Этот самоучка из Восточного Лотиана стал знаменит тем, что во время службы в армии его едва не запороли до смерти. Позднее он стал журналистом. Воспоминания Сомервилла о годах учебы показывают, что в стране, экономика которой находилась в тяжелейшем состоянии, а правительство всерьез опасалось мятежей, политика проникала даже на игровые площадки.

Вернемся к радикалам 1891 года и к слухам, бродившим по школе Берниноуз относительно того, что «они идут сюда». В газетах того времени часто упоминались «радикалы в обносках», и мальчики, слышавшие, как их отцы читали газеты или обменивались новостями, принесли это прозвище в школу. Кто-то из них однажды предложил сыграть в «отличную игру» на Ил-ярд, лугу с несколькими старыми деревьями: мол, одни из нас будут солдатами, а другие — радикалами. Поскольку к солдатам относились с уважением сыновья богатых фермеров и купцов, заводилы во всем, они и выбрали себе эту роль, а также позаботились о том, чтобы подобрать компанию радикалов. Последних они отбирали по состоянию одежды, и потому меня тоже произвели в радикалы. В первый день все прошло гладко, не считая того, что мне на голову вместо шляпы нацепили терновый венец, порвали штаны, сорвали все пуговицы с куртки и слегка придушили, отчего разболелась шея. Для потешного радикала, каковым меня назначили, подобное обращение было, пожалуй, чересчур суровым. Более того, меня приговорили к повешению, а вышло так, что я нарядился не в привычную одежду сыновей работников, какую обычно носил. Нет, я нарядился в костюм, перешитый под меня после старшего брата, которому этот наряд подарил его хозяин… Одежда была уже старой, когда я ее надел впервые, к тому же я проносил ее все лето в лесах, выпасая коров, и всю осень, а потому можно вообразить, как она выглядела. Но моя бедная матушка исправно латала прорехи, и я никогда не выходил на люди с дыркой. Матушка пряла шерсть для чулок и лен для сорочек, а мой отец ночью шил чулки, тогда как сестры кроили сорочки, и этими деталями костюма потому я не уступал никому в школе; а оделся так плохо тогда потому, что подходил к концу второй год договора моего отца с хозяином, и они никак не могли договориться о том, кто и сколько кому должен…

Когда я вернулся домой в тот вечер, моя бедная матушка в изумлении всплеснула руками и спросила: «Что мне делать с этими лохмотьями?» Я разделся, наскоро поужинал и отправился спать, а она села чинить мой наряд… Когда я на следующий день пошел в школу, матушка со слезами на глазах умоляла меня ничего больше не рвать, иначе я разобью ей сердце, а зашивать эти обноски очень утомительно. Однако игра в «солдат и радикалов» продолжалась, и я снова оказался радикалом, на поимку которого бросились большинство солдат. Они видели, как я вынес порку от учителя, не пролив ни слезинки и не издав ни стона, а потому решили, что я способен вынести любую муку; короче говоря, сочли меня орясиной, которая ничего не чувствует. Видели бы они меня тем утром, когда я попрощался с матушкой, когда внутри все кипело от несправедливых обвинений, а сердце разрывалось от жалости! Они бы поняли тогда, что я вовсе не бесчувственный, и, быть может, не стали бы ко мне приставать.

Едва я появился в школе, раздались крики: «А, радикал в обносках!»; солдаты набросились на меня и натянули шляпу мне на самые глаза. Потом они схватили меня за ноги и поволокли куда-то, обсуждая, повесить меня или обезглавить, как того требует закон для настоящих радикалов. Я отчаянно пытался вырваться, и вчерашние прорехи, столь любовно залатанные матушкой, с треском открылись вновь. Я кое-как приподнял шляпу и увидел кусок ее тульи в руках мальчика, который был в школе главным заводилой, этакий петух в курятнике, и с этого куска свисала заплата, наложенная матушкой. Он был старше меня и умел боксировать; я же никогда не распускал кулаки и даже не слышал о том, что двое людей могут драться спортивно, покуда не пошел в эту школу. Также я никогда не слышал о христианских добродетелях долготерпения и прощения применительно к телесным повреждениям и об унижении, которое хуже взбучки; мой отец, многому меня научивший, не мог и предположить, что однажды я полезу в драку… Но для своего возраста я был крепок — и вдобавок изрядно разозлился. Воспоминание о прощальных словах матушки словно превратило меня в великана, и я донельзя изумил заводилу, нанеся ему удар, от которого он опрокинулся на спину, а потом еще поколотил кое-кого из стоявших вокруг. Да и самому мне тоже досталось, но я отвечал ударом на удар и отбивался, как мог. Кто-то побежал за учителем и сказал тому, что я побил «мастера Такого-то» — этот мальчик был сыном джентльмена, потому его называли «мастером», а я вынужден был довольствоваться прозвищем, каковое заработал своей оборванной одеждой. Благо час был утренний и все ученики присутствовали, нам немедля велели построиться…

Учитель держал наготове розги. Он справился, кто затеял драку, и все указали на меня. Он велел мне вытянуть правую руку, что я и сделал, и ударил по ней розгой со всей силы. Потом велел вытянуть левую руку и по ней ударил тоже, потом снова по правой, потом опять по левой, и так продолжалось до тех пор, покуда я не получил по шесть ударов (мы называли их «поцелуйчиками») по каждой руке. Учитель имел обыкновение привставать на цыпочки, когда замахивался розгами, а затем опускаться на пятки, что добавляло силы его ударам. Видя, что я твердо намерен все вытерпеть, он принялся хлестать меня по тыльным сторонам ладоней. Я спрятал руки за спину, и тогда он зачал охаживать меня розгами по всему телу, раздирая и без того драную одежду; и, изворачиваясь, чтобы избежать ударов по открытым местам в прорехах, я тем самым плодил и плодил дыры в своем наряде, а учитель хлестал по ним, точно и больно. Потом он погнал меня вперед, продолжая хлестать по телу и по голове, покуда не загнал в дальний конец класса, где громоздилась куча угля. Тут он велел мне сесть и сидеть, покуда он не разрешит встать, и ожидание затянулось до вечера. Между тем день выдался жутко студеный. Старый дом, в котором находилась школа, продувался насквозь, а я сидел дальше всех от очага и ближе всех к двери, каковая закрывалась неплотно, так что в нее постоянно задувал ветер. Он набрасывался на меня так, словно тоже подался в учителя и решил примерно наказать крестьянского мальчишку, новоявленного радикала в обносках…