Участие Тамма в проекте завершалось на испытательном полигоне в августе 1953 года. И там произошло событие, которое произвело на него впечатление большее, чем успех самого испытания.

Это заметил его молодой сотрудник Владимир Ритус, который на полигон не ездил. Когда они встретились после испытания — в отпуске, на Черноморском побережье, Тамм затащил его в «совершенно секретный» угол и стал рассказывать не столько о совпадении их термоядерных расчетов с измерениями, сколько о том, как отвратили радиоактивную опасность от населения и окрестностях полигона.

Это событие, которое не произошло, сильно повлияло и на Сахарова. Как раз перед тем как он занял место Тамма на Объекте, профессия вместе с испытанием первой термоядерной бомбы предоставила ему испытание в социальной ответственности.

Приехав на полигон, мы узнали о неожиданно возникшей очень сложной ситуации. Испытание было намечено в наземном варианте. Изделие в момент взрыва должно было находиться па специальной башне, построенной в центре испытательного поля. Было известно, что при наземных взрывах возникают явления радиоактивного «следа» (полосы выпадения радиоактивных осадков), по никто не подумал, что при очень мощном взрыве, который мы ожидали, этот «след» выйдет далеко за пределы полигона и создаст опасность для здоровья и жизни многих тысяч людей, не имеющих никакого отношения к нашим делам и не знающих о нависшей над ними угрозе.

Опасность заподозрил Виктор Гаврилов. Помогло ему, возможно, то, что в университете он специализировался по метеорологии и знал о верхних и нижних ветрах больше своих коллег.

Чтобы количественно оценить опасность, работали без отдыха несколько дней. Советским физикам при этом заочно помогали их американские коллеги, опыт которых воплотился в книге «Действия атомного оружия», изданной в 1950 году.

По расчетам выходило, что эвакуировать надо десятки тысяч людей. Начальство отнеслось к этим выводам всерьез.

Каждый из специалистов, включая Курчатова, должен был лично подтвердить свою убежденность в необходимости эвакуации. Малышев вызывал нас поименно; вызванный вставал и высказывал свое мнение. Оно было единодушным. <>

Конечно, наши волнения относились не только к проблеме радиоактивности, но и к успеху испытания; однако, если говорить обо мне, то эти заботы отошли на второй план по сравнению с тревогой за людей. Посмотрев в эти дни на себя случайно в зеркало, я был поражен, как я изменился, посерел лицом, постарел.

Сотни армейских грузовиков эвакуировали население. В один из поселков жители смогли вернуться лишь весной 1954 года, но зато они избежали судьбы японских рыбаков, попавших той же весной под радиоактивный дождь от американского испытания.

Самому Сахарову, однако, пришлось причаститься к этой судьбе. Руководитель испытаний Малышев предложил ему поехать посмотреть, «что там получилось». Они остановились в десятках метров от эпицентра. Почва, покрытая черной стекловидной корочкой, хрустела под ногами. Лежали на земле и капли термоядерного дождя — черные блестящие шарики. Они образовались из песка, поднятого в воздух и расплавленного ядерным жаром. Их потом назвали «харитонками» и собирали для анализов прошедшего испытания, уж они точно побывали в самом ядерном пекле.

В память Сахарова навсегда впечаталась картина:

…машины резко затормозили около орла с обожженными крыльями. Он пытался взлететь, но у него ничего не получалось. Глаза его были мутными, возможно, он был слепой. Один из офицеров вышел из машины и сильным ударом ноги убил его, прекратив мучения несчастной птицы. Как мне рассказывали, при каждом испытании гибнут тысячи птиц — они взлетают при вспышке, но потом падают, обожженные и ослепленные.

Хотя на месте главного события Сахаров — в защитном комбинезоне — пробыл всего полминуты, результатом этой экскурсии, как он думал. стала спустя несколько месяцев непонятная врачам «очень тяжелая ангина — с температурой 41,3º, с бредом, сильнейшими носовыми кровотечениями, изменениями крови».

Малышев умер в 1957 году от лейкоза.

Чистая бомба, или Сахаров против Теллера

Полигонный опыт пригодился Сахарову в дальнейшей работе над оружием, а приобретенный там жизненный опыт заставлял его размышлять над нефизическими проблемами его профессии.

На полигоне маршал Василевский успокаивал физиков тем, что на каждых армейских маневрах гибнут несколько десятков человек, и эти жертвы считаются неизбежными. Ядерные испытания гораздо важней для обороноспособности страны.

Такая логика не успокаивала Сахарова. Он должен был сделать все, что в его силах и что могли дать его профессиональные знания, чтобы не допустить жертв, которых можно избежать.

Он запомнил слова Зельдовича накануне испытания: «Ничего, все будет хорошо. Все обойдется. Наши волнения о казахчатах разрешатся благополучно, уйдут в прошлое».

Никакое оптимистическое самовнушение не могло заменить вполне конкретных научно-технических и военно-политических решений. Один из простейших шагов был в том, чтобы отказаться от наземных испытаний — самых радиоактивно грязных из-за облученной почвы, вовлекаемой в кругооборот веществ в природе. После Слойки 1953 года в СССР больше не проводились наземные взрывы подобной мощности.

Проблема испытаний приобрела громкое политическое звучание после того, как японские рыбаки на судне с названием «Счастливый дракон» ощутили на себе дыхание ядерного дракона во время американского испытания 1954 года.

На Западе началось общественное движение за запрещение испытаний. В апреле 1957 года Альберт Швейцер в своей «Декларации совести», призвал прекратить ядерные испытания. Спустя несколько недель Лайнус Полинг составил «Воззвание американских ученых к правительствам и народам мира» с таким же призывом.

У кампании были и противники, которые утверждали, что вред испытаний неимоверно преувеличивается, даже если брать чисто биологическую сторону проблемы, а уж если думать о защите западной демократии от коммунистической диктатуры, то практически неощутимый вред и вовсе окупается с лихвой.

Очень разные факторы действовали на сцене и за сценой тех жарких дебатов.

Бесспорный вопрос о технике безопасности испытаний соседствовал с серьезной научной проблемой — как остаточная радиация после перемешивания в атмосфере воздействует на все население земного шара. Речь шла о действии малых доз радиации на протяжении длительного времени, поэтому убедительные экспериментальные данные нелегко получить. До сих пор — четыре десятилетия спустя — эта проблема вызывает горячие научные дискуссии.

Накал тогдашних дискуссий запечатлен в книге, опубликованной в 1961 году американским историком науки Э. Хибертом, в 1944—1945 годах работавшим в манхэттенском проекте, и в рецензиях на нее, написанных двумя видными участниками манхэттенского проекта Артуром Комптоном и Клаусом Фуксом. Первый рецензент, знаменитый американский физик и нобелевский лауреат, во времена манхэттенского проекта возглавлял лабораторию, в которой была впервые осуществлена цепная реакция. Второй рецензент, бывший советский агент, освобожденный в 1959 году из британской тюрьмы, к тому времени поселился в советской Германии и руководил Институтом ядерных исследований. Рецензии эти, неудивительно, противоположны одна другой, но обе одинаково критичны к американскому историку, обвиняя его одна в анти-, а другая в проамериканизме.

За сценой западных дискуссий действовали и мощные ненаучные факторы. После того как маккартизм рухнул в 1954 году, стала распрямляться пружина левого либерализма. С другой стороны, военно-промышленный комплекс, хоть и не названный еще по имени, был уже вполне реальной силой.

Вряд ли кого с большей легкостью причисляли к этой силе, чем Эдварда Теллера, «отца» американской водородной бомбы. Особенно после его книги 1958 года «Наше ядерное будущее: факты, опасности и возможности». Книга предназначалась «для непрофессионала, не сведущего в атомах, бомбах и радиоактивности». И Теллер все это мастерски объяснил — и атомы, и бомбы, и радиоактивность. Объяснил с двумя явными целями — злободневной и долгосрочной: чтобы обосновать безопасность и необходимость ядерных испытаний и чтобы убедить в неизбежности ядерной энергии для будущего земной цивилизации. И для того, и для другого следовало обезвредить антиядерные страхи, поселившиеся в обществе.

Несколькими способами — с цифрами в руках — Теллер продемонстрировал ничтожность опасности от радиоактивных осадков. Прежде всего он указал, что радиация от проведенных испытаний составляет лишь несколько процентов от естественной радиации, непрерывно идущей на Землю из космоса (космические лучи) и от естественно-радиоактивных элементов Земли. Более того, даже простое перемещение с уровня моря на возвышенность — из Сан-Франциско в Денвер — добавляет к естественному фону в пять раз большую величину, чем все испытания.

Особенно смехотворными Теллер делает заботы противников испытаний с помощью другого способа. Он сравнивает опасность от радиоактивных осадков с другими — более известными — опасностями в таблице, показывающей, насколько каждая сокращает среднюю продолжительность жизни:

И подвел итог:

Читатель видит, что глобальные осадки так же опасны, как иметь одну унцию [~30 г] избыточного веса или выкуривать одну сигарету в два месяца.

После этого средний американец получал вполне наглядное представление о мере грозящей ему опасности и должен был задать вопрос: так о чем же шум?

Ответ напрашивался — наверно, Альберт Швейцер и Лайнус Полинг замечательные люди, но ни в бомбе, ни в биологических эффектах радиации профессионально не сведущие. Первый — музыкант и религиозный философ, освоивший медицину, чтобы служить людям в африканском захолустье. Второй — выдающийся химик. Их Нобелевские премии — премия мира у Швейцера в 1952 году и премия по химии у Полинга в 1954 году — прямого отношения к делу не имеют так же, как их эмоции.

А тут специалист по бомбам и радиации в очень уравновешенной манере разъясняет что к чему. В довершение этот специалист сообщил, что в Америке совсем недавно придумали чистую бомбу, которая поражает огнем и ударной волной, а радиоактивности оставляет пренебрежимо мало, — это очень термоядерная бомба, в которой атомная зажигалка сделана очень маленькой. Испытания таких чистых бомб оставляют еще меньше причин для беспокойства о радиоактивных осадках. И эти испытания необходимы для того, чтобы сделать ядерное оружие еще более чистым.

Само же чистое термоядерное оружие нужно вовсе не для Убийства миллионов мирных жителей» — это бессмысленно с военной точки зрения, а для того, чтобы «остановить вооруженные силы агрессора», не дать возможность «красному блоку захватывать одну страну за другой, как только появится возможность», и чтобы, останавливая коммунистических агрессоров, не «убивать жителей той самой страны, свободу которой мы стараемся защитить».

Средний американец не знал, что отношение Теллера к «мощным коммунистическим странам, которые стремятся к мировому господству», имело существенную личную компоненту. Как он объяснял в 1996 году своим российским коллегам:

События в Советском Союзе я стал воспринимать особенно эмоционально, когда мой хороший друг и прекрасный физик Лев Ландау был посажен Сталиным в тюрьму. Я знал его в Лейпциге и Копенгагене как страстного коммуниста. И я был вынужден прийти к выводу, что сталинский коммунизм не намного лучше, чем нацистская диктатура Гитлера.

Теллер опирался на свидетельство его друга юности, на глазах которого разгромили научную школу Ландау.

Вторую мою опубликованную работу в физике я сделал совместно с моим хорошим другом Л. Тиссой. Вскоре после нашего сотрудничества в Лейпциге он был арестован венгерским фашистским правительством как коммунист. Он потерял возможность найти работу в науке, и я порекомендовал его моему другу Льву Ландау в Харькове. Несколько лет спустя Тисса посетил меня в США. У него больше не было никаких симпатии к коммунизму. Лев Ландау был арестован в СССР как капиталистический шпион! Для меня значение этого события было даже больше, чем пакт между Гитлером и Сталиным. К 1940 году у меня были все причины не любить и пе доверять СССР.

 В 1958 году советские коллеги Теллера — за исключением Ландау — были совершенно не готовы принять такую политическую картину мира. Однако что касается картины профессиональной, или биофизики испытаний, которую Теллер обрисовал в 1958 году на основании измеренных и рассчитанных величин, физики Объекта с ней соглашались практически все. Только Сахаров увидел в этой картине серьезный дефект, не сводимый к физике и математике.

Моральные и политические выводы из цифр

Повод внимательно вглядеться в эту картину дала как раз та чистая бомба, которая, по мнению Теллера, вообще снимала проблему. В своей книге Теллер упоминает испытание этого оружия, проведенное 19 июля 1957 года. В то же лето новое слово бомбовой науки прозвучало громогласно из уст президента США — с явной целью утихомирить общественные антиядерные страсти.

Физики прекрасно понимали, что даже идеально чистая бомба — это лишь бомба чисто термоядерная и что даже она производит неизбежное радиоактивное загрязнение. Термоядерные нейтроны делают радиоактивный изотоп углерода C14, или радиоуглерод, прямо-таки «из воздуха» — из азота воздуха. И эта радиоактивная грязь легко и быстро становится достоянием всего человечества. Углерод — основной элемент живой природы, и во всех биологических процессах радиоуглерод неотличим от обычного. Поэтому доля радиоуглерода во всех живых организмах быстро уравнивается с его долей в атмосфере. А попав в организм, радиоуглерод живет и умирает по своим законам, а умирая, распадаясь, облучает — отравляет организм своей радиацией.

Для физика, конечно, существен количественный вопрос — сколько образуется радиоуглерода и насколько вредоносна его излучение. А для защитника испытаний важнее слово «чистая». Теллер в своей книге вообще не упоминает о радиоуглероде.

В такой ситуации Сахаров и получил от Курчатова предложение написать статью о радиационной нечистоте чистой бомбы.

Первоначальная цель статьи была — осудить новую американскую разработку, не затрагивая «обычного» термоядерного оружия. То есть цель была откровенно политической, и поэтому присутствовал неблаговидный элемент некоторой односторонности. Но в ходе работы над статьей и после ознакомления с обширной гуманистической, политической и научной литературой я существенно вышел за первоначально запланированные рамки.

В статье Сахарова, датированной 8 июля 1958 года и опубликованной в научном журнале «Атомная энергия», физико-математический расчет (опирающийся на данные биологии) приводит к вполне определенным цифрам: каждая мегатонна самого чистого термоядерного взрыва в атмосфере рождает такое количество радиоуглерода, которое обрекает на гибель 6600 человек в течение 8 тысяч лет на всем земном шаре.

С точки зрения статистики эти цифры в общем сходятся с оценкой Теллера — один день жизни или одна сигарета в два месяца. Почему же Сахаров избрал другую форму оценки? Чтобы лучше обслужить пропагандистскую цель? Чтобы скрыть крохоборский масштаб своих выкладок?

Нет, он просто считал свой вывод отвечающим физической сути исследуемого общественного явления. Человечество под воздействием радиоуглерода можно уподобить уличной толпе, в которой некий злоумышленник открывает беспорядочную пальбу во все стороны. Меньшая доля радиоуглерода в атмосфере означает не то, что его шальные пули станут легче и мягче, пули останутся теми же самыми, какими их изготовила природа для распада радиоуглерода, просто выстрелы станут реже. Но каждый выстрел останется столь же губителен. Поэтому и говорить надо не о том, что жизни всех прохожих укоротятся равномерно на один день, а о том, что погибнут те невезучие, в кого попадет шальная пуля.

Эта опасность существенно отличается от других, включенных Теллером в таблицу. Избыточный вес, курение и другие старомодные опасности зависят от действий самого человека. От действия радиоуглерода укрыться невозможно.

3лоумышленник с радиоуглеродным пистолетом в руках невидим прохожим, но зрением физика-теоретика Сахаров его видит и верит глазам своим. Для него гибель людей от последствий испытаний, как бы их мало ни было по сравнению с умирающими от других причин, доказанный физико-математический факт. Фактом для него было и то, что даже если прекратить испытания, обойма злоумышленника опустеет наполовину лишь через 5570 лет — таково время полураспада радиоуглерода. Но если не прекратить, каждая новая мегатонна испытаний вкладывает в обойму еще 6600 смертельных зарядов. В этом доверии к своим цифрам он был физиком-теоретиком.

Но он был, можно сказать, гуманитарным практиком, когда ощущал свою личную ответственность за действия невидимого убийцы и поставил в своей статье вопрос, выходящий за рамки физики: «Какие моральные и политические выводы следует сделать из приведенных цифр?»

Так, в 1958 году он впервые в своей публикации употребил столь далекие от физики слова «моральные и политические».

Единственный вывод, прямо следующий из его цифр, — что по вредоносным последствиям атмосферного испытания чистая бомба не отличается принципиально от грязной и что продолжение испытаний губит людей, нисколько к ним не причастных.

Когда, по просьбе Курчатова, Сахаров подготовил также популярную версию своей статьи (датирована 24 мая 1958 года), то там он уже использовал фразеологию, соответствующую газетным аксиомам тогдашней советской идеологии. По свидетельству самого Сахарова, это отражало его тогдашнюю позицию, «только еще немного начинавшую отклоняться от официальной».

Однако уже из порядка слов «моральные и политические» видно, что политическая риторика Сахарова, не отличающаяся, прямо скажем, оригинальностью, имела подчиненное значение. Главенствовал моральный мотив, и это дважды примечательно. Во-первых, потому что расходилось с соотношением морали и политики в советской идеологии — ведь нравственным объявлялось то, что способствует скорейшей победе коммунизма. А во-вторых, сами моральные выводы отличали Сахарова от его коллег по военно-научным комплексам по обе стороны «мировой баррикады».

Теллер — в том же 1958 году — завершил свою защиту испытаний тоже словами о моральной политике:

Говорят, недопустимо подвергать опасности даже одну человеческую жизнь. Но разве не более реалистично и не в большей степени соответствует идеалам человечности, если мы будем добиваться лучшей жизни для всего человечества?

Этот риторический вопрос можно считать переводом на американский язык с советского поговорки «Лес рубят — щепки летят». Сахаров писал, что в сталинские времена принимал этот закон российской истории. В 1958 году он готов был признать и американскую версию правильной, если бы в нее вкладывали «идеи мирного сосуществования, невмешательства, разоружения и в первую очередь прекращения ядерных испытаний, а не авантюристические идеи вооруженного равновесия (т. е. гонки вооружений), от которых один шаг до идеи превентивной войны».

К этому он добавил свое представление о советской политике:

В целях обеспечения безопасности перед лицом ядерного вооружения США и Англии советское государство было вынуждено разрабатывать и испытывать ядерное оружие. Однако целью политики СССР и других стран социалистического лагеря является не гонка вооружений, а мирное сосуществование, разоружение и запрещение ядерного оружия — оружия массового уничтожения. Важный шаг в этом направлении сделан 31 марта 1958 года [когда Советский Союз объявил об одностороннем прекращении ядерных испытаний]. Позиция советских ученых ясна. Это безоговорочная поддержка исторических, гуманных решений Верховного Совета СССР. Мы твердо верим, что это также позиция подавляющего большинства ученых зарубежных стран.

Видно, что у «отца» советской водородной бомбы была тогда не менее ясная военно-политическая картина мира, чем у «отца» американской, в которой «красный блок стремился к мировому господству».

Когда на эти две картины, разделенные железным занавесом, смотришь из нашего далека, невольно вспоминаешь Киплинга:

А если бы сошлись? Очень любопытно было бы посмотреть, как эти два физика сравнивают свои черно-белые или красно-белые — политические картины, в которые искренне верят. Тогда им, можно думать, яснее стала бы глубина взаимного недоверия, разделяющего два блока, и — как знать — это могло бы сказаться на их политических взглядах. Однако встретились они лишь через тридцать лет, и Сахарову предстояло вырабатывать свои политические представления на отечественном материале без американской помощи.

Но даже если бы Теллер и Сахаров встретились в 1958 году, различие в понимании проблемы испытаний им, видимо, было бы труднее согласовать, чем в политике. Ведь Сахаров не находил сочувствия к своей моральной позиции и у большинства своих советских коллег, при политическом единомыслии.

Еще в 50-е годы сложившаяся у меня точка зрения на ядерные испытания в атмосфере как на прямое преступление против человечества, ничем не отличающееся, скажем, от тайного выливания культуры болезнетворных микробов в городской водопровод, — не встречала никакой поддержки у окружавших меня людей.

Сахаров упоминает только одно исключение — Виктора Адамского:

К моим мыслям о вреде испытаний [он] относился сочувственно, что было для меня поддержкой на общем фоне непонимания или, как мне казалось, цинизма.

Другие коллеги считали его проблему надуманной, очень преувеличенной. Что-то вроде Ивана Карамазова, который не соглашался принять высшую мировую гармонию, если она стоит слез хотя бы одного замученного ребенка.

Однако в отличие от Ивана Карамазова, Сахаровым двигало чувство личной — профессиональной — ответственности, а не общие рассуждения о мировой гармонии. Он чувствовал себя ответственным за тысячи беззащитных жертв, не распределяя вину на многих причастных политиков и физиков и не успокаивая себя малыми масштабами жертвоприношения. Приводя в статьях 1958 года свои доводы, он, быть может, главным образом обращался к своим советским коллегам, у которых не находил понимания.

Он придумывает разные способы объяснения столь очевидной для него нравственной ситуации. Почему нельзя смотреть на эти «человеческие расходы» как на плату за технический прогресс, подобную жертвам автомобилизма? Там к несчастьям приводит небрежность конкретных людей, несущих за это уголовную ответственность, а жертвы ядерных испытаний принципиально анонимны, и, значит, их «непредумышленные» убийцы — и он сам в том числе — неподсудны.

Страдания и гибель сотен тысяч жертв, в том числе в нейтральных странах, а также в будущих поколениях <> — это преступление и притом безнаказанное, <> поскольку в каждом конкретном случае гибели человека нельзя доказать, что причина лежит в радиации, а также в силу полной беззащитности потомков по отношению к нашим действиям.

Наконец, он приводит совсем уж наглядный — детский — аргумент:

Судья рассматривает обвинения в убийстве независимо от тысяч других смертей и катастроф большого города и при отсутствии смягчающих обстоятельств выносит приговор, какой бы малый процент не составляла данная трагедия ко всей массе трагедий.

Ничего у него не получилось, — коллеги отказывались смотреть на себя как на обвиняемых в убийстве. Они, правда, помалкивали — такого рода вопросы в СССР публично не обсуждались.

Поэтому Сахаров писал фактически лишь о себе, когда провозглашал:

Отдаленный по времени характер последствий радиоуглерода не смягчает моральной ответственности за будущие жертвы. Лишь при крайнем недостатке воображения можно игнорировать те страдания, которые происходят не «на глазах». Совесть современного ученого не может делать отличия между страданиями его современников и страданиями отдаленных потомков.

Голос совести Сахарова соответствовал тогдашним целям советской политики. Публикацию обеих сахаровских статей одобрил лично Хрущев. Популярную статью перевели на несколько языков и использовали в советской пропаганде за рубежом.

А по-русски… ее не стали печатать — видимо, не хотели пугать советский народ, — народ может ведь и не понять, что речь идет о том, что будет через тысячи лет. Сахаров тогда, похоже, не придал значения этой не публикации — он обращался прежде всего к физикам и политикам, а не к широким массам. Он предложил послать текст своей статьи американскому сенатору Андерсону, участвовавшему в обсуждении проблемы ядерных испытаний. Это его предложение не нашло поддержки в правительстве.

Как сахаровский политический дебют был воспринят на Запале?

Никак. Хотя обе его статьи были переведены на английский язык. О переводе популярной статьи позаботились советские пропагандисты, а научную американцы перевели сами. Специальное консультативное бюро (Consultants Bureau, Inc.) занималось систематическим переводом советской научно-технической литературы, включая и журнал «Атомная энергия», — внимание к советской науке резко усилилось после запуска спутника в 1957 году.

И тем не менее ни западные противники испытаний, ни сторонники не обратили внимания на голос из СССР — слишком были заняты друг другом. А ведь и те, и другие могли использовать советскую статью в своих целях.

Сторонники испытаний могли бы укорить своих оппонентов, что те дудят в одну дуду с советской пропагандой.

Противникам было что возразить. Во-первых, и американский ученый — Полинг — сделал аналогичные оценки воздействия радиоуглерода (в статье, опубликованной в журнале Science). А во-вторых, могли бы обратить внимание, что о моральной преступности испытаний пишет не пропагандист, а физик, причастный к разработке термоядерного оружия, а возможно, и сам «отец» советской водородной бомбы — к стыду его американских коллег.

Но можно ли было — без помощи ЦРУ — «вычислить» служебное положение автора, неизвестного на Западе? Вполне.

Достаточно было взять «Биографический словарь деятелей естествознания и техники», выпущенный Большой советской энциклопедией, и там среди мировых и российских научных светил найти семистрочную статью «САХАРОВ, Андрей Дмитриевич», которая сообщала, что он с 1945 работает в Физическом институте АН СССР, что он в 1953 году (вскоре после испытания советской водородной бомбы, что было известно миру) стал академиком в 32 года и что в 1950 году он совместно с И.Е. Таммом сделал важную работу по термоядерной физике. Но публикаций по этой работе не указано, перечислены лишь три заметки в физических журналах 1947-го и 1948 годов. Если еще учесть, что в 1958 году к Тамму с Нобелевской премией пришла международная известность, то не так уж трудно сообразить, кто такой Сахаров — пропагандист или физик самого первого ряда в Советском ядерном проекте.

Однако, видимо, пушкинское наблюдение «мы ленивы и нелюбопытны» действует и за российской границей. Инкогнито Сахарова осталось нераскрытым, и западным научно-политическим активистам не пришлось недоумевать, почему же в Советском Союзе все «не как у людей», почему разработчик ядерного оружия выступает против испытаний?

Сейчас-то мы знаем, что по этой части в Советском Союзе все было, как у людей, и что Сахаров просто оказался «уродом» в семье разработчиков ядерного оружия.

Но почему же его мучило то, что не беспокоило других? Сахаров сам задавал себе такой вопрос и попытался ответить на него.

Большую психологическую роль при этом (и в дальнейшем) играла некая отвлеченность моего мышления и особенности эмоциональной сферы. Я говорю здесь об этом без самовосхваления и без самоосуждения — просто констатирую факт. Особенность отдаленных биологических последствий ядерных взрывов <> в том, что их можно вычислить, определить более или менее точно общее число жертв, но практически невозможно указать, кто персонально эти жертвы, найти их в человеческом море. И наоборот, видя умершего человека, скажем от рака, или видя ребенка, родившегося с врожденными дефектами развития, мы никогда практически не можем утверждать, что данная смерть или уродство есть последствие ядерных испытаний. Эта анонимность или статистичность трагических последствий ядерных и термоядерных испытаний создает своеобразную психологическую ситуацию, в которой разные люди чувствуют себя по-разному. Я, однако, никогда не мог понять тех, для кого проблемы просто не существует.

В мышлении Сахарова редким образом соединялось очень отвлеченное и совершенно конкретное. Как сказал о нем Тамм в отзыве 1953 года: «физические законы и связи явлений для него непосредственно зримы и ощутимы во всей своей внутренней простоте». Успех его бомбовых изобретений определялся свободным владением отвлеченной теоретической физикой и умением обращаться с «железками», в которых он эту физику заставлял работать. Так же естественно он когда-то переходил от прибора, сделанного им «в железках» на Ульяновском патронном заводе, к отвлеченным вопросам теоретической физики.

Размышляя о биологических последствиях ядерных испытаний, он ясно видел перед собой конкретный итог — смерть и врожденные уродства, пусть и анонимные. Теоретически размазать эти реальные конкретные трагедии, распределить их на всех — по одному дню укоротив жизни всех людей на планете — было для него просто неправильным теоретизированием, если не политиканством.

Такая особенность мышления подкрепляла эмоцию социальной ответственности, но не могла целиком определить ее. К мышлению добавились жизненный опыт и моральное наследие.

Сахаров на всю жизнь усвоил урок, полученный при испытаниях его Слойки в 1953 году. Тогда только счастливая случайность предотвратила беду, подобную той, что случилась с командой японского «Счастливого дракона» в марте 1954 года. Счастливую случайность обеспечил человек, прямо не отвечавший за исход испытания. Можно себе представить, как бы казнился Сахаров, если бы радиоактивный дождь — из-за его непредусмотрительности — пал бы на головы неэвакуированных «казахчат». Раз уж взялся за такое смертоносное дело, изволь нести свое бремя ответственности.

Один из сотрудников Сахарова вспоминает сказанное им уже во время политического инакомыслия «если не я, то кто?» и понимает это как проявление бесстрашия. С неменьшим основанием в этой фразе можно видеть и трезвое осознание Сахаровым своего социального положения — положение «отца» водородной бомбы. Этот эмпирический факт укреплял его чувство личной ответственности, корни которой, разумеется, тянутся к семье, в которой он родился, и к «научной семье», в которой он формировался, и тем самым к наследию российской интеллигенции.

Мораторий объявленный, нарушенный и отмененный

 Сахаров принимал на себя ответственность за будущее радиоактивное отравление планеты, но при этом вовсе не снимал ответственности за ее настоящее. Предотвратить ядерную войну, по его тогдашним представлениям, можно было только одним способом — поддерживая баланс ядерного вооружения с США. Советская ядерная мощь должна была заставить Запад искать политическое решение всех проблем, включая и самую главную — надежное обеспечение мира. И договор о полном прекращении ядерных испытаний казался тогда ему, как и советским руководителям, возможным промежуточным шагом к прочному миру.

Поддерживать баланс ядерного вооружения означало вполне конкретное дело — разрабатывать образцы вооружения все более совершенного и для разнообразных военных целей приспособленного, — придумывать, конструировать, испытывать и передавать военным. Для многих коллег Сахарова это была интересная, престижная и хорошо вознаграждаемая работа.

И вот 31 марта 1958 года советское правительство громко заявило об одностороннем прекращении ядерных испытаний. В майской статье об опасности испытаний Сахаров написал о безоговорочной поддержке советскими учеными этого «исторического, гуманного решения».

Вряд ли так уж безоговорочно отнеслись к этому ученые, которых он знал повседневно — на Объекте. Ведь они не разделяли сахаровское отношение к опасности испытаний. Кроме того, прекращение испытаний ставило под вопрос их профессиональное будущее. Но даже самые сознательные из них, в тогдашней советской фразеологии, кто ставил общественное выше личного, с большим недоумением узнали о решении правительства. Для них оно было такой же неожиданностью, как и для правительства США.

Сахаров узнал об уже принятом решении случайно, приехав в ЦК по совсем другому поводу. Сахаров очень хотел прекращения испытаний, но и он без восторга воспринял такой самодержавный — без консультаций со специалистами — способ ведения дел в сложной научно-технической области.

Но он слишком доверял послесталинскому руководителю страны — Хрущеву, чтобы дать волю сомнениям. Разоблачение Сталина, массовая реабилитация жертв террора и общая культурная «оттепель», провозглашение мирного сосуществования на XX съезде партии в 1956 году побуждала советского человека прощать очень многое руководителям страны, если человек этот держался социалистической ориентации (и — добавим — фактически не знал, что такое западный мир).

Осенью 1956 года Сахаров спросил Тамма, нравится ли ему Хрущев.

Я прибавил, что мне — в высшей степени, ведь он так отличается от Сталина. Игорь Евгеньевич без тени улыбки на мою горячность ответил: да, Хрущев ему нравится, и, конечно, он не Сталин, но лучше, если бы он отличался от Сталина еще больше.

Задним числом легко сказать, что Сахаров преувеличивал отличие Хрущева от Сталина, а западные лидеры преуменьшали. И все же с нынешней точки зрения, обогащенной историко-архивными знаниями, легче понять западных руководителей. Когда не веришь в историческую неизбежность всеобщей победы коммунизма, то гораздо легче заметить, что сама структура советского государства не изменилась. У пирамиды власти были по-прежнему очень крутые стены — слишком многое зависело от тех немногих, кто находился наверху, особенно от того одного, кто был в данный момент на вершине. По-прежнему пирамида предохраняла себя от раскачивающих внешних ветров, не допуская знакомства граждан страны с реальным внешним миром. По-прежнему пресса была под полным контролем правительства. Как это называть — автократия, диктатура или советская власть, — не так важно. Важно, что с таким режимом трудно иметь дело, трудно предсказывать его действия, трудно доверять и еще трудней проверять. И то, что советские руководители, похоже, действительно верили в особую историческую миссию своей страны по освобождению всего человечества, делало их еще менее надежными партнерами в международной политике.

Разоблачение сталинских преступлений виделось Сахарову и многим советским интеллигентам самоочищением и восстановлением истинного, ленинского социализма». Западный прагматичный политик в этом разоблачении видел просто инструмент борьбы за личную власть. Даже сейчас, когда видно, что то был сплав обоих компонентов, трудно установить их реальное соотношение.

Оба компонента сработали, когда в арсенал советской политики вошло «мирное сосуществование». Этот важнейший сдвиг в идеологии произошел в 1954—1956 годах, после долгих лет сталинской установки на неизбежность мировой войны, которая должна была привести к глобальной победе социализма. Рождение водородной бомбы помогло этому сдвигу.

В 1953 году два американских президента заявили об этом. В январе, два месяца спустя после первого термоядерного взрыва («Майк»), Трумэн в своей прощальной речи, не раскрывая масштаба мощности нового оружия, провозгласил, что термоядерная война «разрушила бы саму структуру цивилизации». В декабре Эйзенхауэр в своей речи «Атомы для мира» в ООН говорил о «вероятности уничтожения цивилизации». Четыре месяца спустя после испытания Слойки, он объяснил качественно новую ситуацию, созданную новым оружием: даже значительное превосходство в количестве ядерных вооружений у страны, подвергшейся нападению, не делает для нее приемлемой цену, которую она заплатит.

Физики — Эйнштейн, Бор, Сциллард — осознали это сразу же после рождения первого образца ядерного оружия в 1945 году. Политикам потребовалось удостовериться, что мощь ядерного оружия за считанные годы возросла в тысячу раз и что это вовсе не предел.

Первым советским руководителем, кто признал новую реальность, был Маленков, заявивший публично 12 марта 1954 года, что новая мировая война означала бы конец мировой цивилизации. Он был лучше других советских вождей подготовлен к этому признанию, намного более образован научно-технически (окончил МВТУ) и информирован. «Его человек» В.А. Малышев, также выпускник МВТУ, возглавлял атомный проект после Берии. 1 марта в испытании «Браво» американцы взорвали бомбу в сорок раз более мощную, чем Слойка, и Маленков получил анализ ситуации, сделанный Курчатовым и тремя другими видными учеными.

Так что 12 марта Маленков отвечал и на декабрьскую речь американского президента, и на мартовскую демонстрацию американской термоядерной мощи. Однако этот реализм во внешней политике стоил ему внутриполитического краха. Хрущев воспользовался этой возможностью, чтобы устранить своего главного политического конкурента, и раскритиковал его за отход от линии партии и за ядерное паникерство.

Не прошло и двух лет, как на XX съезде партии Хрущев, уже потеснивший своих недавних соратников, сам провозгласил, что партия взяла курс на «мирное сосуществование», можно сказать, на вооружение.

Что мог думать об этом новом коммунистическом оружии западный наблюдатель? Принципиальный пересмотр политической картины мира в ядерный век или чистое политиканство и пропаганда?

Последующие действия Хрущева-политика, как и его «Воспоминания», говорят о том, что это было не просто политиканство. Он не был фанатиком, готовым принести в жертву свой народ ради торжества светлой идеи. Простой — мужицкий — здравый смысл был против войны. Однако не видно признаков, чтобы он осознал принципиально новую политическую реальность, созданную наукой. Его научный уровень вполне характеризует то, что до конца своей политической карьеры он поддерживал Лысенко.

В январе 1958 года журнал Time объявил Хрущева Человеком года и посвятил ему специальную статью. Символом года стал спутник — точнее, два первых спутника Земли, запушенных СССР (и на четыре месяца опередивших США). Рассказала статья и о других — прежде всего политических — достижениях «коренастого и лысого, говорливого и блестящего руководителя России», который в 1957 году «перегнал, перехитрил, перехвастал и перепил всех». Но в заключение статья дала ему совет:

В свои 63 года Никита все еще не получил абсолютную власть, пока о нем можно лишь говорить как о предводителе банды. И чтобы держать такую банду под контролем, как Никита хорошо знает, требуется гораздо больше политического искусства, чем Сталину когда-либо требовалось. Хрущевской России нужны думающие люди — ее ученые и инженеры, — и Хрущев должен разрешить им думать. Они требуют уважения. Они могут обойтись без Хрущева, но Хрущев без них обойтись не может.

Похоже, этот совет Хрущеву не показали. Во всяком случае решение прекратить ядерные испытания он принял безо всяких консультаций с учеными.

Американские политики не могли себе такого даже представить. Они в этом увидели очередную восточную — коммунистическую — хитрость: русские, наверно, испытали все, что им хотелось, и теперь могут себе позволить прекратить испытания надолго, зарабатывая политические очки и подбадривая леволиберальную оппозицию на Западе. Поэтому американцы ответили, что прежде чем присоединяться к мораторию, они должны провести все свои запланированные испытания. За лето 1958 года они провели около тридцати ядерных взрывов, и у Хрущева сдали нервы — он приказал возобновить советские испытания.

В те годы Сахаров не проявлял интереса к политике, выходящей за пределы его профессиональной компетенции. Как истинный профессионал он с уважением относился к другим профессионалам. А как человеку «абсолютной честности» (пользуясь его словарем), ему было легче предположить, что он чего-то важного не знает в области внешней политики, чем признать «профнепригодность» столь высокогосударственного деятеля, как Хрущев, или непригодность социальной системы его страны.

Поэтому Сахаров попытался спасти мораторий и заодно лицо СССР своими — профессиональными — силами. Он предложил изменить конструкции оружия, намеченные к испытанию, сделав их настолько надежными, чтобы их можно было принять на вооружение без полномасштабной проверки. Он убедил Курчатова в технической возможности этого пути, и тот полетел в Крым, где Хрущев проводил свой отпуск.

Встреча с Игорем Васильевичем состоялась в сентябре 1958 года в его домике во дворе института. Часть разговора происходила на скамейке около домика под густыми развесистыми деревьями. <> Игорь Васильевич выслушал меня внимательно, в основном согласился с моими тезисами. Он сказал:

— Хрущев сейчас в Крыму, отдыхает у моря. Я вылечу к нему <> и представлю ему ваши соображения.

Лидер страны, однако, лучше ученых знал, что возможно, а что нет, и отказался от рекомендаций физиков, всей душой преданных стране.

Серия из двадцати испытаний прошла в октябре, и спустя несколько месяцев выступая на съезде партии, Курчатов доложил, что они «показали высокую эффективность некоторых новых принципов, разработанных советскими учеными и инженерами. В результате Советская Армия получила еще более мощное, более совершенное, более надежное, более компактное и более дешевое атомное и водородное оружие».

Приведя эти слова в «Воспоминаниях», Сахаров с ними соглашается.

Вместе с этим оба преданных стране физика получили основание думать, что, быть может, и в самом деле руководитель страны лучше их знал, что надо делать. После советского взрыва 3 ноября 1958 почти три года на полигонах сверхдержав царила ядерная тишина.

Но вне ядерной политики эти три года были совсем не тихими.

Неожиданно для обеих сверхдержав в начале 1959 года произошла революция на Кубе. Просоциалистические слова и дела молодых бородатых революционеров — барбудос — вызывали антипатии в США и в той же мере горячие симпатии в СССР. Советскому человеку не надо было интересоваться политикой, чтобы разделять эти симпатии. Особенно после того как в апреле 1961 года барбудос разгромили — без посторонней помощи — тысячный отряд контрреволюционеров, обученных и вооруженных США.

Другое антиамериканское событие, о котором знали все, произошло 1 мая 1960-го, в день, который в СССР по традиции отмечался как праздник мира и труда (хотя и назывался Днем международной солидарности трудящихся). В тот день над территорией СССР был сбит американский самолет-шпион U-2, Думая, что пилот погиб, американское правительство пыталось вначале отрицать разведывательный характер полета. Однако пилот был захвачен живым и предъявлен публике вместе с его шпионским снаряжением. Этот международный скандал привел к срыву намеченной на 16 мая встречи глав четырех ядерных держав.

На таком советско-американском фоне после двух с половиной лет ядерного моратория Хрущев решил его отменить. О своем неожиданном решении он сообщил ученым-атомщикам на специально созванном совещании в Кремле в июле 1961-го. Причинами руководитель страны назвал изменение международной обстановки и то, что по числу испытаний СССР существенно отставал от США. Соотношение на тот момент, действительно, было 83:194, но оно-то не изменилось с начала моратория.

Сахаров считал, что возобновление испытаний мало что могло дать тогда технически — не было никаких разработок, нуждающихся в проверке, и сказал об этом в своем выступлении. Поскольку никакой реакции на его заявление не последовало, он, сев на место, тут же написал записку Хрущеву, развив свою аргументацию.

Хрущев ответил на записку чуть позже, за обедом, устроенном для участников совещания. По воспоминаниям Сахарова, глава государства начал говорить спокойно, но потом разошелся, раскричался, что Сахаров лезет не в свое дело, ничего не понимая в политике, что у него много иллюзий. И пообещал взять его с собой, когда следующий раз он поедет на переговоры с капиталистами: «Пусть своими глазами посмотрит на них и на мир, может, он тогда поймет кое-что».

Никто из присутствовавших Сахарова не поддержал.

Через несколько недель во время доклада правительству о подготовке к испытаниям Хрущев спросил, понял ли Сахаров свою ошибку, и услышал непривычный ответ: «Моя точка зрения осталась прежней. Я работаю, выполняю приказ».

Как это понимать? Что он готов выполнить любой приказ «партии и правительства»? Или что он не узнал никаких опровергающих доводов, но допускает, что они у Хрущева есть и просто не могут быть ему изложены? Он ведь и в самом деле никогда не участвовал в переговорах с капиталистами и не знал, какие аргументы для них весомы.

Сахаров доверял руководителю страны. И это доверие питалось не только неблаговидными действиями американцев и тем, что в 1958 году Хрущев оказался прав, — советские осенние испытания не помешали установлению моратория. Важнейшим источником доверия был процесс десталинизации, который шел в стране и главным гарантом которого был лично Хрущев — при молчаливом сопротивлении большей части номенклатуры.

Напомним, что 1961 год — это год XXII съезда партии, на котором Хрущев провел решение вынести мумию Сталина из Мавзолея. Это был год, когда Солженицын решился выйти из своего литературного подполья, а решение опубликовать «Один день Ивана Денисовича» принял сам Хрущев.

Еще убедительнее о том времени говорят слова в дневнике Лидии Чуковской, посвященные ее дружбе с Анной Ахматовой: «Новое время, до которого мы дожили, дожили, дожили…»

Эти две женщины жили поэзией, безо всяких про- и антисоциалистических чувств. Их общественным идеалом была прежде всего возможность открыто говорить то, что думаешь, и о том, что чувствуешь. «Новое время» позволило Ахматовой не только читать вслух «заветные строфы», но даже диктовать их, с тем чтобы Чуковская их записала и унесла с собой. В «старое время» Ахматова, когда к ней приходила Чуковская, писала стихи на бумаге, давала прочесть и тут же сжигала.

Не так уж много для новой эры? Это если смотреть, удалившись на несколько десятилетий в будущее или на несколько тысяч километров к Западу. У Лидии Чуковской и ее соотечественников под рукой был другой аршин — со сталинским клеймом.

Царь-бомба

Сотрудник Сахарова В.Б. Адамский вспоминает их настроение во время подготовки к испытаниям 1961 года:

…мы все, включая и Андрея Дмитриевича, придерживались наивно-патриотической точки зрения, состоявшей в том, что у нас должны быть самые мощные, самые эффективные заряды, и это должно быть известно «потенциальному противнику», а также «людям доброй воли», <> которым надлежало <> воздействовать на свои правительства, чтобы они согласились на его запрещение.

Сахаров участвовал в разработке двух изделий для этой серии испытаний. Оба не имели непосредственного военного назначения (что он и имел в виду, выступая в Кремле наперекор Хрущеву).

Одно рассчитывалось на 100 мегатонн, однако испытывалось в максимально очищенном варианте, что наполовину снижало мощность. Но все равно это в три с лишним раза превышало американский рекорд.

Это изделие иногда называют Царь-бомбой. Тот, кто пустил в ход такое имя, видимо, только поверхностно знакомился с экспозицией Московского Кремля, где установлены сорокатонная Царь-пушка, никогда не стрелявшая, и двухсоттонный Царь-колокол, никогда не гремевший, — символы бессмысленного величия. Царь-бомба и выстрелила, и прогремела на весь мир. Энергия взрыва в несколько раз превысила сумму всех взрывов Второй мировой войны, включая и два атомных.

Американские оружейные эксперты не видели никакого военного смысла в таком взрыве. Но политический эффект был достигнут, прежде всего — внутри страны. О предстоящем рекордном взрыве Хрущев объявил в первый день работы XXII съезда партии, и в последний день съезда делегаты узнали об успехе испытания.

Узнали об этом и «потенциальные противники». Их физики, изучив пробы воздуха, пришли к выводу, что русские взорвали бомбу мощностью 58 мегатонн и 98-процентной чистоты. Американцы несколько переоценили «достоинства» русского изделия, но и реальные 50 Мт и 97% — остаются рекордами. Будем надеяться, навсегда.

Однако даже стопроцентно чистые 50 мегатонн, взорванные в атмосфере, это, согласно сахаровским же собственным подсчетам, 50x6600 = 330 000 жертв за 8 тысяч лет. Как он сам относился к этим цифрам? У него же хватало воображения, чтобы за этими цифрами видеть страдания людей? Малышей, рожденных с генетическими дефектами, и взрослых, гибнущих в расцвете лет от рака. Как же он укротил свое воображение?

Он «считал, что необходимо выжать все из данной сессии [испытаний], с тем чтобы она стала последней».

Для этого он готовил и еще один испытательный взрыв.

Одновременно с «большим» я усиленно занимался изделием, которое мысленно называл «инициативным». <> По одному из параметров [оно] было абсолютно рекордным. Пока оно делалось без «заказа» со стороны военных, но я предполагал, что рано или поздно такой «заказ» появится, и уж тогда — очень настоятельный. При этом могла возникнуть ситуация, аналогичная той, которая в 1958 году привела к возобновлению испытаний. Этого я хотел избежать во что бы то ни стало!

Рекордность «инициативного» изделия была, видимо, не столь понятна начальству, как просто рекордная мощность. И поэтому Сахаров действовал с внеплановой инициативой: «Я (единственный раз в жизни) проявил чудеса блата, собрав детали из кусочков плутония (или урана-235), взятых взаймы».

Чтобы эта серия испытаний стала последней??! Это похоже на правду. Но похоже и на «иллюзорный мир себе в оправдание».

Чем занимался академик Сахаров и его сотрудники в те три года, что поддерживался мораторий?

На кремлевском совещании в июле он рассказал о нескольких «научно-фантастических» разработках, которые велись в его отделе, как, например, ядерный двигатель для космического корабля — «взрыволета». Однако на Объекте деньги платили не за научную фантастику. Вокруг Сахарова были молодые физики, искавшие область применения своим талантам. И сам Сахаров был молодым и творчески активным физиком-изобретателем. Поэтому «во время трех лет моратория был накоплен большой «задел» идей, расчетов и предварительных разработок».

Одна из таких разработок возникла в мае 1960 года со ссылкой на зарубежные сообщения о суперводородной бомбе в 1000 мегатонн. Сахаров со своими двумя сотрудниками в краткой «информационной справке» оценили осуществимость подобных изделий и предложили конкретную схему. Она и стала основой Царь-бомбы 1961 года.

Но ведь Сахаров еще в своей популярной статье 1958 года, упомянув, что мощность типичной водородной бомбы — 5 мегатонн, уверенно написал:

Фактически возможно изготовление водородных бомб в 10 и даже в 100 раз большей мощности!

Это писал Сахаров-физик, для физика тут в самом деле не было принципиальных проблем. Но для Сахарова-изобретателя была проблема, как это осуществить «в железках». Это другой уровень проблемы, но со времен его заводского изобретательства тоже способный «включить» его фантазию.

Самый гуманитарный из тогдашних сотрудников Сахарова, вспоминая о событиях полувековой давности, пишет, что задача создания сверхмощной бомбы была решена «физически красиво». Чтобы согласиться с ним, надо как минимум иметь допуск к совершенно секретной технической информации. Но чтобы ужаснуться, достаточно вспомнить, о решении какой задачи идет речь. Как они могли отвлечься от нечеловеческого смысла этой «физически красивой» задачи?

Тут вспоминается доктор Феликс Хонникер, нарисованный Куртом Воннегутом в его «Колыбели для кошки» примерно в то самое время (1963). Герой книги, один из «отцов» атомной бомбы и нобелевский лауреат, д-р Хонникер с увлечением принялся за создание Льда-9, замораживающего все, с чем он соприкоснется. Ему было настолько интересно решать свою физическую задачу, что опасность заморозить насмерть все на Земле отошла на второй план.

Это карикатура, но карикатура на реальность. Да, есть простор для творческой фантазии и в страшной области ядерного оружия, есть и привыкание к повседневности этой страшной физики.

Об этом привычном психологическом настрое Сахаров рассказал с горечью в «Воспоминаниях», в истории о том, как сам пытался найти военное применение Царь-бомбы.

После испытания «большого» изделия меня беспокоило, что для него не существует хорошего носителя (бомбардировщики не в счет, их легко сбить) — т. е. в военном смысле мы работали впустую. Я решил, что таким носителем может явиться большая торпеда, запускаемая с подводной лодки. Я фантазировал, что можно разработать для такой торпеды прямоточный водопаровой атомный реактивный двигатель. Целью атаки с расстояния несколько сот километров должны стать порты противника. Война на море проиграна, если уничтожены порты, — в этом нас заверяют моряки. Корпус такой торпеды может быть сделан очень прочным, ей не будут страшны мины и сети заграждения. Конечно, разрушение портов — как надводным взрывом «выскочившей» из воды торпеды со 100-мегатонным зарядом, так и подводным взрывом — неизбежно сопряжено с очень большими человеческими жертвами.

[Чем не Царь-торпеда?]

Одним из первых, с кем я обсуждал этот проект, был контр-адмирал П.Ф. Фомин (в прошлом — боевой командир, кажется, Герой Советского Союза). Он был шокирован «людоедским» характером проекта и заметил в разговоре со мной, что военные моряки привыкли бороться с вооруженным противником в открытом бою и что для него отвратительна сама мысль о таком массовом убийстве. Я устыдился и больше никогда ни с кем не обсуждал своего проекта.

Эту историю мы знаем только из воспоминаний самого Сахарова. А всякие воспоминания — это соавторство памяти, честности, разума и совести. Чтобы воздать должное каждому из этих соавторов, надо знать сухие факты истории. Сейчас, когда многое тайное уже сделалась явным — рассекреченным, стало ясно, что рассказ Сахарова говорит больше о его совести, чем об исторической реальности.

Реальность же такова. Идея гигантской ядерной торпеды для атаки береговых объектов возникла задолго до Царь-бомбы и даже до испытания Слойки, и вовсе не у Сахарова: соответствующее постановление подписал сам Сталин 9 сентября 1952 года. Торпеде присвоили кодовое название Т-15, она имела длину около 25 метров и вес 40 тонн.

Что касается сахаровской Царь-торпеды, то есть свидетельство, что ее идея пришла из-за океана. Командир американской подводной лодки, наблюдавший советский Царь-взрыв 1961 года, вернувшись домой, в одном из американских журналов высказал идею о применении подобного заряда как нового вида морского оружия. Вырезка из этого журнала попала к Хрущеву, и тот поручил «министрам среднего машиностроения и обороны с привлечением [академика] М.А. Лаврентьева проработать этот вопрос». Проработкой вопроса руководил как раз адмирал П.Ф. Фомин, которому подчинялся ядерный полигон на Новой Земле. На этом полигоне испытывались все типы «людоедского» термоядерного оружия — бомбы, ракеты, торпеды. Новый тип — суперторпеда, как предполагалось, в результате подводного супервзрыва породит суперволну (искусственное цунами), способную «смыть» империализм с лица Земли. На американское счастье исследования опровергли это предположение.

Но даже если бы результат тех исследований был «положителен», трудно счесть новое оружие более людоедским, чем любое другое ядерное оружие стратегического назначения. Что гуманней — сжечь население города термоядерным взрывом или утопить его в гигантской волне? О такого рода дилеммах, в сущности, никто и не думал. Дилемма была другая: произойдет ли ядерное самоубийство человечества, или нет? Вскоре после изобретения термоядерной бомбы было осознано, что все виды стратегического оружия создаются не для применения, а для устрашения. Древняя формула войны и мира почти не изменилась: хочешь мира, устрашай потенциального агрессора.

Устрашение потенциального агрессора — это серьезное дело. И Сахаров им занимался «не за страх, а за совесть», но еще и по инерции, не продумывая и передумывая заново стратегическое устрашающее равновесие — неустойчивое равновесие. Для иллюстрации этого своего настроя он и рассказал историю о несостоявшейся Царь-торпеде. При этом он, недовольный своей интеллектуальной инерцией, фактически возвел на себя напраслину. Сахаров «нафантазировал» лишь новый двигатель для торпеды — «прямоточный водопаровой атомный реактивный». А слова «я решил…», создающие впечатление, что он был инициатором самой «людоедской» торпеды, позволили ему не раскрыть секрет, что в СССР реально разрабатывалось оружие такого рода.

Потенциальная агрессия, устрашение, политические иллюзии и оружейные фантазии были реалиями того мира, в котором жил Сахаров в «героический период» его жизни. Этот, во многом иллюзорный мир рождал «ощущение исключительной, решающей важности работы для сохранения мирового равновесия в рамках концепции взаимного устрашения (потом стали говорить о концепции гарантированного взаимного уничтожения)».

В иллюзорном мире жил и Хрущев. Судя по его воспоминаниям, он толком не понимал возражений Сахарова против испытаний, но понимал, какого рода силы двигали физиком, который перечил ему. И поэтому испытывал к нему что-то вроде благоговения, сказал о нем — после еще двух противостояний: «нравственный кристалл среди ученых». А когда после испытаний 1961 года Хрущеву дали на утверждение наградной список и он не увидел там имени Сахарова, потому что тот-де был против испытаний, то возмутился. И Сахаров получил свою третью звезду Героя Социалистического Труда.

Иллюзорный мир Сахарова дал трещину год спустя.

Самый страшный урок

Этот год — 1962-й — Сахаров назвал «одним из самых трудных» в его жизни. Прежде всего рухнула его надежда — «весьма наивная», как он напишет позже, что сверхмощный взрыв 1961 года остановит испытания во всем мире. Совсем наоборот. США возобновили испытания уже через две недели после СССР. Это означало, что они были вполне готовы и только ждали сигнала. И как с цепи сорвались: за год около двухсот советских и американских взрывов отравили атмосферу Земли.

Рубежом в биографии Сахарова оказался взрыв, намеченный на сентябрь 1962-го. Точнее — два взрыва. Собирались испытать заряд в двух вариантах — очень похожих, как считал Сахаров. К тому времени он уже привык измерять мощность взрыва количеством будущих жертв от радиоактивного отравления атмосферы. В данном случае это было шестизначное число. Но, главное, Сахаров был уверен, что «два параллельных испытания — это было ничем не оправданное излишество» и что «без всяких потерь для обороноспособности страны можно одно из испытаний отменить». И поставил это себе целью. Он тогда был заместителем научного руководителя Объекта Харитона. В общем, Харитон вовсе не был «ястребом» и в 1961 году даже присоединил свои усилия к сахаровским, чтобы отменить намеченные испытания, но безуспешно. Год спустя он уже и не пытался помогать Сахарову.

Два варианта-близнеца готовились двумя Объектами.

По примеру США, в СССР в 1955 году был создан второй ядерно-оружейный центр — Челябинск-70. И, как и при капитализме, довольно быстро стали формироваться конкурентные отношения двух центров.

С ревностью смотря на ажиотаж вокруг стамегатонного — но «бесполезного» в военном отношении — заряда, в Челябинске придумали, как, уменьшив мощность до все равно огромных — 10 Мт, уместить его в ракету. Аналогичная идея возникла и в Арзамасе. При некотором конструктивном отличии оба заряда имели очень близкие характеристики.

Чтобы предотвратить дублирующее испытание — и дублирующее человеческое жертвоприношение — Сахаров предпринял беспримерные действия. Он специально летит на второй Объект (это было его единственное посещение). Он жертвует вариантом, который готовился его сотрудником и конструкции которого он сам отдавал предпочтение. Он старается убедить министра Славского. Он, наконец, звонит Хрущеву, который в тот момент находился в Ашхабаде. Но терпит поражение:

Ужасное преступление совершилось, и я не смог его предотвратить! Чувство бессилия, нестерпимой горечи, стыда и унижения охватило меня. Я упал лицом на стол и заплакал.

Вероятно, это был самый страшный урок за всю мою жизнь: нельзя сидеть на двух стульях!

А что победило? Прямолинейно военное мышление: чем больше испытаний, тем лучше. Служебное честолюбие. Инерция и самовоспроизводство военно-промышленного комплекса.

В начале 1961 года президент Эйзенхауэр в своей прощальной речи сказал американцам, что они должны предохранять себя от чрезмерного влияния военно-промышленного комплекса». В сентябре 1962-го Сахаров обнаружил, что предостережение американского президента относилось и к его социалистической стране. При социализме не было прибылей корпораций, но была прибыль в виде социального положения и, соответственно, всех возможных социальных благ.

Машина советского военно-промышленного комплекса победила Сахарова в сентябре 1962 года.

Он уже не мог думать, что чего-то важного не знает о внешней политике или о том, как капиталисты ведут переговоры. Тут было все внутреннее, техническое, все перед его глазами.

Иллюзорный мир дал трещину, и понимание своей личной ответственности стало еще острее.

Московский договор о запрете испытаний 1963 года

В отчаянных попытках предотвратить дублирующее испытание Сахаров пригрозил министру:

Если вы [это решение] не отмените, я не смогу больше с вами работать. Вы меня обманули.

Но угрозу эту не выполнил. Было у него слишком важное дело, которое он взял на себя за несколько месяцев до того и которое очень хотел довести до успешного конца. Тем более что на других не мог надеяться.

Как-то в разговоре с товарищем студенческих лет он применил колоритное выражение генерала Ермолова, героя войны с Наполеоном и покровителя декабристов:

Знаешь, я ведь имел дело и с генералами, и с маршалом. Все они жидковаты в сравнении с Алексей Петровичем Ермоловым. В сношениях с начальством застенчивы.

«Застенчивы» были и ядерные герои-физики. После Курчатова (умершего в 1960 году) один незастенчивый Сахаров и остался.

Важное дело касалось договора о запрещении ядерных испытаний.

В мае 1955 года Советский Союз внес предложение в ООН о полном прекращении испытаний. Немедленно встала проблема контроля, и в условиях взаимного недоверия задача стала неподъемной, хотя переговоры об этом шли, и громких слов хватало.

Намек на решение можно было усмотреть в выше цитировавшейся книге Теллера 1958 года. Там не только восхваляются чистые бомбы, как «почти решающие проблему радиоактивных осадков», но есть и всего одно предложение о полном решении: «Глубоко-подземные испытания полностью исключат радиоактивные осадки». Так мало сказано об этом, быть может, потому, что первые подземные испытания США провели только в 1957 году, и еще не было ясно, могут ли подземные испытания заменить ужасные надземные «грибы».

К апрелю 1959-го это стало яснее, и Эйзенхауэр предложил запретить только надземные, атмосферные взрывы. Хрущев немедленно отверг это предложение, скорей всего даже не поняв толком его главное дипломатическое достоинство: снимается проблема контроля, самая трудная ее часть — инспекция на месте проведения взрыва. К тому времени обе стороны признавали, что для обнаружения атмосферного взрыва имеются надежные способы, не требующие инспекции на месте.

Главное же достоинство такого соглашения заключалось в том, что прекращалось загрязнение атмосферы и сдерживалось распространение ядерного оружия.

Советская негативная реакция на предложение Эйзенхауэра могла быть связана и с тем, что в СССР в 1959 году просто еще не знали, что такое подземное ядерное испытание. Первое подобное испытание в СССР провели в октябре 1961-го, второе — в феврале 1962-го.

А летом 1962 года Адамский, разделявший отношение Сахарова к радиоактивному загрязнению атмосферы, пришел к мысли, что физики Объекта могли бы помочь дипломатам. Человек широкого кругозора, он следил за развитием событий по американскому журналу «Бюллетень ученых-атомщиков», который получали на Объекте. Он подготовил проект письма Хрущеву от имени физиков — разработчиков ядерного оружия, в котором изложил конкретные — профессиональные — доводы в пользу того, чтобы от имени советского правительства внести предложение о запрете только надземных взрывов.

Новое, как известно, — это хорошо забытое старое. А в дипломатии хорошее новое — это не очень забытое старое предложение противоположной стороны.

Адамский показал это письмо Сахарову, и тот его одобрил. Но сказал, что лучше действовать через министра.

Дальше рассказывает Сахаров:

Я изложил Славскому [министру Средмаша] идею частичного запрещения, не упоминая ни Эйзенхауэра, ни Адамского; я сказал только, что это — выход из тупика, в который зашли Женевские переговоры, выход, который может быть очень своевременным политически. Если с таким предложением выступим мы, то почти наверняка США за это ухватятся. Славский слушал очень внимательно и сочувственно. В конце беседы он сказал:

— Здесь сейчас Малик (заместитель министра иностранных дел). Я поговорю с ним сегодня же и передам ему вашу идею. Решать, конечно, будет «сам» (т. е. Н.С. Хрущев). <>

Через несколько месяцев после нашего конфликта по поводу двойного испытания мощного изделия Славский позвонил мне на работу. Он сказал в очень примирительном тоне:

— Что бы ни произошло у нас в прошлом, жизнь идет, мы должны как-то восстановить наши добрые отношения. Я звоню вам, чтобы сообщить, что ваше предложение вызвало очень большой интерес наверху, и, вероятно, вскоре будут предприняты какие-то шаги с нашей стороны.

Я сказал, что это для меня очень важное сообщение.

2 июля 1963 года Хрущев сделал предложение о запрещении надземных испытаний, и всего через 10 дней договор был готов. Официальное подписание состоялось в Москве в августе.

Оценить с полной определенностью вклад Сахарова в это событие можно, только изучив дипломатическую советскую кухню того времени. Однако, учитывая отношение «самого» — Хрущева к «отцу» советской водородной бомбы, легко представить, что профессиональное суждение Сахарова стало «последней каплей». При этом надо, конечно, учитывать и политический фон того времени, отделенного лишь месяцами от кубинского ракетного кризиса в октябре 1962 года, когда человечество ближе всего подошло к краю ядерной пропасти.

Думал ли Сахаров о своем вкладе в этот кризис, чуть не ставший роковым для земной цивилизации? Какую роль сыграл пятидесятимегатонный взрыв предыдущего октября? Укрепил самоуверенность Хрущева, когда тот посылал советские ядерные ракеты на Кубу? Или добавил осторожности Кеннеди, когда тот отверг мнение своих советников о военном ударе? Или предостерег обоих от игры ва-банк?

Во всяком случае летом 1963 года осенний кризис 1962 года и рекомендация Сахарова действовали в одном направлении.

Для Сахарова историческое значение этого договора в том, что «он сохранил сотни тысяч, а возможно, миллионы человеческих жизней — тех, кто неизбежно погиб бы при продолжении испытаний в атмосфере, под водой и в космосе». То было первое международное соглашение о ядерном поведении противостоящих держав. И у Сахарова были основания гордиться своей причастностью к договору 1963 года.

Невыборы в Академию наук

 В статье Сахарова о радиоуглероде 1958 года в журнале «Атомная энергия» в списке литературы были две странные ссылки на рукописи о влиянии радиации на наследственность. Почему рукописи? И как о них узнал физик?

Тогдашний советский читатель прекрасно понимал, что за этим стоит трагедия советской генетики. Разгромленная по личному благословению Сталина, она еще годы не могла выйти из подполья организаторский талант Лысенко обеспечил ему и его последователям многолетнее благоволение Хрущева. И это несмотря на то, что в начале 50-х годов молекулярная генетика сделала большой прорыв после работ биофизиков Крика и Уотсона в Англии.

Причина процветания Лысенко была простой — в сталинское время он успел поставить своих людей на влиятельные посты в области биологии и агрономии, в частности, и в Академии наук. Поэтому даже снятие запретов сталинского времени не могло оздоровить ситуацию без посторонней помощи. Советские физики старались помочь биологам, используя свое крепкое социальное положение.

Активно работал в этом направлении Тамм. В 1955 году он стал одним из инициаторов письма в ЦК в защиту генетики. В феврале 1956 года, за неделю до XX съезда, в Институте физических проблем на семинаре у Капицы он сделал доклад о молекулярных механизмах наследственности — это было первое публичное обсуждение проблем генетики после лысенковского погрома 1948 года. В то же примерно время, в середине 50-х годов, Зельдович привел Сахарова к генетику Н.П. Дубинину домой, где тот ставил свои эксперименты и держал классических подопытных животных генетики — мух-дрозофил, многократно высмеянных в советских газетах (рукопись Дубинина цитируется в статье Сахарова). Когда в 1958 году Курчатов под крышей своего института создал пристанище для генетиков — Отдел радиобиологии, его возглавил физик Тамм.

Поэтому к моменту, когда Сахарову понадобилось понять генетическое воздействие радиоуглерода, он был подготовлен. А работа над этой проблемой могла только усилить недоумение, что кто-то может верить в лысенковскую теорию.

Нетрудно представить себе чувства Сахарова, когда он, прибыв на очередное общее собрание Академии наук в июне 1964 года, узнал, что намечаются выборы в академики Н.И. Нуждина, одного из ближайших соратников Лысенко.

Во мне вновь вспыхнули антилысенковские страсти; я вспомнил то, что я знал о всей трагедии советской генетики и ее мучениках. Я подумал, что ни в коем случае нельзя допускать утверждения Общим собранием кандидатуры Нуждина.

При выборах в академию кандидатуры в разных науках выдвигаются соответствующими отделениями, и обычно общее собрание — академики всех специальностей — тайным голосованием утверждает решения отделений, доверяя мнению коллег-специалистов.

Физик Сахаров решил выступить против этой кандидатуры биолога, не зная, что накануне биохимик В.А. Энгельгардт и И.Е. Тамм договорились выступить на общем собрании против кандидатуры Нуждина.

В «Воспоминаниях» Сахаров пишет, что выступил первым. Архивная стенограмма свидетельствует, что память его подвела, — первым выступил Энгельгардт. Однако та же стенограмма говорит, что для такой ошибки памяти была уважительная причина. Дело в том, что Энгельгардт избрал очень академический способ контрагитации, — он говорил о том, что не знает за Нуждиным «каких-либо вкладов практического характера», что не нашел упоминаний его имени в монографиях и в ведущих журналах за последние годы.

А Сахаров назвал вещи своими именами. И просто призвал

всех присутствующих академиков проголосовать так, чтобы единственными бюллетенями, которые будут поданы «за», были бюллетени тех лиц, которые вместе с Нуждиным, вместе с Лысенко несут ответственность за те позорные тяжелые страницы в развитии советской науки, которые в настоящее время, к счастью, кончаются.

Выступление Тамма довершило дело, — Нуждина провалили.

Двадцать лет спустя, в горьковской ссылке, оглядывая цепь событий, которая привела его туда, Сахаров отметил поворотное — «роковое» — значение двух очень разных факторов: его многолетняя продуманная борьба за прекращение наземных испытаний и импульсивное — трехминутное — вмешательство в академическую карьеру биолога, лично ему не знакомого. Проблема испытаний открыла для его размышлений область высшей государственной и международной политики. А короткое выступление в Академии наук открыло его как общественного деятеля, когда он об этом и не помышлял.

Лысенковщина была не просто язвой биологии, это был вызывающий пережиток сталинизма. Поэтому и выступление Сахарова было воспринято как выступление общественное. Впервые о секретном академике узнали за пределами спецфизики. Узнали, что он не только секретный физик.