39

Ибн Сина

Первое студенческое утро Роба выдалось очень жарким, предвещая трудный день. Он старательно облачился в новые одежды, но решил, что подколенники можно не надевать — и без того слишком жарко. Безуспешно сражался с зеленым тюрбаном, пытаясь разгадать непостижимую тайну — как намотать его. Наконец, дал какому-то юноше монетку, и тот показал, как продеть складки ткани, чтобы они туго обернулись вокруг калансувы, а потом аккуратно надеть тюрбан на голову. Но Хуф не обманул его, когда говорил, что дешевая ткань тяжеловесна. Зеленый тюрбан весил чуть ли не полпуда, и Роб в конце концов снял с головы непривычный груз, надел свою кожаную шляпу — какое облегчение!

Благодаря этому его стало легко узнать. Когда он приблизился к Большому Вымени, там стояла и беседовала группа юношей в зеленых тюрбанах.

— А вот и твой еврей, Карим! — воскликнул один из них...

Сидевший на ступеньках человек поднялся, подошел к нему, и Роб узнал красивого рослого учащегося, который во время его первого посещения отчитывал служителя больницы.

— Меня зовут Карим Гарун. А ты — Иессей бен Беньямин.

— Точно.

— Хаджи поручил мне показать тебе школу и больницу и ответить на твои вопросы.

— Ты еще пожалеешь, что не остался в каркане, иудей! — крикнул кто-то, и все рассмеялись.

— Не думаю, — улыбнулся Роб. Ему стало ясно, что вся школа уже прослышала о еврее из Европы, который попал в тюрьму, а затем добился зачисления в школу лекарей по велению самого шаха.

Начали они с маристана, однако Карим шагал слишком быстро, пояснения давал неохотно и торопливо. Ему, несомненно, не терпелось покончить с неприятным поручением как можно скорее. Робу все же удалось выяснить, что больница подразделяется на мужскую и женскую половины. У мужчин сиделками были служители-мужчины, у женщин и сиделками, и санитарами-носильщиками были женщины. Из мужчин приближаться к женщинам могли лишь лекари и мужья пациенток.

Хирургии были отведены две комнаты, а также длинное помещение с низким потолком, там на бесконечных рядах полок стояли флаконы и кувшины с аккуратными наклейками.

— Это хазанат уль-шараф, «сокровищница лекарств», — пояснил Карим. — По понедельникам и четвергам лекари проводят в школе практические занятия. После осмотра пациентов и назначений аптекари готовят прописанные лекарями целебные средства. Аптекари в маристане добросовестны и соблюдают точность рецепта до последней капли, до зернышка. А в городе большинство аптекарей — негодяи-торгаши: они продадут тебе бутыль мочи и еще поклянутся, что это розовая вода.

По соседству, в здании школы, Карим показал Робу комнаты для осмотра больных, залы для лекций и лаборатории, кухню и общую столовую, а также просторную баню, которой пользовались и преподаватели, и учащиеся.

— У нас сорок восемь лекарей и хирургов, однако не все они читают лекции. Учащихся-медиков, считая с тобой, двадцать семь. И каждый проходит обучение последовательно у нескольких разных лекарей. Обучение у каждого лекаря длится по-разному, в зависимости от успехов учащегося, и продолжительность обучения в школе тоже разная. Тебе велят готовиться к устному испытанию тогда, когда преподаватели, чтоб шайтан подстелил им свой хвост, решат, что ты к этому готов. Если сдашь успешно, тебя станут величать хакимом. Ну, а если провалишься, то останешься учащимся и должен будешь заслужить вторую попытку.

— А давно ли ты здесь?

Карим бросил на Роба сердитый взгляд, и тот понял, что такой вопрос задавать не следовало.

— Семь лет. Я дважды проходил испытание. В прошлом году провалился на вопросах по философии. А вторая попытка была три недели назад, когда я недостаточно четко ответил на вопросы по законоведению. Да какое мне дело до истории логики или судебных прецедентов? Я уже сейчас хороший лекарь! — Он горько вздохнул. — Ты ведь должен посещать занятия не только по медицине, но и по праву, богословию и философии. Когда и что слушать — выбираешь сам. Лучше всего прослушивать одну и ту же лекцию несколько раз, — неохотно признался он, — потому что некоторые преподаватели относятся к тебе на экзамене более снисходительно, если привыкли видеть тебя на занятиях.

Посещение утренних лекций по каждому предмету обязательно для всех учащихся медресе. А во второй половине дня те, кто изучает право, готовят краткие выписки по сути судебных дел или же посещают суды; будущие богословы спешат в мечети, будущие философы читают книги или пишут, а медики работают в больнице лекарскими помощниками. Как раз во второй половине дня лекари приходят в больницу, их сопровождают учащиеся. Последним разрешено осматривать больных и высказывать предложения о способах лечения. Лекари задают уйму поучительных вопросов. Это великолепная возможность учиться или же, — он кисло улыбнулся, — показать себя законченным тупицей.

Роб всматривался в красивое, но несчастное лицо Карима. Семь лет, подумал он, опешив, а впереди — ничего, кроме неясных перспектив. А ведь этот человек, несомненно, приступил к изучению медицины, имея куда лучшую подготовку, чем Роб с его отрывочными знаниями!

Но страхи и грусть его рассеялись, когда они вошли в библиотеку, которая здесь называлась Домом Мудрости. Роб никогда и не предполагал, что в одном месте может быть собрано столько книг! Некоторые манускрипты были написаны на настоящем пергаменте из кожи, но большинство — на тонких листках, подобно указу о его калаате.

— А пергамент в Персии неважный, — заметил он.

— Это вообще не пергамент, — хмыкнул Карим. — Это называется бумага, изобретение людей с раскосыми глазами, которые живут к востоку отсюда, а они — неверные, но очень умные. У вас в Европе нет бумаги?

— Я ее там никогда не видел.

— Бумага — это всего лишь старые тряпки, размолотые в массу, смазанные животным клеем и пропущенные через пресс. Она недорога и доступна даже учащимся.

Дом Мудрости поразил и ошеломил Роба как ничто иное, виденное им до сих пор. Он бесшумно ходил по залу, прикасался к книгам, запоминал имена авторов, из коих раньше слышал всего несколько.

Гиппократ, Диоскорид, Ардиген, Руф Эфесский, бессмертный Гален... Орибазий, Филагрий, Александр Тралльский, Павел Эгинский...

— Сколько же здесь всего книг?

— Медресе принадлежит почти сто тысяч книг, — гордо ответил Карим и улыбнулся, увидев в глазах Роба недоверие. —

Большинство из них было переведено на фарси в Багдаде. В университете Багдада есть специальное отделение, которое готовит переводчиков, и там книги переводят и переписывают на бумаге — на всех языках Восточного Халифата. В Багдаде огромный университет, в библиотеке которого имеется шестьсот тысяч книг. Там более шести тысяч учащихся, известнейшие преподаватели. Но в нашем маленьком медресе есть нечто такое, чего у них там нет.

— И что же это? — спросил Роб, а Карим подвел его к стене Дома Мудрости, где на всех полках стояли труды одного-единственного автора.

— Вот кто.

***

В тот день в маристане Роб впервые увидел человека, которого персы величали Князем медиков. На первый взгляд Ибн Сина вызывал разочарование. Красный тюрбан лекаря на нем выцвел и повязан был небрежно, а дурра — простенькая, поношенная. Невысокий, начинающий лысеть, с крупным, покрытым синими прожилками носом, под белой бородой проглядывают первые складки. Короче говоря, он выглядел как обычный стареющий араб, пока Роб не заметил его проницательных карих глаз — печальных и всевидящих, суровых и удивительно живых — и сразу поверил, что Ибн Сина способен прозревать то, что недоступно взору простого смертного.

Роб оказался одним из семи учащихся, которые вместе с четырьмя лекарями сопровождали Ибн Сину, когда тот совершал обход больницы. В тот день главный лекарь остановился возле циновки, на которой лежал изможденный человек с обтянутыми кожей конечностями.

— Кто из учащихся отвечает за это отделение?

— Я, господин, Мирдин Аскари.

Ага, так вот двоюродный брат Арье, сказал себе Роб, с интересом поглядывая на смуглого молодого еврея с выдающейся вперед нижней челюстью и квадратными белыми зубами — это делало его симпатичным, придавало ему какой-то домашний вид, как у умной лошади.

— Расскажи нам о нем, Аскари, — кивнул Ибн Сина в сторону больного.

— Это Амаль Рахин, погонщик верблюдов, который обратился в больницу три недели назад с жалобами на сильную боль в нижней части спины. Поначалу мы подозревали, что он повредил хребет в пьяной драке, однако вскоре боль распространилась на правое яичко и правое бедро.

— А что моча? — спросил Ибн Сина.

— До третьего дня была прозрачной. Светло-желтого цвета. Утром третьего дня в моче появилась кровь, а днем вышли шесть мочевых камней — четыре подобных песчинкам, а два — камешки размером с небольшую горошину каждый. После того боли не возобновлялись, моча прозрачная, но пищи он не принимает.

— А чем ты пробовал его кормить? — нахмурился Ибн Сина.

— Обычными блюдами. — Учащийся выглядел растерянным. — Несколько сортов плова. Куриные яйца. Баранина, лук, лепешки... Он даже не прикасается к еде. Кишки его перестали работать, пульс бьется еле слышно, а сам он слабеет с каждым днем.

Ибн Сина кивнул и посмотрел на всех.

— Что же за болезнь его мучит?

Тут набрался храбрости другой лекарский помощник:

— Я полагаю, господин, что у него перепутались кишки, они не пропускают пищу дальше по телу. Он это чувствует и не позволяет себе брать в рот еду.

— Благодарю тебя, Фадиль ибн Парвиз, — вежливо ответил Ибн Сина, — однако при таком повреждении больной будет есть, хотя и извергнет съеденное. — Он подождал. Других мнений не последовало, и главный лекарь подошел к человеку, лежащему на циновке.

— Амаль, — обратился он к больному, — я Хусейн-Лекарь, сын Абдаллы, сына аль-Хасана, сына Ала, сына Сины. А эти люди — мои друзья, и они станут твоими друзьями. Откуда ты родом?

— Из деревни Шайни, господин, — прошептал больной.

— Ах, так ты из области Фарс! Там я провел счастливые дни. А финики в оазисе Шайни — крупные, сладкие, правда ведь?

На глазах Ала выступили слезы, он молча кивнул.

— Аскари, ступай принеси нашему другу фиников и миску теплого молока.

Через короткое время это было принесено, и лекари вместе с учащимися наблюдали, как больной стал жадно есть финики.

— Ты не спеши, Амаль. Помедленнее, друг мой, — предупредил его Ибн Сина. — Аскари, ты проследишь за тем, чтобы нашему другу давали подобную пищу.

— Слушаюсь, господин, — ответил молодой еврей, когда они уже двинулись дальше.

— Следует запомнить, что это касается всех больных, находящихся на нашем попечении. Они обращаются к нам, но не становятся нами. Очень часто они едят не то же самое, что едим мы. Если лев приходит в коровник, он не притронется к сену.

Жители пустыни питаются в основном творогом и различными блюдами из кислого молока. Живущие в Дар-уль-Маразе едят рис и высушенную пищу. Хорасанцы признают только похлебки, заправленные мукой. Индийцы предпочитают горох, бобы, растительное масло и острые приправы. Люди, живущие за Оксом, пьют вино и едят мясо, в особенности конину. А в Фарсе и Аравии питаются в первую очередь финиками. Бедуины привыкли к мясу, верблюжьему молоку и саранче. Те же, кто живет в Гургане, грузины, армяне и европейцы любят запивать еду хмельными напитками, а едят они мясо коров и свиней.

Ибн Сина сурово взглянул на обступивших его лекарей и учащихся:

— Мы вселяем в них страх, молодые господа. Нередко мы не в силах спасти их, а иной раз наше лечение их убивает. Так давайте хоть не будем морить их голодом.

И Князь лекарей удалился, сложив руки за спиной.

***

На следующее утро Роб пришел в медресе слушать свою перовую лекцию. Она проходила в маленьком амфитеатре с каменными скамьями. Роб волновался, пришел слишком рано и теперь сидел в одиночестве в четвертом ряду. Потом вошли сразу пять или шесть учащихся.

Поначалу они не обратили на Роба ни малейшего внимания. Из их разговора он узнал, что один лекарский помощник, Фадиль ибн Парвиз, отмечен преподавателями: он будет держать экзамен на звание лекаря, и остальные поддразнивали его не без зависти.

— Так тебе, Фадиль, до экзамена осталась одна неделя? — уточнил толстенький коротышка. — Ну, думаю, у тебя от страха моча станет зеленой!

— Закрой пасть, толстый Аббас Сефи, морда ты еврейская, христианин необрезанный! Уж тебе-то нечего бояться экзамена — ты пробудешь в учении даже дольше, чем Карим Гарун, — парировал Фадиль, и все засмеялись.

— Салам, а это кто тут у нас? — Фадиль заметил Роба. — Как тебя зовут, зимми?

— Иессей бен Беньямин.

— А! Знаменитый узник! Еврейский цирюльник-хирург, удостоившийся шахского калаата. Ну, скоро ты увидишь: чтобы стать лекарем, одного шахского указа мало.

Зал понемногу наполнялся. По каменным ступеням поднимался, высматривая свободное место, Мирдин Аскари. Фадиль окликнул его:

— Аскари! Тут появился еще один иудей, который мечтает сделаться лекарем. Скоро вас станет больше, чем нас.

Аскари холодно смотрел поверх голов, обращая на Фадиля внимания не больше, чем на жужжащее насекомое.

Вошел лектор, и всякие разговоры смолкли. Преподавателя философии, с выражением беспокойства на лице, звали Саид Сади.

Роб сразу же получил начальное представление о том, за что именно взялся, когда возмечтал изучить медицину: Саид оглядел зал и заметил незнакомое лицо.

— Вот ты, зимми — как твое имя?

— Иессей бен Беньямин.

— Скажи же нам, Иессей бен Беньямин, как Аристотель описал соотношение тела и духа.

Роб молча покачал головой.

— Это написано в его сочинении «О душе», — нетерпеливо подсказал лектор.

— Мне незнакомо это сочинение. Я никогда не читал Аристотеля.

Саид Сади бросил на Роба озабоченный взгляд.

— Ты должен сразу же взяться за него, — велел он.

Роб мало что понял из лекции Саида Сади. Когда она закончилась и зал опустел, Роб подошел к Мирдину Аскари.

— Я принес тебе привет и наилучшие пожелания от трех жителей Маската: реб Лонцано бен Эзры, реб Лейба бен Когена и твоего двоюродного брата, реб Арье Аскари.

— А! Успешной ли была их поездка?

— Полагаю, успешной.

— Это хорошо, — кивнул Мирдин. — А ты еврей из Европы, слышал о тебе. Что ж, Исфаган покажется тебе странным городом, но здесь большинство учащихся — приезжие. — Далее он сообщил, что среди учащихся четырнадцать мусульман из разных стран Восточного халифата, семь мусульман из Западного халифата и еще пять евреев с Востока.

— Значит, я только шестой учащийся-еврей? А после слов Фадиля ибн Парвиза мне показалось, что нас гораздо больше.

— Ой, этот Фадиль! На вкус Фадиля, один учащийся-еврей уже слишком много. Он ведь коренной исфаганец, а они считают Персию единственной на свете цивилизованной страной ислам — единственной верой. Когда мусульмане ссорятся, то называют друг друга евреями и христианами. А если они в хорошем настроении, то считают самой смешной шуткой назвать другого мусульманина «зимми».

— Тебя это очень злит? — спросил Роб, кивая головой: ему вспомнилось, как все рассмеялись, когда шах назвал его иудеем.

— Это заставляет меня шевелить мозгами и быть усидчивым. Чтобы я смог улыбнуться, когда оставлю мусульман в медресе далеко позади. — Мирдин с любопытством посмотрел на Роба. — Говорят, ты был цирюльником-хирургом. Правда?

— Правда.

— Я бы не стал об этом распространяться, — осторожно проговорил Мирдин. — Персидские лекари считают, что цирюльники-хирурги...

— Не заслуживают их восхищения?

— Да, их не очень-то любят.

— Меня мало волнует, кого они любят. Не собираюсь просить прощения за то, что я — это я.

Ему показалось, что в глазах Мирдина промелькнула искорка одобрения, однако она — если просто не померещилась Робу — тут же исчезла.

— Я тоже, — сказал Мирдин, сдержанно кивнул и вышел из лекционного зала.

***

Занятие по исламскому богословию — вел его толстый мулла по имени Абу-ль-Бакр — оказалось не многим лучше лекции по философии. Коран подразделяется на сто четырнадцать глав, называемых сурами. Суры сильно различаются по объему: от нескольких строк до сотен стихов, — и к вящему огорчению Роба выяснилось, что он не сможет окончить медресе, пока не выучит наизусть наиболее важные суры.

На следующей лекции искусный хирург Абу Убейд аль-Джузджани велел Робу прочитать «Десять рассуждений о глазе» Хунейна. Аль-Джузджани, крепыш невысокого роста и устрашающего вида, смотрел на учащихся не мигая, а повадками напоминал поднятого из спячки медведя. Количество учебных заданий стремительно росло, от этого Роба стал прошибать холодный пот, но лекция Джузджани его заинтересовала. Преподаватель рассказывал о помутнении глаза, которое поражало многих людей, лишая их зрения.

— Полагают, что подобную слепоту вызывает испорченная телесная жидкость, просачивающаяся в глаз, — говорил аль-Джузджани. — По этой причине древние персидские лекари назвали болезнь «назул-и-аб», то есть «сход воды», а позднее название было искажено и превратилось в «болезнь водопада», или «катаракту».

Хирург далее сказал, что катаракта чаще всего начинается с маленького пятнышка на хрусталике, которое почти не мешает человеку видеть, но затем постепенно растет, пока весь хрусталик не становится молочно-белым, что приводит к слепоте.

Роб внимательно смотрел, как аль-Джузджани надсекает глаза мертвой кошки. Вскоре между учащимися прошли ассистенты врачевателя и раздали всем трупы животных, чтобы будущие лекари могли попробовать проделать ту же операцию на дохлых собаках, кошках и даже курах. Робу досталась пегая дворняжка с застывшим взглядом, спутанной шерстью и без передних лап. Руки дрожали, у Роба не было ясного представления о том, что надо делать, но ему придало смелости воспоминание о том, как Мерлин избавил от слепоты Эдгара Торна — ведь этой операции Мерлина научили здесь, в этой самой Школе, возможно, даже в этом самом зале.

Вдруг над ним склонился аль-Джузджани, всматриваясь в глаз мертвого пса.

— Приложи иглу к тому месту, которое собираешься надсекать, и оставь там отметку, — резко проговорил преподаватель. — затем двигай иглу к внешнему углу глаза, на одном уровне, чуть-чуть выше зрачка. От этого катаракта провалится ниже. Если оперируешь на правом глазе, держи иглу в левой, и наоборот.

Роб выполнял эти указания, думая о тех мужчинах и женщинах, которые на протяжении многих лет оказывались у него за занавесом — их глаза помутнели, а он ничем не мог им помочь.

Ко всем чертям Аристотеля с Кораном! Вот для чего он проделал долгий путь в Персию, возбужденно повторял про себя Роб.

***

В тот день группа учащихся — и Роб в их числе — шла по маристану вслед за аль-Джузджани, будто пономари в свите епископа. Аль-Джузджани навещал своих пациентов, наставлял учащихся, объяснял, задавал им вопросы. Сам он тем временем менял повязки и снимал швы. Роб убедился, что это хирург весьма искусный и сведущий в различных операциях. Те, кому он сделал прежде операцию, теперь выздоравливали после катаракты, ампутации раздавленной руки, удаления опухолей, круговых сечений; затягивалась рана на лице у мальчика, который проткнул острой палкой щеку.

Когда аль-Джузджани закончил свою работу, Роб снова обошел больницу, на этот раз вслед за хакимом Джалаль-ад-Дином, костоправом, пациенты которого были спутаны сложными переплетениями веревок, сцепок, противовесов и блоков. Роб взирал на эти приспособления в молчаливом почтении.

Он с беспокойством ожидал, что его вызовут помочь или спросят о чем-нибудь, однако ни тот, ни другой лекарь его, казалось, и не замечали. Когда Джалаль покончил с делами, Роб помог санитарам покормить больных и прибрать в помещении.

А когда в больнице все было сделано, он отправился на поиски нужных книг. Коран в изобилии имелся в библиотеке медресе, там же он нашел и сочинение «О душе». Однако единственный экземпляр «Десяти рассуждений о глазе» Хунейна, как выяснилось, уже взял кто-то другой, и еще с полдюжины учащихся записались в очередь на книгу прежде Роба.

Хранителем Дома Мудрости был добродушный человек, именем Юсуф аль-Джамал, каллиграф, который свободное время проводил с пером и чернилами, переписывая дополнительные экземпляры книг, купленных в Багдаде.

— Ты слишком долго ждал. «Десять рассуждений о глазе» ты теперь сможешь получить лишь через несколько недель, — объяснил он Робу. — Когда преподаватель советует какую-нибудь книгу, ты должен сразу же поспешить ко мне, иначе тебя опередят другие.

Роб хмуро кивнул. Домой он понес две книги, а по пути остановился на еврейском рынке — купить лампу и масло у худощавой женщины с волевым подбородком и серыми глазами.

— Ты европеец?

— Да.

— Так мы же соседи, — просияла она. — Я Гинда, жена Высокого Исаака, мы живем в трех домах к северу от тебя. Приходи к нам в гости обязательно.

Роб поблагодарил ее и улыбнулся. На душе у него стало теплее.

— Для тебя — по самой низкой цене. Самая лучшая цена для еврея, который сумел из царя выудить калаат!

На постоялом дворе Залмана Меньшого он поужинал пловом, однако огорчился, когда Залман привел еще двух соседей познакомиться с евреем, который удостоился калаата. Соседи были плотные молодые люди, каменотесы — Хофни и Шмуэль бнай Хиви, сыновья вдовы Нитки Повитухи, которая жила в конце его улицы. Братья хлопали Роба по спине, желали ему всех благ, пытались угостить вином.

— Поведай нам о калаате, расскажи о Европе! — вскричал Хофни.

Робу хотелось подружиться с ними, однако он предпочел уединиться в своем домике. Покормив и почистив животных,

сел в садике и стал читать Аристотеля, что оказалось совсем не просто. Смысл сочинения ускользал от него, и Роб остро чувствовал свое невежество.

Стемнело, и он перебрался под крышу дома, зажег лампу и занялся Кораном. Ему показалось, что суры расположены по величине, причем самые длинные шли первыми. Но которые же суры самые важные, те, что нужно заучить? Ни малейшего представления об этом он не имел. А еще было так много вступительных абзацев — они тоже важны?

Роб ощутил отчаяние и понял, что нужно с чего-то начать.

«Слава Аллаху Всевышнему, Всемилостивому и Всемилосердному; Он сотворил Все, и Человека тоже...

Он читал и перечитывал каждый абзац, но не успел запечатлеть в памяти и нескольких стихов, как отяжелевшие веки его сомкнулись. Так и не раздевшись, он уснул прямо на освещенном лампой земляном полу, будто человек, стремящийся сбежать от горькой и утомительной яви.

 

40

Приглашение в гости

Каждое утро на рассвете лучи восходящего солнца, отражаясь от черепичных крыш неимоверно покосившихся домишек Яхуддийе, проникали в узкое окно комнаты Роба и будили его. С зарей улицы начинали заполняться народом, мужчины спешили в синагоги на молитву, женщины торопились разложить товары на столиках рынка или же, наоборот, купить пораньше все самое свежее и лучшее.

В соседнем доме к северу от Роба жил башмачник, именем Яаков бен Раши, с женой Наомой и дочерью Лией. В доме к югу обитали лепешечник Мика Галеви, его жена Юдифь и трое детей — все девочки. Роб всего несколько дней прожил в Яхуддийе, как Мика прислал к нему Юдифь с круглой плоской лепешкой на завтрак, еще горячей и хрустящей, прямо из печи.

И куда бы ни шел Роб по Яхуддийе, у всех находилось доброе слово для еврея-чужеземца, который удостоился калаата.

Менее приветливо к нему относились в медресе, где учащиеся-мусульмане никогда не называли его по имени, а только «зимми», получая от этого немалое удовольствие. Даже учащиеся-евреи называли его «Европеец».

Опыт цирюльника-хирурга, пусть и не приносил всеобщего признания, все же весьма пригодился в маристане — хватило трех дней, чтобы все увидели: он умеет делать перевязки, кровопускания, сращивать несложные переломы костей, и в этом не уступает выпускникам школы. Его освободили от обязанности выносить нечистоты, поручив дела, непосредственно связанные с уходом за больными, и от этого жизнь стала казаться ему вполне сносной.

***

Когда Роб спросил Абу-ль-Бакра, которые из ста четырнадцати сур Корана самые важные, то не получил вразумительного ответа.

— Они все важны, — сказал жирный мулла. — Один богослов считает более важными одни, другой — другие.

— Но ведь я не смогу окончить медресе, если не заучу наизусть самые важные суры! Если вы мне их не назовете, то как же я их узнаю?

— А! — сказал на это преподаватель богословия. — Ты должен читать Коран, а Аллах (вовеки славен Он!) откроет их тебе.

Роб чувствовал, как учение Мухаммеда давит на него тяжким грузом, а Аллах непрестанно наблюдает за каждым его шагом. В медресе, куда ни повернись, ислам был повсюду. На каждом занятии присутствовал мулла, следя, чтобы никто не умалил величия и славы Аллаха (велик Он и могуч!).

Первое для Роба занятие, которое вел Ибн Сина, было посвящено анатомии. Вскрывали и исследовали большую свинью, запрещенную мусульманам к употреблению в пищу, но дозволенную для изучения.

— Свинья представляет собой особенно удачный объект для рассмотрения анатомии, ибо ее внутренние органы одинаковы с человеческими, — сказал Ибн Сина, ловко снимая шкуру.

У свиньи оказалось множество разнообразных опухолей.

— Вот эти гладкие наросты не причиняют, похоже, никакого вреда. Но некоторые росли так быстро... Вот, посмотрите, — Ибн Сина приподнял тяжелую тушу так, чтобы ученикам было лучше видно. — Эти комья плоти срослись друг с другом, словно части головки цветной капусты. Опухоли, похожие на такую головку, смертельны.

— Бывают ли они у людей? — спросил Роб.

— Этого мы не знаем.

— А выяснить разве нельзя?

Теперь притих весь зал. Учащиеся испытывали отвращение к чужеземцу, неверному шайтану, а ассистенты преподавателя насторожились. Мулла, который забил свинью, оторвался от молитвенной книги.

— Написано, — осторожно ответил Ибн Сина, — что мертвые восстанут, их приветствует Пророк (да возрадуется ему Аллах и да благословит!) и они будут жить снова. А до того дня нельзя калечить их тела.

Роб помедлил мгновение и кивнул. Мулла вернулся к своей молитве, а Ибн Сина продолжил лекцию по анатомии.

***

Во второй половине дня в маристане появился хаким Фадиль ибн Парвиз в красном тюрбане лекаря. Он успешно прошел устное испытание, и теперь принимал поздравления учащихся-медиков. У Роба не было никаких причин симпатизировать Фадилю, но он все равно был рад и взволнован — ведь он сам, как и другие учащиеся, в один прекрасный день мог добиться такого же успеха.

В тот день обход больных совершали Фадиль и аль-Джуз-джани. За ними следовали Роб и другие: Аббас Сефи, Омар Ни-вахенд, Сулейман аль-Джамал, Сабит ибн Курра. В последнюю минуту к лекарям присоединился Ибн Сина, и Роб сразу почувствовал, как все вокруг заволновались — так неизменно случалось в присутствии главного лекаря.

Вскоре они пришли в отделение, где находились больные, страдающие опухолями. На ближайшей к входу циновке неподвижно лежал человек с застывшим взглядом; лекари остановились в некотором отдалении.

— Иессей бен Беньямин, — вызвал аль-Джузджани, — расскажи нам об этом человеке.

— Его зовут Исмаил Газали. Возраста своего он не знает, говорит, что родился в Хуре, когда там были необычно большие весенние паводки. Мне сказали, что такое было тридцать четыре года назад.

Аль-Джузджани одобрительно кивнул.

— У него опухоли на шее, под мышками и в паху, причиняющие ему сильные боли. Отец больного умер от похожей болезни, когда Исмаил Газали был еще ребенком. Ему очень больно мочиться. Когда это все же удается, выходящая жидкость имеет темно-желтый цвет с цилиндрами, похожими на тонкие красные нити. Он способен съесть не больше нескольких ложек каши, иначе его рвет, поэтому его кормят понемногу, но часто, как только можно.

— Ты делал ему сегодня кровопускание? — спросил аль-Джузджани.

— Нет, хаким.

— Отчего же?

— Нет нужды причинять ему боль и дальше. — Возможно, если бы Роб не думал так много о свинье и не гадал, не пожирают ли тело Исмаила Газали наросты, имеющие вид головки цветной капусты, то не загнал бы себя сам в ловушку. — Наступит ночь, и он умрет.

Аль-Джузджани уставился на Роба во все глаза.

— Почему ты так думаешь? — задал вопрос Ибн Сина.

Все взгляды устремились на Роба, но он отлично понимал, что никаких пояснений давать нельзя.

— Просто знаю, — ответил он, помедлив, и Фадиль, позабыв о своем новом звании, открыл рот от удивления.

Лицо аль-Джузджани побагровело от гнева, но Ибн Сина поднял руку, взглянул на других лекарей и дал знак, что пора продолжать обход.

Это происшествие лишило Роба всех радужных надежд. Вечером он не смог заставить себя заниматься. Он ошибся, поступив в школу, твердил себе Роб. Невозможно дать ему то, чего у него нет — быть может, пора признать, что ему не суждено сделаться лекарем.

И все же утром он пошел в медресе и посетил три лекции, а во второй половине дня заставил себя сопровождать аль-Джузджани в обходе больных. Когда они только начали, Ибн Сина, к полному отчаянию Роба, присоединился к ним, как и вчера.

Пришли в опухолевое отделение — на ближайшей к входу циновке лежал совсем юный пациент, подросток.

— А где Исмаил Газали? — спросил служителя аль-Джузджани.

— Его ночью призвал к себе Аллах, о хаким.

Аль-Джузджани ничего на это не сказал. В продолжение обхода он обдавал Роба ледяным презрением, как и надлежало держаться с чужаком-зимми, которого осенила удачная догадка.

По окончании обхода, однако, когда все разошлись, Роб почувствовал на плече чью-то руку, обернулся и встретился с приводящим в трепет взглядом старого лекаря.

— Приходи разделить со мною вечернюю трапезу, — сказал ему Ибн Сина.

***

Взволнованный, преисполненный надежд и ожиданий, Роб вечером, руководствуясь указаниями главного лекаря, проехал на гнедом мерине по улице Тысячи Садов до переулка, в котором стоял дом Ибн Сины. Дом оказался громадным, обнесенным стеной каменным особняком с двумя башнями, его окружали поднимавшиеся террасами фруктовые сады и виноградники. Ибн Сина тоже удостоился «царского одеяния», но ему шах пожаловал калаат, когда лекарь был уже знаменит, пользовался всеобщим уважением, а потому и дар был истинно царским.

Привратник, предупрежденный хозяином, сразу впустил Роба и принял повод его коня. Дорожка от ворот к дому была посыпана таким мелким камнем, что шаги по ней звучали, как шепот. Когда Роб подошел к дому, отворилась боковая дверца и оттуда вышла женщина, молодая и стройная. Одета она была в красный бархатный плащ, расширявшийся от талии, с усыпанной блестками каймой; под плащом — свободная полотняная рубаха с выбитым узором из желтых цветов. Роста она была маленького, но шла с величием и плавностью царицы. Украшенные бисером браслеты на щиколотках плотно перехватывали алые шаровары с шерстяными кисточками, свисавшими до точеных босых пяток. Дочь Ибн Сины (если это и вправду была дочь) пристально вгляделась в Роба жгучими черными глазами, испытывая не меньшее любопытство, чем он сам, затем отвернула закрытое вуалью лицо от мужчины, как и велит мусульманская вера.

Позади двигалась огромная фигура в тюрбане, похожая на кошмарный сон. Евнух не отпускал украшенной самоцветами рукояти кинжала, заткнутого за пояс, и не спускал с Роба мрачного, настороженного взгляда, пока не убедился, что его подопечная благополучно скрылась за стеной сада.

Роб все смотрел им вслед, когда неслышно повернулась на хорошо смазанных петлях парадная дверь, целиком вытесанная из глыбы камня, и слуга пригласил его в просторный вестибюль, дышавший прохладой.

— А, это ты, молодой друг! Добро пожаловать в мой дом!

Вслед за Ибн Синой Роб прошел по анфиладе больших комнат; покрытые плиткой стены были украшены ткаными завесами разных оттенков земли и неба. На каменных полах — толстые, как подстилка из дерна, ковры. В середине дома находился внутренний дворик с садом, там и был накрыт стол — подле плещущего фонтана.

Роб чувствовал себя не в своей тарелке, ведь никогда прежде ему не помогал усаживаться на свое место слуга. Другой слуга принес глиняное блюдо с плоскими лепешками, а Ибн Сина не музыкально прокричал нараспев положенную в исламе молитву.

— Желаешь ли ты прочесть свою благодарственную молитву? — вежливо предложил он гостю.

Роб разломил одну лепешку и, успев уже привыкнуть к иудейским застольным молитвам, прочитал наизусть: «Благословен Ты вовек, Господь Бог, Царь Вселенной, дарующий нам хлеб от земли».

— Аминь, — заключил Ибн Сина.

Пища была простая, но отменного качества: нарезанные огурцы с мятой, густое кислое молоко, легкий плов, приготовленный из нежирного мяса молодого барашка и курятины, компот из вишен и абрикосов, да еще освежающий шербет из фруктовых соков.

По завершении трапезы раб с кольцом в носу принес мокрые полотенца, которыми они вытерли руки и лицо, пока другие рабы убирали со стола и зажигали дымные факелы, чтобы отгонять насекомых.

Появилось блюдо фисташек; гость и хозяин разгрызали крепкими зубами скорлупу орехов и дружно жевали.

— Ну, а теперь, — Ибн Сина подался вперед, и в его удивительных глазах, умевших выражать столь многое одновременно, вспыхнули при свете факелов яркие искорки пристального интереса, — давай поговорим о тех причинах, которые позволили тебе предвидеть смерть Исмаила Газали.

Роб поведал, как в возрасте девяти лет он взял за руки маму и ему открылось, что она умирает. Как таким же образом узнал о неизбежной близкой смерти отца. Описал он и другие случаи, происшедшие с тех пор: когда иной раз он брал руку больного и его пронизывали ужас и боль снизошедшего откровения.

Ибн Сина терпеливо расспрашивал, а Роб описывал каждый случай, роясь в памяти и стараясь не упустить ни единой детали. Постепенно с лица старого лекаря ушло выражение настороженности.

— Покажи мне, что именно ты делаешь.

Роб взял Ибн Сину за руки, заглянул ему в глаза, через недолгое время улыбнулся.

— Вам пока не приходится страшиться смерти.

— И тебе тоже, — тихо сказал великий врачеватель.

Прошло мгновение, прежде чем Роб осмыслил сказанное.

«Господи Иисусе Христе!» — пронеслось у него в голове.

— Так значит, вы тоже способны это чувствовать, да, господин главный лекарь?

— Не так, как чувствуешь ты, — покачал головой Ибн Сина. — Я просто чувствую в глубине души твердую уверенность, что-то говорит мне, умрет больной или нет. За долгие годы я беседовал с другими лекарями, у которых есть такой же дар предвидения, и нас таких куда больше, нежели ты можешь себе представить. Но никогда еще я не встречал человека, у которого этот дар проявлялся бы сильнее, чем у тебя. Это налагает большую ответственность, и чтобы нести ее, ты обязан стать отличным врачевателем.

Эти слова вернули Роба с небес на землю, и он грустно вздохнул.

— В конце концов, из меня может вообще не получиться лекарь, потому что я совсем не разбираюсь в науках. Ваших учащихся-мусульман всю жизнь заставляли стремиться к классическому образованию, а... а других учащихся-евреев приучили много заниматься в Домах учения. Теперь в университете они наращивают уже полученные знания, а у меня основой служат два года изучения грамоты и море невежества.

— Значит, ты должен наращивать свои знания упорнее и быстрее, чем другие, — сказал Ибн Сина без малейшего сочувствия.

— Но в школе требуют слишком много! — Отчаяние придало Робу смелости. — Есть предметы, которые меня не интересуют, они мне не потребуются: философия, Коран...

— Ты впадаешь в распространенное заблуждение, — с упреком возразил старик. — Как ты можешь отвергать философию, если даже не учил ее? Наука и медицина рассказывают нам о теле, философия учит понимать разум и душу, а лекарю все это необходимо, как необходимы пища и воздух. Что же до богословия, то я выучил Коран наизусть к десяти годам. Конечно, это моя вера, не твоя, но вреда тебе Коран не принесет. Да если бы надо было выучить десять Коранов, это была бы невысокая цена за то, чтобы получить познания в медицине.

У тебя живой ум, мы видим, как быстро ты схватываешь новый для тебя язык. Мы можем с уверенностью судить о том, что ты подаешь надежды и во многих других отношениях. Только не бойся привыкнуть к учению, сделать его частью своего существа, такой же привычной, как дыхание. Тебе необходимо расширить границы своего разума, чтобы он смог вместить в себя все, что мы способны дать.

Роб молча, напряженно слушал.

— Я наделен своим даром, не уступающим твоему, Иессей бен Беньямин. Я способен распознать человека, в котором таится врачеватель, и в тебе я чувствую потребность лечить людей — такую сильную, что она жжет тебя. Но одной потребности еще мало. Лекаря нельзя назначить шахским указом, и это счастье, ибо и без того слишком много невежд среди лекарей. Поэтому и существует наша школа, отделяющая зерна от плевел. И если мы видим достойного учащегося, то заставляем его проходить более суровые испытания. Если же таковые тебе не по плечу, тогда забудь о нас, становись снова цирюльником-хирургом и продавай свои шарлатанские мази...

— Снадобье, — поправил Роб, и глаза его блеснули.

— Значит, свое шарлатанское снадобье. А звание хакима необходимо заслужить. И если ты к нему стремишься, то должен изнурять себя во имя учебы, изо всех сил стараться не отставать от других учащихся, а затем и превзойти их. Ты должен учиться с таким жаром, какой бывает только у святых — или проклятых.

Роб сделал глубокий вдох, не отводя горящих глаз от Ибн Силы, и сказал себе: не для того проехал он полсвета, чтобы потерпеть поражение. Он поднялся и стал прощаться, и вдруг ему в голову пришла неожиданная мысль:

— А у вас есть «Десять рассуждений о глазе» Хунейна, господин главный лекарь?

Вот теперь Ибн Сина улыбнулся.

— Есть, — сказал он и поспешил в свою библиотеку за книгой для ученика.

 

41

Майдан

Рано утром, когда Роб собирался на занятия, к нему явились три воина. Он весь сжался и приготовился к худшему, однако на этот раз воины были предельно почтительны, а дубинки оставались за поясом. Старший из них, у которого на завтрак, судя по запаху, был зеленый лук, низко поклонился:

— Нас послали известить тебя, господин, что завтра после Второй молитвы состоится официальный прием при дворе. Приглашены все удостоенные калаата.

Так вышло, что на следующее утро Роб снова оказался под сводчатой позолоченной крышей Зала с колоннами.

На этот раз толпы зрителей здесь не было, и Роб сожалел об этом, потому что шахиншах блистал великолепием. На нем были тюрбан, ниспадающая складками богатая рубаха, остроносые пурпурные туфли, алые шаровары и подколенники, голову венчала тяжелая золотая корона искусной работы. Как всегда, на маленьком троне близ шаха восседал его визирь, имам Мирза-абу-ль-Кандраси, облаченный в черные одеяния духовного лица.

Удостоенные калаата стояли поодаль от тронов, как наблюдатели. Роб не увидел среди них Ибн Сины и вообще не нашел ни одного знакомого лица, исключая только Хуфа, Капитана Ворот.

Весь пол вокруг трона Ала ад-Даула был устлан коврами, в которых сверкали многочисленные шелковые и золотые нити. На подушках по обе стороны трона, лицом к шаху, восседало множество людей в богатых одеждах.

Роб подошел к Хуфу и тронул его за руку.

— Кто это? — спросил он шепотом.

Хуф неодобрительно покосился на чужеземца-иудея, но ответил спокойно, по давно укоренившейся привычке:

— Империя подразделяется на четырнадцать провинций, в коих насчитывается пятьсот сорок четыре города, управляемых из столицы: центры провинций, укрепленные города, крепости. А эти люди — мирзы, ханы, султаны и бейлербеи, которые управляют подвластными шаху княжествами.

Должно быть, церемония вот-вот начнется, потому что Хуф поспешил прочь и занял пост у дверей зала.

Первым из череды послов в зал въехал посланник Армении. Это был не старый еще человек, с черными волосами и бородой, но в остальном его высокое положение подчеркивалось цветом седины: ехал он на серой кобыле, одет был в серую шелковую блузу, отделанную серебристыми лисьими хвостами. В ста пятидесяти шагах от трона его остановил Хуф, помог послу спешиться и проводил к трону, где посол облобызал стопы шаха.

Выполнив этот церемониал, он преподнес шаху щедрые дары от своего повелителя. Среди прочего там были: огромная лампа из горного хрусталя, девять небольших хрустальных зеркал, оправленных в золото, двести локтей пурпурной материи, двадцать флаконов тонких благовоний, пятьдесят соболей. Ала, явно не очень заинтересовавшийся дарами, приветствовал представителя Армении при своем дворе и просил его передать своему благороднейшему повелителю благодарность за присланные подарки.

Следующим в зал въехал посол Хазарского кагана. Его встретил Хуф, и церемония повторилась заново. Единственное отличие состояло в том, что повелитель хазар прислал в дар трех чистокровных арабских коней и опутанного цепями неприрученного львенка, который от страха испачкал расшитый шелками и золотом ковер.

Зал замер, ожидая, как поведет себя шах. Ала не нахмурил брови и не улыбнулся, он просто подождал, пока рабы и слуги не убрали с глаз оскорбляющее царственный взор вещество, дары и самого хазарского посла. Царедворцы сидели на подушках у ног шаха, словно высеченные из камня статуи, не сводя глаз с царя царей. Они были лишь тенями, послушно повторяющими движения самого шаха. Наконец, последовал незаметный для непосвященных знак, все успокоились, и в зале, верхом на огненно-рыжем коне, появился новый посол.

Роб продолжал стоять с почтительностью во взоре, однако в мыслях он удалился от двора и стал повторять заданное в школе. Четыре стихии: земля, вода, огонь и воздух. Качества, определяемые осязанием: холод, жар, сухость, влага. Темпераменты: сангвинический, флегматический, холерический, меланхолический. Свойства организма: природные, животные, обеспечивающие жизнь.

Он представил себе отдельные части глаза, как они перечислены у Хунейна, вспомнил названия семи трав и целебных составов, каковые считаются полезными против озноба, и восемнадцати — против лихорадки, даже повторил несколько раз первые девять аятов третьей суры Корана, имеющей название «Семья Имрана».

Роб стал уже испытывать удовольствие от такого занятия, когда его размышления вдруг резко прервали: Хуф ввязался в сердитый спор с величественного вида белобородым старцем верхом на кауром жеребце.

— Меня представляют последним, потому что я турок-сельджук, это умышленное оскорбление моего народа!

— Но ведь всегда кто-нибудь должен быть последним, О сиятельный Хадад-хан. Сегодня это выпало тебе, — спокойно возразил ему Капитан Ворот.

Разъяренный сверх меры сельджук попытался было двинуть рослого боевого коня мимо Хуфа и подъехать к самому трону.

Поседевший в боях старый воин сделал вид, что виновник дерзости — конь, а не всадник. «Тпру!» — воскликнул Хуф, ухватил коня за узду и несколько раз наотмашь ударил животное по носу дубинкой. Конь заржал и попятился.

Каурым занялись воины, а Хуф без лишних церемоний помог Хадад-хану спешиться и провел его к трону. Сельджук неохотно пал ниц, сразу же встал и дрожащим голосом передал привет от своего государя, Тогрул-бека, но без каких-либо даров.

Шах Ала не удостоил его ни словом, лишь небрежным мановением царской длани позволил послу удалиться. На этом церемониальный прием завершился. Роб подумал, как скучно при дворе, если не считать происшествий с послом сельджуков и с непочтительным львенком.

***

Для Роба было бы огромным удовольствием сделать свой домик в Яхуддийе более уютным, чем он достался ему от шаха, и работы было всего на несколько дней, но теперь он дорожил каждым часом. Поэтому и подоконники оставались неприбитыми, и трещины в стенах незаделанными, и абрикосовые деревья непривитыми, а садик совсем зарос сорной травой.

У Гинды, торговки с еврейского рынка, Роб купил три мезузы — небольшие деревянные трубки, содержавшие свитки пергамента с отрывками из Писания. Это было необходимой частью его маскировки. Мезузы он прикрепил к притолокам справа на дверях каждой комнаты, не меньше чем на ширину ладони от верха — так, он помнил, прикрепляли мезузы жители Трявны.

Он объяснил плотнику-индусу, чего хочет, и нарисовал на земле подобие чертежа. Ремесленник без труда изготовил для Роба стол из грубо оструганной древесины оливковых деревьев, а из сосны — стул в европейском стиле. У медника была куплена кое-какая кухонная утварь. В остальном же он уделял дому так мало внимания, будто жил в пещере.

Близилась зима. Днем еще было жарко, но по ночам в окна задувал более чем прохладный ветер, предупреждая о смене времен года. На армянском рынке Роб отыскал несколько овчин и, ложась спать, с удовольствием заворачивался в них.

В пятницу вечером сосед Яаков бен Раши, башмачник, уговорил Роба прийти в гости на ужин перед субботой. Дом у него был скромный, но уютный, и поначалу Роб искренне радовался гостеприимству. Наома, жена хозяина, закрыла лицо и прочла благословение над свечами. Пышущая здоровьем дочка, Лия, подала добрый ужин: речную рыбу, тушеную птицу, плов, вино. Лия старалась держать глаза скромно потупленными, но несколько раз улыбнулась Робу. Она уже вошла в возраст, и отец дважды во время ужина осторожно упоминал о немалом приданом. Хозяев весьма разочаровало то, что Роб поблагодарил их и почти сразу после ужина ушел к себе, чтобы засесть за книги.

Жизнь его приобрела размеренность. Всем учащимся медресе предписывалось неукоснительно соблюдать религиозные обряды, но евреям было позволено посещать свои молельные дома, так что каждое утро Роб отправлялся в синагогу «Дом мира». Древнееврейский язык молитв постепенно стал привычным, хотя большинство молитв оставались непонятным набором бессмысленных звуков. Все же чтение молитв нараспев и мерное раскачивание успокаивали его в начале дня.

Утро было занято лекциями по философии и богословию, которые Роб посещал с угрюмой сосредоточенностью, и множеству медицинских дисциплин.

Он теперь лучше освоил язык фарси, но случалось, что во время лекций был вынужден спрашивать значение того или иного слова либо фигуры речи. Иногда другие учащиеся объясняли ему, но чаще всего отмалчивались.

Однажды утром Саид Сади, преподаватель философии, упомянул о гаштаг-дафтаран. Роб наклонился к сидевшему рядом Аббасу Сефи и спросил, что значит это слово. Но толстый будущий медик лишь бросил на Роба недовольный взгляд и молча покачал головой.

Тут Роб почувствовал, что его толкают в спину. Повернувшись, он увидел сидящего позади и чуть выше Карима Гаруна. Карим улыбнулся ему.

— Это разряд древних писцов, — прошептал он. — Они вели записи по истории астрологии и старинной персидской науки. — И Карим указал Робу на свободное место рядом с ним.

Роб пересел. С тех пор он всегда осматривался в зале перед лекцией, и если Карим присутствовал, они сидели рядом.

***

Лучшим временем дня были, конечно, послеобеденные часы, когда он работал в маристане. Еще лучше стало на третий месяц учебы, когда наступила очередь Роба осматривать поступающих больных. Процесс приема в больницу поразил его своей сложностью. Что и как следует делать, ему объяснил аль-Джузджани:

— Слушай внимательно, ибо это важное дело.

— Повинуюсь, хаким. — Роб давно уже привык внимательно выслушивать все, что говорит аль-Джузджани, так как почти с самого начала понял, что после Ибн Сины это лучший лекарь в маристане. Многие рассказывали, что большую часть жизни аль-Джузджани был ассистентом и ближайшим помощником Ибн Сины, хотя если сам аль-Джузджани что-то говорил, то всегда от своего собственного имени.

— Ты должен кратко записать всю историю больного и при первой же возможности обсудить все подробности со старшим лекарем.

Каждого больного расспрашивали о роде занятий, привычках, подверженности заразным заболеваниям, о жалобах на грудь, желудок, мочеиспускание. Потом его раздевали и придирчиво изучали физическое состояние, в том числе рассматривали слюну, рвоту, мочу и кал, оценивали пульс, а по теплоте кожи пытались определить наличие лихорадки.

Аль-Джузджани показал Робу, как одновременно ощупывать предплечья и плечи пациента обеими руками, потом так же — обе ноги, затем бока. Таким образом, любой недостаток, опухоль, всякое отклонение от нормы легко выявить путем сравнения с нормальной конечностью или частью тела. Показал, как наносить по телу пациента короткие, резкие удары кончиками пальцев: если звук будет необычным, это может позволить выявить заболевание. Многое из этого было для Роба новым и странным, но к порядку первичного осмотра он быстро привык и не считал это слишком трудным — уже ведь не первый год осматривал пациентов.

А трудное время начиналось для Роба вечером, когда он возвращался в Яхуддийе, в свой дом — вот тогда разгоралась битва между потребностью учиться и потребностью спать. Аристотель оказался мудрым старым греком, и Роб сам увидел: если содержание книги тебя захватывает, то учение превращается из повинности в удовольствие. Это открытие сыграло решающую роль, благодаря ему Роб смог работать в полную силу, ведь Саид Сади очень скоро задал ему прочитать множество книг — от Платона до Гераклита. А аль-Джузджани — мимоходом, словно просил подбросить дровишек в огонь, — попросил прочитать двенадцать книг, касающихся медицины, из «Естественной истории» Плиния и добавил: «Это подготовка к тому, чтобы в следующем году прочитать всего Галена»!

И все время требовалось заучивать тексты Корана. Чем больше втискивал их Роб в свою память, тем меньше они ему нравились. Коран был официальным сборником проповедей Пророка, а смысл того, чему учил Мухаммед, не менялся годами. Книга была переполнена повторами и многочисленными выпадами против иудеев и христиан.

Но Роб, стиснув зубы, трудился. Осла и мула он продал, чтобы не отвлекаться на кормление и уход за ними. Пищу проглатывал быстро, без всякого удовольствия, а на развлечения у него попросту не было ни минуты времени. Каждую ночь он читал, пока веки не смыкались сами собой, поэтому Роб приучил себя заправлять лампу малым количеством масла — тогда она сама угасала вскоре после того, как он засыпал за столом, уронив голову на руки. Теперь он понимал, для чего Бог дал ему такое большое сильное тело и острое зрение: стремясь сделаться ученым, он доходил до предела человеческих возможностей.

***

Но однажды вечером, почувствовав, что заниматься он больше не в силах, что ему остро требуется немного развеяться, Роб покинул свой домик в Яхуддийе и окунулся в ночную жизнь майдана.

Он привык видеть большие городские площади в дневное время — разжаренные солнцем открытые пространства, по краям которых, в относительной тени, пробирались немногочисленные прохожие, а кто-то сидел и дремал. Зато ночью, как выяснилось, на этих площадях кипела жизнь. Там бурно веселились многочисленные толпы простых персов.

Казалось, что говорят и смеются все одновременно, и шум стоял посильнее, чем на нескольких таких ярмарках, как в Гластонбери. Несколько напевающих песни жонглеров работали с пятью шариками каждый, весело, умело, Робу даже захотелось к ним присоединиться. Схватывались между собой мускулистые борцы, блестели натертые животным жиром тела (так противнику труднее было ухватиться). Зрители громко подавали советы и заключали пари. Непристойную пьеску показывали кукольники, подпрыгивали и переворачивались в воздухе акробаты, разносчики наперебой предлагали, пользуясь моментом, всевозможные блюда.

Роб остановился у освещенной факелом книжной лавки и выбрал книгу; это оказался сборник рисунков. На всех была изображена одна и та же пара, мужчина и женщина, но каждый раз менялась поза, в которой они предавались любви. Такие позы Робу никогда и во сне не снились.

— Все шестьдесят четыре рисунка, господин, — сообщил торговец.

Роб и понятия не имел, почему шестьдесят четыре и что это значит. Ему было известно, что законы ислама запрещают изображать подобие человека, ибо сказано в Коране: Аллах (славен Он вовеки!) — единственный творец жизни. Но занятную книгу Роб все же купил. Потом направился туда, где продавали освежающие напитки (и где стоял неумолчный гам), спросил себе вина.

— Вина не подаем. Здесь чайхана, чай подаем, — ответил ему женоподобный подавальщик. — Можно заказать чай, можно шербет, можно розовую воду, кипяченную с кардамоном.

— А что такое чай?

— Превосходный напиток. Кажется, его привозят из Индии. А может быть, он поступает к нам по Великому шелковому пути.

Роб заказал чай и блюдо со сластями.

— У нас есть отдельное помещение. Не желаете мальчика?

— Нет.

Напиток оказался очень горячим, янтарного цвета, не кислым и не сладким, но терпким. Роб не мог сразу решить, нравится ему или нет, зато сласти были отменные. Сверху, с окружающих майдан сводчатых галерей, полилась протяжная мелодия. Роб посмотрел в ту сторону — музыканты играли на сияющих начищенной медью трубах длиной в пять локтей. Он сидел в тускло освещенной чайхане, рассматривал толпу и пил чай чашку за чашкой, пока сказитель не начал историю о Джамшиде, четвертом из легендарных царей-героев. Мифология привлекала Роба ничуть не больше, чем мужеложство, а потому он расплатился с подавальщиком и стал проталкиваться через толпу, оказавшись в конце концов на самом краю майдана. Немного постоял, разглядывая запряженные мулами повозки, которые медленно кружили по площади — Роб уже слышал о них от других учащихся медресе. Затем остановил один экипаж, отлично ухоженный, с нарисованной на дверце лилией.

Внутри было темно. Женщина пошевелилась лишь тогда, когда мулы снова тронулись с места. Вскоре Роб уже достаточно хорошо мог рассмотреть, что женщина толста, а по возрасту

вполне годится ему в матери. Пока они занимались делом, он оценил ее: то была честная шлюха. Она не пыталась разыгрывать фальшивую страсть или делать вид, что получает великое удовольствие, но ублажала клиента нежно и умело.

Потом женщина потянула за шнурок, сообщая, что дело кончено, и сидевший на козлах сводник остановил повозку.

— Отвезите меня в Яхуддийе, — попросил Роб. — Я заплачу за ее время.

Они дружески лежали в покачивающейся колымаге.

— Как тебя зовут? — поинтересовался Роб.

— Лорна. — Хорошо выученная, она не спросила его имени.

— А я Иессей бен Беньямин.

— Рада познакомиться, зимми, — застенчиво отозвалась женщина и потрогала напряженные мышцы его плеча. — Почему они напоминают большие узлы на канатах? Чего ты боишься, такой большой и сильный?

— Боюсь, что я скорее вол, а мне надо быть волком, — ответил он, улыбаясь в темноте.

— Вот уж не вол, в этом я сама убедилась, — сухо возразила она. — А какое у тебя ремесло?

— Учусь в маристане, хочу стать лекарем.

— А! Как Князь медиков. Моя двоюродная сестра служит поварихой у его первой жены с тех самых пор, как Ибн Сина живет в Исфагане.

— А ты знаешь, как зовут его дочь? — спросил Роб после минутного размышления.

— Никакой дочери нет, у Ибн Сины вообще нет детей. У него две жены: Реза Благочестивая, старая и больная, и Деспина Безобразная, молодая и красивая, но Аллах (славен он вовеки!) ни одну из них не благословил потомством.

— Понятно, — сказал Роб.

Прежде чем они прибыли в Яхуддийе, он еще раз, со всеми удобствами, воспользовался ее услугами. Потом указал вознице путь к своему дому и щедро заплатил за то, что оказался у себя, смог зажечь лампу и встретиться со своими лучшими друзьями и злейшими врагами — книгами.

 

42

Шах развлекается

Роб жил в большом городе, все время среди людей, но жизнь его была одинока. Каждое утро он встречал с другими учащимися и лишь к вечеру расставался с ними. Ему было известно, что Карим, Аббас и некоторые другие живут в кельях в самом медресе, а Мирдин и остальные учащиеся-евреи, как он полагал, должны жить где-то в Яхуддийе, но Роб совершенно не интересовался, какую жизнь они ведут за стенами школы и больницы. Ему казалось, что она должна быть похожей на ту, какую вел он сам — наполненной книгами, учебой. Роб не чувствовал себя одиноким, на это у него просто не было времени.

На приеме пациентов, поступающих в больницу, он провел двенадцать недель, а затем получил новое задание, совсем ему не по душе. Дело в том, что будущие медики по очереди дежурили в исламских судах в те дни, когда калантар приводил в исполнение судебные приговоры.

У Роба все внутри перевернулось, когда он впервые пришел в тюрьму и прошел мимо карканов.

Стражник проводил его в темницу, на полу которой метался и стонал узник. Правой руки у него не было, синяя тряпица привязана к обрубку веревкой из волокон конопли, а выше тряпицы предплечье чудовищно распухло.

— Ты слышишь меня? Я зовусь Иессей.

— Да, благородный господин, — пробормотал несчастный.

— Как твое имя?

— Меня зовут Джахель.

— Джахель, давно ли тебе отрубили руку?

Человек растерянно замотал головой.

— Тому две недели, — подсказал стражник.

Роб, сняв тряпицу, обнаружил, что рука под ней обложена конским навозом. Еще будучи цирюльником-хирургом, он часто видел, что навоз используют для заживления ран. Знал и то, что польза от этого бывает редко, скорее уж вред. Роб очистил рану.

Ближе к локтю руку перехватывала еще одна веревка. Из-за того, что рука распухла, веревка глубоко врезалась в тело и плоть стала чернеть. Роб перерезал веревку и медленно, тщательно промыл обрубок. Растер его мазью из смеси смолы сандалового дерева и розового масла, сверху наложил вместо навоза камфару, а затем покинул темницу. Джахель продолжал стонать, но ему стало легче.

И это еще было самым легким для Роба, ибо далее его повели из темниц на тюремный двор, где как раз приступали к исполнению наказаний.

Все было очень похоже на то, что Роб видел, когда сам был закован в колодки, разве что пребывание в каркане позволяло ему время от времени проваливаться в беспамятство и таким образом избегать зрелища. Теперь же он столбом застыл среди мулл, которые читали нараспев молитвы, пока мускулистый стражник заносил огромную кривую саблю. Наказуемый был осужден по обвинению в подстрекательстве к измене и бунту. Его заставили встать на колени и прижаться щекой к плахе.

— Я предан шаху! Я целую прах под его стопами! — вопил стоящий на коленях человек, тщетно пытаясь избежать назначенной казни, но никто не откликнулся на его мольбы, а сабля уже свистнула в воздухе. Удар был нанесен умелой рукой, голова с выкаченными от отчаяния и ужаса глазами покатилась по земле и замерла у каркана.

Останки унесли, затем вспороли живот молодому человеку, который был пойман во время прелюбодеяния с чужой женой. На этот раз палач достал из ножен длинный тонкий кинжал и провел им слева направо, сделав глубокий разрез, отчего кишки сластолюбца вывалились наружу.

По счастью, в тот день не казнили убийц — их бы четвертовали, а останки бросили на съедение псам и грифам-стервятникам. Услуги Роба потребовались после малых наказаний.

Вор, которому отрубали руку, совсем молоденький, почти мальчишка, от страха и боли перепачкал себя испражнениями. К услугам Роба был кувшин горячей смолы, однако сила удара была такова, что рана сама закрылась, и лекарскому помощнику оставалось лишь промыть и перевязать ее.

Куда больше ему пришлось повозиться с рыдающей толстухой, которая была вторично уличена в оскорблении Корана, за что ей полагалось вырезать язык. Изо рта, откуда вылетали хрип и вопли, полилась красная струя, пока Робу не удалось пережать кровеносный сосуд.

В душе Роба загорелась жаркая ненависть к исламскому правосудию и судам имама Кандраси.

***

— Вот один из самых важных для вас инструментов, — торжественно объявил Ибн Сина своим ученикам. В руках он держал стеклянный сосуд для мочи, который имел латинское название matula [151]Горшок ( лат. ).
. Сосуд имел форму колокола с широким изогнутым носиком, куда поступала моча. Ибн Сина сам научил стеклодува изготавливать такие для лекарей и учащихся.

Роб знал, что, если в моче присутствуют кровь или гной, это свидетельствует о неблагополучии больного. Но ведь Ибн Сина уже две недели читал им лекции только о моче!

Жидкая она или густая? Описывал и обсуждал тонкие оттенки запаха. Не было ли в ней напоминающих патоку слабых следов сахара? Или запаха мела, говорящего о возможном наличии камней? Не было ли кислого вкуса, характерного для чахотки? А может быть, просто запаха трав, говорящего лишь 0 том, что пациент недавно ел спаржу?

Выходила ли моча обильно — а значит, тело избавляется через это от болезни, или же скудно — это говорит о внутреннем жаре, который высушивает телесные жидкости.

Что же касается цвета, то Ибн Сина учил их смотреть на мочу глазами художника, различающего в палитре тонкие оттенки. Двадцать один цвет: от совершенно прозрачного до желтого, коричневато-желтого, красного и темно-коричневого, и далее до черного, что показывает различные сочетания contenta, то есть не растворившихся составляющих.

«Отчего столько шума из-за каких-то отходов?» — устало спрашивал себя Роб.

— А почему моча имеет такую важность? — задал он вопрос лектору.

Ибн Сина улыбнулся.

— Ибо она исходит изнутри, где происходят важные события. — Мастер-врачеватель прочел им подборку изречений Галена, которые указывали, что органами, отделяющими мочу, являются почки.

«Всякий мясник ведает это — просто потому, что ежедневно видит расположение почек и канальцев (называемых мочеточниками), идущих от каждой почки к мочевому пузырю. А изучив эту анатомию, он заключает, какой цели они служат и в чем состоит их предназначение».

После этой лекции Роб был очень сердит. Лекарям нет нужды советоваться с мясниками или изучать на мертвых овцах и свиньях, как устроен человек. Если так уж важно на самом деле знать, что происходит у мужчин и женщин внутри, почему не заглянуть внутрь самих мужчин и женщин? Ведь от мулл Кандраси можно запросто избавиться без всякого ущерба для них самих — когда они, скажем, удаляются к своим женам или на веселую попойку. Отчего же лекари не отваживаются нарушить запреты этих святош и благодаря тому обрести знание? Никто же и не заикается о нанесении необратимых увечий человеческому телу, если шариатский суд приказывает отсечь человеку голову, руку, вырезать язык или вспороть живот!

***

На следующий день рано утром у дверей домика в Яхуддийе остановили свою запряженную мулом и нагруженную всякой снедью тележку два воина из дворцовой стражи, которой командовал Хуф. Они приехали за Робом.

— Его величество сегодня отправляется в гости, господин, и желает, чтобы ты сопровождал его, — сказал один из них.

«Что на этот раз?» — мысленно спросил себя Роб.

— Капитан Ворот просит тебя поторопиться. — Воин деликатно откашлялся. — Может быть, господину стоит надеть свой лучший наряд?

— Лучший наряд уже на мне, — ответил на это Роб, и воины усадили его в тележку на мешки риса, после чего торопливо отправились в путь.

Из города они выезжали в длинной череде вельмож, ехавших верхом или сидящих в паланкинах, и множества всевозможных повозок с провиантом и различными припасами. Роб, хотя и устроился по-домашнему на своем насесте, чувствовал себя царственной особой — ему еще не доводилось путешествовать по дорогам, только что посыпанным гравием и политым водой. Одна сторона дороги — по ней, как сказали воины, поедет сам шах — была усыпана цветами.

Закончилось путешествие у дома Ротуна ибн Насра, главнокомандующего войсками, дальнего родственника шаха Ала, почетного управителя медресе.

— Это вот он, — один из воинов показал пальцем на радостного толстяка, осанистого и на вид добродушного.

Ему принадлежало довольно обширное поместье. Торжество Должно было начаться в заботливо ухоженном огромном саду, посреди которого журчали струи большого мраморного фонтана. Вокруг бассейна были расстелены шелковые покрывала, расшитые золотом, поверх них разложены в изобилии богато вышитые подушки. Повсюду сновали слуги, разносившие подносы со сластями, печеньем, ароматными винами, сдобренными специями, и ароматной водой. У одной из стен сада евнух с обнаженным мечом стоял на страже Третьих Врат, которые вели в гарем хозяина. По мусульманским законам один только хозяин и мог входить в жилище женщин, а всякий мужчина, нарушивший этот закон, карался вспарыванием живота, поэтому Роб был рад оказаться подальше от Третьих Врат. Воины ясно дали понять, что ему не следует разгружать тележку или вообще выполнять какую бы то ни было работу, и Роб перешел из сада на примыкающий просторный двор, переполненный конями, знатью, рабами, слугами и целой армией акробатов, жонглеров, певцов и музыкантов, которые, как показалось Робу, репетировали все одновременно.

Здесь была собрана элита четвероногих. На расстоянии двадцати шагов друг от друга были привязаны двенадцать благороднейших арабских жеребцов, каких только Робу доводилось видеть. Гордые, нетерпеливо бьющие копытами, они косили карими глазами, в которых светилась отвага. Сбрую коней стоило рассмотреть пристальнее: у четырех уздечки были украшены изумрудами, у двух рубинами, у трех алмазами, а еще у трех разнообразными самоцветами, которых Роб даже не знал. Кони были покрыты свисающими чуть не до земли попонами из парчи, усаженной жемчугом, а привязи из шелковых и золотых нитей продеты в кольца, прикрепленные к вбитым в землю толстым золотым столбикам.

В тридцати шагах от коней помещались дикие звери: два льва, тигр и леопард, — замечательные образчики своих пород. Каждый зверь лежал на отдельной алой подстилке, привязанный таким же манером, как и лошади, а перед ним стояла золотая миска с водой.

Чуть поодаль, в загоне, сбились в кучку шесть антилоп с прямыми как стрела рогами (что отличало их от английских оленей и ланей). Они встревоженно смотрели на хищников, а те в ответ сонно моргали.

Роб, однако, недолго разглядывал всех этих животных и совсем не обратил внимания на гладиаторов, борцов, лучников и прочих — он протолкался сквозь их толпу к замеченному им большому зверю, который сразу приковал все его внимание. И вот Роб оказался на расстоянии вытянутой руки от первого увиденного им живого слона.

Зверь оказался куда мощнее, чем представлял себе Роб, намного превосходя размерами те бронзовые статуи, которые ему довелось увидеть в Константинополе. Ростом слон был раза в полтора выше очень высокого человека. Его четыре ноги напоминали массивные колонны и заканчивались абсолютно круглыми ступнями. Морщинистая кожа, казалось, была великовата зверю, а цвет имела серый, с большими розовыми пятнами, словно наросты мха на скале. Выгнутая дугой спина поднималась еще выше, чем плечи и бедра, а похожий на канат хвост заканчивался растрепанной щетинистой кисточкой. Красноватые глазки казались маленькими по сравнению с огромной головой, но на деле были не меньше, чем у лошади. На крутом лбу выделялись два небольших бугорка, будто там безуспешно пытались пробиться рога. Уши, которыми слон слегка помахивал, были величиной со щит воина каждое, но самым необычным в этом животном был его нос, который и длиной и толщиной далеко превосходил хвост.

Присматривал за слоном низкорослый щуплый индиец в серой блузе с белым поясом, в белом тюрбане и таких же штанах. На вопрос Роба он отвечал, что зовут его Харша и что он махаут, то есть погонщик слонов. Этот — личный боевой слон шаха, на котором Ала восседает в битвах, зовут его Зи — сокращенно от Зи-уль-Карнейн, то есть «двурогий», в честь двух грозного вида изогнутых костей, выступавших из верхней челюсти страшилища на длину роста Роба.

— Когда мы отправляемся на битву, — гордо поведал индиец, — на Зи надевают специально для него сделанную кольчугу, а к бивням привязывают остро заточенные мечи. Он обучен наступать, и когда его величество мчится в битву на трубящем боевом слоне, от этих звуков и его вида у врагов кровь стынет в жилах.

Махаут без конца подгонял слуг, подносивших ведра воды. Ее переливали в большой золотой сосуд, а слон набирал воду носом и пускал струей себе в рот!

Роб не отходил от слона до тех самых пор, пока грохот барабанов и цимбалов не возвестил о прибытии шаха. Тогда вслед за другими гостями он возвратился в сад.

Шах Ала был в простой белой одежде, в отличие от гостей, которые нарядились, как на парадный прием во дворце. Повелитель кивком ответил на традиционный рави земин, после чего занял свое место у бассейна, в вычурном кресле, приподнятом над подушками для гостей.

Увеселения открыли фехтовальщики, которые наносили удары кривыми саблями с такой силой и изяществом, что все присутствующие затаили дыхание, завороженные тем, как сталь ударялась о сталь; круги боевого упражнения были так же строго регламентированы, как фигуры в танце. Роб заметил, что кривая сабля легче английского меча, но тяжелее французского. От поединщиков требовалось большое искусство при колющем ударе, а при рубке — сильные плечи и запястья. Жалко, что это выступление скоро подошло к концу.

Акробаты-фокусники разыграли великолепное, полное трюков представление. Они посадили в землю зернышко, полили его и накрыли куском ткани. Стена кувыркающихся тел заслонила его от зрителей, привлекла их внимание каскадом трюков, а тем временем один из фокусников быстро сдернул ткань, воткнул в землю покрытую листьями веточку и снова накрыл тканью. Роб — он внимательно наблюдал за происходящим — отлично заметил и то, как отвлекалось внимание зрителей, и то, как был проделан сам фокус. Его очень позабавило, как бурно аплодировали зрители, когда в конце ткань сняли, а под нею оказалось «волшебно выросшее дерево».

Когда начались схватки борцов, шах Ала стал проявлять беспокойство.

— Лук! — потребовал он.

Принесли лук, и шах стал натягивать его, отпускать тетиву и снова натягивать, показывая придворным, как легко он сгибает тяжелое боевое оружие. Сидевшие поближе вполголоса вскрикивали от восхищения его силой, остальные же воспользовались передышкой и стали беседовать. Тут Роб понял, почему удостоился приглашения: он, европеец, был тоже своего рода диковинкой, и его, наряду с артистами и зверями, показывали гостям. Персы засыпали его вопросами:

— А у вас тоже есть шах в твоей стране... как она называется?

— Англия. Да, у нас король. Его зовут Канут.

— А мужчины в твоей стране — воины, наездники? — с любопытством спросил один старичок с мудрым взглядом.

— Да, да, великие воины и отличные наездники.

— А что погода, климат какой?

Он ответил, что там гораздо холоднее и более влажно, чем здесь.

— А едят что?

— Совсем не то, что вы здесь, пряностей гораздо меньше. И плова у нас нет.

Это их поразило.

— Нет плова! — возмущенно повторил старик.

Роба тесно обступили, но не из приязни, а из любопытства, и внутри их круга он чувствовал себя одиноким.

— По коням! — нетерпеливо вскричал шах, вставая из кресла. Толпа устремилась вслед за ним к находившемуся рядом полю, забыв о борцах, которые все еще сопели, обхватив друг друга.

— Поло! Поло! — закричал кто-то, и все захлопали в ладоши.

— Что ж, сыграем, — согласился шах и отобрал трех человек в свою команду и четырех — в противную.

Лошадки, которых конюхи вывели на поле, были крепкими пони, по крайней мере на пядь ниже гордых белых жеребцов. Когда все были в седлах, игрокам раздали длинные гибкие клюшки с крючком на конце.

На противоположных краях длинного поля стояло по паре каменных столбов, шагах в восьми друг от друга. Обе команды галопом помчались к своим столбам и выстроились перед ними в линию. Игроки замерли лицом друг к другу, как две армии, готовые к сражению. Один из военачальников, которому выпало быть судьей, отошел к краю поля и вбросил в центр деревянный шар размером с эксмутское яблоко.

Зрители закричали, лошади бешеным галопом устремились навстречу друг другу, всадники завопили, размахивая клюшками

«Боже мой! — мысленно воскликнул перепуганный Роб. — Тише, тише!» Три лошади столкнулись, раздался леденящий душу звук, одна из них упала и покатилась по земле, а ее всадник вылетел из седла. Шах размахнулся клюшкой и громко шлепнул по деревянному шару, лошади устремились вслед за шаром, перепахивая траву гулкими ударами копыт.

Упавшая лошадь пронзительно ржала, пытаясь встать на ногу с порванными поджилками. Несколько конюхов выбежали на поле; лошади перерезали горло и уволокли прочь раньше, чем всадник успел встать на ноги. Он держался за левую руку и усмехался сквозь плотно стиснутые зубы. Роб решил, что рука, вероятно, сломана, и приблизился к пострадавшему.

— Помочь?

— А ты лекарь?

— Я цирюльник-хирург, сейчас учусь в маристане.

Благородный господин скривился от удивления и презрения.

— Нет-нет, надо позвать аль-Джузджани, — ответил он и ушел, опираясь на слуг.

В игру сразу вступил новый всадник. Все восемь участников явно позабыли, что это игра, а не настоящее сражение. Они нещадно колотили лошадей, направляя их на противников, а в попытках попасть по шару и загнать его между столбов едва не попадали по своим соперникам и их лошадям. Даже их собственные лошади могли попасть под удар их же клюшки — шах, например, не раз наносил удар по шару совсем рядом с летящими копытами и чуть пониже брюха своего пони.

Шаху не давали никаких поблажек. Те самые люди, которых, несомненно, казнили бы за один косой взгляд на их лучезарного повелителя, сейчас, казалось, изо всех сил стараются его искалечить. Из отрывистых реплик и шепотков зрителей Роб сделал вывод, что они были бы, пожалуй, даже довольны, если бы Ада ад-Даула получил хороший удар клюшкой, а то и был сброшен с седла.

Однако этого не случилось. Как и все остальные, шах носился по полю сломя голову, но с потрясающим искусством, от которого у Роба замирало сердце, он управлял конем, лишь слегка сжимая его бока коленями, без помощи рук, крепко державших клюшку. При всем том Ала держался в седле уверенно, прочно, так, словно они с конем составляли одно целое. С таким искусством наездника Роб до сих пор не встречался. Со смущением, от которого ему сделалось жарко, он подумал о старике, который спрашивал об английских конниках и в ответ получил заверения в их высоком мастерстве.

Кони были настоящим чудом — они с поразительной скоростью мчались повсюду за шаром, но при необходимости легко разворачивались и летели галопом в противоположном направлении. Нередко только это чутье позволяло и лошадям, и их всадникам не врезаться в каменные столбы.

Все поле заволокло густым облаком пыли, а зрители надсаживались в крике. Когда кто-нибудь забивал шар между столбов, грохотали барабаны, взахлеб звенели цимбалы, и вот наступил момент, когда на счету команды шаха было пять забитых шаров против трех у команды соперников. Игра окончилась. Когда шах Ала спешился, глаза у него блестели от удовольствия — два ша-Ра он забил сам. Коней увели, а в центр поля, чтобы отпраздновать победу, вывели двух молодых бычков. На них спустили двух львов. Но борьба оказалась на удивление несправедливой: не успели отпустить львов с привязи, как слуги, которые вывели бычков, тут же сами повалили их на колени и размозжили головы топорами. Большим кошкам позволили терзать еще трепещущую плоть.

Роб догадался, отчего потребовалось вмешательство людей. Ведь шаха Ала называли Львом Персии. Какой был бы конфуз, какое дурное предзнаменование, если бы по несчастной случайности во время развлечения шаха простой бык одержал бы верх над символом непреоборимой мощи Царя Царей!

*** 

В саду, под напевы дудок, раскачивались и плясали четыре женщины с закрытыми лицами. Тем временем поэт воспевал в стихах гурий — юных чувственных дев, обитающих в раю.

Придраться к танцовщицам не смог бы и имам Кандраси, хотя нет-нет, да и угадывались изгиб бедер или колыхание грудей под легкой тканью их просторных черных одежд. Обнаженными оставались только руки, непрестанно взлетавшие и изгибавшиеся во всех направлениях, и стопы ног, натертые красной хной — на эти стопы жадно глазели собравшиеся здесь знатные господа: они думали о других накрашенных хной местах, скрытых под черными одеждами.

Шах Ала поднялся из кресла и пошел прочь от сидящих вокруг бассейна, мимо евнуха с обнаженным мечом, прямо в гарем.

Подошел Хуф, Капитан Ворот, и вместе с евнухом стал охранять Третьи Врата. Из всех присутствующих никто, кроме Роба, не стал бросать удивленные взгляды вослед шаху. Блестящая беседа сделалась более оживленной. Поблизости военачальник Ротун ибн Наср, развлекавший царя хозяин, господин в своем доме, преувеличенно громко хохотал над собственными шутками, будто Ала ад-Даула и не прошествовал сию минуту в его гарем на глазах всех придворных.

«Интересно, полагается ли так поступать Могущественнейшему Повелителю Вселенной?» — подумал Роб не без удивления.

***

Через час шах возвратился в самом благостном расположении духа. Хуф исчез со своего поста у Третьих Врат, незаметно подал кому-то знак, и началось пиршество.

На расстеленных штуках кумской парчи были расставлены тончайшие белые блюда. Подали лепешки четырех различных видов, одиннадцать сортов плова в серебряных мисках — таких больших, что и одной хватило бы, чтобы утолить голод всех собравшихся. В каждой миске рис различался по цвету и вкусу, в зависимости от того, был ли он приготовлен с шафраном или сахаром, перцем или корицей, гвоздикой или ревенем, или же с соком граната, или с лимонным, мандариновым, апельсиновым соком. На четырех громадных подносах лежало по двенадцать тушек птицы, на двух — тушеные филейные части антилоп, на одном подносе горкой громоздились куски вареной баранины, а на четырех других — по целому ягненку, зажаренному на вертеле. Мясо было нежным, сочным, с хрустящей корочкой.

Цирюльник, Цирюльник, ах, как жаль, что тебя здесь нет!

Для человека, которого подобный знаток научил ценить любовно и умело приготовленную еду, Роб в последние месяцы слишком уж часто жевал что попадется, наспех, мало, лишь бы побольше времени выкроить на учебу. Сейчас же он только вздыхал и с наслаждением отдавал должное каждому блюду.

Тени удлинились, легли сумерками. Рабы укрепили светильники на роговых панцирях живых черепах, зажгли. Из кухни принесли на длинных шестах четыре котла неимоверных размеров. В одном были взбитые куриные яйца, в другом — густой прозрачный травяной отвар, третий был наполнен мелко накрошенным мясом, острым от обилия специй, а в четвертом находились белые пластины жареной рыбы незнакомого Робу вида — мясо белое, слоистое, как у камбалы, но по нежности напоминающее форель.

Сумерки сменила ночная тьма, послышались голоса ночных птиц. Из других звуков доносились только приглушенное бормотание, отрыжка, чавканье. Время от времени какая-нибудь из черепах вздыхала и ворочалась, и тогда колебалось и мигало пламя укрепленного на ее спине светильника, как дрожит на водной ряби лунный свет.

Пиршество продолжалось.

Подали блюдо зимнего салата из выдержанных в рассоле корней и трав, большую миску летнего салата, в котором были листья латука и еще много какой-то горькой, наперченной зелени — ее Роб раньше не пробовал.

Перед каждым гостем поставили глубокие чаши и наполнили кисло-сладким шербетом. Затем слуги внесли мехи с вином и кубки, печенье, варенные в меду орехи и соленые семечки.

Роб сидел в одиночестве и потягивал тонкие вина; никто не обращался к нему, он тоже не пытался ни с кем заговорить, а лишь смотрел и слушал все происходящее с тем же интересом, с каким отведывал новые блюда.

Мехи опустели, вместо них тут же принесли полные — этот поток лился из неисчерпаемых запасов самого шаха. Гости вставали с подушек, отходили в сторону облегчиться или вырвать. Некоторые уже напились до бесчувствия.

Черепахи поползли друг к другу — возможно, их тревожили люди, — свет переместился в один уголок, погрузив остальную часть сада во тьму. Мальчик-евнух запел высоким красивым голосом под аккомпанемент лиры — о воинах, о любви. Он не обращал внимания на то, что сидевшие рядом двое мужчин затеяли драку.

— Ты, дырка продажной девки! — пьяно мычал один.

— Морда ты еврейская! — не остался в долгу второй.

Они схватились и стали тузить друг друга; их разняли и утащили прочь.

Вскоре и самого шаха стало тошнить, потом он впал в беспамятство; его почтительно унесли в карету.

Роб после этого улизнул. Луна не светила, и дорогу из поместья Ротуна ибн Насра в город отыскать было нелегко. Жестокая необходимость заставила его идти по той стороне дороги, которая предназначалась для шаха. Один раз он остановился и долго мочился на цветы, которыми была усыпана эта сторона дороги.

Его обгоняли всадники и конные экипажи, но никто не предложил подвезти, так что дорога до Исфагана отняла не один час. Страж у городских ворот уже привык к потоку людей, которые возвращались с шахского праздника, он лишь устало махнул Робу рукой.

Пройдя полгорода, Роб остановился, присел на низкую стену, ограждавшую чей-то сад, и подивился Исфагану, где многое было запрещено Кораном и тем не менее спокойно совершалось людьми. Мужчине позволено иметь четырех жен, и все же многие мужчины готовы рисковать жизнью, лишь бы переспать с чужой, а шах Ала, не скрываясь, берет любую, какую только пожелает. Пророк ясно указал, что употребление вина греховно, и запретил его, и все же вся Персия охотно пьет вино, а немалая часть жителей напивается сверх всякой меры, у шаха же хранятся огромные запасы этого греховного напитка.

Так, размышляя о непостижимых загадках Персии, Роб на заплетающихся ногах добрался до своего дома, когда небо уже приобретало жемчужный оттенок, а с минарета Пятничной мечети лился сладкий голос муэдзина.

 

43

Медицинский отряд

Ибн Сина привык к мрачным пророчествам благочестивого имама Кандраси. Тот не мог управлять шахом, но его советникам говорил не раз, и все резче и резче, что употребление вина и распутство навлекут кару той силы, что выше всякого трона.

В предвидении этого визирь повсюду собирал сведения и сообщал придворным явные предвестия того, что Аллах (велик Он и могуч!) гневается на грешников, расплодившихся на земле.

Путешественники, прошедшие по Великому шелковому пути, принесли весть о катастрофических землетрясениях и тле- -творных туманах в той части Китая, которая омывается водами рек Цзян и Хоай. В Индии за засушливым годом последовали обильные весенние ливни, однако богатый созревающий урожай пожрали тучи саранчи. Страшные бури обрушивались на побережье Аравийского моря, вызывая наводнения, из-за чего Утонуло множество людей, а в Египте начался голод, ибо разлив Нила не достиг обычной отметки. В одном горном королевстве в Гималаях открылась дымящаяся гора и выплюнула целую реку расплавленного камня. Два муллы из Наина донесли, что во сне им явились демоны. А ровно за месяц до великого поста Рамадан произошло частичное затмение солнца, а потом весь небосвод словно запылал. Странные огни на небе наблюдались и после этого.

Худшее же предзнаменование гнева Аллаха узрели астрологи. С великим трепетом они сообщили, что через два месяца предстоит великое сочетание трех главных планет: Сатурна, Юпитера и Марса, — в созвездии Водолея. Астрологи спорили о точном дне, на который придется это событие, однако были целиком согласны в том, что оно сулит грозные беды. Даже Ибн Сина был обеспокоен такими известиями, ибо знал, что еще Аристотель писал об угрозе, исходящей от сочетания Марса и Юпитера.

Поэтому, когда однажды ясным и недобрым утром Ибн Си-ну призвал к себе Кандраси и сообщил, что в Ширазе, крупнейшем городе провинции Аншан, разразился мор, лекарь воспринял это как неизбежное.

— Какой именно мор?

— «Черная смерть», — ответил имам.

Ибн Сина сделался белым как полотно и мог лишь надеяться, что имам ошибся — ведь Персию «черная смерть» не посещала уже триста лет! Но ум его начал работать, решая задачу.

— Необходимо сегодня же направить воинов по Пути пряностей, дабы они поворачивали назад все караваны и всех путников, идущих с юга. А в Аншан нам следует послать медицинский отряд.

— Не так-то много налогов поступает к нам из Аншана, скривил губы имам, но Ибн Сина решительно покачал головой.

— В наших собственных интересах не допустить распространения болезни, потому что «черная смерть» легко распространяется повсюду.

К тому времени, когда Ибн Сина вернулся к себе домой, он уже решил, что не может послать в Шираз группу коллег-лекарей: если чума придет в Исфаган, они все потребуются здесь. Придется послать одного лекаря и группу лекарских помощников.

Нужно использовать эти чрезвычайные обстоятельства, решил он, чтобы закалить самых лучших и самых сильных. После некоторого размышления Ибн Сина взял перо, чернила, бумагу и написал:

Хаким Фадиль ибн Парвиз, начальник

Сулейман аль-Джамал, учащийся третьего года

Иессей бен Бенъямин, учащийся первого года

Мирдин Аскари, учащийся второго года

В отряд надо включить и кое-кого из самых слабых учеников, чтобы дать им единственную, самим Аллахом ниспосланную возможность исправить неутешительные учебные результаты и двигаться дальше, к получению звания лекаря. Поэтому он добавил в список еще несколько имен:

Омар Нивахенд, учащийся третьего года

Аббас Сефи, учащийся третьего года

Ала Рашид, учащийся первого года

Карим Гарун, учащийся седьмого года

Когда все восемь молодых людей собрались и выслушали главного лекаря, который отправлял их в Аншан бороться с «черной смертью», они не в силах были смотреть ни на него, ни друг на друга — так велико было их замешательство.

— Вы должны иметь при себе оружие, — сказал им Ибн Си-на. — Невозможно предвидеть, как поведут себя люди там, где свирепствует чума.

Раздался тяжкий вздох дрожащего Ала Рашида. Этому пухлощекому юноше с нежными глазами было всего шестнадцать лет, он отчаянно скучал по своей семье, живущей в Хамадане днем и ночью рыдал от тоски и не мог заставить себя заниматься науками.

Роб усилием воли заставил себя внимательно слушать, что говорит Ибн Сина.

— ...Мы не можем объяснить вам, как бороться с этой болезнью, потому что на нашем веку она ни разу не появлялась. Но у нас есть книга, составленная триста лет тому назад лекарями, которые в разных местностях пережили эпидемии чумы. Эту книгу мы вам дадим. Нет сомнения в том, что она содержит много размышлений и рекомендаций, не представляющих большой ценности, но там может встретиться и такое, что вам пригодится. — Ибн Сина потеребил бороду. — Некоторые утверждают, что «черная смерть» вызывается заражением воздуха вследствие гнилостных испарений. Чтобы бороться с этим, я полагаю, вы должны разводить огромные костры из поленьев ароматических деревьев, и находиться эти костры должны невдалеке как от больных, так и от здоровых. Здоровым надлежит обмываться вином или уксусом и разбрызгивать уксус в жилищах, а также вдыхать камфару или иное летучее вещество.

Вам, ухаживающим за больными, также следует все это соблюдать. Когда приближаетесь к больным, закрывайте нос губкой, смоченной в уксусе; воду перед тем, как пить, непременно кипятите, дабы очистить ее и отделить все вредные примеси. К тому же надо ежедневно тщательно чистить ногти, ибо сказано в Коране, что под ногтями прячется шайтан. — Ибн Сина откашлялся. — Те, кто переживет чуму, не должны сразу возвращаться в Исфаган, дабы не занести заразу сюда. Вы отправитесь в дом, что стоит у Скалы Ибрагима, это в одном дне пути к востоку от города Наина и в трех днях к востоку отсюда. Там вы месяц будете отдыхать и лишь после этого вернетесь в Исфаган. Это понятно?

Все кивнули.

— Понятно, господин, — дрожащим голосом ответил за всех Хаким Фадиль ибн Парвиз как старший в отряде. Юный Ала молча всхлипывал. На красивом лице Карима Гаруна лежала тень дурных предчувствий. Наконец заговорил Мирдин Аскари:

— У меня жена и дети... Я должен сделать необходимые распоряжения. Чтобы быть уверенным: они будут обеспечены, если...

Ибн Сина кивнул в ответ:

— Те из вас, у кого есть свои семьи, имеют всего несколько часов, чтобы сделать все необходимые распоряжения.

Роб даже не знал, что Мирдин женат и имеет детей. Его товарищ-еврей был скрытен, ни от кого не зависел, уверенный в своих силах как на лекциях, так и в маристане. Но сейчас он беззвучно молился, только чуть шевелились побелевшие губы.

Роб Джереми не меньше других был напуган предстоящей поездкой, из которой вполне можно было и не вернуться, однако старался собрать все свое мужество. «По крайней мере, — утешал он себя, — в таком случае больше не придется выполнять обязанности тюремного лекаря».

— Еще одно, — сказал Ибн Сина, глядя на них, как отец на сыновей. — Вы обязаны вести подробные записи для тех, кому придется бороться с такой же эпидемией в будущем. И оставить эти записи там, где их отыщут, случись что с вами.

***

На следующее утро, едва первые лучи солнца окрасили багрянцем верхушки деревьев, копыта их коней простучали по мосту через Реку Жизни. Каждый из восьмерых сидел на добром коне, а в поводу вел либо вьючную лошадь, либо мула.

Через недолгое время Роб предложил Фадилю, чтобы один человек скакал впереди как дозорный, а другой ехал бы позади, отстав от остальных, для охраны тыла. Молодой хаким сделал вид, что обдумывает это предложение, а потом прокричал соответствующий приказ.

Зато вечером он сразу согласился на предложение Роба вставлять сменяющихся по очереди часовых, как это было

заведено в караване керла Фритты. Сидя вокруг костра, в котором горели ветки боярышника, они по очереди то оживлялись, то впадали в уныние.

— Думаю я, что Гален высказал самую мудрую мысль, когда рассуждал о том, как лучше всего поступить лекарю во время эпидемии чумы, — мрачно сказал Сулейман аль-Джамал. — А сказал Гален, что лекарю надлежит бежать от чумы, дабы иметь возможность лечить людей в другое время. Именно так он сам и поступил.

— А мне кажется, что еще лучше сказал великий врачеватель ар-Рази, — сказал Карим и процитировал:

Первым на часах стоял Сулейман. И не стоило на следующее утро, когда они проснулись, сильно удивляться тому, что ночью он сбежал, прихватив своих лошадей.

Но их это поразило и преисполнило печали. Когда вечером они снова разбили лагерь, Фадиль назначил часовым Мирди-на Аскари, и этот не подвел. Сторож он был хороший.

Но на третью ночь часовым в лагере был Омар Нивахенд. Этот последовал примеру Сулеймана и ночью бежал, не забыв и лошадей.

Как только обнаружилось второе дезертирство, Фадиль созвал всех на совет.

— Нет греха в том, чтобы испугаться «черной смерти», — обратился он к товарищам, — иначе всякий из нас был бы навеки проклят. Не грех и бежать, если вы согласны с Галеном и Разесом, хотя лично я согласен с Ибн Синой в том, что лекарю приличнее бороться с эпидемией, нежели бежать от нее со всех ног.

Грех в том, чтобы оставить своих товарищей без охраны. А еще хуже по-воровски забрать с собой вьючное животное с запасом лекарств, в которых нуждаются больные и умирающие. — Он заглянул в глаза каждому. — Итак, я говорю: если кто еще желает покинуть нас, пусть уходит сейчас. Клянусь честью, что ему будет позволено уйти без всякого стыда или осуждения.

Слышно было, как дышит каждый. Вперед никто не выступил.

Заговорил Роб:

— Да, всякий может свободно уйти. Но если он уйдет, оставив нас без охраны, если возьмет с собой припасы, необходимые пациентам, к которым мы едем, то я говорю: мы должны догнать его и убить!

Снова воцарилось молчание.

— Согласен, — сказал Мирдин Аскари, облизнув пересохшие губы.

— И я, — сказал Фадиль.

— Я тоже согласен, — проговорил Аббас Сефи.

— Я тоже, — прошептал Ала.

— И я! — громко заключил Карим.

И каждый знал: это не пустое обещание, это торжественная клятва.

***

Через две ночи наступила очередь Роба дежурить. Лагерь они разбили в каменистом узком ущелье, где в лунном свете высокие скалы казались страшными чудовищами. Ночь в одиночестве была долгой, но Робу выпала возможность подумать о тех грустных вещах, которые в иное время ему удавалось прогонять из своих мыслей. Он вспоминал своих братьев и сестру и всех тех, кого уже не было на свете. Долгими были его думы о женщине, которую он упустил, как песок сквозь пальцы.

Перед рассветом он стоял в тени большой скалы, недалеко от спящих, и вдруг понял, что кто-то один из них не спит и, кажется, собирается удрать.

По лагерю тенью проскользнул Карим Гарун, осторожно, стараясь не разбудить спящих. Отойдя подальше, он легким шагом побежал по дороге и вскоре скрылся из виду.

Что ж, Гарун не бросил лагерь без охраны, не взял ничего из запасов, поэтому Роб и не пытался остановить его. Но чувствовал он горькое разочарование, потому что ему начинал нравиться этот красивый насмешник, который уже столько лет провел в медресе.

Не прошло и часа, как Роб вытащил из ножен меч, заслышав приближающиеся в сером предрассветном сумраке гулкие и быстрые шаги. Он поднялся во весь рост и столкнулся с Каримом, который остановился в шаге от него; Карим увидел обнаженный меч, и у него челюсть отвисла. Грудь тяжело вздымалась, а лицо и блуза были мокры от пота.

— Я видел, как ты уходил. Думал, ты решил бежать.

— Я и бежал, — ответил, задыхаясь, Карим. — Убежал... и прибежал назад. Люблю пробежаться, — проговорил он и улыбнулся, когда Роб спрятал меч.

Карим бегал каждое утро, возвращаясь в лагерь взмокшим. Аббас Сефи рассказывал смешные истории, пел непристойные песенки, умел и жестоко передразнивать других, подражая голосам и жестам. Хаким Фадиль был отличным борцом, и по вечерам в лагере начальник повергал их всех по очереди наземь. Правда, с Робом и Каримом ему приходилось повозиться. Мир-дин был лучшим среди них поваром, он с радостью взял на себя обязанность готовить ужин. Юный Ала, в ком текла кровь бедуинов, был потрясающим наездником и ничего так не любил, как ехать впереди дозорным, далеко обгоняя товарищей. Вскоре его глаза блестели уже не от слез, а от воодушевления, и его юношеская энергия всем пришлась по душе.

Им приятно было чувствовать, как растет их дружба, и дорога была бы даже удовольствием, если бы только в лагере и на привалах хаким Фадиль не читал им главы из «Книги Чумы», переданной Ибн Синой. В ней содержались сотни предположений, сделанных различными известными лекарями, и каждый считал, что именно ему ведомо, как бороться с чумой. Некто Ламна из Каира категорически настаивал: единственный действенный способ заключается в том, чтобы дать больному испить собственной мочи, причем лекарь в это время должен читать строго определенные молитвы Аллаху (да славится имя Его!).

Аль-Хаджар из Багдада предлагал во время эпидемий сосать вяжущий сок граната или сливы, а Ибн Мутилла из Иерусалима настойчиво советовал есть чечевицу, индийский горох, семечки тыквы и красную глину. Советов и рекомендаций было так много, что для растерянных медиков отряда они не представляли никакой ценности. Ибн Сина написал для них дополнение к этой книге, перечислив те меры, какие сам он считал разумными: разводить костры, дающие едкий дым, обмывать стены известковой водой, разбрызгивать уксус, давать больным пить фруктовые соки. В конце концов молодые медики согласились в том, что надо следовать образу действий, предписанному Учителем, оставив все прочие советы без внимания.

На восьмой день пути, на полдневном привале, Фадиль прочитал им из книги, что во время «черной смерти» в Каире из каждых пяти лекарей, бравшихся врачевать больных, четверо и сами умирали от этой болезни. Когда они двинулись снова в путь, всеми владела тихая грусть, словно им прочитали уже подписанный приговор.

Следующим утром въехали в деревушку, которая называлась Нардиз, как сказали им жители, и находилась она уже в провинции Аншан. Крестьяне с почтением отнеслись к ним, когда хаким Фадиль объявил, что они лекари из Исфагана, посланные шахом Ала ад-Даулой помочь страдающим от чумы.

— У нас здесь нет мора, хаким, — с благодарностью сказал староста деревни. — До нас, правда, доходили слухи о том, что в Ширазе люди страдают и умирают.

Теперь они были все время настороже, но, проезжая одну деревню за другой, всюду видели только здоровых людей. В горной долине Накш-и-Рустам им встретились огромные гробницы, высеченные в скалах — там покоились четыре поколения персидских царей. Дарий Великий, Ксеркс, Артаксеркс и Дарий II спали над этой продуваемой ветрами долиной вот уже пятнадцать столетий, в течение которых шли войны, бушевали эпидемии, появлялись и уходили в небытие бесчисленные завоеватели. Пока четверо мусульман творили Вторую молитву, Роб и Мирдин стояли перед одной из гробниц, с благоговением читая надпись:

Я — Ксеркс, великий царь, царь царей.

Государь стран, населенных многими народами,

Повелитель необъятной Вселенной,

Сын царя Дария, Ахеменида.

Они миновали обширные руины — всюду обломки колонн с глубокими желобками, все усыпано битым камнем. Карим сказал Робу, что это Персеполис, разрушенный Александром Македонским за девятьсот лет до рождения Пророка (да благословит его Аллах и да приветствует!).

Невдалеке от древних развалин обнаружили крестьянский дом. Стояла тишина, только блеяли несколько овец, щипавших траву за домом, и этот мирный звук разносился в чистом воздухе, пронизанном солнечным светом. Под деревом сидел пастух. Казалось, он молча наблюдает за проезжими, но когда они подъехали ближе, то увидели, что он мертв.

Хаким оставался, как и все, в седле, не в силах оторвать взгляда от мертвеца. Раз Фадиль не сумел распорядиться, то Роб спешился и осмотрел покойника, тело которого посинело и успело уже закоченеть. Он умер давно, закрывать глаза было поздно, а какой-то зверь порвал зубами и когтями ноги и отъел правую руку. Блуза покойного на груди и животе почернела от крови. Роб вытащил свой нож, разрезал одежду; никаких признаков чумы, но в области сердца большая колотая рана — судя по размеру, от меча.

— Осмотрите дом, — велел Роб.

Дом был покинут обитателями. Дальше, на поле, обнаружили останки нескольких сотен зарезанных овец, большинство костей уже были дочиста обглоданы волками. Все поле было сильно истоптано — ясно, что здесь побывал большой отряд и пробыл достаточно долго, чтобы убить пастуха и забрать много мяса.

Фадиль, с остекленевшими глазами, не мог ничего ни подсказать, ни приказать.

Роб уложил пастуха на бок, они забросали тело камнями и большими валунами, чтобы останки не достались диким зверям. Затем медики поспешно покинули это место.

Наконец, показалась прекрасная усадьба, роскошный особняк в окружении заботливо возделанных полей. Усадьба тоже выглядела покинутой, но медики все же сошли с седел.

Карим настойчиво и громко забарабанил в дверь, и через некоторое время посередине ее отворилось маленькое смотровое окошко, показался чей-то глаз.

— Уходите.

— Мы — медицинский отряд из Исфагана, направляемся в Шираз.

— А я — Исмаил-купец. Честно скажу вам, что мало кто в Ширазе остался в живых. Несколько недель назад в Аншан вторглось войско турок-сельджуков. Многим из нас удалось бежать до их прихода, забрав с собой женщин, детей и скот; Укрылись за стенами Шираза. Сельджуки нас осадили. Но среди них уже гуляла «черная смерть», и через несколько дней им пришлось убраться отсюда. Однако прежде, чем уйти, они с помощью катапульты забросили в переполненный беженцами город тела двух своих воинов, умерших от чумы. Только сельджуки ушли, как мы поспешили вынести эти два тела за ворота и сжечь, но было уже поздно, «черная смерть» поразила и нас.

— И что, страшный мор? — обрел наконец дар речи хаким Фадиль.

— Да страшнее и представить нельзя, — ответил голос из-за двери. — Кое-кто оказался невосприимчивым к болезни, как я, например — благодарение Аллаху (безгранично Его милосердие!), но большинство тех, кто был в городе, или уже умерло, или умирает.

— А что стало с ширазскими лекарями? — задал вопрос Роб.

— В городе оставалось два цирюльника-хирурга да четверо лекарей, остальные бежали, едва сельджуки сняли осаду. Оба цирюльника и два лекаря пытались помочь больным, пока сами не умерли, весьма скоро. Еще одного лекаря болезнь скосила сразу, и к тому часу, когда я сам покинул город (а с того и двух дней еще не минуло), заботиться обо всех больных приходилось единственному оставшемуся лекарю.

— Похоже, без нас в Ширазе никак не обойтись, — сделал вывод Карим.

— Дом у меня большой и чистый, — продолжал человек из-за двери. — Здесь запасено много еды и вина, уксуса и извести, немало и всяких целебных трав, чтобы отвратить болезни. Вам я открою двери дома, ведь с лекарями и мне спокойнее. А пройдет недолгое время, моровая язва исчерпает себя, тогда мы с обоюдной выгодой можем войти в Шираз. Кто из вас останется здесь со мною, в безопасности?

Последовало молчание.

— Я, — хрипло выговорил Фадиль.

— Не делай этого, хаким, — возразил ему Роб.

— Ты ведь наш начальник и единственный среди нас лекарь, — поддержал Карим.

— Я войду в твой дом, купец, — повторил Фадиль, словно не слыша товарищей.

— Я тоже войду в дом, — решился Аббас Сефи.

Оба они спрыгнули с коней. За дверью было слышно, как медленно отодвигается тяжелый засов. В щели мелькнуло бледное лицо, обрамленное бородой, но приотворилась дверь лишь на столько, чтобы двое мужчин могли проскользнуть внутрь, потом дверь снова захлопнули и заложили на засов.

Оставшиеся снаружи чувствовали себя так, будто их покинули одних посреди морской глади. Карим переглянулся с Робом.

— Быть может, они и правы, — пробормотал он. Мирдин промолчал, на его встревоженном лице отражались противоречивые чувства. Юный Ала был готов снова расплакаться.

— «Книга Чумы»! — воскликнул Роб, припомнив, что Фадиль всегда носил ее в чехле на лямке, переброшенной плечо. Он подбежал к двери и заколотил в нее.

— Ступай прочь, — отозвался голос Фадиля, в котором слышался страх: он явно боялся, что, если откроет дверь, остальные набросятся на него.

— Послушай, ты, навоз верблюжий, — крикнул ему охваченный гневом Роб. — Если не вернешь нам «Книгу Чумы», которую дал Ибн Сина, мы соберем достаточно поленьев и хвороста и обложим ими стены этого дома. И я с большим удовольствием сам его подожгу, лекарь ты дерьмовый!

Через миг снова послышался скрип отодвигаемого засова. Дверь приотворилась, оттуда вылетела книга и упала в пыль к их ногам. Роб подобрал ее и вскочил в седло. Когда они отъехали, ярость в нем поутихла, потому что какая-то часть его существа очень хотела оказаться вместе с Фадилем и Аббасом Сефи под надежной защитой купеческого дома.

Роб долго ехал, прежде чем решился обернуться в седле. Мирдин Аскари и Карим Гарун далеко отстали, но понемногу нагоняли его, а юный Ала Рашид, позади всех, вел в поводу вьючную лошадь Фадиля и мула Аббаса Сефи.

 

44

Черная смерть

Дорога без единого поворота шла по заболоченной равнине, потом запетляла среди цепи голых скал и гор, которая тянулась целых два дня пути. На третье утро они, наконец, стали спускаться к Ширазу и еще издалека увидели поднимающийся к небу дым. Приблизившись, разглядели людей, которые сжигали покойников за пределами городских стен. Дальше, за Ширазом, виднелись крутые склоны знаменитого ущелья Тенг-и-Алла-Акбар, то есть Ущелья «Велик Аллах». Роб заметил, как кружат над ущельем большие черные птицы, и уверился в том, что отряд нашел очаг эпидемии.

В город они въехали через ворота, никем не охранявшиеся.

— Так что же, сельджуки и в самом городе побывали? — удивленно спросил Карим, глядя на разоренные улицы Шираза. Город был красиво спланирован и застроен домами из розоватого камня, многие были окружены садами. Однако сейчас повсюду торчали свежие пни, указывая, где недавно росли высокие деревья, роскошная зелень которых давала прохожим густую тень. Даже кусты роз из садов пошли на растопку погребальных костров.

Медики, будто во сне, ехали по совершенно пустым улицам.

Наконец они заметили одного человека, который, спотыкаясь, брел по улице. Но стоило его окликнуть, двинуться навстречу, и человек тут же спрятался где-то за домами.

Вскоре удалось отыскать другого прохожего. На этот раз они успели окружить его, тесня крупами своих коней, не давая удрать. Роб Джереми вытащил из ножен меч.

— Отвечай, и мы не причиним тебе вреда. Где лекари?

Человек был сильно испуган. Ко рту и носу он прижимал какой-то сверточек, вероятно, с ароматическими травами.

— У калантара, — проговорил он, задыхаясь, и махнул рукой вдоль улицы.

По дороге им встретилась похоронная телега. Два плечистых сборщика трупов, лица которых были закутаны даже плотнее, чем у женщин, остановились подобрать трупик ребенка, которой лежал на обочине. На телеге лежали три других тела — одного мужчины и двух женщин.

В канцелярии правителя города Роб и его товарищи представились: медицинский отряд из Исфагана. Крепкий человек, похожий на воина, и дряхлый старик ответили им удивленными взглядами. У обоих были запавшие щеки и воспаленные глаза, говорившие о долгой бессоннице.

— Я — Дебид Хафиз, калантар города Шираза, — сказал тот, что помоложе. — А это — хаким Исфари Санджар, единственный оставшийся у нас лекарь.

— А почему улицы у вас безлюдны? — поинтересовался Карим.

— Нас здесь жило четырнадцать тысяч душ, — ответил Хафиз. — С приходом сельджуков в пределы городских стен стеклось в поисках защиты еще четыре тысячи беженцев из окрестностей. А когда появилась «черная смерть», третья часть всех, кто находился тогда в Ширазе, бежала из города. В их числе, — сказал калантар с горечью, — все богачи и все высокие чиновники, охотно предоставив калантару и его стражникам охранять их имущество. Умерло почти шесть тысяч. Те же, кого болезнь пока не коснулась, попрятались в домах и возносят молитвы Аллаху (милосердие коего бесконечно!), чтобы Он сохранил им жизнь и здоровье.

— Чем вы лечите их, хаким? — спросил Карим.

— От «черной смерти» нет лекарств, — сказал старый врач. — Лекарь способен лишь принести небольшое облегчение умирающим.

— Мы пока еще не лекари, а лишь лекарские помощники, — объяснил Роб, — посланные к вам нашим учителем и господином Ибн Синой. Мы будем исполнять ваши распоряжения.

— Никаких распоряжений я вам не дам, поступайте, как сами найдете нужным, — прямо ответил на это хаким Исфари Санджар и махнул рукой. — Могу дать только совет. Если хотите остаться в живых, как я, ешьте на завтрак каждый день поджаренный кусочек лепешки, вымоченный в уксусе или вине. А разговаривая с кем бы то ни было, всякий раз сделайте сперва глоток вина, — добавил он, и Роб сообразил: то, что ему сперва показалось признаками старческой дряхлости, на самом деле говорило о сильном опьянении.

ЗАПИСКИ ИСФАГАНСКОГО МЕДИЦИНСКОГО ОТРЯДА

Если эти краткие заметки будут найдены после нашей смерти, то нашедшего ожидает щедрое вознаграждение, когда он доставит их Абу Ала аль-Хусейну ибн Абдалле ибн Сине, главному лекарю маристана в Ис-фагане.

Написано в 19-й день месяца раби-уль-авваль, в 413 год Хиджры.

Мы в Ширазе уже четыре дня, в продолжение которых умерло 243 человека. Заболевание начинается с небольшого жара, затем прибавляется головная боль, иногда сильная. Жар становится особенно сильным непосредственно перед появлением болезненных шишек в паху, под мышками или за ухом, каковые шишки называют обычно бубонами. Такие бубоны упомянуты и в «Книге Чумы». Так, хаким Ибн аль-Хатыб из Андалусии говорит, что происходят они от шайтана и всегда имеют форму змея. Наблюдаемые же здесь такой формы не имеют, они круглые и набухшие, подобные опухолям. По размеру некоторые могут сравниться со сливой, но в большинстве своем не больше чечевичного боба. Часто наблюдается кровавая рвота, каковая есть несомненный признак неизбежной близкой смерти. Большинство больных умирает через два дня после появления бубона или даже раньше. У немногих счастливцев бубон лопается. Когда такое случается, из тела больного вроде бы выходит тлетворная жидкость, и тогда он выздоравливает.

(Подписано)

Иессей бен Беньямин, лекарский помощник

Больница для жертв чумы, как они узнали, была устроена в тюрьме, откуда освободили всех узников. Она была забита мертвыми, умирающими, недавно заболевшими — столько народу, что облегчить чьи-либо страдания было просто невозможно. Воздух, наполненный криками и стонами, был тяжелым от запахов кровавой рвоты, немытых тел и испражнений.

Роб, посоветовавшись с тремя остальными, отправился к калантару и попросил позволения использовать цитадель, в которой раньше размещался воинский гарнизон. Получив позволение, он стал переходить от одного пациента в тюрьме к другому, беря каждого за руки и оценивая их состояние.

То, что он узнавал, чаще всего было неутешительным: чаша жизни превращалась в решето, через дыры которого жизнь утекала из больного.

Тех, кто был близок к смерти, относили в цитадель. Поскольку они составляли высокий процент всех заболевших, это позволяло оказывать помощь тем, у кого еще оставалась надежда выжить, и ухаживать за ними в условиях относительной чистоты и меньшей скученности.

В Персии стояла зима, по ночам холодно, днем довольно тепло. На вершинах гор ослепительно сияли снега, и лекарским помощникам по утрам приходилось набрасывать на плечи плащи из овчины. Над ущельем вилось все больше стервятников.

— Ваши люди сбрасывают тела в ущелье вместо того, чтобы сжигать, — упрекнул Роб калантара.

Хафиз согласно кивнул.

— Я запретил так поступать, однако думаю, что ты прав.

Дров мало.

— Всех умерших обязательно надо сжигать. Без исключений, — твердо заявил Роб, потому что на этом безоговорочно настаивал Ибн Сина. — А вы должны сделать все, чтобы этот приказ выполнялся.

В тот же день отрубили головы трем из тех, кто сбрасывал тела в ущелье, и казнь усилила царивший вокруг дух смерти. Роб не этого добивался, однако Хафиз был возмущен:

— Где моим людям брать дрова? Мы уже все деревья срубили.

— Пусть стражники рубят деревья в горах.

— Если они туда пойдут, то уж назад не вернутся.

Тогда Роб поручил юному Ала пройти с солдатами по брошенным домам. Дома в большинстве были каменными, но там были деревянные двери, деревянные ставни, мощные потолочные балки. Ала подгонял людей, те выламывали и рубили, и за стенами города снова заполыхали костры.

Медики пытались было следовать совету Ибн Сины — дышать через смоченные уксусом губки, — но это тормозило работу, и вскоре они отказались от такой предосторожности. Следуя совету хакима Исфари Санджара, каждое утро давились вымоченным в уксусе поджаренным куском лепешки и пили вино в немалом количестве. Иной раз к ночи напивались не хуже старого хакима.

Вот так, под хмельком, Мирдин поведал им о своей жене Фаре и маленьких сынишках Давиде и Иссахаре, которые ожидали его благополучного возвращения в Исфаган. С грустью вспоминал он отцовский дом на берегу Аравийского моря — отец и братья исходили все побережье, скупая жемчуг.

— Ты мне нравишься, — сказал он Робу. — Как только ты можешь дружить с Арье, моим негодным двоюродным братом?

Роб теперь только понял причину первоначальной холодности Мирдина к нему.

— Я дружу с Арье? Вовсе я ему не друг. Свинья твой Арье!

— Это таки правда. Что свинья, то свинья! — воскликнул Мирдин, и они оба дружно расхохотались.

Красавец Карим рассказывал бесконечные истории о своих любовных победах и клялся, что найдет юному Ала, как только они вернутся в Исфаган, самую соблазнительную пару сисек во всем

Восточном халифате. Каждое утро Карим совершал свои пробежки — даже здесь, в этом городе смерти. Иной раз он насмешками добивался от товарищей того, что они бегали вместе с ним, проносясь толпой по пустынным улицам мимо опустевших домов, мимо домов, где в страхе замерли еще не заболевшие, мимо домов, у порога которых лежали трупы в ожидании похоронной телеги. Бежали прочь от вида страшной действительности. Не только вино туманило им головы. Сами молодые и здоровые, они со всех сторон были окружены смертью, вот и пытались скрыть свой страх, делая вид, будто сами бессмертны и неуязвимы.

ЗАПИСКИ ИСФАГАНСКОГО МЕДИЦИНСКОГО ОТРЯДА

Написано в 28-й день месяца раби-уль-авваль, в 413 год Хиджры.

Представляется, что кровопускание, применение банок, а равно слабительного не приносит заметного результата. Интересна взаимосвязь бубонов со смертностью от этого мора, ибо по-прежнему остается справедливым отмеченное ранее: если бубон лопается или же постепенно источает свое содержимое, зеленого цвета и неприятного запаха, больной чаще всего выздоравливает.

Вполне вероятно, что многие умирают от невероятно сильного жара, который поедает содержащийся в их теле жир. Но если бубон лопается, жар сразу же резко понижается и наступает период постепенного выздоровления.

Поняв это из наблюдений, мы стараемся помочь бубонам созреть, дабы они могли лопнуть. Для этой цели применяем горчичные припарки и луковицы лилий; припарки из ягод инжира и вареного лука, растертого и сдобренного сливочным маслом; также и многие вытягивающие пластыри. Иногда мы рассекаем бубоны и лечим, как язвы, однако успех невелик. Сплошь

и рядом эти шишки, отчасти под влиянием болезни, отчасти же вследствие слишком энергичных вытяжек, так затвердевают, что вскрыть их не удается никаким инструментом. Такие мы пытались прижечь едкими веществами, однако результатов это не приносит. Многие больные умерли в страшных мучениях от наших попыток, некоторые в самый момент вскрытия бубона, так что нас можно обвинить в том, что мы подвергали этих несчастных пыткам, даже и до смерти. И все же некоторых удается спасти. Вполне могло статься, что они выжили бы, даже если нас вообще здесь бы не было, и все же нас весьма утешает вера в то, что хотя бы немногим мы сумели помочь.

(Подписано)

Иессей бен Беньямин, лекарский помощник

— Ах вы, грязные сборщики костей! — завопил некий мужчина. Двое слуг, не церемонясь, повергли его на пол чумной лечебницы и тут же удрали — несомненно, торопясь разграбить его имущество. Подобное воровство было распространено во время чумы, и казалось, что болезнь разъедает людские души так же стремительно, как и тела. Обезумевшие от страха родители бросали без присмотра детишек, если у тех появлялись бубоны. Как раз в то утро обезглавили за мародерство трех мужчин и женщину, а с одного стражника содрали кожу за то, что он овладел умирающей. Карим, водивший вооружившихся ведрами с известковой водой стражников по домам, где побывала чума и которые требовалось поэтому очистить, рассказывал, что насмотрелся за эти дни всех мыслимых грехов. Он сам был свидетелем такой невероятной распущенности, что совершенно уверился: многие отчаянно цепляются за жизнь лишь в силу неистовства плоти.

Перед самым полуднем явился белый как полотно, трясущийся от страха воин — посланник калантара, который сам никогда не входил в чумную лечебницу. Он вызвал Роба и Мирдина на улицу, где их ожидал Хафиз — калантар нюхал щедро посыпанное специями яблоко, что должно было предотвратить заболевание.

— Да будет вам ведомо, — сообщил он с победным видом, — что количество смертей, зарегистрированных вчера, снизилось до тридцати семи!

Этому действительно стоило порадоваться, ведь в самый страшный день разгара эпидемии, на ее третьей неделе, умерло сразу 268 человек.

Хафиз уточнил, что, по его подсчетам, Шираз потерял 801 мужчину, 502 женщины, 3193 ребенка, 566 рабов, 1417 рабынь, одного христианина-сирийца и 32 еврея. Роб понимающе переглянулся с Мирдином: от них не укрылось, что калантар перечислил жертв чумы в порядке их ценности.

По улице к ним шел Ала, но с пареньком что-то было неладно: он едва не прошел мимо, не заметив товарищей, если бы Роб громко не окликнул его.

Роб подошел ближе и заметил, каким странным взглядом смотрит Ала. Тогда он пощупал лоб и ощутил знакомый сильный жар, от которого самого Роба продрал мороз по коже.

«Ах ты, Господи!»

— Ала! — ласково позвал он. — Пойдем сразу внутрь, в лечебницу.

***

Они повидали за эти дни много смертей, однако смотреть, с какой быстротой болезнь пожирает Ала Рашида, было так мучительно, словно боль терзала их самих — Роба, Карима, Мирдина.

Время от времени Ала весь сжимался, словно что-то жалило его в живот. Боль заставляла его часто корчиться в судорогах, неестественно выгибая спину. Они обмыли больного уксусом, и поначалу, казалось, были основания для надежды — на ощупь тело стало чуть теплым. Однако лихорадка лишь собиралась с силами, и когда она пришла снова, то жар поднялся выше, чем в первый раз. У Ала растрескались губы, глаза дико вращались.

Его стоны почти не были слышны в общем хоре раздававшихся повсюду воплей, но три лекарских помощника четко различали стоны Ала, ибо волею судеб они четверо стали как бы одной семьей.

Наступила ночь, они поочередно дежурили у постели Ала.

Роб перед рассветом подошел сменить Мирдина. Юноша метался на смятой циновке, затуманенные глаза его никого не узнавали; от жара он заметно исхудал, резко заострились черты миловидного ребяческого лица; ясно выступили высокие скулы и нос, напоминающий клюв орла — характерные черты бедуина, каким он мог бы со временем стать.

Роб взял Ала за руки и ощутил, как из юноши вытекает жизненная сила.

Не в силах ничем помочь, он время от времени клал пальцы на запястье Ала и слушал, как бьется пульс, слабый и прерывистый, словно трепетание крыльев раненой птички.

Когда на смену Робу пришел Карим, Ала уже покинул их. Они теперь не могли воображать, будто бессмертны и неуязвимы. Не подлежало сомнению, что скоро болезнь поразит еще кого-то из них, и вот тогда они поняли, что такое настоящий страх.

***

Они проводили тело Ала на костер, и каждый помолился по-своему, пока огонь пожирал тело.

Но в то утро они заметили и перелом в ходе эпидемии: в лечебницу доставляли гораздо меньше новых больных. Еще через три дня калантар, едва сдерживая ликование, сообщил, что накануне число умерших составило лишь одиннадцать человек.

Роб, гуляя вокруг лечебницы, обратил внимание на множество дохлых и умирающих крыс и заметил при этом удивительную вещь: грызунов, несомненно, поразила чума — у них у всех были крошечные, но хорошо видные бубоны. Выбрав одну, только что умершую (еще теплое мохнатое тельце кишело блохами), он положил ее на плоский камень и вскрыл ножом, так аккуратно, словно ему через плечо заглядывал сам аль-Джузджани или иной преподаватель анатомии.

ЗАПИСКИ ИСФАГАНСКОГО МЕДИЦИНСКОГО ОТРЯДА

Написано в 5-й день месяца раби-ас-сани, в 413 год Хиджры.

От мора погибали не только люди, но и различные животные. До нас дошли сведения о том, что от этой самой болезни в Аншане умирали лошади, коровы, овцы, верблюды, собаки, кошки и птицы.

Представляют интерес данные о вскрытии крыс, погибших от чумы. Внешние признаки болезни совпадают с теми, какие наблюдаются у людей: выпученные глаза, сведенные судорогой мышцы, разинутый рот с вывалившимся почерневшим языком, бубоны в паху или же за ушами.

Вскрытие крыс позволило выяснить, почему удаление бубона хирургическим путем не дает положительного результата. Похоже, что опухший бубон имеет глубокие корни, напоминающие корни моркови. После удаления самого бубона эти корни сохраняются в теле жертвы и продолжают разрушать организм.

Вскрыв крысам живот, я обнаружил, что нижний отдел желудка и верхняя часть кишечника у всех шести крыс обесцвечены и покрыты налетом зеленой желчи. Нижняя часть кишечника вся в многочисленных мелких пятнышках. Печень у всех шести высохла и сморщилась, а у четырех из них и сердце сократилось в объеме.

У одной крысы желудок как бы отслаивался изнутри.

Происходит ли то же самое и во внутренних органах пораженного заболеванием человека?

Лекарский помощник Карим Гарун сказал, что у Галена написано: внутренняя анатомия человека точно совпадает с анатомией свиней и крупных обезьян, однако не похожа на строение крыс.

Таким образом, мы до сих пор не знаем причин, вызывающих смерть больных чумой людей, и можно, увы, не сомневаться, что эти причины кроются внутри тела, а следовательно, недоступны нашему наблюдению.

(подписано)

Иессей бен Беньямин, лекарский помощник

Двумя днями позднее, работая в лечебнице, Роб ощутил какое-то беспокойство, тяжесть, слабость в ногах. Ему трудно было дышать, что-то жгло его изнутри, словно он объелся острых блюд, хотя ничего подобного не ел.

Он работал весь день, но неприятные ощущения не проходили, а нарастали. Роб изо всех сил пытался не обращать внимания до тех пор, пока не взглянул в лицо очередного больного — воспаленное от жара, искаженное от боли, а ярко блестящие глаза едва не выскакивают из орбит — и не почувствовал, что сам выглядит сейчас точно так же.

Роб пошел к Мирдину и Кариму.

В их глазах он прочитал ответ на свой вопрос.

Но прежде, чем позволить им уложить его на циновку, Роб настоял, чтобы принесли «Книгу Чумы» и его записки, и передал их Мирдину.

— Если из вас двоих никому не суждено уцелеть, следует оставить это рядом с телом последнего, чтобы их нашли и отправили Ибн Сине.

— Хорошо, Иессей, — ответил ему Карим.

Роб успокоился. С его плеч спал тяжкий груз: худшее уже случилось, и это освободило его из мрачной темницы страха.

— Один из нас будет находиться с тобой, — сказал добрый, искренне огорченный Мирдин.

— Нет, здесь слишком многие нуждаются в вашей помощи. — Но почувствовал, что они, насупившись, не отрывают

от него глаз.

Роб был преисполнен решимости пронаблюдать каждую стадию заболевания, хорошенько запомнить, но продержался лишь до тех пор, пока не начался сильный жар и головная боль, такая резкая, что к нему буквально невозможно стало прикоснуться — боль отдавалась во всем теле. Тяжелые покрывала раздражали его, и Роб сбросил их. Потом его сморил сон.

Ему снилось, что он сидит и беседует с Диком Бьюкерелом, давно почившим главой отцовского цеха плотников. Очнувшись, Роб ощутил, как нарастает жар, а внутри все бушует и неистовствует.

Ночью, когда он то приходил в себя, то впадал в беспамятство, ему снились более страшные сны: он сражался с медведем, который становился все тоньше и выше ростом, пока не превратился в Черного Рыцаря, а рядом стояли все, кого скосила чума, они наблюдали за отчаянной схваткой, в которой ни один из противников не мог положить на лопатки другого.

Утром его разбудили стражники, которые выносили свой печальный груз, чтобы нагрузить похоронные телеги. Как лекарский помощник он давно привык к этому зрелищу, но с точки зрения больного оно теперь виделось ему по-другому. Сердце бешено колотилось, в ушах стоял слабый звон. Руки и ноги стали еще тяжелее, чем прежде, когда он еще не слег, а внутри тела пылал настоящий огонь.

— Воды.

Мирдин поспешил принести ему воду, но Роб, поворачиваясь на бок, задохнулся от вспышки боли. Роб не сразу решился посмотреть туда, откуда исходила боль. Наконец отвернул одежду, и они с Мирдином обменялись испуганными взглядами: в левой подмышечной впадине вспух отвратительный бубон синевато-багрового цвета.

— Ты не станешь резать его! — Он схватил Мирдина за запя-стье. — И едкими веществами прижигать не нужно. Обещаешь?

Мирдин вырвал руку и толкнул Роба назад, на циновку.

— Обещаю, Иессей, — ласково сказал он и поспешил за Каримом.

Мирдин и Карим вдвоем завели Робу руку за голову и привязали к столбику, оставив бубон открытым. Подогрели розовую воду и смачивали в ней тряпицы, добросовестно меняя припарки, когда те остывали.

Роб испытывал такой жар, как никогда прежде, ни ребенком, ни взрослым, а боль во всем теле сосредоточилась теперь в бубоне, пока разум его не затуманился от мучений и не явились видения.

Он искал прохлады в тени пшеничного поля, целовал ее, прикасался к ее губам, покрывал поцелуями лицо, рыжие волосы, нависавшие над ним подобно густому туману...

Роб слышал, как Карим читает молитвы на фарси, а Мирдин на древнееврейском. Когда Мирдин дошел до молитвы Шма, Роб стал повторять за ним: «Услышь, о Израиль, что Господь есть наш Бог, и Господь Один. И возлюби Господа Бога всем сердцем своим...»

Ему стало страшно, что он умрет с еврейской молитвой на устах, и Роб отчаянно пытался вспомнить какую-нибудь христианскую. На ум ему пришел только псалом, который в детстве, когда он учился, пели священники:

Jesus Christus natus est.

Jesus Christus crucifixus est.

Jesus Christus sepultus est.

Amen.

На полу возле его циновки сидел Сэмюэл, брат — без сомнения, явился, чтобы указать душе Роба дорогу на тот свет. Выглядел Сэмюэл по-прежнему, даже на лице было все то же насмешливое выражение, словно он собирался дразниться. Что же ему сказать-то? Роб ведь вырос, стал взрослым, а Сэмюэл так и остался мальчишкой, каким был при жизни.

А боль все росла и росла. Она становилась невыносимой.

— Ну, пошли, Сэмюэл! — воскликнул он. — Идем отсюда, давай!

Но Сэмюэл молча сидел и смотрел на него.

И вдруг под мышкой сладко заныло, боль уменьшилась, облегчение наступило так резко, что показалось новой мукой. Роб не мог позволить себе пустой надежды и усилием воли заставил себя ждать, пока кто-нибудь не подойдет.

После ожидания, показавшегося бесконечным, Роб почувствовал, что над ним склоняется Карим:

— Мирдин! Мирдин! Возблагодарим Аллаха — бубон вскрылся!

Над ним склонились уже два улыбающихся лица — одно смуглое, красивое, другое такое доброе, какое бывает только у святых.

— Я вставлю туда тампон, пусть все вытянет, — сказал Мирдин, и оба врача некоторое время были слишком заняты, чтобы возносить благодарственные молитвы.

***

У Роба было такое чувство, будто он проплыл по бушующему жестокими штормами морю, а теперь мирно покачивается на ласковых волнах тихой заводи.

Процесс выздоровления протекал быстро и гладко, как он сам наблюдал у выживших пациентов. Была, конечно, слабость, Руки и ноги дрожали, что естественно после сильного жара. Но к нему вернулась ясность ума, прошлое и настоящее больше не перемешивались перед его внутренним взором.

Роб очень переживал, что не может хоть чем-то помочь товарищам, но они сами, заботясь о нем, и слышать ничего не желали, не позволяли ему подниматься с циновки.

— Для тебя смысл жизни в том, чтобы заниматься врачеванием, — заметил проницательный Карим. — Я и раньше это видел, потому и не возражал, когда ты захватил в свои руки начальствование нашим маленьким отрядом.

Роб хотел было возразить, но тут же закрыл рот — Карим говорил правду.

— Я очень рассердился, когда начальником назначили Фадиля ибн Парвиза, — продолжал Карим. — Он очень хорошо отвечает на испытаниях, и преподаватели о нем высокого мнения, но для настоящей работы с больными он — сущее бедствие. Кроме того, он начал учиться на два года позже меня, и вот — стал хакимом, а я все еще лекарский помощник.

— Но тогда как же ты можешь соглашаться с моим руководством, если я даже и полного года еще не проучился?

— Ты — другое дело. На тебя это не распространяется, потому что ты предан делу врачевания, как раб.

— Я смотрел на тебя все эти недели, все это тяжелое время, — улыбнулся ему Роб. — Разве тобой не владеет тот же хозяин, что и мною?

— Нет, — спокойно ответил Карим. — Ты только пойми правильно: я хочу стать самым лучшим лекарем. Но желание разбогатеть у меня по крайней мере не слабее. А ты не слишком стремишься к богатству, а, Иессей?

Роб покачал головой.

— Мальчишкой я рос в селе Карш, это в провинции Хамадан. И Абдалла-шах, отец Ала-шаха, повел через наши края большое войско, чтобы прогнать шайки турок-сельджуков. Куда бы ни пришло это войско, там оставалось одно разорение, как после саранчи. Они забирали себе урожай и скотину, забирали пищу, от которой зависело выживание людей их собственного народа. Войско пошло дальше, а мы остались умирать с голоду.

Мне было тогда пять лет. Мать схватила новорожденную сестренку за ноги и разбила ей голову о камень. Говорят, что многие тогда и людоедством занимались, я этому вполне верю.

Первым умер мой отец, вслед за ним и мать. Я целый год провел на улице среди нищих и сам попрошайничал. Потом меня взял к себе Заки Омар, друг отца. Он был знаменитым силачом.

Он обучил меня грамоте и научил бегать. И девять лет бесстыдно пользовался моей задницей.

Карим на минуту умолк, наступила тишина, нарушаемая только тихими стонами больных по всему помещению.

— Когда он умер, мне исполнилось пятнадцать. Его родственники прогнали меня прочь, однако он успел договориться, чтобы я поступил в медресе, и я, впервые вольный как птица, отправился в Исфаган. Вот тогда я и решил, что, когда у меня будут свои сыновья, они должны быть надежно защищены, а этого можно достичь только богатством.

Роб подумал, что в детстве они, живя на разных концах Земли, пережили одинаковые трагедии. Если бы ему чуть меньше повезло, если бы Цирюльник оказался чуть иным человеком...

Их беседу прервал приход Мирдина, который сел прямо на пол по другую сторону циновки, напротив Карима.

— Вчера в Ширазе никто не умер.

— О Аллах! — вскричал Карим.

— Ни единый человек не умер!

Роб сжал им обоим руки, потом Карим и Мирдин тоже обменялись рукопожатиями. Им не хотелось ни смеяться, ни плакать, они чувствовали себя, как старики, которые прожили всю жизнь бок о бок. Чувствуя это единение, они просто сидели и смотрели друг на друга, бесконечно наслаждаясь сознанием того, что выжили.

***

Прошло еще десять дней, прежде чем друзья объявили, что Роб окреп достаточно и может собираться в дорогу. Весть о том, что мор закончился, распространилась повсюду. Много лет минует, прежде чем в Ширазе снова зазеленеют деревья, но люди начинали возвращаться к своим очагам, некоторые везли с собой строительный лес. Друзья миновали дом, где плотники навешивали новые ставни на окна, а потом другие дома, где устанавливались новые двери.

Им было приятно оставить Шираз за спиной и повернуть на север, к Исфагану. Ехали неторопливо. Когда добрались до усадьбы Исмаила-купца, все спешились и постучали в дверь, однако никто им не отворил. Мирдин принюхался и сморщил нос.

— Где-то поблизости покойники, — тихо проговорил он.

Они вошли внутрь и обнаружили разложившиеся трупы самого купца и хакима Фадиля. Следов Аббаса Сефи не было видно — он, конечно же, удрал из «безопасного пристанища», едва увидел, как болезнь поразила двух других.

Так им выпало исполнить последний долг перед тем, как окончательно покинуть край, переживший чуму. Они прочитали молитвы и сожгли оба тела, соорудив большой погребальный костер из обломков роскошной мебели купца.

Покидал Исфаган медицинский отряд из восьми человек, возвращались же туда из Шираза всего трое.

 

45

Кости убитого

Когда Роб вернулся в Исфаган, город, полный совершенно здоровых людей, показался ему каким-то непривычным. Кто-то смеялся, кто-то ссорился. Робу странно было наблюдать все это, находиться среди них — мир для него словно перевернулся вверх тормашками.

Когда Ибн Сина выслушал их доклад о дезертирах и умерших, он огорчился, но не удивился. Жадно взял из рук Роба записки отряда. За тот месяц, что три лекарских помощника провели в домике у Скалы Ибрагима, перестраховываясь, чтобы не занести чуму в Исфаган, Роб много написал, завершив подробный отчет о проделанной ими в Ширазе работе.

В отчете он прямо указал, что два других учащихся спасли ему жизнь, и описал все это с теплотой и чувством благодарности.

— Карим тоже? — напрямик спросил Ибн Сина, когда они с Робом остались наедине.

Роб замялся — ему казалось неловким давать оценку товарищу-учащемуся. Но все же он сделал глубокий вдох и ответил на вопрос:

— Вполне возможно, что ему не везет с ответами на испытаниях, но уже сейчас он отличный лекарь, спокойный и решительный в трудных обстоятельствах, очень заботливый по отношению к тем, кто страдает от болезней.

Ибн Сину, казалось, такой ответ обрадовал:

— Ну, а теперь отправляйся в Райский дворец и доложи обо всем Ала-шаху. Царю не терпится узнать подробности того, как сельджуки осаждали Шираз.

***

Зима шла к концу, но еще держалась, и во дворце было холодно. Тяжелые сапоги Хуфа стучали по каменным плитам темных коридоров, Роб следовал за ним.

Ала-шах восседал за огромным столом в одиночестве.

— Явился Иессей бен Беньямин, о великий повелитель, — доложил Хуф, шагнул в сторону, и Роб простерся ниц перед шахом.

— Можешь посидеть со мной, зимми. Только натяни скатерть на колени, — распорядился шах. Роб подчинился, и его ожидал приятный сюрприз: под столом на полу была решетка, через нее проходил приятный теплый воздух, нагретый жаровнями на нижнем этаже.

Роб знал, что на повелителя нельзя смотреть ни слишком долго, ни слишком пристально, однако уже успел заметить, что на базарах не зря болтают о распутстве шаха, который совсем не знает удержу. Глаза Ала ад-Даулы горели волчьим огнем, а щеки на тонком, орлином лице обвисли — несомненно, в результате частого неумеренного употребления вина.

Перед шахом на столе лежала доска, разделенная на чередующиеся темные и светлые квадраты и уставленная костяными фигурками искусной резьбы. Рядом стояли кувшин вина и чаши. Ала-шах наполнил обе чаши, быстро осушил свою.

— Пей, пей, ты сейчас станешь у меня веселым евреем. — Красные глаза шаха смотрели на Роба повелительно.

— Я покорно прошу великодушного позволения не пить. Меня вино не веселит, о великий повелитель, меня оно делает мрачным и драчливым, а потому мне не дано наслаждаться им, как дано людям более счастливым.

Теперь он завладел вниманием шаха.

— А я вот после него просыпаюсь каждое утро с сильной болью за глазами, и руки у меня дрожат. Ты же лекарь — скажи, как от этого лечиться?

— Пить меньше вина, о пресветлый государь, и больше ездить верхом по свежему и чистому воздуху Персии.

Острые глаза впились в его лицо, выискивая дерзкую насмешку, но не нашли ее.

— Тогда, зимми, ты должен сопровождать меня в поездках.

— Как прикажет великий повелитель.

Ала махнул рукой, показывая, что с этим все ясно.

— Давай теперь поговорим о сельджуках в Ширазе. Поведай мне все без утайки.

Роб старательно, в подробностях припоминал все, что ему было известно о вторгшемся в Аншан войске. Шах слушал внимательно. Наконец он кивнул:

— Наши враги, живущие к северо-западу, окружили нас и стремятся закрепиться на юго-востоке нашего государства. Если бы им удалось захватить и удержать Аншан, то Исфаган стал бы лакомой добычей, зажатой между хищными челюстями сельджуков. — Он хлопнул по столу ладонью. — Да будет вовеки благословен Аллах, пославший на них чуму! Теперь, когда они появятся снова, мы будем готовы их встретить.

Шах передвинул большую доску с квадратами так, что она оказалась между ним и Робом.

— Тебе знакома эта игра?

— Нет, государь.

— А мы ею занимаемся издревле. Когда проигрываешь, это называется шахтранг, то есть «страдания царя». Но чаще ее называют «шахской игрой», ибо она связана с искусством войны. — Ала довольно улыбнулся. — Я научу тебя игре царей, зимми.

Он протянул Робу одну из фигурок слонов и дал ощутить ее удивительную гладкость.

— Они вырезаны из слоновьего бивня. Видишь, набор фигур у нас обоих одинаковый. Царь стоит в центре, рядом — его верный спутник, полководец. По обе стороны от них стоят слоны, отбрасывая к ступеням трона приятные тени цвета индиго. За слонами стоят два верблюда, а верхом на них — закаленные в боях воины. Затем идут кони с всадниками, всегда готовые устремиться в битву. На каждом же конце боевого построения рух, то есть воин, подносит ко рту сложенные ковшиком руки — он пьет кровь врагов. В передней линии идут пешие воины, чей долг — помогать в бою остальным силам. Если пехотинцу удастся прорваться на другой край поля битвы, такой герой помещается рядом с шахом, подобно полководцу.

Храбрый полководец во время сражения никогда не отдаляется от царя больше, чем на одну клетку. Могучие слоны могут двигаться сразу на три клетки вперед и видеть поле битвы на полчаса пешей ходьбы. Верблюд, сопя и топая копытами, тоже перескакивает на три клетки — вот так и так. Кони перескакивают на три клетки, но одну обязательно пропускают. И во все стороны могут парить несущие смерть рухи, пересекая все поле битвы.

Храбрый полководец во время сражения никогда не отдаляется от царя больше, чем на одну клетку. Могучие слоны могут двигаться сразу на три клетки вперед и видеть поле битвы на полчаса пешей ходьбы. Верблюд, сопя и топая копытами, тоже перескакивает на три клетки — вот так и так. Кони перескакивают на три клетки, но одну обязательно пропускают. И во все стороны могут парить несущие смерть рухи, пересекая все поле битвы.

Каждая фигура движется в пределах своих возможностей, Делая один положенный ей ход, ни больше, ни меньше. Если в бою кто-либо приближается к царю, то громко восклицает: «Уступи дорогу, о шах!», — и тогда царь должен перейти со своей клетки на другую. Если силы противника: царь, конь, рух, полководец, слон или же пехотинцы, — заступают ему дорогу, то он должен осмотреться на все четыре стороны, вглядываясь во все. И коль случится ему увидеть, что войско его опрокинуто и рассеяно, дорогу к отступлению преграждают река или глубокий ров, а враг стоит слева и справа, впереди и позади, то царь умрет от голода и жажды, ибо такую судьбу уготовили вечно кружащиеся небеса тому, кто в войне потерпел поражение. — Ала налил себе еще вина, осушил чашу и, насупившись, поглядел на Роба. — Ты все понял?

— Кажется, понял, государь, — осторожно ответил тот.

— Тогда сыграем!

Роб допускал ошибки, иной раз двигая фигуру не так, как ей полагалось, и шах каждый раз сердито поправлял его. Игра продолжалась не долго: войска Роба были быстро уничтожены, а его царь захвачен в плен.

— Еще! — приказал довольный Ала-шах.

Вторая партия завершилась почти так же быстро, но теперь Роб уже начинал понимать, что шах предвидит его ходы: шах устраивал засады его войскам и завлекал их в ловушку, как бывает на настоящей войне.

Когда доиграли вторую партию, Ала-шах мановением руки отпустил Роба:

— Искушенный игрок может несколько дней оттягивать свое поражение, — сказал он на прощание, — а кто выигрывает в шахской игре, тот способен править миром. Но ты показал себя неплохо для первого раза. А уж пережить шахтранг тебе и вовсе не зазорно — в конце концов, ты всего-навсего еврей.

***

Как приятно было снова очутиться в своем домике в Яхуддийе, окунуться снова в будни маристана и лекционных залов!

К великому удовольствию Роба, его больше не посылали работать хирургом в тюрьме. Вместо этого им с Мирдином велели поучиться врачеванию переломов под руководством хакима Джалал-уд-Дина. Тощий угрюмый Джалал выглядел типичным представителем высшего круга уважаемых и процветающих исфаганских лекарей. Однако в некоторых отношениях он заметно отличался от других лекарей города.

Так это ты — Иессей Цирюльник-хирург, о котором я столько слышал? — спросил он, когда Роб явился к нему и представился.

— Да, господин лекарь.

— Я не разделяю распространенного пренебрежения к цирюльникам-хирургам. Среди них много воров и мошенников, это правда, но попадаются и люди честные и неглупые. Прежде чем сделаться лекарем, я принадлежал к другой профессии, презираемой персидскими медиками — я был странствующим костоправом. И теперь, сделавшись хакимом, я остался тем же самым человеком, что и прежде. Но тебе, пусть я и не презираю тебя как цирюльника, придется много потрудиться, если ты хочешь завоевать мое уважение. А если ты его не заслужишь, европеец, я пинками прогоню тебя с моей службы.

И Робу, и Мирдину нравилось много трудиться. Джалал славился как мастер лечить кости, он изобрел немало шин с подкладками и всевозможных приспособлений для растяжки. Он показывал ученикам, как пользоваться кончиками пальцев, словно глазами, способными проникнуть сквозь покров усеянной кровоподтеками и размозженной плоти. Так можно наглядно представить себе характер повреждений и определить наилучшую тактику лечения. Особое мастерство Джалал являл, когда нужно было сложить в единое целое мозаику отщепленных кусочков кости и поместить их туда, где природа сама поможет им срастись, снова стать одной костью.

— Похоже, у него необычайный интерес к преступлениям, — сказал вполголоса Мирдин, когда они всего несколько дней проработали ассистентами у Джамала. Мирдин говорил правду, Роб и сам заметил, как пространно лекарь рассуждал об одном убийце, который на этой самой неделе покаялся в своих грехах перед судом имама Кандраси.

Некий Фахр-и-Айн, пастух, сознался, что два года тому назад он принудил к содомскому греху, а затем убил своего товарища-пастуха, именем Кифти аль-Улла, труп жертвы закопал же в неглубокой могиле за стенами города. Преступник был осужден и вскоре казнен четвертованием.

Прошло несколько дней, Роб и Мирдин явились к своему наставнику, и Джалал сообщил им, что сегодня останки жертвы будут извлечены из временной могилы и похоронены на кладбище. Молитвы добрых мусульман могут теперь сделать так что его душа попадет в рай.

— Идемте, — позвал учеников Джалал. — Такая возможность предоставляется нечасто. Сегодня мы поработаем гробокопателями.

Он не сказал им, кого именно сумел подкупить, но вскоре и оба ученика, и сам лекарь, ведя в поводу груженого мула, сопровождаемые муллой и стражником калантара, подошли к уединенному холму — на него указал властям ныне покойный Фахр-и-Айн.

— Осторожно! — предупредил Джалал, когда ученики взялись за заступы.

Наконец, они дошли до костей руки, а вскоре открыли и весь скелет, разложив кости Кифти аль-Уллы на приготовленном одеяле.

— Пора нам перекусить, — объявил Джалал и повел осла в тень подальше от могилы. В мешке, который вез ослик, обнаружились жареная птица, обильная порция плова, крупные финики из пустыни, медовые лепешки и кувшин шербета. Стражник и мулла жадно набросились на угощение, Джалал же с учениками предоставили им возможность сытно пообедать, а потом, разумеется, вздремнуть.

Втроем они поспешили назад к скелету. Земля сделала свое дело: кости очистились от плоти, разве что осталось пятно засохшей крови в том месте на грудине, куда вошел кинжал Фах-ра. Они все встали на колени, склонились над костями, что-то бормоча и уже не сознавая, что эти останки были когда-то человеком по имени Кифти.

— Обратите внимание на бедро, — сказал им Джалал. — Это самые крупные и самые крепкие кости во всем теле. Разве те-перь не очевидно, отчего так нелегко вылечить перелом, если он происходит в костях бедра?

Посчитайте ребра, их двенадцать пар. Видите, они образуют клетку? И она защищает сердце и легкие, разве не удивительно?

«Изучать кости человека — совсем не то же, что изучать овечьи», — подумал Роб. Но этим вопрос не исчерпывался.

— А приходилось вам видеть сердце и легкие человека? — спросил он Джалала.

— Нет. Но Гален утверждает, что они очень похожи на свиные. А свиные мы все видели.

— А вдруг они не так похожи?

— Похожи, похожи, — сердито отозвался Джалал. — Давайте не будем упускать такую замечательную возможность поучиться, ибо скоро те двое возвратятся. Заметили, как верхние семь пар ребер прикрепляются к грудине гибким соединительным материалом?

Три следующие соединены общей тканью, а две нижние пары вообще не соединяются с передней частью тела. Ну, разве Аллах (велика его мощь!) не самый премудрый изобретатель, а, зимми? Разве не чудесна та основа, на которой соорудил Он тело созданных им людей?

Так, сидя на корточках под палящими лучами солнца, они устроили пир знаний, проходя урок анатомии на останках убитого человека.

***

Позднее Роб с Мирдином долго отмокали в банях медресе, смывая с себя память о кладбище и разминая мышцы, затекшие от непривычного труда могильщиков. Здесь-то и отыскал их Карим, и Роб по лицу друга сразу догадался, что что-то стряслось.

— Меня должны подвергнуть повторному испытанию.

— Но ведь ты сам об этом мечтал!

Карим бросил взгляд на двух преподавателей, которые беседовали в дальнем конце бани, и понизил голос.

— Я просто боюсь. Я уж почти потерял надежду на повторные испытания. Ведь для меня это уже в третий раз, и если я снова провалюсь — все, тогда конец всему. — Он хмуро посмотрел на друзей. — А так я хоть лекарским помощником работаю.

— Это испытание ты пройдешь играючи, — подбодрил его Мирдин.

Карим молча отмахнулся от его легкомысленного тона.

— Вопросов по медицине я не боюсь, меня беспокоят вопросы по философии и праву.

— А когда испытание? — поинтересовался Роб.

— Через шесть недель.

— Значит, у нас есть еще время в запасе.

— Я займусь с тобой философией, — ненавязчиво поддержал Мирдин. — А правом займешься с Иессеем.

Роб про себя заворчал, он вовсе не считал себя знатоком законов. Но ведь они с Каримом вместе прошли через эпидемию чумы, да и в детстве пережили схожие трагедии. Значит, надо помочь.

— Сегодня вечером и начнем, — сказал Роб и потянулся за полотенцем.

— Я никогда не слыхивал, чтобы тот, кто проучился целых семь лет, получил потом звание лекаря, — честно признался Карим, не скрывая от друзей охватившего его страха. Это была уже новая ступень взаимного доверия.

— Ты пройдешь испытание успешно, — твердо сказал Мирдин, а Роб согласно кивнул.

— У меня нет другого выхода, — откликнулся Карим.

 

46

Загадка

Вот уже две недели подряд Ибн Сина приглашал Роба к обеду.

— Ух ты, у нашего Учителя появился любимчик! — поддевал Роба Мирдин, однако в его улыбке сквозила не зависть, а гордость.

— Хорошо, что он проявляет такой интерес к Робу, — рассудил Карим. — Аль-Джузджани пользовался покровительством Ибн Сины с той поры, когда они оба были еще молоды, и аль-Джузджани стал великим врачевателем.

Роб хмурился — ему даже с товарищами не хотелось делиться тем, что он испытывал. Невозможно было описать словами, что значит в продолжение целого вечера быть единственным слушателем мудреца Ибн Сины. Однажды они посвятили вечер беседе о небесных телах — собственно, говорил Ибн Сина, а Роб слушал. В другой вечер Ибн Сина много часов подряд рассуждал об идеях греческих философов. Он знал очень много и излагал мысли без малейшего усилия!

Робу, в противоположность Ибн Сине, приходилось старательно готовиться к каждому занятию с Каримом. Он уже решил, что эти шесть недель не станет посещать никаких иных лекций, кроме законоведения, а в Доме мудрости взял несколько книг по праву и судопроизводству. Натаскивать Карима в области права отнюдь не значило совершать бескорыстное благодеяние со стороны Роба, он ведь и сам до сих пор этой областью наук пренебрегал. И, помогая Кариму, он сам готовился к тому дню, когда наступит его черед мучиться на испытаниях.

В исламе существуют две ветви права: фикх, или теория права, и гиариат, то есть божественные законы, открытые человеку Аллахом. Если добавить к этому еще и сунну — истину и справедливость, явленные на примере жизни и изречений Пророка Мухаммеда, — то в результате получалась многогранная и исключительно разветвленная система знаний, перед которой может опустить руки любой адепт науки.

Карим честно пытался все это постичь, однако видно было, чего ему стоят эти попытки.

— Здесь слишком много всего, — жаловался он. Его напряжение очень бросалось в глаза. Впервые за семь лет (исключая только то время, когда они в Ширазе боролись с эпидемией чумы) он не ходил в маристан каждый день, а без ежедневного ухода за больными, как он сам признавался Робу, Карим чувствовал себя не в своей тарелке.

Каждое утро, прежде чем заниматься правом с Робом, а потом философией с Мирдином, Карим, едва небо начинало сереть, отправлялся на пробежки. Однажды Роб попытался составить ему компанию, но быстро отстал: Карим мчался вперед так, словно пытался убежать от собственных страхов. Несколько раз Роб настигал его, оседлав своего гнедого мерина. Карим проносился по просыпающемуся городу, мимо усмехающихся часовых у главных ворот, затем по мосту через Реку Жизни, а дальше бежал по полям и лугам. Робу казалось, что он вообще бежит, не разбирая дороги, ничего не соображая. Только мелькали пятки да ритмично поднимались и опускались ноги, что не требовало напряжения мысли, убаюкивало, успокаивало Карима, словно настой хюинг, сонной травы, — его давали в маристане безнадежным больным, которых мучили сильные боли. Роба тревожило, что его друг ежедневно расходует так много сил.

— Эти пробежки отнимают у Карима уйму сил, — жаловался он Мирдину, — а ему надо сохранить энергию для учебы.

— Ты не прав, — сказал на это умница Мирдин, сморщив нос и потрогав свою лошадиную челюсть. — Если он не будет бегать, то, я думаю, не сможет справиться с большими нагрузками на разум. — Робу хватило мудрости не спорить, потому что он не сомневался: здравый смысл Мирдина ничуть не уступает его учености.

***

Однажды утром Роба позвали к Ибн Сине. Верхом на гнедом он ехал по улице Тысячи Садов, пока не добрался до пыльного переулка, ведшего к роскошному особняку Учителя. Привратник принял повод коня, а когда Роб дошел до каменной двери. Ибн Сина уже ждал его.

— Заболела моя жена. Я был бы благодарен, если бы ты осмотрел ее.

Роб поклонился, недоумевая — у Ибн Сины с избытком хватало опытных и знаменитых коллег, которые были бы только польщены, если бы он поручил свою жену их заботам. Все же он безропотно последовал за Учителем к лестнице, напоминавшей раковину улитки изнутри, и оказался в северной башне.

На циновке лежала старуха, чей затуманенный взор не заметил их. Ибн Сина опустился на колени рядом с ней.

— Реза, — позвал он негромко.

Губы у старухи были сухие, растрескавшиеся. Муж смочил небольшую тряпицу в розовой воде и промокнул ей губы и все лицо. Ибн Сина накопил за свою жизнь огромный опыт, как устроить больного поудобнее, облегчить страдания, однако ни чистые, только что надетые одежды, ни ароматные струйки дыма, вытекавшие из курильниц с ладаном, не могли заглушить тяжелый запах, порожденный болезнью.

Кости, казалось, вот-вот прорвут прозрачную кожу. Лицо больной было восковым, редкие волосы — совсем седыми. Да, ее муж — величайший на свете врачеватель, но сама она была старухой, умиравшей от болезни костей. На туго обтянутых кожей руках и нижней части ног виднелись бубоны, стопы и щиколотки распухли от скопившейся в них жидкости. Правое бедро сильно увеличилось в размерах, и Роб не сомневался: если бы можно было приподнять ее покрывало, то обнаружилось бы много опухолевых новообразований, поразивших внешние части ее тела, как поразили они кишечник — последнее он понял по запаху.

Но Ибн Сина, ясно, позвал его не затем, чтобы подтвердить очевидный и страшный диагноз. Теперь Роб сообразил, что от него требуется. Он взял обе хрупкие, высохшие руки больной в свои и ласково заговорил с ней. Подержал их дольше, чем ему требовалось, заглянул в глаза, на миг прояснившиеся.

— Дауд? — прошептала она, крепче сжимая руки Роба.

— Так звали ее брата, давно умершего, — сказал Ибн Сина в ответ на вопросительный взгляд Роба.

Глаза больной вновь затуманились, пальцы, сжимавшие руки Роба, ослабли. Роб бережно положил ее руки на циновку, и они с Учителем вышли из башни.

— Сколько ей осталось?

— Не много, хаким-баши. Думаю, всего несколько дней. — Роб чувствовал себя очень неловко: муж больной был намного старше годами и выше по положению, утешать его было бессмысленно. — Неужто ей совсем ничем невозможно помочь?

— Мне осталось только, — Ибн Сина скривил рот в горькой усмешке, — доказывать свою любовь к ней все более и более крепкими настоями. — Он проводил ученика до дверей, поблагодарил и возвратился назад, к умирающей жене.

— Господин! — окликнул Роба чей-то голос. Обернувшись, он увидел громадного евнуха, охранявшего вторую жену. — Будь так любезен, ступай за мной.

Они прошли через дверь в стене сада, такую маленькую, что обоим пришлось согнуться, и оказались в другом саду, примыкавшем к южной башне.

— А в чем дело-то? — грубовато поинтересовался Роб.

Евнух не ответил. Что-то наверху привлекло внимание Роба, и он поднял глаза. Сквозь маленькое окошко на него смотрело закутанное в покрывало лицо. Глаза их встретились, потом женщина отвела взгляд, взметнулись покрывала, и окошко опустело.

Роб обернулся к рабу. Евнух слегка улыбнулся и пожал плечами:

— Она велела мне привести тебя сюда, господин. Очень хотела посмотреть.

***

Возможно, в ту ночь она и приснилась бы Робу, да только времени у него не было. Он зубрил законы о владении имуществом, и когда лампа уже почти догорела, услыхал, как по улице цокают копыта, потом замирают вроде бы у его порога.

Раздался стук в дверь. Роб подумал о грабителях и потянулся за мечом. Для гостей время слишком позднее.

— Кто там?

— Вазиф, господин.

Никакого Вазифа Роб не знал, но голос показался ему знакомым. Не опуская меча, он отворил дверь и увидел, что не ошибся. Перед ним, держа в поводу осла, стоял тот самый евнух.

— Тебя прислал хаким?

— Нет, господин. Она прислала меня, ибо желает, чтобы ты пришел.

Роб не знал, что ответить. Вышколенный евнух не посмел улыбнуться, но в его печальных глазах, от которых не укрылось замешательство зимми, вспыхнули искорки.

— Подожди, — грубо бросил ему Роб, захлопывая дверь.

Наскоро ополоснув лицо, он вышел за порог, вскочил на неоседланного гнедого и поехал по темным улицам вслед за громадным рабом, который босыми пятками вспахивал уличную пыль, возвышаясь на несчастном ослике. Они миновали один за другим дома, где жители мирно спали, свернули в переулок, где пыль была гуще и заглушала топот копыт, затем выехали в поле, примыкавшее к стене особняка Ибн Сины.

Через ворота в стене добрались до двери южной башни. Евнух отворил эту дверь и склонился, показывая, что дальше Роб пойдет один.

Все происходило почти так, как в посещавших его сто раз мечтах, когда он лежал в одиночестве и не было кому утолить его страсть. Темный каменный переход был близнецом лестницы в северной башне, он завивался подобно гигантской морской раковине, а вынырнув из него наверху, Роб очутился в гареме.

Горел светильник, и Роб увидел, что на устланной подушками циновке его ожидает она, персиянка, приготовившаяся к ночи любви. Ладони, стопы ног и лобок накрашены хной и блестят от масла. Груди его разочаровали — они были чуть больше, чем у мальчиков.

Роб снял покрывало с ее лица.

Волосы черные, также обильно смазанные маслом и туго обернутые косами вокруг головы. По пути он воображал себе запретные черты царицы Савской или Клеопатры, но с удивлением обнаружил вместо того очень привлекательную юную женщину с дрожащими губами, которые она непрестанно облизывала розовым язычком. Лицо, напоминавшее по форме сердечко, очень красивое, милое, с остреньким подбородком и коротким прямым носом. В тонкую правую ноздрю было продето маленькое металлическое кольцо — как раз такое, что туда мог пройти мизинец Роба.

Роб уже достаточно долго прожил в этой стране, и вид открытого женского лица волновал его кровь сильнее, чем выбритое тело.

— А почему тебя называют Деспиной Безобразной?

— Так распорядился Ибн Сина. Чтобы меня не сглазили, — объяснила она, пока Роб устраивался на циновке рядом с нею.

***

Наутро Роб с Каримом снова занялись фикхом, на этот раз законами о браке и разводе.

— Кто определяет условия брака?

— Брачный контракт составляет муж и представляет его жене, он же вписывает в контракт и махр, размер приданого.

— Сколько требуется свидетелей?

— Не знаю. Два, кажется?

— Верно, два. У кого в гареме больше прав — у второй жены или у четвертой?

— Права у всех жен одинаковы.

Они обратились к законам о разводе и его основаниям: бездетность, сварливый нрав, супружеская неверность.

По шариату за неверность полагалось побивать камнями, однако еще два столетия назад этот закон перестали применять. Все же уличенную в неверности жену человека богатого и знатного могли и ныне казнить обезглавливанием у калантара в тюрьме, но жен бедняков чаще всего жестоко секли палка

ми, и затем муж мог развестись с такой женой, а мог и не разводиться, как сам пожелает.

Шариат шел у Карима легче — он ведь воспитывался в семье правоверных и знал правила благочестия. Загвоздка была в фик-хе. Законов было так много, регламентировали они такое количество разных вопросов, что запомнить их все было просто невозможно, это Карим понимал. Роб поразмыслил над этим.

— Если ты не можешь вспомнить точную формулировку из фикха, тогда обратись к шариату или сунне. Ведь все законы основаны на проповедях и писаниях Мухаммеда. Значит, если ты не знаешь законоположения, обратись к религии или к жизни Пророка — возможно, преподавателей это удовлетворит. — Роб вздохнул. — По крайней мере стоит попробовать. А пока станем молиться и пытаться запомнить из фикха столько законов, сколько удастся.

На следующий день Роб в больнице сопровождал аль-Джузджани по всем комнатам и остановился вместе со всеми у циновки, на которой лежал худой маленький мальчик, именем Билал. Рядом с ним сидел крестьянин с покорным, терпеливым взглядом.

— Рези, — заметил аль-Джузджани. — Вот вам пример того, как рези в животе высасывают душу. Сколько ему лет?

Крестьянин, и испуганный, и польщенный тем, что к нему обратились, ответил, склонив голову:

— Ему пошла девятая весна, благородный господин.

— Давно ли болен?

— Две недели. От такой же боли в боку умерли два его дяди и мой отец. Боль страшная. Приходит и утихает, потом снова. Но три дня назад боль пришла и больше не уходит.

Служитель робко обратился к аль-Джузджани, желая, без сомнения, чтобы они побыстрее закончили с мальчиком и продолжили обход. Он доложил, что кормят ребенка только шербетами из сладких фруктов.

— Все остальное, что бы он ни проглотил, тут же исторгает, тем или иным путем.

Аль-Джузджани кивнул.

— Осмотри его, Иессей.

Роб стащил с мальчика одеяло. Под подбородком у Билала был шрам, давно уже заживший и никак не связанный с нынешним заболеванием. Роб положил руку на исхудавшую щечку мальчика, Билал попытался пошевелиться, но ему не хватило на это сил. Роб похлопал его по плечу:

— Горячий.

Медленно прощупал пальцами все тело. Когда дошел до живота, мальчик вскрикнул от боли.

— Низ живота мягкий слева, но очень твердый справа.

— Это Аллах хотел защитить больное место, — отозвался аль-Джузджани.

Роб как можно осторожнее прошелся пальцами по животу, определив границы больного участка — от пупка через всю правую половину живота — и жалея, что каждым касанием причиняет ребенку боль. Потом повернул Билала, и все увидели, что задний проход красный и воспаленный.

Накрыв мальчика одеялом, Роб взял его маленькие руки в свои и услышал, как Черный Рыцарь снова хохочет над ним.

— Он умрет, о благородный господин?

— Да, — ответил Роб, и крестьянин молча кивнул.

Никто не улыбнулся, когда он высказал свое мнение. С тех

пор как они вернулись из Шираза, Карим и Мирдин рассказывали кое о чем другим, и их рассказы передавались из уст в уста. Роб заметил, что никто уже не позволял себе насмехаться над ним, если он осмеливался предсказать чью-то смерть.

— Элий Корнелий Цельс описал боль в боку в своих трудах, кои необходимо прочитать, — наставительно произнес хаким аль-Джузджани и перешел к следующей циновке.

Когда завершился осмотр последнего пациента, Роб отправился в Дом мудрости и попросил библиотекаря Юсуфа аль-Джамала помочь отыскать, что писал римлянин о боли в боку. Он был восхищен, когда узнал, что Цельс вскрывал мертвецов, дабы продвинуться в своих познаниях. И все же об этом конкретном заболевании известно было не так уж много. Цельс описал его как расстройство толстого кишечника в области слепой кишки, сопровождающееся бурным воспалением и острой болью в правой части живота.

Роб, дочитав до конца, пошел снова туда, где лежал Билал. Отец уже ушел. Над мальчиком навис, как огромный ворон, суровый мулла, читавший стихи из Корана, а Билал тем временем сердито рассматривал его черные одежды.

Роб так передвинул циновку, чтобы мальчик не видел муллу. На низком столике служитель оставил три круглых, как шары, персидских граната — их полагалось съесть на ужин. Роб взял их и стал подбрасывать по одному, пока они не образовали непрерывный круг — из одной руки в другую через голову. Вспомним доброе старое время, Билал. Роб давно уже не жонглировал, отвык, но всего с тремя гранатами он справлялся без труда и теперь. Он даже проделывал с гранатами всякие хитрости.

У мальчика глаза от восхищения стали такими же круглыми, как гранаты.

— Чего нам не хватает? Напева!

Персидских песен он не знал, а требовалось что-нибудь бодрое. И из уст Роба вырвалась старая непристойная песенка, которую некогда напевал Цирюльник:

Не очень-то уместная песенка у постели умирающего мальчика, но суровый мулла, недоверчиво взиравший на выходки Роба, своими молитвами придавал торжественность моменту, а Роб вносил нотку жизнерадостности. К тому же слов все равно никто здесь не понимал, так что о нарушении приличий и речи не было. Он долго развлекал Билала, как умел, а потом по телу мальчика прошла последняя судорога, заставив его выгнуться дугой. Роб, все еще напевая, увидел, как гаснет биение жилки на шее.

Он закрыл Билалу глаза, вытер ему нос, распрямил выгнувшееся тело и обмыл его. Потом причесал мальчика и аккуратно подвязал тряпицей нижнюю челюсть.

Мулла по-прежнему сидел со скрещенными ногами, нараспев читая Коран. Глаза его метали молнии — он мог молиться и испытывать ненависть одновременно. Он, конечно же, подаст жалобу на зимми, который совершал святотатство, но из этой жалобы, сказал себе Роб, не будет видно, что перед самой смертью Билал улыбнулся.

***

Четыре ночи в неделю евнух Вазиф приезжал за Робом, и тот до раннего утра гостил в башне гарема.

Они давали друг другу уроки языка.

— Это пенис.

— Нет, — смеялась она. — У тебя лингам. А это моя йони.

Она утверждала, что они отлично подходят друг другу.

— Мужчина подобен либо зайцу, либо быку, либо коню. Ты подобен быку. Женщина же подобна либо лани, либо кобыле, либо слонихе. Я подобна лани, и это хорошо. Трудновато было бы зайцу доставить удовольствие слонихе, — вполне серьезно рассуждала она.

Она учила его, он учился, будто снова вернулся в детство, когда еще ничего не знал о любви. Она проделывала такое, что Роб видел только на картинках в книге, купленной на майдане, и кое-что такое, чего в той книге не было. Она показала ему кширанираку, «объятия молока и воды», любимую позу супруги индусского бога Индры. И аупариштаку, слияние ртов.

Поначалу Роб был заинтригован и получал большое удовольствие, когда они проходили одну новую позу за другой: «поворот кругом», «стук в дверь», «радости кузнеца». Он, правда, рассердился, когда она попыталась научить его, какие звуки приличествует издавать в финале вместо его обычного рычания: лучше восклицать «сут!» или «плат!».

— Вы что же, не способны просто отдаваться наслаждению, предаваться любви, как все люди? Все время думать, что надо сказать, — это еще хуже, чем зубрить фикх!

— Ну, когда выучишь, тогда и удовольствия почувствуешь больше, — ответила она с обидой. Роба не тронул упрек, прозвучавший в ее тоне. Кроме того, он решил, что ему больше нравится, когда женщина помнит свое место.

— А старика тебе, значит, не хватает?

— Когда-то хватало, даже с избытком. Его любовная сила была удивительно велика. Он обожал и выпивку, и женщин, а когда случалось настроение, он и со змеей справлялся. С самкой змеи, — уточнила Деспина, улыбнулась, а в глазах блестели слезы. — Но вот уже два года, как он не ложится со мною. Перестал, когда тяжело заболела она.

Деспина поведала, что всю свою жизнь принадлежала Ибн Сине. Ее родители были оба рабами Ибн Сины: мать индианка, а отец перс, доверенный слуга в течение многих лет. Мать умерла, когда Деспине было шесть лет. А после смерти отца, когда ей исполнилось двенадцать, старый лекарь женился на ней, но так и не освободил из рабства.

Роб потрогал пальцем колечко в носу, символ ее рабского положения.

— Почему же не освободил?

— Потому что так я под двойной защитой — и как вторая жена, и как его собственность.

— А что, если он сейчас придет? — Роб подумал о том, что сюда ведет единственная лестница.

— Внизу стоит Вазиф, он его отвлечет. К тому же мой супруг сидит у ложа Резы и не выпускает ее руку.

Роб посмотрел на Деспину, кивнул и ощутил, как в нем исподволь проросло чувство вины. Ему нравилась эта маленькая красивая женщина с оливковой кожей, крошечными грудями, круглым животиком и жаркими губами. Ему было жаль ее, заключенную в этой тюрьме со всеми удобствами. Он знал уже порядки в мусульманских странах и понимал, что она почти всегда заперта в пределах дома и сада, а потому ни в чем ее не винил. Но он успел крепко полюбить старика в потрепанной одежде, с большим носом и поразительным умом.

— Я останусь твоим другом. — Роб поднялся и стал одеваться.

Она была далеко не глупышкой и с любопытством за ним

наблюдала.

— Ты же проводил здесь почти каждую ночь, наполнял меня до краев. Если я пришлю Вазифа через две недели, ты придешь.

Роб поцеловал ее в нос чуть повыше кольца. А потом ехал на гнедом домой и все размышлял, не свалял ли дурака.

Прошло одиннадцать ночей, и Вазиф постучал в его дверь.

Деспина почти угадала — искушение было слишком велико, его так и подмывало кивнуть в ответ. Прежний Роб Джереми поспешил бы закрепить свой успех, чтобы потом до конца дней хвастать гулякам во всех тавернах, как он хаживал к молодой женушке, пока ее муженек-старичок сидел дома, но в другой комнате.

Роб покачал головой.

— Передай ей, что я больше не смогу приходить.

Глаза Вазифа блеснули под огромными, выкрашенными в черный цвет веками, он усмехнулся и наградил робкого еврея презрительным взглядом. Потом погнал ослика назад.

***

Реза Благочестивая умерла на третье утро после этого происшествия, когда муэдзины во всем городе сзывали правоверных на Первую молитву — человеку благочестивому и пристало окончить земную жизнь в такое время. В медресе и в маристане все говорили о том, как Ибн Сина своими руками готовил тело жены к погребению, и о самих похоронах, очень скромных — супруг позвал на них лишь нескольких мулл, возносивших молитвы. Ни в школе, ни в больнице Ибн Сина не появлялся, и никто не знал, где он.

Через неделю после смерти Резы, вечером, Роб увидел на майдане аль-Джузджани, который предавался винопитию.

— Присядь, зимми, — позвал его аль-Джузджани и махнул рукой подавальщику, чтобы принес еще вина.

— Хаким, а что с главным лекарем?

— Он считает, — ответил преподаватель, словно не расслышав вопроса, — что ты не такой, как другие. Что ты отличаешься от всех остальных учащихся, — сказал он недовольным голосом.

Не будь Роб всего лишь учащимся медресе, не будь аль-Джузджани великим аль-Джузджани, Роб решил бы, что собеседник ему завидует.

— Ну, а если ты не такой уж особенный, зимми, то не станешь сбрасывать со счетов и меня. — Аль-Джузджани не сводил с него взгляда блестящих глаз, и Роб быстро сообразил, что почтенный хирург сильно пьян. Принесли вино, и оба они погрузились в молчание.

— Мне было всего семнадцать, когда мы повстречались в Гургандже. Ибн Сина не намного старше меня, но великий Аллах! — смотреть на него было все равно, что прямо на солнце. Мой отец заключил договор: Ибн Сина станет учить меня медицине, я же буду у него слугой за все. — Аль-Джузджани машинально отхлебнул еще вина. — Я заботился о нем. Он учил меня математике по «Альмагесту» вместо обычного учебника. И я записал под его диктовку несколько книг, в том числе первую часть «Канона врачебной науки», по пятьдесят страниц сразу, в те золотые дни.

Когда он уехал из Гурганджа, я последовал за ним, и мы побывали во многих местах. В Хамадане тамошний эмир сделал его своим визирем, но тут взбунтовалось войско, Ибн Сина оказался за решеткой. Поначалу его собирались убить, но, в конце концов, выпустили на свободу. Ему всегда везло, сукину сыну!

Потом эмир стал мучиться от колик в животе, и Ибн Сина вылечил его. Эмир вторично назначил его визирем!

Я всегда был рядом с ним, будь он лекарем, узником или визирем. Он стал мне не только хозяином, но и другом. Каждый вечер у него в доме собирались ученики, я читал вслух, по очереди с другими, главы из его труда «Врачевание», а кто-нибудь другой читал «Канон». Реза неизменно заботилась о том, чтобы мы ели сытно и вкусно. Закончив с уроками, мы пили вино, оно лилось рекой, а потом уходили и отыскивали себе женщин. Он из всей компании был самым веселым, а работал играючи. Ах, какие ему доставались девки — загляденье, да еще и в великом множестве! Наверное, он и ублажал их замечательно — ведь и все остальное он делал лучше, чем большинство других. Реза обо всем этом знала, но она сильно любила его, несмотря ни на что.

А теперь, — аль-Джузджани отвел взгляд, — она лежит в могиле, а он чахнет от тоски. Даже старых друзей прогоняет, бродит в одиночестве по всему городу и раздает милостыню неимущим.

— Хаким... — мягко обратился к нему Роб.

Аль-Джузджани вопросительно посмотрел на него.

— Проводить вас домой, хаким?

— Чужеземец! Я хочу, чтобы ты ушел.

Роб кивнул, поблагодарил его за угощение и пошел своей дорогой.

***

Роб выждал еще неделю, а потом поехал к Ибн Сине среди бела дня. Бросил поводья коня привратнику.

Ибн Сина сидел в одиночестве. В его глазах была умиротворенность. Роб присел с ним рядом, устроился поудобнее. Они то беседовали, то замолкали.

— Вы уже были лекарем, когда женились на ней, Учитель.

— Я в шестнадцать лет стал хакимом. А поженились мы, когда мне было десять — в тот год я выучил наизусть весь Коран, в тот год занялся изучением целебных трав.

Роб посмотрел на него с удивлением и почтением.

— Когда мне было столько же, я изо всех сил учился, чтобы стать факиром и цирюльником-хирургом. — И он поведал Ибн Сине, как его, мальчишку-сироту, взял к себе в ученики Цирюльник.

— А каким ремеслом занимался твой отец?

— Он был плотником.

— Я слышал о европейских ремесленных цехах. А еще я слышал, — медленно проговорил Ибн Сина, — что в Европе очень мало евреев, и в цеха их не допускают.

«Он все знает», — с отчаянием подумал Роб и только пробормотал: — Ну, иногда кое-кого принимают.

Взгляд Ибн Сины, казалось, проницает его насквозь, не причиняя боли. А Роб не мог отделаться от ощущения, даже уверенности, что Учитель разоблачил его.

— Ты так горячо стремишься постичь искусство врачевания, да и все науки.

— Да, Учитель.

Ибн Сина вздохнул, кивнул головой и отвел взгляд от Роба.

Нет, подумал с облегчением Роб, должно быть, он зря испугался — вскоре они заговорили на другие темы. Ибн Сина стал вспоминать, как еще ребенком впервые увидел Резу.

— Она родом из Бухары, на четыре года старше меня. Наши отцы были оба сборщиками налогов, и они по-дружески договорились о свадьбе, разве что ее дед немного поупрямился: мой отец-де исмаилит, курит гашиш на святой молитве. И все же нас довольно быстро поженили. Всю жизнь она была мне верна- — Старик перевел взгляд снова на Роба. — А в тебе все так же горит огонь. К чему ты стремишься?

— Я хочу стать хорошим лекарем, — ответил Роб и про себя Добавил: «Таким, как ты, единственный и неповторимый». Впрочем, подумал он, Ибн Сина и без того поймет, что он хотел сказать.

— Ты уже сейчас стал целителем. А что до хорошего... — Старик пожал плечами. — Чтобы стать настоящим врачевателем, ты должен разгадать загадку, на которую нет ответа.

— Каков же вопрос? — спросил Роб, заинтересовавшись.

Но старик лишь печально улыбнулся:

— Возможно, когда-нибудь ты и сам о нем догадаешься. Он входит в загадку.

 

47

Испытание

В день испытания Карима Роб с особой энергией и тщательностью делал все обычные дела, стараясь отвлечься от дум о том, что сейчас происходит в зале торжественных церемоний, который примыкал к Дому мудрости. Он прекрасно понимал, что вскоре такое же испытание предстоит и ему.

Они с Мирдином уговорили доброго библиотекаря Юсуфа аль-Джамала быть их союзником и разведчиком. Юсуф выполнял свои обязанности в библиотеке и мог одновременно наблюдать, что происходит на испытании. За дверью в ожидании свежих новостей дежурил Мирдин, тут же передававший все услышанное Робу.

— Сейчас Саид Сади задает вопросы по философии, — сообщил Мирдину Юсуф и поспешил снова к себе. Что ж, пока неплохо: философ задает трудные вопросы, но он не станет лезть из кожи вон, лишь бы провалить кандидата на звание лекаря.

А потом новости пошли одна хуже другой.

Вопросы по праву будет задавать Надир Бух, не терпящий возражений законовед с бородой лопатой — это он провалил Карима на предыдущем испытании! По богословию спрашивать будет мулла Абу-ль-Бакр, а вопросы по врачебной деятельности станет задавать сам Князь лекарей.

Роб надеялся, что раздел хирургии возьмет на себя Джалал, однако Джалал оставался в больнице, как обычно, ухаживая за больными. Наконец, вбежал Мирдин со свежей новостью: прибыл последний из ученых, проводящих испытания, это Ибн ан-Натели, которого никто из них толком и не знал.

Роб сосредоточился на своей работе: он помогал Джалалу накладывать на вывихнутое плечо пациента растяжку — хитрую систему из переплетения веревок, придуманную самим Джалалом. Больной, один из дворцовых стражей, который пострадал во время игры в поло (его столкнули с седла), застыл после этого, похожий на спутанного со всех сторон пойманного зверя, а глаза у него даже выпучились от внезапного прекращения боли.

— Ну вот, — бодро сказал Джалал. — Теперь ты будешь не одну неделю лежать, а утомительные воинские обязанности пусть несут пока другие. — Он велел Робу дать больному лекарства, способствующие сокращению мышц, и распорядиться, чтобы пациента кормили кислой пищей, пока они не удостоверятся, что у стража не развилось воспаление и нет большого кровоподтека.

Последнее, что Роб сделал — забинтовал плечо полосами ткани, не слишком туго, но достаточно, чтобы ограничить подвижность руки. Закончив с этим, он поспешил в Дом мудрости, где пытался читать Цельса, стараясь в то же время расслышать, что происходит в зале испытаний. Увы, до него доносились лишь неясные отголоски. В конце концов Роб все это бросил и пошел ждать на ступенях школы лекарей. Скоро и Мирдин к нему присоединился.

— Все еще не закончили!

— Надеюсь, не слишком затянут, — отозвался Мирдин. — Карим не тот человек, который сможет выдерживать вопросы слишком долго.

— Ты понимаешь, я не уверен, что он вообще может справиться с любым устным испытанием. Сегодня утром его рвало целый час.

Сидя рядом на ступенях, они поговорили еще о нескольких больных, потом умолкли. Роб сердито фыркал, Мирдин тяжело вздыхал.

Прошло еще время, показавшееся им неправдоподобно долгим, и Роб, наконец, вскочил на ноги:

— Идет!

Карим направлялся к ним, пробираясь между группками учащихся.

— А по лицу ты можешь сказать, как дела? — поинтересовался Мирдин.

Робу это не удалось, но не успел еще Карим подойти, как до них донесся его зычный голос:

— Эй, ученики, вы должны называть меня «хаким»!

Они опрометью бросились вниз по ступеням.

Все трое обнимались, плясали, шутливо тузили друг друга. Проходивший мимо хаджи Давут Хосейн посмотрел на них и даже побледнел от возмущения: где видано, чтобы учащиеся его медресе вели себя столь неподобающим образом?

А остаток дня и весь вечер они провели так, что это запомнилось им на всю оставшуюся жизнь.

— Идемте ко мне, надо закусить и передохнуть, — сказал Мирдин. Он впервые приглашал их в свой дом. Впервые они приоткрывали друг другу свою личную жизнь.

Мирдин снимал две комнаты в домике рядом с синагогой «Дом Сиона» — в противоположном от Роба конце квартала Яхуддийе. Семья у него оказалась на удивление милой: жена Фара, застенчивая, невысокая, черноволосая, с низкими бедрами и спокойным, внимательным взглядом, и щекастые сыновья, Давид и Иссахар, не отпускавшие ни на минуту подол матери. Фара поставила на стол сладкие лепешки и вино — явно заранее готовилась к торжеству. Пропустив по нескольку стаканчиков, трое друзей отправились дальше и нашли лавку портного — нужно было пошить для нового хакима положенные его ремеслу черные одежды.

— Такую ночь надо провести на майдане! — воскликнул Роб. К вечеру они оказались в харчевне, выходящей окнами на огромную городскую площадь. Ели изысканные блюда персидской кухни, снова и снова заказывали вино с ароматом мускуса, хотя Карим в нем вряд ли нуждался: его пьянило новое звание.

Со вниманием повторили снова все вопросы, заданные на испытании, и все ответы на них.

— Ибн Сина задавал очень много вопросов по лекарскому деду. «Каковы, о соискатель, многоразличные показатели заболеваний, обнаруживаемые в поте пациентов?.. Очень хорошо, господин Карим, полный и всесторонний ответ... А какие общие симптомы позволяют нам делать выводы о состоянии больного? Давайте теперь обсудим правила гигиены для путника на суше, а затем — для того, кто путешествует по морю». Было очень похоже, что он вполне сознает, насколько я силен в медицине и насколько слаб во всем остальном.

Саид Сади велел мне обсудить с разных сторон идею Платона о том, что все люди стремятся к счастью. Большое спасибо тебе, Мирдин, что этот вопрос мы изучили досконально. Я отвечал подробно, многократно ссылаясь на указания Пророка о том, что счастье — это награда Аллаха человеку за покорность и искренние молитвы. Так одной опасности удалось избежать.

— А что же Надир Бух? — нетерпеливо спросил Роб.

— А, законовед. — Карим даже содрогнулся. — Он попросил рассказать из фикха то, что касается наказания преступников. Я уже ничего не соображал. Поэтому ответил, что всякое наказание основано на том, что писал Пророк Мухаммед (да пребудет над ним благословение Аллаха!). А он говорил, что в этой жизни мы все непосредственно зависим друг от друга, но в конечном итоге можем полагаться на одного Аллаха — и ныне, и всегда. Время отделяет добрые деяния чистых душ от зла, содеянного душами мятежными. Всякий, кто уклоняется с пути истинного, не избегнет наказания, всякий же правоверный будет находиться в полнейшем согласии с Вышней Волей Аллаха, на которой основывается и фикх. Таким образом, душа всецело направляется Аллахом, который и наказывает всех грешников.

— И какой во всем этом смысл? — Роб смотрел на друга в полном недоумении.

— Сейчас я уж и сам не скажу. Да и тогда не смог бы объяснить. Я видел, как Надир Бух пережевывает плов моего ответа в напрасных поисках мяса, которого там не было. Он уже открыл было рот, чтобы попросить разъяснений или же задать новые вопросы — а в этом случае я бы пропал, — но тут Ибн Сина попросил меня подробно описать одну из телесных жидкостей, кровь. Я же отвечал его собственными словами, как он сам написал в двух своих трудах по этому вопросу. И больше никто ни о чем не спрашивал!

Все трое смеялись до слез, а потом пили еще и еще.

Когда же пить сил не осталось, вышли на улицу, пошатываясь, и остановили запряженную осликом повозку с лилией на дверцах. Роб примостился на козлах рядом со сводником, Мирдин уснул, положив голову на колени толстой девки, именем Лорна, а Карим прислонился головой к ее груди, напевая песни о любви.

Спокойные глаза Фары округлились от тревоги, когда ее мужа наполовину ввели, наполовину внесли в комнату.

— Он болен?

— Напился, как и мы, — объяснил ей Роб, после чего они с Каримом вернулись в повозку. Та доставила их в его домик в Яхуддийе, и они с Каримом упали на пол, едва переступив порог, и уснули не раздеваясь. Ночью Роба разбудили негромкие повторяющиеся звуки и, прислушавшись, он догадался, что Карим плачет.

На рассвете Роб снова пробудился, на этот раз оттого, что поднялся его гость. Роб застонал. «Не стоило так напиваться», — с опозданием подумал он.

— Извини, что разбудил. Мне надо на пробежку.

— Пробежку? Даже в такое утро, как сегодня? И после такой ночи?

— Мне нужно подготовиться к чатыру.

— А что это такое?

— Состязание бегунов. — И Карим выскользнул из дома. «Шлеп-шлеп-шлеп», — послышался и вскоре замер в отдалении звук его быстрых шагов.

Роб лежал на полу и прислушивался к лаю дворовых собак, которым сопровождалось быстрое продвижение только что по-явившегося в мире нового лекаря. Подобно джинну, он вихрем проносился по узким улочкам Яхуддийе.

 

48

Загородная прогулка

— Чатыр — традиционное персидское состязание, оно проводится ежегодно, начиная с глубокой древности, — рассказывал Робу Карим. — И происходит оно на праздник окончания Рамадана, месяца поста. Первоначально — а было это в такую седую старину, что никто уж и не помнит имени царя, первым повелевшего его проводить, — на этом состязании отбирались чатыры, царские гонцы-скороходы. Но прошло много столетий, и за это время в Исфаган стали неизменно стекаться лучшие бегуны Персии, да и других стран, так что состязание само по себе стало праздником.

Маршрут забега начинается от ворот Райского дворца и петляет по улицам Исфагана на расстояние десяти с половиной римских миль, завершаясь у ряда столбов во дворе того же дворца. На столбах висят связки стрел, по двенадцать в каждой, и всякому бегуну назначена своя связка. Бегун, достигнув столбов, вынимает из нее стрелу, кладет в колчан на спине, а затем возвращается на новый круг. По традиции забег начинается с призывом к Первой молитве. Нелегко вынести его. Если день выдается жаркий и душный, то победителем объявляют бегуна, сумевшего продержаться дольше всех. Если же погода стоит прохладная, то многим удается пробежать все двенадцать этапов — 126 римских миль, заканчивая бег, как правило, вскоре после окончания Пятой молитвы. Ходят слухи, что в старые времена бегуны показывали время получше, но теперь большинству бегунов требуется приблизительно четырнадцать часов.

— Никто из ныне живущих не упомнит, чтобы бегун завершил состязание меньше, чем за тринадцать часов, — говорил Карим. — Ала-шах объявил: кому удастся уложиться в двенадцать часов или меньше, тот будет пожалован щедрым калаатом Кроме того, такой победитель получит награду в пятьсот золотых и почетное назначение на должность начальника царских скороходов, а она приносит немалый доход.

— Так ты поэтому выбиваешься из сил, бегаешь всякий день? Думаешь, что сумеешь победить в забеге?

Карим лишь усмехнулся и пожал плечами:

— Выиграть чатыр мечтает каждый бегун. И мне, конечно, хотелось бы выиграть забег и заслужить калаат. Только одно можно считать лучшим, чем быть лекарем — это быть богатым лекарем в Исфагане!

***

Воздух в городе стал другим — ни холодным, ни жарким, очень влажным. Казалось, он целует кожу Роба, когда тот выходит за порог дома. Все вокруг расцветало, а Река Жизни днем и ночью ревела и бурлила от потоков стаявшего снега. В Лондоне стоял туманный апрель, а в Исфагане шел месяц шабан, мягче и ласковее, чем английский май. Неухоженные абрикосовые деревья в крошечном садике покрылись пышными белыми цветами — поразительная красота! И вот, однажды утром, к дверям Роба подъехал Хуф. Начальник дворцовой стражи забрал Роба с собой, объявив, что шах Ала желает, чтобы он сегодня сопровождал повелителя на верховой прогулке.

Роб с опаской относился к тому, чтобы провести столько времени в обществе капризного шаха с его изменчивым настроением. Но его удивило, что шах до сих пор помнит свое обещание брать его на загородные прогулки.

В конюшнях Райского дворца ему велели подождать. Ждать пришлось долго, но вот появился Ала-шах, сопровождаемый такой многочисленной свитой, что Роб своим глазам не сразу поверил.

— Ну что, зимми?

— Приветствую великого властелина!

Он хотел пасть ниц, но шах нетерпеливо отмахнулся рукой, и они сразу же вскочили на коней.

Поскакали далеко за город, в холмы. Шах сидел на белом чистокровном арабском жеребце, легконогом и удивительно грациозном, который едва не летел, чуть касаясь земли копытами. Роб ехал позади. Немного времени спустя шах перешел на легкий галоп и мановением руки подозвал Роба.

— Ты замечательный лекарь, раз посоветовал такое лечение, Иессей. А то я уж начал задыхаться в ядовитой атмосфере своего двора. Ну, разве же это не удовольствие — быть вдалеке от всех?

— Истинно так, о повелитель.

Прошло несколько мгновений, и Роб украдкой оглянулся. Далеко отстав от них, позади скакал чуть ли не весь двор: Хуф со своими воинами, не спускающими глаз с повелителя, конюшие с запасными скакунами и вьючными лошадьми в поводу, повозки, которые звенели и гремели, продвигаясь по бездорожью.

— А хочешь покататься на более резвом скакуне?

— Щедрость великого государя пропала бы даром, — улыбнулся Роб. — Этот конь, о пресветлый властелин, как раз по моим силам. — Он и вправду уже давно привязался к гнедому мерину.

— Сразу видно, что ты не перс, — хмыкнул шах. — Ни один из моих подданных ни за что не откажется пересесть на лучшего коня. У нас в Персии искусство наездника — самое главное, а младенцы мужского пола появляются на свет с седлом между ног. — И он с силой ударил своего арабского жеребца пятками по бокам. Животное совершило гигантский прыжок, а шах обернулся в седле и спустил тетиву своего невероятного лука; огромная стрела не попала в цель, шах зашелся в хохоте.

— А ты слышал легенду, связанную с этим приемом?

— Нет, государь. Но я видел, как всадники проделывали это на вашем празднике.

— Верно, мы часто так делаем, и кое-кто сумел достичь в этом большого искусства. Называется такой прием парфянским выстрелом. Тысячу сто лет назад парфяне были одним из народов, населяющих нашу страну. Жили они к востоку от Мидии, в их: краю было много крутых высоких гор и вселяющая еще больший страх пустыня, Дешт-и-Кевир.

— Мне знакома эта пустыня. Я пересек часть ее, чтобы попасть в вашу страну.

— Раз так, то ты понимаешь, какими должны быть люди, живущие в тех местах, — сказал Ала, натянув узду своего скакуна и держась рядом с гнедым мерином. — Тогда шла борьба за господство в Риме. Одним из претендентов на власть был стареющий Красс, правивший Сирией. Ему необходима была громкая военная победа, чтобы сравняться доблестью с соперниками, Цезарем и Помпеем, а то и превзойти их. Вот он и решил сразиться с парфянами.

Парфянское войско, вчетверо меньшее, чем грозные легионы Красса, вел полководец по имени Сурен. Большинство его воинов были лучниками на быстрых низкорослых персидских конях, но было и немного катафрактов — закованных в доспехи конников, потрясающих длинными смертоносными копьями.

Легионы Красса устремились прямо на войско Сурена, которое отступило в Дешт-и-Кевир. Красс же вместо того, чтобы повернуть на север, в Армению, бросился за ними в погоню, углубляясь в пустыню все дальше. И тут произошло нечто, потрясающее воображение.

Катафракты атаковали римлян прежде, чем те успели построиться своим классическим квадратом для обороны. После первой же атаки копьеносцы отступили, а вперед выступили лучники. У них были персидские луки — такие, как у меня, мощнее римских. Их стрелы пробивали щиты римлян, нагрудники и наколенники; особенно же удивило римлян, что парфяне точно попадали в цель, отступая — они стреляли через плечо.

— Парфянский выстрел! — воскликнул Роб.

— Да, парфянский выстрел. Сперва римляне держались стойко, полагая, что стрелы скоро иссякнут. Но Сурен вез запас стрел на вьючных верблюдах, а римляне не могли вести привычный для них рукопашный бой. Красс послал своего сына с небольшим отрядом, чтобы совершить отвлекающий маневр. Голову сына ему вернули, нанизанную на острие персидского копья. Под покровом ночи римляне бежали — они-то, самое сильное войско во всем мире! Спаслось десять тысяч под предводительством Кассия, будущего убийцы Цезаря. Другие десять тысяч были захвачены в плен. А еще двадцать тысяч, в их числе и сам Красс, погибли. Потери парфян были незначительны. И с тех самых пор каждый персидский мальчик упражняется в искусстве стрелять по-парфянски.

Ала рванул жеребца вперед и снова попробовал этот прием; на сей раз он даже закричал от удовольствия — стрела глубоко вошла в ствол дерева. Шах воздел свой лук к небу, подавая свите знак приблизиться.

Им тут же принесли толстый ковер, развернули, а вокруг него воины стражи проворно установили царский шатер. Вскоре, пока шаха развлекали три музыканта, наигрывавшие на цимбалах, слуги внесли блюда и кувшины.

Шах сел и махнул рукой Робу, чтобы тот разделил его трапезу. Подали грудки нескольких видов диких птиц, искусно запеченные со всевозможными специями, острый плов, лепешки, Дыни (в продолжение зимы их, должно быть, хранили где-то в пещерах), вино трех сортов. Роб уплетал все с большим аппетитом, тогда как шах Ала лишь отведал блюда, налегая на вино всех трех сортов.

Потом Ала пожелал сыграть в шахскую игру — им тотчас принесли доску с уже расставленными фигурами. Роб помнил ходы каждой фигуры, но все равно шаху не составило труда обыграть его три раза кряду, хотя царь и приказал подать еще вина, быстро осушив и новый запас.

— Кандраси задумал добиться строгого соблюдения закона о запрете вина, — поведал Ала-шах.

Роб промолчал, не зная, что ответить, чтобы не рассердить шаха.

— Хочешь, я расскажу тебе о Кандраси, зимми? Ему все видится так: наш престол существует в первую очередь для того, чтобы карать отступающих от заповедей Корана. В такой точке зрения заключена большая ошибка! Престол существует для того, чтобы расширить пределы государства, сделать его могучим и непобедимым, а вовсе не для того, чтобы наказывать крестьян за мелкие грешки. Однако имам считает себя карающей десницей Аллаха! Ему мало того, что он, мулла маленькой мечети в Мидии, был вознесен до положения визиря шахиншаха. Он дальний родич Аббасидов, в его жилах течет кровь багдадских халифов. Мечтает в один прекрасный день сделаться властелином в Исфагане, нанося моим кулаком удары по всем, кто хоть на волос отступает от заповедей.

На это Роб не мог ответить уже не потому, что трудно было подобрать подходящие слова, а потому, что его сковал ужас. Развязанный вином шахский язык подвергал Роба величайшей опасности: если Ала, протрезвев, станет сожалеть о сказанном, ему не составит ни малейшего труда тихо избавиться от нежелательного свидетеля.

Впрочем, шах не выказывал ни малейшего неудовольствия. Ему подали запечатанный кувшин вина, он же бросил кувшин на руки Робу и повел его назад, к лошадям. У шаха не было желания охотиться; они просто лениво трусили рысцой, а солнце все припекало, и вскоре оба изрядно утомились, хотя утомление было приятным. Холмы вокруг пестрели яркими цветами — красными, желтыми, белыми чашечками на толстых стеблях. Таких цветов Роб не встречал на равнинах Англии. Шах и сам не знал, как они называются, только сказал, что вырастают они не из семян, а из луковиц — как обычный лук.

— Я веду тебя в такое место, которое ты никогда никому не должен показывать, — предупредил его Ала и повел Роба за собой. Наконец они оказались у заросшего папоротниками входа в пещеру. Стоило войти, и они ощутили неприятный запах, похожий на запах тухлых яиц; было тепло, а небольшой водоем с коричневой водой окаймляли серые валуны, густо покрытые пурпурными лишайниками. Ала стал быстро раздеваться.

— Ну, не мешкай, глупый зимми, раздевайся поскорее!

Роб, взволнованный, неохотно повиновался. Ему пришло в голову: а не принадлежит ли шах к тем, кому мужчины нравятся больше женщин? Однако Ала-шах уже окунулся в воду и рассматривал Роба — оценивающе, но без малейших признаков похоти.

— Принеси-ка вина! А мужское достоинство у тебя не выдающееся, европеец.

Роб почел за благо промолчать о том, что его орган длиннее и толще, чем у царя. Однако шах оказался более проницательным, чем полагал Роб.

— Мне нужды нет походить на жеребца, — с усмешкой сказал он. — Ведь мне принадлежит любая женщина, какую я пожелаю. Ты, наверное, не знаешь, но я никогда не беру одну и ту же женщину дважды. Поэтому и в гости к каждому придворному я хожу всего один раз, разве что хозяин возьмет себе новую жену.

Роб опасливо погрузился в горячую воду, насыщенную запахом растворенных в ней минералов, а Ала-шах тем временем откупорил кувшин вина, долго пил, потом блаженно откинулся и закрыл глаза. Пот градом катился у него по лбу и щекам, пока небольшая часть тела, оставшаяся над водой, не сделалась такой же мокрой, как и та, что парилась в бассейне. Роб внимательно смотрел на шаха, пытаясь понять, каково это — обладать верховной властью.

— А когда ты утратил невинность? — спросил Ала-шах, не открывая глаз.

Роб рассказал ему о некой английской вдове, которая пустила его в свою постель.

— Мне тогда тоже было двенадцать. Отец приказал своей сестре всякую ночь приходить ко мне на ложе. Так у нас принято воспитывать принцев, и это очень разумно. Тетушка обучала меня заботливо и ласково, она была мне почти как мать. Много лет потом мне казалось, что с каждым разом из меня выходило по целой чаше парного молока, а внутри было сладко, как от засахаренных фруктов. — Некоторое время оба сосредоточенно молчали и наслаждались ванной. — Я желаю стать царем царей, европеец.

— Но ведь ты уже царь царей!

— Это просто титул, слова. — Теперь шах открыл глаза и смотрел своими карими глазами, не мигая, в глаза Робу. — Ксеркс, Александр, Кир, Дарий. Все великие цари, и если кто из них не родился в Персии, то умер, владея персидской короной. Великие цари, повелевавшие великими империями.

А теперь империи нет. В Исфагане — да, я царь. К западу Тогрул-бек повелевает многочисленными племенами турок-сельджуков. На востоке царствует над гористым краем Газни султан Махмуд, а дальше лежит Индия, которой правят больше двух десятков раджей. Правда, угрожать они могут только друг другу. Немногие властители, с которыми приходится считаться, — это Махмуд, Тогрул-бек и я. Когда я проезжаю по стране, ханы и бейлербеи, правящие городами и крепостями, спешат за стены, дабы приветствовать меня своими дарами и льстивыми словами покорности.

Я, однако, нисколько не сомневаюсь, что эти же самые ханы и бейлербеи станут точно так же приветствовать хоть Махмуда, хоть Тогрул-бека, если те явятся во главе своих войск.

Когда-то, в седой древности, было такое же время — маленькие царства и их цари, сражавшиеся за власть над огромной империей. И, наконец, остались из них только двое. Ардашир и Ардеван сошлись в поединке на глазах своих войск, замерших в ожидании. Посреди пустыни два великих воина, в полном боевом доспехе, кружили, стремясь поразить противника. Закончилось все тем, что Ардеван истек кровью, а Ардашир стал первым шахиншахом... А тебе разве не хотелось бы стать царем царей?

Роб покачал головой.

— Мне хочется лишь стать врачевателем.

На лице шаха без труда читалось удивление.

— Это что-то новое! За всю жизнь я не встречал человека, который не попытался бы польстить мне, коль выпала такая возможность. Но ты не захочешь поменяться местами с царем, мне это ведомо. Я ведь расспрашивал о тебе. Мне сказали, что как лекарский ученик ты заметно выделяешься среди других. И от тебя ждут великих дел, когда ты станешь хакимом. Мне потребуются люди, способные на великие деяния, только не старайся чрезмерно мне угождать.

Чтобы уморить Кандраси, я использую свою царскую власть, не остановлюсь и перед коварством. С целью сохранить власть над Персией всем царям приходилось воевать. И я пошлю свое войско против других царей, скрещу с ними мечи. Прежде чем истечет срок моей жизни, я добьюсь того, что Персия снова станет великой империей, а я сам — настоящим шахиншахом. — Он ухватил Роба за руку. — Станешь ли ты мне другом, Иессей бен Беньямин?

Роб понял, что искусный охотник усыпил его бдительность и загнал в ловушку: Ала-шаху его преданность была нужна для достижения собственных целей. И проделано все было расчетливо, с дальним прицелом. Несомненно, этот царь был далеко не только пьяницей и развратником.

Робу очень не хотелось впутываться в политические интриги. Он уже жалел, что поехал нынче утром на загородную прогулку. Но он хорошо помнил и свои долги.

— Я предан тебе без остатка, великий государь, — сказал он, беря за руку шаха.

Ала удовлетворенно кивнул. Снова откинул голову, погружаясь в горячее озерцо, почесал грудь.

— Уговор. А как тебе здесь нравится, в моем укромном уголке?

— Это серный источник, государь — ясно, как день.

Шах Ала был не такой человек, чтобы от удивления у него отвисла челюсть. Он лишь открыл глаза и улыбнулся.

— Если захочешь, зимми, — лениво вымолвил он, — можешь привести сюда женщину.

***

— Мне все это не нравится, — заявил Мирдин, когда Роб рассказал о своей загородной прогулке с шахом Ала. — Он капризен и очень опасен.

— Для тебя это открывает отличные возможности, — высказал свое мнение Карим.

— Я к ним не стремлюсь.

Но, к счастью, дни шли за днями, а шах его больше не вызывал. Роб остро ощущал, как сильно нуждается в друзьях, которые не сидят на троне, а потому проводил много времени в обществе Мирдина и Карима.

Карим привыкал к новой жизни молодого хакима. Он, как и раньше, работал в маристане, разве только теперь получал скромную плату от аль-Джузджани за ежедневный осмотр хирургических больных и уход за ними. Имея в своем распоряжении больше свободного времени и чуть больше денег, он частенько ходил на майдан и в дома разврата.

— Пойдем со мной, — звал он Роба. — Я приведу тебя к девке, у которой волосы черны, как вороново крыло, а на ощупь мягче шелка.

Роб в ответ улыбнулся и покачал головой.

— Ну, а какую ты хочешь?

— Такую, у которой волосы красны, как огонь.

— Такие здесь не попадаются, — усмехнулся Карим.

— Вам обоим надо жениться, — спокойно посоветовал Мирдин, но ни один его не поддержал. Роб все силы отдавал учебе. Карим продолжал в одиночестве посещать женщин, и его любовные подвиги служили сотрудникам больницы пищей для веселья. Роб же, зная историю Карима, не сомневался, что за красивым лицом и фигурой атлета скрывается одинокий мальчик, который ищет в женской любви забвения своих печальных воспоминаний.

Карим теперь стал бегать еще больше — по утрам и перед сном, каждый день. Готовился к состязаниям он старательно, не щадя себя, и не только бегал. Он показал Робу и Мирдину, как управляться с кривой персидской саблей, более тяжелой, чем привычный Робу меч. Она требовала сильных и ловких рук. Карим заставил их упражняться, держа в каждой руке по тяжелому камню, поднимать и опускать их, одновременно поворачивая то перед собой, то за спиною, чтобы развить в запястьях силу и проворство.

Мирдин был не очень-то хорошим атлетом, фехтовальщик из него не получался. Но к собственной неуклюжести он относился с улыбкой, а сила его разума была так велика, что умение фехтовать рядом с нею мало что значило.

С наступлением темноты Карим их покидал. Он вдруг перестал приглашать Роба в веселые дома — признался, что у него начался роман с замужней женщиной, в которую он страстно влюбился. Зато Мирдин все чаще и настойчивее приглашал Роба на ужин к себе, в комнаты близ «Дома Сиона».

Однажды Роб с удивлением заметил, что на крышке большого сундука у Мирдина изображено такое же разделенное на клетки поле, какое он до сих пор видел всего два раза.

— Это у тебя шахская игра?

— Да. А тебе она знакома? В моей семье испокон веку в нее

играют.

Фигуры у Мирдина были деревянные, но игра — та самая, в которую Роб играл с Ала-шахом. Разница состояла в том, что Мирдин не стремился сразу же разбить противника наголову, а стал учить Роба. Вскоре под его заботливым руководством Роб начал схватывать смысл тонких комбинаций.

В доме у Мирдина он был свидетелем тихих семейных радостей. Как-то вечером, поужинав овощным пловом, который приготовила Фара, Роб пошел вместе с Мирдином пожелать спокойной ночи шестилетнему Иссахару.

— Авва, видит меня сейчас Отец наш Небесный?

— Конечно, Иссахар. Он всегда видит тебя.

— Почему же тогда я Его не вижу?

— Он недоступен взгляду.

Щечки у мальчика были пухлые, смуглые, а глаза смотрели; серьезно. Зубы и челюсть уже немного великоваты — будет некрасивым, как и отец, но таким же милым.

— Но если Его нельзя видеть, откуда же Он знает, как сам. выглядит?

Роб улыбнулся. «Устами младенцев...» — подумалось ему. Что ж, ответь, о Мирдин, знаток обычного и письменного права, мастер шахской игры, философ и целитель...

Мирдина вопрос не смутил.

— В Торе сказано, что Он сотворил человека по своему образу и подобию. Значит, стоит Ему взглянуть на тебя, и Он видит свое отражение. — Мирдин поцеловал сынишку. — Доброй ночи, Иссахар.

— Доброй ночи, авва. Доброй ночи, Иессей.

— Крепкого сна тебе, Иссахар, — сказал Роб, поцеловал мальчика и вслед за другом вышел из спальной комнаты,

 

49

В пяти днях пути к западу

Из Анатолии пришел большой караван. Один погонщик явился в маристан с целой корзиной сушеных ягод инжира — для еврея по имени Иессей. Юноша, Сади, был младшим сыном Де-бида Хафиза, калантара города Шираза, а инжир — дар в знак признательности и любви его отца к исфаганцам, что боролись с эпидемией чумы.

Роб посидел вместе с Сади, выпил чаю, поел отборного инжира, крупного и сочного, полного кристалликов сахара. Сади купил ягоды в Мидьяте у погонщика, который вез их из самого Измира через всю Турцию. Теперь юноша собирался дальше на восток, в Шираз. Путешествия и приключения захватили его без остатка, и он был очень горд, когда целитель-зимми попросил отвезти в Шираз подарок — исфаганские вина — его достойному отцу Дебиду Хафизу.

Прибывающие караваны служили единственным источником новостей, поэтому Роб подробно расспрашивал юношу.

Когда караван покидал Шираз, ни малейших признаков чумы там уже не было. Шайки сельджуков видели один раз в горах к востоку от Мидии, но они, кажется, были немногочисленны, даже на караван не осмелились напасть (да будет славен Аллах!). Жителей Газни поразила странная болезнь — сыпь, вызывающая нестерпимый зуд. Начальник каравана не пожелал там останавливаться, дабы погонщики не возлегли с местными женщинами и не подхватили эту болезнь. В Хамадане чумы не было, зато пришлый христианин занес туда европейскую лихорадку и местные муллы воспретили жителям всякое общение с этими неверными шайтанами.

— А каковы признаки этой болезни?

Сади ибн Дебид не знал, что на это ответить, он ведь был не лекарь и не забивал себе голову подобными вещами. Единственное, что он помнил — к этому европейцу не приближался никто, кроме его дочери.

— Так у этого христианина есть дочь?

Сади не смог описать внешность ни самого христианина, ни его дочери, только сказал, что их обоих видел Буди Торговец Верблюдами, шедший в караване.

Роб вместе с Сади отправился искать этого верблюжьего торговца. Тот оказался человеком искушенным, с хитрым взглядом, и постоянно сплевывал красную слюну, а десны его почернели от постоянного жевания бетеля.

Сначала Буди сказал, что почти и не помнит тех христиан, но Роб освежил его память монетой. Тогда торговец припомнил, что видел их в пяти днях пути к западу отсюда, всего полдня от города Датур. Отец средних лет, с длинными седыми волосами, но совсем без бороды. Одет он был в иноземные одежды, черные, как одеяния мулл. Женщина молодая, высокого роста, а волосы у нее интересного цвета — чуть светлее хны.

— И что же, этот европеец показался тебе тяжело больным? — спросил Роб в смятении.

— Не знаю, господин, — вежливо улыбнулся Буди. — Болел он.

— А слуги с ними были?

— Не видел, чтобы им кто-нибудь прислуживал.

Наемники, несомненно, сбежали, подумал Роб.

— Как тебе показалось, еды у нее было достаточно?

— Я сам дал ей корзину бобов, господин, и три больших лепешки.

Теперь Роб не сводил с него взгляда, от которого Буди стало не по себе.

— За что же ты дал ей столько еды?

Торговец пожал плечами. Он обернулся, порылся в своем мешке и вытащил оттуда кинжал. На любом персидском рынке можно было без труда отыскать кинжалы куда затейливее, но этот окончательно рассеял все сомнения: в последний раз Роб видел его на поясе Джеймса Гейки Каллена.

***

Он понимал, что, если скажет Кариму и Мирдину, те поедут вместе с ним, а ему хотелось ехать туда одному. Поэтому он просто передал им несколько слов через Юсуфа аль-Джамала.

— Скажите, что меня вызвали по личному делу. Все объясню, когда вернусь, — попросил он библиотекаря.

Из прочих поставил в известность только Джалала.

— Должен на время уехать? Зачем?

— Для меня это очень важно, тут речь идет о женщине...

— Тогда конечно, — хмыкнул Джалал. Костоправ ворчал до тех пор, покуда не убедился, что в его клинике остается еще достаточно помощников, можно обойтись пока и без Роба. Только тогда он кивнул в знак согласия.

На следующее утро Роб выехал в путь. Дорога перед ним лежала долгая, а поспешность только ухудшала дело, но все же ему удавалось подгонять и подгонять гнедого: перед глазами Роба все время стояла женщина, одна среди чужих людей в чужой стране, да еще с больным отцом.

Стояло лето, вешние воды успели испариться под лучами палящего солнца, так что Роб с головы до ног покрылся соленой пылью Персии, набившейся вскоре и в седельные сумки. Соль была в еде, тонкой пленкой покрывала питье. Повсюду он видел потемневшие от жара полевые цветы, но люди все-таки упорно возделывали каменистую почву, отводя скудную влагу по арыкам для орошения виноградников и финиковых пальм, как делали их предки тысячи лет.

Роб скакал с мрачной сосредоточенностью, никто не напал на него, не задержал в пути, и вот в сумерках четвертого дня он миновал город Датур. В темноте пришлось остановиться, однако следующий рассвет застал его уже на дороге. Ближе к полудню в деревне Гуши он повстречал одного купца. Тот взял протянутую монету, попробовал на зуб, после чего сказал, что о христианах знают все вокруг. Они живут в доме за вади Ахмада, ехать надо прямо на запад, совсем недалеко. Найти пересохшую речку Робу никак не удавалось, но вот показались на дороге два пастуха со стадом коз, старик и мальчик. На вопрос о том, где тут христиане, старик только плюнул.

Роб вытащил меч. В нем вскипала давно забытая слепая ярость. Старик это сразу почуял и, не сводя глаз с широкого лезвия, поднял руку и указал направление.

Роб поскакал туда. Когда он был уже далеко, пастух-подросток вложил камень в свою пращу и метнул ему вслед. Роб слышал, как камень стукнул о валун за его спиной.

Пересохшая речка открылась как-то неожиданно. Старое русло почти все время оставалось сухим, но во время весенних паводков наполнялось водой: в затененных местах еще и сейчас видна была зелень травы. Он ехал вдоль русла изрядное время, пока не увидел хижину, сложенную из камня и глины. Мэри была во дворе, кипятила воду для стирки. Увидев Роба, она тут же метнулась прочь, как дикая лань, скрылась в доме. Пока он спрыгивал с седла, она успела подтащить к двери что-то тяжелое.

— Мэри! — негромко позвал он.

— Это ты?

— Я.

Последовало молчание, потом скрип отодвигаемого в сторону валуна. Дверь приоткрылась — сперва чуть-чуть, потом пошире.

Роб сообразил, что она никогда не видела его с бородой и в персидском наряде, хотя еврейская кожаная шляпа была ей памятна.

Мэри держала в руках отцовский меч. На лице ясно читались следы пережитого: оно исхудало, на нем резко выделялись огромные глаза, крупные скулы и длинный тонкий нос. На губах были язвочки — как помнил Роб, они появлялись всегда, когда она переутомлялась. Щеки сплошь покрыты золой, только слезы от дыма очага прочертили на них две дорожки. Но вот она моргнула, и Роб узнал прежнюю здравомыслящую Мэри.

— Прошу тебя, помоги ему. — Она провела Роба в дом.

***

Стоило ему увидеть Джеймса Каллена, как Роб упал духом. Овчар при смерти, не было нужды брать его за руки, чтобы это понять. Мэри, должно быть, тоже это понимала, но смотрела на Роба так, словно ждала, что он исцелит отца одним прикосновением.

Внутренности Каллена распространяли зловоние по всему дому.

— У него был понос?

Она кивнула и безжизненным голосом поведала все подробности. Лихорадка началась уже давно — сначала рвота и страшная боль в животе, справа. Мэри старательно ухаживала за больным. Через некоторое время жар спал и отец, к ее великой радости, начал выздоравливать. Прошло несколько недель, ему становилось все лучше, он уже почти выздоровел, а потом все повторилось опять, только с более острыми признаками.

Лицо у Каллена было землистого цвета, в глазах — пустота. Пульс едва прощупывался. Его постоянно бросало то в жар, то в холод, к тому же мучили рвота и понос.

— Слуги испугались, что это чума, и сбежали, — сказала Мэри.

— Нет, это не чума. — Рвота не имела черного цвета, да и на теле нигде не было бубонов. Правда, утешало это слабо. Живот справа затвердел, как доска. Когда Роб слегка надавил, Каллен, который был, казалось, без чувств, завопил.

Роб понял, с чем имеет дело. В последний раз, столкнувшись с этой болезнью, он жонглировал и пел, чтобы больной мальчик, умирая, не испытывал страха.

— Это болезнь толстой кишки. Иногда называется «боль в боку». Яд зародился у него в кишках и распространился по всему телу.

— А отчего это?

Роб покачал головой.

— Может быть, спутались кишки или же что-то мешало проходить пище. — Обоим было понятно, что его невежество не дает повода для какой бы то ни было надежды.

Он все же изрядно потрудился над Джеймсом Калленом, пробуя все, что могло хоть как-то помочь. Роб ставил ему клистиры из ромашкового чая с молоком, а когда это не дало результата, то дал больному несколько раз ревень с солью. Прикладывал к животу нагретые мешочки с песком, уже понимая, что все совершенно бесполезно.

Роб не отходил от ложа шотландца. Ему хотелось отослать Мэри в соседнюю комнату, чтобы она хоть немного отдохнула, ведь она слишком долго отказывала себе в этом, но он понимал, что развязка уже близка. Потом у нее будет много времени на отдых

В середине ночи Каллен вздрогнул и встрепенулся.

— Не волнуйся, папочка, все хорошо, — прошептала Мэри, растирая ему руки, и в это мгновение душа его отлетела — так тихо, так легко, что ни Мэри, ни Роб не почувствовали сразу, что ее отец не пребывает более на этом свете.

***

Мэри перестала брить отца за несколько дней до смерти, и теперь пришлось сбривать седую бородку. Роб расчесал ему волосы и держал тело, пока Мэри, не пролив ни слезинки, обмывала покойника.

— Я рада, что могу это сделать, — сказала она. — Когда умерла мать, мне не позволили помочь.

На правом бедре у Каллена был большой шрам.

— Он получил эту рану, охотясь на дикого кабана, засевшего в кустах. Мне тогда было одиннадцать лет. Ему всю зиму пришлось сидеть дома. На святки мы вместе готовили ясли для младенца Христа, вот с тех пор я и стала понимать отца.

Когда они подготовили покойника, Роб принес еще воды из протекавшего поблизости ручья и подогрел ее на очаге. Пока Мэри мылась, он выкопал могилу, что оказалось чертовски нелегко — почва была каменистая, а подходящего инструмента у него не было. Под конец он копал мечом Каллена, а вместо рычага использовал большую заостренную ветку. Копал и голыми руками. Докопал могилу, потом связал поясом покойного две палки крест-накрест.

Мэри надела то черное платье, в котором Роб впервые ее увидел. Он вынес тело, завернутое в шерстяное одеяло, которое отец и дочь везли из дому, — такое красивое и теплое, что Робу стало жаль класть это одеяло в могилу.

Нужно было бы прочитать святую погребальную мессу, но Роб не мог прочесть даже простую заупокойную молитву, не доверяя полузабытой латыни. Ему вспомнился псалом, которому научила его мама.

Господь — пастырь мой. Не будет у меня нужды ни в чем.

На пастбищах травянистых Он укладывает меня, на воды тихие приводит меня.

Душу мою оживляет, ведет меня путями справедливости ради имени Своего.

Даже если иду долиной тьмы — не устрашусь зла, ибо Ты со мной; посох Твой и опора Твоя — они успокоят меня.

Ты готовишь стол предо мной в виду врагов моих, умащаешь голову мою елеем, чаша моя полна.

Пусть только благо и милость сопровождают меня все дни жизни моей, чтобы пребывать мне в доме Господнем долгие годы [175] .

Он забросал могилу землей и приладил крест. Потом Роб ушел, а Мэри осталась стоять на коленях, закрыв глаза. Губы шевелились, шепча что-то, слышное только ей самой.

Он дал Мэри возможность побыть одной в доме. Она ему говорила, что отпустила обеих лошадей — свою и отцову — попастись на скудной траве вади, вот Роб и поехал отыскивать животных.

Увидел, что Каллены успели соорудить загончик, огородив его колючими ветками. Внутри оказались кости четырех овец, вероятно, убитых и съеденных хищниками. Каллен, несомненно, купил гораздо больше овец, да остальных украли люди.

Вот безумный шотландец! Ему ни за что не удалось бы пригнать отару в свою далекую Шотландию. А теперь вот он и сам туда не доберется, дочь же его осталась одна в чужой стране.

В конце небольшой каменистой лощины Роб нашел останки белой лошади Каллена. Она, наверное, сломала ногу и стала для хищников легкой добычей. Кости были уже почти дочиста обглоданы, Роб узнал работу шакалов. Он вернулся к могиле и обложил ее тяжелыми плоскими камнями, которые не позволят назойливым хищникам докопаться до тела.

Вороной Мэри обнаружился на противоположном краю лощины, куда бежал подальше от шакалов. Нетрудно оказалось набросить на него узду — конь сам, похоже, спешил оказаться в безопасности, за которую заплатил своей свободой.

Возвратившись в дом, он нашел Мэри успокоившейся, только щеки ее покрывала бледность.

— Что бы я только делала, если бы не ты?

Роб улыбнулся, вспомнив забаррикадированную дверь и меч в руке.

— Делала бы что нужно.

Мэри крепко держала себя в руках.

— Я бы хотела возвратиться с тобой в Исфаган.

— И я этого хочу. — Сердце у него часто забилось, но ее следующие слова отрезвили его:

— Там есть караван-сарай?

— Есть. Всегда переполненный.

— Значит, я отправлюсь с хорошо охраняемым караваном, который будет держать путь на запад. И доберусь до какого-нибудь порта, где можно купить место на корабле домой.

Роб подошел к девушке и взял ее за руки — он впервые коснулся ее за все это время. Пальцы у Мэри огрубели от работы, стали совсем не такими, как у женщин в гаремах, но Робу не хотелось выпускать их из своих рук.

— Мэри, я сделал страшную ошибку, я не могу снова потерять тебя.

Она смотрела на него пристально, ожидая продолжения.

— Поедем со мной в Исфаган, только жить там давай вместе.

Было бы куда легче, если б не пришлось виновато рассказывать ей об Иессее бен Беньямине, о необходимости скрывать свое истинное лицо.

Словно какая-то искра пробежала между ними через пальцы, но в глазах девушки Роб увидел гнев и что-то похожее на ужас.

— Слишком много лжи, — сказала она тихо. Вырвала свои руки и вышла за порог дома. Роб выглянул и увидел, как она все дальше уходит от дома по каменистому ложу вади.

Отсутствовала Мэри долго, Роб уже стал волноваться, но вот она вернулась.

— Объясни мне, почему ради этого ты считаешь нужным так много обманывать.

Роб заставил себя выразить это словами, взял на себя такой труд, потому что хотел получить эту девушку и знал, что по справедливости она заслужила только правду.

— Это не зависит от меня. Как будто Бог сказал мне: «Я допустил ошибки, творя людей, и теперь поручаю тебе трудиться, дабы исправить мои ошибки». Не то чтобы я так желал. Это само позвало меня за собой.

Она испугалась того, что он сказал.

— Но это ведь богохульство — считать себя способным исправить ошибки Бога?

— Нет, нет, — мягко возразил Роб. — Умелый врачеватель лишь орудие в Его руках.

Тогда Мэри кивнула, и теперь ему показалось, что в ее глазах блеснула искорка понимания, даже некоторой зависти.

— Но мне придется вечно делить тебя с какой-нибудь любовницей.

«Каким-то образом почуяла Деспину», — пронеслась в голове Роба глупая мысль.

— Мне нужна ты одна, — сказал он.

— Да нет, тебе нужна работа, она всегда будет на первом месте, семья уж потом, все остальное потом. Но я так сильно полюбила тебя, Роб! Я хочу стать твоей женой.

Он обнял Мэри.

— Каллены женятся только в церкви, — проговорила она, Уткнувшись в его плечо.

— Даже если бы мы нашли в Персии христианского священника, он не стал бы венчать христианку и иудея. Придется ска-зать людям, что мы поженились в Константинополе. Когда я выучусь на лекаря, мы вернемся в Англию и там обвенчаемся, как положено.

— А до того? — уныло спросила она.

— Только венчание между собой. — Роб взял обе ее руки в свои. Они посмотрели друг на друга.

— Но ведь даже между собой должны быть произнесены какие-то слова, — настаивала Мэри.

— Мэри Каллен, я беру тебя себе в жены, — произнес Роб охрипшим от волнения голосом. — Обещаю заботиться о тебе и защищать тебя, тебе принадлежит моя любовь. — Робу стало неловко, что он не нашел лучших слов, но волнение его было велико, язык повиновался с трудом.

— Роберт Джереми Коль, я беру тебя себе в мужья, — четко выговорила она. — Обещаю идти туда, куда ты пойдешь, и неизменно делать все ради твоего блага. Моя любовь принадлежит тебе с того мига, когда я впервые увидела тебя.

Она крепко, до боли, сжала его руки, и Роб ощутил, как бурлит в ней, пульсируя, жизненная сила. Он прекрасно понимал, что свежая могила за порогом делает всякую радость сейчас неуместной, но все же испытывал мощный прилив чувств. Произнесенные ими клятвы, подумал он, гораздо лучше многих слышанных им в церкви.

***

Пожитки Мэри Роб упаковал и погрузил на своего гнедого, сама она ехала верхом на вороном. Каждое утро Роб менял коней местами, перегружая тюк то на одного, то на другого. В редких случаях, когда дорога шла ровная и гладкая, они ехали вместе на одном коне, но большей частью Мэри ехала в седле, а Роб шел пешком, ведя коня в поводу. Из-за этого продвигались они медленно, но спешить-то им было некуда.

Она стала молчаливее, чем помнилось Робу, а сам он к ней не приставал с разговорами, уважая ее скорбь. На вторую ночь их пути в Исфаган они разбили лагерь на полянке в придорожных кустах. Робу не спалось, и тут он услышал, как Мэри наконец расплакалась.

— Если ты берешься исправлять ошибки самого Бога, почему же ты не смог спасти отца?

— Я еще слишком мало знаю.

Слезы копились слишком долго, и теперь Мэри уже не могла их остановить. Роб обнял ее, прижал к себе. Она положила голову ему на плечо, а он стал покрывать поцелуями ее залитое слезами лицо и добрался наконец до губ, нежных, ждущих его губ, вкуса которых он так и не забыл. Роб погладил ее спину, свою любимую ямку в самом низу позвоночника, а потом поцелуи стали крепче, он ощутил ее язык и стал приподнимать на ней белье. Мэри заплакала сильнее, но не сопротивлялась его ласкам, готовая принять его в себя.

Какова бы ни была страсть Роба, ее пересиливали уважение к этой женщине и глубокая благодарность к ней. Их слияние стало нежным, ласковым покачиванием, оба они двигались едва-едва. Так повторялось снова, и снова, и снова, пока Роб не достиг тончайшего наслаждения. Стремясь уврачевать, он сам нашел исцеление, стремясь утешить, обрел утешение у нее. Но надо было принести облегчение и Мэри, и Роб помог ей, пользуясь пальцами.

Потом они еще долго лежали обнявшись и нежно беседовали. Роб рассказывал ей об Исфагане и Яхуддийе, о медресе и больнице при ней, об Ибн Сине. А еще о своих друзьях — мусульманине и еврее, Мирдине и Кариме.

— У них есть жены?

— У Мирдина жена, а у Карима просто уйма женщин.

Уснули они крепко обнявшись.

С первыми робкими проблесками зари Роба разбудили скрип седел, неторопливый перестук копыт по дорожной пыли, чей-то хриплый кашель, разговоры всадников.

Роб обернулся и выглянул в просвет между кустами, за которыми они укрывались от чужих глаз. Мимо проезжало множество всадников. Лица свирепые, кривые сабли такие же, как у воинов шаха Ала, но луки другие, короче персидских. Одеты они были в изодранные рубахи, а тюрбаны, некогда белые, потемнели от пота и грязи. Исходивший от них смрад достиг спрятавшегося за кустами Роба, который с замиранием сердца ждал, когда одна из их лошадей заржет и выдаст их или же когда один из проезжающих бросит взгляд за кусты и увидит его самого и спящую рядом женщину.

Мелькнуло знакомое лицо — Роб узнал Хадад-хана, несдержанного сельджукского посла ко двору шаха Ала ад-Даулы.

Так, стало быть, сельджуки. А рядом с седовласым Хадад-ханом появился другой всадник, тоже знакомый Робу — мулла по имени Муса ибн Аббас, доверенный помощник имама Мирзы-абу-ль-Кандраси, персидского визиря.

Роб увидел затем шестерых других мулл, а воинов верхами насчитал девяносто шесть. Совершенно неизвестно, сколько их проехало здесь, пока он спал.

Ни его лошадь, ни вороной Мэри не заржали, не подали голоса, пока не проехал последний сельджук. Роб только тогда смог перевести дух, слушая, как затихают вдали голоса сельджуков и стук копыт их коней.

Он поцелуем разбудил свою жену, затем они, не теряя времени, свернули свой немудреный лагерь и отправились дальше в путь, ибо Роб увидел причину для того, чтобы спешить.

 

50

Чатыр

— Женился? — Карим посмотрел на Роба и усмехнулся.

— У тебя жена! Вот уж не думал, что ты последуешь моему совету! — воскликнул сияющий Мирдин. — А кто тебе ее сосватал?

— Никто. То есть, — поспешно исправил себя Роб, — был брачный договор еще больше года назад, но в силу он вступил только сейчас.

— И как же ее зовут? — поинтересовался Карим.

— Мэри Каллен. Она шотландка. Я повстречал ее и ее отца в караване на бесконечном пути сюда. — Роб рассказал друзьям кое-что о Джеймсе Каллене, о его болезни и смерти.

— Шотландка, — проговорил Мирдин, который слушал Роба вполуха. — Значит, она из Европы?

— Да, ее родина лежит к северу от моей родной страны.

— Она христианка?

Роб молча кивнул.

— Я должен увидеть эту женщину из Европы, — горячо сказал Карим. — А красивая она?

— Она необыкновенно прекрасна! — вырвалось у Роба, и Карим расхохотался. — Нет, я хочу, чтобы ты сам оценил. — Роб повернулся к Мирдину, приглашая и его, но друг уже повернулся и ушел.

***

Робу не очень-то хотелось докладывать шаху о том, что увидел в дороге, однако он понимал, что присягнул на верность и другого выбора у него нет. Он пришел во дворец и объявил, что должен увидеться с шахом. Хуф в ответ мрачно усмехнулся.

— В чем состоит твое дело?

Роб молча покачал головой, и Капитан Ворот бросил на него взгляд, тяжелый, как камень. Все же Хуф велел подождать, а сам отправился доложить шаху Ала, что зимми-чужеземец Иессей просит аудиенции. Вскоре старый воин уже вводил Роба в покои властелина.

От Ала сильно пахло вином, но он с вполне трезвым видом выслушал рассказ Роба о том, что его визирь отправил своих самых благочестивых помощников, дабы те встретили и проводили в глубь страны отряд врагов шаха.

— Никаких сообщений о нападениях на жителей Хамадана мы не получали, — задумчиво проговорил Ала ад-Даула. — Этот отряд сельджуков пришел не для грабежа и разбоя, значит, они сговаривались об измене. — Полуприкрыв глаза веками, он пристально разглядывал Роба. — Кому ты уже говорил об этом?

— Ни единому человеку, о повелитель.

— Пусть так и будет.

Не продолжая разговора, Ала поставил на стол между ними доску для шахской игры. Его заметно обрадовало то, что теперь в лице Роба он встретился с более подготовленным противником, нежели до сих пор.

— А-а, зимми, ты становишься искусным и коварным, как перс!

Робу некоторое время удавалось сдерживать натиск фигур шаха. Шах в конце концов, как и всегда, стер в порошок силы Роба — шахтранг. Оба, однако, согласились в том, что их игра приобрела новый характер — она теперь больше походила на борьбу. Роб мог бы продержаться даже чуть дольше, если бы не так спешил возвратиться к молодой жене.

***

Мэри до сих пор еще не видала такого красивого города, как Исфаган. Возможно, ее восторг был так велик еще и потому, что здесь она была вместе с Робом. Домик в Яхуддийе очень ей понравился, пусть еврейский квартал и выглядел весьма блекло. Дом, в котором они с отцом остановились на берегу вади в Хамадане, был побольше, но этот надежнее построен.

По ее настоянию Роб купил известь и несколько самых простых инструментов, и Мэри пообещала, что приведет дом в порядок, пока Роб будет отсутствовать, в первый же день. Персидское лето набрало сил, совсем скоро черное, с длинными рукавами, траурное платье Мэри насквозь промокло от пота.

Незадолго до полудня в их дверь постучал такой красавец, каких Мэри и не встречала. Он поставил на землю корзину с черными сливами и, освободив руки, дотронулся до рыжих волос Мэри, немало ее этим напугав. Он улыбнулся, придя в восхищение, на загорелом лице блеснули ослепительно белые зубы. Потом долго говорил — похоже, очень красноречиво и любезно, с большим жаром, но говорил-то на фарси!

— Мне очень жаль, — пробормотала Мэри.

— А! — Он мгновенно все понял и приложил руку к сердцу. — Карим.

— Вот как! — Весь страх у Мэри сразу прошел, теперь она была польщена. — Значит, вы друг моего мужа. Он рассказывал мне о вас.

Гость просиял и, не обращая внимания на возражения Мэри, которых он все равно не понимал, повел ее к стулу. Усевшись, она принялась за сладкие сливы, а гость тем временем развел известь с песком и водой в нужной пропорции и наложил раствор на три трещины, пересекавшие стены дома изнутри. Затем поправил подоконник. Мэри, нисколько не стыдясь, даже позволила ему помочь, когда выкорчевывала толстые цепкие колючие кусты в садике.

Карим засиделся в гостях, пока не вернулся Роб. Тогда Мэри настояла, чтобы он поужинал с ними. Пришлось подождать, пока стемнеет: шел месяц рамадан, девятый месяц года, месяц великого поста.

— Карим мне понравился, — сказала она Робу, когда гость ушел. — А когда я познакомлюсь со вторым, Мирдином?

Роб поцеловал жену и покачал головой.

— Не знаю.

***

Рамадан показался Мэри весьма своеобразным месяцем. Роб, для которого это был уже второй рамадан в Исфагане, объяснял ей, что время это довольно безрадостное. Считается, что его следует проводить в посте и молитвах. Но ведь у всех на уме была прежде всего еда! Мусульманам запрещалось принимать какую бы то ни было пищу или жидкость от рассвета до захода солнца. С базаров и улиц исчезли продавцы съестного, а майдан весь месяц по ночам погружался в темноту и безмолвие, но друзья и родственники собирались по ночам, чтобы поесть и укрепить свои силы для следующего постного дня.

— В прошлом году мы во время рамадана были в Анатолии, — сказала Мэри с тоской в голосе. — Отец купил у одного пастуха ягнят и устроил пир для наших слуг-мусульман.

— Мы тоже можем устроить праздничный обед в честь окончания рамадана.

— Хорошо бы, только я ведь в трауре, — напомнила Мэри.

Ее и в самом деле раздирали противоречивые чувства: по временам охватывала такая скорбь, что Мэри испытывала почти физическую боль от постигшей ее утраты; но проходило немного времени, и она ликовала, сознавая себя самой счастливой из замужних женщин.

В те немногие разы, когда она отваживалась выходить из дому, ей казалось, что встречные смотрят на нее враждебно. Ее траурное платье вполне походило на повседневные одежды, женщин Яхуддийе, но непокрытые рыжие волосы явственно выдавали в ней уроженку Европы. Мэри попыталась было надевать свою дорожную шляпу с широкими полями, но женщины все равно показывали на нее пальцами, а враждебности ничуть не убавилось.

При других обстоятельствах она, возможно, чувствовала бы себя страшно одинокой, ведь среди огромного бурлящего города могла общаться с одним лишь человеком. Но сейчас она испытывала не одиночество, а чувство полного уединения, словно бы в целом мире не осталось никого, кроме нее и ее мужа.

На протяжении всего унылого месяца рамадана их навещал один только Карим Гарун. Несколько раз Мэри видела, как молодой лекарь-перс бежит, мчится по улицам. От этого зрелища у нее дух захватывало — будто она наблюдала за диким оленем. Роб рассказал ей о грядущем состязании бегунов, чатыре — он должен состояться в первый из трех дней Байрама, праздника окончания долгого поста.

— Я пообещал прислуживать Кариму, когда он будет участвовать в состязании.

— Ты один?

— Со мной будет Мирдин, но Кариму, скорее всего, потребуются услуги нас обоих. — В голосе Роба послышалась некоторая неуверенность; он опасался, не расценит ли жена его участие в празднестве как неуважение к памяти ее отца.

— В таком случае, ты должен ему помочь, — твердо ответила Мэри.

— Состязание само по себе — не празднество. И нет оснований не смотреть его даже тем, кто носит траур.

По мере приближения Байрама Мэри обдумывала это и в конце концов решила, что муж прав. Она пойдет смотреть чатыр.

***

Ранним утром первого числа месяца шавваля на город опустился густой туман. Кариму это дало основание надеяться, что день будет хорошим, подходящим для бега. Спал он накануне плохо, тревожно, но успокаивал себя тем, что другие, должно быть, провели ночь не лучше — пытались, как и он, отвлечься от мыслей о предстоящем состязании.

Карим встал с постели, приготовил себе большой горшок гороха с рисом, посыпал этот простенький плов семечками сельдерея, скрупулезно отмерив их количество. Съел он больше, чем хотелось, забросил в себя топливо, словно дрова в огонь, после чего вернулся на свою циновку и отдыхал в ожидании, когда подействует семя сельдерея. Чтобы сохранить разум незамутненным, прочитал молитву:

О победе он не молил Аллаха. Когда он был совсем еще мальчишкой, Заки Омар сказал ему: «Всякий желтоухий пес, воображающий себя бегуном, молится о своей победе. Как же быть Аллаху? Лучше всего молить Его, чтобы даровал быстроту ногам, выносливость, а уж с их помощью победить или проиграть — ответственность за то и другое будет лежать только на тебе одном».

Почувствовав позывы, встал и пошел к ведру, долго сидел на корточках, с удовлетворением опорожняя кишечник. Количество семян сельдерея он рассчитал правильно: окончив свое дело, он почувствовал легкость, но не ослабел. И судорога посреди забега ему сегодня не грозит.

Он нагрел воду и при свете свечи вымылся в тазу, быстро растерся досуха — туман принес не только тьму, но и ощутимую прохладу. Потом Карим смазал все тело оливковым маслом — от солнечных лучей. Дважды натер маслом те места, где потертости могли вызвать боль: соски, подмышки, пах и детородный орган, между ягодицами. В последнюю очередь занялся стопами ног, особенно старательно смазывая кончики пальцев.

Надел полотняную набедренную повязку, полотняную рубаху, легкие кожаные туфли для скороходов, залихватскую шапочку с пером. На шею повесил колчан для стрел и амулет на счастье в холщовом мешочке. Набросил на плечи плащ, чтобы пока не замерзнуть. И сразу вышел из дому.

Поначалу он шагал медленно, постепенно убыстряя шаг, ощущая, как разогреваются и теряют утреннюю скованность каждая мышца и каждый сустав. Сейчас на улицах людей почти еще не было. Никто не обратил внимания на Карима, когда он зашел за кусты, нервничая, и еще раз быстро помочился. Но к тому времени, когда он дошел до места начала забегов — подъемного моста Райского дворца, — там уже собралась немалая толпа из нескольких сот зрителей. Карим медленно пробирался между ними, пока не нашел в условленном месте, почти в конце толпы, Мирдина, а вскоре там же к ним присоединился и Иессей бен Беньямин.

Друзья Карима натянуто поздоровались друг с другом. Карим видел, что между ними произошло что-то неладное, но сразу выбросил это из головы. Сейчас нужно думать только о состязании!

Иессей улыбнулся ему и вопросительно прикоснулся к маленькому мешочку на шее.

— Это мне на удачу, — объяснил Карим. — Любимая подарила. — Однако ему не следовало разговаривать перед забегом, этого нельзя делать. Он быстро взглянул на Иессея и на Мир-дина, улыбнулся каждому, показывая, что не хочет их обидеть, потом закрыл глаза и снова очистил разум от всего постороннего, отстранился от окружающего его гомона и гогота толпы. Труднее было отвлечься от запахов растительного масла и животного жира, разгоряченных тел и мокрых от пота одежд.

Карим прочел молитву.

Когда он снова открыл глаза, туман стал перламутровым. Вглядываясь в него, можно было рассмотреть абсолютно круглый красный диск солнца. Воздух тоже стал другим, душным, и Карим с острой горечью понял, что его ждет беспощадно жаркий день.

Что ж, тут ничего не поделаешь. Иншалла!

Он сбросил плащ и отдал Иессею.

— Да пребудет с тобою Бог, — проговорил побледневший Мирдин.

— Беги с Богом, Карим, — пожелал Иессей.

Он ничего им не ответил. Кругом воцарилась полная тишина. И участники состязания, и зрители не сводили глаз с ближайшего минарета Пятничной мечети — Карим разглядел, как на минарете появилась крошечная фигурка в черных одеждах.

Еще миг, и привычный призыв к Первой молитве долетел до их слуха. Карим простерся ниц лицом на юго-запад, в направлении Мекки.

Молитва окончилась, и вот уже все завопили что есть сил — и бегуны, и зрители. Рев стоял пугающий, по телу Карима даже пробежала дрожь. Одни своими криками подбадривали участников, другие взывали к Аллаху, многие просто выли, как воины, в исступлении бросающиеся на стену вражеской крепости.

Спиной Карим мог только уловить отголоски продвижения бегунов, но по опыту он знал, как некоторые прорываются в первый ряд внезапно, расталкивая всех локтями и молотя кулаками, не заботясь о том, какие повреждения причиняют и кого топчут ногами. В опасности были даже те, кто быстро встал на ноги после молитвы, потому что в водовороте человеческих тел руки вздымались и попадали кому-нибудь в лицо, туфли наносили удары по ногам, и не одна лодыжка бывала вывихнута в толчее.

Поэтому-то Карим и оставался в конце толпы, терпеливо, с отвращением пережидая одну волну бегунов за другой, пока те пробивались вперед, оглушая его своим ревом.

Но вот побежал и он. Чатыр начался, и Карим бежал в самом хвосте растянувшихся великанской змеей участников состязания.

***

Бежал он очень медленно. Много времени уйдет, чтобы одолеть первые пять с четвертью миль, но так он рассчитал заранее. В противном случае надо было бы занять место в первом ряду толпы, а затем — при условии, что его не покалечат в сутолоке — рвануться вперед на такой скорости, чтобы твердо держаться впереди всех прочих. Но такой вариант отобрал бы с самого начала слишком много сил. Карим выбрал более надежный.

Участники чатыра пробежали через Врата Рая и свернули налево. Теперь им предстояло бежать больше мили по улице Тысячи садов, которая то понижалась, то поднималась: в начале первого этапа забега приходилось преодолевать длинный пологий холм, а вслед за ним — более короткий, но крутой. Дальше путь бегунов лежал направо, по улице Поборников веры, простиравшейся в длину всего на четверть мили. Но на повороте улица шла резко вниз, и на обратном пути преодолевать подъем было нелегко. Снова свернули влево, на улицу Али и Фатимы, и бежали по ней до самого медресе.

В череде бегунов кого только не было! Среди молодых аристократов считалось хорошим тоном пробежать половину одного этапа, и вот плечом к плечу с бегунами в лохмотьях бежали юноши в шелковых летних нарядах. Карим упорно держался позади — это пока еще было не состязание, а просто бегущая толпа, переполненная радостью от того, что закончился рамадан. Впрочем, Карим поступал разумно: от медленного бега все телесные жидкости постепенно разогревались и начинали течь живее.

На пути встречались зрители, но время было слишком раннее, густая толпа заполнит все обочины значительно позднее.

Состязание — дело долгое. Пробегая мимо медресе, Карим сразу же посмотрел на длинную крышу одноэтажного маристана. Женщина, которая дала ему амулет (то была прядь ее волос в маленьком мешочке), сказала, что муж договорился там о месте для нее, чтобы она смогла наблюдать чатыр. Пока же ее там не было, но на улице перед самой больницей стояли двое из числа мужчин-сиделок и громко выкрикивали: «Хаким! Хаким!» Карим на бегу помахал им рукой, понимая, что разочарует их, следуя в самом хвосте забега.

Участники состязания пробежали зигзагами по территории медресе и продолжили свой путь к майдану в центре города, где уже были разбиты два громадных открытых шатра. Один, устланный коврами и разукрашенный парчой, предназначался для придворной знати; там столы были уставлены изысканными яствами и всевозможными винами. В другом шатре, для бегунов низкого рождения, предлагались бесплатные лепешки, плов и шербет; манил он, однако, ничуть не меньше первого. Здесь, у шатров, состязание избавлялось от доброй половины своих участников — с радостными криками те набрасывались на питье и закуски.

Карим, в числе многих других, пробежал мимо палаток, не останавливаясь. Они обогнули по широкой дуге каменные столбы, служившие воротами для игры в конное поло, и прежней дорогой побежали обратно, к Райскому дворцу.

Теперь бегунов стало заметно меньше, к тому же по пути они растянулись, и Карим уже мог без помех выбрать нужный темп.

Перед ним был выбор из нескольких вариантов тактики. Некоторые достигали успеха, не уступая первенства на ранних этапах состязания, обеспечивая себе на утренней прохладе запас, на котором можно было держаться потом. Но когда-то давно Заки Омар учил его: чтобы успешно одолеть такую длинную дорогу, нужно правильно выбрать темп — такой, чтобы исчерпать последнюю каплю сил к самому концу состязания, — и придерживаться этого темпа во что бы то ни стало. Карим был способен выбрать такой идеальный темп и держать его, как упорно идущая рысью лошадь. В римской миле тысяча шагов, по пяти длин стопы в каждом, но Карим, пробегая милю, делал пример, но тысячу двести шагов, каждый чуть больше четырех стоп Спину он держал идеально прямо, голова высоко вскинута, и эти стук-стук-стук его ног по земле, в избранном им темпе, звучали словно голос старого друга.

На такой скорости он уже начал обходить некоторых бегунов, хотя отлично знал, что большинство из них не участвует в состязании всерьез. Карим возвратился к воротам дворца, двигаясь легко, без лишнего напряжения, и переложил в свой колчан первую стрелу.

Мирдин протянул ему целебную мазь от солнечных ожогов, от которой Карим пока отказался, и воду, которую он выпил с благодарностью, но экономно.

— Ты идешь сорок вторым, — сообщил ему Иессей. Карим кивнул и побежал дальше.

***

Теперь уже полностью рассвело. Солнце поднялось пока невысоко, но припекало, ясно указывая, что день предстоит очень жаркий. Что ж, этого нужно было ожидать. Иногда Аллах мог смиловаться над бегунами, но чаще всего чатыр проходил под горячим персидским солнцем, превращаясь в тяжелое испытание. Заки Омар достиг своих лучших результатов, заняв в чатыре второе место дважды: когда Кариму было двенадцать лет и четырнадцать. Ему до сих пор помнился тот ужас, который он испытывал, глядя на исчерпавшего последние силы Заки с побагровевшим лицом и едва не выскакивающими из орбит глазами. Заки держался долго, бежал далеко, на пределе своих возможностей, но в каждом чатыре находился один-единственный бегун, который был способен продержаться чуть дольше и пробежать чуть больше.

Карим нахмурился и прогнал эту мысль из памяти.

Преодолеть холмы ему показалось нисколько не труднее, чем на первом этапе забега, и он взбежал на них не задумываясь. Зрителей повсюду стало больше — стояло чудесное летнее утро, а у исфаганцев был праздник. Большинство лавок было закрыто, и вдоль всей дороги стояли или сидели группами люди: армяне отдельно, индийцы отдельно, евреи отдельно, члены ученых корпораций и религиозные деятели тоже держались в кругу своих.

Когда Карим снова подбежал к лечебнице и снова не увидел женщину, которая обещала быть там, он ощутил разочарование. Возможно, однако, что ей не разрешил прийти муж.

Перед медресе собралась целая толпа зрителей, они махали Кариму руками и подбадривали его громкими возгласами.

Добежали до майдана. Там уже веселились вовсю, все равно что вечером в четверг. Музыканты, жонглеры, фехтовальщики, акробаты, танцовщицы, факиры — все старались развлечь зрителей, а бегуны, на которых почти не обратили внимания, обежали площадь по краю.

Кариму стали встречаться выдохшиеся участники состязания — они лежали или сидели на обочинах.

Перекладывая в колчан вторую стрелу, он снова отказался от настойчиво предложенной Мирдином мази. В глубине души он со стыдом признавал, что делает это по одной причине: кожа после мази не очень хорошо смотрится, а ему хотелось показаться возлюбленной в лучшем виде. Да все равно, он сможет получить мазь, когда пожелает — они уговорились заранее, что Иессей, начиная с этого этапа, будет сопровождать его на своем гнедом. Карим хорошо себя изучил. Близилось время первого серьезного испытания его духа, ибо до сих пор он всегда чувствовал себя опустошенным, пробежав двадцать пять римских миль.

Трудности возникли примерно так, как он ожидал. Поднимаясь на холм по улице Тысячи садов, он почувствовал, что натер правую пятку. Невозможно пробежать такое большое расстояние и совсем не повредить ног, так что нужно просто не обращать на это никакого внимания, но вскоре добавилась еще и боль в правом боку. Она пульсировала, нарастала, пока он не начал судорожно вздыхать от боли всякий раз, когда правая нога касалась земли.

Карим махнул рукой, подозвал Иессея. У того за седлом был мех с водой, однако теплая водичка, отдающая кожей козла, не очень-то облегчила его страдания.

Но вот он приблизился к медресе и сразу углядел на крыше больницы ту женщину, которую уже давно высматривал. Ему показалось, что все боли и тревоги разом отступили, оставили его.

***

Роб неотступно следовал за Каримом, словно верный оруженосец за рыцарем. Когда приблизились к маристану, он увидел Мэри, они ласково улыбнулись друг другу. В своем черном траурном одеянии она была бы незаметна в толпе, если бы не лицо: на нем не было ни румян, ни притираний, но оно было открыто, а лица всех прочих женщин вокруг скрывались за тяжелыми черными покрывалами, какие и положено носить на улице. И все, кто был на крыше, держались подальше от его жены, словно опасались, как бы она не развратила их своими европейскими манерами.

Женщин сопровождали рабы. Роб узнал евнуха Вазифа, который стоял позади маленькой фигурки, закутанной в бесформенные черные одежды. Лицо ее скрывала вуаль из конского волоса, но он не мог не заметить глаза Деспины и направление ее взгляда.

Проследив это направление до фигуры Карима, Роб увидел и то, отчего у него сперло дыхание в груди: Карим тоже отыскал Деспину и не сводил с нее глаз. Пробегая мимо нее, он поднял руку и прикоснулся к висящей на шее ладанке.

Робу показалось, что такую открытую демонстрацию чувств должны были заметить все вокруг, но гомон толпы, подбадривающей бегунов, ни капельки не изменился. Проезжая у стен медресе, Роб старался отыскать взглядом среди зрителей Ибн Сину, но того нигде не было видно.

***

Карим убегал от боли в боку до тех пор, пока она не пошла на убыль и не исчезла совсем, а на натертую ногу он просто не обращал внимания. Начала сказываться усталость, вдоль всей дороги люди на запряженных осликами телегах подбирали бегунов, которые не в силах были состязаться дальше.

На этот раз, перекладывая в свой колчан третью стрелу, Карим позволил Мирдину натереть его мазью из розового масла, масла мускатного ореха и корицы. От масел его смуглая кожа сделалась желтой, но мазь защищала от палящего солнца. Иессей разминал ему ноги, а Мирдин тем временем втирал бальзам, потом поднес к пересохшим губам друга чашу и заставил выпить больше, чем тот хотел.

— Я не желаю, чтобы мне вдруг захотелось мочиться! — пытался возражать Карим.

— Ты слишком сильно потеешь, мочиться не придется.

Он понимал, что Мирдин прав, и выпил все. Через миг он снова рванулся с места и бежал, бежал...

Пробегая в этот раз мимо школы, Карим понимал, что его возлюбленная видит призрак, покрытый желтым жиром, плавящимся на солнце, размытым струйками пота, присыпанным дорожной пылью.

Солнце стояло уже высоко и палило нещадно. Земля так раскалилась, что пекла подошвы даже сквозь кожаные туфли. Вдоль всего пути стояли мужчины, протягивавшие бегунам сосуды с водой, и Карим порой приостанавливался, чтобы хорошенько смочить голову, а потом уносился прочь, без единого слова благодарности или благословения.

После того как он забрал четвертую стрелу, Иессей на время исчез, а затем появился снова, уже на вороном коне своей жены. Гнедого он, без сомнения, оставил пить воду и отдыхать в тени и прохладе. Мирдин все стоял у столбов с колчанами стрел и, как они договаривались, внимательно наблюдал за другими бегунами.

По-прежнему Кариму встречались на пути те, кто не выдержал и упал. Кто-то стоял, согнувшись пополам, посреди дороги и пытался рвать, хотя рвать было совершенно нечем. Прихрамывающий индиец остановился и сбросил туфли с ног; потом пробежал с десяток шагов, оставляя на земле кровавые следы, остановился окончательно и стал спокойно ожидать, когда подъедет тележка.

Когда он в пятый раз миновал маристан, Деспины на крыше уже не было. Быть может, он испугал ее своим видом? Ну, теперь не важно, он уже видел ее здесь; время от времени он поднимал руку, прикасался к маленькому мешочку с прядью ее густых черных волос — Карим сам, своими руками срезал эту прядь.

Местами колеса телег, ноги бегунов и копыта лошадей и ослов тех, кто помогал бегунам, вздымали такую тучу пыли, что она забивала ноздри и глотку и вызывала кашель. Карим стал постепенно закрывать свое сознание, удаляться от окружающего, пока не замкнулся почти полностью, ни о чем не думая, позволяя телу делать то, к чему оно привыкло за многие и многие дни подготовки.

Неожиданно, резко, как хлопок бича, прозвучал призыв ко Второй молитве.

Все, кто был на улицах — и бегуны, и зрители — простерлись ниц лицом в сторону Мекки. Карим лежал, его сотрясала дрожь — тело все не могло поверить, что от него пока не требуют никаких усилий, пусть и на краткое время. Хотелось снять туфли, но он понимал, что потом не сумеет надеть их снова на распухшие натруженные ноги. Еще мгновение не шевелился, когда молитва уже окончилась.

— Сколько?

— Восемнадцать, — ответил ему Иессей. — Вот теперь началось настоящее состязание.

Карим поднялся и заставил себя бежать дальше, сквозь сплошную завесу жары. Но он понимал, что настоящее состязание еще и не начиналось.

Теперь взбираться на холмы оказалось куда труднее, чем поутру, но Карим твердо придерживался взятого темпа. Сейчас было хуже всего: раскаленное солнце прямо над головой, а настоящее состязание все еще впереди. Он снова подумал о Заки и понял, что если только не умрет, то будет бежать и бежать, пока не добьется хотя бы второго места.

До сей поры ему недоставало опыта, а в следующем году его тело, возможно, станет слишком старым для такого тяжкого испытания. Значит, все решится именно сегодня.

Эта мысль помогла ему глубже заглянуть в себя и отыскать там новые силы. Некоторые соперники тоже искали, но не нашли ничего. Опуская в колчан шестую стрелу, он спросил Мирдина:

— Сколько?

— Бегунов осталось шестеро, — ответил Мирдин, сам удивляясь этому факту. Карим кивнул ему и побежал дальше.

Вот теперь это состязание.

***

Он увидел впереди трех соперников, двое из которых ему были знакомы. Карим понемногу обгонял низенького, хорошо сложенного индийца. Впереди, шагах в восьмидесяти, бежал юноша. Карим не знал его по имени, но узнал в лицо — тот был воином дворцовой стражи. Далеко впереди, но все же достаточно близко, чтобы можно было разглядеть лицо, был бегун известный, житель Хамадана по имени аль-Гарат.

Индиец бежал все тише, но стоило Кариму поравняться с ним, как тот прибавил ходу. Так они и побежали дальше, нога в ногу. Кожа у индийца была совсем темная, почти черная, и на ней выделялись, блестели под солнцем длинные плоские мышцы.

У Заки была очень темная кожа — большое преимущество, когда бежишь под прямыми лучами летнего солнца. Вот Каримовой коже требовался желтый бальзам, она была цвета светлой выделанной шкуры. Заки всегда говорил, что кто-то из женщин в роду Карима переспал со светлокожим греком — воином Александра Македонского, вот и результат. Карим считал, что это похоже на правду. Греческие вторжения в старину происходили не раз, он и сам знал немало светлокожих мужчин-персов и женщин, у которых груди были белы как снег.

Откуда-то выскочила пятнистая собачонка и с громким лаем увязалась за ними.

Они пробегали по улице Тысячи садов; многие зрители протягивали им ломтики дыни и чаши шербета, но Карим, опасаясь судорог, ничего не принимал. Воду он взял, налил в шапочку и водрузил ту на голову. Почувствовал огромное облегчение, только шапочка с поразительной быстротой снова высохла на солнце Индиец схватил ломтик зеленой дыни и торопливо глотал на ходу, потом бросил корку, не глядя, через плечо.

Оставаясь вместе, они обошли молодого воина. Тот уже выбыл из состязания: у него в колчане было лишь пять стрел, он отставал на целый этап. На его рубашке спереди виднелись две темно-красные полоски от растертых до крови сосков груди. При каждом новом шаге колени у него заметно дрожали — ясно, что долго он уже не продержится.

Индиец взглянул на Карима и блеснул белозубой улыбкой. Карима огорчило, что бежит индиец легко, а лицо у него настороженное, но не слишком напряженное. Интуиция бегуна подсказывала, что соперник выносливее Карима, а утомился меньше. А может быть, и бегает быстрее, если уж на то пошло. Преследовавшая их собачонка вдруг вильнула и перебежала дорогу прямо перед ними. Карим подпрыгнул, чтобы не споткнуться о собаку, почувствовал ногами комок теплого меха, а псина врезалась прямо в ноги индийцу, и тот упал.

Карим обернулся посмотреть на него. Индиец поднялся было, но тут же снова сел на землю. Правая стопа торчала под каким-то невероятным углом, и соперник недоверчиво разглядывал ногу — он никак не мог взять в толк, что для него состязание закончилось.

— Беги! — крикнул Кариму Иессей. — Я позабочусь о нем, а ты беги! — Карим сосредоточился и побежал так, будто вся сила индийца перешла в него самого, будто это Аллах говорил с ним голосом зимми. Карим начал думать, что сегодня, может быть, и есть его день.

***

Почти весь этот этап он шел позади аль-Гарата. Один раз, на улице Поборников веры, он подошел совсем близко к этому сопернику, и тот обернулся через плечо. Когда Карим жил в Хамадане, они знали друг друга; по глазам аль-Гарата он понял, что тот его тоже узнал, но в этих глазах было и привычное презрение: «А-а, так это мальчишка для удовольствий Заки Омара!»

Аль-Гарат прибавил ходу и вскоре снова опередил Карима на двести шагов.

Карим положил в колчан седьмую стрелу, а Мирдин, подавая воду и вновь намазывая его желтой мазью, рассказывал о соперниках:

— Ты бежишь четвертым. Первым идет некий афганец, имени его я не знаю. Вторым — бегун из Рея, зовут его Мадави. За ними — аль-Гарат и ты.

Целый этап и еще половину Карим шел позади аль-Гарата, словно знал свое место, но мысли его порой убегали далеко вперед, к тем двоим, которых и видно не было — настолько они его опережали. Афганец бегал в Газни по тропам на таких высоких горах, что даже воздух там истончается. Знающие люди говорили, что когда такие бегут по долине, они совсем не устают. А о Мадави из Рея он слышал, что это отличный бегун.

Однако, спускаясь с короткого крутого холма на улице Тысячи садов, Карим увидел на обочине дороги оцепеневшего бегуна. Тот держался руками за правый бок и плакал. Карим вслед за аль-Гаратом пробежал мимо, но Иессей вскоре сообщил ему, что это и был Мадави.

У Карима снова стал ощутимо побаливать правый бок, болели и обе ступни. Призыв к Третьей молитве настиг его в самом начале девятого этапа. Третья молитва — как раз то время, которое тревожило Карима: солнце клонилось все ниже, он опасался, что мышцы его начнут деревенеть. Но жара ничуть не спала, она давила на тело тяжелым одеялом, пока он лежал и молился, а когда поднялся и снова побежал, с него по-прежнему градом лил пот.

Бежал он все в том же темпе, но ему показалось, что он обходит аль-Гарата, словно бы хамаданец и не бежал, а просто прогуливался. Когда они поравнялись, аль-Гарат попытался снова вырваться вперед, но очень скоро его дыхание стало шумным и прерывистым, он зашатался. Его одолела жара. Карим как лекарь знал, что человек может даже умереть, если случается что-то вроде солнечной болезни — кожа высыхает, лицо краснеет, — однако лицо аль-Гарата было бледным и мокрым. Тем не менее Карим остановился, когда его соперник стал спотыкаться и, наконец, замер на месте.

У аль-Гарата еще оставалось достаточно презрения во взгляде, но ему хотелось, чтобы победителем стал перс.

— Давай, беги, ублюдок!

Карим охотно расстался с ним.

Глядя с высоты первого спуска на лежащий внизу прямой отрезок пути, он заметил маленькую фигурку, поднимающуюся на длинный холм в отдалении. В этот момент афганец упал, поднялся и снова побежал. Вскоре он свернул на улицу Поборников веры и скрылся из виду. Кариму было очень трудно держать себя в узде, но он продолжал бежать в прежнем темпе и не видел соперника впереди, пока не достиг улицы Али и Фатимы.

Теперь афганец был гораздо ближе. Он снова упал, снова поднялся и побежал — неровно, рывками. Быть может, он и привык к тонкому воздуху, которым трудно дышать, однако же в горах Газни прохладно, и тут исфаганская жара играла на руку Кариму, который неуклонно сокращал разрыв.

Пробегая мимо маристана, он уже не видел и не слышал знакомых ему людей, ибо все внимание Карима было поглощено соперником впереди.

Карим настиг его после четвертого падения, которое оказалось последним. Афганцу принесли воды, прикладывали к телу мокрые полотенца, а он, коренастый крепыш, широкий в плечах, темнокожий, лежал на земле и хватал воздух, как вытащенная из воды рыба. Когда Карим пробегал мимо, афганец слегка скосил спокойные карие глаза и посмотрел ему вслед.

Эта победа, впрочем, принесла ему больше страданий, чем радости, ибо теперь необходимо было сделать выбор. В состязании сегодня победил он; но хватит ли ему сил и дерзости, чтобы попытаться добиться шахского калаата? «Царские одежды», пятьсот золотых и чисто номинальная, но хорошо оплачиваемая должность начальника царских скороходов полагались любому, кто пробежит все двенадцать этапов — 126 римских миль — меньше, чем за двенадцать часов.

Обегая вокруг майдана, Карим оказался лицом к солнцу и внимательно всмотрелся. Он бежал весь день, покрыв девяносто пять миль. Достаточно. У него все болит, больно даже повернуться, чтобы вынуть из колчана и вернуть девять стрел. Можно взять денежную награду, а потом присоединиться к остальным бегунам, которые плещутся сейчас в Реке Жизни. Ему было необходимо искупаться в их зависти, их восхищении, да и в самой реке — уж он-то больше всех заслужил право погрузиться в ее прохладные зеленые воды.

Солнце понемногу катилось к горизонту. Сколько времени оставалось у Карима? А сколько сил сохранило еще его тело? И угодно ли это Аллаху? Времени, должно быть, совсем мало, ему не успеть пробежать еще тридцать одну милю прежде, чем прозвучит призыв к Четвертой молитве, возвещающий о том, что солнце село.

Но он знал и другое: полная победа позволит прогнать Заки Омара из снов, которые порой мучают его по ночам, и сделает это надежнее, чем его попытки переспать со всеми женщинами на свете.

Так получилось, что он не подошел к шатру судей чатыра, а положил в колчан новую стрелу и побежал на десятый этап. Покрытая белой пылью дорога перед ним была пустынна, теперь Карим состязался лишь с темным джинном — призраком человека, которому хотел стать сыном и который вместо этого сделал его своим наложником.

***

Состязание, по сути, закончилось: остался только один бегун, он и был победителем, — и зрители стали расходиться. Но теперь вдоль всего пути они собирались снова, потому что увидели, как Карим продолжает бег в одиночку, и поняли, что он старается добиться шахского калаата.

Все они давно разбирались в тонкостях ежегодного чатыра и знали, какова награда за целый день бега под палящими лучами солнца. Поэтому толпа выражала свою симпатию таким оглушительным хриплым ревом, что Карима, казалось, несло на его волне. Этот забег принес ему едва ли не удовольствие. Возле больницы он заметил в толпе лица, сияющие от гордости за него: аль-Джузджани, служителя Руми, библиотекаря Юсуфа, хаджи Давута Хосейна, даже самого Ибн Сину. Как только он заметил старика, глаза Карима сами метнулись к крыше больницы. Она снова была там, и он понял, что, когда они окажутся наедине, она-то и станет главной его наградой.

Но на второй половине этапа он стал испытывать самые серьезные за все время трудности. Он часто принимал воду, которую ему протягивали, и выливал себе на голову, но от утомления стал менее внимательным и часть воды попала в левую туфлю. Мокрая обувь тут же стала обдирать воспаленную кожу с натруженной ноги. Возможно, это повлияло на его шаг, и вскоре судорога скрутила сухожилие под правым коленом.

Что еще хуже — когда он добежал вновь до Врат Рая, оказалось, что солнце опустилось ниже, чем он предполагал. Оно повисло прямо над холмами, и Карим, начиная новый этап — он молил Аллаха, чтобы этот оказался предпоследним, — быстро терял силы, испытывал страх, что времени уже не хватит, и в целом был охвачен самой черной тоской.

Но горожан охватила какая-то странная лихорадка — каждый из них стал на миг Каримом Гаруном. Даже женщины подбадривали его пронзительными криками, когда он пробегал мимо. Мужчины давали тысячи клятв, восхваляли его, призывали милость Аллаха, молили о помощи Пророка и двенадцать праведных имамов-мучеников.

Люди, загодя узнав о его приближении по крикам стоящих ближе, поливали улицы перед самым его появлением, посыпали его дорогу цветами, бежали рядом с ним, обмахивая веерами или брызгая ароматной водой ему в лицо, на руки и ноги.

Карим почувствовал, как их энергия переходит в его кровь и плоть, зажигает его огнем. Шаг его стал ровнее и тверже.

Ноги поднимались и опускались, и снова, и снова, и снова. Он по-прежнему придерживался своего темпа, только теперь не пытался загнать подальше боль. Наоборот, он сосредотачивался на боли в боку, в ступнях, в мышцах ног, пытаясь таким образом рассеять одолевающую его усталость.

Когда он забирал себе одиннадцатую стрелу, солнце уже садилось за холмы, виднелся край размером с полмонеты.

И в сгущающихся тенях он вышел на последний этап, вверх по первому короткому склону, потом вниз по крутому спуску на улицу Тысячи садов, по ровному участку, потом снова вверх по длинному подъему. Сердце гулко стучало. Достигнув улицы Али и Фатимы, он вылил себе на голову воду и даже не почувствовал ее.

Он бежал, а боль все нарастала. Пробегая мимо школы, он даже не отыскивал взглядом товарищей — его слишком заботило то, что конечности утрачивали чувствительность.

И все же стопы, которых он не чувствовал, продолжали подниматься и опускаться — стук-стук-стук, — толкая тело все вперед и вперед.

На майдане в этот раз никто не смотрел на акробатов и фокусников, но Карим никого не видел, не слышал рева толпы. Он бежал один в своем мире молчания, бежал навстречу завершению угасающего дня.

Когда он вновь появился на улице Тысячи садов, то увидел на дальних холмах бесформенный багровый отсвет заходящего солнца. Кариму казалось, что сам он движется медленно, слишком медленно, по ровному участку, снова вверх — вверх по последнему холму!

Он буквально слетел вниз — то был самый опасный момент: если потерявшие чувствительность ноги подведут его и споткнутся, если он упадет, то уже просто не сможет подняться.

Вот он повернул и пробежал через Врата Рая. Солнца уже не видно. Теперь ему казалось, что неясные силуэты людей плывут над землей, молча побуждая его бежать и бежать. Но внутренним взором он ясно видел, как мулла ступает на узкую спиральную лестницу минарета, поднимается к маленькой площадке на высокой башне и ждет, пока не умрет последний солнечный лучик.

В распоряжении Карима оставались мгновения.

Он пытался заставить свои будто бы мертвые ноги делать более размашистые шаги, изо всех сил ускоряя свой темп, въевшийся за целый день во все его существо.

Чуть впереди какой-то маленький мальчик, стоявший рядом с отцом, выбежал на дорогу и замер, глядя на мчащегося к нему великана.

Карим подхватил мальчика, не останавливаясь, посадил себе на плечи, и от рева тысячной толпы содрогнулась земля. Когда он с мальчиком на плечах добежал до столбов, там его уже ждал Ала ад-Даула. Карим взял двенадцатую стрелу, и шах Персии снял с себя тюрбан, надел на голову Карима, а на свою водрузил шапочку с пером, в которой тот бежал.

Бурное ликование толпы прервал призыв муэдзинов, прозвучавший со всех минаретов города. Все повернулись лицом в сторону Мекки и погрузились в молитву. Малыш, которого Карим так и держал, захныкал, и Карим отпустил его. Окончилась молитва, он поднялся, и тут сам царь и высшие придворные набросились на победителя, как навязчивые собачонки. А вокруг стояли и кричали от восторга простые люди, каждый старался протиснуться вперед и прикоснуться к нему. Кариму Гаруну вдруг показалось, что нежданно-негаданно он стал повелителем Персии.