61

Новая должность

Наутро после возвращения Роб разглядел своего сынишку при дневном свете. Младенец показался ему красавцем: густо-синие английские глаза, большие руки и ступни ног. Он, нежно загибая каждый, пересчитал все пальчики на руках и ногах и порадовался немного кривым ножкам. Крепкий малыш!

Ребенок, которого Мэри щедро умастила маслом, пахнул, как пресс для оливок. Потом запах стал менее приятным, и Роб сменил пеленки, впервые с тех пор, как ухаживал за братьями и сестренкой. Где-то в глубине души он все еще надеялся когда-нибудь отыскать Вильяма Стюарта, Анну-Марию и Джонатана Картера. Разве не порадуются давно потерянные друг для друга Коли такому племяннику?

С Мэри они поссорились из-за обрезания.

— Вреда ему это не причинит. Здесь всякого мужчину непременно обрезают, все равно, мусульманина или еврея, а ему так будет гораздо легче войти в местное общество.

— А я не желаю, чтобы он входил в местное общество! Главное, чтобы его хорошо приняли дома, где мужчин не укорачивают, а оставляют такими, как положено от природы.

Роб рассмеялся, а Мэри заплакала. Он долго утешал ее и при первой же возможности отправился посоветоваться к Ибн Сине.

Князь лекарей тепло поздоровался с Робом, возблагодарил Аллаха за то, что тот сохранил его живым, с грустью вспомнил о Мирдине. Ибн Сина очень внимательно выслушал отчет Роба о лечении раненых и проведенных после двух битв ампутациях. Особенно его заинтересовало сопоставление эффективности горячего масла и промывания открытых ран крепким вином. Снова подтвердилось, что научная истина ему дороже, чем собственная непогрешимость. Пусть наблюдения Роба и противоречили тому, что говорил и писал сам Ибн Сина, Учитель настаивал, чтобы Роб написал о своих наблюдениях и открытиях.

— А кроме того, этот вопрос — о промывании ран вином — должен стать предметом твоей первой лекции в качестве хакима, — сказал он, и Роб услышал, как соглашается с Учителем. Потом старик пристально посмотрел на него.

— Я хочу, Иессей бен Беньямин, чтобы ты работал вместе со мной. Моим помощником.

О таком Роб даже и не мечтал. Ему хотелось объяснить главному лекарю, что он добрался до Исфагана, преодолев огромное расстояние, через множество чужих стран, справившись с невероятными трудностями, только для того, чтобы прикоснуться к краю одежды Ибн Сины. Вместо всего этого он просто кивнул:

— Я с радостью принимаю такое предложение, хаким-баши!

Мэри ничуть не возражала, когда он сказал ей об этом. Она уже достаточно прожила в Исфагане и даже не думала, что ее муж может отказаться от подобной чести. Ведь это сулило не только вполне приличный доход, но и несомненный почет и уважение, проистекающие от близости к тому, кого почитали как полубога, а любили больше, нежели царя. Когда Роб увидел, как жена рада за него, он привлек ее к себе, обнял.

— Я обязательно отвезу тебя домой, обещаю, Мэри. Но еще не сейчас. Пожалуйста, верь мне!

Она верила. Но признала и то, что если они здесь задержатся, то ей надо менять образ жизни. Она решилась сделать над собой усилие и уважать обычаи страны, в которой живет. С большой неохотой Мэри согласилась на обрезание сына.

Роб пошел за советом к Нитке Повитухе.

— Идем со мной, — сказала та и повела его за две улицы, к реб Ашеру Якоби, могелю.

— Значит, обрезание, — сказал могель. — А мать... — Прищурившись, он задумчиво посмотрел на Нитку, почесал свою бороду. — Мать из чужаков!

— Ну, не обязательно, чтобы это был брит со всеми положенными молитвами, — возразила Нитка. Она уже совершила очень серьезный шаг — помогла «не нашей» женщине родить ребенка мужского пола — и теперь без труда взяла на себя роль защитницы. — Коль уж отец просит, чтобы ребенок был отмечен печатью Авраама, так это ведь благословение — провести обрезание, разве нет?

— Твоя правда, — признал реб Ашер. — А твой отец? Он будет держать ребенка на руках? — обратился он к Робу.

— Отец мой умер.

Реб Ашер вздохнул.

— А будут присутствовать другие родственники?

— Только моя жена. Здесь нет других родственников. Ребенка я буду держать сам.

— Такое событие надо отпраздновать, — мягко вставила Нитка. — Ты же не против? Мои сыновья, Шмуэль и Хофни, несколько человек соседей...

Роб согласно кивнул.

— Об этом я сама позабочусь, — заверила его Нитка.

На следующее утро она со своими могучими сыновьями-каменотесами первой появилась в доме Роба. Гинда, неприветливая торговка с еврейского рынка, пришла вместе со своим Длинным Исааком, седобородым задумчивым знатоком законов. Гинда по-прежнему не улыбалась Робу, но принесла с собой подарок — стопку пеленок. Яаков Башмачник со своей женой Наомой принесли бутыль вина. Пришел и Мика Галеви Булочник, а его жена Юдифь несла две огромные сахарные лепешки.

Держа родное маленькое тельце у себя на коленях личиком вверх, Роб не мог побороть сомнений, пока реб Ашер обрезал крошечную крайнюю плоть.

— Пусть малыш растет здоровым — и телом и душой — и творит в жизни одни добрые дела! — провозгласил могель, когда младенец пронзительно взвизгнул. Соседи подняли чаши вина и поздравили родителей. Роб нарек сына еврейским именем — Мирдин бен Иессей.

Мэри с отвращением наблюдала за каждым мигом этой церемонии. Через час, когда все гости разошлись, а они с Робом остались наедине, она обмакнула пальцы в ячменный отвар и прикоснулась к хнычущему малышу: ко лбу, подбородку и мочкам обоих ушей.

— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа нарекаю тебя Робертом Джеймсом Колем, — отчетливо выговорила она. Имя дала ребенку в честь его отца и деда. С тех пор она дома всегда называла мужа Робом, а сына — Робом Джеем.

Достопочтенному реб Мульке Аскары, торговцу жемчугом в Маскате — мой привет!

Ваш покойный сын Мирдин был моим другом. Да почиет он с миром!

Мы с ним вместе были хирургами в Индии, откуда я привез несколько вещей, каковые и посылаю Вам ныне с добрым человеком, реб Мойше бен Завилем, торговцем из города Кум, караван которого сегодня отправляется в Ваш город с грузом оливкового масла.

Реб Мойше передаст Вам нарисованную на пергаменте карту, где указано точное местоположение могилы Мирдина в деревне Каузамби — с тем чтобы Вы, если того пожелаете, могли когда-нибудь забрать его останки. Еще посылаю его тфилпин, которые он ежедневно повязывал на свою руку. Мне он рассказывал, что это вы подарили их ему, когда на четырнадцатом году он получил право участвовать в миньяне. Посылаю также доску и фигуры для шахской игры, за которой мы с Мирдином провели много радостных часов.

В Индии с ним не было других вещей. Похоронен он был, разумеется, завернутым в талес. Я молю Господа Бога, чтобы Он смягчил пониманием боль и тяжесть Вашей и нашей утраты. С его смертью свет ушел из моей жизни. Он был самым чудесным человеком, которого я ценил превыше всех прочих. Я не сомневаюсь, что сейчас он пребывает вместе с адашим, и надеюсь, что когда-нибудь удостоюсь снова быть с ним рядом.

Передайте, пожалуйста, мой привет и мое уважение его вдове и его достойным юным сыновьям. Сообщите им, что моя жена родила здорового сына, Мирдина бен Иессея, и передает им с любовью свои пожелания доброй жизни.

Йиворехана Адонаи в’Йишмореха. (Да благословит Вас Господь Бог и да сохранит!)

Иессей бен Беньямин, хаким

Аль-Джузджани многие годы был помощником Ибн Сины. Он сумел достичь как хирург собственного величия, опередив, таким образом, всех других помощников Учителя, однако и эти другие добились немалых успехов. Хаким-баши нагружал своих помощников работой до предела, так что эта должность была своего рода продолжением учебы, она давала возможность познать еще больше. Роб с самого начала делал очень многое, а не просто сопровождал Ибн Сину или подавал ему нужные инструменты, как случалось с помощниками других выдающихся личностей. Ибн Сина всегда был готов помочь советом, если это требовалось, или высказать свое мнение по какому-либо вопросу, но молодому хакиму он полностью доверял и ждал от него самостоятельной работы.

Для Роба наступили счастливые дни. Он прочитал в медресе лекцию о промывании открытых ран вином; слушателей было мало — в то утро гость, лекарь из Рея, читал лекцию о физической любви. Персидские медики неизменно спешили на лекции, посвященные половой жизни, и Роба это удивляло, ведь в Европе этот вопрос не входил в компетенцию лекарей. Впрочем, он и сам побывал не на одной такой лекции, и брак его оказался исключительно удачным — то ли благодаря всему, что Роб там узнал, то ли вопреки.

Мэри быстро приходила в себя после родов. Они точно выполняли предписания Ибн Сины, который предупредил, что супругам следует воздерживаться от телесного общения в течение шести недель после родов, а наружные половые органы молодой матери советовал смазывать оливковым маслом и втирать в них мед, разведенный в ячменном отваре. Это лечение оказалось очень удачным. Шесть недель, правда, показались им целой вечностью, и когда этот срок пришел к концу, Мэри жадно прильнула к мужу, едва только он обнял ее.

Минуло еще несколько недель, и у Мэри стало пропадать молоко. Это было удивительно и тревожно, ведь с самого начала молока у нее было в изобилии. Она говорила Робу, что в ней бурлит молочная река, там достаточно, чтобы напоить весь мир. Кормление младенца приносило ей огромное облегчение, иначе болезненное давление внутри грудей стало бы невыносимым. Но вот, совсем скоро, это давление исчезло, а боль ей теперь причиняло тоненькое хныканье голодного Роба Джея.

Стало ясно, что нужна кормилица. Роб поговорил с несколькими повитухами и через них отыскал крепкую миловидную армянку, именем Приска, у которой с избытком хватало молока и для своей новорожденной дочери, и для сына хакима. Четыре раза в день Мэри носила сынишку в лавку кожевника Диркана, мужа Приски, и ждала, пока маленькому Робу Джею давали грудь. По ночам же Приска приходила в домик в Яхуддийе и ночевала с обоими младенцами в соседней с хозяевами комнате, а Роб и Мэри старались потихоньку предаваться любви, наслаждаясь затем роскошью спать беспробудно.

Мэри выполнила свое предназначение и теперь сияла от счастья. Ее красота расцвела с новой силой. Робу иногда казалось, что рождение сына, созданного ими обоими — это исключительно заслуга самой Мэри, но его любовь к ней от этого только росла.

В первую неделю месяца шабан через Исфаган снова прошел караван реб Мойше бен Завиля, возвращавшийся обратно в Кум. Купец привез подарки от реб Мульки Аскари и его невестки Фары. Младенцу Мирдину бен Иессею Фара с любовью и заботой сшила шесть комплектов полотняной одежды, а торговец жемчугами возвратил Робу шахскую игру, принадлежавшую покойному сыну.

Мэри в последний раз всплакнула по Фаре. Когда она вытерла слезы с глаз, Роб расставил на доске Мирдина фигуры и обучил жену этой игре. Они потом часто в нее играли. Роб не ожидал от жены слишком многого — в конце концов, то была игра для воинов, а Мэри всего лишь женщина. Но она быстро всё схватывала и вскоре брала его фигуры, гикая и издавая боевые кличи, какие пристали разве что разбойникам-сельджукам. То, как быстро она научилась командовать царской армией, пусть и было не совсем естественно для женщины, однако же подтверждало истину, давно усвоенную Робом: Мэри Каллен была существом необыкновенным.

***

Пришел месяц рамадан и захватил Карима врасплох: тот закоснел в грехах, и теперь ему невозможно было достичь душевной чистоты и полного покаяния, какие приличествуют месяцу поста, а сознавать свою греховность было тяжко. Даже частые молитвы и строгий пост не помогали ему прогнать мысли о Деспине, и его тянуло к ней с прежней неуемной силой. Да и то сказать, Ибн Сина почти каждый вечер молился то в одной, то в другой мечети, а по вечерам ужинал с муллами и знатоками Корана. Таким образом, рамадан обеспечивал любовникам полную свободу свиданий и Карим виделся с Деспиной не реже, чем раньше.

Ала-шах тоже был занят во время рамадана — он часто молился при народе, были и другие царские обязанности, отнимавшие много времени, поэтому однажды Кариму даже удалось — впервые за много месяцев — вырваться в маристан. К счастью, Ибн Сины в тот день в больнице не было, он ухаживал за придворным, которого постигла лихорадка. Карим чувствовал за собой вину: Ибн Сина всегда относился к нему справедливо и доброжелательно, и Кариму тяжело было находиться рядом с супругом Деспины.

Посещение больницы принесло Кариму горькое разочарование. Нет, учащиеся все так же следовали за ним повсюду, даже в большем количестве — о Кариме ходили все более удивительные легенды. Но никого из больных он теперь не знал; все, кого он когда-то лечил, либо уже умерли, либо давным-давно выздоровели. Пусть некогда он обходил все эти залы с твердой уверенностью в своих силах и умении, зато теперь обнаружил, что запинается, нервно задавая вопросы: не было полной ясности, что же интересует его у больных, за которых отвечают другие лекари.

Ему удалось завершить визит благополучно, не выставив себя круглым дураком, но для себя Карим сделал грустный вывод: если он не станет посвящать больше времени настоящей лечебной практике, то от всех знаний и умений, заработанных с таким трудом долгими годами учебы, скоро ничего у него не останется.

Выбирать ему, правда, не приходилось. Ала-шах заверил его, что их обоих ожидают такие головокружительные высоты, перед которыми медицина просто померкнет.

В нынешнем году Карим не участвовал в чатыре. Он не готовился к нему, да и располнел куда больше, чем положено бегуну. Он наблюдал за состязанием, сидя рядом с шахом.

Первый день байрама выдался даже жарче, чем тот, когда бежал он сам, и начало состязания было довольно вялым. Царь возобновил свое обещание даровать калаат тому, кто сумеет повторить достижение Карима и пробежать все двенадцать этапов до Вечерней молитвы, однако уже было ясно, что сегодня никто не сможет одолеть все сто двадцать шесть римских миль.

Настоящее состязание началось уже на пятом этапе и вскоре превратилось в борьбу между аль-Гаратом из Хамадана и молодым воином по имени Нафис Джурджис. Каждый из них в прошлом году начал бег слишком резво и выдохся задолго до конца. Теперь же, не повторяя своей ошибки, оба бежали очень медленно.

Карим криками подбадривал Нафиса. Ала-шаху он объяснил: это вызвано тем, что Нафис был вместе с ними в индийском походе. По правде же говоря, он симпатизировал молодому воину, но еще больше хотел, чтобы победа не досталась аль-Гарату. Он ведь помнил аль-Гарата с детства, проведенного в Хамадане, и при встрече в прошлом году Карим снова ощутил всю глубину презрения соперника к бывшему мальчишке для удовольствий Заки Омара.

Но Нафис, забрав из колчана восьмую стрелу, сник, и в состязании остался один аль-Гарат. День уже клонился к вечеру, а жара стояла невыносимая. Аль-Гарат поступил мудро: он сделал знак, что завершит этот этап и удовольствуется тем, что его признают победителем.

Вместе с шахом Карим проехал этот этап верхом далеко впереди бегуна, чтобы приветствовать его у финишной черты. Ала восседал на своем диковатом белом жеребце, Карим красовался в седле серого арабского скакуна, гордо вскидывавшего голову. По дороге настроение Карима заметно улучшилось: все вокруг понимали, что еще не скоро кто-то другой сумеет — если вообще сумеет! — пробежать чатыр так, как бежал он в прошлом году. И потому его повсюду приветствовали бурными кликами радости, не забывая в нем и героя Мансуры и Каузамби. На лице Ала-шаха цвела довольная улыбка, и Карим понял: аль-Гарата шах поздравит благосклонно, но бегун останется крестьянином-бедняком, а сам Карим вскоре сделается визирем Персидской державы.

Они проезжали мимо маристана, и на крыше он заметил евнуха Вазифа, а рядом с ним закутанную в покрывало Деспину. При виде ее сердце у Карима забилось чаще, он улыбнулся. Куда лучше проезжать мимо нее вот так, верхом на бесценном скакуне, в одежде из шелка и тонкого полотна, чем пробегать, шатаясь, провоняв потом, почти ослепнув от невероятной усталости!

Сидевшая недалеко от Деспины женщина, без покрывала на лице, изнывала от жары; она сняла черную накидку и встряхнула головой, словно подражая коню Карима. Ее длинные волосы разметались, заструились волнами, солнце заиграло на них всеми оттенками золотого и красного. Ехавший рядом с Каримом шах заговорил:

— Это и есть жена зимми?

— Истинно так, о великий государь. Это женщина нашего друга Иессея бен Беньямина.

— Так я и подумал, — сказал Ала ад-Даула.

Царь не сводил глаз с этой женщины с непокрытой головой, пока она не осталась далеко позади. Вопросов он больше не задавал, и Кариму вскоре удалось отвлечь его беседой об индийском мастере Дхане Вангалиле, о тех мечах, какие тот ковал для шаха в своей новой кузне позади конюшен Райского дворца.

 

62

Шах предлагает награду

Роб по-прежнему начинал всякий день с молитвы в синагоге "Дом мира», отчасти потому, что странное смешение напева еврейской молитвы с повторяемой мысленно молитвой христианской было ему приятно и служило духовной пищей. Но главным образом потому, что этим он как бы исполнял свой долг перед Мирдином.

И все же он не мог заставить себя войти в «Дом Сиона», синагогу Мирдина. И хотя в «Доме мира» тоже ежедневно собирались знатоки закона и обсуждали заповеди и совсем не трудно было бы попросить их обучить его тем восьмидесяти девяти заповедям, которых он до сих пор не знал, Роб не мог собраться с духом и сделать это без Мирдина. Он убеждал себя, что тому, кто лишь прикидывается евреем, пятисот двадцати четырех заповедей хватит не хуже, чем шестисот тринадцати, а потому обратил свой разум на другие вещи.

***

Не было такого предмета, по которому Учитель не написал бы хоть одного труда. Пока Роб учился, он познакомился со многими его работами по медицине, но теперь стал обращаться и к трудам Ибн Сины по другим вопросам и всякий раз приходил во все большее восхищение, изумляясь грандиозности этого ума. Труды были посвящены музыке и поэзии, астрономии и метафизике, философии Востока и пределам познания; Ибн Сина написал комментарии ко всем сочинениям Аристотеля. Находясь в заточении в замке Фардаджан, он написал книгу, озаглавленную «Наставление», в которой суммировал все отрасли философии. Был у него даже труд по военному искусству, «Организация и снабжение воинов, вспомогательных отрядов рабов и всего войска» — он сослужил бы неплохую службу Робу, если б тот прочитал его прежде, чем отправляться полевым хирургом в Индию. Еще он писал о математике, о душе человеческой, о природе печали. И часто возвращался к вопросам ислама — религии, полученной им от отца и воспринятой на веру, хотя по натуре он был и остался ученым.

Именно за это его и любили простые люди. Они видели, что несмотря на роскошное поместье и царский калаат, несмотря на то, что со всех концов света к нему съезжались прославленные ученые — взглянуть на него и испить из колодца его разума, несмотря на то, что цари оспаривали друг у друга честь называться покровителями Учителя — несмотря на все это, Ибн Сина, как и самый скромный труженик, воздевал глаза к небу и громко восклицал:

Ла иляха ипля-ль-Ля,

Мухаммеддан расулю-ль-Ля.

Нет Бога, кроме Аллаха,

А Мухаммед — Пророк Аллаха.

Каждое утро, перед Первой молитвой, у его дома собиралась толпа в несколько сот человек. Там были нищие, муллы, пастухи, купцы, бедняки и богачи, люди всех сословий. Князь лекарей выносил свой молитвенный коврик и возносил молитвы вместе со своими почитателями. Затем он ехал верхом в маристан, а люди шли рядом с его конем, воспевали Пророка и читали стихи из Корана.

По вечерам, несколько раз в неделю, в его доме собирались ученики. Как правило, проводились чтения по лекарскому искусству. Каждую неделю, вот уже четверть века, аль-Джузджани читал им вслух отрывки из трудов Ибн Сины, чаще всего из знаменитого «Канона». Иногда и Роба просили почитать из труда Ибн Сины, называемого «Шифа». За этим следовала оживленная дискуссия, нечто среднее между дружескими посиделками за чашей вина и сугубо научными дебатами. Эти дискуссии бывали то горячими, то забавными, но неизменно поучительными.

— Каким образом кровь достигает пальцев? — восклицал, бывало, в отчаянии аль-Джузджани, повторяя вопрос ученика. — Ты что же, позабыл слова Галена: сердце, подобно насосу, приводит кровь в движение?

— А! — вмешивался тут Ибн Сина. — Ветер приводит в движение парусный корабль. Но как этот корабль находит путь к Бахрейну?

Частенько Роб, покидая дом Учителя, видел краем глаза евнуха Вазифа — тот стоял, скрываясь в тени, у двери в южную башню. Как-то вечером Роб улизнул и вышел в поле за стеной поместья Ибн Сины. Он не удивился, обнаружив там стреноженного арабского скакуна Карима — тот нетерпеливо потряхивал головой.

Направляясь обратно к своему коню, привязанному открыто во дворе, Роб взглянул на окно комнаты, помещавшейся на самом верху башни. Через щель окна, прорезанного в камне, пробивался неровный, колеблющийся желтый свет. Без всякой зависти и без сожалений Роб вспомнил, что Деспина предпочитает предаваться любви при свете шести свечей.

***

Ибн Сина посвящал Роба в тайны врачевания.

— Внутри каждого из нас живет загадочное существо. Одни называют его душой, другие — разумом, но оно оказывает очень большое влияние на наше тело и состояние здоровья. Еще совсем молодым, когда я жил в Бухаре, я увидел, как это проявляется. Тогда я только начал интересоваться предметом, который позднее подтолкнул меня к написанию труда «О пульсе». Был у меня один больной, примерно мой ровесник, именем Ахмед. У него пропал аппетит, он сильно исхудал. Отец его, богатый купец, весьма этим опечалился и прибег к моей помощи.

Осмотрев этого Ахмеда, я не обнаружил у него никакой болезни. Но я не спешил, беседовал с ним, и вот случилась удивительная вещь. Пальцы я держал на его запястье, ощущая биение артерии, а тем временем мы беседовали, как добрые друзья, и заговорили о разных селениях в окрестностях Бухары. Пульс у юноши был медленный, ровный, пока мне не довелось упомянуть свое родное селение Афшану. И тут пульс его так затрепетал под моими пальцами, что я даже испугался!

Это селение я отлично знал, а потому стал перечислять все его улицы. Это ни к чему не приводило, пока я не добрался до переулка Одиннадцатого Имама. Тогда пульс юноши снова убыстрился и заплясал. К тому времени я уж не знал все семьи, какие жили в том переулке, но расспросами и намеками удалось вызнать, что живет там некий Ибн Рази, медник, у коего имеются три дочери. Старшая из них, Рипка, была настоящая красавица. Стоило Ахмеду заговорить об этой девушке, как его пульс забился и затрепетал, подобно пойманной птичке.

И поговорил я с его отцом, и объяснил ему, что исцеление для его сына одно — надо женить его на этой Рипке. Отец договорился с ее родителями, и дело сладилось. Вскоре после того к Ахмеду вернулся и аппетит. Когда я виделся с ним в последний раз, спустя несколько лет после знакомства, он располнел и был вполне доволен жизнью.

Гален утверждает, что сердце и артерии пульсируют в одном ритме, так что по одному можно судить и о другом, а еще — что пульс медленный и ровный есть доказательство доброго здоровья. Но после случая с Ахмедом я неоднократно замечал, что по пульсу можно судить и о том, находится ли человек в состоянии возбуждения или же разум его спокоен и просветлен. Много раз я проверял и убедился точно: пульс — это гонец, который никогда не обманывает.

Так Роб узнал, что помимо дара, позволяющего ему измерять запас жизненных сил того или иного человека, он может и по пульсу судить о здоровье и настроении пациента. Возможностей проверить это утверждение у него было в изобилии. К Князю лекарей стекалось в поисках чудесного исцеления множество отчаявшихся людей. К беднякам и богачам здесь относились одинаково, но Ибн Сина и Роб могли принять лишь немногих, остальных же направляли к другим лекарям.

Больше всего времени Ибн Сина как врачеватель уделял шаху и самым высокопоставленным вельможам. Так случилось, что однажды утром Учитель послал Роба в Райский дворец, сказав, что у Сиддхи, жены индийского мастера-оружейника Дхана Ван-галила, приключилась колика.

Робу понадобился переводчик, и в этой роли выступил личный махаут шаха, индиец Харша. Сиддха же оказалась приятной круглолицей женщиной с начавшими седеть волосами. Семья Вангалилов поклонялась Будде, поэтому на нее не распространялся запрет осматривать женщину, аурат, и Роб прощупал живот

Сиддхи, не опасаясь, что его предадут шариатскому суду. После длительного осмотра он пришел к выводу, что недуг ее связан с питанием. Харша объяснил ему, что ни семья кузнеца, ни махауты не получают в достаточном количестве тмин, куркуму, перец — те пряности, к которым с детства привыкли и от которых зависело у них правильное пищеварение.

Роб исправил это упущение, лично проследив за распределением пряностей. У некоторых махаутов он уже пользовался уважением — они видели, как заботливо он ухаживал за их слонами, получившими раны в бою, теперь же он завоевал и признательность семьи Вангалилов.

Роб привел к ним в гости и Мэри с Робом Джеем, надеясь, что общие трудности тех, кто вынужден жить в Персии, вдали от своей родины, послужат основой для дружеского сближения. Увы, в этом случае не вспыхнула та искра дружеской симпатии, которая сразу сблизила Мэри и Фару. Обе женщины настороженно, с натянутой вежливостью, разглядывали друг дружку, причем Мэри избегала смотреть на черный кружок кумкума, нарисованный в середине лба Сиддхи. Больше Роб не приводил к Вангалилам свою жену. Но сам не раз бывал у них, завороженный тем, как Дхан Вангалил работает со сталью.

Дхан устроил над неглубоким отверстием в полу плавильную печь — глиняную стенку, окруженную более толстой внешней стеной из камня и земли, и все это было скреплено связками прутьев. Высотой печь доходила до плеча человека, а шириной была в один шаг, слегка сужалась кверху, чтобы там собирался жар, да и стенки так стояли прочнее, не обрушатся.

В этой печи Дхан плавил ковкое железо из чередующихся слоев древесного угля и персидской руды, которая состояла из комков размером от горошины до ореха. Вокруг печи шла неглубокая канавка. Мастер, сидя на ее внешнем краю и спустив ноги в канавку, раздувал мехи из цельной козлиной шкуры, нагнетая в плавящуюся массу строго определенный объем воздуха. Над самым жарким пламенем печи из руды выплавлялись маленькие капли железа, похожие на дождевые, только раскаленные. Они опускались вниз, к поду печи, и там собиралась спекшаяся масса древесного угля, шлака и железа, а называлось все это крицей.

Дхан перед плавкой закупорил выходное отверстие печи глиной, теперь же он сломал эту преграду, чтобы извлечь крицу. Она затем подвергалась долгой обработке молотом, что требовало многократного подогрева массы в кузнечном горне. Значительная часть металла попадала в шлак и выбрасывалась, но то, что удавалось выплавить, было отличным ковким железом.

Правда, это железо слишком мягкое, объяснял Робу мастер через Харшу. А болванки индийской стали, привезенные из Кау-замби на слонах, были очень твердыми. Несколько болванок мастер расплавил в своем тигле и сразу же быстро загасил пламя. Охладившись, сталь сделалась очень ломкой. Дхан отламывал от нее куски и накладывал их на полосы ковкого железа.

Теперь, обливаясь потом и маневрируя между наковальнями то с клещами, то с резцами, то с пробойниками и молотами, худенький индиец обнаруживал похожие на змей-удавов бицепсы, которые позволяли ему могучими ударами соединять в одно металл мягкий и металл твердый. Как одержимый, он бил и бил своим молотом, сгибал и отрубал полосы, накладывал их друг на друга, загибал края, снова и снова нанося молотом удар за ударом по разогретым заготовкам, как бы сплавляя многочисленные слои разного металла в единое целое, подобно горшечнику, который лепит глину, придавая ей нужную форму, или женщине, которая месит тесто.

Наблюдая за его работой, Роб понимал, что никогда в жизни не сумеет обучиться всем этим хитростям, всем тонкостям, требующим великого умения и передающимся по наследству в долгом ряду поколений индийских кузнецов. Но общее представление о самом процессе он получил, задавая бесчисленные вопросы.

Дхан изготовил кривой меч и выдержал его в золе, смоченной лимонным уксусом. В итоге на клинке возникла своего рода метка, протравленная кислотой и имеющая туманно-голубоватый оттенок. Если сделать клинок из одного железа, он выйдет слишком мягким, а если из одной индийской стали, то слишком ломким. Этот меч, однако, был остер как бритва, он мог перерубить подброшенную в воздух нить и при этом был удивительно гибким.

Мечи, которые Дхан изготавливал по шахскому приказу, не предназначались для царей. То было безыскусное оружие для простых воинов, накапливаемое в предвидении будущей войны, когда эти мечи должны дать персам желанное преимущество на поле брани.

— Индийская сталь у него вся выйдет уже через несколько недель, — заметил Харша.

И все же Дхан предложил изготовить для Роба кинжал — в благодарность за все, что хаким сделал и для его семьи, и для махаутов. Роб с сожалением отказался: оружие было прекрасным, но у него пропало желание участвовать в убийствах. Однако он открыл свою сумку и показал Дхану скальпель, пару бистури и два ножа для ампутаций — у одного лезвие было тонкое и изогнутое, а у другого — пошире, зазубренное (оно предназначалось для того, чтобы пилить кости).

Дхан добродушно улыбнулся, обнажив во рту дыры от многих выпавших зубов, и согласно кивнул.

***

Прошла неделя, и Дхан вручил ему инструменты из узорчатой стали. Такие долго будут острыми-острыми, они прочные — таких хирургических инструментов Роб еще и не видел.

Он знал, что эти инструменты переживут его самого. То был истинно царский подарок, он требовал достойного ответа, но Роб этого сразу не сообразил. Дхан же видел огромное удовольствие хакима и наслаждался им. Оба они, лишенные возможности обменяться словами, просто крепко обнялись. Вместе смазали инструменты маслом и завернули каждый в отдельную тряпочку, после чего Роб уложил их в свою кожаную сумку.

Из Райского дворца он уезжал, испытывая огромную радость, и тут на пути ему встретилась возвращающаяся с охоты свита во главе с самим шахом. Ала в простой охотничьей одежде выглядел точно так же, как при их первой встрече много лет тому назад.

Роб придержал коня и низко поклонился, надеясь, что царь проедет мимо, но через миг, красуясь в седле, к нему галопом подлетел Фархад.

— Он желает, чтобы ты подъехал.

С этими словами Капитан Ворот круто развернул коня на месте, а Роб потрусил вслед за ним к повелителю.

— А, зимми! Поезжай-ка рядом со мной. — Ала взмахнул рукой, подавая воинам охраны знак держаться на приличном расстоянии позади, а сам вместе с Робом шагом поехал к дворцу. — Я так и не вознаградил твоих услуг, оказанных Персии.

Роб удивился: ему казалось, что все заслуги участников похода в Индию давным-давно вознаграждены. Несколько военачальников за проявленную доблесть получили повышение, простым воинам раздали туго набитые кошельки. А Карима шах осыпал такими щедрыми похвалами в присутствии многих свидетелей, что вскоре сплетники на базарах только и делали, что называли должности, одна другой выше, которые должен был занять Карим. Роба позабыли, и его это вполне устраивало, он был рад и тому, что этот поход остался в прошлом.

— Я думаю одарить тебя вторым калаатом, включающим более просторный дом с прилегающими угодьями — такой, где не стыдно принять и царя.

— Для чего же калаат, великий государь? — сказал Роб и сухо поблагодарил шаха за щедрость. — В походе я участвовал, чтобы хоть в малой мере выразить ту огромную благодарность, которую испытываю к повелителю.

Полагалось бы сказать о безграничной любви к владыке Персии, но этого Роб не сумел, да и сам Ала, по всей видимости, не слишком-то поверил тому, что было сказано.

— И все же награду ты вполне заслужил.

— Тогда я лишь умоляю великого государя наградить меня дозволением и дальше жить в маленьком домике в Яхуддийе, ибо там жизнь моя спокойна и счастлива.

Шах посмотрел на Роба тяжелым взглядом, помедлил, но все же кивнул.

— Ступай прочь, зимми! — Он вонзил пятки в бока белого скакуна, и тот прыжками помчался вперед. Следовавшая позади охрана тоже погнала своих коней галопом, и вот уже мимо Роба замелькали многочисленные всадники, застучали копыта, зазвенела сбруя.

Роб в задумчивости развернул своего гнедого и снова направил его к дому. Не терпелось похвастаться Мэри новыми инструментами из узорчатой стали.

 

63

Поездка к больным в Идхадж

В тот год зима пришла в Персию рано, и была она суровой. В одно утро все горные вершины стали белыми от снега, а на следующий день сильный порывистый ветер принес в Исфаган смесь соли, песка и снега. Торговцы на базарах накрывали свои товары холстами и вздыхали о весне. Неуклюжие в своих теплых, доходивших до самых лодыжек кадаби из овечьих шкур, они горбились у жаровен с горящими угольями и согревались пересказом сплетен, касавшихся их повелителя. Хотя по большей части на подвиги шаха они смотрели с улыбкой или ограничивались осторожным взглядом, брошенным украдкой, недавний скандал заставил их лица посуроветь и сморщиться, и проистекало это отнюдь не из свирепости холодных ветров.

Недовольный каждодневными попойками и шумными выходками шаха, имам Мирза-абу-ль-Кандраси послал своего друга и ближайшего помощника муллу Мусу ибн Аббаса вразумить повелителя, напомнить ему о том, что крепкие напитки противны воле Аллаха и запрещены Кораном.

Ала-шах уже много часов пил и пил, прежде чем к нему явился посланец визиря. Мусу он выслушал, нахмурившись. Когда же в полной мере осознал смысл читаемых ему нравоучений и уловил укоризну в голосе говорившего, то сошел со ступеней трона и приблизился к мулле.

Муса, обеспокоившись, но не зная, что иное ему делать, продолжал свои поучения. Шах, все с тем же спокойным выражением лица, вылил мулле на голову чашу вина, удивив и огорчив тем всех присутствующих, от придворных вельмож до слуг и рабов. Весь остаток «лекции» он поливал Мусу хмельными винами, так что у того промокли насквозь и борода, и вся одежда. Затем небрежным взмахом руки он отпустил муллу, вымокшего от вина и донельзя униженного, обратно к Кандраси.

Эта наглядная демонстрация неприязни к исфаганскому священнослужителю воспринималась народом как доказательство того, что дни Кандраси на посту визиря сочтены. Муллы давно привыкли к своему влиянию и привилегиям, полученным благодаря правлению Кандраси, поэтому на следующее утро во всех мечетях Исфагана раздавались с кафедр мрачные и тревожащие умы пророчества о будущем, ожидающем Персию.

Карим Гарун пришел к Ибн Сине и Робу — посоветоваться, как быть с Ала-шахом.

— Он ведь совсем не такой. Он часто бывает самым бескорыстным человеком, прекрасным собеседником, веселым и любезным. Ты же видел его в Индии, зимми. Он храбрейший из воинов, а если у него честолюбивые планы, если он желает сделаться великим шахиншахом, то лишь потому, что стремится еще больше возвысить Персию.

Они слушали его молча.

— Я пытался удерживать его от вина, — продолжал Карим, жалобно глядя на бывшего наставника и на своего друга.

Ибн Сина вздохнул:

— Опаснее всего для окружающих он бывает по утрам, когда пробуждается и чувствует тошноту от выпитого накануне вечером. Ты тогда давай ему чай из листьев сенны, дабы очистить желудок от ядов и прогнать головную боль. Посыпай его пищу размолотым в порошок армянским камнем — это излечивает от меланхолии. Но нет средства, чтобы защитить его от самого себя. Когда он пьет вино, постарайся, если удастся, держаться от него подальше. — Ибн Сина с грустью посмотрел на Карима. — Тебе и по городу следует передвигаться с осмотрительностью. Всем известно, что ты шахский любимец и возможный соперник Кандраси. Так что теперь у тебя есть могущественные враги, и они ни перед чем не остановятся, чтобы не допустить тебя к власти.

— Ты должен, — добавил Роб, перехватив взгляд Карима и подчеркивая каждое слово, — вести жизнь безупречную. Ведь твои враги не замедлят воспользоваться любой твоей слабостью.

Робу вспомнилось, как сурово он упрекал самого себя, когда по его милости Учитель сделался рогоносцем. И Карима он хорошо знал: несмотря на все свои честолюбивые мечты, несмотря на пылкую любовь к женщине, Карим был в душе человеком честным и добрым, и Роб догадывался, сколько душевных мук он испытывает, предавая Ибн Сину.

Карим кивнул, соглашаясь с ним. Расставаясь, он сжал руку Роба и улыбнулся. Роб улыбнулся в ответ — невозможно было не ответить другу. Карим был все так же красив, все так же обаятелен, вот только беззаботности в нем не осталось. Роб видел, что друг напряжен, беспокоен, неуверен, и с жалостью посмотрел вслед Кариму.

***

Голубые глазенки Роба-младшего бесстрашно смотрели на окружающий мир. Он начинал ползать, и родители немало порадовались, когда он научился пить из чашки. По совету Ибн Сины они давали малышу верблюжье молоко: Учитель сказал, что это наиболее полезное для детишек питание. Молоко имело сильный запах, в нем плавали желтоватые сгустки жира, но мальчик жадно глотал эту пищу. С тех пор Ириска перестала кормить его грудью. Каждое утро Роб приносил с армянского рынка верблюжье молоко в каменном кувшинчике. Бывшая кормилица, неизменно с кем-нибудь из своих детишек, каждое утро смотрела на него, выглядывая из кожевенной лавки мужа.

— Господин зимми! Господин зимми! Как поживает мой малыш? — окликала она Роба и одаривала его ослепительной улыбкой всякий раз, когда он отвечал, что малыш бодр и здоров.

Воздух был холодным, и больные в большом числе обращались к лекарям, жалуясь на простуду, на боль в костях, на воспалившиеся и распухшие суставы. Плиний Младший советовал: чтобы исцелиться от простуды, больной должен поцеловать волосатую мордочку мыши, однако Ибн Сина заявил, что Плиний Младший ничего не понимал, его и читать не стоит. У Ибн Си-ны было свое излюбленное средство от чрезмерного разлития флегмы и страданий, причиняемых ревматизмом. Он долго и тщательно наставлял Роба, как готовить лекарство: взять по два дирхема бобровой струи, смолы гальбанума исфаганского, гальбанума обыкновенного, асафетиды пахучей, асафетиды обычной, семян сельдерея, сирийского пажитника, василька, семян гармалы, смолы опопанакса, смолы руты душистой и сердцевины семян тыквы. Сухие ингредиенты растолочь в ступке. Смолы вымочить в масле за ночь и тоже растолочь, а затем залить чистым медом без пены. Потом смешать с сухими ингредиентами, а полученную пасту держать в глазурованном сосуде.

— Доза составляет один миткаль, — наставлял Ибн Сина. — Лекарство весьма действенно, если Аллаху будет угодно.

Роб отправился в слоновники: там все махауты чихали и кашляли, ибо зима выдалась гораздо суровее тех, к которым они привыкли у себя в Индии. Роб приходил к ним три дня подряд, давал им настой дымянки, отвар шалфея и пасту Ибн Сины, но и через три дня результаты были неясными, он даже сожалел, что не мог дать им столь любимое Цирюльником Снадобье от Всех Болезней. Слоны тоже смотрелись не так блестяще, как в битве: они напоминали шатры, ибо их, пытаясь защитить от холода, закутали во множество одеял. Роб постоял с Харшей, посмотрел на Зи, громадного шахского слона, который старательно поедал сено.

— Бедные мои детки, — ласково говорил Харша. — В стародавние времена, еще до Будды, до Брахмы, Вишну и Шивы, слоны были всемогущи и наш народ поклонялся им. Теперь же они совсем стали не похожи на богов, их даже ловят и зацтавляют подчиняться воле человека.

Пока они наблюдали, Зи задрожал от холода, и Роб велел давать животным для питья подогретую воду, дабы согреть их изнутри. Харша отнесся к этому с сомнением:

— Мы давно с ними работаем, они трудятся отлично, несмотря ни на какой холод.

Роб, однако, немало прочитал о слонах в Доме мудрости.

— Тебе приходилось слышать о Ганнибале?

— Нет, — ответил махаут.

— Это был воин, великий полководец.

— Такой же великий, как шах Ала?

— Ну, по меньшей мере такой же, только жил он давным-давно. Он перевел свое войско с тридцатью семью слонами через Альпы — это высокие, страшные горы, крутые и покрытые снегами — и не потерял при этом ни одного! Но они ослабели от постоянного холода. Позднее, переваливая уже через меньшие горы, все слоны умерли, кроме одного-единственного. А вывод из этого вот какой: надо давать животным хороший отдых и держать их в тепле.

Харша почтительно поклонился Робу.

— А ты знаешь, хаким, что за тобой следят?

Роб даже вздрогнул от неожиданности.

— Во-он там, на солнышке сидит.

Там действительно был незаметный человек, кутавшийся в свое кадаби и прислонившийся спиной к стене, которая защищала от пронизывающего ветра.

— А ты уверен?

— Уверен, хаким, вчера он тоже шел за тобой, я заметил. Да он и сейчас не спускает с тебя глаз.

— Когда я уйду отсюда, ты сможешь проследить за ним незаметно, чтобы мы выяснили, кто он такой?

— Смогу, хаким, — ответил Харша, и в его глазах вспыхнули искорки.

Поздно вечером Харша пришел в квартал Яхуддийе и постучал в дверь домика Роба.

— Он шел за тобой до самого дома, хаким. Когда он оставил тебя здесь, я проследил его путь до Пятничной мечети. Я был хитер, о почтеннейший, я был невидим. Он вошел в домик муллы одетым в изодранное кадаби, а вскорости вышел оттуда в черных одеждах и как раз успел войти в мечеть до начала Пятой молитвы. Он мулла, о хаким!

Роб задумчиво поблагодарил его, и Харша ушел.

Он не сомневался, что этот мулла служит друзьям Кандраси. Несомненно, они выследили Карима, когда тот приходил посоветоваться с Ибн Синой и Робом, а теперь следили за Робом, чтобы выведать, насколько он участвует в делах своего друга — возможно, будущего визиря.

Вероятно, они решили, что Роб не опасен, ибо на следующий День он старательно осматривался, но не увидел никого, кто шел бы за ним неотступно, и — насколько он мог судить — в последующие дни за ним тоже не следили.

***

Погода еще стояла холодная, но заметным становилось приближение весны. Теперь снег лежал лишь на самых верхушках высоких горных пиков, а в саду у Роба голые ветви абрикосовых деревьев покрылись крошечными черными почками, совершенно круглыми.

Однажды утром явились два воина и проводили Роба в Райский дворец. В холодном тронном зале, облицованном камнем, мерзли маленькие группки придворных с посиневшими губами; Карима среди них не было. Шах сидел за столом, под которым находилась решетка, пропускавшая снизу нагретый печью воздух. Роб простерся перед повелителем ниц, затем шах махнул ему рукой — знак подойти ближе и сесть; приятно было ощутить тепло, удерживаемое под столом тяжелой войлочной скатертью. Фигуры для шахской игры были уже расставлены, и Ала, не тратя слов даром, сделал первый ход.

— А-а, зимми, да ты превратился в голодную кошку! — сказал он немного погодя. Это было верно: Роб научился нападать.

Шах играл, нахмурив брови, не сводя с доски напряженного взгляда. Роб использовал в качестве главной ударной силы своих слонов и вскоре забрал у противника верблюда, коня со всадником и трех пехотинцев.

Зрители наблюдали за игрой в почтительном молчании. Европеец-неверный вот-вот, казалось, выиграет у шаха, и это кого-то, несомненно, ужасало, а кого-то радовало.

Повелитель Персии, однако, имел большой опыт сражений и был коварным полководцем. Только-только Роб возгордился, решив, что стал славным игроком и толковым стратегом, как Ала предложил жертву фигуры и загнал противника в угол. Своими двумя слонами он пользовался куда искуснее, чем Ганнибал тридцатью семью. Очень скоро Роб лишился обоих слонов, да еще и всадника на коне. Он все же упорно сопротивлялся, припоминая все, чему научил его Мирдин. Боролся достойно, пока не получил в конце концов шахтранг. Игра окончилась, вельможи хлопали в ладоши, приветствуя победу своего владыки, и Ала напустил на себя довольный вид.

Он снял с пальца массивное кольцо литого золота и вложил его Робу в правую руку:

— Да, кстати, о калаате. Мы теперь жалуем его тебе. У тебя будет достаточно просторный дом, чтобы пригласить в гости и развлечь царя.

Дом с гаремом. А в гареме — Мэри.

Вельможи слушали и наблюдали.

— Это кольцо я стану носить с гордостью и великой благодарностью к шаху. Что же до калаата, я вполне счастлив иметь то, что уже доставила мне щедрость великого государя. Я останусь в своем нынешнем доме.

Тон при этих словах у него был почтительный, но говорил он слишком решительно, да и глаза отвел не настолько быстро, чтобы выказать покорность и повиновение. Все, кто был в тронной зале, слышали слова, сказанные зимми.

***

На следующее утро это происшествие достигло ушей Ибн Сины.

Главный лекарь не зря дважды побывал на должности визиря. Свои люди, сообщавшие нужные сведения, были у него и среди вельмож, и среди слуг Райского дворца, и он сразу от нескольких услыхал о неосмотрительном и опрометчивом поступке своего помощника-зимми.

Как и всегда в трудный момент, Ибн Сина сел и задумался. Он отлично понимал, что его пребывание в столице шаха Ала ад-Даулы служит источником гордости повелителя. Оно позволяет шаху ставить себя на одну доску с Багдадским халифом как повелителя просвещенного, покровителя наук. Но сознавал Ибн Сина и то, что его влияние на царя имеет свои пределы. Простой просьбой, обращенной к владыке, Иессея бен Беньямина не спасешь.

Ала-шах всю свою жизнь мечтал сделаться одним из величайших монархов в истории Персии, царем, имя которого будет жить в веках. Сейчас он готовил войну, которая либо обеспечит ему такое бессмертие, либо окончательно развеет в прах все мечты. В такое время он никак не мог допустить, чтобы кто-либо противился его воле.

Ибн Сина понимал, что царь непременно убьет Иессея бен Беньямина.

Возможно, уже отдан приказ неведомым убийцам — напасть на молодого хакима где-нибудь на улице. А быть может, его арестуют стражники, затем предадут шариатскому суду, который и вынесет приговор. Ала — искусный политик, уж он сумеет так обставить казнь этого зимми, чтобы она послужила его высшим интересам.

Ибн Сина много лет изучал Ала-шаха и понимал, как устроен царский ум. Поэтому он знал, что нужно предпринять.

В то утро он собрал в маристане всех своих сотрудников.

— До нас дошли сведения о том, что в городе Идхадж есть несколько больных — слишком тяжело больных, чтобы везти их сюда, в нашу больницу, — сказал он им, и это была чистая правда. — А посему, — обратился он теперь к Иессею бен Бе-ньямину, — тебе надлежит отправиться в Идхадж и организовать там правильное лечение этих людей.

Потом они обсудили, какие надо взять с собой травы и лекарства, нагрузив их на вьючного осла, а какие целебные средства можно найти в самом городе, обсудили и характер болезней некоторых пациентов, о которых было известно, после чего Иессей попрощался и выехал, не теряя времени даром.

Идхадж лежал в трех днях нелегкого пути к югу от Исфага-на, да и лечение больных потребует не меньше трех дней. Таким образом, Ибн Сина получал вполне достаточно времени.

На следующий день, после полудня, он отправился в Яхуд-дийе и проехал прямо к домику своего помощника.

На его стук дверь отворила женщина с младенцем на руках. На ее лице отразились крайнее удивление и недолгое замешательство, когда на пороге своего дома она увидела самого Князя лекарей. Однако она быстро овладела собой и с должной почтительностью пригласила гостя в дом. Дом был небогат, но содержался в чистоте и порядке, в нем было уютно; стены украшены занавесями, на глиняном полу повсюду коврики. С похвальной быстротой хозяйка поставила перед ним глиняное блюдо со сладкими пирогами с присыпкой из семян и кувшин щербета из розовой воды с кардамоном.

Чего не ожидал Ибн Сина, так это того, что она совершенно не знает языка. Как только он попытался разговориться с нею, сразу же стало ясно, что ее знание фарси исчерпывается несколькими словами.

Князь лекарей хотел поговорить с нею обстоятельно. Хотел, чтобы она знала: с тех пор, как он впервые оценил способности ее мужа, его разум и природную проницательность, он томился желанием заполучить себе этого громадного молодого чужестранца, подобно тому, как нищий мечтает найти клад, как влюбленный томится по любимой женщине. Он так сильно хотел, чтобы европеец стал лекарем, потому что знал: Аллах предназначил Иессею бен Беньямину быть врачевателем.

— Он будет светочем среди лекарей. Он почти уже достиг этой ступени, почти — но еще не достиг.

Цари же все безумны. Когда имеешь безграничную власть, отобрать человеческую жизнь ничуть не труднее, чем пожаловать калаат. Если же вы сейчас решите бежать отсюда, то весь остаток дней своих станете об этом сожалеть. Ведь он ехал так далеко, рисковал так сильно — я-то знаю, что никакой он не еврей.

Женщина сидела, держала малыша на руках и слушала Ибн Сину с нарастающей тревогой. Он безуспешно попробовал говорить с ней на древнееврейском языке, потом быстро перешел на турецкий и арабский. Он был знатоком языков, великолепным лингвистом, однако из европейских языков знал лишь немногие, ибо изучал тот или иной язык лишь в поисках доступа к знаниям. Заговорил на греческом, женщина не отвечала.

Тогда он обратился к латыни и увидел, как она медленно кивнула, а в глазах зажегся огонек понимания.

— Rex te venire ad se vult. Si non, maritus necabitur. — Потом повторил еще раз: «Царь желает, чтобы ты пришла к нему. Если не пойдешь, мужа твоего убьют».

— Quid dicas? Что говоришь ты? — переспросила она.

Ибн Сина повторил еще раз, очень медленно.

Ребенок у нее на руках захныкал, но она даже не обратила на это внимания. Широко открытыми глазами она смотрела на Ибн Сину, а от лица совершенно отлила кровь. Лицо казалось высеченным из камня, но теперь Ибн Сина увидел на нем и нечто такое, чего не заметил сразу. Старик хорошо разбирался в людях, и тревога его понемногу улеглась: он увидел перед собой очень сильную женщину. Он все устроит, а она сделает все, что необходимо сделать.

***

За Мэри явились рабы-носильщики с паланкином. Она не знала, куда девать Роба Джея, а потому взяла его с собой. Это решение оказалось удачным, ибо в гареме Райского дворца малыша радостно приняла целая толпа женщин.

Саму Мэри, к ее смущению и растерянности, отвели в бани. Роб когда-то рассказывал ей, что женщинам-мусульманкам религией предписывается каждые десять дней удалять волосы на лобке, для чего применяется наложение смеси извести с мышьяком. Волосы под мышками тоже выдергивают или сбривают — замужние женщины каждую неделю, вдовы раз в две недели, а девушки раз в месяц. Ухаживавшие за Мэри женщины смотрели на нее с нескрываемым отвращением.

После купания ей принесли на трех подносах различные ароматические средства, притирания и краски, но Мэри лишь слегка опрыскала себя духами.

Затем ее провели в комнату, где велели ждать. Из мебели в комнате были только большой соломенный тюфяк с подушками и одеялами да закрытый шкафчик, на котором стоял таз с водой. Откуда-то из соседних покоев доносилась музыка. Мэри почувствовала, что замерзает. После ожидания, показавшегося ей очень долгим, она взяла одно одеяло и закуталась в него.

Наконец пришел Ала-шах. Мэри сильно испугалась, но он улыбнулся, увидев ее закутанной в бесформенное одеяло.

Шах шевельнул пальцем, приказывая снять одеяло, затем нетерпеливо махнул рукой — платье снять тоже. Мэри знала, что по сравнению с большинством восточных женщин она выглядит тощей, а персиянки уже давно приложили все силы, чтобы растолковать ей: веснушки ниспосланы Аллахом в наказание за ее бесстыдство, ибо она не закрывает лицо покрывалом.

Шах потрогал тяжелые волны густых рыжих волос, поднес прядь к носу. Волосы Мэри не надушила, и шах скорчил недовольную мину, не почуяв привычного запаха благовоний.

На какое-то мгновение Мэри забыла о шахе, тревожась за своего малыша. Когда Роб Джей станет старше, вспомнит ли он, как его принесли сюда? Вспомнит ли радостные возгласы и нежное воркование увидевших его женщин? То, как над ним склонились их лица, на которых цвели улыбки, а в глазах светилась нежность? То, как они ласкали его, гладили руками?

Руки царя еще лежали на ее голове. Он говорил что-то на фарси, но обращался ли при этом к ней или к самому себе — этого Мэри не могла понять. Она не посмела даже отрицательно покачать головой в знак того, что не понимает его языка, опасаясь, что он воспримет этот жест как знак ее несогласия.

Ала перешел к изучению ее тела, однако волосы интересовали его больше всего:

— Хна?

Это единственное слово она поняла и заверила царя, что цвет ее волос происходит вовсе не от хны, хотя он и не понимал, конечно, ее языка. Ала осторожно продернул одну прядку между пальцев, пытаясь стереть краску.

В мгновение ока он сбросил просторную льняную рубаху, в которую только и был одет. Руки у него были мускулистые, а талия — широкая, с выдающимся вперед волосатым животом. Все тело у него поросло волосами. Детородный орган показался Мэри меньшего размера, чем у Роба, и более темным.

По пути во дворец, в паланкине, Мэри фантазировала о том, что ее ждет. То она представляла себе, как объясняет, рыдая, что Иисус запрещает христианкам вступать в телесное общение вне брака. И, словно в «Житиях святых», царь сжалится над ее слезными мольбами и по доброте душевной отправит домой. То ей грезилось, как она, принужденная к такому поступку необходимостью спасти мужа, получает возможность пережить самые сладострастные минуты своей жизни, испытать невероятные наслаждения в объятиях совершенно не сравнимого ни с кем любовника, который, имея власть повелевать всеми персидскими красавицами, отдал предпочтение ей.

Действительность не была похожа на эти грезы. Ала осмотрел ее груди, потрогал соски — вероятно, их цвет несколько отличался от привычного ему. В холодной комнате груди у нее затвердели, однако шах не выказал к ним особого интереса. Когда он толкнул ее на тюфяк, Мэри мысленно воззвала о помощи к своей тезке — пресвятой Богоматери. Она неохотно приняла в себя шаха, оставаясь сухой от страха и злости на этого человека, который был готов отдать приказ убить ее мужа. Не было никаких милых ласк, которыми разогревал ее Роб, делая податливой своим желаниям. Орган Ала-шаха не напоминал прямую палку, он был немного обмякшим, и войти в нее ему удалось не без труда. Пришлось прибегнуть к помощи оливкового масла, которым раздраженный шах поливал почему-то не себя, а Мэри. Наконец ему удалось кое-как протолкаться внутрь, и Мэри безразлично закрыла глаза.

Ее предварительно вымыли в бане, но, как обнаружилось, шах не стал утруждать купанием себя. Не отличался он и особой энергией. Напротив, он, казалось, даже скучает, сопя от предпринимаемых усилий. Прошло буквально несколько мгновений, и он совсем не по-царски задрожал мелкой дрожью, что было даже странно для такого крупного мужчины, и издал недовольный стон. После этого царь царей вышел из нее с легким чмоканием оливкового масла и покинул комнату, не взглянув на Мэри, не сказав ни слова.

Она лежала там, где он оставил ее, чувствуя себя липкой и униженной, не зная, что ей делать дальше. Но плакать она себе не позволила.

Через недолгое время за ней пришли те же женщины и отвели ее к сынишке. Мэри поспешно облачилась в одежды и взяла на руки Роба Джея. Прощаясь с ней, женщины положили в паланкин сплетенную из веревок сетку, полную зеленых дынь. Когда они с Робом Джеем оказались снова в Яхуддийе, Мэри подумала было, не оставить ли дыни прямо посреди улицы, но потом ей представилось, что проще всего забрать их в дом, а паланкин пусть отправляется своей дорогой.

Те дыни, что продавали на базарах, были подпорченными, а то и совсем не годными — их всю долгую зиму хранили в горных пещерах. Эти же оказались отличными, они как раз созрели к возвращению Роба из Идхаджа, а на вкус — просто объедение.

 

64

Девочка-бедуинка

Какое удивительное чувство возникает, когда входишь в мари-стан, это прохладное святилище, наполненное духом болезней и разнообразными запахами целебных средств, где со всех сторон звучит неизбежная музыка лечебницы: стоны, крики, быстрые шаги сотрудников. Роб по сей день задыхался от волнения, и сердце его начинало биться часто-часто, когда он входил в маристан, а вслед за ним тянулись цепочкой учащиеся, словно гусята за матерью-гусыней.

Они послушно шли за ним — за тем, кто сам еще совсем недавно почтительно следовал за другими лекарями!

Остановиться и дать возможность учащемуся изложить историю болезни пациента. Затем подойти к циновке и побеседовать с больным, понаблюдать за ним, осмотреть, пощупать, принюхаться к болезни, как принюхивается лиса, отыскивая птичьи яйца. Постараться перехитрить проклятого Черного Рыцаря. Затем не спеша обсудить состояние больного или раненого со всей группой учащихся, выслушать мнения, которые чаще всего мало чего стоили, бывали совсем нелепыми, но порой — просто замечательными! Для учащихся это было постижением знания, Для самого Роба — возможностью выковать из их разума важнейший инструмент, который анализирует ситуацию и предлагает стратегию лечения, отвергает ее и предлагает другую.

В итоге Роб, давая им уроки, порой приходил к таким выводам, которые в ином случае просто не пришли бы ему в голову.

Ибн Сина настаивал, чтобы Роб читал лекции. Послушать их приходили и другие лекари, но в их присутствии Роб никогда не чувствовал себя непринужденно; он стоял и, обливаясь потом, честно излагал все, что сумел прочитать в книгах по тому или иному вопросу. Он хорошо представлял себе, как выглядит в их глазах: выше ростом и шире в плечах подавляющего большинства из них, со сломанным носом англичанина. Не забывал он и о том, что говорит с заметным акцентом — теперь он уже достаточно хорошо овладел языком, чтобы слышать это.

Опять-таки по настоянию Ибн Сины Роб также писал — подготовил небольшую статью о промывании открытых ран вином. Работа эта далась ему нелегко, но радости-не принесла, даже когда была закончена, переписана и помещена в Дом Мудрости.

Он хорошо понимал, что обязан передавать учащимся свои знания и умение, как другие передавали их ему, и все же Мир-дин ошибался — Роб не хотел заниматься всем сразу. Он не сможет уподобиться Ибн Сине. Не было у него стремления сделаться философом, педагогом и богословом, не испытывал он потребности ни писать, ни проповедовать. Учиться и стремиться к знаниям его принуждала необходимость понимания, что же надо делать, когда самому приходится заниматься больными. А для него самого задача, требующая решения, возникала в тот момент, когда он брал больного за руки и происходило то же самое волшебство, с которым он впервые познакомился в возрасте девяти лет.

***

Однажды утром в маристан доставили девочку по имени Ситара. Доставил ее отец, бедуин, ремеслом которого было изготовление шатров. Девочке было очень плохо, ее то и дело тошнило и рвало, а правую сторону затвердевшего живота раздирала невыносимая острая боль. Роб понимал, в чем дело, но не имел понятия, как лечить эту боль в боку. Девочка все время громко стонала, ей трудно было отвечать на вопросы, и все же Роб старательно расспросил ее, стремясь ухватиться за что-нибудь такое, что подскажет ему правильное решение.

Он очистил ей желудок, прикладывал к животу мешочки с горячим песком и холодные компрессы, а ночью рассказал о больной бедуинке своей жене и попросил Мэри помолиться за нее.

Мэри весьма огорчилась, услышав о девочке, пораженной той же болезнью, которая убила Джеймса Гейки Каллена. Ей вдруг вспомнилась уединенная могила отца у вади Ахмеда в Хамадане.

На следующее утро Роб сделал юной бедуинке кровопускание, давал ей разные снадобья и целебные травы, но толку от всего этого не было никакого. Он видел, как начинается сильный жар, как стекленеют у девочки глаза, а сама она понемногу вянет, как застигнутый морозом зеленый листик. На третий день она умерла.

Роб со всеми подробностями проанализировал ее короткую жизнь. До того как начались эти боли в боку, приведшие к смерти, она была совершенно здорова. Девственница двенадцати лет от роду, и лишь совсем недавно у нее начались обыкновенные для женщин истечения кровей... Что общего было между нею, маленьким мальчиком и тестем Роба, мужчиной средних лет? Ничего общего он не находил.

Однако убило всех троих одно и то же.

***

Неприязнь между Ала-шахом и его визирем, имамом Кандраси, проявилась на людях во время очередного шахского Большого приема. Имам, как обычно, сидел на низеньком троне справа и пониже шаха, но обращался он к повелителю с такой ледяной вежливостью, что ни у кого из присутствующих не осталось ни малейших сомнений в его подлинных чувствах.

В тот вечер Роб был в гостях у Ибн Сины, они играли в шахскую игру. То была не столько битва, сколько урок — будто взрослый играет с ребенком. Казалось, что Ибн Сина продумал наперед всю партию, от начала до конца. Теперь он двигал свои фигуры без долгих размышлений и без каких-либо колебаний. Сдержать его натиск Роб не сумел, он лишь оценил необходимость предварительного планирования своих действий. Вскоре умение заглядывать вперед стало привычной частью его собственной стратегии.

— Люди собираются небольшими группками на улицах и майданах, — сказал Роб, — и что-то обсуждают вполголоса.

— Их смущает и беспокоит то, что нет единомыслия между слугами Аллаха и повелителем Райского дворца. Они опасаются, что ссора такого рода может погубить весь мир. — Ибн Сина своим всадником забрал руха Роба. — Это пройдет. Такие вещи всегда проходят, а те, к кому Аллах милостив, благополучно выживают.

Некоторое время они играли молча, потом Роб не выдержал и поведал Ибн Сине о смерти девочки-бедуинки, перечислил все симптомы болезни, упомянул и о двух других случаях подобной болезни живота, ибо они не давали ему покоя.

— Ситара — такое имя носила и моя мать, — вздохнул Ибн Сина. Однако предложить объяснений смерти девочки он не мог. — Существует много вопросов, ответы на которые нам не открыты.

— Они и не будут открыты до тех пор, пока мы их не поищем, — медленно проговорил Роб.

Ибн Сина пожал плечами и предпочел перевести разговор на другие темы. Он заговорил о свежих новостях из дворца и сообщил, что шах снова отправил своих людей в Индию. На этот раз не воинов, а купцов: шах поручил им приобрести индийскую сталь или хотя бы руду, из которой ее получают, потому что у Дхана Вангалила больше не осталось такой стали и он не может изготавливать узорчатые голубоватые мечи, столь ценимые Ала-шахом.

— Он приказал им не возвращаться иначе, как с целым караваном, груженным сталью или же рудой, даже если для этого им придется дойти до самого конца Великого Шелкового пути.

— А что там, в конце Шелкового пути? — спросил Роб.

— Чжун-Го. Огромнейшая страна.

— А дальше, за нею?

— Вода. Океаны, — пожал плечами Ибн Сина.

— По дороге сюда спутники говорили мне, что Земля плоская и со всех сторон окружена огнем. Добраться можно только до края, а потом неминуемо свалишься и попадешь в адское пламя.

— Мало ли что болтают спутники в дороге, — презрительно бросил Ибн Сина. — Это все неправда. Вот я читал, что за пределами обитаемого мира — лишь соль и песок, совсем как в Дешт-и-Кевир. Пишут также, что большая часть мира покрыта льдом. — Он задумчиво посмотрел на Роба. — А что находится за пределами твоей страны?

— Британия — это остров. Ее омывают воды океана, а за ним лежит Дания, страна норманнов. Оттуда родом наш король. А вот дальше, за нею, как говорят, находится страна льда.

— Если отправиться к северу от Персии, то за Газни лежит страна Русь, а за нею простирается страна льда. Да, я могу поверить в то, что большая часть всего мира покрыта льдом, — сказал Ибн Сина. — По краям, однако, нет никакого адского пламени, ибо мыслящие люди уже давно открыли, что Земля круглая, как слива. Ты ведь бывал на море. Когда видишь вдали приближающийся корабль, то первое, что появляется на горизонте, — это верхушка его мачты, а затем корабль открывается тебе все больше и больше, ибо он плывет по изогнутой поверхности мира.

После этого он покончил с Робом на доске — почти не думая, загнал в ловушку его царя, а затем кликнул раба и велел принести шербет с вином и вазу фисташек.

— А ты разве не помнишь, что писал астроном Птолемей?

— Древний грек, писавший свои труды в Египте, — улыбнулся Роб. Из астрономии он прочитал ровно столько, сколько требовалось в медресе.

— Именно так. Он писал, что Земля круглая. Свисая с вогнутого свода небес, она является центром Вселенной. Вокруг нее вращаются Солнце и Луна, чередуя у нас день и ночь.

— Но этот мир, имеющий форму шара, покрытый водой и сушей, горами и реками, лесами, пустынями и бескрайними полями льдов — полый ли он внутри или же цельный? Если он цельный, то какова природа того, что находится внутри него?

Старик улыбнулся и пожал плечами. Он был сейчас в своей стихии и получал большое удовольствие.

— Этого мы знать не можем. Земля ведь невероятно обширна — тебе ли не знать этого, тому, кто прошагал и проехал немалое ее пространство? А мы всего лишь маленькие человечки, мы не в силах зарыться настолько глубоко, чтобы ответить на подобные вопросы.

— Но если бы вам представилась возможность заглянуть в самый центр Земли, сделали бы вы это?

— Разумеется!

— Однако заглянуть внутрь человеческого тела вы можете, но не делаете этого!

Улыбка Ибн Сины погасла.

— Человечество не так далеко ушло от дикости, ему необходимо жить по определенным законам. Если их не соблюдать, нас поглотит наша животная сущность и мы просто исчезнем. Один же из наших законов запрещает вскрывать тела покойников, которым предстоит когда-нибудь восстать из своих могил благодаря Пророку.

— Отчего же люди так страдают, когда их одолевает боль в низу живота?

— А ты разрежь брюхо свиньи, — посоветовал Ибн Сина, пожав плечами, — и найди ответ на свою загадку. У свиньи внутренние органы такие же, как у человека.

— А вы твердо уверены в этом, Учитель?

— Вполне. Так писали все ученые со времен Галена, которому соотечественники-греки не позволяли вскрывать человеческие тела. Подобный запрет существует и у иудеев, и у христиан, так что все люди испытывают одинаковое отвращение к рассечению тела. — Ибн Сина взглянул на Роба с отеческой заботой. — Чтобы сделаться врачевателем, ты многое преодолел. Но лечить ты обязан в согласии с требованиями религии и общей волей всех других людей. Если же ты поступишь по-иному, тогда их власть сокрушит тебя.

***

Роб ехал домой на гнедом и всматривался в небо, пока яркие точки не поплыли у него перед глазами. Из всех планет он мог найти лишь Луну и Сатурн, да еще нечто яркое, что могло быть Юпитером, который выделяется среди звезд постоянным ярким блеском.

Он четко осознал, что Ибн Сина не был полубогом. Князь лекарей был стареющим ученым, оказавшимся в ловушке между медициной и религиозной верой, в которой его воспитали благочестивые родители. Эти ограничения, естественные для человека, лишь заставляли Роба еще сильнее любить Ибн Сину, но тем не менее он чувствовал себя в чем-то обманутым — как мальчик, который вдруг обнаруживает недостатки в собственном отце.

Вернувшись в Яхуддийе и расседлывая гнедого, Роб все еще пребывал в задумчивости. В домике уже спали и Мэри, и малыш, поэтому Роб разделся, стараясь не шуметь, и долго лежал, не в силах уснуть — ему не давала покоя мысль о том, чем же вызвано заболевание в низу живота.

Среди ночи Мэри вдруг проснулась и выбежала наружу; ее вырвало, да и в целом она чувствовала себя больной. Роб пошел вслед за ней. Охваченный мыслями о болезни, которая свела в могилу ее отца, он твердо помнил, что первым симптомом этой болезни является рвота. Невзирая на возражения Мэри, он внимательно осмотрел ее, едва они возвратились в дом, однако живот на ощупь был мягким, жара тоже не было.

В конце концов они улеглись на свою циновку.

— Роб! — позвала его Мэри через некоторое время. И снова. — Милый мой Роб! — это был возглас отчаяния, словно ей снился кошмар.

— Тихо, тихо, маленького разбудишь, — прошептал он ей на ухо. Роб был удивлен: раньше он никогда не замечал, чтобы жене снились кошмары. Он погладил ее по голове, успокоил, прижал к себе крепко-крепко.

— Я здесь, Мэри. Я с тобой, любимая. — Он говорил чуть слышно, убаюкивая ее, произносил ласковые слова на английском, на фарси, на наречии евреев. Наконец Мэри успокоилась.

Вскоре она снова вздрогнула во сне, но затем погладила его лицо, вздохнула и обняла руками его голову. Роб лежал так, положив голову на мягкую грудь жены, пока приятный неторопливый стук ее сердца не заставил его погрузиться в освежающий сон.

 

65

Карим

Пригревало солнышко, пробивались из-под земли робкие зеленые росточки — в Исфаган пришла весна. Повсюду в воздухе сновали птицы, неся в своих клювах соломинки и тонкие веточки — строительный материал для гнезд, — а ручейки и сухие вади устремили в Реку Жизни потоки талых вод. Уровень реки стал повышаться, она грозно забурлила. Роб испытывал такое чувство, словно он взял землю за руки и ощутил всю безграничную, неисчерпаемую жизненную силу природы. Символом плодородия могла служить и Мэри: приступы тошноты у нее продолжались и учащались, и на этот раз даже без помощи Фары можно было с полной уверенностью сказать, что наступила новая беременность. Роб отнесся к этому с большой радостью, однако сама Мэри хандрила и раздражалась, как никогда прежде. Все больше и больше времени Роб уделял сыну. У того личико сразу озарялось улыбкой, когда появлялся отец, он начинал повизгивать и изгибаться, словно виляющий хвостом щенок. Отец же с радостью учил его:

— Потяни папу за бороду, — говорил он, гордясь тем, какая крепкая у малыша хватка.

— Потяни папу за уши!

— Дергай папу за нос!

На той же неделе, когда малыш сделал первые осторожные, неуверенные шажки, он и заговорил. Неудивительно, что первым словом, которое он смог произнести, было «па». От этого короткого слога, с которым маленький человечек обращался к нему, Роба переполнили восхищение и любовь — до такой степени, что он едва мог поверить в то, какое счастье ему привалило.

Теплым весенним днем он уговорил Мэри прогуляться вместе на армянский базар, прихватил и Роба Джея. Оказавшись на базаре, поставил сынишку на землю рядом с лавкой кожевника, и Роб Джей, пошатываясь, сделал несколько шагов к Приске. Бывшая его кормилица вскрикнула от восторга и чуть не задушила мальчика в радостных объятиях.

Возвращаясь домой в Яхуддийе, супруги улыбались и здоровались то с одним, то с другим. Хотя после отъезда Фары ни одна женщина квартала не сблизилась с Мэри, европейку из «ненаших» больше никто не проклинал; евреи Яхуддийе привыкли к ней.

Немного позже, когда Мэри готовила плов на обед, а Роб прививал в саду одно из абрикосовых деревьев, из дома по соседству выбежали две маленькие дочки Мики Галеви и стали в садике Роба играть с его сыном. Роб наслаждался всей душой, слушая их громкие крики. Ему подумалось, что на свете есть люди и похуже, нежели евреи квартала Яхуддийе, да и в самом Ис-фагане существуют места куда хуже этого квартала.

***

Однажды Роб услыхал, что аль-Джузджани будет читать учащимся лекцию о вскрытии свиньи. Он тут же вызвался ассистировать. Животное, выбранное для демонстрации, оказалось могучим кабаном с клыками, напоминавшими миниатюрные слоновьи бивни, крошечными глазками, длинным телом, покрытым густой порослью жесткой серой щетины, и мощным волосатым половым органом. Этого кабана зарезали еще вчера, о чем свидетельствовал и запах, однако откармливали его зерном, а потому и запах рассеченного желудка, кисловатый, напоминал запах бродящего пива. Роб давно усвоил, что такие запахи сами по себе не плохи и не хороши, просто каждый был по-своему интересен, потому что мог рассказать целую историю. Впрочем, напрасно он присматривался, принюхивался и настойчиво шарил руками в животе, среди кишок: ничто не подсказывало ему, отчего же проистекает боль, поражающая правую сторону живота. Аль-Джузджани, которого занятие интересовало больше, чем предоставление Робу возможности удовлетворять свое любопытство, проявил вполне понятное недовольство тем, что ассистент слишком долго копается во внутренностях животного.

После окончания занятия Роб, нимало не просветившись, пошел встретиться с Ибн Синой — здесь, в маристане. С первого же взгляда на главного лекаря он понял, что произошло нечто из ряда вон выходящее.

— Их схватили — мою Деспину и Карима Гаруна.

— Сядьте, господин, успокойтесь, — ласково сказал ему Роб, видя, что Ибн Сина потрясен; его лицо, выражавшее крайнее удивление, как-то сразу постарело.

Сбылись самые страшные опасения Роба. Он заставил себя задавать положенные вопросы и без труда выяснил то, что и предполагал: обвинения им предъявлялись в супружеской неверности и прелюбодеянии.

***

Люди, посланные Кандраси, в то утро проследили Карима до самого дома Ибн Сины. Муллы вместе с воинами ворвались в каменную башню и схватили любовников.

— А что же евнух?

В мгновение ока Ибн Сина окинул Роба взглядом, и тот испытал отвращение к самому себе — он понял, какие тайны приоткрывает сам этот вопрос. Однако Ибн Сина лишь печально покачал головой:

— Вазиф погиб. Если бы они не убили его, подкравшись из-за угла, он никого бы не допустил в башню.

— Чем же мы можем помочь Кариму и Деспине?

— Помочь им может один только шах Ала ад-Даула, — ответил Ибн Сина. — Надо повергнуть прошение к его стопам.

Вместе с Ибн Синой Роб поехал по улицам Исфагана, а встречные отводили в сторону глаза, не желая унижать Ибн Сину своей жалостью.

В Райском дворце их встретил Капитан Ворот. Он проявил любезность, положенную в отношении Князя лекарей, но вместо шахского кабинета провел их в передний покой.

Фархад покинул их, но вскоре возвратился и сказал: царь весьма опечален тем, что сегодня не может уделить им время.

— Мы подождем, — сказал на это Ибн Сина. — Быть может, явится какая-нибудь возможность.

Фархад радовался падению могущественного царедворца. Кланяясь Робу, он даже улыбнулся.

Они прождали весь день, а к вечеру Роб проводил Ибн Сину домой. Утром они возвратились во дворец. Фархад по-прежнему стремился сохранять всю свою любезность. Он проводил их в ту же переднюю и позволил томиться там ожиданием, хотя скоро стало ясно, что шах не примет их. Тем не менее они ждали. Ибн Сина почти не разговаривал. Один раз он вздохнул:

— Мне она всегда была все равно что дочь. — Помолчал, потом добавил: — Чем впрямую столкнуться с визирем, шаху куда легче делать вид, что решительный удар, нанесенный Кандраси, для царя лишь мелкий укол.

Весь второй день они провели в стенах Райского дворца. Постепенно становилось ясно: невзирая па всю славу и влияние Князя лекарей, несмотря на то, что Карим был любимцем царя, шах Ала ничего предпринимать не станет.

— Он предпочитает сдать Карима с потрохами имаму Кандраси, — мрачно сказал Роб. — Будто они играют между собой в шахскую игру, а Карим — лишь фигура, которой можно пожертвовать без больших сожалений.

— Через два дня состоится Большой прием, — проговорил Ибн Сина. — Надо облегчить шаху задачу помочь им. Я при всех обращусь к нему с просьбой о помиловании. Я — муж обвиняемой, а Карима любят все. Народ поднимет крик в поддержку моего прошения о спасении героя чатыра. Шаху останется лишь представить дело так, что он проявляет милосердие, идя навстречу желанию своих подданных. — Если произойдет так, — добавил Ибн Сина, — Кариму, вероятно, дадут двадцать ударов палкой, а Деспину подвергнут порке и запретят ей до конца жизни покидать дом мужа.

Но при выходе из Райского дворца они встретили аль-Джузджани, который ожидал их там. Мастер-хирург любил Ибн Сину не меньше, чем все остальные. Из любви он и взял на себя задачу сообщить им дурные вести.

Карима и Деспину уже судил шариатский суд. Выступили три свидетеля, все трое почтенные муллы. Ни Карим, ни Деспина не пытались отрицать свою вину — несомненно, ради того, чтобы избежать пытки. Муфтий, судья, приговорил их обоих к смертной казни, которая должна свершиться завтра поутру:

— Женщина Деспина подлежит отделению головы от туловища. Кариму Гаруну надлежит вспороть живот.

Роб растерянно переглянулся с Ибн Синой. Он ожидал, что Учитель скажет аль-Джузджани, каким еще образом можно спасти Карима и Деспину, но старик лишь покачал головой.

— Исполнение приговора мы отвратить не можем, — сокрушенно проговорил он. — В наших силах лишь позаботиться о том, чтобы смерть пришла к ним милосердно.

— Тогда нужно кое-что сделать, — тихо сказал аль-Джузджани. — Подкупить кого нужно. А вместо лекарского помощника в тюрьму калантара надо послать врачевателя, которому мы можем доверять.

Весенний воздух был теплым, но Роба продрал мороз по коже.

— Пусть это буду я, — сказал он.

***

В ту ночь он не смог уснуть. Поднялся еще до зари и поехал на гнедом по темным городским улицам. Оказавшись у дома Ибн Сины, Роб в глубине души еще надеялся разглядеть во мраке фигуру евнуха Вазифа. В комнатах обеих башен не было ни света, ни жизни.

Ибн Сина передал ему кувшин виноградного сока.

— Сок густо насыщен производными опия и порошком чистого семени конопли под названием буинг, — наставлял он Роба. — В этом есть известный риск. Они должны выпить как можно больше этого напитка. Но если кто-то из них выпьет чересчур много и не сможет идти на казнь своими ногами, то вместе с ними умрешь и ты.

— С Божьей помощью, — кивнул Роб, чтобы подтвердить: смысл наставления он вполне понял.

— Да будет милостив к тебе Аллах, — откликнулся Ибн Сина, и не успел Роб выйти из комнаты, как Учитель стал нараспев читать стихи из Корана.

В тюрьме Роб объявил часовому, что он лекарь, и получил стражника в сопровождение. Сначала они направились к тем камерам, где содержались женщины. В какой-то из них — это было отчетливо слышно — женщина то напевала, то безутешно рыдала. Роб испугался, что эти безумные звуки издает Деспина, но ошибся. Она спокойно ожидала своей участи в крошечной камере, немытая, не надушенная, со спутанными прядями волос. Ее худенькое стройное тело закутали в грязные черные одеяния.

Роб поставил на пол кувшин с буингом, подошел к Деспине и откинул ее вуаль.

— Я принес тебе питье.

Впоследствии он всегда станет думать о ней как о femina, словно вобравшей в себя черты его сестры Анны-Марии, жены Мэри, той продажной девки, что обслуживала его в повозке на майдане, да и вообще всякой женщины, какую он только встречал на своем жизненном пути.

В глазах Деспины стояли слезы, однако от буинга она твердо отказалась.

— Ты должна это выпить. Это поможет тебе.

Она отрицательно покачала головой. «Я и так скоро буду в раю», — молили и убеждали Роба ее полные страха глаза.

— Отдай лучше ему, — прошептала она, и Роб простился с Деспиной.

Гулким эхом отдавался в коридоре каждый шаг, когда Роб вслед за стражником прошел вдоль рядов камер, спустился по двум коротким лестничным пролетам, снова оказался в таком же каменном туннеле, вошел в такую же тесную камеру.

Друг его был бледен.

— Значит, ты, европеец!

— Я, Карим.

Они обнялись, крепко сжимая друг друга.

— А она?..

— Я был у нее только что. Она держится молодцом.

— Я ведь, — вздохнул Карим, — несколько недель даже не слышал ее голоса! Вот и пошел тогда, чтобы хоть услышать, ты понимаешь? Я был совершенно уверен, что слежки за мной нет.

Роб кивнул.

У Карима дрогнули губы. Он схватил протянутый ему кувшин и пил жадно, вобрав в себя две трети содержимого, прежде чем вернул.

— Это поможет. Ибн Сина изготовил собственноручно.

— Старик, которого ты боготворишь. А я частенько мечтал подсыпать ему яду, тогда она досталась бы мне.

— У каждого бывают злые мысли. Но ты бы этого никогда не сделал. — Робу почему-то казалось важным, чтобы Карим услышал это от него, пока еще не подействовал наркотик. — Ты меня слышишь?

Карим кивнул. Роб не спускал с него глаз, опасаясь, что друг выпил слишком много буинга. Если настой подействует сразу, шариатский суд соберется снова и муфтий вынесет смертный приговор еще одному лекарю.

Глаза Карима наполовину закрылись. Он бодрствовал, но говорить ему уже не хотелось. Роб тоже молчал, оставаясь вместе с ним до тех пор, пока не послышались приближающиеся шаги.

— Карим!

— Уже? — Карим несколько раз моргнул.

— Вспомни о том, как ты выиграл чатыр, — ласково посоветовал ему Роб. Шаги затихли, отворилась дверь камеры; за нею стояли трое стражников и два муллы. — Вспомни самый счастливый день своей жизни.

— А Заки Омар бывал иногда очень славным человеком, — проговорил Карим и слегка улыбнулся Робу; глаза у него были отсутствующими.

Два стражника подхватили его под руки. Роб сразу за ними, не отставая, вышел из камеры, проследовал по длинному коридору, поднялся по двум лестничным пролетам и оказался во внутреннем дворе, где ярко, словно начищенная медь, сияло солнце. Утро было ласковое, необычайно красивое, и это представлялось утонченной жестокостью. Роб видел, как подгибаются при ходьбе ноги Карима, но со стороны всякому должно было казаться, что осужденный просто смертельно напуган. Они прошагали мимо двойного ряда карканов с зажатыми в них жертвами — эта сцена до сих пор виделась Робу в кошмарных снах.

На обагренной кровью земле рядом с фигурой, облаченной во все черное, уже лежало нечто ужасное, однако буинг лишил священнослужителей удовольствия: Карим так и не заметил ее.

Палач на вид был не старше Роба — невысокий крепыш с непропорционально длинными руками и безразличным взглядом. Его сила и ловкость, да еще отточенные как бритва клинки — вот и все, что смогло купить золото Ибн Сины.

Стражники уложили Карима лицом вверх; глаза у того уже остекленели. Никакого прощания не вышло, палач мигом нанес отработанный удар. Острие меча вонзилось прямо в сердце, вызвав мгновенную смерть, за что исполнитель казни и получил щедрую мзду. Роб только услышал, как его друг издал звук, похожий на громкий недовольный вздох.

На долю Роба выпало проследить за тем, как тела Деспины и Карима отвезли из тюрьмы на кладбище за стенами города. Он не постоял за платой, чтобы над обеими свежими могилами были прочитаны надлежащие молитвы. Муллы, которые их читали, были те же самые, что присутствовали и при казни.

Похоронный обряд окончился; Роб допил настой, оставшийся в кувшине, и отпустил поводья, предоставив гнедому самому нести его домой.

Но, когда они поравнялись с Райским дворцом, Роб натянул поводья и всмотрелся в царское жилище. В тот день дворец выглядел особенно красиво: развевались на башенках под легким весенним ветерком разноцветные флаги, полыхали на солнце значки воинских отрядов и бердыши стражи, а начищенные доспехи и оружие просто слепили глаз.

В ушах Роба звучал голос Ала-шаха: «Мы четверо друзей... Мы — четверо друзей». Роб со злостью потряс кулаком:

— Н-НЕ-Д-ДОС-ТОЙ-НЫЙ!

Его крик полетел к стене, достиг ушей воинов, заставил их насторожиться. Начальник отряда спустился к часовым, стоявшим у наружных ворот.

— Это кто еще там? Узнать его можно?

— Да, это, кажется, хаким Иессей. Тот самый зимми.

Стражи вгляделись во всадника, увидели, как он снова потряс кулаком, приметили и кувшин вина, и отпущенные конские поводья.

Их начальник помнил, как этот еврей отстал от возвращавшихся из набега на Индию воинов, чтобы заботиться о раненых.

— Да у него морда совсем пьяная, — усмехнулся он. — А вообще-то он малый неплохой. Пусть себе едет! — И все проводили взглядом лекаря, которого гнедой мерин нес дальше, к городским воротам.

 

66

Город в серых тонах

Вот он и остался единственным выжившим из всего Исфаганского медицинского отряда. Роб думал о том, что и Мирдин, и Карим засыпаны теперь землей, и это наполняло все его существо гневом, болью и горькими сожалениями. Но эти две смерти заставляли его в то же время ощущать всю радость бытия: Роб воспринимал всякий день, как поцелуй любимой, и с наслаждением смаковал простые удовольствия будней: глубокий вдох, долгое освобождение мочевого пузыря, неспешный выпуск наружу скопившихся газов. Когда он испытывал голод, то с наслаждением жевал корку черствого хлеба, а когда испытывал усталость, с наслаждением ложился спать. А как приятно было дотронуться до свободного пояса жены, прислушаться к тому, как она храпит! Или покусать животик сынишке, пока тот не начинал радостно хохотать во все горло, а у самого Роба не наворачивались на глаза слезы радости.

И ведь все это — вопреки той атмосфере мрака и скуки, которая окутала в последнее время Исфаган.

Если уж Аллаху с имамом Кандраси так легко удалось расправиться с исфаганским героем-атлетом, как же мог простой человек осмелиться нарушать суровые законы ислама, установленные самим Пророком?

Продажных женщин больше не было видно, а на майданах по ночам не слышалось веселого гомона. По улицам ходили попарно муллы, высматривая, у кого из женщин покрывало оставляет открытой хотя бы часть лица, кто из мужчин недостаточно поспешно откликается на призыв муэдзина к молитве, не найдется ли где такой глупый трактирщик, который торгует вином. Даже в Яхуддийе, где женщины всегда ограничивались тем, что старательно покрывали платками волосы, многие еврейки стали закрывать и лица тяжелыми покрывалами, как у мусульманок.

Некоторые тайком вздыхали, с грустью вспоминая ночи, проведенные с музыкой и весельем, но были и такие, кто радовался пришедшим переменам. В маристане хаджи Давут Хосейн в ходе утренней молитвы вознес особую хвалу Аллаху.

— Мечеть и царство родились из единой утробы, они и в жизни едины, и никому не удастся их разделить! — воскликнул он.

К дому Ибн Сины по утрам приходило даже больше народу, чем раньше. Они молились вместе с ним, но теперь Князь лекарей после молитвы возвращался в свой дом и не показывался, пока не наступал час следующей молитвы. Он целиком отдался своему горю и воспоминаниям и перестал появляться в маристане, читать лекции и лечить больных. Если кто не желал, чтобы к ним прикасался зимми, то тех осматривал аль-Джузджани, но таких находилось не много и Роб работал без передышки, заботясь и о своих прежних пациентах, и о пациентах Ибн Сины.

Однажды в больницу приковылял тощий старик со зловонным дыханием и грязными босыми ногами. Ноги у этого Касима ибн Сахди походили на журавлиные, с узловатыми коленями, а клок седой бороды был словно изъеден молью. Он не ведал своего возраста, не имел своего дома, ибо почти всю жизнь провел, прислуживая то в одном караване, то в другом.

— Где я только ни бывал, господин!

— И в Европе, откуда я родом?

— Ну, разве что там не бывал. — Он рассказал, что и семьи у него нет, а заботится о нем один Аллах. — Сюда я попал вчера с караваном, что привез шерсть и финики из Кума. По дороге меня скрутила боль, злая, что твой джинн.

— Боль — где?

Касим застонал и схватился за правую сторону живота.

— Извергал ли ты свою пйщу?

— О Аллах, я тем и болен — рвота все время, и ослаб страшно. Но вот я спал, и во сне воззвал ко мне Аллах и сказал: «Есть поблизости человек, который тебя исцелит». И я проснулся и стал расспрашивать всех, есть ли поблизости такое место, где лечат недужных, и меня направили в этот маристан.

Старика провели к тюфяку, вымыли, накормили легкой пищей. Это был первый для Роба пациент с болезнью, поразившей правый бок, которого он мог наблюдать на ранней стадии заболевания. Аллах, возможно, и знал, как исцелить Касима, но Робу это оставалось неведомо.

Снова он просиживал в библиотеке долгие часы. Наконец, любезный Юсуф аль-Джамал, хранитель Дома мудрости, задал вопрос: что ищет он столь упорно и настойчиво?

— Тайну болезни, которая поражает правую сторону живота. Пытаюсь отыскать сообщения древних авторов, которые вскрывали человеческий живот прежде, чем это стало делом запретным.

Почтенный библиотекарь заморгал и вежливо кивнул:

— Я постараюсь помочь тебе. Дай мне время, я посмотрю, что можно отыскать.

Ибн Сина был теперь недоступен, и Роб пошел к аль-Джузджани, который не отличался таким терпением, как Учитель.

— Очень часто люди умирают от этой болезни, — отвечал аль-Джузджани, — однако иные приходят в маристан с жалобами на боль и жжение в низу живота, в его правой стороне, а потом все это проходит и люди возвращаются к себе домой.

— Отчего проходит?

Аль-Джузджани пожал плечами, взглянул на Роба с явным раздражением и не пожелал более тратить время на этот предмет.

У Касима боль тоже прошла через два-три дня, но Роб не захотел отпускать его.

— Куда тебе идти?

Старый погонщик пожал плечами:

— Найду караван, хаким, там мой дом.

— Не всем, кто приходит сюда, удается уйти. Некоторые из них умирают, понимаешь?

— Все люди рано или поздно умирают, — серьезно кивнул головой Касим.

— Обмывать умерших, готовить их к погребению — это значит служить Аллаху. Ты мог бы выполнять такую работу?

— Конечно, хаким. Это и вправду дело, угодное Аллаху, как ты и сказал, — подтвердил старик с торжественным видом. — Аллах привел меня сюда; возможно, ему угодно, чтобы я здесь остался.

По соседству с двумя помещениями, служившими больничным моргом, находилась небольшая кладовая. Роб со стариком вместе прибрали в ней и превратили в жилище Касима ибн Сахди.

— Есть ты будешь здесь, после того как покормят больных, а в банях маристана ты можешь мыться.

— Слушаюсь, хаким.

Роб дал ему циновку и глиняную лампу. Старик развернул свой потертый молитвенный коврик и объявил, что лучшего жилья в жизни своей не видал.

***

Прошло без малого две недели, прежде чем заваленный работой Роб сумел повидаться в Доме мудрости с Юсуфом аль-Джамалом. В знак благодарности за помощь он принес библиотекарю подарок. У любого торговца можно было купить крупные, толстые фисташки, однако у Юсуфа осталось мало зубов, жевать фисташки ему было трудно, поэтому Роб купил для него плетеную из тростника корзину, полную мягких фиников, выращенных в оазисах пустыни.

Однажды вечером они с Юсуфом сели в Доме мудрости и принялись за финики. Читателей в библиотеке уже не осталось.

— Я углубился в прошлое, — сказал ему Юсуф, — насколько мог. До самой античности. Даже египтян, слава которых как бальзамировщиков тебе известна, учили тому, что вскрывать живот есть зло, ибо обезображивает умершего.

— Но... как же тогда они делали мумии?

— А они были лицемерами. Платили презираемым людям, которые назывались парасхитами, и те грешили, делая запретный первый надрез на животе, а затем сразу же бежали, чтобы их не забили до смерти камнями. Они, таким образом, брали вину на себя, позволяя почтенным бальзамировщикам извлечь из живота внутренние органы и продолжить работу по бальзамированию тела.

— Изучали ли они органы, которые извлекали? Оставили ли хоть какие-то письменные следы своих наблюдений?

— Египтяне проводили бальзамирование пять тысяч лет и выпотрошили в общей сложности почти семьсот пятьдесят миллионов человек, умерших от всех мыслимых болезней. Внутренние органы они помещали в сосуды из глины, известняка или же алебастра, а иной раз просто выбрасывали прочь. Но нет ни малейшего намека на то, что они хоть как-то изучали эти органы.

Вот у греков было совсем по-иному, хотя и происходило там же, в долине Нила. — Юсуф взял еще горсть фиников. — За девятьсот лет до рождения Пророка Мухаммеда Александр Македонский ураганом промчался по нашей Персии, подобный прекрасному юному богу войны. Он покорил весь древний мир, а на северо-западном конце дельты Нила, на узкой полоске земли между Средиземным морем и озером Мареотида, основал прекрасный город, которому дал свое собственное имя.

Через десять лет он умер от болотной лихорадки, но город Александрия успел уже стать центром греческой культуры. При разделе .империи Александра Египет вместе с этим новым городом перешел к македонцу Птолемею, одному из наиболее ученых соратников Александра. Птолемей основал в Александрии Мусейон — первый в мире университет — и знаменитую Александрийскую библиотеку. Там процветали все отрасли знания, но самых талантливых учеников со всего света привлекала школа врачевания. Вот тогда, в первый и последний раз за всю долгую историю человечества, краеугольным камнем этой школы стала анатомия. На протяжении трех сотен лет там очень широко практиковалось вскрытие человеческого тела.

Роб, жадно слушая, подался всем телом вперед:

— Значит, можно прочитать сделанные ими описания болезней, каковые поражают внутренние органы?

Юсуф отрицательно покачал головой:

— Книги этой великолепной библиотеки пропали, когда город подвергся разграблению легионами Октавиана за тридцать лет до начала христианского летосчисления. Римляне уничтожили львиную долю книг александрийских лекарей. То немногое, что уцелело, собрал Цельс. Он попытался сохранить это в своем труде «De re medicina», но там встречается лишь краткое упоминание «заболевания, каковое гнездится в толстой кишке и поражает главным образом ту часть, где располагается, как я отмечал, слепая кишка. Сопровождается оно бурным воспалением и сильными болями, в особенности с правой стороны».

— Эту цитату я помню, — разочарованно проворчал Роб. — Ибн Сина использует ее в своих лекциях.

— Следовательно, — пожал плечами Юсуф, — мои старания оставляют тебя там же, где ты был и до этих поисков. Тех описаний, которые ты ищешь, не существует.

Роб мрачно кивнул.

— А почему ты полагаешь, что единственный краткий период, когда лекари вскрывали человеческие тела, связан с греками?

— У них не было преимуществ веры в единого сильного Бога, который запрещает всякое надругательство над тем, что Он сотворил. Вместо этого они верили во всех этих прелюбодеев, в слабых богов и богинь, которые затевали ссоры по всякому поводу. — Библиотекарь выплюнул в пригоршню множество финиковых косточек и ласково улыбнулся Робу. — Они могли вскрывать тела, хаким, лишь потому, что были, в сущности, варварами.

 

67

Два новых лица

Мэри скоро предстояло рожать, она уж не могла ездить верхом, но пешком ходила, чтобы купить на базарах необходимые семье продукты. Ослика она вела в поводу — он вез ее покупки и Роба Джея, который ехал в люльке, привязанной ремешком к спине осла. Бремя еще не рожденного ребенка тяготило ее, заставляло напрягать спину, поэтому она медленным шагом перебиралась с одного базара на другой. На армянском рынке, как обычно, Мэри остановилась у кожевенной лавки — разделить с Приской шербет и горячую тонкую персидскую лепешку.

Приска, казалось, всегда была рада видеть свою бывшую нанимательницу и ребенка, которого сама выкормила, но сегодня она так и сияла от радости. Мэри же, хотя и очень старалась выучить персидский язык, пока сумела осилить всего несколько слов.

— Чужеземец. Издалека. Такой, как хаким. Как ты.

Женщины расстались нехотя и не без обоюдных сожалений,

а вечером Мэри с жаром пересказала мужу это происшествие. Тот уже знал, что пыталась объяснить ей Приска, ибо слухи быстро достигли и маристана.

— В Исфаган только что приехал некий европеец.

— Из какой страны?

— Из Англии. Купец.

— Англичанин? — Мэри недоверчиво уставилась на мужа. Лицо у нее раскраснелось, и Роб заметил, каким интересом, каким волнением зажглись ее глаза, как она, сама того не замечая, прижимала руку к груди. — Почему же ты сразу не пошел к нему?

— Мэри...

— Да ведь ты непременно должен это сделать! Ты знаешь, где он поселился?

— В армянском квартале, поэтому Приска и узнала о нем. Говорят, он сразу заявил, что согласен жить только среди христиан. — Роб улыбнулся. — Стоило ему, однако, увидеть те убогие хижины, в которых ютятся немногочисленные бедняки-армяне, как он быстренько снял куда более приличный дом у хозяина-мусульманина.

— Ты должен написать ему письмо. Проси его прийти к нам на ужин.

— Да я ведь не знаю даже его имени!

— Ну и что? Найми посыльного. В армянском квартале ему любой подскажет, как сюда попасть, — горячо говорила Мэ-Ри. — Роб! Он ведь расскажет нам новости!

Меньше всего Робу хотелось поддерживать небезопасную связь с английским христианином. Но понимал он и то, что не может лишить жену возможности услышать о краях, куда более милых ее сердцу, чем Персия. Он сел к столу и написал письмо.

***

— Меня зовут Босток. Чарльз Босток.

Роб с первого взгляда узнал гостя. Когда он, сделавшись учеником цирюльника-хирурга, впервые возвращался в Лондон, то вместе с Цирюльником два дня путешествовал под защитой каравана Бостока, состоявшего из множества вьючных лошадей. Они везли соль из арундельских копей. А на привале он и Цирюльник жонглировали, и купец подарил ему монетку в два пенса — купить себе что-нибудь, когда окажется в Лондоне.

— Иессей бен Беньямин. Здешний лекарь.

— Вы написали свое приглашение по-английски. И говорите на моем родном языке...

Ответить на это можно было только одно — то, что стало для Роба привычным в Исфагане:

— Я вырос в городе Лидсе. — Роба все это скорее забавляло, чем тревожило: прошло ведь четырнадцать лет, и из того щенка, каким он некогда был, вырос довольно-таки странный пес. Рассуждая так, Роб был уверен, что Босток не сможет связать мальчишку-жонглера с этим рослым лекарем-евреем, в гости к которому его занесло в Персии. — А это моя жена Мэри. Она шотландка, из той страны, что к северу от Англии.

— Приветствую вас, госпожа.

Мэри отчаянно хотелось принарядиться, но огромный живот не позволял и думать о голубом платье, так что она надела бесформенное черное одеяние. Зато чисто вымытые рыжие волосы просто сияли. Она повязала на голову вышитую широкую ленту, с которой свисало на лоб ее единственное украшение — ниточка мелкого жемчуга.

Босток по-прежнему носил длинные волосы, зачесанные назад и удерживаемые при помощи обручей и лент, но теперь эти волосы стали уже не пшеничными, а седоватыми. Одет он был в изысканный костюм красного бархата, узорчатая вышивка на котором изрядно запылилась. Для персидского климата такой костюм был слишком теплым, а для визита в их скромный домик — слишком щегольским. Робу подумалось, что ничьи глаза до сих пор не всматривались так оценивающе и в их лошадей, и в сам домик, и в одежды хозяев, и в каждый предмет мебели. Так же гость, со смешанным выражением любопытства и неприязни, всматривался в смуглого бородатого еврея, его рыжеволосую жену кельтского типа, уже готовившуюся рожать, и в спящего малыша, который был лишним доказательством реальности столь позорного союза между представителями различных религий.

Но, несмотря на нескрываемое неудовольствие, гостю не меньше, чем им самим, хотелось поговорить на английском языке, поэтому очень быстро все трое разговорились. Роб и Мэри не могли удержаться и буквально засыпали Бостока вопросами:

— Вы что-нибудь знаете о том, что происходит в шотландских землях?

— Хорошие времена были в Лондоне, когда вы уезжали, или трудные?

— Царил ли там мир?

— А страной по-прежнему правит Канут?

Таким образом, Бостока вынудили отработать свой ужин, хотя его свежим новостям было уже без малого два года. Ни о шотландской земле, ни о севере Англии он вообще ничего сказать не мог. Но времена были изобильные, Лондон рос как на дрожжах, с каждым годом там возводилось все больше новых домов, а от кораблей на Темзе было не повернуться. Далее гость сообщил, что за два месяца до его отъезда король Канут почил естественной смертью, а в тот день, когда Босток высадился в Кале, умер Роберт Первый, герцог Нормандский.

— Теперь по обе стороны Пролива правят бастарды. В Нормандии герцогом — с помощью друзей и родичей отца — стал незаконный сын Роберта Вильгельм, хотя он совсем еще ребенок. В Англии же трон по праву должен был перейти к Гартакнуту, сыну Канута и королевы Эммы, но он много лет жил в Дании и не ступал на нашу землю. Вот и захватил трон его сводный младший брат Гарольд Заячья лапа — Канут в свое время открыто признал его своим побочным сыном от некоей мало кому известной нортгемптонской дамы, именем Эльфгифа. Гарольд и стал новым королем Англии.

— А где же Эдуард и Альфред, те два принца, которых Эмма родила королю Этельреду, еще прежде своего замужества за Канутом? — поинтересовался Роб.

— Они живут в Нормандии под защитой двора герцога Вильгельма. Можно предположить, что оба с большим интересом поглядывают на другой берег Пролива, — ответил Босток.

Как ни изголодались они по новостям из родной страны, но от запахов стряпни Мэри у всех троих потекли слюнки, а у купца даже взгляд стал теплее, когда он увидел, что приготовила хозяйка в его честь.

Парочку фазанов, щедро политых маслом и не раз смазанных жиром, фаршированных по персидскому обычаю рисом и виноградом и долго тушившихся на медленном огне. Еще летний салат. Сладкие дыни. Медовый пирог с абрикосами. Не последнее дело — мех доброго розового вина, купленного за большие деньги, да и с немалым риском. Мэри ходила вместе с Робом на еврейский рынок, где Гинда поначалу упорно отрицала, что приторговывает вином, и испуганно озиралась: кто еще слышал эту опасную просьбу? После долгих уговоров, после того, как ей вручили тройную цену товара, она выкопала из мешка с зерном мех вина, а Мэри доставила его домой тайком от мулл, в люльке рядом со спящим сынишкой.

Босток с удовольствием поглощал выставленные блюда, но вот он сделал добрый глоток вина и объявил, что через несколько дней отправляется в обратный путь, в Европу.

— Когда я прибыл в Константинополь по церковным делам, не смог удержаться и не проехать дальше на восток. Ведомо ли вам, что король Англии возведет в тэны всякого купца-путешественника, который отважится совершить три поездки в дальние края и откроет таковые для английской торговли? Так вот, это чистая правда, а для свободного человека — это отличная возможность получить благородное звание, в то же время добыв и немалую прибыль. «Шелка!» — подумал я. Если бы удалось проехать по Великому шелковому пути, я бы вернулся домой с таким грузом, что смог бы купить весь Лондон! Я был рад, когда добрался до Персии — здесь я вместо шелков купил много ковров и искусных вышивок. Но больше я сюда не вернусь, уж больно невыгодно: мне ведь приходится оплачивать чуть не целое войско, чтобы безопасно доставить товар в Англию!

Робу захотелось узнать, насколько схожи пути, которыми они добрались до Персии. Босток рассказал, что из Англии он сперва направился в Рим.

— Я объединил свои торговые дела с поручением Этельнота, архиепископа Кентерберийского. В Латеранском дворце папа Бенедикт IX посулил щедрую награду за expeditiones in terra et mari и велел мне именем Спасителя Иисуса направить свои стопы в Константинополь, дабы вручить там послания папы патриарху Алексию.

— Так вы папский легат! — воскликнула Мэри.

«Не столько легат, сколько гонец», — сухо поправил ее Роб про себя, хотя было ясно, что Босток вызывает у Мэри полный восторг.

— Вот уже шестьсот лет Восточная церковь оспаривает решения Западной, — проговорил купец, надувшись от важности. — В Константинополе Алексия считают равным папе, что глубоко возмущает Святой Римский престол. У патриарха его треклятые бородатые попы женятся — женятся! Они не молятся ни Иисусу, ни Марии, они и к Троице относятся без должного почтения. Потому-то обе стороны и обмениваются постоянно письмами со взаимными обвинениями.

Кувшин опустел, и Роб вышел в соседнюю комнату — наполнить его из меха.

— Вы христианка?

— Да, — ответила Мэри.

— Как же вы стали наложницей этого еврея? Может, вас захватили пираты или мусульманские разбойники и продали ему?

— Я — его жена, — внятно произнесла Мэри.

Роб в соседней комнате перестал наполнять кувшин и стал прислушиваться к разговору, невесело усмехаясь: англичанин так сильно ненавидел его, что даже не потрудился умерить силу своего голоса.

— Я охотно устрою вас с ребенком в своем караване. Вы получите носилки и носильщиков, пока не родите и не сможете ехать верхом.

— Увы, мастер Босток, это исключено. Я принадлежу своему мужу — всей душой и по взаимному согласию, — ответила на это Мэри, однако сдержанно поблагодарила купца за предложение.

Он с принужденной любезностью возразил, что это был его долг христианина — он желал бы, чтобы кто-нибудь предложил такую услугу и его собственной дочери, окажись она (Боже упаси!) в подобном положении.

Роб Коль вернулся к столу с желанием изувечить Бостока, но Иессей бен Беньямин держался с восточным радушием, наливая гостю вина вместо того, чтобы тузить его. Беседа, однако, сделалась неприязненной и прерывистой. Едва покончив с ужином, англичанин покинул их. Роб и Мэри остались наедине. Собирая со стола посуду, каждый из них углубился в собственные мысли.

— Так мы когда-нибудь отправимся домой? — спросила Мэри.

— Ну, а как же! — удивленно воскликнул Роб.

— Значит, с отъездом Бостока такая возможность для меня не потеряна?

— В этом я тебе клянусь.

Глаза у нее засверкали.

— Он правильно делает, что нанял для охраны целое войско. Путешествие сюда полно опасностей... Как смогут двое детишек отправиться в такую даль и не погибнуть в пути?

Обхватить Мэри было сейчас непросто, но Роб осторожно заключил ее в свои объятия.

— Будем в Константинополе — снова сделаемся христианами и присоединимся к большому каравану, хорошо охраняемому.

— А как добраться отсюда до Константинополя?

— Эту тайну я узнал по пути сюда. — Роб помог ей опуститься на циновку. Ей теперь нелегко было это сделать — как ни повернись, все равно что-нибудь очень скоро начинало болеть. Он обнимал ее, гладил по голове, а говорил с нею так, будто рассказывал ребенку сказку на ночь: — От Исфагана до самого Константинополя я останусь Иессеем бен Беньямином. И нас будут принимать еврейские поселения, одно за другим; там и накормят, и защитят, и дорогу покажут. Так человек, прыгая с камешка на камешек, перебирается через опасную бурную реку. — Он погладил лицо жены. Положил ладонь на большущий теплый живот и почувствовал, как шевелится в утробе дитя. От этого Роб преисполнился благодарности и жалости. Так оно все и будет, уверял он себя. Однако не смог бы сказать, когда же это все свершится.

***

Роб ужё привык спать, приникнув к огромному тугому животу жены, но вот однажды он проснулся, ощутив теплую влагу, а проснувшись окончательно, стал лихорадочно натягивать на себя одежду и побежал к Нитке Повитухе. Та, хоть и привыкла, что в ее дверь барабанят, когда все остальные люди мирно почивают, вышла на порог сердитая и язвительная и велела Робу успокоиться и запастись терпением.

— Но она уже выпустила воды!

— Вот и хорошо, вот и хорошо, — бормотала повитуха.

Вскоре по темной улице прошествовал целый караван: впереди Роб, освещающий факелом дорогу, за ним Нитка с большим мешком чисто выстиранных тряпок, а за нею два ее мускулистых сына, которые с хрипами и вздохами тащили родильное кресло.

Это кресло Хофни и Шмуэль установили рядом с очагом, почти как трон. Нитка велела Робу развести огонь, потому что в середине ночи воздух был весьма прохладным. Мэри села в кресло, похожая на обнаженную королеву. Сыновья Нитки, уходя, забрали с собой и Роба Джея — позаботиться о нем, пока мать будет мучиться родами. В Яхуддийе все жители оказывали друг другу подобные услуги, даже гоям.

Царственный вид Мэри утратила, как только подступил приступ боли. Роб даже растерялся, услыхав ее первый пронзительный стон. Кресло было сооружено на совесть и могло выдержать любые рывки и метания роженицы, и Нитка занялась своими тряпицами: аккуратно сворачивала и раскладывала их, ничуть не тревожась тем, что Мэри, рыдая, вцепилась в подлокотники кресла.

Ноги у Мэри подрагивали, не переставая, но когда боль скручивала ее, они начинали ужасно трястись и дергаться. После третьего приступа Роб встал у нее за спиной и прижал плечи Мэри к спинке кресла. Мэри оскалилась и зарычала по-волчьи. Роб не удивился бы даже, если б она его укусила или завыла.

Роб не раз ампутировал конечности мужчинам, он привык ко всем заразным болезням, но тут почувствовал, как кровь отливает у него от головы. Повитуха сурово поглядела на него, захватила пальцами складку плоти на его предплечье и хорошенько ущипнула. Резкая боль заставила Роба прийти в себя и избавила от унижения.

— Ступай вон, — велела ему Нитка. — Вон, вон.

И он пошел в садик, постоял там в темноте, прислушиваясь к несущимся из домика звукам. В саду было тихо и прохладно. Он подумал о ядовитых змеях, соскальзывающих с каменной ограды, и решил, что его это не тревожит. Он потерял счет времени, но вдруг спохватился, что после родов потребуется горящий очаг, и сразу вернулся в дом, подбросить дровишек.

Взглянул на Мэри — колени у нее были разведены на всю ширину.

— Вот, теперь ты родишь, — мягко командовала Нитка. — Давай же, подруга, напрягись!

Замерев, Роб увидел, как между бедер жены появилась макушка младенца, похожая на макушку монаха с выбритой розовой тонзурой, и быстренько ретировался обратно в сад. Там он пробыл довольно долго, пока не услышал тоненький писк; тогда он устремился в дом и увидел новорожденного.

— Снова мальчик, — коротко бросила ему Нитка, очищая согнутым мизинцем ротик младенца от слизи.

В слабых лучах рождающегося дня отсвечивала синим толстая, напоминающая кусок веревки пуповина.

— Сейчас было гораздо легче, чем в первый раз, — сказала ему Мэри.

Нитка вытирала и успокаивала ее, а Роб, получив от нее послед, пошел в сад и закопал его. Повитуха, довольно кивнув, приняла щедрую плату и пошла к себе домой.

Оставшись в спальне вдвоем, Роб и Мэри обнялись, потом она попросила воды и крестила младенца Томасом Скоттом Колем.

Роб взял его на руки и внимательно осмотрел: немного поменьше, чем старший брат, но вовсе не недомерок. Энергичный красненький человечек, маленький мужчина с округлыми карими глазами и хохолком темных волос, в которых уже пробивался намек на рыжие волосы матери. Роб решил, что глазами, формой головы, большим ртом и длинными тонкими пальчиками новорожденный очень напоминает его собственных братьев, Вильяма Стюарта и Джонатана Картера — те, когда только родились, были точно такими же. «Отличить младенца Коля от всех прочих всегда легко», — заявил он Мэри.

 

68

Диагноз

Касим уже два месяца занимался покойниками, когда боли в низу живота возобновились.

— На что похожа боль? — спрашивал у него Роб.

— Сильная она, хаким.

Видно было, однако, что не такая сильная, как в первый раз.

— Но боль тупая или режущая?

— Она такая, будто внутри меня поселился джинн и когтями раздирает мне внутренности, сминает их и рвет на части. — Бывший погонщик весьма успешно запугивал самого себя. Он умоляюще смотрел на Роба, ожидая, что хаким разуверит его в этих страхах.

Жара у него не было — а когда он впервые пришел в мари-стан, жар был, — да и живот не сделался твердым. Роб наказал часто поить его вином, настоянным на меду, к которому Касим был неравнодушен — он любил выпить, а нынешние строгости, введенные муллами, подвергали его тяжкому испытанию.

Касим провел таким образом несколько недель с большим удовольствием: постоянно слегка пьяный, он бродил по всей больнице, обмениваясь с больными разными мнениями и жизненными наблюдениями. Да ведь и было о чем посплетничать! У всех на устах была свежая новость: имам Кандраси покинул Исфаган, несмотря на одержанную им очевидную политическую и моральную победу над шахом.

Поговаривали, что Кандраси бежал к туркам-сельджукам, а вернется лишь вместе с их войском, которое осадит город. Он хочет сместить Ала-шаха и заменить его на персидском троне строгим ревнителем веры — уж не своей ли персоной? Ну, а пока жизнь текла, как обычно, и мрачные муллы все так же, попарно, расхаживали по улицам города: хитрый старый имам оставил правоверных Исфагана на попечение своего верного ученика Мусы ибн Аббаса.

Шах не показывал носа из Райского дворца, словно прятался там от всех. Приемов он больше не проводил. Роба не звал к себе с того дня, когда казнили Карима. Не было приглашений ни на царские развлечения, ни на охоту или игры, ни вообще приглашений ко двору. Если в Райском дворце требовался лекарь, то вместо захандрившего Ибн Сины вызывали аль-Джузджани или кого-нибудь еще, но только не Роба.

Однако же, доставили подарок от шаха новорожденному сыну Роба.

Принесли его сразу после праздника в честь наречения нового человека еврейским именем. На этот раз Роб уже все знал и сам пригласил соседей. Реб Ашер Якоби, могель, вознес молитву о том, чтобы ребенок рос сильным и здоровым для жизни, полной добрых дел, после чего обрезал крайнюю плоть. Малышу дали пососать кусочек хлеба, смоченного вином, чтобы он не хныкал от боли, и нарекли его на еврейском наречии — Там, сын Иессея.

Ала-шах не прислал никаких подарков, когда родился маленький Роб Джей, теперь же от него доставили красивый ковер — голубой, прошитый блестящими шелковыми нитями того же цвета, а синим был вышит родовой герб царской династии Саманидов.

Роб решил, что коврик очень красив и должен лежать на полу рядом с колыбелькой, но Мэри, которая после родов сделалась раздражительной, решительно этому воспротивилась. Она купила сундучок из сандалового дерева, защищающего от моли, и спрятала ковер туда.

*** 

Роб принял участие в испытании учащихся медресе. В составе ведущих опрос преподавателей он оказался из-за отсутствия Ибн Сины и стыдился того, что кто-нибудь может подумать, будто он слишком самоуверен и воображает, что вправе занимать место Князя лекарей.

Но поделать тут ничего было нельзя, вот он и старался, как мог. К испытанию готовился так, словно не он, а его самого собирались проверять. Задавал продуманные вопросы, рассчитанные не на то, чтобы обескуражить кандидата в лекари, а выявить знания, и внимательно выслушивал ответы. Всего преподаватели выслушали четырех кандидатов и трем из них присвоили звание лекарей. Замешательство вызвал четвертый. Лекарский помощник Джебри Бейдави уже пять лет учился в медресе. Он дважды проваливался на предыдущих испытаниях, но отец у него был человек богатый и влиятельный; отец задобрил хаджи Давута Хосейна, фактического начальника медресе, и уговорил его сделать так, чтобы сына снова подвергли испытанию.

Роб учился вместе с Бейдави и знал его как бездельника и мота, который к тому же был бездушен и небрежен с больными. Он и к третьему испытанию подготовился кое-как.

Роб знал, как в таком случае поступил бы Ибн Сина.

— Я отвергаю этого кандидата, — сказал он твердо и без всяких сожалений. Остальные преподаватели поспешили с ним согласиться, и на том заседание совета по испытаниям завершилось.

Прошло несколько дней после этого, и в маристан пришел Ибн Сина.

— Добро пожаловать, Учитель! Вы вернулись! — радостно воскликнул Роб.

— Да нет, не вернулся, — покачал головой Ибн Сина. Выглядел он усталым, измученным, а пришел, как сам объяснил Робу, на осмотр. Он хотел, чтобы его осмотрели двое: аль-Джузджани и Иессей бен Беньямин.

И они сели с ним вместе в комнате для осмотров, побеседовали, выяснив историю болезни, как он сам их когда-то учил. Больной рассказал, что ожидал вскоре вернуться к своим обязанностям, выйти из дому, но так и не сумел оправиться от двойного удара: потери Резы, а затем и Деспины. И выглядел, и чувствовал себя он все хуже и хуже.

Испытывал слабость, быстро уставал, и даже за простые дела ему было нелегко взяться. Поначалу эти симптомы он приписывал своей острой тоске.

— Нам ведь с вами доподлинно известно, что состояние духа способно удивительным, а порой и ужасным образом влиять на телесное здоровье.

В последнее время, однако, его стал беспокоить кишечник: позывы возникали резко, внезапно, а стул содержал слизь, гной и кровь. Поэтому он и решил обратиться к знающим лекарям.

Они так тщательно его осмотрели, как будто он был последним в их жизни пациентом. Ничего не оставили без внимания. А Ибн Сина сидел с бесконечным терпением и не мешал им щупать, давить, нажимать, прислушиваться и задавать всё новые вопросы.

Когда с этим закончили, аль-Джузджани был бледен, но не терял бодрости во взгляде.

— У тебя, господин, кровавый понос, а вызван он чрезмерными переживаниями.

Но Робу интуиция подсказывала нечто большее. Он посмотрел на обожаемого Учителя:

— Я думаю, это опухоль, в самом начале развития.

Ибн Сина моргнул.

— Рак кишечника? — уточнил он ровным голосом, словно говорил с новым больным, поступившим в маристан.

Роб кивнул, стараясь не думать о том, какой медленной пыткой становится это заболевание.

Аль-Джузджани даже побагровел от возмущения, что ему противоречат, но Ибн Сина мягко успокоил его. Вот почему, догадался Роб, он и попросил их проводить осмотр вдвоем: знал заранее, что аль-Джузджани так ослеплен своей любовью к Учителю, что просто не способен признать ужасную правду.

У Роба задрожали колени. Он взял Ибн Сину за руку, они смотрели друг другу в глаза, не отводя взгляда.

— У вас еще много сил, Учитель. Надо только следить за работой кишечника, дабы не допускать скопления черной желчи, каковая приводит к росту опухоли.

Главный лекарь согласно кивнул.

— Я молюсь о том, чтобы мой диагноз оказался ошибочным, — сказал Роб.

Ибн Сина ответил ему слабой ласковой улыбкой.

— От молитвы вреда не будет.

Роб сказал Учителю, что хотел бы вскорости навестить его и провести вечер за шахской игрой. Старик ответил, что для Иессея бен Беньямина его дом всегда открыт.

 

69

Зеленые дыни

Лето подходило к концу. Однажды, в сухой день, когда повсюду клубилась пыль, из дымки, затянувшей северо-восток, вынырнул караван, в котором позванивали колокольчиками сто шестнадцать верблюдов. Вытянувшись в длинную цепочку, роняя слюну от усталости — а нагружены они были железной рудой, — верблюды вошли в Исфаган уже на исходе дня. Ала-шах надеялся, что благодаря этой руде Дхан Вангалил сумеет выковать его воинам еще много мечей из узорчатой синеватой стали. Увы! Вскоре проведенные мастером-оружейником пробы покажут, что железо в этой руде чересчур мягкое, однако пока, в этот вечер, кое-кого сильно взволновала другая новость, доставленная караваном.

Некоего Хенди, старшего погонщика в караване, даже вызвали во дворец, дабы шах своими ушами услышал то, что удалось проведать погонщику. После этого его доставили в мари-стан, и там он поведал свою историю лекарям.

Вот уж много месяцев Махмуд, султан Газни, тяжко болел, у него был сильный жар, а гноя в груди скопилось столько, что на спине даже вздулся широкий мягкий горб. Султанские лекари решили: если они хотят продлить дни Махмуда, этот горб необходимо осушить.

Хенди сообщил и такую подробность: спину султана покрыли тонким слоем гончарной глины.

— А это для чего? — поинтересовался один из новых лекарей маристана.

Хенди лишь пожал плечами, но аль-Джузджани, который в отсутствие Ибн Сины оставался в больнице старшим, сумел ответить на вопрос:

— За этой глиной надо внимательно наблюдать. Первый участок, который подсохнет, указывает, где кожа горячее всего. Там и следует производить разрез.

Когда хирурги разрезали султану спину, все скопившееся там хлынуло наружу, и лекари вставили свои дренажные трубки.

— А каким скальпелем они вскрывали — с закругленным лезвием или с острым концом? — поинтересовался аль-Джузджани.

— Ему давали снотворное, чтобы заглушить боль?

— Дренажные трубки из олова или же полотняные фитили?

— Гной-то был белого цвета или черного?

— А следов крови в нем не было?

— Господа мои! Благородные господа! Я же старший погонщик верблюдов, а не хаким! — воскликнул Хенди, приходя в отчаяние. — Нет у меня ответов ни на один из этих вопросов. Кроме рассказанного, мне только одно еще известно, вот и все.

— И что же? — спросил его аль-Джузджани.

— Через три дня после того, как сделали разрез, господа мои, султан Газни умер.

***

Когда-то они были молодыми львами — Ала и Махмуд. Каждый из них рано взошел на трон и наследовал сильному предшественнику-отцу, каждый не выпускал другого из поля зрения, и державы их жили ожиданием, не сомневаясь, что придет день и они схватятся. Тогда либо Персия проглотит Газни, либо Газни — Персию.

Этого так и не произошло. Они настороженно кружили, время от времени происходили стычки мелких отрядов, но государи выжидали, отдавая себе отчет в том, что затевать большую войну пока рано. И все же Ала никогда не забывал о Махмуде.

Частенько тот даже снился шаху Персии, причем сон повторялся снова и снова: их войска стоят друг против друга, готовые к битве; Ала-шах в одиночку мчится на коне в сторону неистовых афганских кочевников Махмуда и выкрикивает свой вызов — вызов султану на смертный поединок. Как Ардашир вызывал на бой Ардевана: кто останется в живых, тот и получит все, и станет по праву царем царей.

Теперь Аллах их рассудил и уж не придется шаху вступить в смертный бой с Махмудом. В течение четырех дней после прибытия каравана с рудой в Исфаган возвратились порознь три доверенных и опытных лазутчика; они побывали в Райском дворце, и из рассказанного ими шах начал составлять ясную картину того, что же произошло в Газни, столице его соперника.

Сразу после смерти султана Махмуда его сын Мухаммед попытался захватить трон, но эти планы сорвал младший сын, Абу Саид Масуд, молодой воитель, которого решительно поддержало войско. Всего за несколько часов Мухаммед был свергнут, закован в цепи и брошен в темницу, а Масуда провозгласили султаном. Похороны Махмуда превратились в нечто невообразимое — отчасти то было грустное прощание с одним правителем, отчасти лихорадочное празднество по случаю восшествия на престол нового, а после похорон Масуд созвал вождей племен и объявил им о своем намерении свершить то, чего так и не сделал отец: надлежало сообщить войску о предстоящем в ближайшие дни походе на Исфаган.

Получив такие сообщения своих лазутчиков, Ала-шах уж не мог больше отсиживаться в Райском дворце.

Предстоящему вторжению врага он даже радовался, и на то были две причины. Масуд был горяч и неопытен, и Ала-шаху не терпелось показать свое искусство полководца этому юнцу А кроме того, в душе каждого перса жила любовь к войне, и шах был достаточно проницателен, чтобы понять: его народ с радостью примет вызов врага, видя в этом избавление от благочестивых запретов и ограничений, наложенных на повседневную жизнь муллами.

Ала проводил военные советы, которые превращались в маленькие праздники — пили вино, а в подходящее время появлялись и женщины, как в добрые старые дни. Вместе со своими военачальниками шах изучил чертежи и карты; выходило, что из Газни ведет сюда лишь одна дорога, достаточно широкая и удобная для продвижения большого войска. Масуду предстояло пересечь высохшие глиняные пустыри и гряду невысоких гор к северу от Дешт-и-Кевир, обходя затем великую пустыню, пока его войско не углубится в провинцию Хамадан. И только тогда он сможет повернуть на юг.

Но Ала-шах принял свое решение: персидское войско выступит в Хамадан и встретит врага прежде, чем тот успеет подойти к Исфагану.

***

Подготовка к походу стала теперь единственной темой всех разговоров, даже в маристане, хотя Роб и пытался избегать таких разговоров. Он старался и не думать о грядущей войне, потому что никоим образом не желал в ней участвовать. Свой долг Ала-шаху — долг немалый! — он уже уплатил. Набег на Индию вполне убедил Роба, что более служить в войске он не желает. Оттого он тревожился, ожидая вызова во дворец, но вызова все не было.

Время шло, и Робу хватало работы. У Касима прошла боль в низу живота, но, к вящей радости погонщика, Роб по-прежнему прописывал ему вино ежедневно, вернув к исполнению обязанностей в морге. Роб теперь лечил больше пациентов, чем когда-либо прежде, потому что на аль-Джузджани легли многие из обязанностей главного лекаря, и тот передал большинство своих пациентов другим лекарям, в том числе и Робу.

С величайшим удивлением он узнал, что Ибн Сина вызвался добровольно возглавить отряд хирургов, которым предстоит отправиться на север вместе с шахским войском. Робу сообщил об этом аль-Джузджани, который уже преодолел свою обиду (или же спрятал ее поглубже).

— Это же расточительство — посылать в битвы такого великого мудреца!

Аль-Джузджани пожал плечами.

— Учитель хочет в последний раз участвовать в военном походе.

— Он же стар, он не выживет.

— Стариком он давно выглядел, а ведь не прожил еще и шестидесяти лет, — горько вздохнул аль-Джузджани. — Мне кажется, он уповает на то, что его отыщут стрела или копье. Что же в этом такого страшного — встретить смерть более быструю и легкую, чем та, которая, судя по всему, теперь его ожидает?

Князь лекарей не замедлил уведомить, что вместе с ним в поход отправятся одиннадцать отобранных им хирургов. Четверо из них были еще учащимися, трое — лекарями-новичками, из совсем недавно получивших звание, еще четверо — опытными врачевателями.

Аль-Джузджани теперь сделался главным лекарем не только фактически, но и вполне официально. Назначение это встретили с грустью, ибо теперь все лекари в Исфагане осознали, что Ибн Сина уже никогда не вернется и не будет больше возглавлять сообщество исфаганских медиков.

Роба удивило и даже несколько встревожило, что ему было поручено выполнять некоторые обязанности, какие при Ибн Сине выполнял аль-Джузджани — имелись и более опытные и известные лекари, на которых новый руководитель мариста-на мог эти обязанности возложить. А поскольку пятеро из двенадцати членов хирургического отряда были к тому же преподавателями медресе, то Робу сказали, что он должен проводить больше лекций и учить лекарских помощников, когда лечит больных в маристане.

Помимо всего названного, его назначили постоянным членом совета по испытанию учащихся, желавших получить звание лекарей, и еще включили в состав коллегии, которая обеспечивала сотрудничество между больницей и школой как таковой. Первое заседание этой коллегии состоялось в роскошном дворце Ротуна ибн Насра, официального руководителя медресе. Это звание, как известно, было дано ему только ради почета, поэтому сам почтенный руководитель не потрудился явиться на заседание, однако дворец свой предоставил, а прислуге приказал подавать собирающимся здесь лекарям самые изысканные яства.

На первое подали ломтики больших дынь с зеленой мякотью. Вкус у них был божественный, сладкая мякоть так и таяла во рту. Такие дыни Роб пробовал только один раз в жизни, и как раз собирался упомянуть об этом, когда бывший его наставник Джалал-уд-Дин широко улыбнулся Робу.

— За эти изысканные плоды мы должны благодарить молодую жену хозяина.

Роб не понял. Костоправ подмигнул ему.

— Как тебе должно быть известно, Ротун ибн Наср — командующий войсками и двоюродный брат шаха. На прошлой неделе шах приезжал к нему — проводить военный совет. Вне всякого сомнения, встретился он и с новой женой Ротуна. Когда посеяно царское семя, Ала всегда присылает в подарок эти свои необыкновенные дыни. А если из семени произрастет плод мужского пола, присылается подарок, достойный принца — ковер с гербом Саманидов.

***

Роб не смог дождаться окончания обеда. Сказавшись больным, он покинул почтенное собрание. Голова у него шла кругом, пока он скакал к своему домику в Яхуддийе. Роб Джей играл с матерью в саду, но младенец лежал в колыбельке, и Роб взял Тама на руки, осмотрел внимательно.

Просто крошечный новорожденный младенец. То же самое дитя, которое он обожал еще утром, уходя на работу. Роб положил малыша в колыбель и достал из сандалового сундучка подаренный шахом ковер. Расстелил его на полу возле колыбели.

Когда поднял глаза, в дверях стояла Мэри. Они посмотрели друг на друга долгим взглядом. Боль и жалость, которые он испытывал к жене, были невыносимыми.

Он подошел к Мэри, хотел было обнять ее, но вдруг обнаружил, что его руки стискивают ее изо всех сил. Пытался заговорить — слова не шли с языка.

Мэри вырвалась и стала разминать плечи.

— Ты заботился о том, чтобы мы здесь жили хорошо. Я позаботилась о том, чтобы мы вообще жили, — неприязненно сказала она. Печаль, стоявшая в ее глазах, уступила место чему-то другому, чему-то, противоположному любви.

Ближе к вечеру она перебралась из спальни. Купила себе узкую циновку и расстелила ее между колыбелями детей, рядом с ковром, на котором был вышит герб Саманидов.

 

70

Каморка Касима

В ту ночь Роб так и не смог уснуть. Он чувствовал себя выбитым из колеи, словно земля ушла у него из-под ног, и ему теперь приходится шагать по воздуху. В подобном положении, пришло ему в голову, многие мужчины убили бы и мать, и дитя, однако он хорошо понимал, что Там и Мэри в соседней комнате спят в полной безопасности. Безумные мысли роились в его голове, но с ума он отнюдь не сошел.

Утром он встал и пошел в маристан, где тоже не все шло гладко. Ибн Сина забрал в поход четырех служителей — собирать раненых и переносить их в лазарет, а аль-Джузджани пока не удалось подыскать им достойную замену. Те служители, которые остались в маристане, были перегружены работой, выглядели мрачными, так что Робу пришлось посещать своих больных и выполнять работу лекаря без всякой помощи. Иной раз приходилось прерываться и убирать, потому что служитель не успел сделать этого сам, приходилось обмывать прохладной водой пылающее лицо больного или же подавать воду, чтобы смочить пересохшие от жара глотки.

Обходя больных, он обнаружил Касима ибн Сахди — тот лежал с побелевшим лицом и жалобно стонал. Пол вокруг был забрызган рвотой. Когда Касим занемог, он выбрался из своей каморки рядом с моргом и занял место среди больных, понимая, что Роб, обходя маристан, заметит его.

Касим признался, что за последнюю неделю боль прихватывала его несколько раз.

— Почему же ты мне ничего не сказал!

— О Аллах, да у меня же было вино! Я пил вино, боль уходила. А теперь вот и вино не помогает, хаким, я его и принять не могу.

Его знобило, но сильного жара не было, а живот чувствительно отзывался на прикосновение, но оставался мягким. Иногда он начинал часто-часто дышать от боли, язык был обложен, а дыхание — несвежее.

— Я сделаю тебе целебный настой.

— Да благословит тебя Аллах, о благородный господин!

Роб отправился прямо в аптеку. В красное вино, которое так нравилось Касиму, подмешал опиаты и буинг, затем поспешил назад, к больному. В глазах старого хранителя морга, когда он глотал напиток, стояли страх и предчувствие неизбежного.

Через тонкую ткань, затягивающую распахнутые окна мари-стана, слышался нарастающий шум. Роб вышел наружу и увидел, что весь город высыпал на улицы проводить уходящее в поход войско.

Он пошел вслед за людским потоком на площадь. Это войско было слишком большим, чтобы площади могли его вместить. Оно растекалось по улицам всей центральной части Исфагана. Не сотни воинов, как в отряде, с которым он ходил в набег на Индию, а многие тысячи. Долгими колоннами шли тяжеловооруженные пешие воины, еще больше было легковооруженных. Метатели дротиков. Копейщики верхом на конях. Мечники на пони и верблюдах. В толпе давили друг на друга немилосердно, и гвалт стоял невообразимый: прощальные возгласы, плач и вопли женщин, соленые шуточки, выкрики начальников, пожелания победы и скорого возвращения...

Роб пробивался вперед, словно пловец, преодолевающий течение людской реки, среди окружавшей его вони, в которой смешались запахи человеческих тел, верблюжьего пота и конского навоза. Солнце слепило глаза, сверкая на начищенном оружии и доспехах. В голове колонны воинов шли боевые слоны. Роб насчитал их тридцать четыре — Ала-шах бросал в бой всех слонов, каких имел.

Ибн Сину он не увидел. С несколькими отъезжающими лекарями они простились в маристане, однако сам Ибн Сина не пришел туда проститься, да и Роба к себе не пригласил, так что было ясно: он не хочет слышать никаких прощальных слов.

Вот появились царские музыканты. Одни дули в длинные золотистые трубы, другие звонили в серебряные колокольчики, возвещая приближение грозного и могучего слона Зи, исполненного сознания своей силы. Махаут Харша был наряжен во все белое, а сам шах облачен в свои традиционные военные одежды из голубого шелка и красный тюрбан.

Народ в восторге завопил тысячами глоток, завидев царя-воителя. Вот он воздел руку, по-царски приветствуя подданных, и все поняли, что он обещает им Газни. Роб вглядывался в напряженную прямую спину шаха. В эту минуту Ала-шах не был Ала ад-Даулой — он стал Ксерксом, Дарием, Киром Великим. Для всех вокруг он был символом всех завоевателей сразу.

«Мы четверо друзей. Мы четверо друзей». У Роба кружилась голова, он думал о том, как подобраться к шаху и убить его без особого труда. Но он был в самом конце толпы. Да если бы даже стоял в первом ряду, его зарубили бы тотчас же, стоило только броситься к царю.

Он повернулся и пошел. Не стал вместе со всеми смотреть на то, как проходят торжественным маршем люди, направляющиеся навстречу славе или смерти. С трудом выбрался из толпы и пошел, ничего вокруг не замечая, пока не оказался на берегу Заянде — Реки Жизни.

Роб снял с пальца кольцо литого золота, которым Ала наградил его за службу в Индийском походе, и бросил в коричневые воды реки. Вдали, не переставая, шумела толпа, а он тихо пошел к себе в маристан.

***

Касим находился под сильным действием настоя, и все же выглядел совсем больным. Глаза ничего не выражали, лицо побледнело и осунулось. Его бил озноб, хотя день стоял жаркий. Роб укрыл его одеялом; вскоре оно промокло, а когда Роб потрогал лицо больного, оно оказалось очень горячим.

К концу дня боль стала такой сильной, что старик завопил, едва Роб дотронулся до его живота.

Домой он не пошел, остался в маристане, то и дело возвращаясь к тюфяку Касима. В тот вечер Касим, в разгар своих мучений, почувствовал большое облегчение. Дыхание его стало ровным, спокойным, и он наконец уснул. В душе Роба возникла было надежда, но спустя несколько часов жар возобновился, тело стало совсем горячим, пульс сделался частым-частым, а по временам едва прощупывался.

Касим метался в бреду. «Нувас! — звал он. — Ах, Нувас». Иногда больной разговаривал со своим отцом и с дядей Нили, снова и снова звал неведомого Нуваса.

Роб взял Касима за руки, и сердце у него екнуло; он не отпустил рук старика, потому что теперь мог предложить ему только одно — свое присутствие, слабое утешение человеческого прикосновения. Через некоторое время тяжелое дыхание старика замедлилось и в конце концов прекратилось совсем. Касим умер, а Роб все еще не отпускал его мозолистые руки.

***

Роб просунул одну руку под узловатые колени старика, другой обхватил его обнаженные худые плечи и отнес тело в морг. Потом заглянул в соседнюю каморку. Там стояла вонь, надо будет распорядиться, чтобы пол как следует выскребли. Роб осмотрел пожитки Касима, а было их совсем немного: потертый молитвенный коврик; несколько листков бумаги и кусочков выделанной кожи — на них писец, которому Касим за то заплатил, переписал для заказчика несколько молитв из Корана; две фляги запретного вина; заплесневелая армянская лепешка да мисочка с прогорклыми зелеными маслинами. Дешевый кинжальчик с зазубренным лезвием.

Время было уже за полночь, почти все в больнице спали, разве что время от времени вскрикивал или всхлипывал кто-нибудь из больных. Никто не видел, как Роб вынес из каморки скудные пожитки Касима. Когда же он втаскивал туда тяжелый стол, ему повстречался служитель, однако нехватка рабочих рук придала тому смелости — он отвел взгляд и проскользнул мимо хакима, пока ему не поручили новой работы, которой он и так немало уже переделал.

Роб подложил под две ножки стола доску, чтобы тот стоял наклонно, и к нижнему концу придвинул таз. Ему требовалось много света, поэтому Роб осторожно обошел больницу и стащил четыре лампы и десяток свечей, затем расставил их вокруг стола, словно вокруг алтаря. После этого перенес из морга тело Касима, положил на стол.

Еще когда Касим умирал, Роб уже знал, что сегодня нарушит заповедь.

Но теперь, когда эта минута настала, у него перехватило дыхание. Он ведь не был древнеегипетским бальзамировщиком, который мог поручить вскрытие тела презренному парасхиту и переложить на него грех. Если в этом действительно есть какой-то грех, то он ляжет на самого Роба.

Взял в руку изогнутый хирургический нож со щупом на конце — бистури — и сделал надрез, вскрывая живот от паха до грудины. Плоть подавалась неохотно, стала сочиться кровь.

Роб не представлял, что делать дальше, так что отвернул кожу от грудины, и тут утратил присутствие духа. За всю жизнь у него были только два настоящих друга, и оба они умерли от того, что оружие грубо вспороло им грудную полость. Если его сейчас поймают, он умрет таким же образом, но его еще ждет и всеобщее осуждение, перенести которое невозможно. Он выскочил из каморки и нервно прошелся по больнице, однако те, кто не спал, не обращали на него ни малейшего внимания. Роба не покидало такое чувство, что земля ушла из-под ног и он шагает прямо по воздуху, но на этот раз он еще и заглядывал в разверзшуюся пропасть.

Он прихватил в свою импровизированную лабораторию пилку с мелкими зубьями для перепиливания костей и распилил грудину; получилось подобие той раны, от которой погиб в Индии Мирдин. В нижней части он продолжил разрез от паха до внутренней стороны бедра, так что получил возможность отогнуть огромный бесформенный кусок кожи и открыть взору брюшную полость. Под розовой брюшиной краснела плоть желудка, белели полосы мышц, и даже у тощего Касима обнаружились желтые сгустки жира.

Тонкий слой ткани, выстилавшей изнутри брюшную стенку, был заметно воспален и покрыт каким-то свертывающимся веществом. Свет слепил Робу глаза, и внутренние органы показались ему вполне здоровыми, за исключением тонкой кишки — та во многих местах воспалилась, покраснела. Даже самые мелкие сосуды были так переполнены кровью, что похоже было— в них впрыснули красный воск. Небольшая часть кишки, напоминающая мешочек, почернела и прилипла к внутренней стенке живота. Роб попытался осторожно отделить их друг от друга, тонкие оболочки лопнули, а под ними он увидел две-три ложки гноя — вот та инфекция, которая причиняла столько боли Касиму. Он подозревал, что мучения Касима прекратились, когда больные ткани лопнули. Реденькая жидкость темного цвета и отвратительного запаха излилась из воспаленной кишки в брюшную полость. Роб обмакнул в нее кончик пальца и с интересом понюхал: ведь это и мог быть тот яд, который вызывал и жар, и смерть.

Ему хотелось познакомиться и с другими органами, но он побоялся.

Старательно зашил разрез. Если правы служители церкви и Касим ибн Сахди когда-нибудь восстанет из могилы, пусть уж воскреснет целым. Потом скрестил покойнику руки на груди, связал их, взял большой кусок материи и обмотал вокруг бедер старика. Потом заботливо обернул тело саваном и отнес обратно в морг, где оно будет ожидать до утра, до погребения.

— Спасибо тебе, Касим, — произнес он торжественно. — Покойся с миром!

Захватив с собой одну-единственную свечку, он пошел в бани маристана, отмылся дочиста и переоделся. Ему, однако, все казалось, что запах смерти не отстает от него, поэтому Роб спрыснул благовониями обе руки до локтя.

Оказавшись за пределами больницы, во тьме, он по-прежнему испытывал страх. Даже не верилось в то, что он осмелился сделать.

Уже перед самой зарей Роб прилег на циновку в своем домике. Утром он крепко спал, а у Мэри окаменело лицо, когда она почуяла запах благовоний чужой женщины — этот запах осквернял их дом.

 

71

Ошибка Ибн Сины

Юсуф аль-Джамал позвал Роба под своды библиотеки, этого храма науки.

— Я хочу показать тебе настоящее сокровище.

На столе лежала толстая книга, явно свежая копия шедевра Ибн Сины — «Канона врачебной науки».

— Этот экземпляр «Канона» не принадлежит Дому мудрости. Это копия, сделанная одним моим знакомым писцом. Ее можно купить.

А! Роб взял книгу в руки. Она была переписана с любовью, четкими черными буквами на страницах цвета слоновой кости. Это был толстый том из многих тетрадей — большие листы тонкого пергамента складывались, потом разрезались, так что страницы было легко переворачивать. Все тетради были аккуратно прошиты и переплетены мягкой выделанной шкурой ягненка.

— Дорогая?

Юсуф кивнул.

— Сколько?

— Писец продаст ее за восемьдесят серебряных бистов. Ему деньги очень нужны.

Роб поджал губы — таких денег у него не было, это он хорошо знал. У Мэри было много денег, которые оставил ей отец, но они с Мэри теперь...

Он отрицательно покачал головой.

— А я так хотел, чтобы эта книга принадлежала тебе, — вздохнул Юсуф.

— Когда истекает срок продажи?

— Я могу держать ее у себя две недели, — пожал плечами Юсуф.

— Тогда хорошо. Придержи ее.

Библиотекарь с сомнением посмотрел на него.

— Значит, хаким, у тебя появятся деньги?

— Если Аллах так захочет.

— Точно, — улыбнулся Юсуф. — Иншалла!

***

Роб навесил на дверь каморки, примыкающей к моргу, тяжелый замок и приладил толстый засов. Принес туда второй стол, стальной бурав, вилку, небольшой нож, несколько острых скальпелей, да еще разновидность рубила, которое каменотесы зовут долотом. Принес доску для рисования, стопку бумаги, уголь и свинцовые стержни; щипцы, глину, воск, перья, чернильницу.

Однажды днем он взял с собой нескольких студентов помускулистее, пошел с ними на базар и вернулся со свежей свиной тушей, притащить которую оказалось не так-то легко. Никому не показалось странным, когда Роб сказал, что будет вскрывать ее в каморке у морга.

Ночью, оставшись в одиночестве, он внес в каморку труп молодой женщины, которая умерла несколько часов тому назад, положил ее на стол. Звали ее Мелия.

На этот раз он взялся за дело горячее, а боялся меньше. Страхи свои он обдумал и не усмотрел в своих занятиях ни какого-нибудь колдовства, ни происков коварного джинна. Он полагал, что ему было позволено сделаться лекарем ради того, чтобы оберегать лучшее из творений Божьих, а значит, Господь всемогущий не станет гневаться, если он побольше узнает о столь сложном и интересном существе, как человек.

Роб вскрыл и свиную тушу, и тело женщины, и приготовился сопоставить их анатомическое строение.

Но, начав сравнение двух тел в той области, где возникает болезнь в боку, он сразу же и остановился. У свиньи слепая кишка, похожая на мешочек, от которого отходила толстая кишка, была весьма солидной, длиной в добрых полшага или даже больше. У женщины слепая кишка была в сравнении с этим совсем крошечная, раз в девять-десять короче, и не толще мизинца Роба. Ба! Да тут... к этой маленькой кишке прикреплялось... нечто. Оно было очень похоже на розового червяка, каких можно накопать в саду, только кто-то его будто выкопал и поместил в живот этой женщины.

У свиньи на другом конце стола такого червеобразного отростка не было, да Роб ни разу и не видел ничего подобного на свиных кишках.

Он не торопился с выводами. Поначалу Роб подумал, что маленькая слепая кишка у этой женщины может быть отклонением от нормы, а червеобразный отросток на ней — какая-нибудь редкая опухоль или еще какой нарост.

Тело Мелии он подготовил к погребению так же тщательно, как и тело Касима, после чего отнес в морг.

Однако в последующие ночи он вскрыл тела юноши-подростка, женщины средних лет, младенца шести недель от роду. И каждый раз, с нарастающим волнением, обнаруживал на том же месте такой же отросток. Этот «червяк» был неотъемлемой частью каждого человека и служил доказательством того, что человеческие органы не абсолютно таковы же, как у свиньи.

Ох, черт бы побрал Ибн Сыну!

— Ах ты, чертов старикашка! — прошептал Роб. — Ошибся ты!

Вопреки тому, что писал Цельс, вопреки тому, что преподавалось ученикам на протяжении тысячи лет, люди — мужчины и женщины — были уникальны. А коль так, то кто знает, сколько еще тайн можно раскрыть и разгадать, если просто взять и заглянуть внутрь человеческого тела!

***

Всю свою жизнь Роб был одинок и остро ощущал свое одиночество, пока не встретил ее. Теперь он снова стал одинок, и это было нестерпимо. Однажды ночью он вернулся домой и лег рядом с нею, между двумя спящими малышами.

Он даже не пытался дотронуться до нее, но она сразу же набросилась на него, как дикая зверушка. Ее рука угодила без промаха прямо ему в лицо, и удар оказался болезненным. Мэри была женщина рослая и сильная, ее удары могли причинять боль. Роб схватил ее за руки и прижал их к бокам.

— Сумасшедшая.

— Не смей приближаться ко мне после того, как побывал у персидских шлюх!

А, сообразил он, благовония!

— Да я брызгаю на себя благовониями, потому что вскрываю туши животных в маристане.

Она ничего не ответила, но попыталась освободиться. Роб чувствовал рядом знакомое тело, прижавшееся в борьбе к его телу, а ноздри заполнял запах ее рыжих волос.

— Мэри!

Она чуть успокоилась. Возможно, уловила что-то в его голосе. Он наклонился поцеловать ее, однако не удивился бы, если б она его укусила за губы или за горло. Она этого не сделала. Ему потребовалось долгое мгновение, чтобы осознать, что она отвечает на поцелуй. Роб отпустил ее руки и с великой радостью коснулся грудей — твердых, но вполне живых.

Мэри издавала слабые стоны, и он не мог сказать, плачет она или стонет от удовольствия. Он отведал молока из ее грудей, потерся носом о пупок. Под теплой кожей этого живота были свернуты кольцами блестящие розовые и серые внутренности.

Они переплетались и извивались, как собравшиеся отовсюду морские чудища, но конечности у нее отнюдь не застыли, не стали холодными, а на холмике его палец, а затем и два, обнаружили тепло и скользкую влагу жизненных соков.

Он резко вошел в нее, и они соединились, как хлопающие ладоши, отчаянно набросились друг на друга, мощно, с силой, словно пытались разрушить нечто невидимое. Они изгоняли джинна. Мэри, резко двигаясь ему навстречу, терзала ногтями его спину. Слышалось только тихое постанывание и звук соединяющихся тел, пока Мэри, наконец, не вскрикнула, затем застонал Роб, Там захныкал, проснулся с визгом Роб Джей, и все четверо смеялись или плакали, причем взрослые делали и то и другое.

В конце концов удалось навести порядок. Малыш Роб Джей снова уснул, а младенцу дали грудь, и Мэри, пока кормила, тихим голосом поведала Робу, как пришел к ней Ибн Сина, как наставлял ее, что ей надо сделать. Так он узнал, что эта женщина и старик спасли ему жизнь.

Участие Ибн Сины в этом деле ошеломило Роба. В остальном же рассказанное было близко к тому, о чем он уже и так догадался. Когда Там уснул, он обнял жену и сказал: она женщина, которую он выбрал себе на всю жизнь. Он гладил ее по волосам, целовал белоснежную шею, затылок, на котором не осмеливались появляться веснушки. Когда она тоже уснула, Роб еще долго лежал, глядя в темный потолок.

В следующие дни Мэри часто улыбалась, и Роба огорчало и сердило, когда он замечал в этих улыбках оттенок страха — ведь он всеми силами доказывал ей свою любовь и благодарность.

Как-то утром в доме одного придворного Роб лечил заболевшего ребенка и увидел рядом со спальной циновкой небольшой голубой ковер с гербом Саманидов. Присмотревшись к мальчику, он отметил смуглую кожу, крючковатый нос, особенное выражение глаз. Лицо было знакомым, легко узнаваемым — особенно сейчас, когда он смотрел на совсем юного шахского отпрыска.

Нарушив свое расписание, он вернулся домой, подхватил на руки Тама и поднес к свету. Лицо было точь-в-точь, как у того заболевшего ребенка. И все же временами Там удивительно походил на потерянного брата Роба, Вилла.

И до, и после его поездки по поручению Ибн Сины в Идхадж они с Мэри предавались любви. Кто же сможет утверждать с уверенностью, что этот плод вырос не из их семени?

Роб сменил влажные пеленки младенца, погладил маленькую ручку и поцеловал такую удивительно нежную щечку, потом положил ребенка назад, в колыбельку.

В ту ночь они с Мэри предавались любви с нежностью и заботой друг о друге. Это принесло им огромное удовлетворение, и в то же время все было не совсем так, как раньше. Роб после этого вышел в сад и посидел под луной, подле увядших осенью цветов, за которыми Мэри всегда заботливо ухаживала.

Ничто на свете не бывает неизменным, понял Роб. Она уже не та юная женщина, которая так доверчиво последовала за ним на пшеничное поле, да и он — не тот юноша, который вел ее тогда.

И то был не последний долг, который ему так страстно хотелось выплатить Ала-шаху.

 

72

Прозрачный человек

Далеко на востоке поднялась такая невероятная туча пыли, что наблюдатели твердо рассчитывали вскоре увидеть громаднейший караван, а то и несколько больших караванов, идущих сразу друг за другом.

Но шел не караван — к городу подступало войско.

Когда оно приблизилось к воротам, можно было уже различить воинов — то были афганцы из Газни. Они остановились У стен города, а их командующий, молодой человек в синем халате и снежно-белом тюрбане, въехал в Исфаган в сопровождении четырех других военачальников. Никто не мог ему в этом воспрепятствовать: все войско Ала-шаха пошло за повелителем в Хамадан, а городские ворота охраняла горстка пожилых ветеранов, которые мигом рассеялись при появлении неприятеля. Так и вышло, что султан Масуд (ибо это был он) въехал в Исфаган совершенно беспрепятственно. У Пятничной мечети афганцы спешились и вошли внутрь. Потом рассказывали, что они совершили вместе со всеми верующими Третью молитву, а после того уединились на много часов вместе с имамом Мусой ибн Аббасом и муллами его свиты.

Большинство горожан Масуда так и не увидело, но все знали о его появлении, и Роб вместе с аль-Джузджани поднялись, среди прочих, на городские стены и глазели оттуда на воинов Газни. Это были крепыши в изодранных шароварах и длинных свободных рубахах. У некоторых концы тюрбана были обмотаны вокруг рта и носа для защиты от пыли и песка, неизбежных в пути, а позади седел их лохматых лошадок были прикручены войлочные спальные тюфячки. Они выглядели очень бодрыми и уверенными в себе, пробовали пальцами наконечники стрел, поправляли длинные луки, глядя на лежащий перед ними богатый город с женщинами, которых некому защитить. И взгляды их были подобны волчьим, когда волки смотрят на заячий выводок, однако воины знали дисциплину и мирно ожидали, пока их вождь находился в мечети. Робу подумалось: а нет ли среди них и того афганца, который так долго продержался на чатыре против Карима?

— Что может Масуд обсуждать с муллами? — спросил он у аль-Джузджани.

— Его лазутчики, несомненно, сообщили ему о разногласиях между ними и шахом. Думаю, он скоро намерен сам здесь воцариться, вот и торгуется с муллами: сколько будут стоить их благословения и покорность.

Вполне могло быть и так, ибо вскоре Масуд и его помощники вернулись к своему войску, явно не собираясь никого грабить. Султан был совсем юным, почти еще мальчиком, но они с Ала-шахом вполне могли оказаться родственниками: на ли-цах обоих была написана одинаковая гордая уверенность и жестокость хищников. Со стены наблюдали, как он размотал и старательно спрятал чистый белый тюрбан, а на голову надел грязный, черный — и войско снова выступило в поход.

Афганцы двинулись на север, повторяя путь войска шаха Персии.

— Шах ошибался, полагая, что придут они через Хамадан.

— А я думаю, главные силы Газни уже собрались в Хамадане, — медленно проговорил аль-Джузджани.

Роб сообразил, что тот прав. Уходящих афганцев было гораздо меньше, нежели воинов персидской армии, да и боевых слонов у них совсем не было. Значит, есть у них и другое войско.

— Так Масуд устроил ловушку?

Аль-Джузджани молча кивнул.

— Но ведь мы можем поскакать и предупредить персов!

— Сейчас уже слишком поздно, иначе Масуд не оставил бы нас в живых. Как бы то ни было, — насмешливо заметил аль-Джузджани, — мало что изменится от того, кто из них победит: Ала или Масуд. Если имам Кандраси и вправду отправился к сельджукам, чтобы навести их на Исфаган, в конце концов город не достанется ни Масуду, ни Ала-шаху. Сельджуки беспощадны и сильны, к тому же многочисленны, как песок морской.

— Но если придут сельджуки или Масуд вернется, чтобы захватить город, что же станет с маристаном?

Аль-Джузджани пожал плечами.

— На какое-то время больница закроется, а мы разбежимся и спрячемся, чтобы пересидеть это бедствие. А потом вылезем из нор и жизнь потечет, как обычно. Вместе с нашим господином я служил полудюжине царей. Цари приходят и уходят, а люди все так же нуждаются в лекарях, — назидательно сказал он.

Роб попросил у Мэри денег на покупку книги, и «Канон» поступил в его распоряжение. Роб держал книгу в руках с великим почтением. До этого у него не было ни одной собственной книги, но от обладания этой он получал столь много удовольствия, что поклялся себе: будут у него и другие.

И все же он не слишком засиживался над книгой, его неудержимо влекла к себе каморка Касима.

Он посвящал вскрытиям несколько ночей в неделю, и в ход уже пошли принадлежности для рисования. Ему не терпелось сделать больше и больше, но сил для этого не хватало: требовалось хоть немного спать, чтобы днем работать в маристане.

В одном из вскрытых трупов — молодого мужчины, убитого ножом в пьяной драке, — Роб обнаружил отросток слепой кишки увеличенным, покрасневшим и затвердевшим. Он предположил, что наблюдает болезнь, поражающую бок, на самой ранней стадии: в этом случае больной должен был испытать первые перемежающиеся приступы боли. Теперь перед Робом вырисовалась вся картина заболевания от начала до смертельного исхода, и он записал в своей тетради:

У шести пациентов наблюдалось прободение кишки при болезни внизу живота; все они умерли.

Первым решающим симптомом является внезапно возникающая боль в животе.

Боль эта обычно острая, изредка умеренная.

Иногда она сопровождается ознобом, почти всегда — тошнотой и рвотой.

За болью возникает жар, и его следует считать вторым постоянным симптомом заболевания.

При пальпации правой стороны нижней части живота ощущается сопротивление тканей в четко определенной области, причем эта область болезненно реагирует на прикосновение, а мышцы живота становятся напряженными и затвердевают.

Поиски причины подобного состояния приводят нас к отростку слепой кишки, который можно уподобить жирному розовому земляному червю распространенного типа. Если этот орган воспаляется или подвергается заражению, он сразу же краснеет, затем становится черным, наполняется гноем и в конечном итоге лопается, извергая свое содержимое в брюшную полость.

В таковом случае быстро наступает смерть — как правило, в течение от получаса до полутора суток с момента сильного повышения температуры тела.

Роб рассекал и изучал лишь те части тела, которые затем будут скрыты саваном. Он не мог вскрывать стопы ног и голову, что весьма его огорчало, потому что изучение свиного мозга теперь уже не могло его удовлетворить. Роб, как и прежде, питал к Ибн Сине безграничное уважение, но теперь он убедился в том, что в определенных вопросах его наставника самого учили неправильно — например, о строении скелета и мышц, — а он передавал эти ошибочные сведения дальше.

Работал Роб терпеливо, обнажал и зарисовывал мышцы, похожие на проволоку или отрезки канатов. Некоторые начинались и заканчивались как связки шнуров, к другим же прикреплялись плоские части, округлые утолщения; у иных связка шнуров была только в одном конце, а иные были составными, с двумя головками на концах — такие были особенно важными: если будет поражена одна головка, то другая сможет взять ее функцию на себя. Начинал он с полного неведения и постепенно получал знание, находясь при этом постоянно в состоянии лихорадочного возбуждения и радостного ожидания, как во сне. Зарисовывал кости и суставы, их форму и положение, отдавая себе отчет в том, что эти рисунки будут бесценны при обучении будущих лекарей — что надлежит им делать при растяжении связок и переломах костей.

Закончив работу, он всегда обертывал тело в саван, возвращал в морг, а рисунки уносил с собой. У Роба больше не было такого чувства, будто он заглядывает в бездонную пропасть греха, однако никогда не забывал о том, какой ужасный конец его ждет, если его застанут за вскрытием. Рассекая тела в неверном, колеблющемся свете ламп, в комнате, лишенной притока свежего воздуха, он вздрагивал при каждом шорохе и в ужасе замирал всякий раз, когда кто-нибудь проходил мимо двери, что случалось, правда, очень редко.

И эти страхи были вовсе не беспричинными.

Однажды рано утром он выносил из морга тело пожилой женщины, умершей совсем недавно. Выйдя за дверь и подняв голову, он увидел служителя, который приближался, неся мужское тело. Роб замер и молча смотрел на этого служителя; голова женщины у него на руках качнулась, одна ее рука свесилась. Служитель вежливо поклонился.

— Помочь вам с ношей, хаким?

— Она не тяжела.

Идя впереди служителя, Роб вернулся в морг, они положили двух покойников рядом и вместе вышли оттуда.

Вскрытая им свинья сгодилась только на четыре дня — разложение зашло так далеко, что стало необходимо избавиться от туши. Впрочем, когда он вскрывал желудок и кишки человека, то обонял куда более неприятные запахи, чем тошнотворно-приторный запах гниющей свинины. Эти запахи пропитывали все помещение, и ни мыло, ни вода не помогали от них избавиться.

Как-то утром он купил на базаре другую свиную тушу, а после обеда, проходя мимо каморки Касима, увидел хаджи Давута Хосейна, который позвякивал запертым замком.

— Почему дверь заперта? Что находится за нею?

— Это помещение, в котором я провожу вскрытие свиней, — спокойно ответил ему Роб.

Заместитель начальника школы посмотрел на него с отвращением. Давут Хосейн теперь на все смотрел только с отвращением: муллы возложили на него обязанность надзирать за маристаном и медресе — строго ли блюдутся здесь исламские законы.

Еще несколько раз в тот день Роб наблюдал, как хаджи бродит вокруг, высматривая и вынюхивая.

Вечером Роб рано вернулся домой. Наутро он пришел в больницу и увидел, что замок на двери каморки сорван и сломан. Внутри все так, как он оставил, да только не совсем. Туша свиньи покоится на столе, но кто-то ее накрыл. Инструменты лежат в беспорядке, хотя ни один не пропал. Те, кто побывал здесь, не нашли ничего такого, что могло бы послужить к обвинению Роба, и пока он мог чувствовать себя в безопасности. Но это вторжение предвещало такие последствия, от которых мороз продирал по коже.

Роб понимал, что рано или поздно его разоблачат, но ведь он познавал ценные факты и видел поразительные вещи, а потому не собирался останавливаться.

Он выждал два дня, в течение которых хаджи ничем его не беспокоил. В больнице тем временем умер один старик — умер, тихо беседуя с Робом. Ночью тот вскрыл тело, чтобы посмотреть, что же вызвало такую мирную кончину, и увидел: артерия, питавшая кровью сердце и нижнюю часть тела, сморщилась, увяла, как пожелтевший осенний листок.

В теле одного ребенка он увидел нечто новое и понял, почему рак получил именно такое название: Роб обратил внимание на то, как ненасытная опухоль, похожая на краба, раскинула свои щупальца во все стороны. В третьем теле он обнаружил, что печень из мягкой ткани насыщенного красновато-коричневого цвета превратилась во что-то твердое, как дерево, а цвет приобрела желтоватый.

На следующей неделе он произвел вскрытие женщины, которая была на последних месяцах беременности, и зарисовал раздувшийся живот и утробу. Они походили на перевернутую чашу, защищавшую собою зародившуюся в них новую жизнь. На рисунке он придал лицу женщины черты Деспины, которой уже никогда не родить ребенка. Внизу подписал название: «Беременная женщина».

В другую ночь он сидел у секционного стола и рисовал юношу, которому придал черты Карима — не то чтобы очень похоже, но кто любил его, тот сразу узнает. Роб так нарисовал его, что кожа как бы просвечивала, словно сделанная из стекла. Чего он сам не видел в лежащем перед ним теле, то изобразил так, как считал правильным Гален. Понимал, что некоторые из этих непроверенных подробностей могут оказаться неточными, и все-таки даже ему самому этот рисунок показался весьма примечательным — он показывал различные внутренние органы и кровеносные сосуды, будто око Божье зрит сквозь плоть человеческую.

Закончив рисунок, взволнованный Роб подписал его своим именем, поставил дату и дал рисунку название: «Прозрачный человек».

 

73

Домик в Хамадане

Все это время не приходило никаких известий о ходе войны. Согласно отданным заранее распоряжениям шаха, четыре каравана, груженных припасами, отправились по следам войска. Больше их никто не видел; полагали, что эти караваны добрались до Ала-шаха и приняли участие в сражениях. И вдруг однажды вечером, как раз перед Четвертой молитвой, прискакал гонец, неся самые дурные вести, какие только можно было себе представить.

Как многие и думали, к тому времени, когда Масуд появился ненадолго в Исфагане, его основные силы уже встретились с персами и сошлись с ними в битве. Масуд послал по той дороге, на которой его ожидали, войско во главе с двумя своими самыми славными полководцами — Абу Салем аль-Хамдуни и Ташем Фар-рашем. Они подготовили и блестяще осуществили фронтальный удар. Разделив войско на две части, выслали лазутчиков, а сами затаились в засаде за селением аль-Карадж. Когда персы достаточно приблизились, полк Абу Саля аль-Хамдуни устремился на них сплошной лавиной с одной стороны села, а афганцы Таша Фарраша — с другой. С флангов навалились они на воинов Ала-шаха, потеснили персов, и вскоре войско Газни соединилось в одно целое,-замкнув огромный полукруг, подобный неводу рыболова.

Персы, захваченные врасплох, вскоре опомнились и дрались храбро, однако врагов было больше, к тому же персы попали в окружение. День за днем они постепенно сдавали свои позиции. И наконец обнаружилось, что позади них появилось еще одно афганское войско во главе с самим султаном Масудом. Тогда сражение стало еще более ожесточенным и яростным, но его исход был уже предрешен. Впереди находилось превосходящее по численности войско во главе с двумя лучшими полководцами Газни, позади — конница султана, небольшая числом, но грозная. Она сражалась примерно так же, как некогда римляне с древними персами, только теперь сами персы стали жертвой опустошительных коротких налетов неуловимого противника. Афганцы снова и снова наносили удары с тыла, неизменно растворяясь, чтобы после появиться в другом месте.

Пришло время — и под прикрытием начавшейся песчаной бури Масуд бросил на обескровленных и смятенных персов все три свои полка с трех сторон.

На следующее утро солнце осветило полузасыпанные песком тела павших воинов и убитых животных — полегло больше половины всего персидского войска. Некоторым удалось спастись; ходили слухи, сказал гонец, что среди последних и сам Ала-шах, но точно этого никто не знал.

— А какая участь постигла Ибн Сину? — спросил гонца аль-Джузджани.

— Ибн Сина покинул войско задолго до аль-Караджа, хаким. С ним приключились ужасные колики, он стал совсем беспомощным, и с дозволения шаха самый младший из хирургов, некто Биби аль-Гури, увез его в город Хамадан. Там Ибн Сине принадлежит старый дом, которым когда-то владел его отец.

— Этот дом мне известен, — откликнулся аль-Джузджани.

Роб понял, что аль-Джузджани поедет туда.

— Позвольте мне поехать с вами, — попросил он.

На мгновение в глазах старого лекаря зажглись огоньки ревности, но здравый смысл быстро взял верх и он согласно кивнул.

— Мы отправимся в путь не мешкая, — сказал он.

***

Путешествие их было долгим и тягостным. Они все время погоняли коней, не ведая, застанут ли еще Учителя в живых. Аль-Джуздяйни отупел от отчаяния, и этому не приходилось удивляться. Роб обожал Ибн Сину, но длилось это всего несколько лет, аль-Джузджани же поклонялся Князю лекарей всю свою жизнь.

Им пришлось дать большой крюк в восточном направлении, чтобы не оказаться на пути войск, ибо, по всем данным, в Хамадане все еще происходили бои. Но когда они достигли главного города, давшего имя всей провинции, Хамадан показался им мирным и сонным, без малейшего намека на проходившие в нескольких лигах отсюда кровопролитные сражения.

Роб увидел дом и подумал, что тот куда больше подходит Ибн Сине, нежели роскошный особняк в Исфагане. Дом этот, построенный из камня и глины, напоминал ту одежду, которую всегда надевал Ибн Сина; неброскую, поношенную, но очень удобную.

А внутри домика они ощутили зловещий запах болезни.

Аль-Джузджани с проснувшейся ревностью попросил Роба обождать у входа в покой, где лежал Ибн Сина. Через несколько мгновений Роб уловил негромкие голоса, а затем — к своему удивлению и немалой тревоге — несомненно, звук удара.

Из комнаты вылетел лекарь Биби аль-Гури, бледный как полотно, рыдающий. Проскочил мимо Роба, не поздоровавшись, и выбежал из домика.

Через недолгое время вышел и аль-Джузджани в сопровождении пожилого муллы.

— Этот молодой мошенник погубил Ибн Сину! Когда они сюда приехали, он дал Учителю сельдерейное семя, чтобы выпустить газы и прекратить колики. Но вместо двух данаков семян дал целых пять дирхемов, и с тех пор Ибн Сина непрестанно теряет кровь в больших количествах.

В одном дирхеме было шесть данаков. Следовательно, больной получил сразу пятнадцать доз сильнейшего слабительного.

Аль-Джузджани посмотрел на Роба.

— К стыду своему, я сам входил в тот совет, который присвоил этому аль-Гури звание лекаря, — с горечью произнес он.

— Но вы же не могли провидеть будущее и знать, что он совершит эту ошибку, — мягко сказал Роб. Аль-Джузджани это, однако, не утешило.

— Какая жестокая насмешка! — воскликнул он. — Величайшего врачевателя погубил бестолковый хаким!

— Учитель в сознании?

— Он дал свободу своим рабам, — сказал, кивнув утвердительно, мулла, — а имущество свое велел раздать беднякам.

— Можно мне войти?

Аль-Джузджани махнул рукой.

Оказавшись в комнате, Роб испытал потрясение. За те четыре месяца, что они не виделись, плоть Ибн Сины словно истаяла. Закрытые глаза глубоко запали, черты лица заострились, натягивая восковую кожу.

Аль-Гури причинил своим лечением вред, но это лишь ускорило неизбежную развязку, к которой шел рак желудка.

Роб взял Ибн Сину за руки; там уже оставалось жизни так мало, что Робу даже трудно было что-то выговорить. Глаза Ибн Сины открылись, и его взгляд пронизал Роба. Тот почувствовал, что эти глаза способны проникать в его мысли, так что притворяться не имело смысла.

— Отчего так происходит, Учитель, — с глубокой грустью спросил он, — что лекарь, могущий делать столь многое, уподобляется гонимому ветром листку, а подлинная власть остается у одного лишь Аллаха?

К его несказанному удивлению, исхудавшее лицо Учителя озарилось светом улыбки. И Роб внезапно понял, чему улыбается Ибн Сина.

— Это та самая загадка? — робко спросил он.

— Это она... мой европеец. И ты должен весь остаток своей жизни... провести в поисках... разгадки.

— Учитель!

Но Ибн Сина снова закрыл глаза и не отвечал. Роб немного посидел с ним в молчании.

— Я мог бы, никем не прикидываясь, поехать в другие места, — проговорил он по-английски. — В Западный халифат: в Толедо, в Кордову. Но я услышал об одном человеке. Об Авиценне, арабское имя которого будто заколдовало меня и заставило дрожать, как в ознобе. Абу Али аль-Хуссейн ибн Абдалла ибн Сина.

Старик не мог понять из этого ничего, кроме собственного имени, но открыл глаза и слабо сжал руки Роба.

— Только коснуться края вашей одежды. Величайшего в мире врачевателя, — прошептал Роб.

Он едва мог вспомнить лицо усталого, сломленного жизнью плотника, своего родного отца. Цирюльник относился к нему по-человечески, но никакой любви к нему не питал. Сейчас перед Робом был человек, который стал ему настоящим духовным отцом. Роб забыл о накопившихся упреках и помнил лишь о том, что было крайне необходимо:

— Прошу вас, благословите меня.

Ибн Сина произнес несколько отрывистых слов на арабском языке, но Робу было необязательно понимать их буквальный смысл. Он понял, что Ибн Сина уже давно благословил его.

На прощание он поцеловал старика. Когда Роб вышел, его место у ложа занял мулла и стал громко читать стихи из Корана.

 

74

Царь царей

В Исфаган он возвращался один. Аль-Джузджани остался в Хамадане и ясно дал понять, что желает побыть наедине со своим господином в последние дни его жизни.

— Ибн Сину мы больше не увидим, — сказал Роб жене, возвратившись домой. Мэри отвернулась и заплакала, как ребенок.

Роб, немного отдохнув, поспешил в маристан. В отсутствие и Ибн Сины, и аль-Джузджани в больнице воцарился беспорядок, многие вопросы надо было срочно решать. Роб провел весь долгий день за осмотром и лечением больных, прочитал лекцию о способах лечения боевых ранений и — самая неприятная обязанность — встретился с хаджи Давутом Хосейном, чтобы обсудить некоторые общие вопросы организации работы школы.

Поскольку времена настали неспокойные, многие учащиеся бросили занятия и возвратились к своим родным, жившим вдали от Исфагана.

— Из-за этого, — ворчал хаджи, — осталось слишком мало лекарских учеников, которым можно поручить работу в больнице.

К счастью, уменьшилось и число пациентов: люди с куда большим страхом думали о бедствиях предстоящего захвата города чужим войском, нежели о собственных болезнях.

В ту ночь глаза у Мэри были красными и опухшими от слез, и они с Робом прильнули друг к другу с уже позабытой нежностью.

Утром, уходя из дома в квартале Яхуддийе, Роб уловил в воздухе какую-то почти неуловимую перемену, как в Англии — повышение влажности перед бурей.

На еврейском рынке большинство лавчонок, вопреки обыкновению, стояли пустыми, а Гинда лихорадочно собирала товары, разложенные на ее столике.

— Что случилось? — спросил Роб.

— Афганцы!

Он направил гнедого к городским стенам. Взобравшись по узкой лесенке, обнаружил на стене выстроившихся рядами и на удивление молчаливых людей, почти сразу понял и причину охватившего их страха: под стенами расположилось лагерем многочисленное и грозное войско Газни. Пешие воины Масу-да заняли половину небольшой равнины у западной стены города. Конники и всадники на верблюдах стали лагерем у подножия окружавших город холмов, а боевых слонов разместили на высоких склонах, у шатров знати и военачальников, флажки которых трепетали на горячем ветру. В самой середине лагеря развевалось выше всех узкое змеевидное знамя династии Газневидов — голова черной пантеры на оранжевом поле.

Роб прикинул: это войско раза в четыре превосходило то, с которым Масуд выступил из Исфагана на запад.

— Отчего же они не входят в город? — спросил он одного из стражников калантара.

— Они гнались за Ала-шахом до самого города, теперь же он в пределах городских стен.

— И из-за этого они не входят в город?

— Масуд сказал, что выдать Ала-шаха должны сами горожане, его подданные. Он сказал: если мы выдадим ему шаха, он пощадит наши жизни. Если же нет, то он обещает воздвигнуть на центральном майдане курган из наших костей.

— И что же, Ала будет выдан?

Стражник сверкнул глазами и сплюнул.

— Мы персы, а он — наш шах.

Роб кивнул. Но до конца не поверил.

Он спустился со стены и поскакал в свой домик в Яхуддийе. Английский меч лежал на месте, обернутый промасленной тканью. Роб повесил меч на пояс и попросил Мэри достать меч отца и забаррикадировать за ним дверь.

Потом снова вскочил в седло и отправился в Райский дворец.

***

На улице Али и Фатимы собирались группами взволнованные горожане. На широкой, в четыре полосы, улице Тысячи Садов народу было поменьше, а у Врат Рая — совсем никого. Эта улица, обычно такая чистая и ухоженная, теперь выглядела несколько заброшенной. Служители в последнее время не подрезали здесь ветви деревьев и кустов, не наводили порядок. В дальнем конце улицы виднелся одинокий страж.

Когда Роб подъехал ближе, этот страж заступил ему дорогу.

— Я Иессей, хаким из маристана. Вызван к повелителю.

Воин был совсем еще мальчишка, выглядел он растерянным, даже испуганным. В конце концов он кивнул и отступил в сторону, пропуская всадника. Роб проехал через искусственный лес, насаженный здесь для удовольствия царей, мимо зеленого поля для конного поло, мимо двух скаковых кругов и множества беседок.

Роб придержал гнедого за конюшнями, у жилища, выделенного Дхану Вангалилу. Оружейника-индийца вместе со старшим сыном брали в Хамадан, с воинами. Роб не знал, удалось ли выжить этим двоим, но остальных членов семьи он не нашел. Дом стоял пустой, кто-то даже развалил глиняные стенки плавильной печи, которые так заботливо возвел Дхан Вангалил.

Он поехал дальше, вдоль длинной подъездной аллеи к самому Райскому дворцу. Ни единого воина на башнях дворца не было. Копыта гнедого гулко процокали по подъемному мосту, и Роб спешился, привязав коня у парадных дверей.

Его шаги отдавались эхом в опустевших длинных коридорах дворца. Дойдя до приемного зала, где он всегда представал перед взором повелителя, Роб увидел Ала-шаха — тот сидел в углу на ковре, поджав под себя ноги. Перед ним стояли наполовину опустевший кувшин вина и доска для шахской игры: Ала решал игровую задачу.

Шах выглядел таким же неухоженным, как и сады, окружавшие его дворец. Борода не стрижена. Под глазами фиолетовые круги, сам он исхудал, и нос, как никогда, выдавался хищным клювом. Шах поднял голову и посмотрел на Роба, стоявшего перед ним; рука вошедшего лежала на рукояти меча.

— Что, зимми? Пришел отомстить за себя?

Роб не сразу сообразил, что Ала говорит о шахской игре и уже расставляет фигуры в исходное положение.

Роб пожал плечами и отпустил рукоять меча, поправив оружие так, чтобы оно не мешало ему сесть на пол напротив шаха.

— Свежее войско, — пошутил Ала ад-Даула и сделал первый ход, двинув вперед пешего воина. Роб сделал ответный ход пехотинцем из черного дерева.

— Где же Фархад? Погиб в сражении? — Роб не ожидал, что найдет шаха в одиночестве. Он предполагал, что сперва ему придется зарубить Капитана Ворот.

— Не погиб Фархад. Сбежал. — Ала забрал пехотинца всадником, а Роб незамедлительно двинул вперед своего черного всадника, забирая в плен белого пехотинца.

— Хуф бы тебя не покинул.

— Да, Хуф ни за что бы не удрал, — рассеянно согласился Ала. Он внимательно всмотрелся в расположение фигур. Наконец взялся за руха, находившегося в самом конце боевого построения — вырезанного из слоновой кости воина с поднесенными ко рту ковшиком руками, из которых он пил кровь врага.

Роб подготовил ловушку и заманил в нее Ала-шаха, взяв белого руха и отдав взамен своего всадника.

Ала уставился на доску.

После этого царь стал делать ходы осмотрительнее, подолгу обдумывая каждый. Глаза его радостно загорелись, когда он выиграл еще одного всадника, и омрачились при потере слона.

— А что случилось со слоном Зи?

— А-а, вот это был добрый слон! Я и его потерял у Врат аль-Караджа.

— Где же махаут Харша?

— Погиб еще раньше, чем умер слон. Копье пронзило ему грудь. — Шах отпил вина, не предлагая Робу, прямо из горлышка кувшина; струйка вина пролилась на уже запятнанную рубаху. Бороду и губы он отер тыльной стороной ладони. — Довольно разговоров. — И он углубился в игру, потому что у черных фигур было небольшое позиционное преимущество.

Теперь Ала перешел в атаку, он использовал все свои хитрости, которые некогда так хорошо ему помогали, но Роб в последние годы закалился, сражаясь с более изощренными умами. Мирдин показал ему, когда можно бросаться вперед, а когда следует быть осторожным; Ибн Сина научил Роба предвидеть действия противника, рассчитывать вперед на несколько ходов, и теперь было похоже на то, что Роб ведет Ала-шаха по такой тропе, в конце которой фигуры из слоновой кости ждет неизбежная гибель.

Время шло, на лбу Ала-шаха выступили капли пота, хотя в комнате с каменными стенами и каменным полом было прохладно. Робу казалось, что свои ходы делает не только он сам — вместе с ним фигуры направляют Мирдин и Ибн Сина. Из белых фигур на доске остались только царь, полководец и верблюд, и вскоре Роб, не сводя глаз с шаха, забрал верблюда своим полководцем.

Ала поставил белого полководца перед царем, прикрывая того от атаки. Но у Роба оставалось еще пять фигур: царь, полководец, рух, верблюд и один пеший воин, — и он быстро провел пехотинца, которому ничто не угрожало, на другой край доски. По правилам, он заменил пехотинца своим вторым рухом, снова вошедшим в игру.

Через три хода он пожертвовал эту новообретенную фигуру ради того, чтобы захватить в плен полководца из слоновой кости. А еще через два хода его полководец из черного дерева напал на царя белых.

— С дороги, о шах! — тихо проговорил Роб.

Трижды он повторял эти слова, продвигая свои фигуры так, чтобы окруженному царю Ала-шаха некуда стало отступать.

— Шахтранг, — проговорил он наконец.

— Да. Гибель царя. — Ала смел с доски оставшиеся фигуры.

Теперь они пристально глядели друг на друга, и рука Роба

снова легла на рукоять меча.

— Масуд сказал: если народ тебя не выдаст, афганцы учинят в городе резню и грабеж.

— Афганцы учинят резню и грабеж независимо от того, выдадут меня им или нет. У Исфагана есть лишь одна надежда. — Он не без труда встал на ноги, и Роб тоже поднялся: негоже простолюдину сидеть, когда царь стоит.

— Я вызову Масуда на бой, властитель против властителя.

Робу хотелось убить шаха, а вовсе не внимать ему с симпатией и восхищением, и он нахмурился.

Ала согнул свой тяжелый лук, что не многим было под силу, и натянул тетиву. Потом указал пальцем на свой меч из узорчатой стали, выкованный Дханом Вангалилом — меч висел на дальней стене.

— Подай мне оружие, зимми.

Роб принес клинок, и шах опоясался мечом.

— Так ты сейчас пойдешь к Масуду?

— По-моему, сейчас самое время.

— Хочешь, я буду помогать тебе?

— Нет!

Роб увидел на лице шаха неприязненное удивление при мысли о том, что оруженосцем царю Персии будет служить еврей. Но Роб не рассердился на это, а испытал облегчение — он ведь предложил свои услуги сгоряча, сразу же о том и пожалев. Роб не видел ни славы, ни смысла в том, чтобы умереть, сражаясь бок о бок с шахом Ала.

Ястребиное лицо шаха все же смягчилось. Ала помешкал перед уходом.

— Твое предложение — это слова настоящего мужчины, — сказал он Робу. — Подумай, какую награду ты хочешь получить. Когда вернусь, я пожалую тебе калаат.

***

По узкой каменной лестнице Роб взобрался на самую высокую башню Райского дворца. С этой высоты ему было хорошо видны дома исфаганских богачей, верхушки стен, усеянные персами, расстилающаяся за стенами города равнина и лагерь воинов Газни, протянувшийся до самых холмов.

Долго ждал Роб на ветру, развевавшем его волосы и бороду, но Ала все не появлялся. Время шло и шло, и Роб стал упрекать себя за то, что не убил шаха сам. Он теперь не сомневался, что Ала надул его и скрылся из города.

Но вот он увидел его.

Западные ворота города Робу не были видны, но он увидел, как шах, выехав из города, появился на равнине, верхом на знакомом скакуне — прекрасном и яростном арабском жеребце, то и дело потряхивавшем гривой и красиво встававшем на дыбы.

Роб смотрел, как повелитель Персии скачет прямо во вражеский лагерь. Подъехав совсем близко, он натянул поводья, приподнялся на стременах и прокричал свой вызов. Самих слов Роб не слышал, только слабый отголосок долетел до него. Но многие подданные шаха их расслышали. Они воспитывались на легенде об Ардеване и Ардешире, легенде о первом поединке за право называться шахиншахом, и со стен донеслись приветственные возгласы. От палаток военачальников в лагере воинов Газни вниз по холму двинулась небольшая группа всадников. Возглавлял их человек в белом тюрбане, но Роб не видел, Масуд ли это. Впрочем, где бы ни был Масуд, даже если он и слыхал легенду об этом древнем поединке, он явно не придавал легендам ни малейшего значения.

Из афганских рядов вырвалась вперед большая группа лучников на быстрых как ветер конях.

Роб не представлял себе коня, который мог бы обогнать белого жеребца, однако шах Ала и не пытался уйти от врагов. Он снова приподнялся на стременах. Роб не сомневался, что на этот раз он выкрикивает насмешки и оскорбления в адрес юного султана, уклоняющегося от боя.

Когда афганские воины приблизились чуть не вплотную, шах поднял свой лук и погнал белого жеребца прочь, только бежать было уже некуда. Ала на полном скаку повернулся в седле и послал стрелу, свалив с седла скачущего впереди афганца. Это был прекрасный парфянский выстрел, и на стенах он вызвал бурю восторга. Но ответный град вражеских стрел не миновал шаха.

Четыре стрелы попали в жеребца, и на губах его появилась красная пена. Белый конь замедлил свой бег, потом остановился, постоял, пошатываясь, и, наконец, рухнул наземь вместе со своим мертвым всадником.

Роба неожиданно захлестнула глубокая печаль.

Он видел, как афганцы обвязали веревкой щиколотки Ала-шаха и поволокли его в свой лагерь, вздымая за собой тучу серой пыли. Роб, сам не зная отчего, был особенно уязвлен тем, что шаха влекли по земле лицом вниз.

***

Роб отвел гнедого в загон за царскими конюшнями, расседлал. Не так-то легко оказалось в одиночку растворить массивные ворота, но слуг в Райском дворце не осталось, так что пришлось управляться самому.

— Прощай, друг, — сказал Роб, хлопнул коня по крупу и, увидев, что тот присоединился к другим лошадям в загоне, тщательно затворил ворота. Одному Богу известно, кто станет хозяином гнедого завтра утром.

В верблюжьем загоне он взял две уздечки из числа висевших у входа и выбрал себе двух молодых крепких верблюдиц — как раз таких, как хотел. Они наблюдали за его приближением, стоя на коленях и продолжая жевать свою жвачку.

Первая попыталась укусить его за руку, когда он подошел к ней с уздечкой, но Мирдин, этот добрейший из людей, показал ему, как укрощать строптивых верблюдов. Роб так сильно пнул животное в ребра, что у верблюдицы вздох вырвался со свистом между квадратных желтых зубов. После этого с нею уже можно было найти общий язык, а вторая и не пыталась сопротивляться, словно умела учиться на чужих ошибках.

Юного стража у Врат Рая уже не было. Чем дальше ехал Роб по улицам Исфагана, тем сильнее казалось, что весь город охвачен безумием. Повсюду туда и сюда сновали люди, несли какие-то свертки и узлы, тащили за поводья животных, нагруженных домашним скарбом. Сущий ад творился на улице Али и Фатимы. Мимо Роба, напугав верблюдиц, пронеслась чья-то лошадь без всадника. На базаре некоторые купцы просто побросали свои товары в лавках. Роб заметил жадные взгляды, устремленные на его верблюдов, вытащил меч из ножен и положил на седло перед собой. Чтобы добраться до Яхуддийе, ему пришлось сделать немалый крюк по восточной части города: люди и животные запрудили улицы, протянулись по ним на тысячу шагов, ибо многие спешили покинуть Исфаган через восточные ворота, уходя от врагов, расположившихся у западной стены.

Он подъехал к дому, и на его зов Мэри открыла дверь — с побледневшим лицом, не выпуская из рук отцовского меча.

— Мы уезжаем домой.

Мэри была сильно испугана, но Роб видел, как ее губы зашептали благодарственную молитву.

Роб снял тюрбан и персидскую одежду, облачившись снова в свой черный кафтан и еврейскую кожаную шляпу.

Быстро собрали нужное: экземпляр «Канона врачебной науки» Ибн Сины, анатомические рисунки, скатанные в трубку и упрятанные в бамбуковый футляр, медицинские записи Роба, набор лекарских инструментов, игру, доставшуюся от Мир-дина, еду и кое-какие лекарства, меч отца Мэри и небольшую шкатулку с деньгами. Все это нагрузили на меньшую верблюдицу.

Той же, что побольше, Роб навесил с одного бока тростниковую корзину, с другого — сетчатый мешок с крупными ячеями. В маленьком флакончике у него оставалась капелька буинга — как раз хватило взять на кончик мизинца и дать пососать Робу Джею, а потом и Таму. Когда оба уснули, Роб положил старшего в корзину, меньшего в мешок, а их мама села верхом на верблюда, посередине между ними.

Сумерки только спускались, когда они попрощались с маленьким домиком в Яхуддийе, боясь замешкаться — афганцы могли ворваться в город в любую минуту.

Когда Роб провел обеих верблюдиц через опустевшие западные ворота, стемнело окончательно. Охотничья тропа, по которой они двинулись через холмы, проходила так близко от костров афганских воинов, что слышны были их песни и громкие возгласы. Слышались и пронзительные вопли, которыми афганцы распаляли себя для предстоящего разорения города.

Один раз показалось, что какой-то всадник несется галопом прямо на них, но вскоре топот копыт пронесся стороной и замер вдали.

Действие буинга заканчивалось. Роб Джей негромко захныкал, потом и заплакал. Робу эти звуки показались невыносимо громкими, и Мэри взяла малыша из корзины и убаюкала.

За ними никто не гнался. Костры остались позади. Но, когда Роб оглянулся назад, розоватое зарево занялось над покинутым ими городом, и стало ясно: это пылает Исфаган.

Они не останавливались всю ночь, когда же забрезжил слабый свет раннего утра, Роб увидел, что они перевалили через холмы. Воинов поблизости не было. Все тело у него одеревенело, а ноги... Он понимал, что как только остановится, его злейшим врагом станет боль. Хныкали теперь уже оба малыша, а жена Роба, с посеревшим лицом, ехала, закрыв глаза, но он не стал останавливаться. Заставлял усталые ноги идти дальше и дальше и вел верблюдиц на запад, к первому из цепочки еврейских поселений.