничего не дал, зато у его подружки нашли шестьсот долларов и почти триста тысяч злотых. Доцент пытался убедить ребят, что это наследство после бабки-валютчицы. Он отрицал, что навел Калапута на квартиру Анджея. Сейчас в комендатуре устанавливали последние контакты Доцента с Честерфильдом. Дело раскручивалось, это могли быть именно те деньги, которые мы искали.

Я попросил дать мне возможность поговорить с Доцентом. Его одного из всей шайки я не знал лично. Он появился уже во время моего „изгнания“ в Закопане. Способности, говорят, средние, но зато язык подвешен — дай Бог каждому. Когда он вошел в комнату, я слегка удивился. Для своих сорока выглядел он прекрасно.

— Привет, Доцент, — сказал Роман. — Пан прокурор хочет поговорить с тобой.

Доцент взглянул на меня с интересом.

— Так вы прокурор? — спросил он уважительно. — Совсем не похоже, что вы зарабатываете на жизнь таким мрачным ремеслом.

— Спасибо, Доцент, — ответил я, — это очень мило с твоей стороны, я люблю комплименты. Но должен предупредить тебя, что становлюсь мрачным, имея дело с такими, как ты.

Доцент широко улыбнулся. Он был спокоен и снисходителен.

— Пан прокурор, — заметил он, — я просто ломаю голову, чем бы поправить ваше настроение, да все никак не могу придумать.

— Слушай, Доцент, — прервал я его, — будь так любезен, перестань валять дурака. Давай будем говорить коротко. В три часа — футбольный матч, я хотел бы успеть на него.

— А вы где играете: в защите или в нападении? — спросил он, щуря глаза.

Я стиснул зубы.

— Я вижу, Доцент, что у тебя своеобразное чувство юмора. Жаль, пропадают твои таланты. Было бы лучше, если бы ты поступил на работу в журнал „Карусель“ сатириком, чем общаться с примитивными типами, которые не могут оценить твой глубокий интеллект, да еще при каждом удобном случае подводят тебя. Давай посчитаем: с деньгами от Честерфильда ты влип…

— Не знаю никакого Честерфильда, — запротестовал он, не переставая лучезарно улыбаться.

— Такие тексты можешь продавать в серию „Почитай мне, мама“, а у нас это не пройдет. Но меня, Доцент, как это ни странно, Анинское дело пока что не интересует. Речь идет о квартире журналиста Зволиньского, на которую ты навел Калапута. Что ты надеялся там найти?

Доцент сделал удивленное лицо.

— Пан прокурор, я не понимаю, о чем вы говорите. Калапут — мелкий жулик, я с ним даже не здороваюсь, а с журналистом у меня были хорошие отношения. Он меня даже однажды подвез к „Гонгу“ на своем „фиате“, и мы так мило поболтали…

Я почувствовал, что терпение мое вот-вот лопнет. Увы, дальнейшая беседа развивалась в том же плане. Доцент, почти не скрывая, смеялся надо мной, и мне ничего не удалось из него вытянуть.

Вечером я поехал на Венявского. Это была узкая улочка на Жолибоже. Прежде чем я нашел нужный дом, совсем стемнело.

Дверь открыла девушка с длинными распущенными волосами.

— Пани Анна Седлецкая?

— Да… а в чем дело? — она смотрела недоверчиво.

Я сказал, что я друг Анджея и хотел бы поговорить с ней. Я заметил, что какая-то тень скользнула по ее лицу. Она пригласила меня войти. Квартирка была уютная, но небольшая: две комнаты и кухня. На туалетном столике стояла фотография мужчины лет тридцати пяти, в спортивном свитере. Я подошел ближе: это был не Анджей.

Мы сели за стол.

— Я хотел бы, чтобы вы рассказали мне о нем. Мы не виделись и не переписывались с тех пор, как я уехал из Варшавы. Вы давно с ним знакомы?

Она помолчала.

— Вы хорошо знали Анджея? — ответила Анна вопросом на вопрос.

— Когда-то хорошо. В институте мы очень дружили. А потом каждый пошел своим путем. Анджей начал писать, я зарылся в свои бумажки. Не знаю, говорил ли он вам, что был еще Матеуш. Матеуш остался в институте, защитил диссертацию, но по-настоящему его интересовало лишь одно: горы. Он все время организовывал какие-то экспедиции. Он был на афганском Гиндукуше, в Альпах, на Кавказе. Погиб пять лет назад во время восхождения на южную стену Дхаулагири. Это была настоящая трагедия, они почти поднялись на вершину, и тут их накрыла лавина. Из четырех уцелел один. Вы слышали об этом?

Она кивнула.

— Анджей много рассказывал о Матеуше. Наверное, между ними было нечто большее, чем дружба… какая-то общность цели, очень сильная эмоциональная связь, источник которой надо искать именно в горах. Анджей жить не мог без гор. Он проводил там каждую свободную минуту, что, впрочем, вызывало массу сложностей в его… в нашей, — поправилась она, — жизни.

— Почему?

— Понимаете… если вы об этом спрашиваете, значит, вы не знали Анджея как следует. Он был потрясающим парнем — на один день, месяц, а потом его трудно было вынести. Он все время гнался за чем-то, спешил, никогда не было известно, что он сделает в следующую минуту. А уж если он чем-то занялся, то для него не существовало ничего, кроме его работы.

— Об этом я и хотел вас спросить. Чем он занимался в последнее время?

— Вы думаете я знаю? Он никогда не рассказывал мне о своей работе, а я не спрашивала. Знаю только, что у него был процесс с человеком, который подал на него в суд в связи с какой-то статьей Анджея. Это было достаточно серьезное дело, Анджей собирал материалы, готовился… но в редакции лучше знают. Я хотела иметь нормальный дом, семью… мы говорили об этом часто, он обещал, что еще немного, и все уладится, но потом, как только у него оказывался свободный день, он садился в поезд и уезжал в горы. И тогда он ни с кем и ни с чем не считался. Я устала от всего этого. Нельзя всю жизнь быть бойскаутом, особенно если живешь не только для себя. Он, правда, соглашался со мной, но все время объяснял, что горы — это как наркотик. Вот и в последний раз: я думала, что мы встретим Новый год вместе, у моих родителей, а он за два дня до праздника схватил рюкзак, сказал: „Ты должна меня понять, если я не проведу пару дней в горах, то жизнь мне будет не мила“… Он хотел вернуться к Новому году, но исчез. Я не знала, что случилось, была очень обижена на него.

Но я уже не слушал ее, напряженно думая об одном.

— Пани Анна, — воспользовался я первой же паузой в ее монологе, — вы уверены, что Анджей, когда последний раз ехал в Татры, взял с собой рюкзак?

Она посмотрела на меня с удивлением.

— Конечно, взял. Он никогда не выходил в горы без этого рюкзака, он его очень любил. Кстати, это был подарок одной из его девушек…

— И когда уезжал, он взял его с собой?

— Ну я же говорю, что взял. Я проводила его на вокзал, в последний момент мы еще заталкивали в этот рюкзак свитер, который он забыл положить.

— Вы не могли бы описать этот рюкзак? — попросил я.

— Простите, я не совсем поняла: что вы хотите?

— Ничего, извините, то есть я сам еще не знаю. Но этот рюкзак… как он выглядел?

Она пожала плечами.

— Обыкновенный туристский рюкзак красного цвета. Два боковых кармана… ну что еще можно сказать?..

— Спасибо. Вы мне очень помогли. — Я встал. — Какая комната была его? В какой он жил?

— Жил… — с горечью повторила она. — Точнее сказать, бывал. У него не было своей комнаты, просто мы спали вместе, иногда вместе ели, смотрели телевизор. Когда он вообще приходил. Работал он только у себя. Маленькая комнатка, кухня без окна, вы же знаете современное строительство. Вы были в той квартире?

— Да, пару раз я бывал у него, еще до моего отъезда. Откуда вы знаете, что из его квартиры не пропало ничего, кроме часов?

— Потому что у него ничего не было. Это тоже было частью его жизненной программы. Машину он купил не потому, что другие покупают, а потому что это было нужно ему для работы. Он же все время был в разъездах. Но вкладывать деньги во что-нибудь… это было не в его характере.

— У вас были ключи от его квартиры?

— Нет. Когда-то были два комплекта ключей, но один он давно потерял, а второй всегда носил с собой. Впрочем, что мне там было делать? Мы договорились, что это его убежище, где он имеет право устраивать беспорядок и вообще делать все, что ему заблагорассудится.

Мы стояли в прихожей.

— Вы что-то знаете, — сказала она, — но не говорите мне.

Я вышел на улицу. Прохожих словно вымело, ноябрьские холода давали себя знать. Я подошел к стоянке такси, сел в машину и назвал адрес. Я думал уже о разговоре с шефом, который предстоял мне завтра.

* * *

Шеф долго и с недоверием вертел в руках мое заявление.

— Два дня, — вслух размышлял он, — ну, ладно, если это так уж важно… Да что тебя так приперло?

Я улыбнулся.

— Дело чести, шеф. К сожалению, мне надо уехать. В понедельник в восемь утра я буду на своем месте, как штык.

Он рассеянно поглядел на меня, подписал заявление и вдруг спросил:

— А как там с ограблением в Анине?

— Заканчивают. Теперь уже совершенно ясно, чья это работа. Калапут во всем признался, Честерфильд отпирается, Рябой вот-вот расколется. Я дал санкцию на арест Доцента.

— Знаю, он уже написал по этому поводу четыре жалобы: в воеводскую комендатуру, в министерство внутренних дел, в Верховный суд и в Совет министров. Ссылается на конституцию, которая не запрещает хранить дома доллары. Кстати, что с квартирой Зволиньского? Доцент действительно был наводчиком? Ты, говорят, интересуешься этим делом. Я не совсем понимаю, причем тут ты, ведь расследование вело мокотовское отделение.

Я кашлянул и встал.

— Да так, заинтересовался, — сказал я и сменил тему. — Когда мы должны представить обвинительное заключение по делу Гаверского, того бухгалтера кооператива?

— Ты должен сделать это не позже конца будущей недели. Срок кончается.

— Пока.

Я вышел из кабинета и вздохнул с облегчением. У шефа был нюх, как у гончей, и я опасался, что он припрет меня к стенке своими вопросами, а у меня пока не было никаких фактов, которыми я мог бы подкрепить свои подозрения. Я взглянул на часы — до поезда еще оставалось время.

Редакция, в которой работал Анджей, помещалась в старом пятиэтажном здании, недалеко от станции пригородных поездов. Я позвонил главному редактору из автомата и попросил его уделить мне несколько минут. Он согласился — они как раз делали воскресный номер, и редактор ожидал черновые оттиски из типографии.

Темноволосая секретарша улыбнулась мне. Она была беременна, примерно на шестом месяце.

„Боже мой, кто так изуродовал эту прелестную девушку?“ — мелькнуло у меня в голове, но главный редактор уже вышел мне навстречу, пригласил в кабинет. Это был пожилой жизнерадостный толстяк, о котором все говорили как о великолепном журналисте и прирожденном организаторе.

Я коротко объяснил цель моего визита. Меня интересовало, чем Анджей занимался непосредственно перед поездкой в горы и не оставил ли он каких-нибудь материалов. Я хотел заранее предупредить щекотливые вопросы и поэтому сказал, что появились новые версии ограбления его квартиры.

Редактор задумался.

— Понимаете, — сказал он, — вряд ли я смогу вам серьезно помочь. Зволиньский был у нас на положении, так сказать, свободного художника. Пани Марта, — он включил селектор, — дайте мне материалы Зволиньского… Где? Ах, в издательстве. Нет, ничего, спасибо… Так о чем я говорил?.. Ага. Он подчинялся непосредственно моему заместителю, писал, как вы наверняка знаете, репортажи. Получил несколько наград, в том числе награду Клуба юридической публицистики Союза журналистов. Последняя его статья была, кажется, о… да, о злоупотреблениях в каком-то кооперативе под Ольштыном. Насколько я знаю, дело это уже в суде, хотя материалы он собирал под свою ответственность. А что кроме этого?.. Может, редактор Амерский что-нибудь знает? Они были очень дружны. Только сейчас он за границей, вернется шестого декабря. Поехал собирать материалы для цикла репортажей об Ираке. Если хотите, я могу точно узнать, когда он возвращается.

Я размышлял.

— Были у него враги? — спросил я.

Главный широко улыбнулся.

— А у кого их нет? Все зависит от точки зрения. Например, у Зволиньского был гражданский процесс с каким-то типом… ну, как же его зовут-то… Хробик, да Хробик. Аферист, мошенник, построил виллу в Буковине неизвестно на какие деньги, обманом добился ветеранской пенсии…

— Минутку, минутку, — заинтересовался. — Вы говорите, он живет в Буковине?

— Да, но если вас интересует, посмотрите в материалах. Дело после смерти Зволиньского было закрыто, я не знаю, что там дальше было. Во всяком случае, насколько я помню, ведь почти год уже прошел, заседание было отложено до десятого января. Зволиньский собирался представить какие-то документы, которые свидетельствовали бы о том, что этот Хробик никакой не ветеран, а обыкновенный мошенник. Но больше я ничего вам не могу сказать. Зволиньский должен был сам выступать на суде. Он не хотел обращаться к адвокату, тем более что сам был юристом по образованию, и все эти процессуальные сложности знал как свои пять пальцев. Тянулся этот процесс страшно долго, кажется, года полтора.

— Это все?

Главный развел руками.

— Мне очень жаль, что я ничем не могу помочь вам. Квартиру после Зволиньского мы, к сожалению, упустили. Когда мы ее получили для нашей редакции? Лет шесть назад, он как раз пришел к нам работать, вот ему и дали, а то ютился в каких-то углах, снимал комнату. Купил себе как-то письменный стол, а поставить некуда, так и хранил у нас на складе. Жаль, страшно жаль, что не удалось ничего добиться с этой квартирой, у нас в редакции сейчас трое очередников… Если не дать жилья, люди просто сбегут. А что я могу, известно, как сейчас трудно с жилплощадью…

Ворча, он проводил меня до двери. Секретарша подала ему телеграмму. Он пожал мне руку и, не отрывая глаз от текста, снова исчез в кабинете.

Я был уже на пороге, но вернулся и обратился к секретарше:

— Вы знали Зволиньского?

— Анджея? — Девушка грустно улыбнулась. — Трудно было бы не знать его…

— Помните, как он уезжал в последний раз?

— Конечно, помню, да и все помнят… Говорил, что хочет побродить по горам, отдохнуть.

— Он планировал эту поездку заранее?

— Я не знаю. Вообще-то он никогда ничего не планировал заранее, все решал в последнюю минуту. Да, я вспомнила. Наверное, так и было, он не думал ехать, потому что перед праздником забежал сюда и попросил, чтобы я позвонила какому-то его знакомому и предупредила, что он, к сожалению, вынужден отменить их встречу, потому что уезжает. Сам он никак не мог дозвониться, или этого человека не было дома, что-то такое, а у него уже не было времени.

— И кому вы должны были позвонить?

— Неужели вы думаете, что я до сих пор помню? Год прошел. Сейчас… это был какой-то нотариус, его школьный друг, а может, знакомый по институту… я знаю, что Анджей еще раньше договорился с ним встретиться, он отсюда звонил, кажется, просил помочь в каком-то деле, во всяком случае, я так поняла, но…

— Фамилия, вы не помните фамилию этого человека?

— Нет, хоть убей, забыла. А вы бы помнили?

— Я не помню, я знаю. Нотариус Зимецкий, так ведь?

— Да, да, точно. Я теперь вспомнила. А откуда вам известно?

— О, пустяки. Старая гвардия не сдается, — с большим удовольствием констатировал я и заторопился. Надо было еще забежать домой за вещами, а до поезда оставался ровно час. Эля в таких ситуациях говорила, что я ее в гроб вгоню.

* * *

Вертолет монотонно гудел, в четвертый раз пролетая вдоль ущелья. Где-то вдали белели камни Вантулы, поросшие чахлым лесом. Зеленели урочища Большой Свистувки. Слева торчали цирки: Литворовый и Муловый.

Нас интересовало ущелье. Стемпень, ни на миг не отрываясь от бинокля, осматривал уступ, следя взглядом по ступеням скал. Особенно внимательно он разглядывал все рытвины и щели. Нам повезло: погода для этого времени года была неправдоподобна хороша. Кажется, впервые за эту неделю показалось солнце.

Мы пролетели в сторону Козьего хребта, где вертолету пришлось набрать высоту, а потом повернули обратно. У меня уже болели глаза. Спасатели неподвижно сидели в своих креслах.

И снова мы ничего не заметили. Пилот развернулся над Муловым цирком, и, оглушительно ревя моторами, вертолет опять двинулся вдоль ущелья. Поручик Лабендский протер глаза.

— Черт, — буркнул он. — Кажется, ничего не выйдет. Мы ищем вслепую, нет даже уверенности в том…

Я резко прервал его:

— Он должен там быть. Даже несмотря на то, что прошло столько времени. Ведь…

И тут наш спор заглушил громовой голос одного из спасателей:

— Вот он! Левая гряда справа, на высоте центрального ребра. Видите?

Теперь уже и мы увидели. Маленькое красное пятнышко. Это должен был быть он, хотя и не обязательно. Стемпень вынул блокнот и набросил план местности, на котором отметил положение пятна.

— Хорошо, — сказал он, — завтра попробуем.

Мы полетели по направлению к новотаргскому аэродрому.

* * *

Роман поглядывал на меня с сочувствием.

— Михалек, — сказал он наконец озабоченно, — а может, ты читаешь слишком много детективов? И в отпуске давно не был?

— Заткнись, — буркнул я. — Если тебе не хватает воображения, могу лишь посочувствовать родной милиции, которая считает тебя активным работником. Ты что, не понимаешь, что рюкзак — это вещественное доказательство?

Роман скептически покачал головой.

— Точнее, остатки рюкзака. Надо быть слегка стукнутым, чтобы втягивать в эту глупость спасателей. Мало тебе, что они снимают со стен всяких идиотов, таскают на себе горе-лыжников со сломанными ногами, так еще бедолаги нарвались на прокурора, который свихнулся на почве красного рюкзака. Ну и что тебе даст этот рюкзак? Почему ты так уверен, что это рюкзак Зволиньского, а не какой-нибудь ткачихи-ударницы, которая премирована путевкой в Закопане?

— Поручик Коломбо, — вздохнул я, — я всегда ценил твой высокоразвитый интеллект. Увы, по неизвестным причинам, разум твой спит. Пошевели серым веществом и представь себе такую ситуацию: человек отправляется в горы с рюкзаком — кстати, рюкзак тот самый, девушка Зволиньского его опознала. Итак, отправляется в горы… а через три дня его находят в ущелье с переломанными костями, а рюкзак висит на двести метров выше, зацепившись за выступ скалы. Это нормально?

— Рюкзак мог зацепиться, когда он падал.

— Ну да? Если бы даже так и было, то ремни не выдержали бы тяжести тела и оборвались, а рюкзак целый, понимаешь? Правда, прошел год, и мало что от него осталось, дождь в тех краях, бывает, льет от субботы до субботы, но нечего воротить нос только потому, что вещественное доказательство не выглядит как подарок от дядюшки из Америки. Важно то, что рюкзак не упал вместе со своим владельцем. А это значит, что несчастный случай был кем-то организован. Этот кто-то должен был хорошо знать местность, особенно эту тропинку, которая в одном месте резко сужается. Может быть, он шел за Зволиньским все время, от базы на Орнаке. На этом месте оглушил его и сбросил в пропасть. Потом обыскал рюкзак и бросил его вслед за владельцем.

Роман уставился на меня, приоткрыв рот.

— Ты что, хочешь убедить меня, что Калапут спихнул его в пропасть, чтобы… того… квартиру спокойно… — Он сделал неопределенный жест рукой.

Я разозлился.

— Ромек, господь с тобой! Тебе бы топтуном к посольству, а не оперативным работником! Я еще в своем уме, и Калапута на Красный пик не поволоку. Единственные туристские экспедиции, на которые способен этот балбес, кончаются в баре „Под козликом“.

— Тогда что? — пробормотал Роман и добавил: — Или ты гений, или я последний идиот.

— Дружище, шутки кончились. Начинается серьезная работа. Кто-то знал, что Анджей поехал в Закопане, следил за ним, ходил по пятам, потом оглушил и сбросил в ущелье. Видимо, не нашел того, что искал. Забрал из рюкзака документы и ключи от квартиры и уже на следующий день, а может, и позже, во всяком случае, до того, как тело было найдено, тщательно обыскал квартиру Зволиньского. Забрал что-то, о чем мы пока понятия не имеем. И только потом в квартиру проник Калапут, которого навел Доцент. Он думал, что у Зволиньского в квартире хранятся деньги. А риска не было никакого, потому что Доцент, будучи соседом Зволиньского, знал, что Анджей живет один, и надо только поторопиться, пока не приехал кто-нибудь из родственников. Доцент сам не хотел за это браться, потому что недавно условно освободился из заключения и знал, что милиция ему об этом напомнит, если что. Так и случилось. Он хорошо подготовился к вашему визиту, поэтому квартира его была чиста. Он только одного не ожидал: что это дело опять начнет раскручиваться, и вы снова свалитесь ему на голову и, что гораздо хуже, на голову его подружки. При случае вы наткнулись на злотые и доллары, добычу ограбления в Анине, которую отдал на хранение Доценту Честерфильд. Остается вопрос, кто убил Анджея и что искали у него дома.

Роман барабанил пальцами по столу.

— Есть тут элементы гипотетические, — признался он, — но… Я считаю, что ты должен составить об этом рапорт и отдать в районное отделение, пусть займутся.

— Я с грохотом захлопнул „дипломат“.

— Благодарю тебя, поручик, за столь ценный совет, сам бы я до такого не додумался. Это дело касается меня лично, и я его никому другому не отдам. Я не могу заняться этим официально, потому что это не мой район, прекрасно. У нас все нынче делается обязательно по районам: от места в детском саду до места в доме для престарелых. Но в таком случае я доведу дело до конца, так сказать, в нерабочее время. Я лишь хотел тебя попросить помочь мне кое в чем.

Роман смущенно молчал.

— А служебные инструкции? — проворчал он наконец. — Мне пришлось бы уведомить начальство. Да и ты тоже должен это сделать.

Я подошел к нему и тряхнул его за плечи.

— Роман, — сказал я, — ты что, не понимаешь, что это для меня дело чести, и я сам должен довести все до конца?

* * *

Дом Януша я отыскал без особого труда. Это была великолепная вилла, идеально вписывающаяся в изгиб Окружной улицы, тянущейся вдоль старого крепостного рва, поросшего тростником.

Едва я успел нажать звонок у калитки, Януш уже махал мне с крыльца. Мы не виделись несколько лет, и я должен был признать, что он на свои тридцать пять — мы были ровесниками — совсем не выглядел, чего о себе я, увы, сказать не мог. Когда я позвонил ему вчера, Януш очень обрадовался. Сегодня он был слегка расстроен. Оказалось, что мать Кристины заболела, так что жена уехала к ней, а на Януша свалился весь дом и двое детей в придачу.

Он рассказывал мне об этом, а я шел за ним по узкой тропинке между голых кустов и размышлял, сколько такой дом может стоить. Миллион, а может, и больше. Я никогда никому не завидовал, а тут вдруг подумал, как по-разному у людей складывается жизнь. Я, например, если даже через двадцать лет стану генеральным прокурором, такой домик смогу построить разве что своему ребенку из детских кубиков. Все-таки хороший старт — это много значит. Отец Януша в те времена, когда мы вместе зубрили законы о землепользовании и уголовно-процессуальный кодекс, был директором большого предприятия. Они уже тогда жили на вилле в Жолибожских садах. Януш женился самым первым среди нас. Крыська после того, как завалила трудовое право, застряла на третьем курсе, а потом взяла академотпуск. В институт она больше не вернулась, да ей это и не нужно было, потому что ее родители перед тем, как переехать в Варшаву, продали свою землю в Познаньском воеводстве. Так что им с Янушем было с чего начинать. Не то, что я или Матеуш — голь перекатная.

Мы удобно расположились. Януш достал коньяк. Мы чокнулись.

— За встречу.

— Дай Бог — не последнюю.

— Двое нас осталось. Сначала Матеуш, потом Анджей. Оба в горах.

Лицо его застыло.

— Знаешь, — сказал он, — а я бросил горы. Брюхо растет, и сам на себя иногда злюсь, но с тех пор, как лавина на Дхаулагири накрыла Матеуша, я стал бояться гор… Ты не поверишь, семь лет назад я чуть не угробился на Кежмарском перевале. Эту трассу мы с Матеушем когда-то проходили за два часа с закрытыми глазами, а тут… Плохо. Ну а ты — все еще на тропе?

— Я? Да хожу иногда, но знаешь, с тех пор, как пару лет проторчал в Закопане, как-то мне это приелось.

Януш посмотрел на меня с любопытством.

— Ты работал в прокуратуре в Закопане? Я не знал об этом.

Мы снова наполнили рюмки.

— Поехали. Да, так получилось. После развода с Гражиной…

— Ты развелся с Гражиной? — Он был изумлен. — Батюшки, смотри-ка, а я ничего не знаю… Совсем утонул в своих бумажках, а тут столько всякого произошло…

— Ну, Анджей не позволил, кажется, тебе совсем утонуть в бумагах, — возразил я.

— То есть? — спросил он, выключая радио.

— Я знаю, что вы встречались незадолго до его смерти. Я тогда два года торчал в нашей горной столице и был отрезан от всего мира. Потом вся эта история… Ты знаешь, что это дело попало ко мне?

— Нет, я не знал… — пробормотал он. — Собственно, после смерти Матеуша мы практически не виделись… Извини, а за каким чертом ты потащился в Закопане?

— Я оставил квартиру Гражине, нервы у меня были ни к черту, ну жить негде, вот я и решил уехать. Постоянная прописка у меня осталась варшавская, а там… вроде командировки. Понимаешь, командировка на восемьсот дней. Мне это пригодилось, я не жалею… А что у тебя?

— Ничего особенного. С тех пор как я стал нотариусом, потихоньку старею среди своих бумаг. Но я люблю эту работу.

— Ты всегда был педантом.

— Ну был, был. А ты думаешь, что в архивах такой уж порядок? Мы все время чего-то ищем, всегда что-то не совпадает. Бывают дни, когда меня не видно из-за папок с делами. Твое здоровье!

— Хоп.

— Анджей был у меня осенью прошлого года — когда, точно не помню. Появился как всегда неожиданно…

— Чего он хотел?

— Судился из-за статьи. Какое-то странное название… погоди, как там… „Слишком много одному типу“…

— Человеку.

— Да. „Слишком много одному человеку“. Речь шла о том, что этот тип, во-первых, обманом» получил ветеранскую пенсию, не имея на это никаких прав, а во-вторых, была какая-то темная история с земельными участками. Анджей подробно расспросил меня обо всем, что я знал на эту тему, сам-то он не слишком хорошо в этих проблемах разбирался, а слово было сказано, точнее, написано, и следовало все это доказать юридически. Этот оборотистый товарищ купил участок за двадцать пять тысяч злотых…

— А сколько он стоил на самом деле?

— Тысяч сто, а может, и больше. Я сам участка не видел, Анджей показал мне фотографию. Я объяснил ему, что участок могли предложить как уцененный. Надо было как следует разобраться — кто и почему принял такое решение. Я дал ему пару уроков по земельному праву, показал, как пользоваться кадастровой книгой. Больше он не появлялся.

— И не звонил?

— Нет, по-моему, нет.

— Секретарша в редакции сказала, что перед самым Рождеством вы договорились встретиться, но он уехал и не успел предупредить тебя. Просил, чтобы она сообщила тебе об этом.

— Ах да, я вспомнил. Кажется, он что-то нашел в Кракове и опять хотел со мной посоветоваться.

— Что нашел?

— Насколько я понимаю, тип, с которым он судился, имел второй дом, кажется, на другую фамилию, не знаю, правда, не знаю. Поищи в его бумагах. А что тебя в этом деле… — Он замолчал и вопросительно посмотрел на меня.

— Еще не знаю, — сказал я. — Но надо бы поглядеть на этого Хробика, или как его там.

Януш не спускал с меня внимательных глаз.

— Слушай, что случилось? Что-то серьезное?

Я пожал плечами.

— Ты слышал, что квартиру Анджея обчистили?

— Когда? Он мне ничего не говорил.

— Он и не мог тебе об этом сказать, потому что это произошло уже после его смерти. Кто-то там что-то искал.

Януш не скрывал удивления. Вдруг он взглянул на меня с подозрением.

— Слушай, — сказал он осторожно, — может, ты немного свихнулся с этой своей работой? Ну, мне нотариальные акты по ночам снятся, это понятно, но ты-то, человек активный, с богатым воображением…

— Не говори ерунды, — я поставил рюмку. — Похоже, дело гораздо серьезнее, чем нам обоим кажется. Я пришел сюда, думал, может, он рассказал тебе чуть больше. Он что-то нашел, понимаешь? И не успел никому рассказать об этом. Я должен узнать, что это было. Жаль, что он считал одиночество единственно возможным для него образом жизни. Он никому ничего не говорил, ни с кем не делился своими переживаниями. Вот и остались какие-то неясные, полустертые следы. И поэтому так чертовски трудно в них разобраться.

* * *

Я закрыл последнюю папку. Три дня я терпеливо читал страницу за страницей, голова пухла. Пани Кася из секретариата, которая по моей просьбе достала из архива всю документацию процесса Хробика против Анджея Зволиньского, уже со вчерашнего дня поглядывала на меня с сочувствием. А я читал, и меня все больше охватывали сомнения. И Хробик, которого все время поддерживали два адвоката, и Анджей не щадили друг друга в этом процессе. Они представляли судьям все более веские документы, вызывали новых свидетелей. Требовали присоединить к материалам процесса разные документы, материалы других дел, связанных, по их мнению, с данным процессом. Я перелистал несколько сот страниц, где в конце было постановление суда о закрытии дела вследствие смерти ответчика. И я все еще ничего не понимал.

Ситуация напоминала мат в шахматах. Анджей мастерски устроил противнику экзамен по его собственной биографии. На основании многих заявлений Хробика, поданных в разное время в разных ситуациях, он доказывал, что если бы все, что написал Хробик на тему своего военного прошлого, было правдой, одной войны на это бы не хватило. Доказательства были неопровержимы: в одних документах Хробик писал, что в сорок втором был арестован гестапо, а затем выслан в Освенцим, откуда ему удалось сбежать, из других его заявлений следовало, что в это время он воевал в рядах Армии Крайовой под Вильно. Даты пребывания в разных лагерях перемешивались и накладывались одна на другую, документы оказывались недостоверными — Хробик обычно ссылался на людей, давно уже умерших, Анджей это выяснил и скрупулезно представил суду все данные.

История с участком, к сожалению, была не так ясна. Хробик предъявил документы, из которых следовало, что купленный им участок находится на землях плохого качества. При продаже были приняты во внимание военные заслуги Хробика и его тяжелое материальное положение, на эти обстоятельства он делал упор в своих многочисленных заявлениях и приложенных к ним справкам, когда оформлял покупку участка. Подлинность этих справок и подвергал сомнению журналист во время процесса. Вообще, с юридической точки зрения дело было страшно запутанное, и я не завидовал судьям, которые им занимались. Но я нашел в материалах процесса нечто, что меня особенно заинтересовало. В шестидесятые годы Польское туристическо-краеведческое общество выдало Хробику удостоверение, дающее ему право водить туристов по горным маршрутам. Там была запись о том, что Хробик награжден Большим серебряным значком ГТО. Когда он его получил, ему было уже за сорок. Крепкий, однако, товарищ…

И снова я трясся темной декабрьской ночью в поезде, идущем на юг. В Закопане как раз начался сезон. Только что после ремонта возобновила работу подвесная дорога на Каспровый верх, Крупувки кишели толпами лыжников.

В прокуратуре Тадек встретил меня с распростертыми объятиями.

— Работы до черта и еще немного, — объявил он. — Вот, подрались местные парни и по ошибке пришибли не того, кого следовало. Автомобильная катастрофа под Буковиной, из пятерых выжили двое. «Фиат» разлетелся на мелкие кусочки. Кроме того, в «Гевонте» обокрали двух иностранцев, а сегодня ночью — попытка ограбления «Певекса». А ты что, на отдых к нам?

Я объяснил ему, что ищу на этот раз. Он понимающе покачал головой.

— У тебя нюх, как у старого полицейского. Этот твой Хробик уже три месяца как сидит. Мы как раз собираемся обратиться в воеводскую комендатуру на продление предварительного заключения, потому что следствие еще не закончено. Все документы и справки о его военных подвигах — фальшивые. На их основании он мошеннически выманил пенсию и льготы ветерана войны, а это куча денег. Кроме того, он торговал валютой с австрийцами и югославами, мы его взяли вместе с его «накоплениями». Так что этот журналист, Зволиньский, если бы был жив, выиграл бы свой процесс за пару дней, не глядя.

— Если бы был жив, — сказал я. — Но он мертв. И я хотел бы знать, кто ему помог проститься с этим миром. Я видел дом Хробика в Буковине и парк вокруг. Если это плохой участок, то, я думаю, вы недооценили умственные способности человека, который выдал ему такую справку.

— Его уже нет. Впрочем, с их точки зрения у Хробика бумаги были в порядке. А что тебя конкретно интересует?

— Меня интересует, что делал Хробик двадцать седьмого декабря прошлого года. Не предпринял ли он, случаем, прогулку в горы?

Тадек растерянно заморгал.

— Михалек, — сказал он печально, — а тебе не кажется, что это уж слишком? Ты, например, помнишь, что ты делал год назад двадцать седьмого декабря? Меня хоть убей — я не вспомню.

— А я вспомню, — ответил я. — Я заменял тебя на дежурстве, потому что ты поехал к родителям. Вопрос простой: могу я с ним поговорить, сегодня, сейчас?

Тадек набрал номер на телефонном диске.

— Что?.. Ага, ладно. Мне очень жаль, дружище, но сегодня это невозможно. Он сидит в Новом Тарге, им занимаются врачи-специалисты. Он назвал семьдесят семь с половиной болезней, которые его терзают. Но завтра я тебе подам его на блюдечке с большим удовольствием.

Я заглянул в календарь.

— Завтра я должен быть в Варшаве. Если он не вспомнит, а так и будет, могу держать пари на что угодно, — тогда спрашивайте жену, дочь, всех, кого удастся. Если вы не установите, чем он занимался в тот день, значит, я могу передать вам дело.

— Какое дело? — брови Тадека поползли вверх.

— Дело о мнимом несчастном случае, жертвой которого стал Анджей Зволиньский. На самом деле его оглушили и сбросили в пропасть. Хробик великолепно знает горы, он водил по этим маршрутам десятки туристских групп. И он был весьма заинтересован, чтобы процесс был прекращен. Он даже не мог уже сам отвести иск, это было бы равносильно признанию своей вины. Кроме того, он прекрасно понимал, что такой маневр ничего не даст. Анджей был серьезным противником. Если бы Хробик вышел из процесса, Анджей не прекратил бы копаться в его «героической» биографии. На судебном заседании десятого января он предполагал представить какие-то новые доказательства, которые могли окончательно погубить Хробика. Может быть, вы уже знаете об этом факте, только не знаете, что именно этим хотел воспользоваться Анджей. Во всяком случае, Хробик ни за что не желал допустить, чтобы эти факты стали известны суду. Поэтому и надо проверить, где он был двадцать седьмого декабря.

* * *

Поезд полз, как черепаха, то и дело останавливаясь перед семафорами. Мне не спалось. Когда мы дотащились до Центрального вокзала, было уже полдесятого. Эля ушла в институт, оставив мне записку, чтобы я навел порядок в своей комнате и купил продуктов.

Я принял ванну. И только теперь почувствовал усталость. Завел будильник на три часа и лег.

Пронзительный звонок долго не мог разбудить меня. Я, не открывая глаза, пытался нашарить грохочущий «трактор», чтобы выключить его. Но звонок повторялся короткими, прерывистыми сериями. Я понял: это телефон. Машинально взглянул на часы: без пятнадцати три. Второй день моего неудавшегося отпуска. Через три часа я должен быть в аэропорту. А телефон все звонил. Я снял трубку.

— Вас вызывает Закопане, — а дальше я услышал шум и треск, сквозь которые еле пробивался слабый голос Тадека. Потом что-то щелкнуло, и он заговорил громко и ясно.

— У меня для тебя два известия. Первое: у Хробика есть дом в Кракове, там он живет под другим именем. Это было установлено позавчера благодаря анонимке, которая пришла в милицию. До сих пор Хробика боялись трогать из-за его якобы важных связей, а теперь языки развязались. Краковское дело важно потому, что там еще живы люди, которые знали его во время оккупации, он уже тогда владел этим домом. Дом принадлежал каким-то евреям, которые уехали перед самой войной, продав ему всю свою недвижимость. Соседи клянутся, что всю войну Хробик — для них он Хвасьчинский — просидел дома. На партизанские отряды, аресты гестаповцами, концлагеря и геройские побеги у него, скорее всего, не было времени. Это первое известие. Что касается второго, то очень сожалею, мне не хочется тебя огорчать, но ты ошибся. Хробик с десятого декабря прошлого года до четвертого января лежал в больнице в Закорая как раз вошла в комнату с подносом, он бросил на ходу, что вернется через час.

Мы вышли и через двадцать минут оказались на темной улочке. По обе стороны тянулись ряды одинаковых домиков с палисадниками, видимо, еще довоенные. Амерский медленно вел машину, внимательно всматриваясь в дома. Так мы доехали до конца улицы и оказались в тупике.

— А, черт бы все побрал, — пробормотал он. — Не видно ничего, в прошлый раз я был здесь днем. Давайте проедем еще раз.

Теперь мы ехали в обратном направлении. Не все номера домов были освещены. На перекрестке Амерский остановил машину.

— Кажется, здесь, — сказал он, вглядываясь. — Да… теперь я вспомнил. Вот тот дом справа, в глубине. Здесь я его высадил и еще посмотрел, как он вошел в калитку. Что дальше?

— Дальше надо найти того человека, с которым он встречался, — буркнул я. — В этом доме наверняка три или четыре квартиры. Вопрос, с кем он разговаривал…

Амерский посмотрел на меня и сразу понял.

— Вы хотите, чтобы я это установил? — не столько спросил, сколько подтвердил он и заглушил двигатель.

Я кивнул.

— Вам это будет проще. Давайте только подумаем, как это можно устроить.

Амерский уже вылезал из машины.

— Да просто скажу, что я журналист. Буду спрашивать всех по очереди, кто из них год назад написал нам письмо, потому что у меня есть важное известие для этого человека.

— Хорошо, — согласился я.

Он вернулся через несколько минут.

— Интересно, — объявил он. — Там нет никаких отдельных квартир. На дверях табличка с одной фамилией: Станислав Хамский. Когда я позвонил, вышел какой-то негр и с большим трудом объяснил мне, что Хамский здесь не живет, а сдает этот дом. Кажется, это была единственная фраза, которую он знал по-польски, потому что страшно намучился, пока произнес ее. Интересно.

Он завел машину, и мы медленно поехали от дома.

— Действительно, интересно, — вздохнул я. И в эту минуту решился. — Пан Мацек, — я пристально посмотрел на него, — могу ли я рассчитывать на вашу помощь в этом деле?

Он ответил не колеблясь.

— Конечно. Но я до сих пор не знаю, что это за дело.

— Я попытаюсь рассказать вам обо всем, что мне до сих пор удалось установить. В ту ночь, в декабре, когда меня вытащили из-за праздничного стола… или нет, начну, пожалуй, с самого начала…

* * *

С документами, касающимися домовладения на улице Ясельского, 8, я познакомился на другой день в районном жилотделе. И мои предположения подтвердились: дом этот был частной собственностью. Из документов следовало, что его владельцем раньше был некий Мариан Гайштлер, который в 1939 году выехал в Соединенные Штаты, где и живет до сих пор. После войны в полуразрушенное здание, согласно выданным ордерам, вселились жильцы. Своими руками, как могли, отремонтировали дом и разделили его на три отдельные квартиры общей площадью сто тридцать квадратных метров.

Из других документов я узнал, что в 1974 году был заключен контракт между Марианом Гайштлером, который действовал через своего доверенного в Польше, и Станиславом Хамским, до сих пор проживавшем на улице Садовой, 119, кв. 5, в Варшаве. Согласно этому контракту, Гайштлер продал Хамскому дом за четыреста пятьдесят тысяч злотых, что было подтверждено копией нотариального акта. Вместе с покупкой дома Хамский приобрел в вечное пользование и земельный участок, на котором стоял дом. Затем наступил обмен корреспонденцией между жилотделом, Хамским и жильцами дома. Немало скандалов, обид и жалоб заключалось в этих письмах. Жильцы напоминали, что после войны они своими силами и за свой счет отремонтировали дом, который был почти разрушен. А один из жильцов, Веслав Малецкий, утверждал, что владелец дома, Гайштлер, во время своего пребывания в Польше несколько лет назад заключил с ним устный договор, что если дом и будет продаваться, то Малецкому. Все жильцы протестовали против того, что новый владелец дома велел им переселяться в другие квартиры. В свою очередь Хамский ссылался на двадцать восьмую статью Жилищного кодекса, которая ему, как владельцу, давала право проживать в собственном доме. Для этого сначала надо было освободить хотя бы одну квартиру. Из этого документа ясно, что эта первая операция прошла относительно безболезненно, поскольку живший на первом этаже художник согласился переехать в квартиру на Садовой, где до сих пор жил Хамский. Хамский быстро занял квартиру на первом этаже, из которой выехал художник, и подал заявление о выселении Марии Пеньской с сыном, которая занимала одну квартиру на втором. Поскольку Пеньская не согласилась переехать ни в одну из квартир, которые ей предлагал Хамский, я старательно выписал все четыре адреса, фигурировавшие в документах, тем более что нигде не было уточнено, на каком основании Хамский предлагал ей эти квартиры, — владелец дома обратился в жилотдел с требованием принудительного выселения. Далее шел протокол о переселении Марии Пеньской вместе с сыном в квартиру по адресу: улица Акаций, 7, кв. 1. Итак, остался только вышеупомянутый Веслав Малецкий, который, как свидетельствовали документы, упирался изо всех сил и боролся настойчиво и энергично, рассылая заявления и жалобы во все возможные инстанции. Наконец жилотдел произвел принудительное выселение Малецкого, который и переехал по указанному Хамским адресу: улица Коперского, 17. До тех пор, как утверждал Хамский в одном из заявлений, там жила его сестра. Выселение произошло — эту дату я подчеркнул в своем блокноте — четвертого января 1976 года. Значит, Малецкий держался больше года. Последняя информация была особенно важна для меня, потому что это означало, что человеком, который заинтересовал Анджея этим делом, был именно Малецкий. Ведь только он — кроме владельца, который наверняка не был заинтересован в разговорах с журналистами, — в ноябре 1976 года проживал на Ясельского, 8.

Из домовой книги, которую я получил в жилотделе, следовало, что в данный момент в доме на улице Ясельского, 8, проживают Станислав Хамский, выписанный в январе 1975 года с улицы Садовой, 119, квартира 5, а также его сестра, Рышарда Хамская, выписанная в январе 1976 года с улицы Коперского, 17.

В тот же день я поехал на улицу Коперского. Дверь открыла пожилая седая женщина.

— Могу ли я увидеться с паном Малецким?

Она долго смотрела на меня большими печальными глазами.

— Муж умер, — сказала она наконец, — а вы…

— Умер? — этого я не ожидал. — Простите, я не знал об этом.

Она пригласила меня войти в дом. Это была скромная однокомнатная квартира с балконом. Я объяснил, зачем пришел, не вдаваясь в подробности. Важнее всего мне было узнать, обращался ли Веслав Малецкий к журналисту Зволиньскому по поводу дома.

Женщина расплакалась. Наконец она вытерла глаза вышитым носовым платком.

— Муж умер в апреле этого года. Он уже много лет страдал болезнью сердца — понимаете, война, концлагерь подорвали его здоровье. А эта история с домом совсем его подкосила. Мы в сорок шестом своими руками отремонтировали этот дом, каждый уголок стал нам родным. Пан Гайштлер, когда был в Польше в шестьдесят седьмом, говорил мужу, что он дом не продает, а если и надумает, то Веславу скажет об этом первому. А потом вдруг появился Хамский, уже как владелец дома. Муж считал это несправедливым, писал в разные инстанции, требовал разобраться. Да, он обращался к Зволиньскому, несколько раз разговаривал с ним. Он передал ему все адреса, по которым возил нас Хамский, предлагая квартиры. Мужа удивили, откуда у него такие возможности. Он ездил потом по всем этим адресам и убедился, что Хамский давно уже спекулирует квартирами.

— Может быть, вы знаете, где бывал ваш муж? — спросил я.

— Хамский показывал ему вот эту квартиру, кроме того, на улице Кавалеров, 8, и на Якобинской, там совсем крохотная квартирка, адрес у меня где-то был, вот… пожалуйста.

«Еще две квартиры», — подумал я. А вслух сказал:

— Вы, как я слышал, не хотели согласиться ни на одну из этих квартир?

— Поймите меня, все они были гораздо хуже той, в которой мы прожили почти тридцать лет, как же мы могли согласиться? В декабре семьдесят пятого Хамский потребовал принудительного выселения. Вмешался журналист Анджей Зволиньский, и выселение отложили на некоторое время. Журналист говорил мужу, что это похоже на серьезную аферу, но нужно время, и он опасался, что не успеет собрать все нужные материалы до последнего срока выселения. Дело было в том, чтобы преждевременно не спугнуть Хамского. А потом мы прочитали в газете, что Зволиньский погиб в горах… и все наши надежды рухнули. Четвертого января приехали из жилотдела и выселили нас. Привезли сюда. Муж потом еще обращался куда-то, но ему везде отвечали, что владелец имеет право жить в своем доме и выселить оттуда жильцов при условии, что предоставит им другую жилплощадь, соответствующую санитарным нормам. А в нашем случае, говорили они, все по закону. Мужа это так потрясло, что сердце не выдержало и… — она снова расплакалась.

Собственно, это было все, что я хотел узнать. Ситуация была ясна: Хамский купил дом и выселил из него жильцов, а потом сразу же, уладив все формальности, сдал его иностранцам, скорее всего, какому-то посольству. Теперь надо было узнать, где живет сам Хамский. Это я и попросил сделать Амерского.

Едва я успел вернуться домой, как зазвонил телефон. Это был Амерский.

— Привет, прокурор, — сказал он без церемоний, — а у меня для вас очередная новость. Я уже знаю, где живет Хамский. Улица Рекорда, 18.

Я записал.

— Как вы это выяснили? — спросил я.

— Очень просто. У Хамского есть сын, я подумал: а что с женой? Пошел в загс и проверил, оказалось, что Хамский развелся четыре года назад. Развод был произведен по обоюдному согласию, ясное дело, без определения вины. Хамская снова взяла свою девичью фамилию… минутку… Алина Маркевич. В Центральном адресном бюро ее нынешний адрес нашли за несколько минут. Эту виллу на улице Рекорда когда-то занимали две семьи, Хамский купил ее несколько лет назад, а при разводе, в процессе раздела имущества, переписал на жену. Сам же переехал, во всяком случае формально, в трехкомнатную квартиру на улице Садовой, которую купил через бюро «Локум». А живет постоянно на вилле на улице Рекорда. Насколько я понял, соседи даже и не подозревают, что Хамские развелись.

— Это можно было предполагать, — буркнул я. — Фиктивный развод… неплохо придумано. А у меня есть еще два адреса, которые надо проверить: улица Кавалеров, 8, квартира 17, и Якобинская, 2, квартира 4.

Амерский что-то пробормотал, судя по интонации, его мое предложение не обрадовало.

— Похоже, вы меня наняли в качестве гида-знатока Варшавы, — пожаловался он. — Где их искать, эти улицы? Ведь придется весь город обежать.

— Для себя я тоже оставил кое-что, — утешил я его. — Например, вы знаете, где сейчас живет сын Хамского? А его сестра? Но самое главное, мы уже знаем, к чему это ведет. Так что я думаю, что на данном этапе мы уже можем направить это дело по официальному пути. Позвоните мне завтра. Похоже, у меня будут для вас интересные новости.

* * *

Я закончил свой рассказ. Роман вертел в руках брелок, майор Левицкий что-то записывал. Важнее всего для меня было мнение представителя воеводской комендатуры. Я встречался с ним несколько раз на заседаниях, он показался мне деловым и неглупым человеком.

Первым заговорил шеф.

— Думаю, что ты… что наш коллега, — поправился он, поглядывая на товарища из Воеводской комендатуры, — напрасно так увлекся своей игрой в «частного детектива». Мне это не по душе. Но я думаю, что есть основания для возбуждения уголовного дела, — он обвел вопросительным взглядом присутствующих.

Начальник по надзору продолжал листать мой пухлый рапорт. Наконец он отложил его.

— Возбуждайте дело, — поддержал он. — Но пока лишь по факту спекуляциями квартирами — впрочем, даже и это, как я вижу, нелегко будет доказать. Что касается смерти Зволиньского… тут у нас ничего нет, все, что вы сказали, — это неподтвержденные предположения. Мы не можем начинать расследования, пока не будем уверены, что…

— Хамского надо допросить, — вмешался я. — Пусть скажет, что он делал двадцать седьмого декабря.

Шеф поморщился.

— Ты просто рехнулся на этой истории, — сказал он. — Впрочем, ты больше не имеешь права заниматься ею. Ты слишком лично ко всему этому относишься. Личное отношение — вещь ценная, но не следует переходить определенные границы. Вернись к Анинскому делу и возьмись наконец за обвинительное заключение. Кроме того, вчера мы получили новое дело. Парень то ли упал с поезда, то ли его выбросили, это как раз для тебя…

— Шеф, — я старался говорить как можно спокойнее, — неужели вы не понимаете, что я должен довести это дело до конца?

— Но… — старик явно злился. Атмосфера накалилась, как вдруг на помощь пришел представитель Воеводской комендатуры.

— Я думаю, коллега, — сказал он, — что нет никаких оснований возражать против того, чтобы прокурор Боровый продолжал осуществлять надзор за ведением этого дела. Он знает его лучше, чем кто-либо, и желает лишь установить истину, а ведь все мы заинтересованы именно в этом. Я понимаю ваши сомнения, но тридцать девятая статья здесь совершенно не подходит. И я тоже считаю, что это дело надо довести до конца.

Мы встали. Роман на минуту задержал меня в коридоре.

— Я начну с допроса Хамского и проверки документов по всем этим квартирам, — сообщил он, — и если что — дам тебе знать. А что теперь у тебя?

— Собираюсь подзубрить Жилищный кодекс, — буркнул я. — Давно я этим не занимался. Правда, я знаю, к кому обратиться за помощью.

Амерский позвонил мне в половине второго и сообщил, что в квартире на улице Кавалеров прописан некий Ян Новак. До этого там жила какая-то старушка, якобы его родственница. Старушка, ссылаясь на свою немощь и преклонный возраст, попросилась в дом для престарелых. А что касается Новака, то никто его толком не знает, дворник же говорит, что на самом деле он там не живет, квартира стоит пустая. Само по себе это, конечно, еще ничего не значит: человек может находиться хотя бы в длительной командировке. Интереснее то, что Новак прописался на улице Кавалеров незадолго до того, как старушку забрали в дом для престарелых, по ее, впрочем, собственной просьбе, а потом устроил так, что освободившаяся квартира была передана ему. Что касается улицы Якобинской, то там в данный момент живет архитектор, который купил квартиру полгода назад у некоего Мирослава Гурного, а где этот Гурный живет сейчас — неизвестно. Формальностями занималась какая-то дама по доверенности Гурного.

— Ничего не понимаю, — вздохнул я. — А вы что обо всем этом думаете?

Амерский задумался и некоторое время молчал.

— Если вы правы и все это связано с одной аферой, — сказал он осторожно, — то существует лишь одно объяснение: между Новаком и Хамским существует какая-то связь, которую мы и должны установить.

— Точно, — признался я. — Если в это дело входят еще и родственники и их семьи, то они могут манипулировать большим количеством квартир.

— Вот именно.

— А этот… Гурный, он кто?

— Понятия не имею. Может, вы в конце концов заставите своих людей взяться как следует за работу, а то у меня уже ноги отваливаются. Пока!

Я посмотрел на часы. Без двадцати три. Опять я вернусь поздно вечером, Эля будет злая как черт.

* * *

Януша я застал в нотариальном бюро. Он с благоговением перелистывал пожелтевшие страницы толстенных томов.

— Придется тебе, старик, уделить мне пару минут, — я уселся поудобнее и объяснил, чего от него хочу. Мое предложение отнюдь не обрадовало его.

— Опять я должен лекцию читать, — вздохнул он, — ну ладно, Бог с тобой, кое-что расскажу. Тебя ведь прежде всего интересует правовое положение довоенных домов на территории Варшавы, правда? Дела обстоят следующим образом. Осенью 1945 года появился закон о том, что вся земля в столице переходит в собственность городских властей. Дома, состоящие более чем из четырех квартир или двадцати комнат, были переданы государству. В то же время небольшие дома остались в частных руках. Их владельцы, если только это не противоречило планам развития города, автоматически и безвозмездно получали в свое пользование землю, на которой стоял дом. Но, понятно, что в это время и думать было нечего о том, чтобы оставить эти дома исключительно в распоряжении их владельцев. Тем более, что часть из них в то время была за границей.

Закон о государственном распоряжении жилплощадью и контроле над наймом дал начало так называемым жилотделам. Они распределяли квартиры, в том числе и в частных домах, и те, кто получал ордера, вселялись туда на законных основаниях. В том случае, если дом принадлежал государству, или же владелец не заявил вовремя о своих правах на недвижимость — а такое происходило сплошь и рядом, сам знаешь, какой хаос царил сразу после войны, — государство выдавало жильцам письменные свидетельства о том, что если они своими силами восстановят и отремонтируют здание, то в будущем могут рассчитывать на исключение дома или квартиры из-под власти жилотдела. Эти договоры были выгодны обеим сторонам, потому что государство не имело реальной возможности справиться с ремонтом и восстановлением всего жилого фонда, а жилец, отстраивающий дом за свой счет, рассчитывал, что когда-нибудь он станет его полноправным владельцем.

Потом пришли пятидесятые годы, и были введены новые законы, которые отменяли все эти выданные после войны письменные свидетельства. Квартиры, восстановленные и отремонтированные жильцами, перешли в распоряжение жилотделов. Но квартплата была маленькая, а жильцы получили официальные ордера на свои квартиры. Жилищным фондом с тех пор занимался исключительно жилотдел. В шестидесятые годы наступила явная либерализация законов. Владелец квартиры при выполнении определенных условий мог наконец хлопотать об изъятии своей квартиры из государственного жилого фонда. Первого августа 1974 года вошел в жизнь новый закон, который трактовал всю проблему еще более гибко. Владельцы теперь имели право проживать в принадлежащих им домах и квартирах при условии, что они будут свободны. Именно это условие было труднее всего соблюсти, главным образом потому, что нет свободных квартир. Владельцам домов приходилось самим искать свободные квартиры, куда они и переселяли жильцов. Дела эти обычно тянутся годами, и без конфликтов никогда не обходится.

— Откуда владелец берет квартиры для жильцов, которых он хочет выселить?

— Ты задаешь вопросы, на которые невозможно ответить. Что значит — откуда берет? У людей бывают различные семейные обстоятельства. Предположим, живет человек в трехкомнатной кооперативной квартире вместе с женой, а у детей своя квартира. Покупает дом с жильцами. Поскольку он, как владелец, имеет право жить в собственном доме, то взамен он предлагает им свою квартиру. Жилец либо соглашается, либо не соглашается, тогда жилотдел — установив, что эта трехкомнатная квартира соответствует санитарным нормам, — производит принудительное переселение. Владелец с женой занимают одну квартиру в своем доме. Потом переселяет к себе детей, а их жилплощадь отдает жильцам второй квартиры своего дома. И так далее.

— А что с третьим жильцом? — спросил я.

Януш схватился за голову.

— Ну чего ты от меня хочешь? Что с третьим… Ну, скажем, владелец может себе позволить тут же купить кооперативную квартиру. Все равно он окажется в выигрыше, потому что дом, который теперь находится в его распоряжении, стоит, например, полтора миллиона. Он может спокойно поселиться там всей семьей и жить припеваючи.

— Или продать его за два миллиона и начать всю эту карусель сначала, — подытожил я. — Ты не мог бы помочь мне? Я хотел бы заглянуть в кадастровые книги дома на улице Ясельского, 8.

— Ясельского? — Януш задумался. — Это не мой район, но ничего страшного, сейчас проверим.

Он вернулся через несколько минут с листочком, на котором мелким почерком кратко излагалась вся история дома. Все правильно. Владелец дома — Хамский, Гайштлер отказался также и от прав на земельный участок, на котором стоял дом. Это подтверждено нотариальным актом. Дом был продан за четыреста пятьдесят тысяч.

— Тебя не удивляет, что так дешево? — спросил я у Януша. — Ведь дом стоит не меньше полутора миллионов.

— А жильцы? О них ты забыл? Ведь из нотариального акта видно, что покупатель обязан будет что-то сделать с жильцами, это и понижает цену. А для Гайштлера эти четыреста пятьдесят тысяч — чистая прибыль. Он ведь в Польшу возвращаться не собирается, так какой ему толк от этого дома? А так получил полмиллиона чистыми. Впрочем, мы довольно часто, догадываемся, что в документах указывают заниженную цену. Продавец и покупатель таким образом пытаются избежать большого налога на торговую сделку, не зная о том, что сейчас во внимание принимается только рыночная цена квадратного метра, а не та, что формально фигурирует в бумагах. Это правило введено для борьбы со спекуляцией. Да и мы, если выявим подобные факты, отказываемся оформлять акт и уведомляем соответствующие органы. Но такие вещи, как правило, очень трудно доказать. Что еще тебя тревожит?

— Меня интересует улица Рекорда, 18.

— Рекорда, Рекорда… — Януш порылся в памяти. — Это мой район… сейчас посмотрю.

Снова прошло несколько минут, пока он нашел то, о чем я его спрашивал.

— Вот, пожалуйста, — он указал пальцем. — Дом принадлежал некоему Ежи Мартыняку… который в 1969 году выехал за границу на постоянное жительство. Дом продал… смотри-ка, — он глянул на меня с любопытством, во всяком случае, мне так показалось, — Станиславу Хамскому за пятьсот пятьдесят тысяч злотых. Хамский был владельцем до 1971 года, а потом оформил дарственную на имя Алины Маркевич.

— Это его жена, с которой он развелся?

— Ага. Это все.

— Жильцов там не было?

— Вроде нет… в акте об этом ничего не говорится, значит, Мартыняк сплавил их еще раньше.

— Ну, меня сплавлять не надо, сам уйду, — я встал. — Огромное тебе спасибо и будь здоров.

* * *

В течение двух дней ничего особенного не произошло. Я составил в своем блокноте список квартир, которые нас интересовали, и пытался установить, кто, где и в какой период проживал. Уже на седьмом пункте я запутался и бросил, так ничего и не поняв.

Роман позвонил в пятницу вечером.

— Значит, так, Михалек, — начал он, а потом сказал несколько фраз, смысл которых до меня не дошел.

— Поручик, — заметил я с упреком, — в который раз мне приходится делать вам замечание по поводу вашей ужасной дикции. С таким произношением вас не примут даже в церковный хор. Кроме того…

— Не дури, — разозлился он, — повторяю: мы допросили Хамского. Что касается развода и его второго дома, то с точки зрения законности все было в порядке. Юридически они разведены, но он имеет право жить, где ему заблагорассудится, даже у тебя.

— Он там не прописан, — заметил я, — ну да ладно, давай дальше.

— Зато что касается других адресов, тут он крутит и объясняет все весьма туманно. Говорит, что эта женщина, жена Малецкого, что-то перепутала, что он ее мужа на улицу Кавалеров не возил. Опять же она при этом не присутствовала, так откуда ей знать?

— А что с квартирой на Якобинской?

— Утверждает, что хозяйка была согласна продать ему квартиру, и тогда он переселил бы туда жильцов из своего дома.

— Это надо проверить. Вы спрашивали его, что он делал в прошлом году перед праздником?

— Да, спрашивал. Очень жаль, но ты опять промахнулся. С двадцатого декабря по четвертое января он находился в Испании на новогодней экскурсии по путевке «Орбиса».

— У всех на это время алиби, — заметил я. — Найти бы хоть одного человека, который скажет, что не помнит, что он делал в эти дни или что он смотрел телевизор или ходил на соревнования по теннису.

— По хоккею.

— Почему по хоккею?

— Время года, время года, дружище… Ты задаешь иногда такие вопросы, словно только что сам играл в хоккей и кто-то там перепутал твою голову с шайбой.

— Ну, тебе бы это не принесло особого вреда, но за эту шутку получишь конфетку, когда встретимся. Ты заслужил. А теперь проверь еще одну вещь. Жаль, что мы раньше не сообразили, ну да что поделаешь. Потребуйте полный список туристов, которые ночевали с двадцать шестого на двадцать седьмое декабря прошлого года на базе на Орнаке. Обратите особое внимание на варшавян. Может, попадется какая-нибудь знакомая фамилия.

— С твоих прокурорских высот умственные способности маленького поручика милиции кажутся не заслуживающими особого внимания, однако придется тебе признать, что и я время от времени способен на определенные интеллектуальные усилия.

— Быть не может, — удивился я.

— А вот, бывает все-таки. Представь себе, что то, что Боровый, гордость прокуратуры, придумал сегодня, я, скромный поручик, знал еще вчера, хоть и не надеюсь ни на какую награду или повышение по службе.

— Ты, Ромек, гений, — сказал я с нескрываемым восхищением. — Приколю тебе в ближайшее время медаль из картошки, только не томи, рассказывай, бесценный мой, вышло что-нибудь из этого или нет?

— А фига, Михалек. Притом абсолютная фига. На базу в этот день свалилась толпа студентов из Кракова, которые и оккупировали ее до самого Нового года. Для других гостей просто не было места. Зволиньского на базе знали, потому что он бывал там каждый год, так что для него место всегда находилось. Что касается остальных, то из Варшавы была парочка старичков пенсионеров, какая-то дама из Отвоцка, которая рассчитывала покататься на лыжах, а покатила в больницу с сердечным приступом. Еще был священник. Не думаю, чтобы кто-нибудь из них гонялся по горам за твоим другом с молотком за пазухой.

— Но это еще не значит, что я не прав. Думаю, просто кто-то знал, что Зволиньский будет ночевать на базе на Орнаке, и рано утром появился там, так что и регистрировать свое пребывание на базе вовсе не стал. Он все время следил за Анджеем и вышел следом за ним.

— Надеюсь, — заметил Ромек с иронией, — что ты не заставишь нас собирать информацию о пассажирах трех утренних автобусов, прибывших в Косьчелискую долину год назад…

Дверь резко распахнулась, и в комнату ворвался Амерский, делая руками знаки, чтобы я закончил разговор, потому что он принес мне какое-то важное известие. Я сказал Роману, что еще позвоню ему, и положил трубку.

— Дорогой прокурор, — сказал Амерский, — у меня для вас маленький сюрприз. Знаете ли вы, кто такой Ян Новак? Инженер Ян Новак?

— Откуда мне знать?

— Вот именно, — покачал головой Амерский. — А я знаю. Это родной брат Станислава Хамского.

— Дорогой редактор, — осторожно заметил я, — простите, но что-то тут не в порядке. Как же он может быть родным братом Хамского, если у него совсем другая фамилия?

Амерский широко улыбнулся. Это была улыбка репортера, который знает, чего хочет, и рано или поздно добьется своего.

— В этом-то вся и загвоздка. Поскольку мы не знали, кто такой Новак, я пошел в загс…

— Похоже, у вас там хорошие знакомства, — заметил я. — Может, вы и меня порекомендуете как вашего друга? Как ее зовут — Крыся, Кася или Клотильда?

— Действительно, прелестная девушка, — не стал отпираться Амерский. — Я когда-то писал статью о руководителях загсов, знаете, такой социологический портрет, тогда мы и подружились, но неважно. Так или иначе, я нашел Новака. И что же оказалось? Что в шестьдесят шестом он сменил фамилию.

— Как это — сменил? Ведь фамилия — не жена, которая может надоесть.

— Правильно, но в законе сказано, что если человек имеет фамилию, звучащую смешно, оскорбительно либо затрудняющую ему профессиональную деятельность, то он может обратиться в соответствующие органы с просьбой о перемене фамилии…

— Хамский, — понял я. — Да, действительно…

— Так-то. И с тех пор вместо Мечислава Хамского мы имеем Яна Новака. Кроме того…

Зазвонил телефон. Сумасшедший день.

— Михалек?.. — услышал я голос Романа. — У меня важная информация. Ян Новак — это Мечислав Хамский, брат Станислава Хамского. В 1966 году подал заявление о перемене фамилии, просьба была удовлетворена.

— Благодарю вас, поручик, но пресса, как всегда, действует оперативнее. Это уже установил редактор Амерский.

— О! — неприятно удивился Ромек. — А как он мог об этом узнать?

— Прямо в загсе, только и всего, представь себе. А вы, как я понимаю, в адресном бюро…

— Да, и в связи с этим я хочу сказать тебе еще одну вещь, о которой в загсе знать не могут. А мы знаем. Незадолго до перемены фамилии Мечислав Хамский заявил о потере паспорта. А точнее, утверждал, что паспорт у него украли. Объявление в газете не дало никаких результатов.

— Прелестно. Новый паспорт, насколько я понимаю, он получил на имя Яна Новака.

— Естественно. Я думаю, что он припрятал старый паспорт на всякий случай — а вдруг пригодится. Как тебе кажется, зачем?

Я присел на подоконник, поглядел на людную улицу.

— Думаю, что поскольку семья Хамских занимается не производством плюшевых медведей и не разведением карпов, а всего лишь спекуляцией квартирами, то и фокус с паспортом должен был послужить именно этой цели.

— Конечно, — согласился Роман. — И что ты предлагаешь?

— Я не ясновидящий, но почему-то совершенно уверен, что если вы теперь проверите в адресном бюро, где проживает Мечислав Хамский, то обнаружится еще один дом, владельцем которого он является и который, по крайней мере юридически, занимает. Да, проверьте на всякий случай, как зовут жену Новака…

— Уже известно, — вмешался Амерский и подал мне листок. — Вот, здесь все написано.

Я прочитал: «Анна Гурная, проживает на улице Сосновой пущи, 45».

— Гурная, Гурная… Как звали того типа с Якобинской?

— Мирослав Гурный, ее сын. Впрочем, ему только что исполнилось двадцать лет. Думаю, что сразу же после того, как он достиг совершеннолетия, Новаки купили ему квартиру на Якобинской, и он там, естественно, никогда не жил. Новак, разведясь с женой, переписал на ее имя дом на улице Сосновой пущи, а сам купил дом на Мокотове, который продал два года назад. В последнее время он появился в квартире на улице Кавалеров. Видимо, он знал, что живущая там старушка собирается просить место в доме для престарелых. Ну, и заплатил ей какую-нибудь сумму, а она согласилась прописать его там, конечно, без права проживания. Потом, когда ее забрали в дом для престарелых, он добился ордера на эту квартиру. И вообще похоже, что в игру входят какие-то квартиры, о которых мы пока ничего не знаем.

— Слышишь, Ромек? — обратился я к телефонной трубке.

— Слышу, — мрачно подтвердил Роман. — Все, берусь за работу.

— Ну, пока!

Я устало поглядел на Амерского. Дело раскручивалось.

Вошел шеф с какими-то бумагами под мышкой. Он рассеянно поздоровался с Амерским и только когда услышал фамилию оживился.

— Пан редактор, загляните ко мне недели через две. Это будет сенсация! — пообещал он. — Украли больше двадцати «фиатов». Мы закончим следствие, и вы тут же получите все материалы. Только для вас! Согласны?

— Еще бы, — Амерский пометил что-то у себя в блокноте и испарился.

Шеф подал мне бумагу, которую держал в руках.

— Читай.

Это было письмо, направленное при посредничестве польского консульства в Вашингтоне в Воеводскую прокуратуру, которая передала нам его с пометкой: «Разобраться срочно». Отправителями была семья Картеров из Колорадо-Спрингс. Писали они слегка устаревшим, но правильным польским языком:

«Обращаемся к надлежащим польским властям с просьбой о выяснении обстоятельств следующего дела. В марте 1975 года, после тридцативосьмилетнего пребывания в Соединенных Штатах, наш шестидесятипятилетний дядюшка, Юзеф Качиньский, решил вернуться в свой отчий край. Супруга Юзефа Качиньского, Эулалия Качиньская, умерла три года назад, детей у них не было, и дядюшка остался один. Мы живем в Колорадо-Спрингс, дядюшка же имел дом и ферму на побережье недалеко от Вильмингтона. Дядюшка решил вернуться в Польшу, потому что чувствовал себя одиноким, кроме того, как коренной варшавянин, именно там он хотел закончить дни своей жизни. Ферму и дом продал, мы при этом присутствовали и помогали ему оформить документы. Затем Дядюшка выехал в Польшу, где при посредничестве фирмы „Локум“ приобрел квартиру. Летом 1975 года дядюшка прислал нам письмо, в котором писал, что живет в трехкомнатной квартире на улице Копьеносцев, 85. Эта квартира ему не нравилась, и он собирался продать ее, а купить большой дом с садом. Он предпринял некоторые шаги для этого. Последнее письмо от дядюшки мы получили в сентябре 1975 года. Он писал, что уже нашел дом, и дело почти кончено, точного адреса, однако, не сообщил, но написал, что дом этот находится в Константине под Варшавой. Мы знаем, что в проведении этой сделки дядюшке помогал какой-то адвокат.

С тех пор от дядюшки не было никаких известий. Наше письмо, которое мы отправили в январе, осталось без ответа. Второе письмо, в апреле, мы написали по тому же адресу, который сообщил нам дядюшка, то есть улица Копьеносцев, 85, кв. 27. В конце концов нам ответил какой-то пан. Он писал, что ничего не знает, а дядюшка наш там не живет. Этот пан купил квартиру в фирме „Локум“ в мае… Мы очень обеспокоены, что могло с дядюшкой случиться, и просим сообщить о его местонахождении. Обращаем ваше внимание на то, что дядюшка привез в Польшу большой капитал, часть которого хотел вложить в недвижимость. Просим прислать нам информацию по адресу…»

— Их не дядюшка интересует, а денежки, — буркнул я. — А я-то тут при чем?

Шеф подал очередную бумагу.

— Взгляни.

Это была информация из районной комендатуры, присланная по требованию городской. Из нее следовало, что по письму Картеров было проведено административное расследование. В результате установлено: Юзеф Качиньский, 66 лет, умер 29 октября 1975 года в собственной квартире на улице Копьеносцев. 85, кв. 27. Причиной смерти была большая доза снотворного. Юзеф Качиньский, как выяснено, лечился у частного врача, доктора Стояновского. Пациент давно жаловался на бессонницу, в связи с чем врач прописывал ему снотворные. Это были не сильнодействующие, а мягкие средства, так как Качиньский страдал болезнью сердца и более сильные лекарства были для него опасны. Качиньский жаловался, что таблетки, прописанные ему доктором Стояновским, плохо помогают. Причиной смерти Качиньского стало применение большого количества сильнодействующих снотворных таблеток, которые он, видимо, употреблял на свой страх и риск. Это подтвердил и осмотр места происшествия. Все имущество Качиньского вместе со сберкнижкой, вклад на которой составляет 500 тысяч злотых, описано, а поскольку родственники не найдены — известно, что они существуют, поиски продолжаются — передано в депозит. Квартира снова передана фирме «Локум». Как установлено, она стояла пустая до апреля этого года, а затем ее приобрел за валюту гражданин Зенон Квасьневский, который до этого в течение двух лет работал в Ливане конструктором на строительстве. И далее: «Предположение отправителей письма, что покойный Юзеф Качиньский купил дом, ничем не подтверждается. Во время описи имущества в квартире покойного не обнаружено никаких документов, которые свидетельствовали бы о подобной сделке. В то же время установлено, что за несколько дней до смерти Ю. Качиньский снял со сберкнижки 1 миллион 800 тысяч злотых. Кроме того, Ю. Качиньский имел валютный счет в банке, который остался нетронутым. Что произошло с деньгами, снятыми со сберкнижки, установить не удалось». Внизу еще дописано авторучкой: «Версия об убийстве не подтверждена. Как показали соседи, покойный жил одиноко, никого у себя не принимал. Из истории болезни, кроме того, следует, что у него появились первые симптомы старческого слабоумия».

— Что ты об этом думаешь? — спросил шеф, заметив, что я уже прочитал.

— Интересно, — признался я. — Только я думаю, что если поискать как следует, то эти деньги рано или поздно найдутся. Правда, сейчас, когда уже год прошел, это, конечно, будет сделать гораздо труднее. Они тут пишут, что ему в оформлении документов помогал какой-то адвокат. Следует идти по этому следу и проверить все адвокатские коллегии в Варшаве, и узнать, кто из них занимался, ну, скажем, с июля прошлого года такими делами. А вообще-то, я уже сыт по горло этими квартирами. Похоже, я у вас скоро буду главным специалистом в этой области. Сначала я должен закончить свое дело, а то ведь так и рехнуться недолго.

* * *

Телефон разбудил меня в половине седьмого утра. Ругаясь на чем свет стоит, я искал его по всей квартире, потому что у Эли была странная привычка оставлять аппарат в самых неожиданных местах. Оказывается, даже люди, которые отличаются нечеловеческой любовью к порядку, имеют свои маленькие слабости. Наконец я вытащил телефон из-под туалетного столика.

— Ты что, впал в зимнюю спячку? — зашипел разъяренный Ромек. — Михалек, я его нашел.

— Кого? — машинально спросил я, еще не совсем проснувшись.

— Новака, он же Хамский. Точнее, нашел его дом. В Константине. Все, как ты и предполагал: куплен на имя Мечислава Хамского. Чудная вилла, с марта ее снимают иностранцы из Южной Америки. Заплатили ему за год вперед.

— Великолепно, — сказал я. — Обыск сделали?

— Ну, нет. Ты не представляешь, какие были бы осложнения. Это же бразильцы. Кроме того, они говорят чистую правду: он сдал им дом, получил деньги, и с тех пор они его в глаза не видели. А что ему там делать? А теперь мы едем на улицу Сосновой пущи. Думаю, что застанем его в постели с его собственной, давно с ним разведенной женой. Я посылаю за тобой.

Я подумал: это последний день. Я почти был уверен в этом. Одеваясь, я услышал, как подъезжает машина.

Обыск подходил к концу. Анна Гурная, рослая женщина, вызывающе красивая, несмотря на свои сорок два года, молча сидела в кресле. Оперативная группа была занята документами.

Роман с унылым лицом вернулся в комнату.

— Удрал, — повторил он неизвестно в какой раз, — удрал, сукин сын. Но кто его мог предупредить? Ведь Хамский понятия не имел, что мы хоть что-то знаем о его брате. Естественно, взял с собой сберкнижку и оба паспорта. Обошел нас на повороте.

— Спокойно, — сухо сказал я. — Далеко не убежит. А кто его предупредил, он нам сам скажет. Впрочем, я уже догадываюсь. Эту липовую сделку по продаже дома Качиньскому им не удалось бы провернуть без помощи третьего лица.

— О чем ты? — Роман насторожился, но я лишь нетерпеливо посмотрел на часы:

— Скоро привезут эту консьержку?

Они приехали минут через пятнадцать. Пожилая, плотная женщина была явно перепугана.

— Не бойтесь, — успокоил я ее. — Вы работаете уборщицей в доме номер восемьдесят пять по улице Копьеносцев?

— Консьержка я, там есть такая маленькая комнатка…

— Ну хорошо, все равно. Вы пана Качиньского помните?

— Да, Господи, как его не помнить, это американец…

— Не американец, а всего лишь поляк из Соединенных Штатов. Вы тогда сказали, что его не навещал…

— Я не говорила, что его никто не навещал, я только сказала, что никогда его ни с кем не видела, он был такой странный — все один и молчит. Но всегда давал мне не меньше двадцати злотых, когда я вызывала для него лифт…

— Пани Кацперская, — прервал я ее, — посмотрите внимательно на эту фотографию и скажите: вы не видели, как этот человек приходил в ваш дом?

Кацперская надела очки и с любопытством уставилась на фотографию Новака, которую при обыске милиционеры нашли в ящике стола.

— Да, помню, — сказала она наконец. — Он пару раз бывал в нашем доме. Даже как-то дал мне пятьдесят злотых, я ему открыла дверь внизу, это было уже после одиннадцати вечера, так что я это хорошо помню. Очень милый пан.

— У вас хорошая память, пани Кацперская, жаль только, что вы не спросили, к кому он идет.

— О, Господи, спросила, конечно, — а он подмигнул и сказал: милая пани, вы же сами понимаете!

— И вы поняли?

— Боже мой, разумеется, поняла. Он ходил к этой девице с пятого этажа, к ней часто приходят мужчины… Понятное дело, на какие деньги она купила себе квартиру?

— Прекрасно, это все, — обратился я к Роману. — Проверьте у этой «девицы с пятого этажа», бывал ли у нее Новак. Могу вам заранее сказать, что не бывал, но вы на всякий случай спросите. Новак приходил к Качиньскому договариваться насчет продажи дома в Константине. Это была серьезная операция: почти на два миллиона. План был продуман безупречно.

— Но… я только одного не понимаю, — начал Роман.

— Погоди. Я знаю, о чем ты думаешь, но этого можно было ожидать, здесь мы ничего не найдем. Точно так же можно было предвидеть, что в адвокатских коллегиях мы не найдем того, кто вел дела Качиньского. Подготовьте публикацию о розыске Новака. И ордер на арест Станислава Хамского. Я все подпишу через два часа. Но сначала мне надо кое-куда заехать. Оттуда я вернусь прямо в комендатуру.

* * *

— Это все, — мужчина в рабочем халате поглядел на меня, ожидая дальнейших указаний.

Я еще раз перебрал цветные фотографии, сделанные в Соединенных Штатах, несколько документов, касающихся квартиры, которую Качиньский купил в фирме «Локум», письмо из Колорадо-Спрингс и счета за телефонные переговоры. «Он редко звонил», — подумал я, суммы на бланках не превышали ста злотых.

— Никакого блокнота… ничего? — спросил я.

Мужчина отрицательно покачал головой.

— Есть еще молитвенник и две книги, — он подал их мне.

Значит, и здесь он позаботился о том, чтобы уничтожить все следы. Я машинально взял молитвенник и открыл его. Между страницами лежал обрывок бумаги. Он вылетел и упал на пол. Мужчина наклонился и поднял этот клочок. Я взглянул и спрятал его в карман.

— Спасибо, — сказал я. — Это именно то, что я искал. Я дам вам расписку и заберу эту бумажку с собой.

Он пожал плечами и начал собирать вещи со стола в пластиковый мешок. А я уже бежал по ступенькам к машине.

* * *

В окнах виллы горел свет. Роман толкнул калитку. Она была открыта. Мы подошли к двери, я нажал кнопку звонка. Увидев меня, Януш отступил. Заметил, что нас трое и все понял.

— Ты мог бы избавить меня от такого эскорта, — сказал он, и, честное слово, в его голосе я услышал упрек. Он не опустил глаза под моим взглядом.

Милиционеры ловко надели на него наручники. К вилле подъехала другая машина с оперативной группой, которая должна была произвести обыск.

— За что я арестован? — спросил он со спокойствием, которое потрясло меня.

— За незаконную торговлю недвижимостью, а также убийство Анджея Зволиньского. Кроме того, за мошенничество, в результате которого Юзефу Качиньскому был нанесен материальный ущерб в размере почти двух миллионов злотых. Предположительно — соучастие в убийстве Юзефа Качиньского, это мы еще выясним. Я считаю, что для одного ареста вполне достаточно.

Он сделал резкое движение в сторону двери, как будто в последнее мгновение ему в голову пришел какой-то отчаянный план, но, увидев на крыльце рослого сержанта, обмяк.

— Вы ничего не докажете, — сказал он спокойно. — Тебе придется помучиться, чтобы состряпать обвинительное заключение по этому делу.

Я покачал головой.

— Уже не мне. Я свое сделал. Я не верил до последней минуты, но приходится быть последовательным. И идти до самого конца.

Его вывели. На пороге он обернулся еще раз.

— Ты можешь меня навестить, — сказал он с иронической улыбкой. — Я буду очень рад тебя видеть.

Наши взгляды встретились.

— Не знаю, будет ли время, — твердо ответил я.

* * *

Мы сидели впятером в кабинете шефа, который пил свой утренний кофе. Роман курил одну сигарету за другой. Амерский торопливо записывал каждое слово у себя в блокноте. Только Патера из Воеводской комендатуры сидел неподвижно, слушал.

Я говорил тихо и очень спокойно:

— Есть люди, которые всегда, в любое время и в любом месте чувствуют обстоятельства, благоприятствующие обогащению. Именно таким человеком был, к сожалению, нотариус Зимецкий. Говорю: к сожалению, потому что он был близким другом — моим и Анджея Зволиньского. Как юрист он прекрасно разбирался в законах. Поскольку родители еще в молодости хорошо обеспечили его, он имел свободные деньги. Само по себе еще ни то, ни другое не может толкнуть человека на преступление, но Зимецкий, увы, считал, что оправданы любые поступки, если только они могут принести ему выгоду.

Не сразу он пустился на рискованные комбинации. Думаю, долгие годы был образцовым нотариусом. Тем не менее он уже тогда сталкивался с ситуациями, в основе которых было сложное, а часто и вовсе не урегулированное правовое состояние строений. Это и привело его к мысли, что он мог с выгодой употребить свои знания.

Со Станиславом Хамским, в ту пору частным подрядчиком, он познакомился при строительстве своей виллы. Зимецкий быстро понял, что перед ним специалист не только по укладке кирпича. Хамский, в свою очередь, пришел к выводу, что знакомство с нотариусом, имеющим доступ к интересующим его документам, — это шанс, который ни в коем случае нельзя было упускать.

Окончательно сблизило их вот что. Хамские давно уже спекулировали квартирами. В это время Зимецкий, роясь в кадастровых книгах, обратил внимание на дом номер 17 по улице Лесной, владелец которого, выехавший в Англию перед войной, не подавал никаких признаков жизни. Вскоре после этого Зимецкий поехал в Англию. Зная адрес владельца дома, он решил воспользоваться моментом и установить с ним контакт. И тут подвернулся тот самый счастливый случай: оказалось, что человека этого давно нет в живых, он умер двадцать лет назад. А поскольку за это время никто не предъявил своих прав на дом, Зимецкий здраво рассудил, что дело — совершенно безопасное. У него уже была вилла, построенная Хамским, а жену в свои махинации он вмешивать не хотел. Он договорился с Хамским, и они заключили выгодную для обоих сделку. Зимецкий оформил поддельный нотариальный акт о продаже покойным уже владельцем Хамскому дома вместе с жильцами за пятьсот тысяч злотых. Естественно, не было заплачено ни гроша, потому что и платить было некому. Зато Зимецкий, перебравшись на виллу, оставил в распоряжении Хамского четырехкомнатную кооперативную квартиру, в которую тот переселил часть жильцов из «купленного» дома, а остальных — в квартиру сына, которую купил для него еще раньше. Он быстро отремонтировал дом и продал его за миллион шестьсот тысяч, которые коллеги-аферисты и разделили по справедливости, вычтя предварительно все накладные расходы.

Хамские подчинили всю свою жизнь спекуляции квартирами. Этой цели служило и то, что Мечислав Хамский сменил фамилию, и то, что он имитировал потерю паспорта. Это позволило им в начале семидесятых годов купить дом в Константине (владелец тоже жил за границей), а также дом в Варшаве на улице Сосновой пущи. На оба эти дома «навел» Хамского тот же Зимецкий, который имел доступ ко всем кадастровым книгам и прекрасно знал, кто из владельцев не намерен возвращаться в Польшу, и поэтому дешево продаст дом. Естественно, он получил свою долю от обеих сделок. Дом в Константине Мечислав Хамский постоянно сдавал внаем иностранцам, в последнее время — бразильцам. Плату брал немалую и, естественно, не злотыми, а долларами или другой западной валютой. Одновременно он на имя Яна Новака купил дом на улице Сосновой пущи, откуда быстро выселил двоих жильцов.

— Как он это сделал? — прервал меня Роман. — Это прямо какие-то чудеса: квартиры размножаются, как кролики.

— Я тоже никак не мог это понять, — признался я. — Редактор Амерский мне объяснил. Станислав Хамский в это время строил под Варшавой виллу для одной пани, которая решила посоветоваться с ним по поводу своих житейских трудностей. Рассказала она, в частности, и о том, что когда закончится строительство виллы, она заберет к себе старушку-мать, у которой своя однокомнатная квартира. Хамский не мог упустить такой случай. Он убедил эту женщину, что потерять квартиру матери было бы непростительной глупостью. Они договорились, что заключат фиктивный договор об обмене квартирами между старушкой и братом Хамского — Яном Новаком, которого подрядчик представил как своего знакомого. В это время Новак уже занял одну квартиру в доме на улице Сосновой пущи, владельцем которого он являлся. Жильцов Новак переселил в квартиру, которую до того купил для сына. В тот момент, когда Хамский закончил строительные работы на вилле в Миланувеке, владелица виллы от имени своей матери и Новака занялась обменом квартир. Естественно, заявление, как и другие документы, подписывала старушка, которая понятия не имела, чего от нее хотят. Дочь, видимо, объяснила ей, что это формальности, связанные с переездом на виллу. Жилотдел дал согласие на обмен, хотя он и противоречил некоторым инструкциям. Таким образом, Новак переехал в квартиру старушки, а она — в якобы освобожденную им квартиру на улице Сосновой пущи. Естественно, она там даже ни разу не была. Сразу после «обмена» дочь взяла ее к себе, а от Новака получила четыреста тысяч злотых. Новак же и не думал выезжать из своей квартиры на улице Сосновой пущи. Зато он получил еще одну квартиру — будучи законным владельцем двух домов (под разными фамилиями, естественно). В квартиру старушки он выселил еще одного жильца из дома на Сосновой пуще, и теперь дом был полностью в его распоряжении. Вскоре после этого он фиктивно развелся с Анной Гурной, оставил ей дом на Сосновой пуще, а сам прописался в квартире на улице Кавалеров, 8.

— Ох, черт, — сказал шеф. — У меня в голове одни номера домов. Рехнуться можно.

— Можно, только они не рехнулись. Работали систематически и планомерно. Станислав Хамский фиктивно развелся с женой и оставил ей виллу на улице Рекорда. А себе купил квартиру в фирме «Локум» — на улице Садовой. Затем, при помощи Зимецкого, которому опять-таки щедро заплатил за услугу, познакомился с владельцем дома на улице Ясельского, 8, неким Гайштлером, у которого за бесценок купил этот дом. Жильцов выселил постепенно: в квартиру на улице Садовой — художника Кубуся, в квартиру на Акаций, которая принадлежала его дочери, — вдову Пеньскую с сыном, до конца сопротивлялись Малецкие, но и им пришлось переехать по адресу: Коперского, 17, квартира 15, где была прописана сестра Хамского, которая, впрочем, уже два года как поселилась за границей. Освободив дом, он немедленно сдал его иностранцам, сотрудникам одного из посольств, а сам вернулся к жене, на улицу Рекорда. Подобных афер, надо думать, было гораздо больше. Подробности выяснятся только в процессе тщательного расследования.

— Что за дело Качиньского? — вдруг обиделся Амерский. — Я об этом ничего не знаю.

— История с Качиньским — совершенно особый случай. Тут преступники сделали ставку на человеческое одиночество. У Новака были обширные знакомства в жилотделе и жилищных кооперативах, он был обаятелен, мил, сыпал комплиментами и подарками, был там частым гостем. Дом на улице Копьеносцев, в котором всегда было несколько свободных квартир, очень его интересовал хотя бы потому, что он находился в распоряжении фирмы «Локум», а Новак не раз пользовался ее услугами. Он узнал, что Юзеф Качиньский, вернувшийся из Америки, — человек одинокий, а главное, привез с собой кучу денег.

Он случайно услышал, крутясь, как всегда, в канцеляриях и бюро, что старик из Америки хочет вернуть свою квартиру «Локуму» и купить дом, он был здесь недавно и выспрашивал, как это сделать. Новак почувствовал, что деньги сами плывут в руки. Он представился Качиньскому как Мечислав Хамский и предложил купить дом в Константине. Качиньский согласился поехать с ним в Константин, осмотрел дом. Новак показал также все документы, которые свидетельствовали о том, что он является полноправным владельцем дома. Качиньскому дом и сад очень понравились, однако он не совсем доверял Новаку, ведь он был человек уже старый и со странностями. Поэтому Новак сам предложил Качиньскому поехать к нотариусу, чтобы Качиньский мог своими глазами увидеть запись в кадастровой книге. Так и произошло. Нотариус Зимецкий вызвал у старика доверие. Качиньскому и в голову не пришло, что владелец дома и нотариус хорошо знакомы и вместе выполняют тщательно продуманный план. Зимецкий предложил Качиньскому в случае каких-либо сомнений или неясностей обращаться к нему, а уж он всегда рад служить советом и помощью. Качиньский вернулся в нотариальное бюро сразу же, едва попрощавшись с Новаком, и сказал Зимецкому, что дом он хотел бы купить, но, недавно вернувшись в Польшу и плохо еще зная здешние законы, боится попасть впросак. Он попросил Зимецкого заняться этим делом и исследовать фактическое и юридическое положение вещей. Зимецкий сначала отказался, что заранее было предусмотрено и что окончательно убедило Качиньского в опытности и популярности пана адвоката. Он сразу нашел человека, заслуживающего доверия, вместо того чтобы блуждать по адвокатским коллегиям! Его очаровало еще и то, что Зимецкий слышать не хотел ни о каком вознаграждении, подчеркивая, что он — государственный служащий и всего лишь выполняет свой долг.

Зимецкий позвонил Качиньскому через несколько дней. Сообщил, что тщательно все проверил, и уверил старика, что тот совершает очень выгодную сделку, покупая дом в Константине. Правда, Качиньскому цена казалась завышенной, но Зимецкий сказал, что она ничем не отличается от цен, с которыми он имеет дело каждый день, оформляя нотариальные акты, а кроме того, цены земельных участков и недвижимости постоянно растут. Дальше все пошло гладко. В определенный день и час Качиньский и Новак явились в нотариальную контору к Зимецкому, который в их присутствии оформил нотариальный акт о продаже дома в Константине. Качиньский внес миллион восемьсот тысяч на счет Новака, а нотариус засвидетельствовал переход недвижимости во владение Качиньского и принял предусмотренный в таких случаях налог на торговую сделку и плату за оформление соответствующих документов. На самом же деле запись в кадастровой книге осталась прежней: Зимецкий в тот же день уничтожил оригинал нотариального акта (Новак, естественно, то же самое сделал со своей копией), осталось лишь уничтожить копию Качиньского. Новак, попрощавшись с Качиньским, не спускал с него глаз, а убедившись, что тот отправился прямо домой, в тот же день навестил его под каким-то предлогом. Новак подменил Качиньскому его таблетки, ведь из своих разговоров с ним он знал, что сильное снотворное будет для старика смертельно опасным. Впрочем, если бы не удалось подменить таблетки, Новак все равно нашел бы способ помочь Качиньскому перейти в мир иной. Ведь в этом-то и заключалась цель их плана. Когда Качиньский умер, Новак забрал копию нотариального акта и уничтожил ее. Обыскал квартиру, чтобы убедиться, что не осталось никаких следов сделки, которую теперь, после уничтожения всех документов, можно было считать никогда не происходившей. Видимо, Станислав Хамский мог и не знать об этом деле. А Новак и Зимецкий поделили деньги таким образом: Зимецкий получил полмиллиона, Новак — все остальное. Ему полагалось больше, потому что он выполнил самую неприятную часть работы, от которой зависела удача всей операции. Они не могли предвидеть, что Качиньский успел написать письмо родственникам в Соединенные Штаты, а в этом письме дать неясную, но очень важную информацию относительно планов покупки дома. Была еще бумажка, вложенная в молитвенник, — с телефоном и фамилией нотариуса Зимецкого. Новак искал у Качиньского записную книжку. Он не знал, что Качиньский ей не пользовался. Но убийце не пришло в голову, что клочок бумаги, забытый в молитвеннике, станет последним звеном в цепи доказательств.

Подробные показания по поводу убийства Качиньского Новак дал сразу после ареста.

Роман кивнул, подтверждая мои слова. Амерский перестал записывать.

— Расскажите теперь, — потребовал он, — как вы пришли к выводу, что смерть Анджея не была несчастным случаем?

— Эту историю мне особенно трудно было распутать, — признался я. — Скажу больше: если бы Анджей не был моим старым другом и если бы я не отнесся ко всей этой истории очень лично, как к делу чести, то оставил бы все идти естественным путем. Ведь не было практически никаких зацепок. Тогда, в новогоднюю ночь в горах, когда я осматривал место происшествия, отсутствие рюкзака не давало мне покоя. Ни документов, ни ключей от квартиры не было — это понятно, они были в рюкзаке и пропали вместе с ним, но где же рюкзак? В конце концов мы пришли к выводу, что Зволиньский на этот раз вышел в горы без рюкзака, а документы, ключи и другие мелочи оставил в Закопане, где остановился у кого-то на пару дней. Впрочем, не было сомнений в том, что это обычный несчастный случай в горах. Теперь я понимаю, что мы ошибались.

Как вы знаете, в Варшаву я возвратился летом этого года и вернулся на работу в прокуратуру. Ко мне попало дело об ограблении в Анине, у одного из грабителей по кличке Калапут при обыске мы нашли часы, украденные из квартиры погибшего журналиста. Калапут признался, что на квартиру Зволиньского его навел некий Доцент. Оказалось, однако, что до Калапута там уже кто-то побывал и тщательно обыскал квартиру…

— …и человек этот искал нечто совсем другое, чем Калапут, — добавил Роман.

— Ты прямо охрип от долгих речей, — заметил шеф. — Может, чаю? — спросил он таким тоном, что ясно было, что мне лучше отказаться от этого благородного предложения.

Я продолжил свой рассказ:

— У меня не было причин не верить Калапуту, а его показания стали для меня той ниточкой, с которой я начал распутывать клубок преступления. Разговор с Анной, приятельницей Анджея, убедил меня в том, что я прав. Девушка была совершенно уверена в том, что Анджей, отправляясь в горы, взял с собой рюкзак. Благодаря помощи спасателей мне удалось отыскать его. Собственно, даже не рюкзак, а то, что от него осталось, но не было никаких сомнений в том, что это именно рюкзак Анджея, и — что самое важное — рюкзак был брошен в пропасть не вместе с Анджеем.

Тут я честно признаюсь, что чуть не зарвался в своем частном расследовании. Занявшись процессом, который Анджей вел с аферистом Хробиком, я совершенно уверился в том, что Хробик мог симулировать несчастный случай, и убить таким образом Зволиньского. Впрочем, кое-какие факты, несомненно, указывали на возможность такого развития событий. Однако оказалось, что у Хробика железное алиби: в день гибели Анджея он находился в больнице и с убийством не имел ничего общего.

На настоящий след навел меня только редактор Амерский, который рассказал, что Анджей занимался делом аферистов, спекулирующих квартирами. Затем Амерский показал мне дом, куда он как-то подвез Зволиньского. Так мы добрались сначала до Станислава Хамского, а потом вышли и на Яна Новака. Тем же путем шел и Анджей год назад. Он тоже открыл ряд преступных махинаций. Я, например, уверен, что Зволиньский уже знал, что Ян Новак — это Мечислав Хамский. Знал он и о двух домах на разные фамилии, о широкомасштабных спекуляциях, которыми занималась предприимчивая семья. Он не вышел на дело Качиньского, потому что и следов тогда никаких не было. Ведь первым сигналом стало письмо от родственников из Соединенных Штатов, которое пришло совсем недавно и позволило объединить эти два дела в одно.

И что гораздо хуже, Анджей не знал важнейшего звена в этой цепи, он понятия не имел о преступной деятельности нотариуса Зимецкого.

Впрочем, я думаю, что он уже был близок к этому открытию, хотя и сам еще этого не понимал. Зимецкий знал, что рано или поздно Зволиньский его раскроет. Когда Анджей попросил у него совета как у старого друга и опытного юриста, Зимецкий сразу же сообразил, что именно интересует Зволиньского. В кругу журналистского расследования оказались уже и оба брата Хамских, о чем Анджей рассказал Зимецкому, даже не подозревая, какой опасности он подвергает себя.

И Зимецкий решил действовать. Вся его жизнь была под угрозой, нельзя было терять ни минуты. А тот факт, что Анджей, ничего не подозревая, доверяется ему как другу, только облегчил Зимецкому реализацию преступного плана. Он пригласил к себе Анджея перед Рождеством. Зимецкий хотел завести с ним доверительную беседу и узнать, что еще открыл Анджей и как близок он к разоблачению нотариуса. Трудно сказать, был ли у него какой-нибудь конкретный план преступления; убить Анджея прямо тут, дома, было сложно и опасно. Однако за два дня до Рождества Зимецкому позвонила секретарша из редакции и предупредила, что Анджей извиняется, он на условленную встречу не придет, так как уезжает в горы. Зимецкий узнал от нее, где Анджей собирается остановиться, и немедленно выехал в Закопане. Анджей не нашел ничего странного в этой их неожиданной встрече: Зимецкий в молодости вместе с Анджеем и другими друзьями занимался горным туризмом. Так что Анджей очень обрадовался встрече и согласился отправиться в путь вместе с Зимецким. Ветер, туман и дождь облегчили выполнение его плана — в такую погоду на туристских тропах пусто. Они вместе прошли через Томанову, а когда оказались на узкой тропе на Кшесанице, прямо над самым обрывом, Зимецкий оглушил Анджея сильным ударом — скорее всего, камнем или каким-либо другим заранее приготовленным предметом. Затем он стащил с Анджея рюкзак и столкнул тело в пропасть. В этом и заключалась его ошибка. Если бы Зимецкий, обыскав рюкзак, снова надел его на Анджея, и только после этого столкнул Зволиньского с обрыва, никто бы и не заподозрил в этом несчастном случае чьего-то злого умысла. Но Зимецкий торопился, он боялся, что кто-нибудь пойдет по тропе и увидит его на месте преступления рядом с жертвой. А когда он столкнул тело, то уже мог ничего не бояться — просто турист, который на минуту остановился передохнуть.

Ни в карманах Зволиньского, ни в рюкзаке Зимецкий не нашел блокнота, в который Анджей записывал все свои наблюдения, как он делал и во время разговоров с нотариусом. Но Зимецкий забрал ключи и документы Анджея. Уже на следующий день убийца проник в квартиру журналиста, устроил тщательный обыск и нашел то, что искал: Анджей оставил блокнот дома. Видимо, там действительно были важные записи, потому что Зимецкий немедленно его уничтожил. Он считал, что таким образом убрал последнюю улику.

— У меня к вам еще один вопрос. — Амерский постукивал авторучкой о стол. — Когда вы начали подозревать Зимецкого? В конце концов он же был вашим другом.

— Совсем недавно, — честно ответил я. — Эта мысль пришла мне в голову, когда мы установили, что Качиньский купил дом в Константине. Доказательством служило то, что он снял со своего счета миллион восемьсот тысяч злотых, а также то, что консьержка опознала Яна Новака, который несколько раз появлялся на улице Копьеносцев. А если так, то я не сомневался, что все юридические формальности были разыграны абсолютно достоверно. И тут была необходима помощь юриста. А тот факт, что мы не нашли юриста, занимавшегося делами Качиньского, ни в одной адвокатской коллегии, только подтвердил мои предположения. Я знал, что мы не найдем и следов существования нотариального акта, а запись в кадастровой книге будет прежней — на имя Яна Новака. Я проверил, кто из нотариусов оформляет куплю-продажу недвижимости в этом районе. Оказалось, именно Зимецкий. Листок в молитвеннике, найденный среди вещей Качиньского, стал последним доказательством.

— Вы сказали, что для вас это было дело чести. Облегчило ли вам такое отношение к делу ведение расследования?

— И да, и нет, — ответил я. — Благодаря тому, что я хорошо знал пострадавшего — Анджея, я более рьяно, что ли, искал следы, которые могли бы вывести меня на убийц. А то, что я хорошо знал и Зимецкого, усыпило мою бдительность и помешало задержать убийцу гораздо раньше, чего в другой ситуации, конечно, не произошло бы.

— Спасибо за искренние ответы, — Амерский закрыл блокнот.

Шеф и Патера из Воеводской комендатуры вполголоса обменивались замечаниями. Я встал и сказал:

— Я был бы очень благодарен, если бы на этом и закончились ваши вопросы. Сейчас я очень спешу; через несколько дней у меня свадьба и хотелось бы поговорить на эту тему с будущей женой, потому что раньше у нас как-то не хватало времени.