Hardcore

Хардкор (твердое ядро) — это самый радикальный и, как правило, примитивный и тупой фланг любого культурного явления. Если какая-то идея доведена до абсурда, то можно смело говорить о хардкоре.

В контексте разговоров о техно слово «хардкор» тоже употребляется. Понятное дело, что имеется в виду быстрая и шумная музыка. Первая половина 90-х — это и есть эпоха хардкора: музыка в целом стала более жесткой и быстрой, чем чикагско-нью-йоркский хаус 80-х.

Кстати, новый жесткий саунд был назван словом «техно». Именно в 1990 году слово «техно» стало употребляться по отношению ко всем существующим стилям современной танцевальной музыки.

 

Underground resistance

В начале 90-х детройтское техно вступило во второй этап своего развития. Музыка стала несколько быстрее и шумнее, чем раньше, в нее вернулся электробрейкбит. Сами музыканты называли этот стиль электро-фанк. В центре довольно политизированной антикапиталистической тусовки стоял лейбл Underground Resistance (UR).

UR — это безоговорочный культ. Собственно, почему? Дело тут не столько в каком-то неслыханном саунде, сколько в позиции и концепции. Кроме всего прочего, UR — это настоящий андеграунд. Без UR претензии техно на андеграундность были бы просто смешны.

Для участников UR техно — это вовсе не разновидность танцевальной музыки, а часть большого дела — борьбы с Системой. С такой серьезностью и прямо-таки ожесточенностью, с которой подходят к техно в Детройте, больше нигде к этой музыке не относятся. Если в разговорах о техно речь заходит о революции, о бунте, о противостоянии Системе — значит, ищи детройтский след.

В конце 80-х, когда бум вокруг эсид-хауса охватил Европу, в Детройте наступило затишье — ди-джеи и продюсеры получили возможность выступать и выпускать пластинки в Европе и Японии.

Но именно в конце 80-х в Детройте был создан творчески-бунтарский коллектив под довольно нескромным названием Underground Resistance (Подпольное сопротивление).

Фактически это были всего два парня: Майк Бэнкс по прозвищу Mad Mike и Джефф Миллс. Позднее к ним присоединились Роберт Худ и Блэйк Бакстер. Они и составили так называемый «Штурмовой отряд подпольного сопротивления» (UR Assault Squad).

Во время своих выступлений участники UR носили черную униформу и закрывали лица масками. Идею политического противостояния Джефф Миллс позаимствовал у Public Enemy, а идею выступать в военной униформе — у индустриальной группы Front 242.

Лейбл UR занимал агрессивно антикоммерческую позицию: скажем, была выпущена знаменитая серия грампластинок, которые на домашнем проигрывателе не послушаешь. Дело в том, что пластинки следовало крутить в сторону, противоположную обычной — то есть иголка должна была ехать по звуковой дорожке от центра к краю диска. Ди-джейский проигрыватель предоставляет такую возможность, а бытовой — нет.

Треки UR назывались «Бунт», «Ликвидация», «Адреналин», «Звуковой разрушитель», «Теория», «Красота упадка», «Хищник». В этой музыке начисто отсутствуют какие бы то ни было клавишные или струнные. Разговоры о машинной музыке — не пустая пропаганда: на тепловоз, груженный металлоломом, эти треки определенно похожи (упомянутый тепловоз — дальний родственник «Трансевропейского экспресса»). UR — верные продолжатели дела Kraftwerk: никаких акустических звуков не допускается, музыка — это результат взаимодействия человека и машины.

Грампластинки UR обильно снабжены заклинаниями типа «Жесткая музыка из жесткого города». Часто поминается бунт. Вообще же цель борьбы — преодоление программирования.

Программирование — ключевое слово в идеологии Underground Resistance. Программирование — это принцип функционирования современных промышленных стран, которые уже развились до такого состояния, что производят не только товары и механизмы, но и сознание отдельных индивидуумов. Имеется в виду, что все люди — не более чем биороботы, которых программирует современная жизнь, или, как принято говорить, Система. Мировоззрение, привычки, эмоции, убеждения — все, что составляет начинку человека, все его сознание и подсознание — все это запрограммировано. Цель этого гнусного манипулирования — сохранение барьеров между людьми и расами в ущерб миру и взаимопониманию. Школьное образование, домашнее воспитание, законы, средства массовой информации и индустрия развлечений — все они превращают народ в отлаженный и исправно функционирующий механизм. А техно — это единственный способ коммуникации, не учтенный всесильными программистами человеческих душ. Техно способно разрушать связи, сформировавшиеся в сознании, и таким образом освобождать индивидуумов. При этом быть незаметным — один из главных принципов. Mad Mike: «Жизнь — это борьба. Если тебя замечают, то тут же уничтожают или обезвреживают, и ты уже сам становишься инструментом программирования».

Не раз взгляды участников UR были неправильно интерпретированы. Детройтские техно-бунтари регулярно получали депеши от якобы братьев по оружию из ирландских или ливийских террористических организаций. Но ребята из UR почему-то неизменно отказывались взрывать самолеты и автобусы.

Немецкие техно-теоретики соглашаются, что идеология UR берет свой исток в речах героев научно-фантастических комиксов. Для UR характерно стремление к скрытности и анонимности и одновременно гипертрофированный универсализм, то есть намерение решать самые фундаментальные и глобальные проблемы.

 

Gangsta rap

Может быть, имеет смысл упомянуть и хардкор хип-хоп, который тоже расцвел в первой трети 90-х. Ice Т проливает свет на проблему: «Гангстерский рэп — это народная американская музыка, мало чем отличающаяся от блюза или кантри. Ведь кантри-музыканты тоже поют о проблемах своих соседей, приходят на вручение призов Grammy не в смокингах, а в джинсах, продают миллионы компакт-дисков, которые неизвестно кто покупает. Так вот, кантри — это сельский фольклор Америки, а рэп — городской».

Герои городского фольклора Америки, которых имеет в виду Ice Т, — это темнокожие сутенеры, бандиты и торговцы наркотиками. Они носят шикарные костюмы, тяжелые золотые цепи, часы и кольца, ездят в кадиллаках и улаживают свои дела только по мобильному телефону, желательно не отходя от бассейна. Да, чуть не забыл: при этом они яростно ругаются, беспрерывно совокупляются и убивают всех подряд. Все они, с позволения сказать, «новые афроамериканские».

На противоположном полюсе прозябают жалкие обитатели гетто — соответственно «старые афроамериканские». У них нет ничего: ни образования, которым, судя по всему, блещут преуспевающие бандиты, ни денег, ни сисястых красоток, а главное — силы, злобы и агрессии.

Всех чернокожих терроризируют сволочи-полицейские, делающие вид, что пытаются защитить вялых обитателей гетто от агрессивных. Ice Т: «Поэтому за свою жизнь приходится бороться — кулаком, ножом, а еще лучше — пистолетом. А во всем виновата система белокожего и, не будем бояться этого слова, еврейского капитализма».

Весь этот идеологический комплекс увешанный золотом мультимиллионер и защитник угнетенных Ice Т называет словом «real», подразумевая суровую реальность. Правда, при этом имеется в виду вовсе не тупая и скучная повседневность, но и фантазиями крутые бандиты не интересуются, им куда понятнее и ближе кино.

«Реальность» гангстерского рэпа — это то, что по-русски называется «настоящая жизнь» — красивый голливудский триллер, снятый по мотивам реальных событий, с плачем под дождем, с красной кровью на шелковых простынях.

«Во-о-он там, — Ice Т высовывается из окна своей шикарной голливудской виллы, — вилла Бон Джови. Этот motherfucker гораздо богаче меня — ты только на его наручные часы посмотри… в его доме двадцать спален, а сам бегает в рваных джинсах, обманывает народ». Имеется в виду, что Бон Джови — не real.

Гангстерский рэп в чудовищных количествах потребляют вовсе не угнетенные жители черных гетто, а белокожие отпрыски мелкобуржуазных семей. Они балдеют от карикатурного музбандита Ice Т, который, брызгая слюной, исходя потом и выпячивая нижнюю губу, похваляется своим горячим черным членом и холодным хромированным пистолетом.

В марте 1992-го Ice Т и его металлическая группа Body Count записали песенку «Сор killer» («Убийца полицейских»).

Ice Т: «Проснулся я утром, сижу, пью кофе, говорю по радиотелефону, вдруг по телевизору — президент Джордж Буш, который обзывает мою песню горячечным бредом сумасшедшего. А я и спел-то всего: „Убей, убей свинью“. Ведь и Джонни Кэш тоже пел когда-то: „Вот подойду я к тому типу и пристрелю его, чтобы посмотреть, как он будет издыхать“. И ничего, классика кантри-музыки, шедевр народного творчества, так сказать… видимо, все дело в том, что в моей песне речь идет о полицейском», — догадался Ice Т.

Правильно догадался.

Возмущенные профсоюзы полицейских, владеющие солидной долей акций концерна Time Warner, который выпустил злосчастную песенку, публично пригрозили выбросить его акции на биржу. А это — несколько сотен миллионов долларов. На бирже разразилась паника.

Магазины между тем отказались продавать пластинку, а перед концерном Time Warner замаячила реальная угроза предстать перед судом за призыв к насилию против госслужащих. Наконец, когда на ведущих сотрудников Time Warner посыпались анонимные письма с обещанием подложить бомбу, концерн очухался и выпустил новую версию альбома — уже без скандальной песни, а сам Ice Т лишился контракта.

Он был очень недоволен: «Ведь это типичная ситуация для сутенера и его шлюхи: Time Warner — сутенер, а я, Ice Т, — проститутка». Музыкант пояснил, что всякий сутенер-профессионал работает с двумя девками: одна агрессивная и склочная — это, понятное дело, сам Ice Т, а вторая — тихая и ласковая, это — Принц. Пока одна сидит в полицейском участке, другая утешает клиентов, главное — дело движется. «Это же элементарно!» — возмущался Ice Т. Якобы это не он хотел убивать полицейских, а его литературный персонаж, которого те обидели, и он решил им мстить: «Нельзя все понимать буквально. Ведь в другой песне я пою: „Засуньте меня в газовую камеру, я высосу весь ваш газ“. При этом я имею в виду, что я — крутой и клевый, и с меня все должны брать пример. А то, что на меня не действует яд, всего лишь поэтическая метафора. Вопрос в том, кому именно ты подражаешь. Если ты подражаешь, скажем, Терминатору, входишь в бар в черных очках и стреляешь направо-налево, то ты сам дурак. Совсем другое дело, если ты подражаешь Арнольду Шварценеггеру — богатому киноактеру и культуристу. Ты качаешь мышцы, делаешь деньги, имеешь всех телок, каких хочешь, и разговариваешь по мобильному телефону. Тогда ты — молодец, не правда ли?»

Правда-правда.

 

Eurohardcore

В европейском хардкоре начала 90-х можно усмотреть, условно говоря, три параллельные тенденции.

Во-первых, британский хардкор. Это довольно быстрый брейкбит с различными семплерными добавками: вокальными, джазовыми или какими-нибудь еще. Из этого хардкора получился джангл, а потом — драм-н-бэйс.

Во-вторых, голландский супербыстрый хардкор — габбер.

И в-третьих, скажем так, бельгийско-немецкий саунд. Это не очень быстрый, но очень увесистый и грязный, то есть записанный с перегрузкой, брейкбит. Звук — не звонкий и чистый, а как бы проржавевший и надтреснутый, иными словами — индустриальный.

На интересный вопрос: «А почему музыка вообще стала жестче и шумнее?» — однозначного ответа нет. Есть мнение, что к началу 90-х были налажены изготовление и транспортировка синтетических наркотиков — в первую очередь экстази — в Западную Европу, произошло насыщение рынка, таблетки подешевели, рэйверы увеличили дозу, и музыка соответствующим образом ускорилась.

Существует и другая версия, согласно которой количество наркотиков действительно увеличилось, зато их качество резко ухудшилось: в таблетке экстази содержался уже не чистый МДМА, а довольно гремучая смесь, прежде всего — амфетамин, не столько радующий, сколько подхлестывающий. Таблетки стали более сильнодействующими, сильнее отшибали мозги, и музыка стала жестче.

Еще одно объяснение сводится к комплексу неполноценности европейцев перед американскими хаус-продюсерами: европейцы взяли реванш и сварганили куда более крутую музыку.

Нельзя упускать из виду и то, что существовала еще одна разновидность музыки, которая по своей дикости и агрессивности намного превосходила все остальные звуки конца 80-х. Я имею в виду индастриал — своего рода электро-металл. На него и равнялось андеграундное техно.

 

Британский хардкор

К концу 80-х британская хаус-тусовка раздвоилась. В лондонских клубах танцевали под жизнерадостный хаус, напоминавший о курортной жизни, ведь эсид-хаус был именно курортной музыкой. А на незаконно проводившихся рэйвах на открытом воздухе царила совсем иная атмосфера: хардкор стал музыкой, под которую фанатичные рэйверы отплясывали назло полиции и консервативному правительству.

В 1989 году стали появляться американские хаус-пластинки, на которых вместо прямого бас-барабана стучал брейкбит. Лондонские ди-джеи Grooverider и Fabio заводили американский техно-хаус на повышенной скорости. Оригинал, записанный на тридцати трех оборотах в минуту, крутили на скорости сорока пяти. Grooverider на любой хаус-пластинке проигрывал то место, где звучит сбивка, чаще всех остальных пассажей, и тем самым существенно повышал процентное содержание брейкбита в треке. Одновременно ди-джей-террорист выкручивал на усилителе до упора ручку Overdrive, то есть перегрузки: звук получался скрипучим и грязно-металлическим. И очень громким. Grooverider занимался целенаправленной селекцией американских пластинок с брейкбитом и в результате набрал целый ящик подобной музыки, которая стала восприниматься в качестве самостоятельного стиля.

Британский хардкор начала 90-х пользовался дурной славой. Его не заводили радио-ди-джеи, его игнорировали даже сотрудничавшие в андеграундных изданиях журналисты. Если верно, что танцевальная музыка находилась в андеграунде, то хардкор был андеграундом в андеграунде.

Интересны описания того, как проходили хардкор-танцульки начала 90-х. Искусственный туман и море люминесцентных огней. Присутствующие взвинчены чудовищными дозами экстази и амфетамина. Многие обнажены до пояса. Танцоры постоянно втирают в свой торс какой-то медицинский крем — он якобы помогает дышать и, кроме того, усиливает воздействие экстази. Многие держат в руках ингаляторы и постоянно вдыхают какую-то дрянь, кое-кто даже танцует в кислородной маске, которая явно заряжена не кислородом. На руках у танцующих — белые перчатки, которые светятся в темноте. Лица искажены криком. На земле рядом с танцполом мутно поблескивают залитые потом тела тех, кто потерял сознание. «Кто-то тронул меня за локоть, и я заорал, как и все остальные», — писал затерроризированный журналист, вообще-то симпатизировавший современной танцевальной музыке.

В 1991 году сингл «Charly» группы Prodigy стал большим хитом, он ознаменовал срастание хардкора с мэйнстримом. В Великобритании шел тот же самый процесс, что и везде: хардкор очень быстро вырождался в нечто радостное, бессмысленное и сугубо коммерческое, параллельно шла коммерциализация гитарного хардкора — гранжа.

Лето 92-го — момент выхода хардкора на поверхность, крупные фирмы выкинули на рынок массу второсортной продукции, на которой сделали большие деньги. Хардкор-андеграунд был ликвидирован, а еще через пару месяцев бум прошел. Единственные процветающие до сих пор герои большой распродажи хардкора — это Prodigy.

 

Gabber

Самой знаменитой и неприличной разновидностью раннего европейского хардкора является голландский габбер, или габба. Это слово переводится как «приятель, друган».

В 1990 году Пол Эльстак — сотрудник грампластиночного магазина в портовом городе Роттердаме — обнаружил, что подростки проявляют интерес к жесткому британскому брейкбиту. Пол Эльстак начал выпускать синглы под псевдонимом Euromasters. Ориентация музыки была ясна при первом же взгляде на обложку: роттердамская телебашня справляет нужду на Амстердам. Тут нужно заметить, что между двумя городами существует довольно злобное соперничество. Оно связано с конкурирующими футбольными командами — Feyenoord из Роттердама и Ajax из Амстердама. Кроме того, с роттердамской точки зрения Амстердам — город туристов и снобов, а с амстердамской точки зрения Роттердам — город безмозглых пролетариев.

Новая музыка была объявлением войны. После футбольного матча болельщики отправлялись на рэйв, а в течение следующей недели раскупали хардкор-диски. Музыка была устроена крайне просто: бас-барабан стучал со скоростью сто восемьдесят, а то и двести ударов в минуту, за этим стуком матерно выл неприятный мужской голос.

В качестве контрмеры в Амстердаме был создан лейбл Mokum, который размножал якобы более интеллигентную версию того же самого саунда. В Голландии проходили суперрэйвы, на которые собиралось по пятнадцать тысяч человек — Hellraiser, Terrordrome, Thunderdome и легендарные Nightmares in Rotterdam. Люди до омертвения накачивались амфетамином и пивом, танцевали и дубасили друг друга по головам огромными надувными молотками. Драки и даже поножовщина были в порядке вещей. Участники голландских хардкор-рэйвов не скрывали своих неофашистских пристрастий.

Уже в 92-м стало ясно, что голландский габбер находится в застое и никаких новых идей продюсерам в голову не приходит, если не считать идеей повышение скорости с двухсот до двухсотпятидесяти ударов в минуту. Патологически быстрый брейкбит расползся по Европе.

Году в 93-м стали появляться треки, в которых на довольно быстрый стук была наложена какая-нибудь общеизвестная — желательно радостная — мелодия. Моментально для практически всех сколько-нибудь известных мелодий — как новых, так и старых, включая рождественские песенки и мелодии из бродвейских мюзиклов — были изготовлены их хардкор-варианты. Это явление получило название «хеппи-хардкор» (happy hardcore).

Если кто-то полагает, что техно — это идиотская музыка для умственно отсталых индивидуумов, то почти наверняка это мнение вызвано прослушиванием именно хеппи-хардкора. Спорить трудно и, главное, не хочется.

Глазастый, клыкастый и черепастый, если судить по обложкам компакт-дисков, голландский габбер как-то подозрительно плавно трансформировался в довольно позитивно настроенный хеппи-хардкор.

Существует авторитетное мнение, что под хардкором следует понимать не количество ударов в минуту, а грязный звук и кустарный способ производства.

 

Аlec Empire

Для Алека Эмпайера эсид-хаус был музыкой протеста. То, что происходило в родной Германии, Алеку чрезвычайно не нравилось. Падение Стены и объединение Германии, ликвидация Советского Союза, беспомощное барахтанье Кубы — все это привело к тому, что немецкие левые попали в полосу кризисов и деградировали, а фашисты и националисты, наоборот, воспряли духом. И на международной арене дела обстояли не лучше — война в Персидском заливе показала чудовищную силу средств массовой информации, способных манипулировать общественным мнением целой планеты. В мгновение ока распространившиеся словечки вроде «глобальная деревня», «виртуальное пространство» и «Интернет» символизировали тотальный контроль над личностью. В Берлине все ненавидели коммунистов, и кругом было развешано больше немецких флагов, чем когда-либо в истории Германии.

Шел 1991 год. В подвалах заброшенных домов в восточной части Берлина проходили яростные техно-парти, на которых отрывались безработные ребята из бывшей Восточной Германии и гомосексуалисты, понаехавшие с Запада глотнуть свободы. Вместо экстази в употребление вошли амфетамин и героин. Алек Эмпайер крутил пластинки в мрачном техно-бункере под названием Tekknozid. «В начале 90-х мы с удовольствием слушали джангл, потому что эта музыка была невыносимо громкой, примитивной и дико действовала на нервы».

В начале 92-го бывший панк, а ныне хардкор-ди-джей Алек Эмпайер создал безумную антифашистскую группу Atari Teenage Riot (ATR). За проектом стоял целый букет славных идей: с ненавистной танцевальной музыкой покончено раз и навсегда. Брейкбит неостановимо двигается в сторону транса и диско, единственной альтернативой остается Digital Hardcore. Digital Hardcore — это фрагменты гитарных партий металлической группы Slayer, искаженный до невыносимости брейкбит, очень много индустриального грохота и еще больше — воплей и криков. Самая главная идея звучит так: «Звуки бунта вызывают бунт».

Первое же выступление нового берлинского коллектива произвело такой фурор, что на второй концерт съехались представители всех концернов звукоиндустрии. Серьезные люди в пиджаках приехали аж из Лондона посмотреть на новое чудо берлинского андеграунда — такое случается, прямо скажем, нечасто. Сумасшедшей группе тут же предложили контракты. Алек и его коллеги были немало смущены скоростью происходящей коммерциализации их революционной агрессии.

Алек Эмпайер — яростный антифашист. Впрочем, техно он тоже ненавидит. Все на первый взгляд безобидные рэйверы для него чуть ли не гитлерюгенд. Его самые главные враги — это неофашизм и диско-музыка, с его точки зрения, сильно связанные друг с другом; неонацистские издания действительно прославляли транс и техно как новую музыку немецкой молодежи.

Алек Эмпайер — серьезный парень, в утопические идеи о переустройстве общества на так называемых демократических принципах он не верит, ведь для него эти самые демократические принципы и есть современная форма фашизма.

Музыкант ненавидит саму идею рэйва, то есть танцулек в конце рабочей недели, когда люди отправляются в клуб, чтобы забыть свою жизнь и почувствовать себя счастливыми. А с понедельника — снова на ненавистную работу.

Сам Алек ни наркотиков, ни алкоголя не употребляет. Он полагает, что немецкое правительство насаждает техно-музыку и экстази, чтобы дать хоть какую-то радость подрастающему поколению.

Алек Эмпайер: «Кое-кто полагает, что крутой музыка становится, когда бас-барабан стучит в темпе двести ударов в минуту. Что за чушь! Крутая музыка может иметь и ноль ударов в минуту, но быть нестерпимой для восприятия. Все дело — в качестве звука».

Эмпайер — принципиальный сторонник быстро сделанной и отвратительно звучащей музыки. Тут дело, конечно, не только в скорости изготовления. Сильно искаженным звук получается вовсе не оттого, что над ним мало трудились, искажения — это результат целенаправленного применения специальных эффектов. Исказить звук, вообще говоря, несложно, сложно добиться грува.

Может быть, продукция Эмпайера и его тусовки — это не самый быстрый хардкор из имеющихся в природе, но, определенно, один из самых шумных и злобных. Да, он намеренно записан с искажениями, но акустической помойкой его никак не назовешь. Это очень скупо сделанная музыка.

Радикальный подход Алека Эмпайера вызывает не одни восторги, для многих европейских музыкальных критиков Atari Teenage Riot — это манерная панк-группа эпохи техно. Термин «техно-панк» тоже, разумеется, был употреблен.

 

В 1992 году лондонские ди-джеи и продюсеры столкнулись с так называемой распродажей хардкора — рэйвы поглупели, повеселели и стали неприлично коммерческими и легальными. Перепроизводство коммерческого хардкора привело к его девальвации — хардкор попросту надоел, радостно-попрыгучие пластинки заполонили рынок, и их уже никто не покупал.

Бывший хардкор-андеграунд отреагировал созданием нового саунда. Его называли Darkcore, а чаще всего просто Dark. Для него характерны общая холодная и отчужденная атмосфера, акустические фрагменты из саундтреков к фильмам ужасов — типичный вой привидений — и трескучий брейкбит. Из барабанного стука вырезали буханье бас-барабана. Оставались одни тарелки и малый барабан.

Музыка имелась, но некому и негде было под эту музыку танцевать. Поэтому бывшие хардкор-ди-джеи забрались в тусовку поклонников регги и рагга-музыки.

 

Jungle

Джангл — это брейкбит, который бьется на скорости около ста шестидесяти ударов в минуту, он похож на спотыкающуюся дробь пионерского барабана. Под брейкбит подложена бас-партия, позаимствованная из регги. Бас-линия идет в два раза медленнее, чем стук, то есть со скоростью восемьдесят ударов в минуту.

Тут нужно сделать маленькое техническое отступление: если увеличивать скорость вращения грампластинки, то соответственно повышается и высота тона, возникает так называемый эффект Буратино. В начале 90-х компьютерные аудиопрограммы были оснащены такой вещью, как time stretching (растяжение времени). Имеется в виду техническая возможность ускорять или замедлять темп акустического фрагмента, не превращая его в пронзительный визг или, соответственно, в бурчание на низкой ноте. Иными словами, брейкбит в джангле был ускорен на компьютере.

В марте 92-го в лондонском клубе Paradise club начала проводить вечера ди-джейская тусовка A Way Of Life. Именно на этих танцульках произошло объединение живого рагга-речитатива с бешеной ди-джейской музыкой в стиле Darkcore. Результат и назвали джанглом.

Тут в нашей истории появляются не только мощный бас, истеричный вокал и так называемые саунд-системы, то есть мобильные музыкальные установки, характерные для регги, но и темнокожий преступный мир Лондона — главный потребитель регги и рагга-музыки. Белых рэйверов, которые приходили в Paradise club в наивной уверенности, что здесь крутят свежую разновидность эсид-хауса, били смертным боем. За экстази здесь тоже по головке не гладили. В Paradise club курили крэк.

Во всех остальных клубах сразу пошла ответная реакция. Ди-джеев, заводивших джангл, больше никуда не приглашали, хотя они и вопили, что джангл, как и любая другая музыка, не имеет отношения к наркотикам и организованной преступности. Танцоров, одетых по джангл-моде, не пускали во все остальные клубы, на многих дверях висели плакаты «No Breakbeat Zone» («Зона, свободная от брейкбита»). Пестрые журналы пугали поклонников хеппи-хардкора ужасами джангла — дескать, опять в туалете Paradise club пырнули ножом какого-то чернокожего кокаиниста, увешанного золотом. Несмотря на устойчивые слухи, что рагга-джангл — это саунд черных расистов, среди ди-джеев, продюсеров и даже поклонников джангла было немало белых лондонцев.

Для изготовления ритм-треков джангл-продюсеры к ритм-машинам не притрагивались, а использовали аудиобиблиотеки ритмов на компакт-дисках. Поскольку все это происходило в атмосфере регги и даб-музыки, то при компьютерном монтаже ритм-трека проявлялись чудеса изобретательности. Скажем, вот типичный джангл-эффект: поверх основного барабанного бита пустить его же, но в два раза быстрее, и к тому же в обратную сторону. Джангл — это брейкбит, вернувшийся к своим даб-корням.

Регги-бас брался со старых грампластинок с Ямайки. Сверху накладывалась всякая всячина, но предпочтение все же отдавалось рагге. Собственно, никакого другого андеграунда в Лондоне и не было. Ди-джеи, которые не хотели заводить хеппи-хардкор и эсид-хаус, автоматически оказывались в рагга-тусовке. Рагга-андеграунд обладал собственными магазинами, студиями звукозаписи, мастерскими по изготовлению грампластинок и даже дистрибьюторскими фирмами и пиратскими радиостанциями. Вся эта инфраструктура взялась за пропаганду нового саунда.

Первые джангл-треки содержали вокальные партии, передранные с компакт-дисков. Но искушение попробовать живых вокалистов было велико.

В конце 93-го ди-джей Shy FX и горластый малый по прозвищу UК Apache с одного захода изготовили трек «Original Nuttah». Было отпечатано несколько пластинок без указания авторов и названия трека. Публика впадала в раж при первых же звуках и очень скоро начинала орать: «Rewind! Rewind!», — то есть «Заводи еще раз с начала!».

На регги и даб-танцульках такие крики — обычное дело, хороший трек выдерживает до семи и более перемоток на начало. Собственно, выразить удовольствие после прослушивания и протанцовывания понравившейся музыки — это не ремесло. Но на Ямайке принято вопить «Риуайнд!!!» в середине песни — на многих регги и даб-номерах слышен звук перематываемой пленки, после которого песня начинается с начала.

Самое главное в джангле — томительное ожидание момента, когда врубятся, или, как говорят джанглисты, «придут» барабаны. Перед самыми барабанами нужно диким голосом кричать «Риуайнд!!!», чтобы ди-джей перекинул иглу на начало пластинки, рагга-вокалист подавился своим речитативом… впрочем, потом быстро бы сориентировался и напряжение бы снова поползло вверх. Когда, наконец, приходят барабаны, в зале творится что-то невообразимое. Вверх поднимаются зажигалки, и начинаются дикие прыжки и вопли.

В песне «Original Nuttah» барабаны приходят ни с чем не сравнимым образом, а все длинное вступление — это демонстрация силы и умения петь под чистый бас и, с моей точки зрения, плевок в душу всего безголосого и безынициативного альтернативного рока. Я вполне искренне полагаю, что «Original Nuttah» — одна из самых удачных и энергетически не фальшивых поп-песен 90-х.

 

1994

1994 год — переломный в истории джангла. Большинство ди-джеев обзавелись собственными лейблами, действовало более дюжины грампластиночных магазинов, торгующих только джанглом, глубоко законспирированная пиратская радиостанция Kool FM передавала самую свежую музыку в день ее выхода, джангл крутили абсолютно все пиратские радиостанции Лондона. Именно в 94-м джангл-рэйвы вошли в моду и начали проводиться одновременно в нескольких лондонских клубах.

Это были очень серьезные и немного мрачные мероприятия. Изумленные новички констатировали, что в джангл-толпе никто не улыбается. Помещения были оформлены в кладбищенски-готическом духе — надгробные памятники, чучела ворон, покосившиеся кресты.

Девушки были одеты в эластичные шорты — как можно более узкие и короткие — и тяжелые кожаные ботинки. На голом теле они носили кожаные жилеты. Их танец состоял в вызывающе сексуальных движениях бедрами. Танцуя под джангл, надо не дергаться в такт барабанам, а извиваться под бас-партию. Молодые люди одевались как бандиты — в шикарные костюмы от Версаче, Мошино и Армани. Настоящие джанглисты не танцуют, а глядят на женщин и слегка переминаются с ноги на ногу. Впрочем, когда приходят барабаны, все срываются с места.

Главным аттракционом лета 94-го стал трек «Incredible», который изготовил продюсер М-Beat. На нем звучит голос молодого парня по имени Генерал Леви. Крик: «Booyaka! Booyaka!» — несся из каждого окна. Он попал даже в телевизионное кукольное шоу, а сама песня — в верхнюю десятку британского хит-парада.

Вот тут шоу-бизнес наконец зашевелился и обратил внимание на то, что в андеграунде происходит что-то интересное. Но, для того чтобы писать статьи и делать радиопередачи, нужны конкретные имена. При этом никто из непосвященных не имел ни малейшего понятия, кто есть кто в джангле. Джангл-ди-джеи и продюсеры держались крайне враждебно, на контакт не шли и наотрез отказывались фотографироваться, давать интервью и изображать из себя звезд, к которым привыкла пресса. А вот рагга-вокалисты, наоборот, были очень рады неожиданному вниманию и стали бойко тянуть одеяло на себя.

Ди-джеи и раньше имели с ними проблемы. Многие вокалисты часто не слушали трек и не делали пауз, а молотили в микрофон, как пулеметы. Кроме того, они начали указывать ди-джеям, какие треки тем следует заводить. А те стали попросту отключать микрофоны или приглашать собственных вокалистов, которые реагировали на команды от пульта.

Ситуация накалилась, когда рагга-крикуны вдруг пошли на контакт с мэйнстримовской прессой и стали рассказывать, что такое настоящий джангл, а также делиться секретами мастерства, воспоминаниями о своем трудном детстве и планами на будущее. Джангл-ди-джеям стало ясно — пресса начинает раскручивать не тех. В памяти было свежо воспоминание о том, как внимание прессы и концернов звукозаписи, которые перехватили инициативу и с большим размахом взялись за изготовление и популяризацию модной музыки, угробило сначала эсид-хаус, а потом и хардкор. Все джангл-ди-джеи прекрасно помнили, как развивались события в 89-м и 92-м, и ни в коем случае не хотели в очередной раз остаться за бортом. Они не без основания боялись, что у них опять украдут их саунд.

Кризис разразился, когда Генерал Леви, побывавший в хит-параде с треком «Incredible», заявил в интервью модному журналу The Face: «Сейчас я держу мазу в джангле. Я пришел и обеспечил этой музыке успех».

Это было уже слишком. Ведущие джангл-ди-джеи — среди них Grooverider, Fabio, Goldie и A Guy Called Gerald — создали тайный комитет. Цель конспиративной деятельности — бойкот трека «Incredible» и вообще всей продукции Генерала Леви. Все ди-джеи, которые продолжали крутить этот трек, тоже подлежали бойкоту. Владельцы клубов не должны были приглашать ди-джеев, попавших в черный список, иначе и их клубы попадали в зону бойкота. Все журналисты, которые брали интервью у Генерала Леви, тоже автоматически оказывались в черном списке. Секретный комитет, многими поначалу воспринимавшийся как чистой воды паранойя, добился-таки своего и запугал и своих, и чужих. Генерал Леви опубликовал подобострастное извинение перед мэтрами, но прощен не был. Маститые журналисты, теле- и радиоведущие, а также представители фирм грамзаписи испрашивали разрешения: не возражает ли могучая кучка против внимания к такому-то человеку. Если ветераны джангла считали, что парень созрел для того, чтобы делать о нем репортаж или заключать с ним контракт, то разрешение выдавалось. Иначе — бойкот.

По мнению многих, в том числе и джанглистов со стажем, заговор ди-джеев ставил перед собой вполне конкретную цель: не подпустить чужаков к кормушке.

Как бы то ни было, джангл-ди-джеи, хотевшие сохранить монополию на саунд, были сыты по горло рагга-вокалистами и отказались иметь с ними дело, а также употреблять и само слово «джангл». С осени 94-го, когда произошел раскол и размежевание, термин «драм-н-бэйс» (drum & bass, d'n'b) стал названием нового вполне самостоятельного стиля. Ди-джеи-раскольники ушли и унесли с собой всю созданную ими инфраструктуру с магазинами и фирмами грамзаписи, а также, разумеется, контракты с гигантами звукоиндустрии.

Не следует упрекать лондонских хардкор-ди-джеев в предательстве идеалов андеграунда. К середине 90-х многим из них стукнуло тридцать, и жизнь ди-джея-бессребреника, который на чистом энтузиазме развлекает народ и обогащает крупные концерны, уже не казалась такой привлекательной.

А джангл? А джангл исчез. Рагга-вокалисты вернулись к своим малоизобретательным ритм-машинам. Не следует упрекать и лондонских рагга-ребят в патологической страсти к саморекламе и готовности ломануться за длинным фунтом стерлингов. Рагга-певцы — настоящие виртуозы своего непростого дела и куда в большей степени музыканты, чем любые ди-джеи. Хаус-техно-хардкор-драм-н-бэйс постоянно попадает в сферу внимания музыкальной прессы и крупных фирм грамзаписи, у рагги же нет никаких шансов. Лишь единственный раз в 90-х концерн звукоиндустрии попытался раскрутить рагга-человека и сделать из него что-то вроде современного Боба Марли — я имею в виду Шабба Ранкса (Shabba Ranks). Концерн Sony проталкивал его без успеха, рыночного потенциала у рагги как не было, так и нет.

 

Drum & bass

Осенью 1994 года произошло историческое размежевание джангла и драм-н-бэйса. Можно ли из этого сделать вывод, что саунд, характерный для драм-н-бэйса, тоже появился осенью 94-го? Ничуть не бывало. Уже в 91-м существовали треки, с сегодняшней точки зрения звучащие как самый настоящий драм-н-бэйс, а само слово «драм-н-бэйс» всегда широко применялось в регги- и даб-жаргоне.

Драм-н-бэйс 94-го — это мелодичный и коммерчески ориентированный джангл без вокальной партии. Самым известным ди-джеем, продвигавшим этот саунд, был L. Т. J. Bukem. Он заводил довольно атмосферные, то есть расплывчатые и мягкие, треки. В них присутствовал так называемый jazz feeling (ощущение джаза) и довольно элегантный брейкбит. В начале 90-х эту музыку называли эмбиентом, потом, намекая на известную сложность и изысканность, арткором (artcore) и, наконец, эмбиент драм-н-бэйсом. Несколько лет L. T. J. Bukem был посмешищем всей джангл-тусовки, его обзывали наследником группы Yes и прочих монстров арт-рока, но именно за его саунд ухватились ди-джеи, покинувшие джангл-андеграунд.

В том же 1994 году стал появляться брейкбит, изготовленный — о чудо! — не в британской столице. Рони Сайз и ди-джеи Краст (Roni Size & DJ Krust), темнокожие ди-джеи из Бристоля, записывали треки, на которых был явно различим семплированный джаз. Этот саунд тут же окрестили джазстепом (jazzstep). Теоретики отмечают, что джазстеп — это вариант хардстепа (hardstep) с вкраплениями джаза. А хардстеп — это ободранный до костей джангл без вокала и мелодии, причем ударные записаны с легким искажением, которое дает своеобразную надтреснутость звука. Кроме того, в хардстепе появился регулярный бас-барабан, характерный для техно, но вычищаемый из ортодоксального джангла. Иными словами, хардстеп — это шаг навстречу техно, а джазстеп — это следующий шаг, но не вперед, а вбок — к джазу.

В 95-м драм-н-бэйс повернулся спиной к эмбиенту и вернулся к своим темным, то есть Dark, корням. Символом обновления стал Goldie — золотозубый шеф лейбла Metalheadz. Под его крылом собрались такие люди, как Photek, J Majik, Lemon D, Dillinja, Source Direct, Hidden Agenda, Optical.

Саунд действительно стал металлическим — жестким, мрачным и запутанным.

Но в первую очередь — высокотехнологичным. Отказ от эмбиента и возвращение к жесткости есть свидетельство очень важного изменения: в драм-н-бэйс-тусовке инициатива стала постепенно переходить от ди-джеев к продюсерам. В начале 90-х на заре хардкора ди-джеи вполне справлялись с изготовлением новых треков, хотя и величали секрет мастерства не иначе как «брейкбитовая наука» (breakbeat science). К середине 90-х это самое мастерство достигло такого уровня, что оказалось по плечу лишь фанатикам-коллажистам, которые из маленьких кусочков звука клеили многослойные и как будто дышащие и шевелящиеся барабанные трели.

Драм-н-бэйс можно считать самой трудозатратной поп-музыкой XX столетия, а его изготовителей — самыми умелыми и виртуозными поп-продюсерами, ведь для изготовления драм-н-бэйса нужна поистине микроскопическая точность и шизофреническая усидчивость. Только хирург-фанатик способен на подобный подвиг. Драм-н-бэйс-люди — в первую очередь, Goldie — открыто издевались над джанглом — грубым, примитивным и наивным. С другой стороны, драм-н-бэйс куда менее экспериментален, чем джангл; скажем, на огромном количестве треков несложно обнаружить один и тот же брейк, один и тот же ритмический рисунок.

В конце 95-го Goldie вместе с другими драм-н-бэйс-ди-джеями, среди которых были L. Т. J. Bukem, Fabio, Grooverider, Randall и Doc Scott — все необычайно уважаемые люди с безупречным андеграундным прошлым — вновь создал конспиративный комитет. Как мы помним, в октябре 94-го Goldie уже стоял во главе заговора ди-джеев: тогда они лишили паблисити рагга-вокалистов. Заговор 94-го года длился несколько месяцев, а заговор 95-го — как минимум полтора года.

Второй заговор был направлен против тех ди-джеев, которые заводили треки, нетипичные для драм-н-бэйса, как его понимал Goldie, но главное — против продюсеров-экспериментаторов. Эксперименты разрешались только узкому кругу приятелей всемогущего Goldie. Журналисты, прежде чем решиться взять у кого-нибудь интервью, должны были испрашивать согласие у худсовета драм-н-бэйса, иначе им грозил бойкот. Хотя речь шла о качестве музыки и о чистоте концепции, на самом-то деле мафия Goldie занималась бизнесом и всеми средствами мешала конкурентам выйти на рынок. В своих интервью Goldie и не думал это обстоятельство скрывать.

В 96-м с появлением сенсационного трека Эда Раша (Ed Rush) «What's Up» возникла новая разновидность драм-н-бэйса — техстеп (techstep). Стук барабанов превратился в металлический треск, бас-партия, наоборот, упростилась, была сведена до трех нот и стала очень громкой. Бас-партия стала фактически дико перегруженным ревом. В пустоте колотили сухие ударные и время от времени на слушателя надвигался мрачный гул, заглушавший барабаны. Техстеп был решительным шагом в сторону техно-саунда: в брейкбит вернулся регулярный техно-бас-барабан.

Техстеп означал минимализацию и радикализацию идеи драм-н-бэйса, на который как бы навели объектив.

Любопытным образом техстеп появился как саунд лейбла No U Turn, к Goldie он никакого отношения не имел. До появления техстепа существовало много разновидностей брейкбита и драм-н-бэйса. Внезапно драм-н-бэйс стал возможен только в виде техстепа, то есть смысл понятия «драм-н-бэйс» сузился до рамок техстепа, можно предположить, что это было связано с мафиозной деятельностью тусовки Goldie.

Осенью 1997 года из Лондона пришла казавшаяся невероятной новость: могучий драм-н-бэйс вышел из моды, закрылись или перепрофилировались все лондонские лейблы, клубы и FM-радиостанции. Новая британская техно-мода была названа спидгараж (speedgarage) — это более быстрая и якобы «грязная» разновидность старого нью-йоркского стиля гараж. По сути же, это был хорошо известный дип-хаус с несколько более резким басом, подкорректированным вокалом и иногда проскакивающими сбивками ударных — так сказать, пережитком драм-н-бэйса. Подозрительным образом сразу же появились горы компакт-дисков с этой музыкой, все они были изданы концернами звукозаписи и состояли в основном из ремиксов. Странное дело — как новая музыкальная революция может начинаться с незначительной переделки старых полу-, недохитов?

Конечно, поп-идол Goldie не мог никому запретить делать какую бы то ни было музыку. Но, пользуясь своим положением фильтра между лондонским техно-андеграундом и гигантами звукозаписи, Goldie был в состоянии эффективно тормозить выход конкурентов на белый свет. Многие техно-продюсеры резонно полагали, что получить выгодный контракт им удастся, лишь если они будут точно воспроизводить саунд Goldie и его мафии. А те, в свою очередь, возмущались, что у них воруют их собственность — драм-н-бэйс. Тусовка Goldie наложила лапу на довольно специфический саунд и громко визжала, когда фирмы-производители телерекламы использовали драм-н-бэйс-треки со стороны — их по дешевке предлагали какие-то безызвестные итальянские продюсеры.

И хотя спидгараж в чисто музыкальном смысле — явление не очень интересное, тем не менее смену моды в лондонском техно-андеграунде можно было лишь приветствовать. Ликвидация монополии, как правило, способствует некоторому отрезвлению.

Впрочем, как скоро выяснилось, никакого спидгаража и не было в природе.

Вот ушли барабаны.

 

2Step

Летом 1999 года в Лондоне разразился психоз по поводу новой волны модной танцевальной музыки под названием Underground Garage, или 2step. Судя по высказываниям очевидцев, лихорадочная атмосфера вокруг Underground Garage живо напоминала джангл-эпоху.

Пол Эдвардс — хозяин пиратской радиостанции Supreme FM — так комментирует причины исчезновения драм-н-бэйса: «Все дело в дамах. Для них драм-н-бэйс чересчур запутан. Поэтому гараж легко выиграл в конкурентной борьбе: куда идут дамы, туда тянутся и мужчины. Устроители парти боятся, что у них на танцполе останется лишь пара парней, поэтому они стараются больше не приглашать драм-н-бэйс-ди-джеев».

В клубы, где крутят Underground Garage, людей в кроссовках, кепках и джинсах не пускают — не хотят агрессивной и хулиганистой публики.

2step превратил стандартный нью-йоркский гараж в своего рода медленный джангл. Ритмическая структура гараж-трека была заметным образом модифицирована. Из такта были выброшены второй и четвертый удары, остались всего два — первый и третий, а между ними — две дырки. Разумеется, удары вовсе не стоят смирно на своих местах, а постоянно отклоняются от жесткой схемы — то опаздывают, то торопятся, удлинившиеся паузы заполнились маленькими завихрениями ритма, так сказать, микро-брейкбитом.

Из-за того что половина ударов бас-барабана исчезла, музыка стала казаться более медленной и менее энергичной. Чтобы компенсировать энергетический дефицит, продюсеры стали применять звуки синтетических органов, духовых, струнных, а также вокал, используя их одновременно и ритмически, и мелодически. В идеале получается ритмическая молотилка, состоящая далеко не только из одних ударов барабана.

Неожиданность состояла в том, что вокальные партии стали заимствоваться с а-капелла версий американских R'n'B-хитов — начиная с Уитни Хьюстон и вплоть до никому не известных певиц.

Нет сомнения, что для продюсирования 2step'a был применен опыт изготовления джангла и драм-н-бэйс: к вокалу, а вместе с ним и к другим ворованным звукам, продюсеры относятся так же, как драм-н-бэйс-люди относились к барабанам. Вокальные партии режутся на части, безжалостно убыстряются и склеиваются в своего рода брейкбит, или, если хотите, брейк-вокал.

2step определенно мягче, лиричнее, мелодичнее и эротичнее и драм-н-бэйса, и техно. 2step, который пришел на смену драм-н-бэйсу, сравнивают с lover's роком, который пришел на смену дабу. В начале 80-х на Ямайке кончилась эпоха серьезного инструментального и, вообще говоря, малоразвлекательного даба и началась эпоха lover's рока — сладкого рока для влюбленных. Характерным образом, 2step называют lover's jungle. Идеал мужчины — уже не gangsta, a playa, это изящно одетый, обворожительный и ловкий персонаж, дамский угодник, вместо rude boy — sweet boy.

Для атмосферы 2step'a характерен культ роскоши: дизайнерских шмоток, шампанского, кокаина и шикарных женщин, по-моему, это именно то, что поэт называл «упоительной негой». Слово «глэм» тут тоже к месту.

Соответствующим образом называются клубы, лейблы и пиратские радиостанции: «Печенье с кремом», «Шоколадный мальчик», «Мороженое», «Чистый шелк», «Блаженство».

Впрочем, многие из тех, кто находится вне клубной 2step-жизни, усматривают во всем этом млении и томлении гиперконформизм, снобизм, тщеславие, идолопоклонство перед Дольче и Габбаной и в целом — вопиющий материализм.

 

World Music

Летом 1987 года в одном из лондонских пабов собралась группа представителей независимых компаний звукозаписи, концертных агентов и сотрудников радиостанций — всего человек двадцать пять. Они обсудили детали кампании по внедрению на британский музыкальный рынок записей из Африки, Азии и Латинской Америки. Владельцы музыкальных магазинов отказывались торговать этими записями часто просто потому, что не знали, как назвать соответствующую полку — Ethnic, Folk, International или как-то еще. После довольно горячего обмена мнениями было решено остановиться на термине World Music (музыка мира). Он был значительно короче, чем Popular & Roots Music From Outside The Anglo-American Mainstream (популярная и исконная музыка, находящаяся по ту сторону англо-американского мэйнстрима).

При этом имелась в виду не классическая музыка, не художественная музыка, не религиозная музыка, а та музыка, которую слушают по радио и под которую танцуют обычные люди.

В начале 90-х World Music вошла в большую моду. Она была разрекламирована как встреча двух культур: западной, то есть высокотехнологической, и незападной, то есть экзотической. Незападную культуру представляли в основном страны «Третьего мира». Впрочем, и в США, и в Великобритании, и в Германии, и во Франции нашлись музыканты, чудом уцелевшие от поп-музыкального потопа последних десятилетий.

Широкой общественности был предъявлен целый полк непонятно откуда взявшихся певцов и инструменталистов, по-разному одетых, но одинаково широко улыбающихся. Для участия в этом цирке были отобраны якобы самые лучшие музыканты «Третьего мира». Разумеется, речь шла вовсе не об изучении далеких музыкальных традиций и культур, которые оказались излишне многообразными и малопонятными для цивилизованной аудитории, избалованной хорошо спродюсированной жвачкой для ушей.

Благодаря усилиям звукозаписывающих корпораций был искусственно выведен этно-поп, фактически — вполне западный резво бухающий синтезаторный музон, в который были вмонтированы якобы незападные певцы и певицы. Впрочем, часто оказывалось, что они — как, скажем, живущий во Франции алжирец Халед (Khaled) или израильская певица Офра Хаза (Ofra Hasa) — вовсе не так уж и чужды цивилизации и в любом случае являются близкими родственниками ритм-машине.

Этно-поп — это повторение модели, по которой функционировал регги в 70-х: музыка записывается в западных студиях под присмотром западных продюсеров в соответствии с западными вкусами для западной же аудитории. Интересно, что даже несинтезаторно звучавший пакистанский певец Нусрат Фатех Али Хан (Nusrat Fateh Ali Khan) — казалось бы, совершенно аутентичный и неподкупный представитель традиционного Востока — на самом деле существенно подкорректировал суфийскую музыку Пакистана каввали (qawwali). В юности Нусрат был большим поклонником Джими Хендрикса и вообще западного рока и соответствующим образом изменил ритмическую структуру своей собственной музыки, которая стала базироваться на бите, то есть на равномерном пульсировании барабанов, совершенно нетипичном для индийской и пакистанской традиции. Эта операция во многом поспособствовала успеху певца на Западе.

Питер Гейбриел, создавший под крылом гиганта Virgin собственный лейбл Real World, немало поспособствовал слиянию культур под эгидой синти-попа.

 

Trance

Транс — вообще говоря, не музыкальный термин. Транс — это психическое состояние, при котором сознание человека сужается и он воспринимает лишь малую долю того, что творится вокруг или внутри него.

Бегун, который концентрирует свое внимание на равномерном дыхании и на том, чтобы ни в коем случае не остановиться и не задохнуться, находится в состоянии транса. Болельщик, который смотрит футбол по телевизору, тоже находится в трансе: весь остальной мир для него исчезает, зато происходящее на поле он воспринимает исключительно сильно. Когда вы читаете интересную книгу и забываете обо всем — вы в трансе. Когда вы очень интенсивно переживаете радость или горе — вы тоже в трансе.

Транс — это вовсе не сон: находящийся в трансе сохраняет сознание и чувства, только вся сила его души устремлена на какой-то маленький фрагмент окружающего мира, который воспринимается словно через огромное увеличительное стекло. Собственно говоря, человек почти постоянно находится в состоянии транса. И очень часто проблема состоит вовсе не в том, как впасть в транс, а в том, как выйти из него, то есть встряхнуться, расширить угол зрения и переключить свое сознание на какой-нибудь новый предмет.

Но и сильно углубиться в транс — тоже не простая задача. Кстати, зачем в него вообще погружаться? Грубо говоря, сознание из вялого прожектора концентрируется в мощный лазерный луч, который начинает видеть очень далекие и неожиданные вещи, в обычном состоянии незаметные. Для характеристики подобного рода эффекта часто применяют сильно затасканные термины «самопогружение» и «расширение сознания». На эту тему существует масса мифов и анекдотов.

Состояние глубокого транса является сердцевиной религиозных ритуалов во многих культурах. Чтобы впасть в транс, нужно, во-первых, этого хотеть и уметь это делать. Кроме того, повторяющиеся телодвижения, монотонная ритмичная музыка и, конечно же, разнообразные наркотические средства сильно способствуют возникновению транса. Приемы гипноза и медитации — тоже способы вогнать в транс.

Музыка, помогающая впадению в глубокий транс, известна во всех уголках земного шара, особенно в тех, которые более или менее хорошо защищены от прямого воздействия западной цивилизации. Западная поп-музыка трансу, вообще говоря, не способствует: очень уж она настырная и недостаточно монотонная. Кроме того, стандартная поп-песня заканчивается через три с половиной минуты — это, конечно, издевательство.

Особых причин называть какой-то определенный стиль музыки словом «транс» нет, или, точнее, существует множество непохожих друг на друга явлений, вполне заслуживающих этого названия. Любителям суровой экзотики можно порекомендовать марокканский гнаву (gnawa) и корейскую синави (sinawi и sanjo); музыка сибирских и монгольских шаманов и буддистских монахов — тибетских, китайских и японских — тоже заслуживает самого пристального внимания.

 

Technо-trance

Летом 1992 года слово «транс» вдруг вошло в массовый обиход. Трансом стали называть мелодичную электронную музыку, которая не била по башке, как тупое техно, а влекла за собой. Ритм стал очень легким, а общая атмосфера — воздушной и прозрачной. Если плотный саунд техно можно сравнить с железобетонной колючей скульптурой, которая давит своей массивностью и твердыми краями, то транс — это вид из окна на голубые дали.

Транс рекламировали как поп-музыку нового типа. Как грибы после дождя, появлялись новые лейблы, солидные газеты и журналы охали, что молодежь заболела новой болезнью — техно-музыкой. К изготовлению транса подключились все продюсерские силы Западной Европы.

Транс был чудовищно популярен: именно 1993–1994 годы — это момент, когда широкие массы наконец открыли для себя техно. После пяти лет андеграунда оно вышло на поверхность. Характерным образом, в транслагере оказались все те, кто непосредственно участвовал в эсид-буме конца 80-х: в Великобритании это, скажем, Пол Оакенфолд и Дэнни Рэмплинг, в Германии — Вестбам и Свен Ват.

Сам рецепт электронной транс-музыки был создан значительно раньше. Нежные атмосферные гуделки и психоделические переливы, на фоне которых несутся серебряные синтезаторные аккорды, дует ветер, шумит водопад, кричит страус и ласково стучат барабаны диких африканских племен, уже вовсю применялись в музыке стиля нью-эйдж.

Транс и есть не что иное, как слегка ускоренный нью-эйдж. Поэтому новая «техно-мода» была не чем иным, как удавшейся попыткой гигантов звукоиндустрии навязать новому поколению потребителей саунд середины 80-х. Но возможна и прямо противоположная точка зрения — новое поколение потребителей наконец-то доросло до понимания красот и чудес психоделического нью-эйджа.

 

Sven Vath

Свен Ват — живая легенда, немецкий ди-джей номер один. Он — настоящая звезда техно-транса, якобы одно из немногих исключений из железного правила, утверждающего, что в техно нет звезд. Свен Ват был звездой уже в конце 80-х, когда о наличии техно-хауса очень мало кто подозревал. Во франкфуртский клуб Omen, где он крутил пластинки, приезжали поклонники аж из Голландии — не просто попрыгать под музыку, что можно было сделать и дома, а именно «на Свена».

С течением времени расплодилась уйма ди-джеев, а вместе с этим распространилась и идея, что техно анонимно и ди-джей — лишь один из танцующих. Однако Свен Ват так и оставался первой поп-звездой техно. Конечно, прессе был нужен герой новой эпохи, и она уцепилась за Свена, но от него действительно исходила волна безумия. Он непрерывно пил, глотал экстази, нюхал кокаин и не отказывал красивым женщинам, которые домогались его взаимности. И, конечно, вел исключительно ночной образ жизни. Поэтому его выпученные глаза горели нехорошим блеском. Строить рожи и часами гнать полную ахинею он, конечно, тоже мог.

Его череп был наголо выбрит, лишь сзади свисал длинный хвост, заплетенный в косичку. В носу и ушах — кольца. Под нижней губой — длинная, узкая и волосато-противная бородка. Свен — известный законодатель мод. Стоило ему появиться за ди-джейским пультом в цветастых мотоциклетных штанах с широкими полосами и крупными буквами, как через пару дней половина клуба была одета точно в такие же. В Нью-Йорке какой-то русский сапожник прикрутил к кроссовкам Свена платформы высотой в десять сантиметров. А немецкие мастера врезали в них батарейку и красные лампочки. «Очень удобная вещь, — смеялся модник, — мигает при каждом шаге, и хватает ее на два года».

Буквально через десять минут после начала своего сета Свен стягивал майку и оставался полуголым. Иногда он разоблачался вплоть до кроссовок (видно, очень красивые были, не хотелось снимать). Публика, разумеется, раздевалась вслед за своим кумиром. Когда Свен взмахивает рукой — в зале начинается ликование. Вообще, танцуя «под Свена», люди поворачиваются лицом к ди-джею — это дело для техно, прямо скажем, необычное: танцующий, как правило, вообще ничего вокруг себя не видит и смотрит в пустоту.

Свен Ват во многом определил внешний вид и поведение фанатиков техно. Ведь в конце 80-х публика приходила на танцы, нарядившись в джинсы и куртки. На фотографиях самого Свена той поры видно, что он носил волосы торчком, узкие бакенбарды, голубую джинсовую куртку, красный нашейный платок и ковбойские сапоги — это рокабилли-мода.

Но парень хотел веселиться. Среди его нововведений значатся, например, противогазы. Конечно, в противогазе танцевать непросто. Сам Свен использует кислородную маску, когда температура в зале поднимается до шестидесяти пяти градусов, а влажность — до ста процентов. «В техно-клубе должно быть странно и безумно, — учил Свен, — а также очень тесно, темно и душно, с потолка должна капать влага прямо на вращающиеся грампластинки. В зале столько пара и дыма, что в трех метрах ничего не видно, и все должны быть в угаре и танцевать, даже стоя в очереди в туалет».

Сам Свен в туалет не ходил. Он стоял за проигрывателями десять, а то и двенадцать часов без перерыва и выпивал за это время до пяти литров минеральной воды, кока-колы, пива и более серьезного алкоголя. Вся жидкость тут же уходила с потом, Свен не мог и секунды устоять на месте.

К 1993 году рынок оказался до отказа забит коммерческим трансом, который все больше и больше начинал смахивать на диско-музыку итальянского производства, а треки — на песни, из которых по ошибке удалили вокал. Развелось много всяких трансов — хеппи-транс, транс-хаус, эсид транс, хардтранс, транскор и так далее без конца.

В 94-м этой музыке настал конец (эффект «техно покидает дискотеки», «пришли Oasis и все испортили»). Массовая мода прошла, и термин, применявшийся для приманки молодежи, девальвировался и вышел из широкого употребления. Сегодня слово «транс» никакого конкретного музыкального стиля уже не обозначает.

 

Ethno groove

Мы живем в эпоху глобализации: все расстояния сокращаются, люди становятся ближе и понимают друг друга лучше, чаще и охотнее. Но это не более чем пропаганда, на самом-то деле под глобализацией подразумевается, что все люди становятся одинаковее, у них обнаруживаются одни и те же потребности и они готовы удовлетворять эти потребности сходным образом: слушать одну и ту же музыку, жевать одни и те же бутерброды, смотреть одни и те же фильмы, носить одни и те же штаны и так далее.

Музыканты из лондонской группы Transglobal Underground недаром дали своему коллективу такое программное название. Под странным словом «Transglobal» (преодолевающий границы глобального) имелся в виду протест против навязывания человечеству стереотипной и стилистически однообразной поп-продукции. Намерение искоренить поп-однообразие, конечно, следует только приветствовать, но задача создать музыку, которая принадлежала бы одновременно всем этническим музыкальным традициям, утопична. Сама же эта идея — явное наследие идеологии нью-эйдж с ее тоталитарными всекосмическими претензиями.

Впрочем, Transglobal Underground не воевали с ветряными мельницами, а лепили этно-поп на дабоватой транс-основе. Музыкантам казалось, что они стоят на пороге чего-то огромного и перспективного, несущего подлинное освобождение от пут американизированной попсы. Их энтузиазм выражался двумя лозунгами: «Anything goes» («Все годится в дело») и «The world in your sampler» («Весь мир в твоем семплере»). Ни у кого не было сомнений, что транс, то есть экстатические состояния, известные практически каждой культуре, — это и есть тот универсальный язык, который позволит объединить самые непохожие музыкальные формы.

Хотя в составе Transglobal Underground присутствовали музыканты самых разных национальностей, экзотические добавки к своей по преимуществу электронной музыке они заимствовали с компакт-дисков, содержавших этническую и традиционную музыку — индийскую, арабскую и индонезийскую. Иными словами, они не исполняли традиционную музыку, и уж тем более не развивали и не обогащали ее, а попросту воровали.

С течением времени Transglobal Underground — первоначально чисто ди-джейский коллектив — начал применять настоящие музыкальные инструменты, в основном разнообразные экзотические барабанчики. Главным украшением шоу была певица Наташа Атлас (Natacha Atlas), которая не только пела по-арабски, но и исполняла танец живота.

«Как все было прекрасно, — вспоминала Наташа со вздохом, — у нас было чувство, что мы пионеры и одновременно конкистадоры, газеты нас расхваливали выше всякой меры. А потом пришли Oasis и все испортили».

 

Goa-trance

Известна науке и такая разновидность транса, как гоа-транс, он же пси-транс. Это пляжная танцевальная музыка с восточным колоритом. По звуку она в лучшем случае похожа на эстрадно-симфонический оркестр, который решил сыграть веселый индастриал, — следствие того обстоятельства, что индустриальные коллективы в массовом порядке сползли в транс.

Гоа — это курорт на западном побережье Индии. С точки зрения подавляющего большинства индусов, Гоа — рассадник преступности и разврата. Власти всячески пытаются отравить диким туристам жизнь и положить конец повальной наркомании и купанию в голом виде.

Самый известный аттракцион Гоа, кроме моря, наркотиков и блошиного рынка по средам, — это, разумеется, ночные парти. Эсид-хаус попал сюда в 88-м, его привезли европейские туристы. Параллельно с бумом вокруг транса в Европе возникла и его специфическая гоа-разновидность.

Танцы начинаются с заходом солнца и продолжаются до рассвета. Звучит громкая музыка, как правило, из кассетного магнитофона; индийские курортники и местные жители очень от этого грохота страдают. Во время парти можно купить спиртные напитки, лимонад, чай и, конечно, экстази, ЛСД и марихуану. Горят ультрафиолетовые лампы — так что все белые предметы одежды начинают сиять химическим фиолетовым светом. Энтузиасты и себя расписывают люминесцентными красками. Самая крупная пляжная танцулька проходит под Рождество. На нее съезжается до двадцати тысяч человек.

Многие отдыхающие полагают, что гоа-транс вот так прямо и делают на пляже в Гоа. В пляжных сарайчиках лишь размножают кассеты, которые потом продают туристам на блошином рынке.

Собственно, не так уж и важно, что именно происходит в Гоа. В Европе в середине 90-х гоа-парти устраивались и на склонах Альп, и в бетонных гамбургских подвалах. Мода на эти парти уже давным-давно позади. О проведении таких парти можно было узнать по пестрым плакатам, на которых обязательно присутствовало что-то индийское — чаще всего бог Ганеша — у него голова слона, спутать невозможно. Компакт-диски с гоа-трансом тоже были оформлены в космическо-индийском стиле: много звезд, облаков, цветы лотоса, непонятные разводы приторно-химического цвета и поверх всего этого — Ганеша или его приятель Кришна, играющий на флейте. Внутри могли оказаться и мыльные синтезаторные разливы, и довольно живенький хардкор, и речи Бхагвана или песни кришнаитов, наложенные на ритм-машину, и просто радостная танцевальная музыка без особых затей.

Поклонников этой продукции нередко обзывают неохиппи. Сами они соглашаются, что стремятся расширить свое сознание, познать истину и преодолеть границы своего Я, чем немало смущают средства массовой информации, которые привыкли упрекать техно-молодежь в бездуховности, черствости и отсутствии какой-либо позиции.

Фанатики гоа-транса — ненормально радостные, оптимистичные и позитивно мыслящие люди. По своему мировосприятию они очень похожи на членов какой-нибудь неопасной секты с восточным уклоном. Многие из них — бывшие металлисты и поклонники жесткого техно, если верить трогательным автобиографиям, которые они публикуют в Интернете. Все они уверены, что при помощи гоа-транса на них сошло просветление, гоа-трансом, как нектаром, они питают свой ум.

Многие из них полагают, что гоа-транс сам по себе настолько силен, что не нуждается ни в каком наркотическом подкреплении, то есть музыка действует лучше любого наркотика. Часто приходится сталкиваться с утверждением, что, танцуя, они буквально видят музыку — и это без наркотиков. Кое-кто, однако, не скрывает, что экстази и ЛСД усиливают радужное впечатление.

 

Nu-trance

Каждое лето британские клубные журналы — такие как Muzik, Mixmag или DJ — начинают уверять, что возвращается транс и мода танцевать на лоне природы — на траве и на песке; похоже, что иначе пролетарская молодежь поедет на Ибицу безо всякого удовольствия. И каждой осенью — огромных размеров отчеты о проделанной работе: транс не вернулся, но было все равно здорово. Если ты там был, можешь вспомнить и порадоваться, глядя на пестрые фотографии курортного разгула, если тебя там не было, — имеешь шанс порадоваться еще больше.

Весной 2000 года опять пошли косяком сообщения о том, что пси-транс возвращается. Откуда? Оказывается, он переселился в Пуэрто-Рико, Бразилию, Колумбию, Боливию, Польшу, Венгрию, Македонию, Хорватию, Австралию, Португалию, Грецию, Израиль, Россию. Похоже, что в ближайшем будущем на каждом уважающем себя международном курорте будут проводиться пляжные транс-парти в порядке, так сказать, глобализации Ибицы.

 

Разговоры об «обволакивающей» музыке, о музыке, «наполняющей» и даже «строящей» пространство, в применении к техно-эмбиенту просто неадекватны.

 

Ambient

Эмбиент во многих отношениях подобен трансу.

Это неагрессивная техноидная музыка, как и транс, явившаяся реакцией на безумный хардкор. Для потребителей и транса, и эмбиента была характерна ментальность неохиппи.

Правда, транс — это танцевальная музыка, а эмбиент уже, пожалуй, нет. Эмбиент заводили в чилл-аут-зонах (chill-out zone) — специальных помещениях, где рэйверы приходили в себя после многочасовых танцев и курили траву под негромкий монотонный перестук.

И, как и слово «транс», слово «эмбиент» на самом-то деле имеет совсем другой смысл. Вообще говоря, эмбиент — это довольно любопытная идея расфокусированной и петляющей на одном месте музыки, музыки, в которой ничего не происходит, но эта идея подверглась в 90-х такой девальвации, что, употребив слово «эмбиент», хочется вымыть рот с мылом. Одна надежда на то, что скоро все забудут, что оно когда-то на самом деле значило.

 

The Orb

В рамках клубной культуры об эмбиенте заговорили в 1989 году с появлением проекта The Orb. Его лидер Алекс Паттерсон был знаком с идеями Брайена Ино, но главным источником своего вдохновения называл космически-экспериментальный хиппи-рок таких групп, как Soft Machine, Gong и Pink Floyd.

Первый долгоиграющий альбом The Orb носил роскошное психоделическое название «A Huge Ever Growing Pulsating Brain That Rules from the Centre of the Ultraworld» («Громадный постоянно растущий пульсирующий мозг, который правит из центра сверхъестественного мира», 1989).

Он был встречен на ура, критики поняли, что The Orb — это Pink Floyd сегодня, а эмбиент выполняет функцию регги десятилетней давности. Как известно, в конце 70-х измученные амфетамином панки переводили дух под регги, через десять лет поколение рэйверов, измученное наркотиком экстази, переводило дух под эмбиент. Алекс Паттерсон был вполне в курсе своего значения для мировой культуры и скромно уверял, что делает танцевальную музыку для тех, кто не в силах оторвать задницу от стула.

The Orb 90-х — это неагрессивный и вполне танцевальный брейкбит. Слухи о его ненормальности сильно преувеличены. В 92-м на сцене появились Aphex Twin и Future Sound Of London (FSOL).

С ликвидацией транс-моды обессмыслилось и слово «эмбиент» в качестве названия стиля, заторможенный брейкбит в середине 90-х начали называть словом downtempo.

 

Арhex Twin

Ричард Ди Джеймс — пожалуй, самый знаменитый эксцентрик и самодур новой электронной поп-музыки.

В 92-м, когда Ричарду исполнилось двадцать два года, он под именем Aphex Twin выпустил техно-номер, изготовленный из семплированного звука ди-джериду — духового инструмента австралийских аборигенов. Посыпались предложения выступать и выпускать новые пластинки. Но внезапно обнаружилось несколько довольно странных вещей: во-первых, у молодого человека очень много записанной музыки. «Очень много» означало десятки часов. Во-вторых, молодой человек не хочет эти сокровища делать достоянием широкой общественности. А в-третьих, он свою музыку не столько записывает, сколько паяет. Юношу разочаровали возможности обычных синтезаторов и ритм-машин: «Синтезаторы изготавливаются для массового потребления, они могут только варьировать хорошо известные звуки и быстро надоедают. Однако их электроника способна на большее. Но для этого нужно разобрать ее на составные части, чтобы иметь возможность настраивать каждый из блоков в отдельности».

Ричард конструировал уйму шизофренических электронных монстров, комбинируя фрагменты электронных схем радиоприемников, телевизоров, телефонов, холодильников и фенов. Блоки усиления и обработки электрических сигналов соединялись вместе и встраивались внутрь японских синтезаторов, которые, сами себе удивляясь, начинали гудеть, звенеть, скрипеть и попискивать довольно непривычным образом. Но Кулибин техно пошел еще дальше: он вносил изменения в электронную схему уже довольно сильно изуродованного синтезатора непосредственно в процессе звукоизвлечения. При помощи дополнительных проводов он под напряжением замыкал различные контакты электросхемы, причем занимался этим не только в домашней студии, но и во время концертов перед тысячами танцующих рэйверов. Его деятельность была, естественно, далеко не безопасна: короткое замыкание или удар током — обычное дело. Один раз после особенно сильного удара он был отправлен в больницу.

Aphex Twin, мягко говоря, эксцентричен. Однажды он выступал в Московском клубе офицеров в мрачном и сыром подвале. После концерта его, как обычно, отвезли в больницу. Выйдя из нее, Aphex Twin решил прикинуться шизофреником и во время танцулек в Лондоне мрачным голосом заявил со сцены: «Мы все летели в самолете, но упали и разбились. Вы все подохли, один я выжил и теперь вас съем». Композитора чуть было опять не госпитализировали.

Немного разбогатев, Aphex Twin купил себе подержанный танк. Танк стрелять не мог, зато ездил — ого-го-го! Aphex Twin разъезжал на нем по окрестностям своего дачного поселка в графстве Корнуолл, пугая овец и фермеров. Правда, иногда мотор танка глох прямо посреди проселочной дороги, поэтому телеги с сеном попадали в неведомую в этих краях пробку. Крестьяне кляли Гудериана техно на чем свет стоит, а он шел пешком по полям искать буксир.

 

Future sound of London

«Моя цель — делать музыку, страдающую половым бессилием», — гордо заявлял Гэри Кобейн (половина дуэта FSOL). При этом сам он половым бессилием, разумеется, не страдал, а вел довольно динамичный образ жизни.

Гэри Кобейн: «Моя жизненная философия такова: каждый человек получает колоду карт. Вот ты родился, у тебя в руках свежая колода карт, и тебе, скажем, нравится Дэвид Боуи. Естественно, каждый подросток стремится подражать своему кумиру и полагает, что при удачном стечении обстоятельств он мог бы стать вторым Дэвидом Боуи. Тысячи людей мучаются от своей неспособности стать Дэвидом Боуи, а ведь это чистое безумие. Сильный человек должен сформировать себя, не опираясь на общеизвестный образец. Это очень сложное дело, и успех не гарантирован. Если ты всерьез пытаешься стать ни на кого не похожим, то можешь свихнуться еще быстрее, чем те, кто простодушно подражают Дэвиду Боуи…» — задумчиво цедит Гэри Кобейн.

Но тут его мысль делает неожиданный прыжок: «Стать вторым Дэвидом Боуи — романтическим героем — невозможно, потому что эпоха романтизма, то есть толстых романов, в которых любили, страдали и гибли эти самые романтические герои, прошла. По телевизору идет несколько десятков программ одновременно, и никто не в состоянии досмотреть хотя бы одну из них до середины. Современный человек запирается в своей квартире и ничего не желает знать о том, что творится на улице… а там, кстати, действительно, ничего не происходит. Человек хватается за пульт дистанционного управления и случайным образом переключает телевизор с программы на программу. Что при этом происходит? Телезритель попросту семплирует, то есть вырывает из контекста и запоминает, бессвязные обрывки, фрагменты, реплики и стоп-кадры. Поэтому он и не может стать похожим на целостного и целеустремленного романтического героя прошедших эпох, который соответствовал одной от начала до конца просмотренной передаче. Человек с пультом дистанционного управления в руках создает свою собственную, хотя и несколько шизофреническую, телепрограмму, а заодно — и свой внутренний мир. Мы, разумеется, тоже этим занимаемся. Мы не принимаем за чистую монету ту дрянь, которая на нас прет, и уж, конечно, не хаваем ее от начала до конца. Если, скажем, я поверил рекламе и купил компакт-диск за пятнадцать фунтов стерлингов, а дома обнаружил, что его невозможно слушать, то я не буду убиваться, а вырежу из него какой-нибудь кусок музыки. Фирма грамзаписи украла у меня пятнадцать фунтов, а я украду у нее несколько секунд звука, причем не в качестве романтической мести, а просто потому, что настали новые времена.

Мы вовсе не делаем фантастическую музыку компьютерно-космического будущего, как полагают наши доброжелательные критики. Что за чушь. Наша музыка имеет отношение лишь к современной жизни, к текущему положению дел. А дела обстоят так, что времена сюжетов, историй и повествований давным-давно прошли. Ни наш альбом в целом, ни какая-либо из его композиций не рассказывают никакой истории — с завязкой, конфликтом, кульминацией и развязкой с моралью в конце. Последовательный и логически развивающийся сюжет больше невозможен, да и не нужен. Причинно-следственная связь между явлениями жизни отсутствует, нет ее и между последовательными частями нашей музыки. Она склеена двумя несчастными идиотами, которые, не вылезая из своих кресел, семплировали все, что само валилось на них из радиоприемника и телевизора. Нам нечего сказать об этой музыке, но результат нам нравится. Я не верю в романтические россказни о рок-музыкантах, которые занимаются упаковкой какого-то осмысленного содержания в форму трехминутных песен. У современных композиций нет морали, нет сюжета и нет спрятанного смысла, а есть лишь саунд и составные, большей частью ворованные, элементы».

Во многом Гэри, конечно, прав. Проблема состоит лишь в том, что к его музыке все эти разговоры имеют косвенное отношение. Композиции дуэта FSOL очень продуманны, логичны и с музыкальной точки зрения вполне традиционны, то есть романтичны. Бесчувственными, непредсказуемыми, непонятными и бессмысленными коллажами их никак не назовешь. Это вполне конвенциональный продукт на стыке эмбиента и драм-н-бэйса.

 

Illbient

В середине 90-х довольно интенсивно зажужжало, загудело, а также монотонно забубнило в Нью-Йорке. Я имею в виду illbient (больной эмбиент). Описать илбиент-саунд очень непросто. Дело в том, что илбиент агрессивно прожорлив и всеяден. Он может быть оглушающе громким или едва слышным, ритмичным или, наоборот, плыть, не зная берегов. В этом потоке может встретиться буквально любая музыка — от black metal до албанского фольклора, от китайских партийных гимнов до любительского джаз-оркестра из американской глубинки. Очень часто все это звучит параллельно и вступает в непредсказуемые сочетания. Поэтому нельзя завести две минуты звука и сказать — вот типичный илбиент. По крайней мере, так уверяет пропаганда.

Илбиент — это ди-джейская, хотя и не очень танцевальная музыка.

Безусловный лидер илбиент-тусовки DJ Spooky That Subliminal Kid (Ди-джей Привидение, этот малыш, воздействующий на подсознательном уровне).

Окончив университет, DJ Spooky — юный темнокожий философ, лингвист, журналист и художник-концептуалист — обнаружил, что музыкальная жизнь в Нью-Йорке находится в состоянии хронического кризиса. Музыканты, полагающие, что делают экспериментальную музыку, на самом деле вот уже более двадцати лет воспроизводят тот же самый саунд на тех же самых музыкальных инструментах — своего рода гибрид панк-рока, арт-рока и свободного джаза. Ди-джей же воспринимаются в качестве обслуживающего персонала в дискотеках.

Надо сказать, чго эта самая смесь панка и свободного джаза возникла в Нью-Йорке в конце 70-х в качестве импровизационной музыки панк-времен. Тут должны приходить на ум такие фигуры, как саксофонист Джон Зорн (John Zorn) и его соратники. Их музыка, несмотря на ее истоки в свободной импровизации, производит впечатление сочиненной или как минимум тщательно продуманной. И, как правило, полной рок- и джаз-клише.

DJ Spooky явно имел в виду возврат к временам свободной импровизации 60-х, к ощущению музыки как акустического потока. DJ Spooky начал идеологическую войну, выдвинув тезис, что ди-джейская музыка — это нынешнее состояние концептуального искусства. В любом случае, привлечь к себе внимание ему удалось.

В 1994 году его шоу объединяли показ мод, демонстрацию экспериментальных видеофильмов, которые проектировались на стены, и, разумеется, музыку. Фокус состоял в том, что в художественной галерее одновременно играют пять или шесть ди-джеев, спрятанных от публики. Везде — даже в закоулках, на лестницах, в переходах — установлены колонки. Зритель слоняется по помещению и попадает то в поле действия тяжелого металла, то в джангл-зону, то в синтезаторный гул. Перемещаясь, каждый слышит свой собственный уникальный микс. Эту выдумку DJ Spooky назвал акустической скульптурой, а себя, соответственно, скульптором. Понятное дело, компакт-диск этот эффект воспроизвести не в состоянии.

DJ Spooky одобряет идею незаметной музыки, которая просто присутствует вокруг тебя, как воздух, как деревья: «Никто не рассматривает пристально каждое дерево. Сад принципиально отличается от концерта и от выставочного зала, в саду никто ничего не предъявляет на твой суд. Сад просто есть вокруг тебя, человек приходит в сад и предается собственным мыслям».

Но идея нейтральной музыкальной атмосферы хорошо известна, о каком таком новом слове тут можно говорить? DJ Spooky настаивал, что европейцы, от Эрика Сати до Брайена Ино, под эмбиентом понимают спокойную, благозвучную и умиротворенную музыку. А на нью-йоркских улицах царят совсем иные звуки: шум машин и вой сирен «скорой помощи», полицейских патрулей, и особенно пожарных команд. Этот непрекращающийся нестерпимый вой, грохот и лязг стал нормой, горожанин уже не воспринимает шум в качестве загрязнения окружающей среды, поэтому и незаметные музыкальные обои начинают выть и грохотать. Нет чистых и пустых пространств, нет огромных окон, сквозь которые видно голубое небо, то есть всего того, что имел в виду Брайен Ино. Эмбиент превратился в илбиент.

В Нью-Йорке любители музыки ожидали концертов с живыми музыкантами, желательно — гитаристами, в худшем случае — клавишниками. Анонимные акустические скульптуры нагоняли скуку. Когда эффект неожиданности прошел, владельцы клубов стали просто кисло ухмыляться, получив предложение устроить еще один илбиент-вечер.

Вторая проблема состояла в том, что художественные галереи в Нью-Йорке закрываются в одиннадцать часов вечера. После чего отключают электричество. А в Берлине весь эмбиент только начинается в четыре утра. Получить разрешение на ночную музыку в Нью-Йорке невозможно. Строжайше запрещено устраивать публичные развлечения в неприспособленных для того помещениях. И лицензию для продажи алкогольных напитков не получишь.

Модернистский джаз ведет в Нью-Йорке полумертвое существование, DJ Spooky это очень верно подметил, но в результате всего через полтора года после начала решительного крестового похода для многих илбиент-групп единственной возможностью хоть где-то выступать стал джазовый клуб.

Для илбиента очень характерна идея органического потока. Музыка медленно растет и видоизменяется. При этом она соткана из довольно противоречивых составных частей, которые совсем не подходят одна к другой.

АК Atoms (группа Byzar): «Для нью-йоркской музыки еще в начале 80-х была свойственна эклектика, стремление объединить в одной композиции самые контрастные музыкальные стили. Джон Зорн со своей группой Naked City играл пять секунд треш-панк, потом десять секунд кантри, потом пять секунд треш и снова кантри — и так сколь угодно долго, виртуозно меняя скорость и саунд. В Нью-Йорке живут представители самых далеких культур, Нью-Йорк — это модель всей нашей цивилизации, поэтому нью-йоркский экспериментальный джаз был моделью культурного столкновения, если хотите, культурной катастрофы, калейдоскопом из явно противоречащих друг другу обломков. Можно сказать, что пятнадцать лет назад музыканты противопоставляли разнородные музыкальные элементы, а мы интегрируем их в единое целое, в поток, в лавину, в гул».

Гул (drone) — это вроде бы символ космического хаоса, в котором все рождается и все исчезает, а сам он не прекращается, но лишь меняет свою окраску и пульсацию.

Люси Уолкер (группа Byzar): «Очень легко сделать пародию на музыку нашей группы или любого другого илбиент-коллектива. Random shit in random order (Случайным образом выбранное дерьмо в случайном порядке)».

 

Шум и гул

Неслучайно встретившееся нам слово «drone» (жужжание, гудение: монотонная бубнилка) — это вполне самостоятельный музыкальный термин. Науке известна масса разнообразной гудящей, звенящей и вяло пульсирующей музыкальной продукции.

Почему подобную музыку я упорно называю гулом, хотя она явно не гудит, а, скорее, тянется, расширяется? Но не называть же ее «тянучка» или «расширялка»? Слово «гуделка» явно подразумевает какой-то трубный вой, а эта музыка скорее звенит, шуршит и перекатывается. Кроме того, ей присуща некоторая комковатость, в ней постоянно встречаются и повторяются акустические уплотнения разной формы. То есть в ней, несмотря на отсутствие внутренней структуры, что-то все-таки происходит.

Тимо Ройбер (дуэт Klangwart): «Школьное, то есть консервативное, отношение к музыке исходит из того, что элементарные звуки известны и неизменны — звук фортепиано, скрипки, флейты, человеческого голоса. Музыка строится из них, как из кирпичей. Мне же было инстинктивно ясно, что нужно двигаться в другую сторону — так сказать, внутрь кирпича. Это прямо противоположная перспектива: не складывать готовые звуки в огромную конструкцию, в которой каждый из них умирает, а попытаться выяснить возможности, скрывающиеся в каждом отдельном звуке».

И как можно реально погрузиться в глубь звука?

«Больше слушать, не делая различия между музыкальными и немузыкальными тонами. Или ты имеешь в виду — чисто практически? С помощью семплера — ты можешь вырезать небольшой фрагмент и много раз его повторить, то есть как бы увеличить».

Музыку, которую практически не слышно, в середине 90-х попытались назвать изоляционизмом (isolationism). В эту категорию попали немецкие сверхтихие музыканты Томас Кенер и Бернхард Понтер. Абсолютно безынициативные звуки гонят и британские проекты Main и Lull. Им противостоит (акустически, но не идеологически) зверский грохот и надсадный рев — то, что называется гордым словом «noise» (шум).

Нойз, вообще говоря, устроен точно так же, как эмбиент Брайена Ино — в нем, в идеале, ничего не происходит, он не трогается с места. И в любом случае, нойз — не столько композиция, развивающаяся от увертюры к финалу, сколько человеконенавистническая атмосфера. Нойз — это импровизационная музыка, наследник раннего индастриала и свободного джаза.

Классик жанра — Масами Акита (проект Merzbow). Страшная вещь.

Масами Акита — человек крайней интеллигентности и культуры. Технологически его нойз — дело, по-видимому, довольно несложное. Пара контактных микрофонов, выход которых пропущен через два-три неисправных аналоговых усилителя. Плюс микшерный пульт. В сети постоянно возникает обратная связь.

Знаменитый проект Merzbow: компакт-диск запаян в проигрыватель, который находится в большом «мерседесе», то есть «мерседес» является упаковкой компакт-диска. Музыка продается вместе с упаковкой, правда, боюсь, «мерседесом» пользоваться не по назначению (не для прослушивания музыки) нельзя: нечеловеческий грохот врубается при повороте ключа зажигания.

Надо сказать, что музыка 90-х — будь то мало кому интересная электронщика или много кому интересная гитарщина — очень шумна, она использует то, что по-английски называется Feedback, а по-русски — обратная связь. Этот эффект хорошо известен: скажем, когда в микрофон просачивается звук из колонок, то усилитель начинает возбуждаться и из колонок несется дикий свист или рев. Контролировать его или тем более играть на нем столько же сложно, как и пытаться подключить к водопаду водопроводный кран. Feedback — мощное орудие аудиотеррора. Его применяют все, кто заботится о качестве своей музыки, — от Нирваны до Merzbow.

Для мастера нойза шум — это вовсе не декоративный эффект, шум — эта та материя, из которой он лепит свои конструкции: можно вырезать фигурки из дерева, можно штамповать их из пластмассы, а можно вываливать цемент прямо из бетономешалки в огромные и довольно массивные кучи. Главное — интенсивность и слепая энергия.

Нойз — это, безусловно, хардкор — в том смысле, что страшнее некуда.

 

Техно — это поле битвы умов, область активного мифотворчества. За техно стоит если и не идеология, то по меньшей мере достаточно развитый комплекс идей. Техно-люди некритично повторяют (говоря современным языком, семплируют) эти идеи, давным-давно превратившиеся в штампы.

Техно якобы принципиально отличается от рок- и поп-музыки. Больше того, техно противостоит самому духу коммерциализированной поп-музыки. Постоянно подчеркивается то обстоятельство, что техно-трек — это не песня.

 

Pop

Действительно, основа поп-музыки — это песня. В идеале ожидается, что потребитель не заметит, что перед ним поп-музыка — то есть коммерческий продукт или, в любом случае, определенное музыкальное явление со своими условностями и законами, — а будет считать, что имеет дело с «просто песней», которую может спеть кто угодно, например, он сам. Слушатель, напевающий услышанную по радио песню и полагающий, что она написана про него и для него — это типичное явление именно для поп-музыки.

Принципиально важно, что песню поет живой человек, он хочет что-то сказать миру, как правило, раскрыть свою душу. Но от певца или певицы вовсе не требуется быть искренними, и текст песни — это китч, заведомая фальшивка.

Более полувека назад был сформулирован основной принцип поп-музыки: «It's a singer, not a song» (Все дело в певце, а не в песне). Уже в 30-е годы во всех цивилизованных странах был налажен конвейер по поточному производству шлягеров, а вот производить на потоке любимчиков публики тогда еще не умели.

Этот основной принцип надо понимать так: если песню поет звезда, то и мелодия окажется хорошей, и текст задушевным. И самое главное — слушатель начнет себя идентифицировать с исполнителем. Чтобы помочь в этом деле потребителю, шоу-бизнес использует имидж поп-музыканта. Имидж — это не только экстравагантный внешний вид звезды. Это и то, что звезда говорит, в каких ситуациях оказывается, как из них выпутывается и так далее. Имидж — это жизненная позиция, которую можно изложить в форме анекдота. Именно с этим самым анекдотично-карикатурным имиджем и идентифицируют себя поклонники, мечтающие блистать, как Мадонна, хамить, как Джонни Рогтен, любить, как Scorpions, спиваться, как Том Уэйтс, или страдать, как Курт Кобейн.

 

Rock

Рок тоже базируется на песнях, которые поет живой человек. И рок-певец делает вид, что раскрывает миру свою душу, как правило, всем недовольную и бунтующую. Боль — а также радость — души лучше всего выражается луженой глоткой, тремя гитарными аккордами и малоизобретательным барабанным стуком.

Рок, вообще говоря, — разновидность поп-музыки, ведь главное для попа — это самоидентификация слушателя с песней, уверенность, что песня обращается непосредственно к нему. Поп эротичен, манерен, провокационен. И Элвис Пресли — это поп, и The Beatles, и АВВА, и Black Sabbath, и The Clash.

Поп предлагает народонаселению не столько задушевные тексты и прилипчивые мелодии, сколько систему ценностей, эрзац мировоззрения.

Поп-музыка — прежде всего социальное явление. Собственно музыка занимает в нем довольно незначительное место: грубо говоря, подростки живут под свою музыку, что-то чувствуют, надеются, ненавидят, делят себя на своих и чужих в зависимости от стиля музыки, даже часто ее слушают, но они ее не слышат. В равной степени это относится и к гитарному скрежету, и к задушевным песням, и к звукам, извлеченным из ритм-машины и синтезатора. И то, и другое, и третье — часть молодежной культуры.

Употребляя выражение «молодежная культура», надо делать поправку на инфантилизм потребителей поп-продукции. Великовозрастные поклонники музыки 60-х-70-х годов: хард-рока, джаз-рока, арт-рока — высокомерно ухмыляются, когда речь заходит о молодежной музыке, поскольку уверены, что техно — это музыка для безмозглых тинейджеров, не способных оценить настоящее качество. Но все эти бесконечные The Beatles, Rolling Stones, Pink Floyd, Doors, Queen, Uriah Heep, Genesis, Yes, Rainbow, Led Zeppelin, Grateful Dead… — и какие там еще есть «легенды и звезды» хиппи-рока? — и есть самая настоящая музыка для безмозглых тинейджеров, по уши утонувших в своей молодежной культуре. Если кто-то, как дитя малое, никак не может отлепиться душой от набившей оскомину подростковой музыки тридцатилетней давности, то это не дает ему повод утверждать, что именно в ней скрыты подлинные сокровища. Чуждая всякой критичности влюбленность в хиппи-музон наполняет душу великовозрастного инфантила непомерными восторгом и пафосом: «Классический рок!» Да ведь он не менее примитивен, вторичен и убог, чем вся остальная поп-продукция! И точно так же рассчитан на самый массовый вкус.

Рок откровенно любуется своими бицепсами, высокой потенцией, обнаженной мускулистой грудью, красивыми волосами, демоническими глазами и загорелыми скулами (все это — следствия повышенного содержания мужского гормона тестостерона). Рок омерзительно патетичен и театрально-мужествен. Все это относится и к Doors, и к Death: если уж петь, то не иначе как о вечных и вневременных проблемах добра и зла, жизни и смерти, веры и предательства, о вечном проклятии, о трагедиях и катастрофах; если уж брать аккорд, то не иначе как в до-мажоре. Если притягивать за уши какую-то иную музыку, то не иначе как что-нибудь симфонически-струнное и надсадно-трагическое, называя этот хлам классикой (голливудские кинокомпозиторы тоже так поступают).

Слушая рок, его потребители приходят в восторг от того, что они — крепкие, сильные, жестокие, а главное красивые, мужчины, лишенные иллюзий. Все это, разумеется, не что иное, как ницшеанско-вагнерианский комплекс. Но одного взгляда на лица металло-музыкантов достаточно, чтобы увидеть: все эти нордические одинокие герои — слюняво-сопливые участники деревенской самодеятельности.

Металлорок — акустический эквивалент комиксов-страшилок. Не только внешний вид музыкантов и оформление их альбомов, но и их музыка — чистой воды клоунада.

Разговоры о том, что рок дик — полная чушь. Металл — это исключительно строгая и чопорная музыка, помешанная на идее высокого исполнительского мастерства. Но и разговорам о технических сложностях рока и о виртуозах в кожаных штанах верить никак нельзя. Действительно, существует гиперсложная в техническом отношении музыка, есть даже и такая, которую вовсе невозможно исполнить в соответствии с нотами — это выше человеческих сил. В качестве примера могут служить некоторые произведения таких композиторов, как Джон Кейдж, Карлхайнц Штокхаузен или Янис Ксенакис. Их пьесы берутся исполнять очень немногие музыканты, а внятно это получается у единиц. Но, во-первых, это далеко не рок, а во-вторых, действительно виртуозное исполнение вовсе не стремится натужно демонстрировать свою техничность, музыка звучит легко и естественно. Кроме того, неспециалист часто не в состоянии оценить, что является технически сложным, а что — простым.

Рок, который не гордится своей повышенной потенцией, называется альтернативным. Его делают пугливые сутулые юноши или хамского вида девицы. Альтернативный рок — это студенческо-героиновый балаган: крестьянская война с шоу-бизнесом, восстание силезских ткачей.

Наличие мелодии в рок-песне — дело необязательное, куда важнее прилипчивый гитарный рифф. Но все это — вещи второстепенные и с течением времени подвергшиеся изрядной инфляции: самое главное в роке — это громкость звука.

Впрочем, Джастин Броадрик (Godflesh) уверен, что и этого про рок сказать нельзя: «Рок-музыка вообще не имеет отношения ни к жестокости, ни к реальности. Рок-музыка интересуется исключительно сбережением своих старых клише и стереотипов. Заниматься роком — то же самое, что работать на консервной фабрике: доставать селедку из одних жестяных банок и тут же закатывать ее в новые».

В любом случае, поп (и его частный случай — рок) должен «цеплять», то есть не оставлять равнодушным. Только неравнодушный человек отправится в магазин и купит звуконоситель. Звуконоситель хранят дома и дома же слушают.

 

Techno

В техно нет гитар, но что еще важнее — нет голосов живых людей. За техно-музыкой не стоит человек. В техно нет песен и мелодий, а главное — нет песенной структуры, то есть никто не считает, сколько тактов осталось до припева. Техно вовсе не рождается на ваших глазах из чьей-то мятущейся или тихо ликующей души. Техно не льется из-под чьих-то виртуозных пальцев — у техно нет потеющего исполнителя.

Но делать отсюда вывод, что техно получается само собой, без затрат времени, ума и сил — большая ошибка.

В идеале слушателю техно не должно быть известно, кто его сделал. Иными словами, техно избегает фотографий с чьими-то рожами и, как следствие, отказывается от звезд — у техно-ди-джеев и продюсеров нет имиджа.

Отказываясь от звучащего слова, техно отказывается и от слова печатного: о техно буквально нечего сказать.

В чем смысл техно, для чего оно вообще нужно? Нести радость людям. Причем не абстрактную радость, которую кто-то когда-то почувствует, а очень конкретную — танцующим на танцполе должно быть радостно здесь и сейчас.

Техно — сугубо функционально, то есть является инструментом: оно предназначено побуждать к танцам, но танцы эти — непростые. Танцуя под техно, следует отключаться и впадать в экстаз.

Westbam: «У техно нет никакого содержания, техно ничего не хочет тебе сообщить и ничего не обещает в будущем. Техно ни к чему не призывает и не требует никаких жертв. Техно дает сиюминутное чувство свободы. А также счастье. А также чувство, что ты не одинок. Вот и все». Дескать, теоретизировать на эту тему столь же глупо, как и объяснять, в чем состоит прелесть водки.

Принципиально важно, что танцующие не знают ни настоящего имени ди-джея, ни названий пластинок. Обычным людям техно-грампластинки не нужны: потребитель потребляет техно в процессе танцев, в акте живого присутствия. Техно нельзя унести с собой домой — вы же не можете унести с собой пьяный разгул, атмосферу рок-концерта или духоподъемный момент церковной службы. Иными словами, техно — это экзистенциальное переживание.

Раз техно не продается публике в виде звуконосителей, оно функционирует вне коммерческих структур шоу-бизнеса: концерны звукозаписи, перешедшие на компакт-диски, не могут наложить на него свою лапу.

Техно — это музыка будущего, техно устремлено в будущее еще со времен Kraftwerk и Хуана Эткинса.

Электронные звуки зовут в новое тысячелетие — к полетам на другие планеты, а не к крестьянской сохе. Техно быстро развивается, техно — это единственная область музыки, в которой наблюдается прогресс, все остальное находится в застое и упадке, в лучшем случае — пытается поспевать за техно, используя его достижения. Таким образом, техно оплодотворяет всю современную музыку, выводит ее из кризиса.

Техно изменило не только саунд нашей цивилизации, но и ее вид. Имеются в виду высокотехнологическая компьютерная графика, а также яркий и экстравагантный стиль одежды и оформления интерьеров. Визуальный техно-стиль ликвидировал гадкую и закомплексованную эстетику 80-х.

Техно — электронная музыка, ее развитие связано с бурным развитием сверхсовременной аппаратуры, с применением высоких технологий.

Техно — это не бум-бум-бум-бум! Техно сложно устроено. Техно обладает душой, движением. Техно обращается к чувствам.

Ди-джей — это музыкант нового типа. Он не просто заводит грампластинки, он находится в живом контакте с танцующей толпой, он ее магнетизирует. Сами по себе техно-треки — это полуфабрикаты. Ди-джей, состыковывая треки и пуская их параллельно друг другу, изготовляет из этих полуфабрикатов живую музыку. Кстати, именно поэтому техно находится вне критики: музыкальные критики сами не танцуют, а судят о техно по грампластинкам, то есть по полуфабрикатам. Но нельзя же судить о качестве ресторана, заглянув в холодильник на кухне и пытаясь укусить замороженную курицу! (Знаменитый аргумент Вестбама.)

DJ Spooky — видный идеолог и теоретик ди-джейства. Он полагает, что ди-джейская музыка творит будущее без прошлого. Звуки, которые попадают в семплер, вырываются из своего контекста, то есть лишаются истории, самостоятельного смысла и значения. Ди-джей создает новую музыкальную форму — микс. Это — музыка будущего. А музыка прошлого порезана на порционные кусочки, каждый из которых — лишь полуфабрикат.

DJ Spooky: «Электронная музыка — это фольклор индустриального века. Ди-джей продолжает традицию средневековых бардов и менестрелей с той лишь разницей, что рассказывает свои истории с помощью бита. Для сравнения можно упомянуть традицию западноафриканских музыкантов-рассказчиков. Странствуя, они добавляют к своим поэмам маленькие детали, а что-то, наоборот, выкидывают, то есть фактически осуществляют перманентный ремикс. В любой культуре есть хранители и распространители, которые накапливают и размножают истории и легенды своего региона. Это и африканская, и европейская традиция. В современной электронной музыке мы обнаруживаем западноафриканскую восприимчивость и европейскую технологию».

Таким образом, ди-джей — это современный сказитель вроде Гомера. Ди-джей коллекционирует грампластинки, содержащие наше культурное достояние, а потом знакомит нас, беспамятных аборигенов, с нашими же собственными легендами и мифами. В том, что ди-джей — просветитель, выполняющий свою культурную миссию, уверены очень многие ди-джеи со стажем.

DJ Spooky вывел замечательную формулу: дискотека = библиотека.

 

Техно — это разновидность поп-музыки.

Невозможно провести четкую границу, отделяющую техно от поп-музыки. Современная поп-музыка и техно делаются по одним и тем же рецептам на одних и тех же инструментах. Иногда даже одними и теми же людьми. Ритм-машину изобрели не для нужд техно. С начала 80-х практически вся поп-музыка записывается с помощью ритм-машин и секвенсоров. Можно считать, что техно подползло под поп-музыку, а можно считать, что, наоборот, ритм-фундамент поп-музыки выполз из-под нее, обособился и зажил своей жизнью.

С культом звезд техно вовсе не покончило. Говорить об анонимности и взаимозаменяемости ди-джеев просто смешно. Первые же немецкие техно-ди-джеи — Свен Ват и Вестбам — стали первыми немецкими техно-звездами. Ди-джеи — предмет обожания и культа ничуть не в меньшей степени, чем поп- и рок-звезды.

Есть и ди-джеи первой лиги — Джефф Миллс, Карл Кокс, Пол Оукенфолд, Лоран Гарнье, Grooverider, Apман Ван Хелден — и целый легион их куда менее именитых коллег. На техно-танцульках действует та же система хэдлайнеров и довесков, что и на рок-концертах: громкое имя пишется крупными буквами, на него идут поклонники, которым приходится долго ждать, пока в конце вечера выступит звезда. Звезда получает за свои выступления бешеные гонорары ($20 000 за час-два) и любовь распутных особ. И кокаина полные ноздри. Настоящий рок-н-ролльный образ жизни.

Портреты техно-звезд украшают обложки музыкальных журналов, звезды дают пространные интервью и не испытывают никакого неудобства перед идеей безликой и неразговорчивой человекомашины.

Что техно связано с получением сиюминутного наслаждения, это несомненно. Слово «гедонизм» тут вполне уместно. Но фактом остается и то, что техно очень быстро приедается, перестает возбуждать и заводить: многие ди-джеи и продюсеры с десятилетним стажем сами уже не танцуют и никакого пьянящего эффекта музыки не ощущают. Может ли чувство счастья и свободы приесться? Похоже, что раскрепощающе-экстатические техно-танцы действуют лишь на новичков. Потом наступает блокировка.

Нас уверяют, что андеграунд — это оппозиция мэйнстриму.

 

Mainstream

Мэйнстрим (главная струя, основной путь, доминирующее направление) — это музыка, которую считают приемлемой для себя подавляющее большинство потребителей. Мэйнстрим — это музыка, которую любят люди, не разбирающиеся в музыке и безразличные к ней. Людей, конечно, можно понять — у них масса других забот и интересов. Нельзя требовать, чтобы все придирчиво пестовали свой музыкальный вкус и критически следили за развитием новых тенденций, тратя на это кучу времени, сил и денег. Мэйнстрим — это среднее арифметическое современных тенденций, в нем есть все, но в безопасных дозах. Идея мэйнстрима — держаться середины и не подходить слишком близко к краю.

Существует еще одно определение мэйнстрима — это музыка, которая специально смикширована таким образом, чтобы сносно звучать даже из самого паршивого радиоприемника.

Иногда слово «мэйнстрим» употребляют и в более узком смысле: говорят о мэйнстриме металла, мэйнстриме техно или еще каких-нибудь мэйнстримах.

 

Underground

Полагать, что андеграунд дико крут — большое заблуждение. Представлять себе андеграунд в виде братства равноправных индивидуумов, объединенных любовью к радикальной музыке и святой ненавистью к коммерции и мэйнстриму, просто смешно. Андеграунд в мельчайших деталях копирует большую звукозаписывающую индустрию. Есть в андеграунде и звезды, получающие бешеные гонорары и, как правило, имеющие контракты с гигантами звукоиндустрии, есть мафии, есть хит-парады. Дистрибьюцией продукции многих независимых лейблов занимаются крупные фирмы, без них малотиражная музыка так и осталась бы никому не известной.

Интересный аспект проблемы: легко ли попасть в андеграунд (то есть выпустить свой компакт-диск на андеграундном лейбле или навязать андеграундному магазину или дистрибьютору компакт-диск, выпущенный на своем собственном лейбле)? Практически невозможно.

Нынешний андеграунд — это элитарный клуб для своих, компакт-диски в специализированных магазинах стоят дороже, чем в обычных мэйнстримовских, считать своим единомышленником какого-нибудь известного в андеграунде человека — музыканта или ди-джея — просто невозможно, он не видит тебя в упор, ты ему ни в каком качестве не интересен. Продолжать называть эту ситуацию андеграундом — странное занятие, аналогичным образом функционируют секты, закрытые клубы и преступные группировки. Разумеется, тусовки, то есть система взаимных связей и услуг, существуют, но в них отсутствует идея служения общему делу, сверхчеловеческой цели.

Никакая особая музыка, которую якобы нигде больше не услышишь, в андеграунде не звучит. Андеграунд — не музыкальный стиль и не жизненная позиция. Андеграунд — это эффективно функционирующий способ распространения малотиражного товара, а вовсе не отсутствие коммерции как таковой.

Кстати, противопоставление коммерческой и некоммерческой музыки есть не более чем демонстрация собственной наивности. Даже самая некоммерческая музыка все равно остается конъюнктурной, то есть сделанной на потребу, удовлетворяющей спрос. Я не уверен, возможно ли в нынешних условиях делать музыку, начисто свободную от конъюнктуры (любое явление культуры предполагает некоторую аудиторию, которая способна его оценить), но подчеркивание некоммерческой направленности какого-либо продукта явно вещает рыночную стратегию не очень ловкого сорта.

Андеграундные парти именно потому и нелегальные, что их устроители не платят налогов и не покупают лицензию на продажу спиртного, то есть имеют больший доход. Андеграундные парти попросту выгоднее всех прочих.

В любом случае, на техно делаются большие деньги. Даже если рэйверы не покупают пластинки, а это не так, они платят деньги за вход на танцы. В месяц рэйвер тратит на входные билеты денег больше, чем «нормальный» молодой человек на компакт-диски. Если добавить сюда стоимость прохладительных напитков в клубе, техно-наркотиков и шмоток, мода на которые тоже постоянно меняется, то придется согласиться, что техно живет бурной коммерческой жизнью. Действуют десятки дистрибьюторских фирм, которые перепродают друг другу техно-диски. Структура коммерческих связей по своей сложности не уступает связям между большими фирмами звукозаписи.

Уже в начале 90-х техно выпускалось на компакт-дисках. Если бы техно не мутировало в музыку на CD, которую можно (то есть интересно) слушать дома, оно бы давно превратилось в пережиток прошлого.

 

Прогресс

Вот мы и подходим к самому интересному. Техно — музыка будущего?! Шутить изволите! Техно — музыка прошлого. Техно вовсе не растет и благоухает, а пытается выбраться из чудовищного кризиса. Какое там будущее, сохранить бы то, что есть.

А стремилось ли вообще техно в будущее?

Kraftwerk, по их собственному признанию, намеревались продолжить европейскую культурную традицию начала 30-х. Отсюда и ретро-пиджаки, и старинный радиоприемник на обложке грампластинки, и скоростные автотрассы, которые, как известно, начали строить еще в 30-х. Оттуда же и идеи о студии как музыкальном инструменте, музыканте-инженере и идеале машинной музыки — все это идеи футуризма.

Недавно ветерана Хуана Эткинса спросили насчет расширяющейся вселенной и жизни на других планетах. Он, не смущаясь, заявил, что полеты к звездам и прочие футуристические утопии его никогда особенно не интересовали. Дескать, всю жизнь он хотел делать традиционный фанк и вообще задушевную музыку.

По поводу прогресса в техно можно сказать, что техно с потрясающей скоростью устаревает. Музыка 80-х непоправимо устарела с приходом хардкора. Хардкор был отменен драм-н-бэйсом. Транс не надоел только тому, кто его никогда не слышал. Хуже эсида только жужжание бормашины в твоем зубе. Неизменные константы, на которые техно-продюсер всегда может опереться, это хаус (в разных видах) и брейкбит (в разных видах).

Похоже, вместо вечной юности, обещанной техно, оно находится в состоянии вечной старости и обречено пульсировать между ретро-хаусом и ретро-брейкбитом.

Техно поспешает за прогрессом техники? Пресловутый прогресс техники — это постоянное удешевление микрочипов и, соответственно, синтезаторов и персональных компьютеров. Прогресс состоит в том, что то же самое, что раньше можно было делать только на дорогущих машинах, сегодня можно делать на значительно более дешевых.

Бернд Фридман: «Если после двух тактов ты знаешь, как будет устроен весь трек, — это примитив, поэтому мне не очень интересен драм-н-бэйс. Когда я был подростком, мне приходилось очень сильно напрягаться, чтобы выстукивать то, что сейчас называется брейкбитом. Первые ритм-машины были к нему неспособны, нам приходилось резать пленку и ужасно мучаться. Сейчас он получается автоматически у любого. Проблема решена. Решена ли? Я не думаю, что прогресс техники способствует прогрессу или хотя бы развитию музыки. Прогресс техники способствует лишь тому, что к делу привлекаются новые полчища халтурщиков. У тебя есть возможность большого выбора, но возможность выбора вовсе не делает из человека музыканта. У современной ритм-машины брейкбит получается сам собой, а все равно все семплируют один и тот же трек Джеймса Брауна».

 

DJ

Наблюдается явное перепроизводство ди-джеев. Аббревиатура DJ в псевдониме уже давным-давно стала проявлением дурного вкуса. Раньше она воспринималась как свидетельство каких-то заслуг: кандидат технических наук Иванов, народный артист Петров, ди-джей Сидоров. Но потом этих самых ди-джеев развелось как собак нерезаных: куда ни плюнь — везде ди-джей. Сегодня, если в твоем псевдониме присутствуют две буквы — D и J, это вовсе не означает, что ты умеешь крутить пластинки, разбираешься в музыке или способен управлять настроением огромной толпы: скорее всего, ты просто пытаешься набить себе цену.

Увеличение количества дисков с электронной танцевальной музыкой и снижение их качества привело к тому, что поиск интересной музыки стал безнадежным занятием, очень мало кто из ди-джеев продолжает фанатично искать новую музыку, прослушивая сотни новых дисков в неделю.

Ди-джей — это, с одной стороны, профессия, с другой — самозваный титул. И, вообще говоря, не очень понятно, что имеется в виду под выражением «музыка, которую делают ди-джеи». Ди-джеи крутят на танцульках виниловые грампластинки. Музыка, которая записана на этих пластинках, — дело рук техно-продюсеров. Это две разные профессии — если какой-нибудь индивидуум после нескольких лет успешной ди-джейской карьеры вдруг решит выпустить альбом с собственной музыкой (к чему его подталкивает концерн звукозаписи), у него, скорее всего, ничего не получится, ему придется прибегнуть к помощи профессионалов. Это крайне распространенное явление: огромное количество музыки, которую якобы записывают знаменитые ди-джеи, на самом деле дело рук «инженеров», находящихся за кадром. Не свою музыку под своим именем выпускают Goldie, Westbam, Grooverider, Свен Ват, DJ Hell.

Если же ди-джей и впрямь своими собственными руками записывает музыку, то, наверное, он ее же и заводит на своих сетах? Ничуть не бывало. А слушает ли он дома, для души, ту музыку, которую пропагандирует на своих выступлениях? Как правило, нет. Ди-джеи слушают свои грампластинки лишь на работе, по долгу службы.

Рискну высказать сомнение: действительно ли техно-хаус-ди-джеи всем сердцем и душой преданы этому самому техно-хаусу? Исчезни он — исчезнут и ди-джеи? Ни в коем случае. Скажем, Карл Кокс неоднократно заявлял, что конец хаус-музыки вовсе не будет означать конца его карьеры в качестве ди-джея: когда дает дуба одна кобыла, пусть даже самая любимая, извозчик пересаживается на другую и продолжает возить народ.

Реакционность, консерватизм и узколобость продюсеров танцевальной музыки прекрасно известны им самим. Вестбам даже разразился статьей, посвященной временам темного средневековья, то есть сегодняшнему дню: «Суеверные техно-продюсеры вцепились в безумно устаревшие грампластинки и ритм-машины, новая техника оценивается по одному критерию — насколько точно она воспроизводит старый аналоговый саунд». Издевался Вестбам и над тем, что многие техно-ди-джеи и продюсеры боятся компьютера и не решаются оторваться от черно-белых клавиш. На многих давит начальное музыкальное образование и гаммы, игранные в детстве.

Ищут ли музыканты новые пути? Производители электронной музыки похожи на особ, которые хотят модно одеться, но не очень понимают, в чем именно эта мода сегодня выражается. И очень переживают, не наденет ли соперница точно такое же красное платье. Отважно искать новые пути, наряжаясь перед зеркалом, можно, но всегда будет мучить опасение, не окажешься ли ты в результате пугалом огородным. А это существенно ограничивает пространство для маневра.

Иными словами, каждый музыкант просто продолжает заниматься тем же, чем занимался до сих пор, несколько корректируя саунд, если изменилась погода. Производители электронной музыки не столько стремятся изготовить неслыханные звуки, о которых непрерывно ведут разговор, сколько стараются угадать, куда в следующий момент сдвинется ретро-мода.

Что же касается неслыханных или новых звуков, то это еще одно типичное недоразумение. Никаких «неслыханных» звуков на самом деле нет, как нет невиданных оттенков цвета. Неслыханные ранее звуки — это либо миф, либо некорректное словоупотребление. Полагать, что дело музыканта — искать не употреблявшиеся ранее звуки, столь же странно, как и считать, что дело писателя — искать не употреблявшиеся ранее слова.

 

Электронная музыка

Тут, я боюсь, пора делать сенсационное заявление. Вы полагаете, что техно — электронная музыка? Должен вас разочаровать…

Что значит «электронная»? Сделанная при помощи приборов, подключенных к электророзетке? Для записи песен каких-нибудь Oasis или Металлики используется больше электроники, чем для большинства техно-треков.

Может быть, электронная, потому что звучит специфически? Типичный электронный звук — это результат применения резонирующего, то есть самовозбуждающегося, фильтра, когда плавно меняется частота, на которой он возбуждается, — filter sweep. Типичное бульканье — результат применения осциллятора низкой частоты (LFO), который модулирует основной сигнал, отчего тот начинает вибрировать. Все эти эффекты были применены в первом коммерческом аналоговом синтезаторе Роберта Муга в 1964 году. И остаются до сих пор священным образцом и недостижимым идеалом в электронной поп-музыке (это и к вопросу о неудержимом прогрессе).

Собственно, сегодня — точно так же, как и в 60-е, — этих несложных эффектов совершенно недостаточно, чтобы именовать результат «электронной музыкой». В лучшем случае речь может идти о двух-трех электронных звуках. Электронная музыка предполагает вмешательство на уровне микроструктуры звука, изменение его спектра. Интересны опыты применения гранулярного синтеза, фрактальной геометрии, теории хаоса, теории нелинейных систем и клеточных автоматов для генерации музыки. Большинство техно-музыкантов даже не подозревают обо всем этом. Имена таких композиторов, как Карлхайнц Штокхаузен, Янис Ксенакис, Михаэль Готтфрид Кениг, Мортон Субботник, Полина Оливерос, пользовавшихся значительным авторитетом уже в 60-х, в техно-мире просто неизвестны. О следующих поколениях композиторов я и не говорю.

Не секрет, что современная электронная, электроакустическая, акузматическая, компьютерная музыка существует для крайне ограниченного числа ценителей — это далеко не популярная музыка. Делают ее в университетах и в специально созданных центрах (вроде парижского IRCAM'a), обладающих мощными компьютерами и не менее мощным интеллектуальным потенциалом. Порой на изготовление всего одного часа звука может уйти несколько лет кропотливого труда на университетском суперкомпьютере.

Иногда — специально для реализации композиторского замысла — бригада программистов пишет программу, которая должна порождать звук с нужными характеристиками или вести себя необычно хитрым образом, а какой при этом получится звук, заранее вообще не ясно.

Существуют лаборатории, где вот уже более двадцати лет разрабатывается постоянно усложняющийся музыкальный компьютер. Скажем, один такой уникальный компьютер — EMS — стоит в Стокгольме. Он один на всю Швецию. В конце 70-х — начале 80-х второго такого шведский бюджет не потянул.

Название «электронная музыка» техно носит по недоразумению.

 

Музыка

«Так, может быть, и название „музыка“ техно не заслужило?» — поинтересуется ехидный читатель. В недавно вышедшей фундаментальной немецкой музыкальной энциклопедии («Die Musik in Geschichte une Gegenwart», 20 томов) к техно применено не слово «Musik», a «Klangbastelei» (любительская звуковая поделка). Может быть, словарь не разбирается в музыке? Разбирается. На двух страницах мелким шрифтом подробно объяснен смысл семплирования, правдоподобно описаны стили, от диско-хаус-техно до драм-н-бэйса. Упомянуты и Kraftwerk, и фанк, и электро, и индастриал, и Вестбам с Love Parade'oм в придачу. Отмечено и то, что единственная сфера, где техно-музыкант может проявить некоторую свободу, — это саунд. Впрочем, то же самое относится и к рок-музыке.

Что делать? Я, разумеется, не буду вставать на пролетарскую точку зрения и обиженно шипеть на консерваторских профессоров, которые, дескать, не способны отличить музыку от немузыки. Давайте попробуем понять позицию оппонента. Как мы увидим, это довольно несложно. Позвольте предложить аналогию. Как вам понравится такое вот стихотворение:

Вы скажете, что это не стихотворение? А я отвечу: наверное, вы не разбираетесь в поэзии!

Оно игнорирует наличие языка, способного выражать смысл? Зато оно обладает структурой, жестким ритмом, в нем есть рифма и вполне определенная целостность.

Оно навязчиво, звуки неинтересны, ритм банален, все в целом примитивно устроено?

Ну, во-первых, не так уж примитивно (слог «ру» является то ударным, то неударным, и композицию в целом можно рассматривать как борьбу «ра» с «ру»: «ра» тянет одеяло на себя, но «ру» пробирается в финал); во-вторых, есть куда более просто устроенные стихи, скажем, опус классика французской поэзии Гийома Аполлинера, состоящий просто из последовательности букв алфавита; а в-третьих, если это кому-то нравится, то почему бы и нет?

Это стихотворение не игнорирует наличие языка, оно создает собственный язык. И собственную атмосферу. Ссылки на Пушкина не помогут: академическим литературоведением нас не удивишь.

Но ведь даже «В лесу родилась елочка» куда богаче и игривее!!! Эти ра-ра-ра-ру — просто раковые клетки: раковая опухоль сожрала «В лесу родилась елочка» или «Я помню чудное мгновенье…»!

Ну, не надо так нервничать, если угодно, я готов усложнить пример. Вот, скажем, ужасно прогрессивное семплирование, так можно из одного старого стихотворения сделать много новых:

Существенно улучшить вид (но не смысл) этого стихотворения можно, применив различные шрифты — это точный эквивалент саунда:

Можно обогатить эту строчку и лихим брейкбитом, а потом охардкорить, но я предоставляю это читателю в качестве увлекательного домашнего задания.

Одним словом, человек, который способен оценить прелесть «настоящего» стихотворения, на суррогат принципиально не согласен. Замшелая академическая позиция здесь ни при чем. Точно так же человек, способный оценить прелесть «настоящей» музыки (Бах, Мессиан, Ксенакис), не согласится считать техно музыкой. Легким утешением для любителей ра-ра-ру-стихов может служить то обстоятельство, что поэзия находится в глубочайшем кризисе: новых Пушкиных нет, и тот, кто пытается писать в старом стиле, добивается, как правило, убогого результата. И в мире «серьезной» музыки уже давным-давно идет кризис, смущение в умах и непрерывная переоценка ценностей. Композиторы, пытающиеся продолжать дело Моцарта и Бетховена, становятся посмешищем. Сверхпопулярное и ужасно прогрессивное техно — это поистине танцы на поминках по приличной музыке.

Никто, конечно, не верит, что состыковка разных треков — это сложный творческий процесс. Треки специально выпускаются в таком виде, чтобы их было легко состыковывать, один хаус-трек подходит к любому другому, как болт к гайке. Уже много лет назад победила стандартизация, и если и сравнивать ди-джея с поваром, то только с тем, который разогревает готовые замороженные котлеты (или куриные ноги, если Вестбам настаивает на своей аналогии). Достаточное ли это основание, чтобы называть ди-джеев из техно-МакДоналдса художниками и творцами?

Вообще говоря, вся современная культура держится на воспроизведении и размножении образцов прошлого. Тем же занимаются джазмены, металлисты, альтернативные рокеры и брит-попперы, писатели, поэты, голливудские киносценаристы и режиссеры — все.

Техно-ди-джеи, определенно, принадлежат к этой тенденции, но они вовсе не начало всех бед.

С некоторой натяжкой произведения традиционного искусства можно рассматривать как ремиксы. И древние сказки, и африканские маски, и традиционная одежда, и даже древнерусские храмы и иконы базируются на довольно точном воспроизведении одного и того же канона. При этом, правда, не стоит забывать, что воспроизведение канона сохраняло дух традиции, служило передаче из поколения в поколение духовных истин. A DJ Spooky как раз отрицает присутствие прошлого в ремиксе. Никаких истин он передавать не хочет, он пропагандирует тотальный и бессмысленный коллаж. DJ Spooky прав: вся современная жизнь — это один сплошной коллаж из обломков старины, если хотите — ремикс XIX столетия. Но я бы не стал ликовать по этому поводу и притягивать за уши Гомера или африканских сказителей.

 

Easy listening

В начале 90-х термин easy listening, то есть «легкое, непринужденное слушание», еще не был в большой моде. Easy listening — это легкомысленная и, вообще говоря, ненавидимая молодежью интернациональная эстрада 70-х, французский шансон, киномузыка, коктейль-джаз, музыка для баров, музыка эстрадных оркестров, музыка для тех, кому за пятьдесят, мелодии и ритмы зарубежной эстрады, массовая продукция, без каких бы то ни было творческих претензий. Особенно гнусны переложения рок- и поп-номеров для больших оркестров, состоящих из дядек в одинаковых синих пиджаках, белых штанах и черных усах. Эти дядьки — настоящие мастера зажигательной, танцевальной и экзотической музыки.

Easy listening находится в опасной близости от мьюзак (Muzak). Американская фирма Muzak Inc. поставила на поток изготовление и рассылку по почте кассет с музыкой для универмагов, залов ожидания, лифтов и тому подобных мест скопления беззащитного народа. Мьюзак — это музыкальное орошение клиентов, своего рода акустический одеколон. Мьюзак — это абсолютный ноль творческих претензий, самое страшное ругательство, применимое к музыке.

Но несложно заметить, что идея музыки, растворенной в воздухе, близка к идее эмбиента. Брайен Ино, изваяв во второй половине 70-х свою революционную «Музыку для аэропортов», фактически изготовил футуристический «Мьюзак для аэропортов».

 

No hardcore

Почему недовольная жизнью молодежь полюбила панк и гитарный хардкор? Очевидный ответ: потому что родители слушали всякую гадость вроде Джо Дассена и Мирей Матье. Примитивный гитарный рок был отличным способом досадить родителям и почувствовать, что мы — другие.

А в 90-х мы имеем совершенно зеркальную ситуацию. Нынешние родители выросли на гитарном роке, для них социальный протест и активная жизненная позиция однозначно ассоциируются с луженой глоткой и тремя аккордами, с Эриком Клэптоном, Rolling Stones и Scorpions. Поэтому молодежь, чтобы снова иметь возможность противопоставить себя своим родителям, полюбила расслабленную, спокойную и в большой степени поп-ориентированную музыку.

Так возникло, на первый взгляд, странное явление: как могут мелодичные поп-песни существовать на андеграундных лейблах? Почему такую музыку покупают и слушают люди, ненавидящие хит-парад?

Есть и несколько иное объяснение: для гитарной хардкор-сцены начала 90-х easy listening — киномузыка и французский шансон начала 70-х — никогда не был особенно чужим. Скажем, в Штутгарте некоторые хардкор-гитаристы участвовали в параллельных поп-проектах с девушками, поющими на французском языке. Ненавистью пользовались бодрые шлягеры, хит-парадная фальшь, a easy listening воспринимался как ироничная и абсолютно непопулярная музыка для отдыха: утром слушать надрывный гитарный рев невозможно, а завести что-то хочется. В конце 70-х на лондонской панк-сцене аналогичную функцию контрастного душа выполнял регги — это тоже довольно легкая музыка.

После краха коммерциализированного гитарного хардкора и альтернативного рока в середине 90-х easy listening обособился и зажил самостоятельной жизнью. Саундтреки старых эротических фильмов «Vampiros Lesbos» и «Schulmadchen Report», с переизданием которых связывают подъем новой волны easy listening, вышли на штутгартском гитарном лейбле Crippled Dick Hot Wax благодаря усилиям активных участников местной хардкор-сцены.

Очень часто у тех, кто делает сегодня easy listening, — панк- и индастриал-корни.

«Но твоя музыка — это все-таки не Pan Sonic?» — спрашиваю я Яна Вернера (Mouse On Mars), уверенного в радикализме своей продукции.

«Ты знаешь, что такое Pan Sonic? — внезапно просыпается Ян. — Pan Sonic — это рок. Знаешь, этот подход резче, громче, круче… Одним словом, we are shocking you, мы вас поражаем. Меня хардкор — хардкор в широком смысле, то есть вообще всякий аудио-терроризм — больше не удивляет и не шокирует. Мне просто неинтересно. Подлым или коварным экстремизм быть не может. Если ты агрессивен, если ты в каком-то отношении хардкор, то ты весь на виду, ты прост. А на самом деле ты просто злоупотребляешь каким-то несложным эффектом. При этом важен не столько конкретный эффект, сколько сам факт злоупотребления — то обстоятельство, что ты хочешь досадить слушателю. Но ведь это примитив. У меня выработалась защитная реакция против акустического экстремизма. Сложным и непонятным ты становишься, когда сохраняешь видимость чего-то незатейливого и доступного».

Трики: «Изображать из себя настоящего бандита очень опасно. Настанет момент, когда ты встретишь того, кого ты изображаешь. И ты поймешь, что настоящий убийца на тебя не похож. По сравнению с настоящим убийцей, ты — таракан. Если ты изображаешь из себя крутого бандита, то ты слаб душой. Я уже давно заметил, что те, в чьих руках находится реальная власть — скажем, владельцы корпораций или банкиры — исключительно мягкие и спокойные люди. Их сила состоит не в том, что они стреляют из мчащегося лимузина и на них вешаются все встречные красотки. Может быть, ты сносишь олухам головы, но ты ничего не контролируешь. Нет, сила заключена в том, что ты принимаешь решения. При этом сам лично ты можешь быть сколь угодно мягким, ранимым, тихим и скромным. Но главное — ты должен быть умным».

Курд Дука (Curd Duca): «Я никогда не понимал, почему пребывать в авангарде всегда означает быть напряженным и несчастным. Почему находиться на переднем краю всегда означает применять грубые и неприятные звуки? Это старая вера, доставшаяся нам от 80-х и от индастриала. Это вовсе не должно быть так. Я отказался от всех парадигм 80-х годов… от грув-террора ритм-машины… от loops… от тяжелой атмосферы, полной ужаса и отчаяния… от искажений… от постоянных повторений… Моя цель — быть экспериментальным, но при этом не действовать на нервы, попытаться делать серьезное искусство с такими вот качествами: успокаивающее, расслабляющее, легкое, прозрачное, нежное, мирное, теплое, мягкое, тихое, спокойное».

Майк Флауэрс (Mike Flowers): «Музыка — это чистое развлечение. Серьезной музыки в природе не существует, а если кто-то дергает за струны и уверяет, что этим на кого-то влияет, кого-то ниспровергает или, наоборот, защищает, то это он просто так развлекается. Музыкой ничего добиться нельзя: корова не будет доиться быстрее под Баха и покупатели не будут быстрее раскупать дезодоранты в супермаркете. Впрочем, был в истории человечества случай, когда удалось-таки успешно применить поп-музыку для большого и полезного дела. Когда панамский генерал Норьега забаррикадировался от осадивших его американских десантников и выкурить его было невозможно, американцы врубили на полную мощь Guns'n'Roses, и бравый генерал быстро сломался».

 

Neo-easy

В 1995 году скандинавский коллектив The Cardigans («Душегрейки») записал старый хит Black Sabbath «Sabbath Bloody Sabbath», наведя на потускневший кусок тяжелого металла так ему не хватающий средиземноморско-карибский лоск. Осенью 95-го MTV навалился на песенку The Cardigans «Sick & Tired» и более чем полгода не мог отклеиться от нее душой.

Бесстыдно свингующий электроорган, джазовые гитары, нежно почесываемые барабаны, латиноамериканский ритм (мамбо, босса-нова) и необыкновенная легкость и прозрачность звука навевали сладкую ретро-грусть у тех, кто 60-е помнить никак не может. Ведь нынешние поклонники настоящего, оригинального Джеймса Бонда в те годы еще не входили в планы своих родителей.

Ну хорошо, мамы-папы, бабушки-дедушки полетали в вертолетах, поосвобождали заложниц в бикини, постреляли из смертоносных авторучек, погонялись друг за другом на «фордах»-«ситроенах», потанцевали и пообнимались. Нам тоже хочется. Проблема только — где взять. Поскольку взять негде, то, похоже, действительно, единственное решение — построить заново и заявить, что то же самое стояло, ездило и булькало много лет назад.

Бывший панк Миллионер (Combustible Edison) заявил, что ему наплевать на возрождение джаза или босса-новы. Главное — это стиль жизни. Миллионер провозгласил коктейль-революцию. Происходить она должна на лужайках для игры в гольф, всем революционерам надлежит одеться в строгие черные костюмы. И, ради Бога, никаких галстуков — мы не в офисе. Дамы — в серебристых платьях до пят. Невдалеке — вертолет, вокруг которого резвятся болонки. В кармане — билет до Рио-де-Жанейро.

На рынок были выброшены саундтреки к немецким эротическим фильмам 70-х годов — «Vampiros Lesbos» и «Schulmadchen Report», устраивались и стильные костюмированные easy-listening-парти, куда пускали далеко не всех желающих; нередко девушки были чересчур легко одеты. Был выпущен и альбом драм-н-бэйс-ремиксов саундтрека «Vampiros Lesbos».

Саундтреки к эротическим фильмам — на самом-то деле музыка для больших эстрадных оркестров, изощренно аранжированная, но сыгранная скучно, холодно и без блеска. Несмотря на отличные рекламные фотографии, потрясающие названия первоисточников — вроде «Вампирши-лесбиянки» или «Она убивала в экстазе», а также шикарное обозначение всего жанра в целом — sexadelic, сама по себе музыка производит мертвое и гнетущее впечатление. Впрочем, коктейль-джаз отлично сплавился с размякшим драм-н-бэйсом, а ретро-диско — с хаусом.

Выражение лаунж-кор (loungecore) применяют к easy listening техно.

Существует самостоятельный жанр своего рода «андеграундных энтертейнеров»: Джими Тенор, Феликс Кубин, Roco Schamoni, Gonzales, Peaches. Недалеко отползла и группа Stereo Total.

Все они ориентируются на ретро-эстраду, сделанную довольно грубыми электросредствами. Чтобы разогнать музжурналистскую тоску — несколько образчиков литературного творчества.

Франсуаз Кактус (певица и барабанщица Stereo Total), это будущая надпись на ее могильной плите: «Здесь лежит она, точно так же, как лежала и живая, с той, правда, разницей, что когда она была еще живая, она энергично двигала своей попой».

Феликс Кубин (Felix Kubin): «Есть удивительный японский фильм, который называется „Сын…“ э-э-э… как я мог это забыть? В мире существуют всего два главных монстра, один Кинг Конг, а второй…»

«Годзилла!» — подсказывает кто-то из публики.

«Да, Годзилла! Так вот, на острове резвится сын Годзиллы и огромными камнями убивает группу японских исследователей. Ученые гибнут один за другим. При этом сын Годзиллы просто играет в футбол обломками скал. Собирается экспедиция возмездия, но победить сына Годзиллы никакими военными мерами не удается — ни снаряды его не берут, ни бомбы. Тогда японцы решают изменить на острове климат. Они используют пульты дистанционного управления, небо заволакивается облаками и наступает зима. Сын Годзиллы двигается все медленнее и медленнее, слова медленно и тяжело вылетают из его пасти и падают в снег — такие большие надувные баллоны, которые не стремятся вверх, как в комиксах, а тяжело падают вниз. И сам сын Годзиллы не может бежать, он скользит по льду, падают снежинки, они покрывают его — такие красивые снежинки падают на глаз сына Годзиллы. Мы видим этот глаз во весь экран, он покрыт инеем, как ветровое стекло автомобиля, и нет дворников, чтобы его очистить. Из-за слоя инея мы видим взгляд сына Годзиллы… потом он затухает. Вот этому моменту, этому взгляду я посвятил свой следующий номер».

Музыкант нажимает кнопку, звучит неспешно-задумчивый диско-бит. «Это медленная музыка, — добавляет Феликс Кубин, прежде чем отложить микрофон и опустить пальцы на клавиши, — потому что на холоде бывает только печальная музыка».

Джими Тенор (Jimi Tenor) не чужд киноискусству. О чем должны быть его фильмы? Открывай любой дешевый журнал для одиноких женщин или толстых мужчин и легко найдешь массу сногсшибательных историй, которые только и ждут, когда по ним снимут боевик.

В качестве примера такой вот сюжет. Сорокашестилетний мужик работает на фабрике по солению огурцов. Он стоит на конвейере и запихивает огурцы в стеклянные банки. А на дворе тем временем — пятница, шестнадцать часов. Все остальные рабочие уже ушли домой. Он загружает последнюю банку, и его штанину втягивает в машину. Он пытается оттолкнуться от агрегата, опирается рукой о ленту транспортера, кисть руки соскальзывает и тоже попадает в машину. И вторая нога сжевана. Мужика крепко заклинило. Весь уикэнд он должен питаться солеными огурцами. Его никто не бросается разыскивать, его жена оттягивается где-то на Тенерифе.

В следующей сцене он получает кучу денег от страховой компании. Он едет в Швейцарию на лыжный курорт. Он учится управлять искусственной ногой и искусственной рукой и кататься на горных лыжах. Теперь он стал клевым парнем, а был придурком и неудачником. Happy End.

 

Entertainment

Феликс Кубин: «Да, мой новый период — это энтертейнмент, но это такое развлечение, которое не так легко потреблять. Многие мои вещи начинаются очень гармонично, но постепенно доля шума в них увеличивается, и конец не похож на начало. Это далеко не статичная ситуация. Меня часто упоминают в одной обойме с Джими Тенором, якобы я имею отношение и к моде на easy listening, но это совсем не так. Easy listening просто воспроизводит клише ретро-эстрады, не ставя их под вопрос и не пытаясь их видоизменить, исказить, переместить в иной контекст. Мне же интересно столкновение и взаимопроникновение разнородных элементов, скажем, абстрактных звуков и шума — и свинг-ритма. Для easy listening интересна старая эстрада сама по себе, такая, какая она есть — милая, наивная и стильная, мне же интересна ситуация искажения и агрессии… вообще странная и неадекватная ситуация, в которой музыка оказывается не тем, чем она поначалу кажется. Я проводил настоящие деструктивные опыты — играл на электрооргане в компаниях, которые мертвецки напивались, дрались, ходили по рассыпанному по полу стеклу, потом лежали без чувств в крови. Это не то, что можно вспоминать с удовольствием, но мне очевидно, что дело тут в агрессии и в контрасте, а вовсе не в ностальгии. Это не музыка для коктейль-бара, мне очень жаль, что тенденция easy listening была воспринята в качестве Muzak».

«Музыка раскрывает свое настоящее лицо? Деструктивный поп?» — задумываюсь я.

Поклонники джаза продукцию Джими Тенора за музыку не считают, и очень часто ему приходится слышать совет прекратить мучить саксофон и флейту, дескать, Колтрейна из тебя не получится. Он же ненавидит всех джазменов и полагает, что это из них не получится Колтрейнов.

Джими Тенор: «После моих выступлений ко мне подходит самая разнообразная публика говорить свое „фи“. Каждый джазовый музыкант, привлеченный слухами о том, что я делаю какой-то новый и ужасно модный джаз, считает своим долгом заявить, что саксофонист я никуда не годный. И мне не следует прикасаться к духовым инструментам. Когда же я вежливо интересуюсь, когда можно будет послушать новую пластинку моего придирчивого критика, то оказывается, что у него пластинок и в помине нет, а деньги он зарабатывает тем, что озвучивает музыкальные вставки в телевизионных ток-шоу. Есть саксофонисты, которые непрерывно репетируют и ничем другим не занимаются. Кое-кто из них способен воспроизвести соло Колтрейна уже лучше самого автора. Для меня это звук денег. Само стремление к такого рода совершенству — это проявление неуважения к идеалам Джона Колтрейна. Чтобы иметь шанс еще как-то соответствовать духу джаза, современный саксофонист — особенно белый — должен играть неумело и неграмотно. Он должен брать фальшивые ноты, чтобы попасть в тон. Сегодня нет никакой возможности играть правильные ноты».

Вот уже не первое десятилетие ведутся упорные попытки облагородить поп-музыку, подталкивая ее к огромному черному и довольно непрозрачному монолиту, на котором написано слово «джаз». Чаще всего речь идет о чистой пропаганде. Когда какая-нибудь разновидность поп-музыки, до того считавшаяся примитивной, вдруг начинает претендовать на некоторую изысканность форм, на нее тут же лепится этикетка, намекающая на родство с джазом.

Джими Тенор скептически относится к возможности реального оджазивания поп-музыки: «Электронная музыка функционирует крайне индивидуалистично, все делает один человек: никакая коммуникация ему не нужна. А джаз, наоборот, строится на взаимодействии музыкантов друг с другом: каждый из них незамедлительно реагирует на то, что в этот момент делают его партнеры. Поп-музыканты и продюсеры охотно говорят о „джазовых элементах“ или о jazz feeling. Но при этом имеются в виду лишь характерные звуковые эффекты, то есть джазовые пассажи, вклеенные в поп-номер или, в лучшем случае, последовательность аккордов из джазовой пьесы. Из джаза заимствуют саунд, а не мясо».

 

Acid Jazz

Раз уж зашел разговор о фальшивом джазе, не кинуть ли нам взор на acid jazz?

В конце 80-х была предпринята очередная попытка скрестить фанк, джаз и синти-поп. Эсид-джаз во многих отношениях походил на ритм-н-блюз конца 60-х: белые англичане, укурившиеся травой, но не имевшие никакого отношения к духу оригинальной черной музыки, с нечеловеческим энтузиазмом принялись ваять из нее современный психоделический поп.

Эсид-джаз появился в 1988 году в Лондоне в виде двух фирм грамзаписи — Talking Loud и Acid Jazz. Поскольку именно в тот момент в Лондоне разгорался психоз по поводу эсид-хауса, то приставка «эсид» казалась как нельзя более уместной для любой новой музыки. Это легкая танцевальная музыка, ориентирующаяся на фанк, соул и совсем немного — на джаз. В начале 90-х появилась группа Jamiroquai, которая явно передирала Стиви Уандера. Вообще же, эсид-джаз — это якобы независимый, честный и клевый вариант белого фанка 80-х, скажем, Simply Red. Близостью мэйнстриму 80-х годов и объясняется живучесть этого явления.

Одновременно эсид-джазом называли неагрессивный хип-хоп, который, в отличие от непристойного гангстерского рэпа, всячески демонстрировал свою культурность, для чего воровал звуки с джазовых пластинок 60-х годов.

Проект такого рода — группа US3, вклеившая в хаус-номер пару джазовых семплов. Вопреки ожиданиям, фирма Blue Note от выдумки ребят пришла в восторг и предложила им контракт. Мало того, их даже пустили в бездонный архив, разрешив использовать все, что они там найдут.

Blue Note решила, что наконец поднимается долгожданная волна нового интереса к старому джазу и группа US3 выполнит функцию троянского коня, то есть продемонстрирует молодежной аудитории, какая это клевая вещь — коммерческий хард-боп тридцатилетней давности.

Надо заметить, что к тому моменту джаз уже не менее двадцати пяти лет находился в коммерческой яме и энергетическом кризисе, поэтому срастание хип-хопа и ретро-джаза вдруг стало казаться долгожданным выходом из тупика. Более того, хип-хоп был объявлен наследником джаза, вернувшимся блудным сыном. Рэпперы стали вытаскивать на свет божий всеми забытых саксофонистов, самый известный пример — альт-саксофонист Дональд Берд, который сотрудничал в широко разрекламированном проекте Jazzmatazz. В свою очередь, ведущие джазовые музыканты — как, скажем, саксофонисты Брэнфорд Марсалис или Стив Коулмен — стали выпускать альбомы с хип-хоп-элементами, то есть с рэпом и царапанием грампластинок, правда, эсид-джаз при этом уже не упоминали.

Году в 94-м энтузиазм по поводу эсид-джаза и помеси джаза с хип-хопом заметно спал. В лондонских клубах эсид джаз был вытеснен драм-н-бэйсом.

 

Electronic listening

Easy listening и его многочисленные ответвления и разновидности предполагают использование ретро-саунда. А можно ли представить себе «легкое слушание», ориентированное, наоборот, футуристически? Еще как можно!

Более того — это одна из важнейших тенденций середины 90-х. Ее называли home listening («домашнее слушание»), electronic listening («электронное слушание») или intelligent techno («умное техно»).

Вопросы, как музыка доходит до конкретного потребителя и до какого именно потребителя она доходит, очень важны.

Не секрет, что техно покидает дискотеки: психоз вокруг безумных танцев к середине 90-х уже в значительной степени рассосался, чем же занять себя техно-продюсерам? Казалось бы, ответ очевиден — записывать музыку, которую можно слушать. Это была поистине революционная идея.

Долгоиграющие альбомы, выпущенные на компакт-дисках — это новый рынок сбыта, новые потребители и новая обстановка, в которой музыка воспринимается. Компакт-диски люди слушают в автомобиле, дома, во время уборки, глажки белья, в перерыве футбольного матча, на сон грядущий… А это совсем другая музыка, другой темп, другие звуки, другие аранжировки. Для подавляющего большинства техно-ди-джеев и продюсеров темп сто тридцать ударов в минуту (довольно быстрый) до сих пор является своего рода священной коровой, к которой не подойди.

Флагманом новой тенденции выступил британский лейбл Warp. Главная фигура «техно, которое можно слушать» — это, конечно же, Aphex Twin. Aphex Twin — первый и, как говорят, единственный харизматический персонаж в техно-мире, все остальные — безлики и ординарны.

Electronic Listening начинался как техно-эмбиент, но к концу 90-х становился все более и более разнообразным. Это «домашнее электронное слушание» явно тяготело к тому, чтобы подражать поп-песням или по крайней мере звучать не беднее их.

Вполне серьезно дебатировался вопрос: какая она, музыка, которую слушают? И что в ней, собственно, слушают? Выйти из затруднения помогло очевидное наблюдение — до наступления техно-эпохи музыку именно слушали. Поэтому новую «музыку для слушания» можно изготовить, семплируя (то есть воруя и размножая) старую «музыку для слушания». В течение нескольких лет техно всосало в себя практически всю существовавшую раньше инструментальную и вокальную поп-музыку.

В любом случае с переносом акцента с танцев на слушание произошло расставание со стандартными звуками ритм-машины: уж больно они настырные, резкие и легко узнаваемые. Звуки по-прежнему оставались ритмичными, по-прежнему кружились на одном месте, но звуки эти были вовсе не ударами барабана и не звоном тарелок.

А откуда же они брались? Из семплера.

Иными словами, новая электронная музыка стала делаться из большого количества слоев зацикленных звуков — как сыгранных на музыкальных инструментах, так и позаимствованных у окружающей природы. К «окружающей природе» тут относятся не только звуки закрывающейся двери или капель воды из крана, но и все, что можно найти на уже кем-то выпущенных звуконосителях.

 

Minimal techno

Идея минимал-техно проста — акустическое пространство трека должно быть как можно менее заполненным, но при этом сохранять интенсивность и напор.

Кстати, слово «минимализм» в техно-мире разделило судьбу слов «транс» и «эмбиент», а именно — оно употребляется не по назначению.

В любом случае минимал-техно настаивает на минимуме необходимых средств для обеспечения механического фанка, то есть настойчивого топтания на одном месте.

В 1993 году в финском городе Турку был основан лейбл Sa'hko, производивший довольно электрические и угрюмо-пустынные звуки. Звездой Sa'hko был дуэт Panasonic. В 94-м живущий в Детройте Роберт Худ выпустил альбом «Minimal Nation», который произвел огромное впечатление на европейских техно-интеллектуалов. Вскоре возникло два центра нового техно — берлинский и кельнский.

 

Pan Sonic

Pan Sonic — это два неразговорчивых финна: Мика Вайнио и Илпо Вяйсянен.

Мика Вайнио увидел рекламу фирмы Panasonic в одном из берлинских клубов и подумал, что если бы у него была группа Panasonic, то реклама относилась бы и к нему. Японский концерн вынудил-таки финнов изменить название группы, ребята выкинули из него букву «а» и назвали ею один из своих альбомов. Если у вас есть какой-нибудь электроприбор, на передней стенке которого написано Panasonic, я настоятельно рекомендую и заклеить в этом слове вторую букву «а».

Pan Sonic — это передний край минимал-техно: ни мелодий, ни музыкальных инструментов, ни изощренных ритмических структур у них нет. Ритм плюс саунд. Под «ритмом» надо понимать равномерное буханье, барабанов и тарелок нет. Под «саундом» надо понимать нойз. Под «нойзом» надо понимать жужжание, похрустывание, гудение, треск, шорох, звон.

Pan Sonic звучат аналогово, то есть глубоко, сочно, мясисто. Много баса. Нет никакого грува, то есть бас не извивается.

Pan Sonic — это неспешная музыка. Она очень просто устроена, никакого «экспериментализма», то есть нервотрепки по непонятному для слушателей поводу в ней нет. Музыка увесиста, но не загадочна, точнее, не более загадочна, чем выставка плохо отшлифованных каменных, известковых или бетонных глыб.

Pan Sonic применяют целую гору самодельных аппаратов. Один прибор — это угловатый металлический ящик, на передней панели которого находятся пять рядов черных ручек, никаких надписей под ручками нет. Приборы ведут себя непредсказуемо, то есть те же самые положения ручек могут приводить к совсем другому акустическому результату. Приборы восприимчивы к теплу, например, собственному: когда такой музыкальный инструмент работает долго, его звучание меняется.

Pan Sonic надо слушать на очень большой громкости.

После огромного количества выпущенных альбомов (плюс сольные альбомы Мики и Илпо, плюс их параллельные проекты, плюс ремиксы) саунд Pan Sonic стал торговой маркой, в своем роде даже штампом. Возьми удар баса, снабди его эхом, поцарапай для «индустриального» эффекта и воспроизводи в медленном цикле минут десять… и каждый скажет, что это типичный Pan Sonic.

Но будет ли это действительно Pan Sonic? Иными словами: сколько места в той минималистической пустыне, куда заполз этот проект? Насколько велико в ней пространство для маневра? Есть там что искать? Могут ли еще чем-то отличаться друг от друга треки, альбомы, проекты, которые довели музыку до состояния обглоданного и высушенного позвоночника?

Ответ таков: Лао-цзы был прав. В песчинке заключается целый мир. Один скрип не похож на другой, жужжание жужжанию рознь, у мастера «примитивизм» может быть глубоким и устрашающим, у его эпигонов — бессильной подделкой. Тут уместно вспомнить африканские маски, вырезанные из одного куска дерева. Можно ли сказать, что они устроены «просто»? Да. Легко ли такую маску повторить или сделать новую в таком же стиле? Нет.

С сегодняшней точки зрения Pan Sonic звучат далеко не экстремально. Их нойз кажется не таким уж и шумным, на нервы он точно не действует. И в любом случае их заявление: «Мы используем то, что другие считают помехами и дефектами звукозаписи» — давным-давно устарело. Ритмичная музыка, собранная из отходов и обрезков дигитального коллажирования, стала нормой (имеется в виду явление, известное под названиями clicks & cuts, microwave, glitch).

И в этой ситуации, хотя Pan Sonic и воспринимаются уже в качестве старой школы, своего очарования они вовсе не утратили. Ясно, что Pan Sonic не занимаются аудиотерроризмом и не продвигают антигуманную концепцию, наплевав на аудиторию… Нет-нет, они очарованы звуком, они его дегустируют, они им упиваются, они его селектируют, они повышают его градус, они выводят его, как выводят и улучшают породу арабских скакунов.

 

Koln

Кельн славен своей минимал-тусовкой. Ее лидер — Вольфганг Фогт (проекты Mike Ink, Studio 1, Gas, лейблы Kompakt, Profan).

Под псевдонимом М: 1:5 он выпустил альбом «MaBstab 1:5» (1997). Это угрюмая молотилка, довольно хитро выжатая из ритм-машины и бас-синтезатора. В ней очень мало что происходит, каждый трек фактически состоит из одного-единственного цикла. Весь смысл этой музыки в том, что на основной бит наложены звуки в размере пять четвертей, звуки эти — запущенные в обратную сторону удары в барабан. Музыка в целом иногда сбивается с ритма, и в ней проскакивают лишние удары. Слушая на очень большой громкости эту необычайно энергичную и интенсивную музыку, трудно отделаться от впечатления, будто у тебя раз в тридцать секунд ломается позвоночник.

Известная острота по поводу кельнского минимал-техно: «Hundert Platten — ein Knistern» («Сто пластинок — один хруст»).

Конструктивная идея музыки, выпускаемой лейблами Kompakt и Profan, крайне проста: несколько семплов медленно ползают друг за другом в маленьком темном ящике, затянутом какой-то полупрозрачной липкой паутиной.

Это отличный пример музыки, совершенно лишенной чего бы то ни было иррационального. Абсолютная материальность, конкретность и осязаемость. Простота и доходчивость, сравнимые разве что с первомайским плакатом. Шизофреника к тумблерам, ручкам и движкам не подпустили.

Грампластинки лейбла Rythm&Sound — толстые и тяжелые — упакованы в конверт из обычного серого оберточного картона. Глубокий бас, пунктиром обозначенный ритм, синтезаторный аккорд, масса эха. Ритм довольно прост, это все-таки регги-техно, но он не просто достойный, он прямо-таки аристократический. Сдержанная романтическая меланхолия.

Ценность и благородство этой музыки нельзя переоценить, без преувеличения можно сказать, что это одна из вершин техно 90-х годов, то, что будет вызывать трепет и через много лет. Эта музыка оправдывает существование на белом свете семплеров, синтезаторов, секвенсоров, ритм-машин и фильтров: похоже, что весь этот хлам был придуман только для того, чтобы на свет появились эти черные звуки.

Берлинский лейбл Chain Reaction — еще один всемирно известный центр минимал-жизни. Собственно, это целый конгломерат из лейблов: Basic Channel, Chain Reaction, Main Street, Burial Mix, Rhythm&Sound. За всеми ними, а также за магазином Hardwax, стоят Мориц фон Освальд и Марк Эрнестус. Они тесно связаны с детройтской тусовкой UR. В их собственной музыке много даб-баса. Еще Мориц и Марк известны тем, что патологически отказываются фотографироваться и давать интервью.

Компакт-диски, выпускаемые лейблом Basic Channel, были упакованы в изящные металлические коробки. Вот, скажем, альбом «Biokinetics» (1996) дуэта Porter Ricks — в целом саунд напоминает деревянную разбитую телегу, которая неспешно прется по шпалам: многослойная и очень качественная музыка, ни мухами, ни мелодиями не засиженная.

 

Minimalism

Минимализм — это вовсе не минимум использованных средств. Можно и из одинаковых кирпичей соорудить вполне развесистую клюкву. Хит-парадный техно-поп тоже очень просто устроен из небольшого количества составных элементов.

Настоящая минималистическая музыка собрана из не очень сложных пассажей, которые, непрерывно повторяясь, смещаются относительно друг друга, отчего возникает своего рода постоянно изменяющийся муаровый узор, лишенный очевидного центра тяжести. Эту музыку можно слушать с любого места и любой инструмент считать солирующим.

Муаровый эффект возникает от постепенного накопления мельчайших сдвигов. Все использованные элементы могут быть грубыми, геометричными и угловатыми, а общий эффект получается мягкий, плавный и органичный.

В любом месте минималистической музыки можно моментально распознать повторяющуюся мелодическую и ритмическую фигуру, она вполне понятна и узнаваема, но уследить, что происходит с этой музыкой на всей ее длине, невозможно. То есть вблизи, под микроскопом, она устроена очень просто, а чуть отодвинешься назад, она расплывается как в тумане.

Оригинальная Minimal Music поклонникам техно, транса, брейкбита, эмбиента и электроники вовсе не нравится. Minimal Music воспринимается не как нечто близкое и родное, наоборот — как занудное и невкусное, лишенное бита, баса и грува.

 

Lee «Scratch» Perry vs. Suicide

Что объединяет всех священных коров 70-х годов? Что объединяет радикальный даб Ли «Скретч» Перри и Кинга Табби, электро-рокабилли Suicide, эмбиент Брайена Ино, электро-поп Kraftwerk, рок Can, фанк Джеймса Брауна, индастриал Throbbing Gristle, панк, брейкбит и даже диско?

Звучат эти вещи не очень похоже друг на друга, хотя, их характеризуя, неизбежно приходится говорить о радикальном упрощении, уменьшении набора используемых средств, о сведении к самому необходимому. Все это — примеры редукционистской поп-музыки. Техстеп и минимал-техно 90-х тоже относятся к такого же сорта явлениям.

Редукция — это упрощение, сведение сложного к чему-то более простому, фундаментальному, легко обозримому. Редукция — это замена предмета его конструктивной схемой, скелетом.

Раз примеры радикально упрощенной музыки обладают прямо-таки культовым статусом, можно ли сказать, что редукция — это рецепт создания заведомо интересно звучащей музыки? А если да, то почему существует так мало ее примеров?

Дело в том, что редукция — это вовсе не рецепт, а, скорее, проблема, задача.

Ведь заранее не известно, как нечто можно упростить. Что является главным, ценным и принципиальным, а что — нет? Редуцирование — это обнажение сущности. Но, прежде чем сущность обнажить, надо ее найти.

Ясно, что лишь у очень немногих музыкантов появляется желание и воля дойти до самого края в вопросе отделения главного от неглавного.

Но проблема на самом-то деле в другом. Предположим, мы поняли, что главное в музыке — это ритм, его достаточно, чтобы в ней был грув. Очень хорошо, выкидываем все остальное. Остались одни барабаны. А что главное в ритме? Бас-барабан? О'кей, оставим лишь его. Но тут мы видим, что нам много чего не хватает, а главное — исчез грув. Оставшиеся барабаны вылезли на передний план, начали доминировать и назойливо лезть в уши.

То есть результат нам совсем не нравится.

Что делать?

Мы можем решить, что это была дурацкая затея, эффект той музыки, которая нам нравится, состоит во взаимоуравновешивании различных компонентов, в их гармонии или диссонансе. Иными словами, мы отказываемся от радикальной редукции.

Или же мы можем сообразить, что в процессе выкидывания лишнего сложилась новая ситуация, и то, что осталось, должно как-то измениться. Должны возникнуть новые связи между оставшимися элементами конструкции, эти новые связи и обеспечат дорогой нам грув. То есть мы фактически решаем ту же самую задачу гармонизации — но в ситуации крайне скудного набора средств.

Если нам это удается, то получается нечто, ободранное до костей, но тем не менее имеющее вполне музыкальный характер. И главное — все еще носящее сходство с оригиналом, то есть с тем, что мы начали упрощать.

В монотонных треках Suicide несложно расслышать старый рок-н-ролл. В дабе несложно расслышать регги и даже ритм-н-блюз, то есть тот же самый рок-н-ролл. Кстати, монотонность, то есть отказ от изменчивости, сведение ритма к повторению одной и той же фигуры, сведение песни к однородному треку — это тоже редукция, попытка дойти до сущности музыки.

Брейкбит — это монотонная сущность фанка. Диско — это тоже монотонная сущность фанка. А техно — еще большее упрощение диско.

Ли «Скретч» Перри, накладывая друг на друга глуховатые слои музыки, добивался того, что получавшаяся мутная каша вибрировала. Деталей не слышно, все звучит из рук вон плохо и смазанно… но вибрирует. То есть Перри практически все компоненты музыки приносил в жертву вайбу, вибрации. Его бескомпромиссность, его безжалостность к музыкальному мясу и делает по крайней мере некоторые из его треков такими феноменальными.

То же самое относится и к Suicide.

В реальной жизни редукция осуществляется небольшими шагами: гитарист, подыгрывавший Элвису Пресли и поэтому осведомленный, как просто на самом деле устроена эта музыка внутри себя, вряд ли смог бы изготовить из нее минималистический электро-поп. Suicide радикализовали уже достаточно ободранную и обезжиренную музыку Velvet Underground, притянув за уши некоторые элементы эстетики Элвиса Пресли.

Если дно однажды достигнуто, то повторять рекорд большого смысла не имеет. Восхищаться им, однако, можно бесконечно.

 

В первой половине 90-х возникли две специфически британские разновидности брейкбита: взвинченный, изломанный и быстрый джангл и куда более заторможенный саунд группы Massive Attack, который журналисты поначалу называли «эмбиент хип-хоп». Потом сошлись на термине «трип-хоп», который прилип намертво.

Пугливый юноша Люк Вайберт (Wagon Christ, Plug) уверяет, что в 1991 году написал на своей демо-кассете два слова «trip hop» и в виду при этом ничего не имел. Кассета попала на лондонский лейбл Mo'Wax, и близкие к нему журналисты подцепили термин. Люк вовсе не настаивает на своем приоритете, наоборот, очень стесняется, что дал жизнь этому монстру.

Под трип-хопом имеется в виду неспешный гипнотический грув в сочетании с депрессивным рэпом полузадушенным голосом и неуверенным девичьим пением. Как и в случае с джанглом, секрет успеха состоял в синтезе брейкбита с бас-партией, позаимствованной из даб-регги. Классики жанра — Massive Attack, Portishead, Трики. Все они, как и Люк Вайберт, разумеется, всегда отрицали, что имеют отношение к выдуманному журналистами трип-хопу.

 

Massive Attack

В 1990 году ядро славного бристольского хип-хоп-андеграунда объявило себя группой Massive Attack. Это были три ди-джея: Daddy G, Mushroom и 3D.

Mushroom: «Забудь всю ахинею, которую ты слышал о трип-хопе, пятнадцать лет назад мы называли наш саунд lover's hip hop. В принципе нет большой разницы между тем, что делаем мы и, скажем, Puff Daddy. Но его почему-то никто не называет трип-хоппером».

Mushroom не сомневался в единстве хип-хоп-культуры и уверял, что ему невдомек то влияние, которое его группа оказала на состояние танцевальной музыки 90-х. По его мнению, он и его коллеги вовсе не следили за модными музыкальными тенденциями и не пытались быть впереди планеты всей. Дескать, у каждого в голове свой собственный гул. Джефф Барроу (Portishead) — вообще зануда, завернутый на саундтреках фильмов 60-х годов. Или DJ Krust — тоже парень себе на уме: «Музыка из Бристоля звучит чуть-чуть иначе вовсе не потому, что Бристоль — ужасно музыкальный город. Как раз наоборот. Бристоль — это гнусная расистская дыра. Своеобразие Бристоля в том, что он изолирован от всего остального мира».

Похоже, что рецепт раннего трип-хопа выглядел так: бери милую твоему сердцу музыку и топи ее в медленном басу. Massive Attack утопили нежный соул и хип-хоп, Portishead утопили джаз и саундтреки дешевых кинодетективов тридцатилетней давности.

Massive Attack, начинавшие как чисто ди-джейский коллектив, орудовавший двумя проигрывателями грампластинок, пришли к живому многослойному саунду. В 98-м трип-хоп стал восприниматься как живая поп-музыка, которую делают бывшие хип-хоп-ди-джеи.

3D бледен, его лицо и шевелюра измяты. В жизни его привлекают две вещи — футбол и алкоголь. Марихуану он тоже курит до омертвения.

3D грустно признается, что сам он — шизофреник и что то же самое можно сказать и о музыке его группы: «Шоу-бизнес позволяет тебе быть вполне легальным шизофреником».

С вашего позволения, еще одна цитата из 3D — моя любимая: «Если какая-то вещь вообще заслуживает, чтобы ее делали, то она заслуживает того, чтобы ее делали медленно».

 

Tricky

На довольно невинный вопрос, какова его самая большая мечта в жизни, Трики, не задумываясь, отвечает: «Одним усилием воли взрывать головы людей». Он представляет себе это очень отчетливо: внутреннее усилие, легкое жжение в затылке, свист в воздухе… и бах! — чья-то голова разлетается как арбуз, по которому ударили палкой. А Трики может отдышаться и пару минут передохнуть. «Очень не люблю людей, ведь Господь Бог насоздавал их всех, чтобы действовать мне на нервы. Играют в какие-то никому не нужные игры и непрерывно лгут». Но поскольку парапсихологическую способность отрывать головы окружающим Трики еще, слава Богу, в себе не развил, то он вынужден действовать проще: «Я часто смотрю на людей неподвижным и тяжелым взглядом, чтобы вызвать у них хотя бы головную боль».

Смотреть на людей с настырностью электродрели Трики научился много лет назад у своей бабушки, впрочем, тогда его звали Эйдриан Тос. Он родился в Бристоле тридцать лет назад. Отец покинул семью вскоре после рождения сына, мать умерла от передозировки наркотиков.

С детских лет Эйдриан страдал астмой и панически боялся умереть от удушья. Бабушка его жалела и разрешала не ходить в школу. Она была страстной любительницей фильмов ужасов, каждый день брала напрокат кассеты и всю ночь смотрела их вместе со своим внучеком. А утром они отсыпались.

Уже в четырнадцать лет Эйдриан был довольно отпетым малым. Он предводительствовал в банде трудных подростков, которые занимались разного рода мелкой преступной деятельностью: влезали в квартиры, угоняли автомобили, торговали марихуаной, гонялись за девчонками и, естественно, дрались. Именно в это время к юноше прилипла кличка Tricky Kid, то есть «маленький обманщик», которая через десять лет сократилась до просто Трики.

Многие хип-хоп-музыканты уверяют, что если бы не музыка, они точно оказались бы уголовниками. В случае Трики это шаблонное заявление не является преувеличением.

Бабушка накачивала внучка не только фильмами ужасов, но и безысходно трагичными песнями Билли Холлидей. Старуха подолгу смотрела в глаза Трики, запрещая ему мигать или отводить взгляд: она пыталась разглядеть в его лице черты своей погибшей дочери. В результате подросток блестяще освоил неподвижно-гипнотический и вполне безумный взгляд, который ему очень помог в его уголовной и музыкальной карьере.

Собственно, особенно опасным хулиганом Трики не был. Маленький, худенький, тонко чувствующий, и к тому же больной астмой, подросток на шкаф никак не походил и в драки предпочитал не ввязываться. Он устрашал своим видом и хорошо подвешенным языком. Трики постоянно наряжался в девичье платье и красил губы в ярко-пурпурный цвет. Заявлялся он в таком виде и в школу.

В семнадцать лет его ненадолго посадили, поймав на попытке разменять фальшивые банкноты. Спрей против астмы у него отобрали. Когда на Трики наехали сокамерники, у него от перевозбуждения начался приступ астмы, но спрей ему так и не вернули. Он выжил каким-то чудом.

На ребят из Massive Attack принесенная Трики песня «Aftermath» не произвела ровным счетом никакого впечатления, и они наотрез отказались включить ее в свой второй альбом «Protection». Трики казалось, что его коллеги слишком долго вылизывают каждый трек, избегают непроторенных путей и не доверяют ему принятие важных стратегических решений. Он понял, что пора начинать соло-карьеру.

Сказать, что его дебютный альбом «Maxinquay» произвел впечатление, значит ничего не сказать. Он был одновременно мелодичным и безумным, ритм как-то неласково сбивался и дергался. В густо наполненных матерщиной текстах речь шла о страхах, ужасах и мрачных сексуальных наваждениях.

Хриплый и свистящий голос астматика Трики сравнивали с наждачной бумагой, а музыка воспринималась не иначе как нечто потустороннее или в лучшем случае инопланетное. Одним словом, восторгу критиков не было предела. Именно для характеристики саунда альбома «Maxinquaye» был применен термин «трип-хоп». Трип-хоп воспринимался как брит-поп, изготовленный из хип-хопа и даба.

В отличие от Massive Attack и Portishead Трики звучал злобно и мрачно. И в ностальгической грусти и задумчивости его заподозрить было никак нельзя.

Источники его саунда критики усматривали в панк-роке (принцип «все, что ни сделаю, будет хорошо»), в необычайном количестве выкуриваемой травы — Трики курит марихуану без перерыва, чем, дескать, и объясняется его склонность к длинным и монотонным трекам, наполненным странными акустическими вкраплениями, — и даже в его хронической астме. Дело не только в надтреснутом и сухом тембре голоса Трики и в его задыхающейся интонации, а в том, что саунд в целом — очень плотный и удушливый, в нем нет воздуха и света.

Трики был моментально объявлен гением и живым классиком, которому удалось убедительно продемонстрировать, что у поп-музыки есть будущее. Иными словами, Трики моментально стал законодателем музыкальной моды — его личный вкус, его личные боль и безумие вдруг оказались необычайно клевой и стильной штукой. Всем захотелось иметь такую же.

Вся история поп-музыки — это история изготовления love songs (песен о любви). Поп-сознание воспринимает любовь в качестве позитивной, жизнеутверждающей, освободительной силы. Любовь — это награда страдальцу, и если Scorpions поют о грязной любви, то они ее вовсе не осуждают, а радуются ей, вызывая одобрение сочувствующей публики.

Для Трики любовь — это паранойя, мрачная и безысходная болезнь. Ну и, разумеется, очень серьезное и глубоко личное дело. Видеоклипные оргии и самореклама в духе Принца, который искренне гордится своими живописными и безобидными пороками, для Трики неприемлемы. Мысль Трики медленно ходит по кругу с настойчивостью кошки-маньячки, которая никуда особенно не направляется, но и на месте сидеть не может.

В искусствоведении время от времени всплывает термин «декаданс». Когда наступает закат цивилизации, когда общество утрачивает способность к развитию, начинается роскошное и бессмысленное благоухание. И гниение. Но раз все сколько-нибудь заметные империи уже давным-давно вымерли, критики, ничтоже сумняшеся, усматривают черты декаданса в конце каждой исторической эпохи или еще проще — в конце столетия.

Музыка Малера и Дебюсси, поэзия русского и французского символизма, архитектура стиля модерн расцвели на стыке XIX и XX веков. Трики, конечно, не похож на Дебюсси, Бальмонта и тем более на фасад московской гостиницы «Метрополь», но что ненавистный XX век уже проходит, он, очевидно, чувствовал.

Все прогрессивное человечество ожидало продолжения альбома «Maxinquaye», но его не последовало. Трики, увидев, что его саунд моментально разворовали и размножили, задался целью изготовить музыку, которую не только будет невозможно скопировать, но, главное, и не захочется. Он добился своего, его продукция образца 1996 года звучала на удивление сухо, мрачно и минималистично. Трики поставил в тупик большинство своих поклонников и подражателей и вместе с Мэрилином Мэнсоном стал одной из самых крупных странностей середины 90-х.

Трики заявлял, что не хочет иллюзии счастья и радости, не хочет подделок, эрзацев и протезов, он хочет того, что он называет реальной жизнью — имеется в виду какой-то всеобъемлющий и непобедимый ужас, в котором оказывается человек, отказывающийся лгать себе. Трики хранит спокойствие, не суетится и не ускоряет темпа, дескать, быстрая музыка — это свидетельство паники и смятения души, но одновременно он и не отводит взгляда от мрака, окружающего его и в то же время плещущегося в нем. Вообще говоря, это довольно странная позиция для поп-музыканта. Куда больше она напоминает мировоззрение средневекового рыцаря или шамана.

 

WordSound

На волне разгоревшихся страстей вокруг трип-хопа в моду снова вошел даб. Опять стали выпускаться даб-альбомы и переиздаваться старые записи 70-х годов. Даб стал постоянной темой в музыкальных журналах. Выяснилось, что басоемкие разновидности музыки очень многим обязаны даб-идее, более того, вся новая музыка 90-х при ближайшем рассмотрении оказалась неодабом.

Самый крупный поставщик неодаба 90-х — это нью-йоркский лейбл WordSound, продвигающий очень тяжелый, медленный и угрожающий брейкбит, часто с ближневосточным оттенком.

По общему признанию, альбомы, выходящие на лейбле WordSound, звучат мрачно, это тяжелая и угрожающая музыка. Я бы не стал настаивать на подобной преувеличенно эмоциональной оценке — ведь у каждого свои представления о том, что такое «мрачный» звук. В любом случае, можно согласиться с тем, что это довольно интенсивная музыка, чуждая всякой слюнявости. Впрочем, учитывая то, что WordSound действует в атмосфере слюнявого хип-хопа, я бы подкорректировал последнее утверждение таким образом: это довольно интенсивная музыка, даже слюнявость у нее насупленная.

Журналисты радостно соглашались, что звучание WordSound как нельзя лучше характеризует ту античеловеческую помойку, в которую превратился Нью-Йорк.

Говоря о своей музыке и своем миросозерцании, ребята из WordSound постоянно употребляют слова «ill», «illness», то есть «больной», «болезнь». Такие слова как «джаз» и «фанк» раньше были гнусной матерщиной. Теперь же и слово «больной» начинает восприниматься как позитивное. В состоянии всеобщей разрухи и тотальной катастрофы — а музыканты из WordSound уверены, что живут на обломках цивилизации, — всякий трезвый человек должен признать, что он тяжело болен, только тогда у него появится шанс на выздоровление. А в нашей высокотехнологической цивилизации так называемое здоровье — это симптом полной капитуляции перед материалистическим миром больших машин, больших денег и больших руин.

Ребята из творческого коллектива WordSound не только делают сногсшибательную музыку, у них и в голове сногсшибательные опилки. Европейские журналисты тщательно следят, чтобы по ходу интервью не всплывала никакая паранойя, но отдельные перлы все же просачиваются в печать. Скажем, такой: «Человек — это промежуточная стадия развития. Переход от обезьяны к человеку мы уже осуществили, теперь перед нами стоит задача превращения человека в инопланетянина».

WordSound вдохновляется книгой Уильяма Купера «Вот скачет конь бледный», а также так называемой Книгой откровений. В них идет речь о всемирном заговоре. Для тех, кто не в курсе, я поясню. Конец света наступил, сбываются пророчества Апокалипсиса. Но конец света наступил не сам собой, так сказать, стихийно, конец света — результат деятельности всемогущих, но тщательно законспирированных сил.

К чему они стремятся? К тотальному контролю.

Функционирует все это дело следующим образом: не осталось свободной инициативы, абсолютно все, что в обществе происходит, заранее заказано и оплачено. Все мы — безмозглые куклы, единственный мотив нашей деятельности — погоня за деньгами, мы сами не знаем, что и зачем творим. Поэтому все, что происходит вокруг и внутри нас, — это реализация глобального плана каких-то темных сил. Противостоять этому тайному заговору невозможно — уже слишком поздно, но можно попытаться пережить конец света. Для этого надо отказаться от материалистического взгляда на вещи и встать на чисто идеалистическую позицию.

Лейбл WordSound отказывался печатать на обложках своих компакт-дисков штрих-код, дескать, в Библии прямо сказано, что в последние времена будет идти строгий учет всех товаров и на каждом из них будет стоять особая помета. Именно поэтому многие американские универмаги отказываются заказывать компакт-диски WordSound — ведь все кассы давным-давно автоматизированы. Продукция фирмы пользуется куда большим спросом в Европе, но ирония судьбы заключается в том, что альбомы WordSound переиздаются в Европе с самым настоящим штрих-кодом. Да, от судьбы не уйдешь, я имею в виду — от конца света.

Знак фирмы WordSound — это буквы «S» и «W». Написаны они очень хитро: W пересекает S. В результате получается знак доллара, но не с двумя вертикальными черточками, а с тремя. Страшно подумать, что за этим может скрываться.

Особое значение в идеологическом комплексе WordSound имеет нумерология. Просвещенные болваны полагают, что это — лженаука, для тех, кто видит сквозь стены, — это путь к знанию.

В 1998 году на интернетовском сайте WordSound я нашел текст парня, выпускающего свою музыку под псевдонимом Профессор Шихаб: «Нумерология — это не только священная наука, это самый простой и естественный способ общения с инопланетянами. Последовательность чисел — это единственная возможность обменяться с ними знанием. Числа „3“ и „1“ полны смысла и значения. Весь духовный опыт человечества может быть выражен формулой „Три в Одном и Один в Трех“. Геометрическая реализация этой идеи — равносторонний треугольник. Это образ Творца, находящегося в полном покое и созерцающего самого себя. Если каждое из ребер равностороннего треугольника разбить пополам, то возникнет четыре маленьких равносторонних треугольника. Это начало творения и одновременно — появление числа „четыре“, ведь четыре — это три плюс один. Этот закон содержит секрет ключевого числа трехмерного мира — числа „семь“. Для дальнейшей информации на эту тему посмотрите на египетские пирамиды и подождите до 2000 года».

Я снимаю шляпу и завидую. Именно в таком стиле следует излагать свою творческую позицию и комментировать музыку.

 

Show business

Не следует представлять себе драм-н-бэйс и трип-хоп в качестве хотя и обращающих на себя внимание, но в целом маргинальных явлений. И драм-н-бэйс, и трип-хоп являлись несущими столбами грандиозного проекта обновления лица современной поп-музыки. За этим проектом можно распознать, выражаясь в ретро-стиле, оскал британского поп-музыкального империализма.

Следует отметить, что шоу-бизнес — это далеко не столь очевидная вещь, как могло бы показаться. Бизнес и шоу, хотя и тесно связаны, но, вообще говоря, не идентичны, они функционируют по собственным законам в собственных пространствах. Интернациональные концерны явно относятся к бизнесу, они могут вложить в маркетинг чего угодно непомерно большие деньги, но этим сфера их возможностей и ограничивается: либо дать большие деньги, либо их отнять. Собственно бизнес — вещь на редкость неизумительная и, разумеется, существующая в самых разных формах — крупных, средних и мелких. Крупный бизнес хочет вкладывать деньги в звезд, в перспективные тенденции, в то, что пользуется массовым спросом. При этом, как именно возникают звезды и почему именно эти, а не другие, как появляются тенденции и моды, как возникает спрос и почему он проходит, концерны, похоже, не знают: шоу находится за пределами их понимания. Кто же контролирует шоу?

Ответ на этот вопрос вовсе не очевиден. Ясно, что никакую инстанцию, то есть никакой небоскреб с сияющими буквами на крыше, указать невозможно. Ясно и то, что шоу (в отличие от бизнеса) существует далеко не везде. Есть оно в Великобритании, есть оно и в США, а вот в остальных местах, скажем, в Германии, где музыкального бизнеса куда больше, чем в Великобритании, его нет. Шоу — это ярмарка тщеславия, это результат многолетней традиции создания звезд на конвейере, традиции устроения истерик в автономно действующих средствах массовой информации. Ведь дело не только в том, чтобы объявить кого-то звездой: нужно воспитывать массы людей, желающих стать звездой, знающих, что это такое и зачем нужно, а с другой стороны, нужно воспитывать новые и новые поколения потребителей именно звезд — экстравагантных, капризных, блестящих и недостижимых. И дело тут далеко не только в деньгах. Британская музыкальная пресса смакует историю британской поп-музыки и буквально толкает музыканта в спину: стань новым Дэвидом Боуи! И демонстрирует при этом компетентность, иронию, вкус, легкость, лихость и страсть.

Эйфорию в прессе называют коротким словечком «hype», происходящем от «гипертрофировать». Собственно, наличие или отсутствие этого самого шоу-бизнеса как раз и определяется тем, способны ли масс-медиа подавать народу поп-культуру в восторженно-гипертрофированном виде.

На британских островах музыкально-критические вакханалии прекрасно функционируют. Весь остальной мир поделен на две части: во-первых, это серая и безынициативная зона, к которой относится континентальная Европа, и, во-вторых, огромные США со своими собственными автономно функционирующими ярмарками тщеславия.

По поводу континентальной Европы британская поп-мода никаких комплексов не испытывает, а вот наличие США с их повернутыми внутрь себя глазами, довольно сильно раздражает: шик должен быть столичным, провинциальность убивает глэм.

Все британские поп-музыкальные явления 90-х объединяет одно обстоятельство, а именно то, что они — британские. Chemical Brothers, Massive Attack, Goldie, Aphex Twin, Oasis, Трики, Pulp, Prodigy, Radiohead, The Orb, Fatboy Slim и многие-многие прочие выкопаны, выкормлены, избалованы и проданы за рубеж британским шоу-бизнесом. Для всех них придуманы стили, они многократно вытащены на обложки журналов, на их выступления согнана публика, прошедшая соответствующую подготовку.

Похоже, что с точки зрения британских музыкальных масс-медиа новая музыка делается из старой, как минимум — стремится быть такой же классной, как и старая. При этом под настоящей музыкой понимается гитарный британский поп — от бит-групп 60-х (The Beatles, The Kinks) через длинноволосую психоделику (Pink Floyd) и глэм (David Bowie) до панка конца 70-х (The Clash). Даб и регги никогда не были особенно далекими — в Великобритании традиционно много выходцев с Ямайки. В конце 80-х пантеон британской музыки обогатился эсид-хаусом и брейкбитом.

Эсид-хаус = новый панк = новая психоделика — это и есть рецепт новой британской музыки. Уменьшая или увеличивая количество гитар и ускоряя или, наоборот, замедляя темп, мы получаем весь спектр: Oasis — Chemical Brothers — Goldie — Aphex Twin — Portishead — Oasis.

Открытие, что эсид — это психоделический рок сегодня, сделали, разумеется, не Chemical Brothers. И даже не манчестерские рэйв-группы конца 80-х: Stone Roses, Blue Modays, Inspiral Carpets. И даже не ди-джей Энди Уезеролл, который уже в 1989 году изготовил немедленно расхваленные до небес хаус-ремиксы для Happy Mondays и Primal Scream. И даже не Primal Scream со своим расхваленным танцевальным рок-альбомом «Screamadelica» (1991). А исключительно британская музыкальная критика, расхвалившая до небес Уезеролла, Primal Scream и The Orb (The Orb тоже изготовили прогрессивный ремикс).

Иными словами, если в 89-м еще и не было ясно, в какую именно сторону пойдет развитие, то, по крайней мере, было ясно, кто его будет контролировать. Модно-музыкальный мир порезвился с эсид-джазом, эсид-хаусом, хеппи-хардкором, этно-трансом, эмбиентом, с отменившим их всех брит-попом новой волны — Oasis, Blur и прочими — и году в 97-м вновь сделал чудесное открытие: эсид — это психоделический рок сегодня. Для убедительности такого рода открытий немаловажно, что никто более пяти лет музиздания, как правило, не читает.

 

Prodigy

«Этого мужика пора госпитализировать», — заявил возмущенный телезритель, позвонивший на телестанцию ВВС, когда та передавала видеоклип «Firestarter». Речь шла, разумеется, о Кейте Флинте.

Этот тип, чья истошно вопящая рожа не сходила с глянцевых журнальных обложек, действительно производит несколько экстравагантное впечатление. Поперек его — когда-то густой — шевелюры пролегла широкая просека. Лишь над ушами чудом уцелели остатки растительности. Их музыкант красил в ярко-химический цвет, чаще всего — красный.

Стоящие дыбом волосы слегка напоминают рога черта или, если угодно, — коровы. Впрочем, с моей точки зрения, больше всего Кейт Флинт смахивает на партийного бонзу областного масштаба, вышедшего из сауны и бодро распушившего остатки растительности вокруг лысины.

Вокруг глаз музыканта — безобразно жирные черные тени. В носу — дырка, сквозь которую пропущено металлическое украшение с двумя шариками на концах. И уши исколоты и увешаны живописным железом, и даже язык.

Страшный человек.

В начале 1997 года выяснилось, что Prodigy, — в предыдущем году выпустившие всего лишь два сингла, — музыканты года и к тому же новаторы и обновители подзавявшей альтернативной рок-музыки. В США, где группа произвела настоящий фурор, ребятам предложили контракт сразу все гиганты звукоиндустрии. Prodigy выбрали компанию Maverick, принадлежащую небезызвестной Мадонне.

Лиэм Хаулетт, главный человек в Prodigy, признавался, что прикладывает необычайно много усилий, чтобы его продукция звучала грубо и примитивно, он полагает, что только в этом случае она будет доходчива и завоюет любовь широких масс. Не делал он секрета и из того, что вполне сознательно ориентировался на продукцию ретро-рок-групп типа Smashing Pumpkins. С точки зрения Хаулетта, техно зашло в тупик и выдохлось, танцевальная музыка в целом предназначена для беззаботных подростков. Взрослые же люди должны делать и любить что-нибудь более крепкое.

Таким образом, можно заключить, что Prodigy — точно так же как и Oasis — это ретро-группа. Она, как и куча других реакционных команд, вполне сознательно ориентируется на ретро-рок, правда, не применяя при этом живых гитар и барабанов. Достаточное ли это основание, чтобы считаться революционерами, ваяющими музыку будущего?

 

1997

Весной 1997 года Chemical Brothers и Prodigy попали на обложки большинства музыкальных журналов, MTV беззаветно пропагандировало новый саунд. Альбом Chemical Brothers «Dig Your Own Hole» был объявлен самым значительным, влиятельным и эпохальным альбомом со времен «Revolver» The Beatles. Пресса трубила о революции в музыке, о наступлении новых времен, о появлении нового жанра — electronica.

1997 год был с большой помпой объявлен началом новой эпохи — эпохи слияния рока и техно. Для новой музыки тут же изобрели массу названий: Rockno, Post rave или Indie Dance, — правда, ни одно из них не прижилось. Впрочем, факт преодоления границы между роком и техно радовал лишь концерны звукозаписи и критиков. Потребителям же на преодоление этой самой границы было совершенно наплевать. Поэтому подвиг Chemical Brothers был сразу же переформулирован: Chemical Brothers сварганили техно, которое дает жару куда крепче, чем просто рок. Музыка Chemical Brothers бухает с такой чудовищной силой, что ни одной рок-группе мира за ней не угнаться: техно побило рок-н-ролл на его собственном поле.

Впрочем, на техно эта музыка совсем не похожа, и в европейских техно-кругах отношение к ней было крайне сдержанным. Сами химические братья Эд и Том свою главную заслугу видели в сращивании эсид-хауса с хип-хопом.

В США новая эра рекламировалась в таком ключе: альтернативный рок проехал, на подходе — новый большой бум вокруг электронной музыки. Но тут же выяснилось, что подавляющее большинство американских журналистов и радио-ди-джеев не готовы к новой ситуации: они попросту не в состоянии рецензировать пластинки с новой электронной поп-музыкой. Музыкальные критики много лет подряд получали компакт-диски и грампластинки с этой музыкой, но не давали себе труда ее послушать, не говоря уже о том чтобы задуматься над ней и потом как-то отреагировать. Эти записи попросту выбрасывались в мусорное ведро.

Американские рок-журналисты годами, а многие — и десятилетиями, писали о мощных гитарных риффах, об искреннем вокале, о куплетах и припевах, трактовали поэтические достоинства текстов, анализировали социальную и философскую позицию их авторов, а в целом — рассказывали не столько о музыке, сколько о музыкантах. А тут — на тебе! Когда на сцене два неподвижных сутулых парня крутят ручки синтезаторов, то оказывается, что не на что смотреть, не во что вникать, а значит — и не о чем писать.

Уход альтернативного рока означал исчезновение целого пласта хорошо разработанных тем, в чем журналисты крайне незаинтересованы. Поэтому настроение момента было таким: во-первых, подождать, не рассосется ли зараза через полгода сама собой, во-вторых, представлять дело так, будто новая электронная музыка — это разновидность старого рок-н-ролла, а в-третьих, освещать по преимуществу деятельность известных рок-коллективов, которые как-то реагируют на новые тенденции — имеются в виду U2, Rolling Stones, Дэвид Боуи, Nine Inch Nails.

В любом случае, американские журналы 97-го были заполнены восторгами по поводу появления новой электронной музыки. Выглядело это редкостным идиотизмом.

Немецкая музыкальная пресса довольно иронично комментировала британско-американскую суету вокруг Chemical Brothers. Самое остроумное объяснение внезапному изменению вкусов таково: как известно, настоящие мужчины не любят танцевать. Они стоят, прислонившись к стойке бара, пьют пиво и смотрят на отплясывающих девиц. Но в конце 80-х пиво покинуло дискотеки. В моду вошли техно-музыка и наркотик экстази, настоящим мужчинам со своими стаканами пива пришлось перекочевать на рок-концерты. Так образовалась пропасть между техно и роком. Но в результате усилий Prodigy, Underworld и Chemical Brothers стало возможным в рамках одного концерта слушать музыку, безумно прыгать, глотать экстази и пить пиво. Музыка стала мощной, заводной, ухающей и очень мужественной, то есть как раз подходящей для простых, но настоящих парней, гордящихся своей простотой, чувством здравого смысла и своей футбольной командой. Это слияние пива с экстази и породило феномен нового электронного буханья, преодолевшего узкие стилистические рамки и рока, и техно.

 

Rammstein

Творчество берлинской группы Rammstein — это немецкий вклад в битву по преодолению пропасти между роком и техно и по созданию новой пролетарской культуры.

Аналогию с Prodigy и Chemical Brothers можно усмотреть и в том, что Rammstein были раскручены немецким шоу-бизнесом, который, казалось, специально возник для этого случая, а потом как-то рассосался.

Известно, что немецкие журналисты довольно скептически относятся к практике британских музыкальных изданий, обкладывающих потребителя как зверя и буквально всучивающих ему новую группу. В Германии царит плюрализм и своего рода иронично-наплевательское отношение к поп-музыкальным страстям. Правда, именно поэтому в Германии нет настоящих звезд.

Так вот, уникальность ситуации с группой Rammstein и состояла в том, что впервые немецкие музыкальные издания предприняли тотальную психическую атаку на потребителя. Не пожалели даже двенадцатилетних девочек. Журнал для несовершеннолетних Bravo с маниакальной настойчивостью вешал лапшу на уши подросткам, а ребята из Rammstein надеялись, что читатели металложурнала Metal Hammer не догадаются заглянуть в Bravo.

Музыкальные журналы самых разных направлений пытались убедить своих читателей, что участники Rammstein вовсе не фашисты, не пролетарии-металлисты, не женоненавистники, не сексуальные извращенцы, не поджигатели и не убийцы. А если они и поют страшным голосом об издевательствах, насилии и убийствах, то это не пропаганда, а всего лишь провокация.

На дебютном альбоме группы присутствовала песенка от имени трупа, который настойчиво приглашал молоденькую девушку выйти за него замуж. В довольно бессвязных текстах попадались угрозы «испачкать черной кровью твое чистое платье» и неприятные возгласы типа «человек горит!».

Надо заметить, что для андеграундного рока зверски-садистские тексты — вещь самая обычная, но hype вокруг Rammstein был первым случаем в немецком шоу-бизнесе, когда средства массовой информации дружно пропихивали в хит-парад нечто настолько мрачное и похабное. Самые разные музыкальные и немузыкальные издательства — кто с восторгом, кто с омерзением — в течение нескольких месяцев обсуждали Rammstein как серьезное, новое и оригинальное явление культуры.

Реклама, как известно, двигатель искусства, а народ слаб и склонен к панике. В сентябре 97-го Rammstein стали немецкой поп-группой номер один.

Музыканты уверяли, что и слова-то «сексизм» не знают. Журналисты им объясняли, что имеется в виду отношение к женщине как к сексуальному объекту, созданному для удовлетворения страстей мужчины. В этом отношении показательны не только тексты песен, но и странная история возникновения группы. Создавая свой славный коллектив, все шестеро музыкантов решили разом разорвать отношения со своими подругами и объединиться в крепкое мужское братство. Их ненависть к подлому и коварному, сладострастному и безмозглому прекрасному полу якобы и определила стилистику группы.

Музыканты не знали, чем парировать, и мычали, что девушкам их песни почему-то нравятся больше, чем парням. По-видимому, этот аргумент надо было понимать в том смысле, что Rammstein — это бой-группа.

Гитарист Пауль Ландерс: «Rammstein были с самого начала запланированы как коммерческий проект. Мы с самого начала хотели в Bravo. Цель была — стать богатыми и знаменитыми. Мы не самые безумные в смысле текстов. Я бы сказал, что из всей существующей попсы мы самые резкие».

По общему мнению, причина феноменального успеха команды состояла в необычном сценическом шоу. Во время концертов Rammstein в прямом смысле слова играют с огнем.

Певец Тиль Линдеман гордо носит восьмидесятикилограммовое металлическое пальто, охваченное пламенем. Во время действия взрываются настоящие дымовые шашки, бьет фейерверк, со всех сторон летят искры, взлетают ракеты, а ребята потрясают огнеметами, по форме похожими на огнетушители или, скорее, на героические гениталии. К рукам и ногам музыкантов привязаны подозрительного вида цилиндрики, вдруг начинающие свистеть и плеваться пламенем. Публика беснуется и орет: «Поджигай!»

Rammstein родную Германию покорили, а поскольку, по их собственному выражению, «протухать и киснуть они не хотели», им предстояло покорять Америку. Конечно, главное своеобразие музыки Rammstein состоит в том, что она агрессивно немецкая, но — что поделаешь — американцы способны воспринимать только англоязычную музыку. Тиль Линдеман заявлял, что его группа станет третьим немецким чудом, добившимся успеха за океаном, первые два — это Kraftwerk и Scorpions: «У нас очень много общего с Kraftwerk, ведь во время концерта мы, как и они, практически не двигаемся. Кстати, Kraftwerk на этом же самом основании тоже упрекали в фашизме».

Надо отметить, что успех Kraftwerk в США сильно преувеличен. Самая популярная за океаном немецкая группа — это Tangerine Dream. Но быть третьими после Tangerine Dream и Scorpions — довольно вялая перспектива. Rammstein пришлись в США по вкусу, группе немало добавили популярности скандалы, возникавшие из-за протестов пожарных и разного рода антифашистских организаций: видеоклип к кавер-версии песенки Depeche Mode «Stripped», изготовленный в эстетике Лени Рифеншталь (гений документального кино Третьего рейха) был очень далек от политкорректности. В итоге Rammstein понравились в США больше, чем Chemical Brothers, Rammstein — это евро-Kiss техно-эпохи.

Свое главное отличие от американских индустриальных групп музыканты из Rammstein видят в том, что американская музыка очень пластична и гибка. Они ее именуют «жидким металлом». Клавишник Флейк Лоренц: «А мы не способны постепенно нагнетать напряжение и делать такой многослойный саунд, как у Nine Inch Nails, нам элементарно не хватает умения. Поэтому мы долбим одно и то же — без грува и безо всякой динамики. Получается довольно тупо, но устрашающе. В Америке такой музыки нет».

Пасмурный день. Гладкая равнина. Посреди поля огромный деревянный сарай, почерневший от дождя. Метрах в ста от сарая останавливается автомобиль. За рулем — сурового вида молодой мужчина. Рядом с ним — женщина. Не красотка, но с характером. Они целуются. Парень берет пистолет, вылезает из машины и направляется к сараю. Женщина остается в автомобиле. Она смотрит ему вслед. Его белая рубаха заправлена в черные брюки. Он слегка сутулится. За его спиной спрятан пистолет. Женщина ждет. Ее мужчина пошел на встречу со своими друзьями и, по-видимому, намерен избавиться от них насильственным путем. Он входит в сарай. Внутри — огромный черный зал, в противоположном конце — пять фигур в белых рубахах и белых масках. Он направляется к ним. Грохот становится громче. Кто-то орет: «Du hasst, du hasst mich!» («Ты ненавидишь, ты ненавидишь меня!») Парень улыбается, остальные тоже рады. Вопль не унимается: «Du hast mich, du hast mich gefragt!» («Ты спросил меня!») Радость мужской встречи неподдельна, но есть в ней что-то ужасное и омерзительное. Голос повторяет: «Ты меня спросил, и я тебе ничего не ответил. Хочешь ли ты быть ей верным навсегда?» «Нет!» — орут мужики.

Женщина нервно курит на ветру. Ей кажется, что в ее любимого воткнули какой-то шприц, а потом подожгли, и он, беспомощный, катается по полу, охваченный пламенем.

Наоравшись, шестеро мужчин выходят из сарая и, не замечая женщины, проходят мимо, храня суровость лиц. Она смотрит им в спины и все понимает. Кто-то из них бросает взгляд на часы. Лимузин взрывается, стоящая рядом с ним женщина, надо понимать, тоже. В луже плавает ее заколка, розочка и еще какая-то дрянь. А настоящей мужской дружбе хоть бы хны, она крепка как никогда.

 

Electro — retro — funk

Самый яркий поп-музыкальный взрыв в мэйнстриме конца 90-х — это биг-бит (big beat), или диковатый брейкбит, на который наложены семплированные рок-гитары. Собственно, дело даже не в гитарах, а в ревущем брейкбите, который колотит слушателя дубиной по голове. Мастера жанра — Chemical Brothers, Prodigy, Underworld и их эпигоны, скажем, Apollo 440 и Propellerheads. Самый успешный из них — Fatboy Slim.

В 1998 году была предпринята попытка превратить не очень конкретные разговоры о модных тенденциях, о ретро-брейкбите, о хип-хопе старой школы во что-то реальное, осязаемое и продаваемое.

Словно из ниоткуда появилась новая техно-мода, точнее говоря, вернулась старая электро! Все гиганты звукозаписи тут же выпустили сборники. Но единого мнения по поводу того, почему начался бум вокруг электро, не было. Конечно, хочется уличить концерны звукозаписи в хорошо спланированной акции по одурачиванию молодежи. Но проблема в том, что концерны звукозаписи планируют свои акции очень плохо: как правило, у них ничего не получается. Единственное, что им удается, — это оседлать уже существующую тенденцию, выкинуть на рынок гору халтуры, устроить гиперинфляцию и удушить явление.

Димитрий Хегеман (шеф знаменитого берлинского техно-лейбла Tresor) пролил свет на это мутное дело. Димитрий поговорил с менеджерами крупных американских фирм грамзаписи и выяснил, что они очень рассчитывают на успех электро-моды. Дескать, в электро есть мелодия, а это для американцев очень важно.

На рынок выходит новое поколение компьютерных программ для тинейджеров, и музыка, которую при их помощи можно делать, весьма напоминает электро. В ней есть мелодия, а голос пользователь программы запишет свой и исказит его с помощью специального фильтра: на отличных певцов программы не рассчитаны, зато они позволяют собственным искаженным голосом спеть любую мелодию из трех-четырех нот. Образец — Kraftwerk.

Димитрий Хегеман: «Никаких альтернатив американские менеджеры не видят, в техно нет рыночного потенциала, успех таких команд, как Propellerheads и Prodigy оказался очень быстротечным. Весь бизнес поворачивается в сторону электро. Дети будут осваивать компьютер, играть в игры и заодно научатся делать и слушать электро. Так развитие и пойдет дальше».

В 1998 году на рынок была выброшена масса драм-н-бэйса, который размяк и утонул в джаз-саунде. Все больше и больше коллективов действовало в стиле «неуверенный девичий вокал на фоне нервного, но милого барабанного перестука». Это то, во что превратился драм-н-бэйс в попытке завоевать любовь народных масс. Я постоянно натыкаюсь на результаты применения этого универсального рецепта — сделать более прозрачный ремикс и наложить сверху протяжный и неумелый девичий голос. Таким образом можно спасти какую угодно музыку.

Милый джазоватый эмбиент-драм-н-бэйс — это трип-хоп для бедных, впрочем, его с тем же успехом можно называть трансом для богатых. Эту музыку стыдливо именуют downtempo (небыстрый темп).

У Portishead появилась целая куча подражателей — Moloko, Gus Gus, Lamb, Morcheeba, Laika или Sneaker Pimps. Большого восторга никто из них не вызвал. Термин «трип-хоп» стали употреблять заметно реже, означало ли это, что зараза пошла на убыль? О нет. Похоже, шел очень мощный процесс изменения саунда поп-музыки, и трип-хоп играл в этом деле далеко не последнюю роль.

Огрубляя, можно сказать, что белая поп-музыка начала открывать для себя грув. Проявилось это и в распространении моды на трип-хоп, и в ретро-моде на ранний хип-хоп, и вообще в моде мешать все со всем, получая синтетический стиль, в котором главную роль играет какое-нибудь грувоносное ретро.

Вместо того чтобы употреблять термин «трип-хоп», который уже не вызывал ассоциацию ни с каким конкретным саундом, критики не ленились каждый раз перечислять: хип-хоп-грув, ретро-брейкбит, фанк, соул, space jazz, саундтреки к теледетективам 70-х годов. При этом имелся в виду своего рода трип-хоп, лишенный провинциальной тоски и шизофрении. В этом, по-видимому, и состояли пресловутые «новые тенденции».

В разговорах о новых тенденциях очень часто всплывает слово «семплер» — его поминают как палочку-выручалочку или как символ нового мышления: используешь семплер — мыслишь по-новому, не нужен тебе семплер — значит, не мыслишь.

Кирк Хеммит (гитарист Металлики) шутил: «Ну уж если Rolling Stones дошли до такой жизни, что используют семплер, то, действительно, ни от чего нельзя зарекаться».

Не остались в стороне от «новых тенденций» Aphex Twin, Beastie Boys, Cibo Mato, Beck, Rolling Stones, Everything But The Girl, Мадонна, U2, Дэвид Боуи, Garbage, PJ Harvey, Asian Dub Foundation, Soul Coughing, Jon Spencer Blues Explosion и Бьорк. Все они захотели семплерного грува. И даже индустриальная Godflesh разразилась грув-альбомом «Songs of love and hate» (1996), для которого пригласила живого хип-хоп-барабанщика. И даже металло-качок Глен Денсиг (Glen Danzig) не прошел мимо: его альбом «Black Acid Devil» (1996) был высмеян в металлических кругах, а, по-моему, напрасно: индастриал очень мило ложится на медленный бас и интенсивный брейкбит. Есть подозрение, что и замогильный металл примерно в это же время превратился в компьютерный аудиодизайн.

Алек Эмпайер ваял на компьютере гибрид панка, рэпа, брейкбита, нойза и металла. Алек, наверное, убил бы меня на месте, услышь он, что я отнес его к трип-хопу, но не могу ничего с собой поделать: продукция его лейбла DHR — это хардкор именно трип-хоп-эпохи.

Важной отличительной особенностью этого нового понимания термина «трип-хоп» как источника грува являлась безумная, прямо-таки садистская процедура звукозаписи.

 

Садистская процедура звукозаписи

Portishead — это песня (ужасов).

Джефф Барроу: «Да, мы делаем все по-другому. Для каждой песни мы придумываем свою процедуру записи, но, как правило, работа над треком начинается с того, что мы семплируем несколько музыкальных осколков и немного импровизируем на музыкальных инструментах — получается двухминутный трек. Мы прогоняем результат через аналоговые усилители, чем старее и изношеннее усилитель, тем лучше он звучит».

Кассета с предварительным вариантом трека высылается певице Бет Гиббоне, и та в своей домашней студии записывает вокал. В результате получается лишь демо-версия песни.

Далее эту песню снова собирают из кусочков, но каждый использованный в демо-версии фрагмент заботливо воспроизводят на живых музыкальных инструментах. Скажем, если в демо-версии были использованы две ноты, сыгранные на какой-то виолончели, то для окончательной записи созывается большой симфонический оркестр, который много раз играет те же самые две ноты. В процессе работы над альбомом «Portishead» (1997) набралось много тысяч подобного рода звуковых кирпичей, общей длительностью десять часов.

Дальше начинается самое интересное.

Промежуточные варианты каждого трека печатались в виде виниловых грампластинок, после чего эти грампластинки подвергались старению — по ним, попросту говоря, ходили ногами. Пластинки царапали, прогоняли через проигрыватели с разными звукоснимателями, отдельные пассажи переписывали на пленку или загоняли в семплер. Если нужно, добавлялась новая партия — скажем, барабанный бит, после чего снова изготовлялась виниловая грампластинка, топталась, потом из нее выдирался маленький кусочек, который загонялся в семплер. Семплер же позволяет крошечный акустический осколок повторять до тех пор, пока из него не получится самостоятельный, хотя и довольно монотонный, трек. К которому опять можно что-то добавить и напечатать новую грампластинку. А ее — состарить. После нескольких повторений этого цикла результат теряет последнее сходство с первоначальным треком.

Можно сразу сказать: это уникальный случай, больше никто так себя не мучает. Portishead в четыре раза превысили бюджет, выделенный на запись альбома, группа стояла на грани распада, а ее лидер Джефф Барроу едва не загремел с тяжелой депрессией в психушку. Ему понадобился целый год, чтобы прийти в себя, закончить первый трек и продолжить работу над альбомом, которая шла еще целый год.

Джефф Барроу: «Конечно, мы могли взять синтезатор, нажать на кнопку „духовые“ и получить правдоподобно звучащий аккорд. Но современные машины принуждают тебя применять стандартизованные звуки. Они не дают тебе реализовать твои идеи и в конечном итоге разрушают твои творческие способности. Синтезаторами пользуются лишь те, у кого мало денег. Настоящий профессионал с большим удовольствием наймет настоящий оркестр».

Но, впрочем, Джефф не очень высокого мнения о профессионалах звукозаписи: «В записи звука нет никаких законов, нет ничего, что тебе нельзя делать. Все средства допустимы, чтобы достичь такого саунда, который тебе угоден: нет никакого единого и правильного способа записывать звук гитары, барабанов или человеческого голоса. В 80-е были выработаны чудовищные правила профессиональной звукозаписи, скажем, ударную установку следует записывать с тридцатью микрофонами. Все было пропитано омерзительным технологическим духом, никакая творческая самостоятельность не допускалась: все записывалось чисто, звонко и плотно. В результате убивались все эмоции, ошибки и тысяча других вещей, которые делают из просто музыки хорошую музыку. Это был период заблуждений и извращений».

Инди-рок, который знать ничего не желает о существовании большого шоу-бизнеса, всегда был бастионом крайнего индивидуализма. Чей взгляд на вещи отражает гитарная музыка, записанная в спальне и выпущенная на семидюймовой грампластинке, на которую влезает всего лишь четыре песни? Как это «чей»? Конечно, самого автора! С развитием независимой рок-музыки музыканты переползли из спален в гаражи и даже в студии, но ответственность за музыку по-прежнему нес один человек — лидер группы. Если в студии присутствует какой-нибудь продюсер, то его задача состоит в том, чтобы прежде всего помочь своему подопечному излить свою душу.

Тем временем во всех остальных разновидностях поп-музыки уже давным-давно именно продюсеры являются движущей силой музыкального процесса. В случае с хип-хопом для каждого трека собирается целая армия продюсеров, своего рода консилиум, как у постели умирающего.

Решительный шаг в этом направлении сделала нью-йоркская рок-группа John Spencer Blues Explosion. К работе над альбомом «Acme» (1998) была привлечена целая дюжина продюсеров, то есть в четыре раза больше народу, чем музыкантов в самой группе. Исходные версии песен записывались в шести разных студиях. После этого пленки пересылались между разными продюсерами, некоторые из которых в глаза не видели друг друга.

Многие песни, вошедшие в окончательный вариант альбома, склеены из разных ремиксов, изготовленных разными продюсерами, то есть являются самыми настоящими кентаврами. Поэтому альбом в целом — это одновременно и альбом ремиксов. Странная ситуация, если учесть, что речь идет не о техно-музыке, а о рок-н-ролле.

Garbage для «Version 2.0» в результате целого года ежедневного труда забили для каждой песни аж сто двадцать семь дорожек всяким акустическим хламом. Правда, им это не помогло — трип-хоп не получился.

Все манипуляции со звуком проводились внутри компьютера. Я охотно допускаю, что звуки, которые насобирали три неутомимых продюсера (мужская половина Garbage), по отдельности были довольно интересны. Но все вместе превратилось в самовлюбленную гитарно-синтезаторно-семплерную трясину. Тем не менее вполне отчетливо проступают контуры довольно простых поп-песен.

Все это похоже на до боли знакомый велосипед, который упал в муравейник. Если подойти близко — ужасная картина: все движется и шевелится, невозможно понять, в чем смысл этого копошения. С расстояния двух шагов становится ясно: перед нами вовсе не автомобиль будущего, а сожранный муравьями трехколесный велосипед.

Даути (лидер Soul Coughing) комментировал работу над альбомом «El Oso» (1998): «Обычно текст песни находится в напряженном противостоянии с гитарной партией — иными словами, песню сочиняют, играя на гитаре. Нашей целью было создать напряжение между текстом и тонкими нюансами бита». Для этого Даути сначала склеил на семплере ритм-треки из очень похожих друг на друга, но не одинаковых ячеек бита. Потом придумал стихи и мелодии, которые ложились на эти ритм-треки, и записал свой голос. Живой барабанщик, слушая эти же демо-треки, пытался на слух попасть в постоянно меняющийся ритм. После этого сверху был наложен голос вокалиста, в результате вокал постоянно не попадает в записанную живьем барабанную партию, которая имитирует не слышный нам механически склеенный ритм. Напряжение между ритмом голоса и барабанным битом, вплетение голоса в брейкбит — то, о чем, собственно, говорит Даути, — вещь для подавляющего большинства белых рок-групп немыслимая.

Понятно, что дело не в новой аранжировке старых песен, в идеале это должны быть другие песни, которые по-другому сочиняются, записываются и микшируются. Если процесс прошел удачно, то под эту музыку можно будет танцевать или как минимум шевелиться. Собственно, в этом и состояла модная тенденция — белые рок-группы захотели делать музыку, под которую можно танцевать.

Новые тенденции второй половины 90-х истолковывались и как преодоление кризиса поп-песни.

 

David Bowie

Дэвид Боуи: «Когда ты очень хорошо знаешь внутреннее устройство поп-песни, она больше не может дать тебе адреналинового пинка под зад. Рок-песню можно применять лишь в ностальгических целях».

Действительно, ремесленник, познавший тычинки, пестики, хлорофилл и законы Менделя и научившийся сворачивать из разноцветной бумаги и проволоки цветы самых разных пород, уже не способен искренне переживать, увидев букет свежих роз. А радоваться, увлекаться и любить еще ох как хочется.

Дэвид Боуи: «Да, когда-то ты понимаешь, что главное — это энергия. Но энергия не может существовать сама по себе, ею надо что-то наполнить. Начинаются мучительные поиски нового энергоносителя, новой арматуры, которая способна запулить в общество энергию твоего послания. Конечно, можно совсем отказаться от структуры поп-песен и объявить себя нигилистом. Но если ты не можешь реализовать новую технологию энергопередачи, то грош цена твоему разочарованию в вялой и банальной попсе».

Боуи образца 97-го полагал, что ему при помощи драм-н-бэйса удалось выйти из многолетнего энергетического кризиса. Конечно, можно только порадоваться за ветерана — он нашел новую жилу и впился в нее оставшимися зубами. При этом похорошел и помолодел. Знать, где укусить, — это уже полдела, и Дэвид Боуи имел все основания для гордости: старые камбалы Мик Джаггер, Тина Тернер и прочие Джо Кокеры и Элтоны Джоны лежат неподвижно на дне и лишь глаза таращат, не подозревая, что вокруг них еще что-то движется.

Все это славно, но альбом «Earthling» (1997) производил странное впечатление: несмотря на все прогрессивные усилия автора, в нем осталось очень много консервативного и вяло-традиционного, и в первую очередь — сам Дэвид Боуи. Я имею в виду его блеяние, его интонации, его мелодии, его рефрены. Дэвид Боуи ни за что не хочет отказываться от этого хлама, хотя у него был неплохой повод. Вот если бы всем надоевший певец выпустил танцевальный альбом, начисто лишенный какого бы то ни было пения, — это и был бы дух современности. А так его «Earthling» похож на самолет, почему-то уклеенный все теми же самыми лихими красотками, которые много лет назад украшали кабину грузовика, когда летчик еще был армейским шофером.

 

Fashion zone

Принято считать, что в 1988 году история поп-музыки раздвоилась. В начале 90-х рэйверы и не подозревали, что U2 выпустили якобы эпохальный альбом «Achtung Baby», а «Нирвана» — это главная группа гранжа, а гранж — это то, как отныне называется рок-музыка.

Возник новый вид андеграунда — техно-андеграунд, это было совсем не то же самое, что известные до тех пор панк- или металло-андеграунды. В начале 90-х недовольная окружающей действительностью молодежь уже не имела никакого желания идентифицировать себя с панком или металлом. Начались безумные танцы в подполье. Эти танцы сопровождались издыханием альтернативного рока.

В 90-х сильно изменилось отношение к року. Конечно, разговоры о том, что рок мертв, ведутся с конца 60-х, когда он, собственно, только-только появился. Если вы не понимаете, что имеется в виду под словами «рок мертв», я могу тот же самый тезис сформулировать несколько по-другому: рок неизлечимо фальшив.

Что может предложить рок? Если вам нужен заводной ритм, то его в роке нет. Если вам нужна песня, с которой вы могли бы себя идентифицировать, иными словами, слушая которую, вы могли бы ненавидеть окружающую жизнь, то в современном роке и этого на самом-то деле нет. Рок должен быть величественным и могучим и демонстрировать широкоформатных героев. Кто эти герои сейчас? Чувствуете ли вы, что музыка говорит о самых важных вещах в жизни, о которых все остальные трусливо молчат? Вряд ли. Исчезли рок-звезды, рок-идолы, рок-легенды, или, что то же самое, исчезла потребность в их существовании. Некоторое время альтернативный рок пытался быть роком без рок-идолов, но оказалось, что это нежизнеспособная идея.

К середине десятилетия альтернативный рок тихо сошел на нет, в Европе совершенно перестали интересоваться американскими гитарными группами, британской прессой был раздут бум вокруг поп-групп нового типа: Pulp, Blur, Oasis. От рок-групп первой половины 90-х осталось только два воспоминания: во-первых, что ребята стригли головы наголо и носили растянутые майки, шорты до колен и диких размеров татуировки, а во-вторых, что их музыка часто болталась между металлом и хип-хопом и называлась поэтому кроссовер. Еще одна практически не существующая ныне разновидность молодежного андеграунда начала 90-х — это готик-рок, обитавший между мелодичным металлом и синти-попом. Собственно, это был еще неотмерший пережиток инди-рока 80-х.

В середине 90-х ситуация полностью обновилась. В музыкальных изданиях широко освещались две конкурирующих разновидности поп-музыки: брит-поп и трип-хоп.

Андеграундом были драм-н-бэйс и жесткое техно.

Интеллектуальной поп-музыкой стало минимал-техно.

Оувеграундом (overground, то, что по-русски нежно называют попсой) — транс, евроденс и хеппи-хардкор, то есть Маруша, Mr. President и Scooter.

Танцующая по уик-эндам (году в 94-м) под техно-транс молодежь в обычной жизни одевалась в ретро-хиппи-стиле: брюки-клеш, узкие и длинные куртки-кафтаны из замши, длинные цветные шарфы на шее, на спине — непременный рюкзак. И на каждой заднице — голубые джинсы.

Ныне уличная мода довольно далеко уползла от хиппи-стиля. Blue Jeans носят только провинциалы, для таких фирм, как Levi's, это большая трагедия. Сегодня штаны должны быть широкими, прямоугольными, светло-кремовыми или зелеными и немного сваливающимися с бедер. И, конечно, с большим количеством карманов. Вообще узкие, а еще хуже — обтягивающие, джинсы — верный знак того, что ты заблудился во времени. Рубаха, заправленная в штаны, — это безвкусие.

На ногах должны быть кроссовки, на теле — свитер с горизонтальной полосой на груди, сверху — трикотажная куртка с капюшоном. Все вместе — явная хип-хоп-мода, знак победившего брейкбита. Так одевается практически вся молодежь, и даже студенты — самая консервативная и отсталая часть молодого поколения, традиционный потребитель гитарного рока и леволиберальных идей.

Во время несколько безынициативного подведения итогов 90-х годов выяснилось, что поднимали шум вокруг этих самых «новых тенденций» и навязывали их молодежи не столько концерны звукозаписи, сколько концерны, изготовлявшие прохладительные напитки и модные шмотки.

 

Postrock

Слово «построк» звучит вкусно и многообещающе. Рок после смерти рока. Многое хочется связать с этим словом.

«Исчезновение» рока было обнаружено музжурналистами в середине 90-х, оно примерно соответствует моменту, когда «Металлика» постриглась и надела пластмассовые черные очки.

Последним рок-явлением, претендовавшим на аутентичность — на аутентичную злобу, аутентичную боль, аутентичный (= грубый) саунд — был гранж. Но всем было очевидно, что «Нирвана» — это ретро-театр, не более чем применение хорошо известной формулы «с панк-непосредственностью воспроизвести изысканный саунддизайн Led Zeppelin и Black Sabbath».

В случае с «Нирваной» миф о боли души молодого поколения, которую можно выразить только грубыми гитарными риффами, еще функционировал. Но функционировал только в качестве мифа, раскручиваемого средствами массовой информации. Гранж-группы, пережившие «Нирвану», как, скажем, Smashing Pumpkins, имели возможность убедиться, что у молодого поколения душа уже почему-то не болит. А истории о психических травмах, о разрушенных надеждах, о надрывах, депрессии и паранойе, об одиночестве и наркотиках и тому подобных вещах от музыкантов требуют средства массовой информации, позиционирующие рок на музыкальном рынке. То есть вокруг рока в интересах его маркетинга искусственно создается ореол грязной психореальности, и музыканты должны соответствовать имиджу «из последних сил вопящих у бездны на краю».

А без претензии на аутентичность и искренность рока быть не может. Что остается? Саунд-дизайн.

То, что в середине 90-х было названо построком, проще всего было бы охарактеризовать как гибрид эмбиента и инструментального рока.

Главным музсобытием середины 90-х была битва за преодоление пропасти между пафосным стадионным роком и бухающим эсид-хаусом. Построк — более изящный и акустически интересный вариант того же самого хода: гибрид монотонной электроники и неагрессивной инструментальной рок-музыки.

В 1996 году вышел альбом «Millions Now Living Will Never Die» чикагской группы Tortoise. Восторгу критиков не было предела, минимал-рок без вокала пошел на ура. Более того, продукция Tortoise якобы окончательно отменила выдохшуюся и погрязшую в бесконечных клише рок-музыку. Tortoise были торжественно объявлены построком. Отныне навсегда покончено с песнями-припевами, с бесконечным пафосом, с тремя постылыми гитарными аккордами. Рок-музыка больше не нуждается в гитарах, интерес по ходу развития композиции может поддерживаться и другими — чисто музыкальными средствами. Волшебными словами были «даб», «минимализм» и «джаз».

Даб означал не просто массу баса и медленными толчками идущий вперед грув. Под дабом имелась в виду технология, применявшаяся на Ямайке в начале 70-х: записать музыку на пленку, а потом обработать эти пленки так, как будто никаких живых музыкантов никогда в природе и не было. Чем-то подобным занимались и кельнские хиппи из группы Can, мода на которых тоже как бы сама собой подоспела.

Минимализм означал переход к новому принципу композиции. Ритмические фигуры менялись крайне медленно, музыка производила статичное впечатление, но на месте при этом не стояла. По сравнению с однослойным трехаккордовым роком в построке оказалось значительно больше музыки.

Одновременно перенос акцента с гитарных аккордов, которые можно сравнить с лопатой, кидающей глину, на движущиеся относительно друг друга легкие слои ударных инструментов означал сближение с лагерем электронной музыки. Записи Tortoise (во всяком случае — некоторые пассажи) звучали как эмбиент.

Третье волшебное слово — «джаз» — применялось в том смысле, что Tortoise много импровизируют, а их саунд местами очень напоминает такое явление, как cool jazz.

С джазом разобрались быстрее всего. Чикагские музыканты пояснили, что во время своих концертов они ничуть не импровизируют, а играют то, что разучили. И вообще импровизация их музыке вовсе не свойственна. Их музыка придумана, сочинена, выстроена. И ритмически она на джаз не похожа. Неужели музкритики могли так ошибиться? Несложно догадаться, что дело было вовсе не в саунде вибрафона и не в огромном портрете Джона Колтрейна, который висел в чикагской студии Tortoise и аккуратно присутствовал на большинстве фотографий группы, а в том, что музкритикам была дорога утопия синтетической музыки, с одной стороны, укорененной в традиции, а с другой — преодолевающей разобщенность и клише отдельных стилей: рока, джаза, техно, авангарда.

Tortoise были избавителями от гнусного настоящего, музыкой будущего и одновременно — сугубо ретро-явлением, чем-то хорошо знакомым и понятным.

Моментально обнаружилось, что кельнско-дюссельдорфский дуэт Mouse On Mars тоже относится к этой же струе. Правда, Mouse On Mars называли не пост роком, а неокраутом. Электронная группа Mouse On Mars звучала на редкость неэлектронно, процедура изготовления техно применялась к звукам вполне естественного происхождения, мы уже встречали этот ход, когда речь шла о том, что из «электронной музыки для слушания» исчезли синтетические барабаны.

Mouse On Mars были шагом из техно-лагеря в сторону инструментального рока.

Tortoise были шагом навстречу.

В последней трети 90-х группы, которые занимаются самосемплированием (то есть записывают свою живую музыку на компьютер или семплер, режут ее на части, зацикливают их, играют на этом фоне, режут записанное на части и так далее) стали восприниматься как нечто само собой разумеющееся. Более того, подобного рода практика вдруг оказалась единственным способом выживания музыкальных коллективов в эпоху электронной музыки.

Надо заметить, что подыгрывать магнитофону — это обычное дело в студийной практике, рок-музыка именно так всегда и записывалась. Новизна ситуации состояла в том, что сегодня новая музыка таким образом сочиняется и одновременно записывается — сочинение и запись больше не могут быть разделены, процедура изготовления музыки состоит в самосемплировании.

Такое положение дел тоже, разумеется, было названо построком.

С одним, правда, «но».

На компьютере можно изготовить довольно причудливые аудиозаграждения из какого угодно аудиоматериала, и если мы применим в качестве исходного сырья звуки барабанов и гитар, то результат, наверное, автоматически окажется построком? Нет.

Несмотря на все усилия критиков размазать границы понятия, построк все-таки ассоциировался со вполне определенным саундом, с саундом Tortoise образца 96-го — холодным и бесстрастным. Инструментальная музыка эпохи минимал-техно.

Найти истоки такого саунда оказалось очень легко, к электронной музыке они отношения не имели, рок самостоятельно дошел до такой жизни. Созданная в 90-м британская группа Stereolab занялась минималистическим, почти инструментальным роком с большим количеством аналоговых синтезаторов. Минимализм заключался не только в монотонном и довольно небогатом стуке ударных, но и в навязчивой гитарной партии, которая состояла, как правило, из одного-единственного аккорда. В начале 90-х критики называли это дело ambient boogie и вспоминали такие группы, как Velvet Underground, Can и Neu!.

Истоки Tortoise уходят в чикагский рок-андеграунд или, шире, в инди-рок 80-х. В 80-х мы обнаруживаем практически инструментальный рок крайне влиятельной группы Sonic Youth и лейбла SST. На кого они ориентировались? На Can и Neu! Огромное влияние на Tortoise и на многих других оказали два практически инструментальных альбома группы Slint, вышедшие в 88-м и 91-м.

В первой половине 70-х немецкие группы Can, Kraftwerk и Neu! звучали уже как настоящий построк. Совсем не электронный альбом «Kraftwerk 2» (1972) — вполне построковый. После него Kraftwerk сдвинулись в электро-минимализм, а группа Neu! созданная гитаристом Михаэлем Ротером, которого уволили из Kraftwerk, занялась рок-вариантом той же самой формулы.

Can и Neu! сделали следующий шаг после Velvet Underground: редуцировать музыку до минимально необходимого, то есть оставить один гитарный аккорд, одну ноту баса, одну ритм-фигуру и долго-долго это с минимальными сдвигами повторять.

A Velvet Underground — это уже конец 60-х, первая антирок-группа, смерть поп-музыки, остановка всякого движения, занудливость как средство эпатажа, тиражирование как эрзац художественного процесса… у поп-артиста Энди Уорхола — идейного вдохновителя Velvet Undeground — было много замечательных идей. Таким образом, в конце 60-х появился не только рок с его саундом, но и идея, как должен звучать антирок, контррок, построк.

Как это неоднократно случалось в 90-х, специфический саунд очень быстро выработал свой ресурс. Сегодня клише почему-то стали очень быстро приедаться — как в техно и роке, так и в построке. Такие американские группы, игравшие когда-то построк, как Тгаns Am, Him, Ui, Labradford, Gastr Del Sol, уже не воспринимаются как передний край чего бы то ни было. Нынешние Tortoise — тоже явно не группа будущего. Британское трио Add N to (X), пару лет назад заявившее о себе в качестве остроумной альтернативы американской минимал-насупленности, заметно банализировало свой саунд.

Что же, ничего нового и интересного в этой сфере не происходит? Происходит, происходит… Австрийское трио Radian демонстрирует, пожалуй, наиболее интригующий, кошмарный и интенсивный построк из имеющегося в природе. Radian — это настоящая группа: ударник, клавишник, басист. Барабаны звучат довольно натурально, бас тоже можно опознать, но все остальное — сухой высокочастотный нойз. Ни рева, ни грохота нет, но и компромиссов — тоже. При этом Radian играют, определенно, рок: в нескольких треках очевиден довольно блюзовый нойз-рифф (надеюсь, Джон Ли Хукер не переворачивается в гробу от моего излишне широкого взгляда на вещи).

 

Crossover

Говоря о трип-хопизации США, нельзя не отметить, что по ту сторону Атлантики существует довольно высокая стена между черным хип-хопом и белым роком, и эти «противоположности» отказываются сливаться в единый саунд. У Бека ясно слышно — вот здесь цитируется альтернативный рок, вот здесь — хип-хоп, то же самое относится и к John Spencer Blues Explosion, и к Beastie Boys.

Торстон Мур (гитарист Sonic Youth): «Для меня Beastie Boys — самая сумасбродная группа мира. Трое белых еврейских юношей в роли хип-хоп-команды, и при этом — очень хорошей хип-хоп-команды». Дело в том, что хип-хоп — это не просто музыка темнокожих американцев. Хип-хоп крайне идеологизирован. Одна из отличительных особенностей хип-хопа — резкий антисемитизм. Звезды хип-хоп-тусовки — как, скажем, Public Enemy, — относятся к «Протоколам сионских мудрецов» как к истине в последней инстанции. С их точки зрения феномен Beastie Boys — это хорошо спланированная акция по выхолащиванию подлинной афроамериканской культуры.

Повзрослевшие и впавшие в буддизм и политкорректность Beastie Boys теперь смотрят на многие вещи по-другому. Адам Яух: «Когда мы только начинали рэповать, мы были полными невежами в области истории. Я не понимал, что джаз появился из черной культуры и потом был втянут в белый мэйнстрим, то же самое произошло и с рок-н-роллом. И с хип-хопом. Когда на это обратили мое внимание, я был потрясен до глубины души».

Попытки скрестить белый саунд с черным или, как выражаются афроамериканцы, «украсть нашу музыку», предпринимаются постоянно в течение последних шестидесяти лет.

В 30-х белый джазмен Бенни Гудмен «украл» черный свинг. В 50-х белые рок-н-ролльщики, а точнее говоря, продюсеры и менеджеры фирм грамзаписи, позаимствовали у черных рок-н-ролл. В 60-х белые музыканты хапнули и ритм-н-блюз — как видим, настолько удачно, что некоторые — Rolling Stones, например, — до сих пор не могут придумать ничего лучшего. В конце 70-х появилось европейское диско — за Boney M, Silver Convention и Ottawan стояли белые продюсеры. В 80-х принял гигантские масштабы «белый соул», он же «белый фанк». Постарались, среди прочих, Дэвид Боуи, Джордж Майкл и Simply Red. В начале 80-х уже упомянутые Beastie Boys скрестили панк-хамство, риффы AC/DC и рэп. Red Hot Chilli Peppers скрестили панк, металл и фанк. Вообще американские гитарные хардкор-команды 80-х скрестили все, что можно: индастриал, панк, металл, фанк, хип-хоп. Эсид-джаз конца 80-х — тоже явление того же порядка.

Результаты подобных усилий в конце 80-х — начале 90-х называли словом «кроссовер» (crossover), я бы истолковал его как результат генетически-музыкального скрещивания различных, казалось бы, несовместимых, стилей в один — уродливый, но жизнеспособный гибрид. При этом имелись в виду белые группы, исполняющие металл или панк, наложенный на довольно неуклюжий фанк-ритм. Надсадный крик вокалиста должен был заменить более подходящий к случаю рэп.

В первой половине 90-х расплодилась масса белых кроссовер-групп, общепризнанным образцом были Rage Against The Machine. По-видимому, энтузиасты полагали, что рэповать легче, чем петь. А может быть, мерещилась перспектива универсального синтетического стиля. Надо заметить, что альтернативный рок (царствие ему небесное!), как старая дева, то пытался блюсти свою невинность и трясся над полочками, рамочками и коробочками, то начинал все мешать в одну кучу, пытаясь перещеголять демократизм и бесстыдство попсы. При неумелом перекрестном опылении взаимоисключающие компоненты, как правило, нейтрализуют и обезвреживают друг друга.

Во второй половине 90-х кроссовер был забыт, синтетическим стилем нового типа стал трип-хоп. Это в Европе. А в США? По-видимому, неспешный барабанный брейкбит — это не очень голливудская затея. Если бит становится расслабленным, то гитар должно быть до облаков — как в случае, скажем, американских групп Bowery Electric или Bardo Pond. Но, вообще-то, американская музыка — это бойкая музыка.

Успех Prodigy и Chemical Brothers, а также разговоры о трип-хопе были проинтерпретированы в том смысле, что в моду снова входит кроссовер. Удивительное дело, в 1999 году, как грибы после дождя, появились белые группы, опять совмещающие бойкий металл с хип-хопом, то есть рэпом и верчением грампластинок. Флагманы новой тенденции — группы Korn и Limp Bizkit. Их раскручивают в большом стиле. Участие концернов и MTV во всей этой истории многим не нравится, поэтому уже существует и андеграундно-альтернативная версия того же самого дела, как, скажем, группа Slipknot, ее тоже раскручивает MTV.

В США эти группы — несмотря на кажущуюся грубость металло-хип-хопа — выполняют роль бой-групп. Потребители неокроссовера — девушки-подростки.

 

Trip-hop conspiracy

Оглядываясь назад на трип-хоп, приходится сделать вывод, что он был грандиозным проектом преобразования лица и саунда поп-музыки, проектом создания универсальной и синтетической поп-формулы. Аналогия с эпохой 80-х очевидна: синти-поп — это синтезаторная поп-музыка, трип-хоп — семплерная.

Трип-хоп — это в первую очередь нещадно перепродюсированная музыка, многодорожечный ретро-монстр, нашпигованный звуками, как жестяная банка селедкой. В начале 90-х новое поколение музыкантов схватилось за новое поколение семплеров, которые значительно подешевели по сравнению с приборами 80-х. А незнание удержу в применении семплера моментально приводит к акустическому переполнению.

Настоящую жирную, сочную и рекордно перепродюсированную кляксу в конце эпохи трип-хопного перепродюсирования поставил Трент Резнор (Nine Inch Nails). Его альбом «Fragile» (1999) переплюнул весь арт-рок, Queen и вплотную приблизился к «The Wall» Pink Floyd. После нескольких лет работы — сочинения, записи, компьютерного монтажа, каждый день по восемнадцать часов! — осталось четыре тысячи часов записанного студийного материала. Трент Резнор не стирает ничего, все скидывается на DAT-кассеты и архивируется, правда, найти среди этих многих тысяч кассет уже ничего нельзя. Но, главное, все сохранено для вечности.

В середине 90-х была написана и новая история современной поп-музыки. Она стала выглядеть так.

В самом начале были Ямайка, даб и Ли «Скретч» Перри. Перри изобрел даб якобы уже в 68-м, а с экспериментальным регги работал уже с 62-го. Такая ранняя датировка возникновения даба была нужна для того, чтобы к моменту появления Кула Херка в Нью-Йорке даб уже существовал и его можно было бы объявить истоком брейкбита и хип-хопа.

В обиход был введен термин «даб-технология». Даб-технология якобы предполагала склеивание магнитофонной пленки с бас-партией в кольцо, что и было истоком семплирования и техно-баса. Ямайка 60-х оказалась далекой родиной трип-хопа и техно.

Интересный вопрос: почему именно Ли «Скретч» Перри оказался героем и предком, а не Кинг Табби, ведь именно Кинг Табби был техником и аудио-рукодельником? Ясно и это, ведь из двоих первооткрывателей даба именно Перри записывал перепродюсированный даб.

Новые тенденции продавались вместе со вновь изготовленной историей музыки. Оказалось, что и регги — это даб-технология, и брейкбит, и эмбиент, и хаус, и техно (с его идеей ремикса), и джангл, и драм-н-бэйс, и построк, и, наконец, трип-хоп. Обеспеченный такими корнями, трип-хоп не мог быть выдумкой британских журналистов. Меня так и подмывает назвать это явление трип-хоп-заговором. Было обнаружено то обстоятельство, что история сделала полный круг. Все началось с даба, фанка, Kraftwerk и Can, а новые тенденции состояли в возвращении к фанк-саунду и раннему брейкбиту, а также в применении даб-технологии.

Вся эта конструкция более чем сомнительна. Музыканты, причисленные к построку, согласно уверяют, что не имеют отношения ни к дабу, ни к экспериментально-психоделическому року начала 70-х.

Применяли ли Перри и Табби склеенную в кольцо пленку — неясно, похоже, что Табби использовал склеенные кольца для достижения гипертрофированного эхо-эффекта, но это далеко не то же самое, что зацикленная бас-партия. Ее вообще не надо было зацикливать — музыкальная рабсила не стоила ничего, существовали ритм-группы, специализирующиеся исключительно на бас-партиях. А если Табби и Перри все-таки зацикливали пленку, то об этом все равно никто не знал — ни на Ямайке, ни тем более кто-либо за ее пределами.

И не имеет это никакого особенного значения (зацикливали или нет) просто потому, что не было в этом никакого секрета.

Магнитофонные пленки, склеенные в кольцо, — это традиция американского минимализма. В 60-х в США даже существовал такой термин — Таре Music, имелись в виду звуки, которые производили специальные магнитофоны, воспроизводящие одновременно несколько склеенных в кольцо пленок, крутящихся на разных скоростях. Предок цифровых секвенсоров — аналоговый секвенсор. Никакого отношения к дабу эти приборы не имеют.

Техно-хаус продолжил традицию диско, а диско, в свою очередь, — линию поп-музыки детройтского лейбла Motown. Записи Дайаны Росс и трио The Supremes звучат как техно, изготовленное из ранних The Beatles: барабанщик явно не слышит, что поют девушки, и колотит совершенно однообразный ковровый ритм. Музыка в целом довольно живенько ухает, никаких отклонений от курса и сбивок нет, ударник не отклеивается от баса. Тем же самым — только более агрессивно и басовито — занимался и Джеймс Браун. Кстати, на его альбомах куда больше баса, чем на оригинальных ямайских пластинках, которые часто звучат довольно плоско.

А брейкбит? Ранний брейкбит был на самом деле взят из музыки Джеймса Брауна, это в чистом виде фанк-бит.

Что же касается пресловутой «идеи ремикса», то я вовсе не уверен, что эта идея вообще имеет отношение к техно. В 80-х идея ремикса вполне обходилась без техно-хауса. Типичный ремикс 80-х — это, скажем, песня Depeche Mode, в середину которой вклеен десятиминутный стук ритм-машины. Это стандартная практика диско-эпохи — бесконечно растягивать центральный пассаж песни. Проталкивая синти-поп в дискотеки, гиганты звукоиндустрии заказывали эти самые ремиксы; для потребителей фальсифицированной латиноамериканщины изготавливали латиноамериканский ремикс, для R'n'B-рынка — соул-ремикс. Та же самая практика продолжилась и в техно-эпоху. Даб и здесь ни при чем. О дабе вспомнили лишь в 93-м — 94-м.

 

Trip hop, R. I. P. (Rest in peace — покойся с миром (англ).)

В 2000 году вдруг стало заметно, что изо всего, с чем ассоциировались трип-хоп и новые тенденции, стремительно выходит воздух. Пресловутые новые тенденции не приносили концернам никакого дохода. В коммерческом отношении и трип-хоп, и драм-н-бэйс были абсолютным провалом. После успеха в США искусственно зачатого кроссовера и новых гитарных групп менеджеры приняли, по-видимому, единственно верное решение: пропасть между роком и техно преодолевать не нужно, потому что никакого техно нет, переводить всю поп-музыку на рельсы трип-хопа не надо. Группы, выброшенные на рынок вслед за Prodigy, оказались не интересны массовому потребителю. Их даже в Европе не слушают, не говоря уже о США. А раз техно вычеркнуто из бытия, то осталось то же самое, что было в начале 90-х: рок, хип-хоп и то, что болтается между ними. Иными словами, возвращается гитарный рок.

2000 год оказался годом без трип-хопа, музыка, которая еще совсем недавно росла и побеждала как на дрожжах, вдруг просто исчезла, покинула сферу мэйнстрима. После того как Chemical Brothers, Prodigy и Фэтбой Слим отвоевали плацдарм в хит-параде, а музыкальная пресса станцевала половецкие пляски вокруг Трики, Portishead и Massive Attack, должен был быть сделан следующий шаг, однако, нет, наступила пауза. Сейчас можно сказать, что тенденция джазоватого и очень легкого (легкого в смысле easy listening) трансэмбиент-брейкбита все-таки выжила. Это безвредная смесь всех музык 90-х годов. Нежный брейкбит, иногда ухающий, иногда подвывающий и очень часто снабженный робким пением в стиле ретро-босса-новы, устремился в трубу ню-джаза. И как это часто оказывается с подземными трубами — труба предусмотрена большая, но течет по ней пока очень немногое.

Важным аспектом ню-джаза является сотрудничество продюсеров, использующих семплерно-секвенсорную технологию, и вполне живых музыкантов, то есть комбинация дигитальной технологии с, так сказать, аналоговым исполнительским мастерством.

Тезис о том, что ню-джаз — это джаз без соло, мне кажется очень точным, я бы даже сказал, что многие ню-джаз-номера звучат так, как если бы не очень ловкие и умелые джазовые музыканты из консервативного лагеря вздумали изобразить дип-хаус. И действительно, со сцены музыка ню-джаз-коллективов звучит довольно механически, ни грува, ни вайба, ни драйва в ней нет. А с другой стороны — не настолько механически, чтобы воспроизвести эффект настоящих техно и хауса. Вот незадача!

Похоже, ню-джаз — это не специфический стиль, а темный лабиринт, в котором оказалось огромное количество народа. В категорию ню-джаз попадает разнообразнейшая ретро-музыка, которую объединяет, пожалуй, лишь то, что она неизменно воспринимается как окончательно проехавшая.

Году в 99-м не было сомнений, что трип-хоп, ретро-фанк и джазоватый брейкбит — это магистральная линия развития поп-музыки. Грубо говоря, кончилась эпоха The Beatles как вечного образца для подражания, и началась эпоха Херби Хенкока, Beastie Boys и Massive Attack, сменилась парадигма.

Но бронепоезд поп-музыки почему-то оказался маятником и неожиданно пошел вспять или просто растворился в воздухе. А его вперед смотрящие пассажиры — кто остался сидеть на рельсах, кто бродит по окрестным полям. Вот эту ситуацию я бы и назвал новым джазом.

 

Autechre

Я думаю, не меня одного интересует такой вопрос: какого сорта звуки являются саундом сегодняшнего дня? Что происходит в музыке именно сегодня? Кто находится на переднем крае битвы за остросовременную музыку и в чем именно эта битва состоит?

Продукцию британского дуэта Autechre многие считают самым приличным, интересным и даже героическим из того, что сегодня существует.

Autechre — одни из наиболее видных представителей IDM. Intelligent dance music — интеллектуальная танцевальная музыка.

Впрочем, куда там «одни из представителей»! Autechre — это культ, Autechre — это звучит гордо. «Autechre!» — это то, что надо отвечать на вопрос врага: какую музыку ты слушаешь? У металлистов есть Metallica, у всех прочих — Modern Talking, а у нас, электронно-грамотных, — Autechre. Ледокол революции, не какая-то легкомысленная танцевальная муха-однодневка, а серьезная электронная музыка. И главное — сложная. Магическое слово «сложная» много раз всплывает в каждом интервью с Autechre, в каждой рецензии.

Страсти вокруг IDM и таких проектов, как Autechre, Aphex Twin, Black Dog, Sabres Of Paradise, за которыми стоял лейбл Warp, разразились во второй трети 90-х. К этой же струе относились и такие немецкие проекты, как Atom Heart и Mouse On Mars.

Это электронная музыка, которую надо слушать. Даже не слушать, а внимать, следя за всеми ее изгибами, наслоениями и пересечениями, желательно, сидя дома в наушниках. IDM — это якобы музыка не для ритмично ухающего техно-стада, а для индивидуалистов и эстетов. IDM — музыка с претензией на сложность. Со сложным ритмом и странными звуками. Впрочем, толчея электронных скрипов, взвизгов, щелчков и мяуканья, как правило, служит лишь флером, в музыке присутствуют и удары барабанов, и звон тарелок, и бас-линия. И всегда находится место и для довольно напевной мелодии.

В идеале музыка должна постоянно изменяться, имелось в виду, что каждый цикл повторения должен несколько отличаться от предыдущего.

Autechre: «Мы постоянно меняем местами составные элементы, строим пазл. Эта игра идет на нескольких уровнях. В одном слое пазл, наконец, собирается вместе, но в другом вдруг распадается на части. Перенесение внимания на другой слой музыки расфокусирует внимание. Ты вынужден контролировать несколько параллельно развивающихся слоев, то есть перемещать фокус своего внимания внутри трека и самостоятельно определять, за чем надо следить именно в этот момент. Ты вполне способен следить за процессом трансформации, потому что он идет на той же скорости, на которой работает твой мозг. Разумеется, существуют люди, мозг которых работает на более высокой скорости, они слышат все, что происходит в нашей музыке, и им все это кажется занудливым. И есть люди, которые работают на более медленной скорости, они вообще не могут сориентироваться в том, что происходит, для них — слишком много событий. А мы работаем на правильной скорости, именно на нее и настроена наша музыка».

Идея нескольких слоев берет свой исток в практике ди-джеев делать звук одной грампластинки тише, а другой — громче. Какое-то время играют обе пластинки, это момент некоторой неопределенности. Autechre этот переходной момент между двумя треками сделали идеей своей музыки. Количество слоев возросло, и микшируют музыканты не чужие грампластинки, а собственные ритм-треки, но принцип — тот же самый.

1996 год, среди многого прочего, был интересен еще и тем, что в этот момент создавалась самая сложно устроенная поп-музыка всех времен и народов. Я имею в виду драм-н-бэйс. IDM тоже был на редкость трудозатратным предприятием, настоящей резьбой по мусорному ведру.

IDM и драм-н-бэйс воспринимаются как совсем разные миры, но в смысле саунда между ними было много общего, под стук техстепа сложно танцевать, зато его интересно слушать, а с другой стороны, маниакальное усложнение и запутывание ритма в IDM привело к тому, что музыка стала изрядно брейкбит-ориентированной. Впрочем, и драм-н-бэйс, и IDM, и трип-хоп — это результат пересаживания на британскую почву американского брейкбита, это понятно и не очень интересно.

А вот в чем именно состоит хваленая сложность IDM, узнать не так просто. Музыкантам из Autechre, конечно, известны такие имена, как Майлс Дэвис и Карлхайнц Штокхаузен, однако их продукцию они воспринимают как разрешение наплевать на условности и отдаться стихии тотального произвола. Иными словами: рисуй что угодно, чиркай карандашом вправо-влево, и когда ты уже сам не сможешь сказать, какая линия была нарисована раньше, а какая — позже, какая — необходимая, а какая — лишняя, тогда твой рисунок будет, без сомнения, «сложным».

К сожалению, это не преувеличение: в IDM-кругах популярна хорошо известная истории искусств идея о том, что «текстура порождает рассказ» (texture could create its own narrative).

Текстура — это способ обработки или заполнения какой-нибудь плоской поверхности. Скажем, у древесно-стружечной плиты своя текстура, а у морского берега, покрытого галькой, — своя. Любое собрание мелких однородных объектов, не обладающее очевидной структурой, можно назвать текстурой. Трава в поле, пересечение веток деревьев на фоне неба, гора битого стекла, разводы на отшлифованном малахите, потеки краски на картине Джексона Поллока — все это примеры текстур. Текстура — это нулевой уровень структурных отношений.

Так вот, неожиданным образом оказывается, что IDM — это пример ритмической текстуры. Картина Джексона Поллока или свалка старых автомобилей, превратившиеся в ритм. Камера медленно показывает нам фрагменты испачканного краской холста или свалки — отдельные элементы постоянно меняются, но общее впечатление остается тем же самым. Это и есть «рассказ, порожденный текстурой».

То есть нам предлагается довольно хаотическая ритмическая конструкция, не меняющая, однако, своей плотности. Отдельные элементы гуляют кто в лес кто по дрова, но все в целом устроено довольно однородно. В случае и Autechre, и большинства всех прочих IDM-проектов, однородный ритмический хаос неизменно опирается на легко опознаваемую жестко геометричную сетку.

Свою музыку Autechre уже не собирают вручную, а применяют такие макинтошевские программные среды, как Max/Msp и Supercollider. Используя их, Шон и Роб пишут свои собственные, как они утверждают, довольно несложные программки-секвенсоры, которые из одного и того же набора аудиодеталей порождают сколь угодно длинные и ни разу не повторяющиеся треки — буквально много часов длиной.

 

Squarepusher

Бытует мнение, что Том Дженкинсон, выпускающий свою музыку под именем Squarepusher, не только тем замечателен, что делает интенсивный и могучий брейкбит. Нет, Squarepusher сформулировал своего рода «язык брейкбита», он научился «говорить на брейкбите».

Очень жирные звуки ритм-машины порублены в крупную крошку, перемешаны и довольно плотно упакованы. Все вместе смазано и склеено синтезаторными взвываниями. Никаких специальных программ генерации ритма Squarepusher явно не применяет. У него получается довольно разнообразная и интенсивная молотилка, грохоталка, стучалка и иногда даже трещалка. Гигантская ритмическая уродина… или лучше сказать — аритмическая. Зверюга не очень быстрая и дикая, но довольно сообразительная. И совсем не нервничающая.

Все, казалось бы, в ней хорошо, кроме одной вещи — звуки, из которых она собрана, раздражают своим равнодушием, они рождены, чтобы бухать. Это тарелки, бас-барабан, барабаны полегче, басы. Тяжеловесный и однообразный набор. Он придает музыке устойчивости. Поэтому музыка не режет, а, скорее, утрамбовывает.

По-видимому, эта характерная особенность радикального IDM-нео — максимально ритмически перекошенная музыка, собранная из максимально банальных аудиоэлементов.

Когда один такт становится непохожим на другой и у музыки появляется реальная возможность показать свою неочевидность и непредсказуемость, становится видно, что Squarepusher — вовсе не композитор, а, скорее, придумыватель.

В струю IDM-нео попадает и масса проектов, которые в смысле ритмической сложности вообще не в состоянии ничего предложить, похоже, и претензий таких не имеют, зато банальными и до смерти надоевшими звуками кормят до отвала.

 

Autechre vs. Oval

Должен сразу признаться, что битва Autechre и Oval за мировое господство хотя и эпохальная, но во многих отношениях фиктивная.

Тем не менее можно попытаться усмотреть разницу между этими музыками.

Autechre обитает в сфере ритма и баса. Oval вообще не имеет никакой партии ударных. Ни бас, ни брейкбит для Oval'a большого значения не имеют.

Oval, определенно, звучит мощнее, интенсивнее, напряженнее, чем Autechre, и сильнее втягивает в свой водоворот.

Oval куда более эмоциональная музыка, чем Autechre. Саунд Autechre похож на архитектурный чертеж, в котором линий много, они сложно расположены, но имеют одинаковую толщину и цвет. Oval строит свое вибрирующее и постоянно меняющееся пространство, колючий Autechre живет среди белых, чистых и бесстрастных стен.

Акустический поток Oval'a построен из звуков не очень понятного происхождения, которые иногда напоминают тембры музыкальных инструментов, но чаще являются мохнатым и шершавым нойзом, в тембральном отношении похожем на пульсирующую кашу искаженного гитарного воя. Его составные компоненты имеют разный вкус, цвет, вес, вязкость. В смысле саунд-эстетики Oval куда ближе к запилам Джими Хендрикса, чем к эмбиенту Aphex Twin'a. Этот поток устроен не просто сложно, он производит прямо-таки иррациональное впечатление.

Маркус Попп (хозяин Oval'a) применяет довольно простые и вполне традиционные гармонии — иными словами, хотя мелодий нет, но практически постоянно присутствующая гуделка берет аккорды, находящиеся в дружеских отношениях с ушами слушателя. Эти аккорды сменяют друг друга тоже вполне человекообразным образом.

Именно Oval — это передний край современной поп-музыки.

 

Oval

Как это сделано, кем это сделано и зачем это сделано?

Первоначально в Oval'e было три музыканта, но уже несколько лет за проектом Oval стоит берлинец Маркус Попп.

Последние три года Маркус пользуется бешеным интересом прессы: дело, с одной стороны, в его на редкость своеобразной, моментально располагающей к себе и крайне влиятельной музыке, с другой — в том, что именно Маркус говорит. А Маркус говорит много и не очень понятно.

Его основная мысль состоит в том, что современная электронная музыка — это результат перманентного тестирования приборов двадцатилетней давности. Любимая фраза Маркуса: «Все, что в последние двадцать лет происходило в электронной музыке, не выходит за пределы того, что предусмотрел японский инженер, построивший ритм-машину в начале 80-х».

Та же самая ситуация — и с компьютерными программами. Интерфейс музыкальных программ (то есть их внешний вид и набор их функциональных возможностей) однозначно определяет, как будет звучать результат их применения. В дизайн музыкальных программ заложено очень жесткое представление о музыке и о том, как ее надо делать. И как внутри здания вода может течь только по канализационным трубам, так и человек, сидящий перед компьютером, может делать только то, что предусмотрено программистом. В функционировании водопровода заложены законы гидравлики и всемирного тяготения, в функционирование музыкальных программ — законы традиционной западноевропейской музыки, причем в ее крайне консервативном и школярском варианте.

Что же делать?

Во-первых, отказаться от идеи «делать музыку». «Музыка» — это пережиток XIX столетия. А во-вторых, применять иные компьютерные программы, предлагающие совершенно иной пользовательский интерфейс.

Да, в теоретической части Маркус Попп силен, справедливы и его афористические заявления типа: «Давно следует расстаться с идеей музыки как последовательности нот. Музыка не имеет отношения к нотам».

Но когда мы попытаемся выяснить, какой же новый пользовательский интерфейс применяет Маркус, то есть как именно он делает свою музыку, порвавшую с XIX веком, тут начинаются неприятные странности и противоречия.

Дело в том, что лет семь назад участники группы Oval начали работать над программой, генерирующей музыку.

Идея состояла в том, чтобы написать программу, которая будет проигрывать засунутые в компьютер компакт-диски, но проигрывать их странным образом: выгрызать из них фрагменты, зависать на них, потом прыгать в другое место. Каждый новый компакт-диск порождал бы новый аудиопоток.

На своих первых альбомах Oval медленно и мучительно реализовывали эту технологию вручную — то есть царапали и раскрашивали обратную сторону компакт-дисков, чтобы музыка начала прыгать. Компьютерная программа должна была тут помочь.

Вообще говоря, это забавная идея: проигрыватель компакт-дисков, который вдруг обрел самостоятельность и сумасбродность и превратился в своего рода многодорожечный семплер. Долгое время эта программа, реализованная в среде Dreamweaver фирмы Macromedia, существовала в виде бета-версии, то есть дышала, но не полной грудью. Программа называлась Oval-Process. По прошествии нескольких лет эта затея, которая все никак не могла принять окончательную форму, уже перестала казаться такой уж привлекательной. В настоящее время программа реализована, но Маркус Попп пользуется ею один.

В смысле же процедуры изготовления музыки, он находится там же, где и все остальные — строит музыку из зацикленных аудиофрагментов. Каждый фрагмент зациклен по-своему, со своей скоростью, со своими примененными эффектами (в которых тоже нет ничего необычного), размер звучащей в данный момент части аудиофрагмента плавно меняется — отсюда и происходят неожиданные толчки и звяки — но, в принципе, это дело понятное и хорошо известное.

Появление проекта Oval — и родственного ему проекта Microstoria, в котором Маркусу Поппу помогает Ян Вернер из Mouse On Mars — не прошло незамеченным. Быстрые щелчки заедающего проигрывателя компакт-дисков и неожиданные прыжки музыки в новое место означали новый взгляд на вещи. Щелчки по-английски называются Clicks. Быстрый прыжок в новое место, то есть жесткий стык коллажа — это Cut. Все вместе — Clicks and Cuts. Именно так и называются сборники передовой музыки, выпускаемые передовым франкфуртским лейблом Mille Plateaux.

 

Industrial, R. I. P

В середине 2001 года стало заметно, что в претендующей на радикальность подхода музыке вроде бы настали новые времена. Появился новый консенсус, то есть не обсуждаемое согласие людей, пишущих о музыке и интересующихся музыкой. Похоже, изменилась парадигма.

Вот уже года полтора Oval и музыканты, занимающиеся минимал-нойз-дизайном (лейблы Raster/Noton, Mego, Ritornel), воспринимаются в качестве переднего края, в качестве того, что происходит здесь и сейчас, того, что просто интересно, что заслуживает внимания.

Но одновременно это означало, что исчез огромный пласт музыкантов, точнее, не исчез, а потерял свою значимость и актуальность.

О ком речь? Об индастриале, конечно! О мастерах минималистической коллажной музыки, о мастерах в разной степени ритмичных и антигуманных хрипелок, гуделок и жужжалок.

Стали вчерашним днем и Nurse With Wound, и The Hafler Trio, и Джон Данкен (John Duncan), и Джон Уотерман (John Waterman), и такой немецкий проект, как Cranioclast, и британский Main и масса прочих. Дело вовсе не в том, что они редко выпускают альбомы, стало наплевать — выпускают они что-то или нет. А их старые альбомы вдруг утратили ценность.

Почему исчез индастриал, а этим словом называлось много разной музыки, я, честно говоря, не знаю.

Мне рассказывали, что в Кельне интерес к индастриалу и культовой группе Nurse With Wound, которую полагалось знать и любить каждому молодому человеку, заботящемуся о своем музыкальном вкусе, пропал уже в начале 90-х. Появление компакт-дисков ликвидировало не только виниловые грампластинки, но и кассеты. А индастриал-андеграунд существовал в виде сети кассетных лейблов. Одновременно получила известность группа французских музыкантов, делающих musique concret — это Пьер Анри и его последователи.

«И стало ясно, что Nurse With Wound — это дилетанты, в мире есть куда более интересная и радикальная музыка», — сказал мне Франк Доммерт, десять лет назад продвигавший индустриальный кассетный лейбл Entenpfuhl, а сегодня — чуждый всякому индустриализму лейбл Sonig.

Все 90-е индастриал и его производные — как грохочуще-шумные, так и еле слышные — существовали на компакт-дисках и казались стоической музыкой по ту сторону поп-страстей и забот. Ее выпускали, скажем, такие лейблы, как лондонский Touch и амстердамский Staalplaat.

И вот вдруг оказалось, что огромный пласт музыки ушел в прошлое, так и не выйдя на поверхность, так и не добившись интереса хоть сколь-нибудь заметной аудитории, став окончательно вчерашним днем. Довольно неприхотливым и незатейливым вчерашним днем. Эта музыка обезвредилась, выдохлась, потеряла градусы, с сегодняшней точки зрения она больше не ядовита. Она не очень интересно звучит. Она скучна в ритмическом отношении, она довольно просто устроена внутри себя. Она — хардкор, но хардкор обидно одномерный.

Новая электронная музыка минималистичнее старого индустриального минимализма, но чаще — куда извивнее, парадоксальнее, многослойнее… и, главное, она совершенно деидеологизирована. Нет в ней ни героической позы, ни пафоса сопротивления или прорыва, одним словом, — она не хардкор, не экстремизм.

Как окинуть одним взглядом индастриал? Мне кажется, что для индастриала релевантны три вещи: пафос, подполье, марш. Статус-кво, изменившееся с воцарением Oval'a, можно охарактеризовать так: сегодня нет ни пафоса, ни подполья, а под новые ритмические схемы не очень-то помаршируешь.

Конечно, странные объекты типа Oval или Microstoria существуют уже далеко не первый год, но сейчас именно они, похоже, стали стандартом независимо мыслящей электроники. Количество записей с гудящей или ритмично клацающей музыкой просто не поддается описанию. Oval и Microstoria — это самые мелодичные и лиричные представители жанра, кажется, что треки этих двух родственных проектов буквально кто-то намычал.

Я бы очень не хотел бросаться лозунгами типа «Microstoria — это Aphex Twin сегодня!», но тем не менее хотел бы выразить довольно очевидную мысль: всякий чайник остывает, вино выдыхается, идеи кончаются, и развитие продолжается с какой-то другой точки. Сегодняшняя модная независимая музыка гудит мутным, но изысканным потоком. Самоуверенности Эфекса Твина в ней, пожалуй, нет, как нет в ней и какого-то типично британского поп-духа, хваткого, ловкого и попрыгучего, свойственного как Фэтбой Слиму, так и продукции лейбла Warp. С моей точки зрения, музыка, на что-то претендующая, должна предъявлять звук, который захочется назвать безумным. Не безумно быстрым, не безумно громким, не безумно искаженным, но каким-то внутри себя радикально ненормальным.

 

Avantgarde

Я очень не рекомендую использовать слово «авангард» для обозначения музыки, которая кажется незнакомой и странной. Термин «авангард» вышел из употребления в середине 70-х (одновременно с панк- и индастриал-революцией), и вот уже более двадцати лет никакого авангарда в природе нет.

Авангард исчез одновременно в музыке, в изобразительном искусстве, в литературе и кинематографе. О причинах этого прискорбного события существует много различных мнений, но фактом остается то, что современное искусство внезапно перестало вызывать протесты широкой публики. Окончательно ушли в прошлое шумные скандалы, оскорбительные выкрики из зала во время исполнения музыкальных произведений, вражда по эстетическому принципу, издевательства в средствах массовой информации, а вместе с ними — и гордое слово «авангард».

Что же касается музыки, которая кажется незнакомой и странной, хочу вам напомнить один из законов Боконона: «Никогда не отказывайся от неожиданного предложения попутешествовать в незнакомом направлении». Слушайте странно звучащую музыку! В любом случае следует избегать недальновидного заявления: «Это — вообще не музыка».

 

Electronica

Страсть к комфорту и уюту — это еще одна могучая тенденция, проявившаяся в последние годы. Электронная музыка, долгое время воспринимавшаяся как нечто холодное и механическое, иногда — как безумие, иногда — как строгость и воздержание, вдруг оказалась средой, находясь в которой спокойно спят дети. Электронная музыка занялась выражением нешуточных чувств и эмоций.

Это ласковая ритмичная музыка. Несложный ритм, несложная мелодия. Примененные звуки банальны и не агрессивны. Ее творцы указывают, что любят Warp, Ninja Tune, Autechre, DJ Shadow, то есть имеют в виду родство с IDM, но их музыка напоминает, скорее, песни АВВА, обработанные юным аккордеонистом.

Акустическая гитара (или аналоговый синтезатор) играет мелодию тихой беззубой радости. За ней что-то электронно причмокивает и посапывает, перекатывается брейкбитик. Ничего не выпирает, не торчит, не громыхает.

Сделайте нам красиво, сделайте нам мелодично, сделайте нам электронно.

Флагман этой сладкозвучной тенденции — берлинский лейбл Morr Music.

Вокруг нее сложилась, якобы, впервые в истории человечества, уникальная ситуация. Дело в том, что за потребителями IDM невозможно распознать никакую субкультуру. Их объединяет разве что уверенность, что «все будет хорошо». Даже танцевать, вычурно одеваться, глотать наркотики и тратить деньги уже не требуется.

Именно это, к моему большому сожалению, и есть саунд сегодняшнего дня. То, к чему пришел мэйнстрим независимо мыслящей электронной музыки.

Кстати, слово «техно» уже давно вышло из употребления, выражение «электронная музыка» звучит торжественно и неуместно академически, в 2001 году окончательно утвердилось слово «электроника».

Мелодичность новой электроники явно предполагает песенность. И доходящая до примитива простота этой музыки возникает, мне кажется, оттого, что инди-поп сам по себе довольно просто устроен. Никаких сложностей городить не надо, основное внимание все равно уделяется вокалу — или тому, что его заменяет.

И в этом, кстати, грандиозное отличие сегодняшней электроники от техно 90-х: техно ничего тебе не говорило, а создавало атмосферу. IDM рассказывает историю.

Новой тенденцией, связанной с IDM, является и проникновение традиционных музыкальных инструментов в электронную музыку. На самом-то деле уже в середине 90-х Mouse On Mars, Massive Attack и многие прочие комбинировали натуральные звуки/инструменты с синтезаторами, в 80-х же это была норма студийной практики. Сегодня проблема состоит в том, что структура трека (многослойной, но однородной стучалки) исчерпана. Пора принимать принципиальное решение, решение о структуре, о композиции, то есть отвечать на вопросы: что происходит в музыке, как развивается музыка внутри себя, в чем состоит логика музыкального развития.

Отвечать на эти вопросы охотников нет. Поэтому от трека возвращаются к песням (рефренам/мелодиям), от синтезированных звуков — к живым инструментам, из техно-холода — к чувствам/эмоциям.

При этом немаловажен и фактор нового поколения — людей, которые занялись музыкой всего год-два назад. Они нисколько не сомневаются, что музыка — это мелодии и ритмы сентиментально настроенных пользователей компьютерных программ.

Вовсе не всякая сентиментальность может претендовать на звание эмоциональности, вообще сантиментам и благим намерениям место на почтовой открытке, а не в музыкальном произведении.