Традиции свободы и собственности в России

Александр Горянин

Ирине, Ане, Ване, Даше

Оглавление:

Введение

Часть первая. традиции собственности

Полноценная или условная?

Русское богатство

Торговая и промышленная нация

О русском экономическом поведении

Народ-антисобственник, народ-коллективист?

Мифическая община и реальная собственность: к истории одного недоразумения

Экспорт коммун из Европы 

Часть вторая. традиции свободы

Из партийной истории — всеобщей и российской

Вставка 1: «Правильные» и «неправильные» партии

Представительные органы власти до абсолютизма. Англия и Русь

Дума княжеская и царская

Не было парламента или не было слова «парламент»?

Утраченное наследие

Российское саморазвитие совершает качественный скачок

Как отмирал абсолютизм

1906-1917: Дума — великий и использованный шанс

«Советский проект»

Часть третья. попутное и неотъемлемое

Бегут ли люди в «тюрьму народов»?

Непокорность как движущая сила

Наш прорыв к свободе

О развитии прав

Цена жизни

Цена чести

Справедливый суд как условие свободы

Добрые европейские примеры и Россия

Качество жизни — составная часть свободы

Вставка 2: Российская интеллигенция и свобода

Заключение. Как вы яхту назовете, так она и поплывет

                                   Не в худой и неведомой земле владычество ваше,

                                   но в Русской, о которой знают и слышат

                                   во всех четырех концах земли.

                                               Митрополит Илларион

                                              «О законе и благодати» (около 1037 года)

Введение

О том, что свобода и собственность — чуждые для России понятия, хоть раз, да слышал у нас едва ли не каждый. В более развернутом виде это звучит (касательно свободы) примерно так: историческая Россия никогда не знала прав человека, демократического выборного представительства, справедливого суда, соперничества политических партий, независимой печати и прочих либеральных благ, личность у нас, в отличие от счастливого Запада, всегда была бесправна; самый дух свободы был неведом России до появления западных влияний, но и они усваиваются с огромным трудом, если усваиваются вообще.

Вторую гипотезу — о том, что Россия никогда не знала настоящих собственников, — начиная с 1974 года настойчиво внедряет американец Ричард Пайпс. По его словам, «старая Россия не знала полной собственности ни на землю, ни на городскую недвижимость; в обоих случаях это были лишь условные владения»1. Дабы не иметь в стране ни одной независимой от себя силы, царизм (что бы ни означал этот термин), настаивает Пайпс, «последовательно мешал сложиться крупным богатствам».

Первую из названных гипотез в самой России с видимым удовольствием разделяет немалый слой пишущего и выступающего люда. Правда, ее развернутой версией оперирует, кажется, одна лишь трогательная В.И. Новодворская. Все прочие выражают свое согласие походя, через придаточные предложения — кто ж, мол, этого не знает? «Отчего либерализм не работает в России? У нас население до свободы не дотягивает» (Михаил Делягин). «Русская власть всегда оставалась абсолютным антиподом тому, что Запад понимает под государственностью» (Юрий Афанасьев). «Люди в России остаются внутренне чуждыми демократии» (Борис Парамонов). «Стыдно и противно копаться в зловонной выгребной яме отечественной истории» («Континент», № 75, 1993; автора не называю за истечением срока давности). И, для контраста: «В Америке даже бомж ходит в городе, у него такие же права, как у президента страны» (Андрей Караулов, «Момент истины»).

Если отечественный рецензент согласен с названными гипотезами, он обычно указывает на политические причины своего согласия: «Данное Пайпсом описание российской реальности возражений не вызывает и вполне применимо к нынешней ситуации в стране» (Борис Соколов, «Pro & Contra», т. 6, 2001). Читай: это описание устыдит тех, кто мешает закреплению у нас институтов частной собственности и демократии. Из всех согласных с Пайпсом самый согласный — Е.Т. Гайдар, его я еще буду цитировать.

Впрочем, главные поклонники идеи об отторжении Россией собственности обретаются в красном лагере. Там не обязательно слышали о Пайпсе, но, как и он, пришли к этой мысли через умозрительное долженствование, а не через факты.

Идея собственности, уверяют красные, особенно собственности на землю, чужда русскому складу ума, русским не присущ торговый дух (или, для уничижения, «торгашеский»), нам отвратительны коммерция, негоция, спекуляция и прочие нетрудовые доходы, гадок телец златой. Чистые сердцем самоучки, внушающие подобные взгляды, доверчиво распространяют положения советского Уголовного кодекса на все историческое бытие России — надо полагать, видя в статьях УК СССР высшее проявление русского национального духа.

Вообще проецирование эфемерного СССР на историческую Россию — одинаково привычный вывих как у правых, так и у левых. Им бы вспомнить, что русскому государству (даже если брать только нашу письменную историю, без археологической) двенадцать веков. Семьдесят советских лет на этом фоне — краткий эпизод, страшный сон. Который, к счастью, уже позади.

Странная застенчивость российской власти и российских элит, их неумение дать идеологическое обоснование самим себе мешают им твердо заявить, что полтора десятилетия назад исправлена досадная опечатка истории: Россия отказалась от модели, не принадлежавшей ни к одной из известных цивилизаций, от модели искусственной и жестко умозрительной (притом, что характерно, придуманной на Западе).

Самостоятельное, без помощи чужих штыков (в отличие от германского, итальянского и японского случаев), одоление Россией своего внутреннего тоталитаризма — ее величайшая победа, свидетельство ее непобедимого внутреннего здоровья. Путь, на который мы встали — не подражание чьему-то образцу: Россия вернулась к цивилизационному выбору, который однозначен на всем ее пути — от Крещения и до 1917 года, вернулась к своему «я».

Всякая реставрация, как и всякая революция, должна быть своим главным интерпретатором, но современные российские верхи пока не дозрели до этой мысли. Впрочем, дозреют обязательно — у них просто нет выбора.

Мировоззренческая зыбкость российской правящей элиты немало способствует поддержанию в головах у людей той каши, когда они способны принять на веру практически любое толкование российского прошлого — и чем неблагоприятнее, тем с большим доверием.

* * *

Итак, предложены две гипотезы, с помощью которых нам пытаются объяснить всю русскую историю. Вообще-то опора на гипотезы — дело обычное. Историю объясняют, например, как следствие цепи заговоров. Историю объясняют как производное от изменения биопродуктивности данного участка суши на протяжении веков. Биопродуктивность — такая же гипотеза, не лучше и не хуже заговора. Казалось бы, кому мешает еще одна трактовка?

Мешает. Домыслы о российской «парадигме несвободы» и отсутствии у нас чувства собственности затрагивают наше общественное развитие уже тем, что внушают нации искаженную самооценку. Но, к счастью, и опровергаются они легче, чем если бы речь шла о закулисных силах или, скажем, об изотермах.

По свидетельству «Этимологического словаря» Фасмера, в русском языке «свобода» — очень старое слово, связанное с древнерусским «свобьство» или «собьство» — личность, лицо (как сегодня говорят, физическое). Отсюда же слова «собственность» и «особь» («особа»). То есть, свобода, личность и собственность неразделимы у нас с дописьменных времен. Не каждый язык может гордиться тем же — более того, есть языки, где само понятие «свобода» заимствовано из латыни.

Характерно, что в русском языке столь же древним словом является «воля», лишенное отрицательной коннотации. У «свободы», наряду с коннотацией положительной (статус свободной личности, свобода поступать по своему усмотрению, суверенитет, самостоятельность — или, по Пушкину, «самостоянье человека — залог величия его»), есть и отрицательная: это «свобода от» — от подчинения, зависимости, тягла, постоя, пут, уз, обязанностей, наказания, налогообложения. «Воля» этих двух оттенков не знает. Невозможно представить, чтобы в языке возникали понятия, лишенные соответствий в жизни.

Думаю, неспроста именно в России родилось одно из самых замечательных высказываний на эту тему: «Чувство личной собственности столь же естественно, как чувство голода, как влечение к продолжению рода» (П.А. Столыпин).

* * *

Странно, но никто, кажется, не заметил, что написанные в 60-е–начале 70-х труды Пайпса представляют собой выражено ревизионистскую версию российской истории. Почему-то повелось считать, что альтернативные и ревизионистские истории — явление совсем новое. Не такое уж новое. Полноценно ревизионистская версия истории, все объяснившая борьбой классов и сменой способов производства2, была не просто предложена, но и, более 80 лет назад, сделана в СССР обязательной. Но что ревизовала та версия в своей российской части? Национальную русскую историю? Таковой по состоянию на 1917 год просто не было, как нет и сегодня. Было несколько виноватых «Историй России» (вспомним убийственную оценку, данную Львом Толстым соловьевской «Истории»3), явно или скрыто зависимых от европейских канонов, терминов, периодизации, оценок — короче, от «европейского аршина». Ален Безансон прекрасно знает, что имеет в виду, когда говорит: «Для российской историографии характерно то, что с самого начала, т.е. с XVIII века, она в большой мере разрабатывалась на Западе»4. И разрабатывается доныне: восприятие Пайпса в качестве серьезного историка — тому пример.

Совестливая (даром, что «разрабатывалась на Западе») русская историография (как и русская литература) так и не смогла стать буржуазно-охранительной, в чем ее главное, почти роковое, отличие от западноевропейской. Блестящие (действительно!) русские историки выявляли и накапливали факты, расширяли научную базу, но к моменту революции даже еще не начали возводить на этом фундаменте нечто, сравнимое по любви к предмету изучения с «Историей Франции» Жюля Мишле5.

Но если советская ревизионистская история ревизовала ревизионистскую же профессорско-либеральную историю, что же ревизовала последняя? Всего лишь предварительный (крайне предварительный) набросок национальной русской истории. Этот набросок проступает, начиная со «Степенной книги» (1563) митрополитов Макария и Афанасия (идея Москвы как преемницы Киева, идея перемещения княжения и переезда столицы), его пытаются набрасывать Федор Грибоедов, Иннокентий Гизель и еще несколько самоучек XVII века. Работу продолжили другие самоучки — времен Петра и его преемниц. Этот эскиз развивали затем Прокопович, Татищев, Ломоносов, Щербатов, Болтин, но более или менее параллельно с ними за дело взялись приглашенные в петербургскую Академию наук немцы. Байер, Миллер, Шлецер несомненно заслуживают уважения, но русскую историю они излагали на немецкий лад.

Следующий важный шаг сделал Карамзин, которым двигало намерение создать именно национальную русскую историю. Но, как разглядел (кажется, первым) проницательный Аполлон Григорьев, Карамзин, намеренно или неосознанно, все же «подложил требования западного идеала под данные нашей истории». В процитированной фразе ключевое слово — «идеал». Сразу после Карамзина, национальный взгляд был маргинализирован, возобладал «европейский аршин».

Данное изложение, конечно, упрощает вопрос (в него не совсем укладываются Полевой, Погодин, Беляев, Костомаров, Иловайский, военные историки, кое-кто еще), но в целом, увы, справедливо.

Сегодня, после всех приключений российской Клио (один советский период чего стоит), нас трудно чем-нибудь удивить. Уже в новой России на читателя обрушилась такая благодатная лавина документальных публикаций, исследований, переизданий, репринтов, переводов, исторических мемуаров, что впору ущипнуть себя: не сон ли это? Но вместе с тем — такова плата за свободу — расцвела целая промышленность альтернативных, ревизионистских, географо-детерминистских, конспирологических и просто ловко (либо неловко) придуманных исторических версий. В постмодернистской атмосфере новой России желание свести счеты с историей так велико и так легко осуществимо, что новые авторы и непривычные концепции сразу оказываются под подозрением. В этих условиях неоправданно возросло доверие к переводным книгам. Дутых фигур среди историков полно и на Западе, но почему-то повелось думать, что в процессе отбора трудов, заслуживающих перевода, обеспечивается и необходимый отсев. То есть, мы думаем: раз уж книга удостоилась перевода, на ней стоит знак качества.

Именно как имеющие знак качества и были восприняты у нас в 90-е работы Ричарда Пайпса. У него в России есть имя, есть репутация «видного советолога» времен Холодной войны. Многие из бывших диссидентов читали в годы оны его книгу «Создание Советского Союза» (в самиздатовском переводе на пишущей машинке), кто-то помнит его статьи — в запретном то ли «Континенте», то ли «Новом журнале». Изданная в новые времена и уже в Москве его трилогия «Русская революция», «Россия при большевиках» и «Коммунизм» не привлекла былого внимания — тема к тому времени была сильно поиздержана, — но уже самим фактом издания закрепила почтительное отношение к автору в умах «просвещенного слоя». Куда более живой интерес вызвали переводы его книг «Россия при старом режиме» и «Собственность и свобода».

Помимо имени автора, многих привлекла простота объяснений всего и сразу. Ричард Пайпс давал читателю легкий в употреблении алгоритм, позволяющий, казалось, не только выявить подоплеку любого факта русской истории, но даже блеснуть в застольной беседе. Беда, однако, в том, что простенькое объяснение не обязательно верное. Ветер дует не потому, что качаются деревья.

Ревизионистский характер книг Р. Пайпса не бросился в глаза, может быть, потому, что Пайпс (в отличие, скажем, от воинствующего ревизиониста Эрнста Нольте) не выставляет свой ревизионизм напоказ, не подчеркивает его. Ключевое положение своей книги «Россия при старом режиме» — о «вотчинной» природе российского государства6 — он постарался подать как нечто почти общеизвестное, не дав подтверждающих цитат: ведь набралось бы всего несколько фраз из Ключевского, несколько — из Довнар-Запольского, Веселовского, еще из кого-то в третьем ряду, а дальше — тишина.

Под «вотчинным» имеется в виду государство, в котором монарх является формальным и юридическим собственником всего, что в этом государстве есть7. Утверждение, что историческая Россия была именно таким государством, преподносимое как доказанная истина (чего нет в помине), служит опорой для остальных соображений автора. Сочиняя свою книгу в начале 70-х, в разгар холодной войны, Пайпс подгонял (как говорили в школе) все факты и цитаты под такой ответ: корни советского коммунизма — не в марксистских и социалистических (т.е. западных) идеях и влияниях, а в самой русской наследственности. «Я ищу их в российских институтах» — пишет Пайпс. Слово «ищу» очень точно передает суть его усилий. Скажу прямо: это то, ради чего была написана «Россия при старом режиме» и что делает эту книгу, принятую на веру симпатичным Е.Т. Гайдаром, не более чем политическим памфлетом.

Однако этот памфлет воспринимается и цитируется почти как научный труд, так что вызов нельзя игнорировать. К счастью, базовые утверждения книги Пайпса не выдерживают проверки. Это утверждения о том (повторю еще раз), что в старой России была возможна лишь «условная» собственность на землю и городскую недвижимость, и что «царизм» последовательно мешал сложиться крупным богатствам. А ведь именно на них, и ни на чем другом (ах, да — еще на предполагаемом родстве слов «господин» и «государство»), держится самый главный тезис Пайпса — о России как о «вотчинном государстве».

Когда Пайпс на что-то ссылается, то из множества источников и взглядов, если они противоречат друг другу, он неизменно выбирает тот — пусть самый сомнительный, пусть ни с чем не сообразный, — который работает на придуманную им схему. Встретившись же с исследованием, опрокидывающим его построения, он способен выдвинуть, например, такой довод: «советским историкам сложно разобраться, чем владение отличается от собственности».

Подразумеваемый вывод книг Пайпса: Россия — это такое место, где всегда было плохо. И детская (не исключаю даже, что искренняя) вера: если в России и было что-то хорошее, то исключительно благодаря западным влияниям.

Пайпс много раз возвращается к теме об «извечной бедности России», о «бедности Московского государства и его ограниченной маневренности», прибегает к оборотам типа «для такой бедной страны, как Россия…». Характерная цитата: «Страна в основе своей настолько бедна, что это позволяет ей вести в лучшем случае весьма скудное существование. Бедность эта предоставляет населению весьма незначительную свободу действий».

Излагаю сухой остаток книги «Россия при старом режиме»: Россия — недемократическая в своей основе страна, поскольку никогда не знала полноценной собственности. Монарх-собственник не терпел других собственников — не потому, что был плохой, а в силу необходимости все новых территориальных захватов, которые (как и удержание ранее захваченных территорий) требовали сосредоточения ресурсов бедной страны под единым началом и максимального их напряжения. Ресурсов все равно не хватало, так что для их пополнения требовались новые захваты. Вотчинное государство не может вести себя иначе8.

То есть, одно недоказанное предположение кладется в основу другого недоказанного предположения, а оно — в основу третьего. Самое первое из предположений опирается на догадку, которая базируется на гипотезе, с помощью одного трюка создается алиби другому9.

Ленивые умы не задумываются о шаткости сооружения. С какой стати? Почтенный иностранный ученый, самые разнообразные ссылки — на Гоббса, Вебера, Писарева, Маркса (а как же!), Котошихина, Леви-Брюля, Струве, Милюкова — чего еще требовать? И беспочвенные пайпсовы утверждения охотно клонируются российскими публицистами второго и следующих рядов. Среди них почти нет авторов с выстраданным мнением — таких в любой стране немного. Эти ряды в основном пересказывают друг друга. У нас эта публика легко диагностируется как по кратким штампам (что делать и кто виноват, дураки и дороги, история не имеет какого-то там наклонения и т.д.), так и по штампам чуть более развернутым, но все равно выдающим неумение соотнести расхожие басни с живой жизнью. Например: «Либерализм в России провалился. Либерально-демократическое устройство общества отвергается нашим (или «этим») народом». Или: «России присущи иные принципы жизни: коллективизм, общинность и соборность...». Затвердивший подобное, можно побиться об заклад, сроду не видел «общинности» (по крайней мере, в России), замучается объяснять, что такое «соборность». У авторов такого рода отсутствует интеллектуальное мужество чуть-чуть сфокусировать зрение и разглядеть, что основной принцип либерализма, состоящий в том, что ни один человек не может быть выше другого по своим правам10, как раз и есть наше народное понимание справедливого устройства жизни. А уж как наш соотечественник не любит, чтобы государство лезло в его дела! В этом смысле он прямо-таки идеальный либерал.

Данный текст — не рецензия на Пайпса, а возражение на тезис (неважно даже, чей), гласящий, что России чуждо понятие собственности и свободы. От Пайпса же не уйти потому что современные российские адепты этого экзотического тезиса особенно обильно черпают его именно у данного автора. Для начала сосредоточимся на собственности, а затем перейдем к законоправию и личным свободам.

Вопрос же о том, можно ли вообще считать профессора Пайпса ученым, обсуждать, так и быть, не станем, хотя его недавняя статья «Бегство от свободы» (Richard Pipes. «Flight from Freedom: What Russians Think and Want», Foreign Affairs, May-June 2004) соблазняет поднять этот вопрос. Обратившись, на свою беду, к современности, Р. Пайпс делает несколько удивительных заявлений. Например: «Всего 3,9 млн российских граждан владеют собственностью, достойной какой-либо заботы». Сегодня в России, по Пайпсу, происходит скачок назад — «к обществу разрозненных, но в целом самостоятельных деревень, существовавших в эпоху Московского царства». Толково, ничего не скажешь. А вот еще замечательный пассаж: «До 1861 года подавляющее большинство жителей России были крепостными». Достаточно хорошо известно, что этот показатель составлял около 28% (22,5 млн освобожденных от крепостной зависимости на 80-миллионное население страны), незнание подобных фактов для профессионального историка — вещь, мягко говоря, авангардная. Сергей Земляной, автор «Русского журнала», имел некоторые основания озаглавить свою заметку о Пайпсе «Невежество как демоническая сила». Столь же выразительно («Памперсы для Пайпса») назвал свою статью в «Новой политике» публицист Алексей Кива, очарованный утверждением маститого русиста о том, что треть россиян, проживающих в сельской местности и маленьких городках, «не знает о том, что советского режима больше не существует» (причем это у Пайпса не метафора, как может кто-то подумать, а прямое утверждение).

Нет, не будем заходить так далеко11, тем более, что для заметок с подобными заголовками мировая русистика предлагает нам куда более яркие мишени. На фоне какого-нибудь Стефана Куртуа профессор Пайпс — просто Геродот. Отнесем статью «Бегство от свободы» на счет почтенного возраста ее автора, разменявшего уже девятый десяток, и всерьез обсудим предпринятую им 30 лет назад попытку ревизии российского исторического пути в той ее части, где речь идет о полноценной и условной собственности, бедности и богатстве, свободе и несвободе.

Часть первая. Традиции собственности

Полноценная или условная?

Нестыковки гипотезы Пайпса с установленными фактами начинаются с первых веков русской истории. Уже тогда земельным собственником можно было стать через покупку, дарение, мену, наследование, а также явочным порядком на незанятых землях (трудовое и заимочное приобретение права собственности).

Почему Древнерусское государство распалось на отдельные самостоятельные княжества? Как раз потому что сложилось крупное боярское землевладение, по богатству часто не уступающее великокняжескому. Богатое боярство стало главной политической силой процессов распада.

Именно во времена Киевской Руси сформировался такой тип землевладения, как вотчина, она же отчина — т.е. отцовская собственность. Гарантии владельцам вотчин в том, что их древние права на земельную собственность неприкосновенны, специально подтвердил княжеский съезд в Любече в 1097 году. Вотчины просуществовали в общей сложности не менее девяти веков. Вотчинные земли закладывались, перезакладывались, дробились между многочисленными наследниками, продавались, дарились монастырям для посмертного поминания. Были широко распространены «купленные вотчины». С «условными владениями» такого быть не могло.

В княжествах, присоединенных к Московскому, многие крупные землевладельцы были лишены своих вотчин, но не потому, что владели своими вотчинами «условно». Они пострадали как противники московских великих князей. То же самое было обычным делом в Европе — история европейских земельных конфискаций и реквизиций составила бы тома. В одной лишь Ирландии при Кромвеле, да и позже, конфисковывались земли всех, кто косо посмотрел на англичанина. Впрочем, после опричнины конфискации и в России — достаточная редкость.

Условное поместное землевладение появились на седьмом веке русской государственности, после чего просуществовало два с небольшим века, теряя свою «условность» буквально с самого начала. Условное землевладение — не более чем частный случай на фоне более чем тысячелетней традиции собственности в России.

Стремление государства пополнить свое служилое сословие верными людьми и поощрять их верность предоставлением земельного надела, вполне логично. «Предоставлять» можно было по-разному. После присоединения в 1463 году Ярославского княжества к Москве Иван III направил туда дьяка Алексея Полуектова с правом «отписывать» в казну вотчины неслужащих бояр и детей боярских. Но те из них, кто поступали на службу великому князю московскому, сохраняли свое вотчинное землевладение.

Первое упоминание о «поместниках» или «помесчиках» — дворянах, получивших землю «по месту» (службы), встречается в Судебнике 1497 года. На протяжении трех поколений все взрослые и готовые служить лица, не принадлежащие к низшим сословиям, обеспечивались земельными пожалованиями. Поначалу надел «помесчика» действительно не мог быть продан, заложен, а самое главное — против этого и было направлено острие реформы! — не мог быть завещан монастырю. Рост могущества монастырей крайне тревожил монархов, и не только русских. В связи с названными ограничениями такую форму владения и называют условной. Однако поместье переходило по наследству сыну «испомещенного», если тому уже было 15 лет и он не имел препятствий к несению военной службы. При тогдашней многодетности сыновья были практически у всех.

Поместья наследовались и по другим основаниям. Как подчеркивает в своей книге «Власть и собственность в средневековой России» (М., 1985, стр. 93) историк В.Б. Кобрин, «источники свидетельствуют, что поместье было наследственным (если не де-юре, то по крайней мере де-факто) с самого начала» (как ни жаль огорчать Егора Гайдара, уверяющего, что поместья не наследовались).

Пик поместной системы — опричнина (1565-1572), но и тогда поместная система не стала, просто не могла стать, преобладающей в стране. Странно, что Пайпс не упомянул (думаю, по незнанию) про законы Ивана Грозного, направленные как раз на то, чтобы облегчить превращение вотчинных земель в поместные, и, казалось бы, подкрепляющие его (Пайпса) рассуждения. О каких законах речь? Земли для «испомещения» нехватало, и власть пошла на обычные для любой власти хитрости: она попыталась ограничить право завещания вотчины. Ее запретили завещать кому попало, а только прямым или ближайшим боковым родственникам, и только до четвертого колена, «а далее внучат [т.е. правнукам при отсутствии детей и внуков] вотчин не отдавать роду». Вотчинник, не имевший ни детей, ни внуков, ни ближайших боковых родственников (интересно, сколько таких нашлось?), лишался права завещать вотчину жене обычным образом, он мог это сделать только на ее «прожиток».

А может быть, и правильно, что не упомянул. Тщетность подобных крохоборских законов бросается в глаза, их принимают не от хорошей жизни. Уже в семилетие опричнины, одновременно с ростом числа и площади поместий за счет конфискаций земель новгородских и тверских бояр, «обнаруживаются первые признаки упадка поместной системы» (цитата не из какого-то редкого или дискуссионного труда, а из 11-го тома «Советской исторической энциклопедии»12). Ничего удивительного: политическая роль дворянства быстро шла в гору, его старались приручить и задобрить, вследствие чего происходило, не могло не происходить, быстрое юридическое приближение поместья к вотчине.

В своей книге «Государство и эволюция» (она снабжена эпиграфом: «Запад есть Запад, Восток есть Восток», очень тонко) Гайдар, прилежный ученик Пайпса, уверяет, что «земельная собственность в России никогда не воспринималась как вполне легитимная», хотя это опровергается всей русской литературой. О допетровском времени он рассказывает так: «Ростки частной собственности слабы и еле различимы. Вместо приватизации поместий — закрепление условного, поместного землевладения»13.

Это полностью не соответствует действительности. Сразу вслед за Смутным временем вотчинное землевладение возобновляет рост. Утверждение о «слабых» ростках частной собственности выглядит даже забавно на фоне известного случая с патриархом Никоном. В 1656 году патриарх и царь заложили Воскресенский монастырь на реке Истре к западу от Москвы. Замысел состоял в том, чтобы создать уменьшенное подобие Святого Града Иерусалима и Святой Земли Палестины — с холмами Елеон и Фавор, с Иософатовой долиной, ручьем Кедрон, Тивериадским озером, местностями Галилея и Вифания. Именно с Вифанией вышла незадача. Авторитет царя и церкви позволили относительно легко решить вопросы выкупа почти всех необходимых земель. А вот «Вифанию» патриарх был вынужден расположить в менее удобном месте — заупрямился землевладелец Роман Боборыкин. Причем этим дело не кончилось: в 1660 году, едва положение патриарха пошатнулось, Боборыкин вчинил жалобу, что патриарх таки отхватил клин его земли. Тяжба тянулась до 1663 года, о ней узнал царь. Он дважды просил, чтобы Никон «сделался» (заключил сделку примирения) с Боборыкиным, но строптивый Никон отвечал отказом. Если бы в тогдашней России действительно царили нравы, описанные Пайпсом и Гайдаром, то Никон (вплоть до 1667 года — формально второе лицо в государстве) прихлопнул бы соперника как комара. Однако дело кончилось в пользу Боборыкина: спорная земля была отмежевана судом по его «сказке» (показаниям).

Сопоставьте приведенную историю с дилетантскими фантазиями Пайпса (в книге «Россия при старом режиме») о том, будто все земельные владения Русского государства уже в XV и XVI вв. «перешли в полную собственность царя».

О том, что собственность была именно собственностью, а не чем-то другим, лучше всего свидетельствуют судебные дела. Около 1485-1488 гг. Троице-Сергиев монастырь вчинил иск некоему Еське Максимову: он де нарушил межи, ранее установленные судьей Дмитрием Станищевым. Уже цитировавшийся В.Б. Кобрин выделил именно это судебное дело, привлеченный интересной подробностью: судья посчитал показания свидетелей («судных мужей», «людей добрых», «старожильцев») — участников межевания и местных жителей, «знахарей» (т.е. знающих), помнивших старые межи — более ценными для установления истины, чем запись в документе («разъезжей грамоте»). Видимо, сказались отголоски более старой традиции устного оформления земельных сделок. В принципе же, начиная с XV века всякое межевание тщательно описывалось («вверх овражком по мху до зыби, по елем и по березам по грани, да на березу на великую» и т.д.). Судебные дела, во множестве сохранившиеся в архивах, совершенно ясно показывают, что за собственность шла нешуточная борьба — со сроками давности, самозахватами, подкупом свидетелей, экспертизой подписей, с обвинениями судей в том, что они «норовят» (подыгрывают) или «волочат» (затягивают) и прочими хорошо нам сегодня известными атрибутами образа жизни в условиях частной собственности.

Соборное Уложение 1649 года разрешило обмен поместий на вотчины при условии регистрации сделок в Поместном приказе. На пороге петровской эпохи вотчинное землевладение значительно превосходило поместное, да и сама условность поместного землевладения со сменой поколений становилась, если так можно выразиться, все более условной. Иное противоречило бы человеческой сути. А с 1714 года «условность» и вовсе отпала. Многие поколения русских помещиков страшно удивились бы, прочтя книги Р. Пайпса и Е.Т. Гайдара.

По сути, эти авторы описывают то, что должно было происходить в соответствии с их схемой мобилизационного характера экономики России и тотального доминирования государства во всех общественных процессах начиная с Ивана III до Петра I и далее чуть ли не до Николая II (цитирую удивительные, похожие на пародию утверждения Гайдара из «Государства и эволюции»: «До XX века в России практически можно ставить знак равенства между понятиями "земельная собственность" и просто "собственность"», «[Сельский] домохозяин — не собственник, а государственное должностное лицо, работающее под надзором» и так далее). Привел бы еще дюжину подобных выдержек, да не вижу смысла.

Формы земельной собственности утверждались даже там, где их, по идее, просто не могло быть. Например, среди государственных и удельных крестьян Севера. Несмотря на то, что обрабатываемые ими земли считались — и были — государственными, «каждый получивший "по делу" свой участок, мог свободно его продать, заложить, дать в приданое, отдать в церковь или монастырь»14.

Что же касается постулата Р. Пайпса о том, что собственность на городскую недвижимость в России тоже была условной, даже непонятно, с чем его соотнести, к чему прислонить.

Крупные богатства порождали на Руси, как и везде в мире, особую «суверенность» их обладателей. Да и могло ли быть иначе, если они, случалось, бывали спасителями царей и великих князей? В главе VI своего монументального труда «Боярская дума Древней Руси» В.О. Ключевский приводит рассказ (под 1371 годом) нижегородской летописи о «набольшем» нижегородском госте Тарасе Петрове, который выкупил в Орде множество пленников, «всяких чинов людей», и у своего великого князя купил вотчины на реке Сундовике за Кудьмой. Вскоре Тарас Петров превращается в Тарасия Петровича, приобретает фамилию Новосильцев, становится боярином и казначеем великого князя. И никак не скажешь, что незаслуженно: «местнические грамоты рассказывают, что он два раза выкупил из плена своего великого князя Димитрия Константиновича и один раз — великую княгиню».

Какими же огромными деньжищами надо было располагать, чтобы дважды (дважды!) выкупить великого князя из Орды, где с расценками (когда речь шла о персонах такого уровня) не стеснялись? Кажется, никто не изучал летописи удельных княжеств с целью выявления крупных богатств, а жаль. Что касается выкупов пленных, мы к этой теме еще вернемся в главке «Цена человеческой жизни».

Если уже в XVI веке богатство некоторых российских купцов было совершенно баснословным, то в следующем веке (сошлюсь на авторитет доктора исторических А.П. Богданова, одного из лучших знатоков допетровской России) два-три десятка русских семейств были богаты на уровне главных богачей Европы — таких, как князь Медичи. В XVII веке французский путешественник писал о князе Василии Васильевиче Голицыне, что его кафтан, усыпанный бриллиантами, стоит полка мушкетеров.

Чтобы не углубляться в исторический обзор крупных богатств, появлению которых «царизм», согласно Пайпсу, «последовательно не давал сложиться», отсылаю читателя к книге Е.П. Карновича, недавно переизданной («Замечательные богатства частных лиц в России. Экономико-историческое исследование», М., 2000). Впервые она вышла в 1874 году — т.е. в пору, когда еще никому не могло придти в голову, будто в России нет и не может быть настоящей частной собственности. Это не приходило в голову и веренице русских писателей на протяжении всего XIX века — от Фаддея Булгарина с его «Иваном Выжигиным» (через Гоголя, Островского, Писемского, Лескова) до Дмитрия Мамина-Сибиряка с его «Приваловскими миллионами».

Некоторые выдающиеся российские богатства невозможно будет не упомянуть далее, когда речь пойдет о купеческом сословии и купеческой собственности.

Русское богатство

В книге «Россия при старом режиме» Р. Пайпс пишет про допетровскую Россию: «Страна была расположена слишком далеко от главнейших путей мировой торговли, чтобы зарабатывать драгоценные металлы коммерцией, а своего золота и серебра у нее не было, поскольку добывать их здесь стали только в XVIII веке». Скудноватая, то есть, была страна, и к торговле мало расположенная. Но послушаем свидетелей из XVII века — за век до начала добычи Россией «своего золота и серебра».

Йохан Кильбургер, посетивший Россию в 1674 году в составе шведского посольства, пришел к такому выводу: никто лучше русских не приспособлен к коммерции «в силу их к ней страсти и удобного географического нахождения». Ему бросилось в глаза, что в Москве «больше торговых лавочек, чем в Амстердаме или целом немецком княжестве» (Б.Г. Курц. Сочинение Кильбургера о русской торговле в царствование Алексея Михайловича. Киев, 1916).

Посольский секретарь Адольф Лизек писал, что русский простой народ «в делах торговых хитер и оборотлив, презирает все иностранное, а все свое считает превосходным» (Сказание Адольфа Лизека о посольстве от императора римского Леопольда к великому царю московскому Алексею Михайловичу в 1675 году. СПб, 1837). Чтобы презирать иностранное, надо иметь о нем понятие.

Сирийский араб-христианин Павел Алеппский, сын антиохийского патриарха Макария, описавший поездку патриарха в Россию в 1655 году, свидетельствует (Путешествие антиохийского патриарха Макария в Россию в половине XVII века, описанное его сыном, архидиаконом Павлом Алеппским, М., 2005): «Торговля московитов деспотичная, торговля сытых людей<…>. Говорят они мало, как франки. Один еврей (принявший христианство), состоявший переводчиком при врачах царя, говорил нам, что евреи превосходят все народы хитростью и изворотливостью, но что московиты и их превосходят».

Юрий Крижанич, хорват и католик, проживший у нас во времена царя Алексея Михайловича 17 лет (с 1659 по 1676) и увидевший значительную часть тогдашнего Русского государства — от его западных границ до Тобольска, осуждает в русском простолюдине — что бы вы думали? — его расточительность: «Люди даже низшего сословия подбивают соболями целые шапки и целые шубы..., а что можно выдумать нелепее того, что даже черные люди и крестьяне носят рубахи, шитые золотом и жемчугом?... Шапки, однорядки и воротники украшают нашивками и твезами [?], шариками, завязками, шнурами из жемчуга, золота и шелка». Про бояр и говорить нечего. «На то, что у нас один боярин по необходимости должен тратить на свое платье, оделись бы в указанных странах [Крижанич перед этим рассказывал, как одеваются в Испании, Италии и Германии — странах, хорошо ему знакомых — А.Г.] трое князей». Но и это еще не все. «Следовало бы запретить простым людям употреблять шелк, золотую пряжу и дорогие алые ткани, чтобы боярское сословие отличалось от простых людей. Ибо никуда не гоже, чтобы ничтожный писец ходил в одинаковом платье со знатным боярином... Такого безобразия нет нигде в Европе. Наигоршие черные люди носят шелковые платья. Их жен не отличить от первейших боярынь» (Юрий Крижанич, «Политика», М., 1965)15.

И за сто с лишним лет до Крижанича Стоглавый Собор выделял это явление как некую проблему. Глава 90 «Стоглава» требовала (похоже, тщетно), чтобы по одежде было видно «кто есть коего чина»: «Ино одеяние воину, ино одеяние тысящнику, ино пятьдесятнику, и ино одеяние купцу, и ино златарю, ино железному ковачю, и ино орарю, и ино просителю, и ино женам, яко же им носити и глаголемые торлопы [нарядные платья]. Их же [торлопы] обычай имеют и причетницы носити златом и бисером и камением украшены, и сие неподобно есть, причетником тако украшатися женским одеянием, ниже [тем более] воинское одеяние носити им»16. Вообразите-ка молодых причетников 1551 года, переодевающихся в женское платье, рядящихся воинами! Начинаешь понимать, что жизнь того времени была куда богаче оттенками, чем может решить зритель плоского, аки блин, фильма лауреата Сталинской премии С.М. Эйзенштейна.

А вот «свидетельство о бедности» уже из XIX века, и не чье-нибудь, а Стендаля, врача во французской оккупационной армии: «В Москве было 400 или 500 дворцов, убранных с очаровательной роскошью, неведомой Парижу» (в письме графине Дарю из Москвы 16 октября 1812 года). А ведь Москва даже не столица. Или Париж был тоже «слишком далек от главнейших путей мировой торговли»?

Вообще-то в этой главе можно было бы обойтись без цитат иностранцев. Вполне достаточно свидетельства величайшего знатока русских кладов, историка и нумизмата Ивана Георгиевича Спасского (1904-1990), который писал о «поразительном, ни с чем не сравнимым обилии монетных кладов, оставленных по себе XVI и XVII веками», т.е. периодом царства Ивана Грозного и особенно Смутного времени. И потрясающая подробность: «Археологическая комиссия отправляла на Монетный двор в сплавку поступавшее в ее рассмотрение русское монетное серебро XVI-XVII вв. без рассмотрения — так его было много, так часто попадались такого рода клады!» Было, что прятать в тревожное время в небольшой по населению (тогда) стране. Очень много было.

Директор Центра археологических исследований Москвы А.Г. Векслер и доктор исторических наук А.С. Мельникова сообщают (в статье «Сокровища старого Гостиного двора», Наука и жизнь, № 8, 1997) важные подробности, связанные с русским серебром. Оказывается, для московских купцов, торговавших в Персии, лучшим товаром были «ефимки и денги старые московские» (свидетельство 1620 года). Западноевропейские купцы тоже активно скупали русские деньги и вывозили их как чистое серебро (русские копейки 1535-1613 годов имели 960-ю пробу). Т.е. Россия была невольным экспортером серебра. Мало того, видя популярность «старых» денег, зарубежные фальшивомонетчики наладили массовое производство подделок с более низкой пробой и начали ввозить их в Россию. Здесь на подделки покупали русские товары или пытались менять их на полновесные деньги. Количество этих зарубежных «воровских» денег было довольно значительным, и некоторые из них осели в монетных кладах первой половины — середины XVII века. В 20-е годы XVII века дошло до того, что царь вынужден был отправлять в крупные города, связанные с внешней торговлей, распоряжения, неоднократно повторенные, запрещающие «московским и московских городов гостем и всяким торговым людем» использовать в расчетах с иноземцами «старые» деньги.

Торговая и промышленная нация

Даже как-то неудобно напоминать, что Россия изначально возникла на торговых путях (из варяг в греки, хазары, сарацины, персы и т.д.) как торговое государство. Мало того, это государство расширилось до Тихого океана благодаря предпринимателям, чью энергию подстегивали дешевизна и изобилие лучшей в мире пушнины. И оно оставалось торговым государством на протяжении большей части своей истории, вплоть до 1917 года, что не мешало ему быть одновременно государством военным, аристократическим, бюрократическим, каким угодно. Знаменитый советский историк, академик М.Н. Покровский, не упустивший ни единого повода показать Россию отсталой и косной, констатировал: «Собирание Руси с самого начала Московского княжества и до Александра I двигалось совершенно определенным историческим фактором, этим фактором был торговый капитал».

Афанасий Никитин, если кто не знает, дошел в 1469 году до Индии (Васко да Гама еще даже не родился) потому, что не получил в Персии достаточную цену за коня. Его не менее упорные, но более удачливые, хоть и не оставившие путевых записок коллеги торговали в Пекине, Кашгаре, Герате, Дамаске, Исфагане, Бухаре, Тебризе, Трапезунде, Шемахе, Кафе (Феодосии), Царьграде, Салониках, Ревеле, Риге, Кенигсберге, Любеке, острове Готланд, Сигтуне (древней столице Швеции), Стокгольме (который они звали «Стекольный»), Копенгагене, Антверпене, Амстердаме, Генте, в шведском Або (ныне финский Турку — от русского «торг») и других городах Старого Света, имели там подворья. Кое-где с церквями и банями — с банями потому, что Европа на много веков отпала от такого удобства.

Вообще русская внешняя торговля — ровесница русского государства. Купцы фигурируют уже в договорах Руси с греками 907, 911 и 944 годов, где оговорены условия торговли, а также статус русских, находящихся в Византии временно или на службе, выкуп пленных, права наследования имущества умерших и тому подобные вещи, актуальные лишь при постоянных людских потоках в обе стороны. Одиннадцать столетий назад никому бы не пришло в голову включать в договор статьи, не связанные с реальностями жизни.

Никак не говорит о «незатейливости» русских купцов и о зачаточном состоянии денежных отношений на Руси такой документ, как «Суд Ярослава князя. Устав о всяцих пошлинах и о уроцех», иначе именуемый «Пространной Правдой Русской». Этот устав родился в столкновениях новгородцев с князьями, пытавшимися расширить свои полномочия и выносить произвольные решения. О значении «Правды Русской» как основополагающего правового акта мы поговорим позже, а пока обратим внимание на статьи о денежных отношениях и о купцах. В той части документа, где речь идет о наследственном праве, имущественных спорах и тому подобном, мы находим статьи (с 47 по 55), из которых видно, что купцы объединялись в товарищества на вере (организационно-правовая форма коммерческой организации на складочном капитале, существующая и сегодня), что правила взимания процентов по займу были тщательно прописаны, что банкротство купца по обстоятельствам непреодолимой силы не влекло за собой судебной ответственности: ему давалась возможность восполнить утраченное и в рассрочку выплатить долг. К необычным можно отнести такую подробность: заимодавец, злоупотребивший процентами, и уже получивший в форме процентов весь или почти весь долг, лишался права на возмещение самого займа. Напомню, это положения примерно 900-летней давности.

И заодно уж о «русской изолированности» в средневековом мире: первый русский монастырь появился в Иерусалиме еще в 1169 году, а летописи баварского Регенсбурга упоминают о том, что в ХII веке городские ворота, обращенные к Дунаю, назывались Русскими.

У Пайпса же можно прочесть такое: «Русские купцы почти никогда не ездили торговать в Европу». И объяснение: в Европе был «высокоразвитый и изощренный рынок», а русская торговля «тяготела к натуральному товарообмену. С точки зрения денег и кредита она оставалась до середины XIX в. на том уровне, который Западная Европа преодолела еще в позднее средневековье. В Московской Руси и в немалой степени при императорах преобладала меновая торговля; наличные использовались главным образом в мелочной торговле».

Странно. Еще за двести с лишним лет до «середины XIX века» Адам Олеарий (Эльшлегер), член голштинского посольства, находившегося в Москве при Михаиле Федоровиче в 1633-34 гг, рисует иную картину: «[Русские] торговцы хитры и падки на наживу. Внутри страны они торгуют всевозможными необходимыми в обыденной жизни товарами. Те же, которые с соизволения его царского величества путешествуют по соседним странам, как-то: по Лифляндии, Швеции, Польше и Персии, торгуют большей частью соболями и другими мехами, льном, коноплею и юфтью»17. Олеарий был поражен некоторыми операциями московских купцов — как видно, на его «изощренной» родине до такого еще не додумались: «Они обыкновенно покупают у английских купцов, ведущих большой торг в Москве, сукно по 4 талера за локоть и перепродают тот же локоть за 3 талера, и все-таки остаются в барыше. Делается это так: они по этой цене покупают один или несколько кусков сукна [куски или «штуки» бывали разные, но редко меньше 90 локтей и больше 175 локтей — А.Г.] с отсрочкой расплаты на полгода или год, затем идут и продают его лавочникам за наличные деньги, которые они потом вкладывают в другие товары. Таким образом, они могут за то время, каким они располагают, обернуться своими деньгами три раза или более, с барышом».

К идее «единого окна», которая в сегодняшней России преподносится как большая новость, в исторической России пришли три с половиной века назад. В 1667 году (Петр I еще не появился на свет) дипломат Афанасий Ордин-Нащокин, курировавший также внешнюю торговлю, составил «Новоторговый устав». Пункты 88 и 89 этого устава предусматривали (из-за «многих волокит во всех приказах») создание «одного пристойного приказа», где ведали бы «купецкими людьми». Предусмотрено, чтобы спорные вопросы и жалобы «на всяких чинов людей» рассматривались «в том же в одном приказе непременно, чтоб купецким людем, волочась по многим приказам, от промыслов своих не отбыть и чтоб всякой промысел без волокит множился». Кроме того, уставом учреждались особые купеческие суды, так что воеводы утрачивали право суда над торговым сословием. Попросту говоря, оно было выведено из-под слишком корыстолюбивой юрисдикции.

В число задач нового приказа входила «защита и управа» от воеводских налогов (разумеется, не налогов вообще, а неправомерных и произвольных) и охрана купеческих интересов «в «порубежных городах и иных государствах». По словам Пайпса, русские купцы не были под защитой своего государства, находясь за границей. И опять неверно: к примеру, еще в 1494 году за убийство двух русских купцов в ганзейском городе Ревеле русские власти закрыли склады Ганзы в Новгороде и конфисковали товары. Конфликт длился двадцать лет, включая трехлетнюю войну с Ливонским орденом. Лишь в 1514 году отношения с Ганзой были возобновлены, притом на условии значительного расширения прав русского купечества в 73 городах Ганзы. Русская сторона добилась также (усилиями восьми посольств подряд!) отмены ограничений на ввоз серебра, цветных металлов и оружия из стран Западной Европы.

То есть, солидарность купечества и власти была в это время уже на достаточной высоте. Она возникла не вдруг, на это ушли века. Купечество рано стало особой социальной группой с собственным самосознанием, достаточно горделивым, судя по былинам и иным фольклорным свидетельствам. Одной из самых ранних купеческих корпораций было «Иванское сто» (существовало в XII–XV вв.), оно объединяло новгородских купцов, ведших оптовую торговлю воском. В былине о Садко, полном новгородских реалий, упоминается купеческая Никольшина братчина. «Устав о мостех» 60-х годов XIII века перечисляет десять купеческих сотен — Бобткову, Олексину, Ратиборову и т.д. — к сожалению, только по именам «сотских», а не по торговой специализации. В Южной Руси в XI-XIII веках солидарную группу купцов, ездивших в Византию, называли «гречниками». В Москве XIV-XV вв. монополию на торговлю с Византией и итальянскими городами через Крым держала корпорация «сурожан». Крупными купеческими объединениями были «гости» (от древнерусского «гостьба» — торговля), наиболее известны «гостиная сотня» и «суконная сотня».

Купцы не только торговали, они занимались кредитно-ссудными операциями и предпринимательством. Как и везде в мире, для успешного ведения дел требовался талант и кругозор, отсюда разносторонность этих людей. Яркий пример — умерший в 1481 году (год рождения неизвестен) купец и строительный подрядчик («предстатель») Василий Дмитриевич Ермолин. Он строил в Москве, в том числе в Кремле, во Владимире, в Юрьеве-Польском, в Троице-Сергиевой лавре, возглавлял артель московских зодчих, держал заведение по переписке книг. Составленная по его заказу летопись, известная у историков как «Ермолинская летопись», содержит материалы, отсутствующие в других источниках. Автором ценных сведений по истории русского зодчества 60-70-х годов ХV века в этой летописи был сам Ермолин.

У отдельных купцов предпринимательство сильно опережало торговлю. Купец и землевладелец Лука Козьмич Строганов (внук Спиридона Строганова, выходца из поморских крестьян) около 1472 года поселился в Усольске (Соли-Вычегодской), где начал торговать солью. Его внук Аникий, в дополнение к торговле, начал добычу соли, заведя собственные варницы. Правнук Луки Семен уже владел обширными землями по рекам Каме и Чусовой. Праправнуки Луки Максим и Николай финансировали в 1581 году поход дружины Ермака Тимофеева против хана Кучума, вследствие чего изрядно прирастили свои владения в Предуралье. Строгановы строили города, крепости, внедряли (с опорой на пришлых русских крестьян) рудное дело и земледелие, развивали солеваренную промышленность в районе Соли-Камской, не забывая, конечно, о торговле. Во время «междуцарствия» и событий Смутного времени Строгановы оказали большую денежную, продовольственную и военную помощь правительству. Только деньгами они пожертвовали около 842 тысяч рублей — трудновообразимую для того времени сумму18. Возможно, Строгановы были в конце XVI — начале XVII веков самыми богатыми нетитулованными частными лицами в мире. За помощь отечеству в трудные годы они получили звание «именитых людей» (но еще не дворян!) и, что важнее, право лить пушки и содержать своих ратников. То есть, царь разрешил им иметь частную армию. Это никак не вяжется с фантастическими утверждениями Пайпса, будто цари не терпели конкуренции со стороны частных лиц ни в чем.

Купцы Строгановы отличались широкими интересами. Это нашло свое отражение, среди прочего, в так называемой Строгановской летописи («О взятии Сибирской земли»), составленной в 1622-23 годах в канцелярии одной из строгановских вотчин по материалам переписки Строгановых с Ермаком.

При первых Романовых строгановские владения и предприятия все более дробились между наследниками детей Аникея, но около 1680 года их вновь сумел объединить и «округлить» Николай Дмитриевич Строганов (1656-1715). Он стал крупнейшим солепромышленником России, поставлявшим около 3 миллионов пудов соли в год (60% годовой добычи в стране). Он принимал участие в финансировании Северной войны 1700-1721 гг., снарядил на свои деньги два военных фрегата. В память об этом его сыновья Александр, Николай и Сергей получили в 1722 году дворянство и баронский титул. В 1798 году Павел I возвел Александра Сергеевича Строганова (XI колено Строгановых, считая от Спиридона) в графское достоинство, но нагнать своих предков-купцов по богатству графам Строгановым, похоже, было не дано.

Строгановы, конечно, выдающийся случай. Но были и другие купцы, приближавшиеся к ним по богатству. Так, ярославский «гость» Михаил Гурьев только в строительство каменного города, названного в его честь, на реке Яик (Урал) вложил между 1645 и 1661 годами около 300 тысяч рублей. Купец Григорий Леонтьевич Никитников не раз кредитовал (при Михаиле Федоровиче) государственную казну, когда у той не хватало средств на жалованье войску и иные нужды, всегда требуя возврата денег в срок. Царя это злило, но что было делать? Приходилось смиряться: нужда могла возникнуть снова. Интересно, что Никитников заполучил в 1639 году по просроченной закладной соляные промыслы аж одного из Строгановых (Ивана) в Новом Усолье.

И тут опять трудно не вспомнить плачевного Пайпса, умудрившегося написать в «России при старом режиме» следующее: «В XVI и тем более в XVII веках монархия устранила угрозу конкуренции со стороны частных лиц. Царь стал единоличным собственником всех отраслей промышленности и шахт и (как де юре, так и де факто) монополистом во всех областях коммерции». Оставим без комментариев.

Купцы были прирожденными патриотами. Все помнят одного из спасителей России в Смутное время, купца Кузьму Минина, владельца мясной лавки в Нижнем Новгороде. Выбранный в 1611 году земским старостой, он начал сбор ратных людей «на очищение государству», стал одним из руководителей войска «Народного ополчения», управлял сбором пожертвований, заведовал казной ополчения, вместе с князем Пожарским возглавил в апреле 1612 года в Ярославле земское правительство «Совет всея земли».

Несколько раньше купцы Дружина и Гурий Назарьевы приняли выдающееся участие в организации сопротивления москвичей отрядам Петра Сапеги и тушинцев Лжедимитрия II. Купеческое сословие без колебаний жертвовало огромные суммы всякий раз, когда отечество было в опасности. Или когда было убеждено в том, что так угодно Богу.

Принятое Земским собором 1653 года решение удовлетворить просьбу гетмана Хмельницкого о принятии его «со всем войском козацким» под царскую руку стало возможным благодаря голосам купечества: без их денег предприятие было бы обречено. Дело в том, что положительный ответ означал неизбежную войну с Польшей и Крымом, но торговые люди, как один, вызвались жертвовать на это деньги.

Решение купечества, это стоит подчеркнуть, было решением свободных людей. В деньгах на войну за Азов (правительство запросило, по смете, 221 тысячу рублей) они перед этим, по сути, отказали. К «азовскому» Собору 1642 года мы еще вернемся.

О самостоятельности купеческого сословия говорит и тот факт, что московское купечество отказалось связать себя круговой порукой с провинциальным купечеством, как того требовал царский указ 1681 года19.

Крайне любопытно мировоззрение купечества допетровской Руси, с достаточной полнотой раскрытое Сильвестром, священником кремлевского Благовещенского собора и духовником юного царя Ивана IV. Сделавший до своего священства завидную купеческую карьеру, сам выходец из среды зажиточных новгородских ремесленников и купцов, Сильвестр изутри знал жизнь городских сословий и в первую очередь купечества20. Им написан знаменитый «Домострой» — вполне светская книга, свод житейской и нравственной мудрости своего времени. В.Б. Кобрин характеризует «Домострой» как «произведение, освящающее именем Бога быт, торговлю, наживу». Такие характеристики всегда считались классическими для идеологов протестантской морали21.

* * *

Русская промышленность, дает далее понять Р. Пайпс, развивалась в XVIII веке не вполне естественным образом: «Правительство, как правило (! — А.Г.), основывало отрасли промышленности за свой счет, а потом управляло ими через Мануфактур-Коллегию и Берг-Коллегию, либо передавало частным предпринимателям». В следующем столетии точно так же начали поступать правительства Японии «эпохи Мэйдзи», и эта политика признается западными историками как исключительно мудрая и дальновидная.

Процитирую в связи с этим иностранного автора, несколько более авторитетного, чем Пайпс, а именно Фернана Броделя: «Не было ничего сравнимого между ситуацией в России и зависимостью Польши, например. Когда экономическая Европа набросилась на Россию, последняя находилась уже на пути, который защитил ее внутренний рынок, собственное развитие ее ремесел, ее мануфактур, имевшихся в XVII в., ее активной торговли»22. Словом «набросилась» Бродель обозначает мощное европейское торговое вторжение на русский рынок, начавшееся в 20-х гг. XVIII века, вслед за окончанием Северной войны; называя же русскую торговлю «активной», он просто констатирует факт. Торговля была активной по любым меркам: в 1722 в России насчитывалось 172,5 тыс. купцов на 5,4 миллиона душ мужского пола податного (облагаемого податями) населения.

О русской промышленной политике того времени Бродель пишет следующее: «С государственной помощью появлялись горные предприятия, плавильни, арсеналы, новые бархатные и шелковые мануфактуры, стекольные заводы, от Москвы и до Урала. А в основе оставалась действующей громадная кустарная и домашняя промышленность… В XVIII веке русское промышленное развитие было равным развитию остальной Европы, а порой и превосходило его»23. Очень важным шагом власти во второй половине XVIII века стало освобождение купцов от подушной подати и рекрутской повинности (1775-76), отмена сборов с «фабричных станов» (промышленных заведений) и провозглашение свободы открытия производств (1775).

Исключительно важную роль играли ярмарки. Кто помнит у нас город Мологу? Этот город ныне, увы, на дне Рыбинского водохранилища. Молога никогда не была торговым центром первой величины. Тем не менее, вплоть до Смутного времени здесь была очень значительная ярмарка, съезжались немцы, поляки, «литовцы» (т.е. западнорусские купцы), греки, итальянцы, армяне, татары, турки, персы, хорезмийцы, и при Иване III со здешних торговцев каждый год поступало в казну 180 пудов серебра. Кто найдет на карте город Стародуб, если не подсказать, что он в Брянской области? В нем в XVII- XIХ веках проводились две большие ежегодные ярмарки. Товары привозились из Москвы, Риги, Петербурга, Астрахани, Кавказа, со всей Малороссии, из Европы. Стародубское купечество далеко славилось своим богатством.

Что же говорить о таких знаменитых ярмарках, как Макарьевская, Нижегородская, Ирбитская, Маргаритинская (Архангельск), Коренная (Курск), Меновническая (Оренбург), Зимне-Никольская (Ишим), Весенне-Ханская (Астрахань)? Правда, как раз в размахе ярмарочной деятельности Р. Пайпс усматривает доказательство «примитивности» русской коммерции. По его словам, «вслед за появлением векселей, акционерных обществ, фондовых бирж и всех прочих чудес современной коммерции», ярмарки везде стали атавизмом. В России же, по словам Пайпса, «ярмарки стали приходить в упадок лишь в 1880-х гг в связи с развитием железных дорог». Но все равно, утверждает Пайпс, ярмарки «оставались в ходу вплоть до конца XIX века».

Тут что ни слово, то пальцем в небо. Если в 1865 году в России действовало 6,5 тысяч ярмарок, то в 1911 — уже 16 тысяч с оборотом 1 миллиард рублей24 (государственный бюджет Российской империи был равен в том же году 1 миллиарду 835 миллионам рублей). Нам предлагают поверить: (а) что всем этим занимались «условные собственники» и (б) что ярмарки — признак отсталости.

Нижегородская ярмарка была крупнейшей в мире, она собирала в год четверть миллиона(!) предпринимателей и представляла из себя целый город с сотнями павильонов, с отделениями банков, ей подражали по всей России. На ярмарке лишь отчасти торговали привезенным товаром, все больше побеждало заключение сделок на основании образцов.

Крупнейшие русские ярмарки в своем развитии отразили то течение в коммерции, которое не только не «приходит в упадок», а вот уже более века во всем мире лишь усиливается. Сомневаетесь — посетите такие ежегодные ярмарки как «Lentebeurs» в Маастрихте, «Campionaria» в Падуе, Европейскую ярмарку «European Fair» в Страсбурге, «Leipziger Messe» в Лейпциге — этот список может быть продолжен.

То есть, русские купцы во многом опередили мировую тенденцию. Правда, не те выдуманные опереточные купцы, которые якобы «не знали грамоты, даже если ворочали миллионами». Тут Пайпс излишне доверился балагурам русской словесности.

В своем перечислении «чудес современной коммерции», сгубивших ярмарки, Пайпс на первое место поместил векселя. Российский Вексельный устав 16 мая 1729 года был для своего времени одним из лучших в мире, но ярмаркам векселя не повредили, совсем наоборот.

Любопытная подробность: пункт 4 главы 2 этого устава гласил, что при предъявлении векселя к акцепту в месте платежа, «буде есть наличныя денги, то хотя в векселе срок неделя написана, однако ж не дожидаясь оного сроку выдать того ж дня; а буде наличных денег столко нет то собрать от зборщиков или взять из других команд, где есть денги, заимно,... и конечно в неделю отдать...». Современный автор замечает по этому поводу: «Стремление законодателя заставить казначейства рассчитываться по долгам перед купцами за неделю до срока платежа заслуживает всяческого восхищения и может служить примером российскому Минфину» (журнал «Бизнес и банки», 1.01.97).

Но не надо думать что векселей не было до появления Устава. Известны указы 31 августа 1697 года и 29 августа 1698 года, запрещавшие прием переводных векселей в уплату таможенных пошлин; указ 3 октября 1711 года, вменяющий в обязанность архангельскому губернатору доставлять в Сенат сведения о курсе векселей; указы 1712 и 1716 годов о переводе с помощью векселей казенных денег за границу для содержания находившейся там русской армии; Устав Главного магистрата от 16 января 1721 года, определяющий банкира и банкирский промысел через операцию учета векселей (там же).

Р. Пайпс, мягко говоря, неточен и когда говорит об отсутствии коммерческого кредита в России. «До новейшего времени, — пишет он, — в России практически не было коммерческого кредита и банковского дела», здесь не имели понятия «о той изощренной коммерческой системе, на базе которой создавалось богатство Западной Европы».

Если Франция относится к Западной Европе, давайте проведем сравнения. Первый (печальный) банковский опыт во Франции относится к 1716-1720 гг. Это была большая пирамида с участием государства. Когда ее смысл начал доходить до держателей банковских билетов и они понесли их в банк для обратного обмена, последовал королевский запрет, под страхом конфискаций и штрафа в 10 тысяч ливров, держать дома (кому бы то ни было!) свыше 500 ливров наличности в звонкой монете. Остальное надлежало отнести в банк (Королевский!). Было много доносов и обысков. Испуганные французы за короткое внесли неслыханную сумму 40 миллионов ливров, но банк все равно лопнул и деньги испарились.

Лишь в 1776 году была предпринята вторая попытка. Это было подобие банка: вклады он не принимал, а выпускал банкноты да ссужал правительство, и в революцию приказал долго жить. Лишь в 1800 г. был основан солидный Французский банк, а после наполеоновских войн начала складываться правильная и успешная кредитно-банковская система.

Обратимся к России, где кредит под залог вотчины или недвижимости не был необычным делом уже во времена Василия Темного, хотя специальные кредитные учреждения возникли, конечно, позже. В 1699 году «земские избы» в Москве получили право выдавать ссуды купцам, позже в Петербурге функции кредитных учреждений были возложены на ряд коллегий. В 1733-58 гг Монетная контора выдавала ссуды петербургской знати. В 1753 году Елизавета Петровна учредила Дворянские заемные банки в Петербурге и Москве (принимавшие, в частности, в залог помещичьи имения — печальная тема «залога» и «опеки» пронижет затем всю русскую литературу) и Купеческий банк в Петербурге. Последний выдавал ссуды из низкого «роста» — 6% годовых — купцам под залог товаров из расчета 80 процентов его стоимости. Деньги выдавались по освидетельствовании товара Коммерц-коллегией.

В 1758 году появился так называемый Медный банк, ссужавший в медной монете на условии возврата в серебряной по курсу. В 1764 году был открыт Купеческий банк в Астрахани, причем купеческие банки могли выдавать купцам ссуды без заклада, под поручительство магистратов и ратуш. Можно упомянуть Банк Артиллерийского и Инженерного корпусов (1760), Ассигнационные банки в Петербурге и Москве (1769) и такие учреждения с банковскими функциями, как Ссудная казна, Сохранная казна и Вдовья казна (все три основаны в 1772 году), занимавшиеся мелким кредитом. В 1798 году открылась Особая контора для внешних торговых переводов, платежей и комиссий. Банки принимали вклады, выплачивали проценты, переводили деньги, имели депозитарии (сейфы для вкладчиков), учитывали векселя, обменивали валюты, занимались выпуском ассигнаций, земельным кредитом и прочими (как говорит Пайпс) «чудесами современной коммерции».

Потребность в кредите росла, и в 1786 году капиталы дворянских банков были объединены в Государственном Заемном банке. В 1797 году основан Вспомогательный банк, а для «содействия в кредите торговому сословию» при Ассигнационном банке были учреждены «учетные конторы». Вскоре такие конторы появились в Москве, Архангельске, Одессе, Таганроге и Феодосии, а затем на их основе был образован государственный Коммерческий банк с отделениями в восьми городах и на четырех ярмарках.

Начиная с 1785 года в России возникают городские банки, самый первый — в Вологде. В 1817 году появился и первый сельский банк (в Любучах Рязанской губернии). Банк в новгородской вотчине А.А. Аракчеева селе Грузино выдавал бедным крестьянам беспроцентные ссуды до 100 рублей (большие деньги тогда), средним и богатым — соответственно до 200 рублей и до 2 тысяч рублей под процент. Дело бы шло веселее, но, к несчастью, министром финансов в решающее двадцатилетие 1823-1843 гг был Егор (Георг-Людвиг) Канкрин. Этот уроженец княжества Гессен был врагом коммерческого кредита и считал прочными лишь те предприятия, которые ведут дела на собственный наличный капитал, в связи с чем тормозил начало железнодорожного строительства. Частные банки для него были вредной затеей, а государственные, по его мнению, должны были служить «промышленности существующей, а отнюдь не возбуждать таковую искусственно». Как следствие, к воцарению Александра II (1855) в России было всего лишь двадцать с небольшим частных банков со скромными оборотами, но в последующие годы частные банки бодро пошли в гору. То есть, замедление развития кредитного дела в России 20-х — 50-х годов XIX века имело место, но не драматичное и успешно затем преодоленное.

Ну ладно, то купечество, предприниматели, банкиры. А крестьяне? Исследователи, изучавшие работу знаменитой екатерининской Комиссии по разработке нового Уложения (1767-1770) обращали внимание на то, что купцы в ней жаловались на конкуренцию со стороны крестьян. Не кто иной, как Пайпс отмечает: «Государственные и помещичьи крестьяне начали превращать свои домашние ткацкие станки в большие фабрики с сотнями рабочих<…>. К началу XIX века основная часть русской торговли контролировалась крестьянами [разрядка моя — А.Г.]».

За полвека до Крестьянской реформы 1861 года министр финансов Д.А. Гурьев в записке Государственному совету констатировал, что число крестьян, занимающихся промыслами и торговлей, равно численности купцов и мещан , вместе взятых. Он отзывался об оброчных крестьянах так: «Они занимаются всякого рода торгами во всем государстве, вступают под именем и по кредиту купцов или по доверенности дворян в частные и казенные подряды, поставки и откупа, содержат заводы и фабрики, трактиры, постоялые дворы и торговые бани, имеют речные суда, производят рукоделия и ремесла наемными людьми»25. К 1820-м годам «торгующие крестьяне, по великому количеству своему, овладели совершенно многими частями городских промыслов и торговли, коими прежде занимались купечество и посадские»26. Купцы-оптовики постепенно оказались в экономической зависимости от крестьян, которые почти полностью овладели розничной сетью.

В случае покупки торгового свидетельства крестьянин мог заниматься и внешней торговлей, и это положение не осталось на бумаге. В «Мыслях на дороге» Пушкин приводит слова своего дорожного попутчика — что характерно, англичанина (дотошные пушкинисты выяснили, что звали этого человека Colville Frankland и что он жил в России в 1830-31 годах): «Во всей России помещик, наложив оброк, оставляет на произвол своему крестьянину доставать оный, как и где он хочет. Крестьянин промышляет, чем вздумает, и уходит иногда за 2000 верст вырабатывать себе деньгу... Я не знаю во всей Европе народа, которому было бы дано более простору действовать… О его смышлености говорить нечего. Взгляните на него: что может быть свободнее его обращения! Есть ли и тень рабского унижения в его поступи и речи? Вы не были в Англии? — Не удалось. — Так вы не видали оттенков подлости, отличающих у нас один класс от другого. Вы не видали раболепного maintien Нижней каморы перед Верхней; джентльменства перед аристокрацией; купечества перед джентльменством; бедности перед богатством; повиновения перед властию... А нравы наши, a продажные голоса...»27. (К продажным голосам мы еще вернемся.)

Уж на что карикатуристом русской жизни был барственный Н.А. Некрасов, но и он не удержался в рамках однажды найденного и хорошо продававшегося обличительного пафоса28. В романе «Три страны света» (1848) он вполне убедительно показал могучий дух предпринимательства, пропитывающий Россию. Как хотите, господа, но мы изначально промышленная (в старинном смысле этого слова) и торгово-предпринимательская нация.

Несколько убогих авторов (пусть завеса жалости скроет их имена), уверяющих в наши дни, что русским чужда предприимчивость, сами явно никогда ничего серьезного не предпринимали, не имеют понятия, что это такое. Давайте вспомним освоение Сибири. Для того, чтобы освоить, обстроиться, укрепиться29, наладить сообщение, связь, управление, торговлю, денежное обращение, налоги, поставки всего необходимого, организовать фактории по сбору пушнины, бивня и прочих ценностей, их хранение, охрану и доставку в Россию — и все это на совершенно исполинских просторах (еще раз взгляните, как выглядит Россия на глобусе), надо было обладать предпринимательским духом не просто пассионарным, а прямо-таки сверхъестественным. Процитирую Валентина Распутина, мне не сказать лучше, чем он: «Уму непостижимо! Кто представляет себе хоть немного эти великие и гиблые расстояния, тот не может не схватиться за голову. Без дорог, двигаясь только по рекам [уточню: в основном, по притокам главных рек, ибо сами главные реки текут на север, а двигаться надо преимущественно на восток – А.Г.], волоком перетаскивая с воды на воду струги и тяжелые грузы, зимуя в ожидании ледохода в наскоро срубленных избушках в незнакомых местах и среди враждебно настроенного коренного кочевника, страдая от холода, голода, болезней, зверья и гнуса, теряя с каждым переходом товарищей и силы, пользуясь не картами и достоверными сведениями, а слухами, грозившими оказаться придумкой, нередко в горстку людей, не ведая, что ждет их завтра и послезавтра, они шли все вперед и вперед, все дальше и дальше на восток. Это после них появятся и зимовья на реках, и остроги, и чертежи, и записи “расспросных речей”, и опыт общения с туземцами, и пашни, и просто затеси, указывающие путь, — для них же все было впервые, все представляло неизведанную и опасную новизну»30. Добавлю лишь, что действовать и поступать так могут лишь свободные люди — подневольным такое не дано.

* * *

Не хочу быть неверно понятым. Вышесказанное не содержит утверждения, будто историческая Россия была государством, где права собственности и экономическая свобода были на замечательной высоте. Утверждается следующее — не больше, но и не меньше: (а) тезис о «неполном» или «условном» характере собственности в России нелеп, ибо не согласуется с известными фактами; (б) вопрос о правах собственности и экономической свободе в России, как и вся ее хозяйственная история нуждается в куда более глубоком, чем доселе, изучении.

Как нуждается в изучении и истинное историческое лицо той части русского общества, которая в трудные для отчизны времена твердо принимала сторону власти. Как либеральные, так и советские историки всегда на цыпочках обходили тему умонастроений лояльного и патриотического большинства, делая исключение разве что для Кузьмы Минина да нескольких героев Отечественной войны 1812 года.

Если существование таких умонастроений не выходило замолчать совсем (упоминая, к примеру, всеобщее возмущение, вызванное в сентябре 1836 года «Философическим письмом» Чаадаева в журнале «Телескоп»), советские историки отделывались от них бранными ярлыками. Что уж говорить об оценках реакции национальной буржуазии, среднего класса и вменяемой части интеллигенции на суицидную тягу студенческой молодежи (птенцов Некрасова) второй половины XIX века к революции. В частности, советские учебники объясняли, что студенческие демонстрации разгоняли, начиная с 1860-х, «озверевшие охотнорядцы» (если речь шла о Москве), «черносотенные лабазники» и так далее. Давно пора уточнить: «лабазники» и охотнорядцы были патриотически настроенными представителями русского малого бизнеса. Им не нужны были потрясения и социальные эксперименты. Увы, в 1917-м они оказались бессильны перед «вооруженной молодежью» — пьяными дезертирами, наводнившими Петроград и Москву.

* * *

Чтобы вполне закончить с книгой Пайпса «Россия при старом режиме» остается добавить следующее: в ее издании у нас было примерно столько же смысла, как в переводе на иностранные языки зеркальных образчиков советской исторической и политической мысли времен холодной войны, посвященных Европе и Америке. Чтобы стало понятно, о чем речь, приведу несколько названий: Блюмин И.Г. и Дворкин И.Н. «Миф о “народном капитализме”» (М., 1957); Некрич А.М. и Поздеева Л.В. «Государственный строй и политические партии Великобритании» (М., 1958); Сапрыкин Ю.М. «Социально-политические взгляды английского крестьянства в XIV-XVII вв.» (М., 1962); Резников А.Б. «Первая классовая битва пролетариата: Англия, 1842 год» (М., 1970); Кертман Л.Е. и Рахшмир П.Ю. «Буржуазия Западной Европы и Северной Америки на рубеже XIX-XX веков» (М., 1984); Штейнберг Е.А. «История британской агрессии на Среднем Востоке» (М., 1951); Белащенко Т.К. «США: 200 лет — 200 войн» (М., 1982). Хотя, бьюсь об заклад, во всех этих книгах можно найти любопытные мысли, цифры, цитаты и ссылки. Как и у Пайпса.

О русском экономическом поведении

Даже несмотря на знаменитую российскую бюрократизацию, идущую с Петра I, экономика и частная воля чем дальше, тем все в большей степени двигали жизнью Российской империи. Именно поэтому ее управленческий аппарат мог оставаться, с точки зрения привычных нам мерок, микроскопическим, а затраты на управление, вплоть до 1917 года, — не удивление низкими. С учетом исполинских размеров страны и малочисленности администрации, эффективность управления просто поражает. В справочнике «Весь Петроград» за 1916 год поименное перечисление всех без исключения государственных чиновников столицы империи с именами и отчествами заняло 79 страниц. При этом больше всего места занял персонал не собственно ветвей власти, а многочисленных обществ, театров, музеев, библиотек и прочих заведений (вроде Ботанического сада) с приставкой «Императорский», включая всю Академию наук и ее учреждения, персонал всех русских посольств и консульств во всех странах, всех государственных банковских учреждений, таможен, торговых палат, полицейских участков столицы, казенных предприятий, городского управления (включая ремесленные училища, богадельни и водопроводные станции), аппарата судов и прокурорского надзора, персонал таможен, вокзалов, товарных станций, геологических и изыскательских экспедиций. И нигде не забыты бухгалтера, канцеляристы, чертежники. И все вместе уместились на 79 страницах, где немало места занимают адреса, телефоны, названия должностей, приемные часы, описание границ полицейских участков и прочая информация. Известен ли другой пример столь экономной власти?

(Это вообще было в русской традиции. В XVI веке в большинстве московских приказов, по-нашему министерств, было всего по одному дьяку, в Посольском — до трех и лишь в Поместном — до 15. Каждый приказ занимал две-три комнаты.)

Но едва произошла большевистская революция (большевики, как известно, всегда настаивали на примате экономики) и столица была перенесена в Москву, началось немыслимое. В Москве к 1920 году едва остался миллион жителей (причем чуть ли не треть составляли дети), а из взрослых 231 тыс. человек состояли на государственной службе («совслужбе») — четверть населения! Не на производстве, заметьте, в столице «пролетарского» государства! Только «совбарышень», как тогда их называли, было сто тысяч. Где же они все служили? На первом месте были главки (главные комитеты) — такие, как Главспичка, Главтабак, Главкожа, Главкрахмал, Главторф, Главтекстиль, Главтоп и других органах управления хозяйством. Летом 1920 года число главков в Москве достигло 49. Большевики уверяли, что это вынужденная форма «государственного капитализма» (трудно вообразить что-либо, более далекое от капитализма), которая отомрет с переходом к социализму. Главки формально не являлись правительственными учреждениями, но в действительности имели полномочия отраслевых наркоматов. Были и главки, прямо осуществлявшие большевистскую диктатуру, вроде Главкомтруда (Главного комитета по проведению всеобщей трудовой повинности).

Работали народнохозяйственные главки, естественно, из рук вон плохо, их неэффективность была запрограммирована. Страна выжила не благодаря главкам, а благодаря теневикам (иногда они прикрывались личиной «кооператоров»), экономически мыслящим людям того времени. Именно они наладили производство печек-буржуек, которые стали спасением для миллионов людей, и производство зажигалок в условиях отсутствия спичек, наладили с огромным размахом теневое производство мыла и дрожжей (очень важный продукт!), наладили поставку соли из Астраханской губернии и сахара — с сахарных заводов Киевской губернии. Причем сахар везли очень опасным путем вверх по Днепру до Смоленска, а уже оттуда — в Петроград, Москву и Нижний Новгород. Везли, кто бы ни был в это время у власти в Киеве — Рада, Скоропадский, Петлюра или даже Деникин. У Главсахара это не получалось, а у «кооператоров» получалось, хотя некоторые из них поплатились у чеки жизнью «за шпионаж» (мало отстегивали). Снабженцы Главтекстиля не могли обеспечить загрузку текстильных фабрик, а их частные конкуренты умудрялись доставлять хлопок из Средней Азии несмотря на фронты, и лён из Могилевщины. Доставляли в огромных количествах кожи для пошива сапог. Везли каспийскую и архангельскую сельдь, бакинский керосин, везли табак и махорку. И конторские (офисные, как бы мы сказали сегодня) принадлежности для главков из Швеции. И даже чай из Китая! Во время гражданской войны!

В 1920-21 существовали планы превращения главков в полноценные наркоматы, но им, к счастью, не суждено было сбыться: был введен нэп и главки вмиг стали вопиюще не нужны. Однако, как писали большевистские теоретики, «принцип отраслевого управления хозяйством оказался жизненным не только в условиях гражданской войны, но и на последующих этапах социалистического строительства». Сталин в беседе с Уэллсом объяснял непонятливому англичанину: «Хозяйство в собственном смысле мало касается капиталистического государства, оно не в его руках. Наоборот, государство находится в руках капиталистического хозяйства». (Полагая, что изрекает приговор, он произносил похвалу.)

Большевики подобного безобразия допустить не могли. Уже в 1938 году в СССР насчитывалось свыше 20 отраслевых наркоматов, включая такие, как наркомат зерновых и животноводческих совхозов, наркомат снабжения, наркомат боеприпасов. Но это были цветочки. 50 лет спустя, на закате СССР, в Москве насчитывалось 124 министерства и госкомитета СССР и РСФСР. Они вместе управляли территорией меньшего размера, нежели та, какой до Первой мировой войны управляло вдесятеро меньшее количество министерств, и в них трудилось, вероятно, в тысячу раз больше чиновников, чем в 1916 году. И работала эта система настолько скверно, что тысячелетнее государство развалилось.

В кухонных дебатах 70-х и 80-х почему-то никто не находил доводов опровергнуть утверждение, что из всех утрат исторической России утрата предпринимательского слоя — самая необратимая. «Политические ценности можно воспринять, но частнособственнические отношения пресечены слишком давно, откуда теперь взяться людям, знающим, что такое залоговое право, биржевый курс или оборот векселя на себя? Не смешите, батенька!» — доносился сквозь клубы дыма голос наиболее начитанного из спорщиков.

Батенька же, не прерывая дискуссию, писал на листке цифры и передавал соседке: они по переписке утрясали размер доплаты при следующем обмене: открытка «на автомобиль» (право купить машину надо был ждать лет 10-12; о том, что срок пришел, вас извещали открыткой) плюс облигация, выигравшая две тысячи рублей плюс место на Ваганьковском кладбище на земельный участок в кооперативном поселке Академии наук плюс стройматериалы для возведения бани. (Описываю эпизод, свидетелем которого был.)

Люди, отрицавшие тогда и отрицающие теперь нашу способность к рыночному поведению (бартерное ценообразование в условиях уголовного запрета на свободный рынок есть высший пилотаж рыночнозамещающего поведения), живут книжными выдумками времен народников, что извинительно при русском литературоцентризме. Они без устали повторяют мантры «общинность», «соборность», «коллективистская психология» и неспособны разглядеть происходящее у них под носом.

Жизнь любит посмеяться над умозрительными построениями. Нужные люди появились, едва раздался клич «Дозволено все, что не запрещено!», годный, по правде сказать, лишь для стран старого капитализма, где жизнь за века выявила всё, что безусловно следует запретить. Законодательство СССР, с которым мы въезжали в рынок, не предусматривало рыночных отношений и поэтому не содержало таких запретов. Зато запрещало вещи, без которых рынок немыслим. Первопроходцы, нарушая законы обоих миров, двигались как по минному полю. Неудивительно, что первую когорту составили люди наиболее бойкие, быстрые, дерзкие, бедовые. Социалистическая клетка тяготила их уже по причинам темперамента. «Настоящих буйных мало, вот и нету вожаков» — жаловался когда-то Высоцкий. Выяснилось, что не так уж и мало.

Исторически мгновенно наладив инфраструктуру рынка, они совершили невероятное. Хотя акыны нашей публицистики, во всеоружии своих телевизионных познаний о жизни, видят пока лишь отрицательную — уголовную и гротескную — сторону процесса.

Кто у нас главные враги рынка и бизнеса (а значит, по сути, и собственности)? Человек извне не догадается ни за что. Это выходцы из околодиссидентской интеллигенции, люди, считающие себя демократами и даже либералами. Речь о тех, кто профессионально занимается истолкованием действительности. Противники бизнеса — это «не власть и не общество, а сценаристы, редакторы, режиссеры, — утверждает социолог и главный редактор журнала «Искусство кино» Д.Б. Дондурей. — В неделю на телевидении проходит 71 криминальная передача, где подробно рассказывается, что бизнесмены — это преступники». Дондурей напоминает, что на нашем ТВ существует «гигантская самоцензура на позитивную информацию, поскольку интеллигенция уверена, что рыночные реформы принесли народу только страдания, и считает своим долгом эти страдания демонстрировать». Я бы поправил: интеллигенция не обязательно в этом уверена, просто она считает политкорректным говорить именно так. Если телеведущий не вставляет время от времени несколько пафосных слов о невыносимых страданиях народа, о прогнившей власти, о бесчестном бизнесе и о том, что «всё разворуют», журналистское сообщество, того гляди, сочтет его наймитом «кровавого режима». Альтернативная точка зрения, в отличие от западного ТВ, на наших экранах отсутствует. «Ток-шоу» соответствующей направленности, сериалы, криминальные новости и программы смотрят от 20 до 50 млн. человек за вечер каждый день. Нельзя не согласиться и со следующим утверждением Д.Б. Дондурея: «Если нам начинают морочить голову: мол, не нравится — выключи, — это чепуха. Выключить домашнего тирана люди не в состоянии, это вам подтвердят социологи».

Нет ничего нового под луной, но стоит учитывать чужие ошибки. После того, как президент США Теодор Рузвельт в первое десятилетие ХХ века сбил спесь (и очень вовремя) с «баронов-грабителей» — американских олигархов, легко покупавших политиков и судей, другой президент, Вудро Вильсон (занимал пост в 1913-1921 гг), уже позволял себе угрожать финансовым воротилам виселицей. Банкиров Вильсон называл «воровским сословием», а за улицей банков Уолл-стрит при нем закрепилось второе имя «Воровской каньон». Неприязнь к крупному бизнесу, внедренная этими президентами31 и поддержанная прессой, стала, как считают историки, одним из факторов, приведших США к Великой Депрессии с разорением половины населения страны и миллионами бездомных.

А еще у нас как с писаной торбой носятся с Вебером, любят оттуда торжествующе цитировать про деловую этику, добавляя, что уж это точно не русское. Но вот рассказ англичанина Стэнли Хогга, записанный через четыре года после революции. «Он 50 лет торговал в России, а до этого — его отец, у них были мебельные мастерские в Москве и Харькове… Ни разу за свои 50 лет в России он не подписывал контракт. Он говорил, что Россия была единственная страна, где контракты заключались не на бумаге, а на словах. Сделки на 20-30 тысяч рублей заключались за чашкой чаю. „Ни с меня, ни я — никогда расписки не брали. Сорок тысяч я раз дал артельщику, которого прежде не знал, и он мне привез заказ и дал отчет до последней копейки. Только в России можно было так торговать“» (Н.В. Волков-Муромцев, «Юность. От Вязьмы до Феодосии», М., 1997, с. 100)32.

Старинная деловая этика России — это нечто поразительное. Если должник сверх меры тянул с возвратом долга купцу, чем тот ему угрожал в качестве крайней меры? Смотри, говорил купец (или лавочник), вычеркну тебя из списка, сотру с грифельной доски. Такое удаление означало больше, чем позор, его скрытое послание было следующим: в этой жизни тебе уже не будет позволено расплатиться со своим долгом. И угроза в большинстве случаев действовала.

На первый взгляд, от этого ничего не осталось. Но только на первый. Чем объяснить мощь российской теневой экономики33, на чем она держится? На умении решать вопросы, обходясь без сложных, поглощающих время и деньги юридических процедур, на традиции купеческого слова. Да, эту традицию унаследовала у нас «теневая» среда, чья деятельность не нуждается в горах документов и в юристах, берущих за свои услуги 500 долларов в час. Теневики это презирают, им достаточно устного соглашения. «Теневая экономика» живет по «понятиям» — и это делает ее эффективной.

Во всем мире теневая экономика имеет свойство постепенно выходить на свет (продолжая вместе с тем самовоспроизводиться в тени). Осмелюсь утверждать: традиции купеческого слова, которые и есть деловая этика, перетекут, уже перетекают, в открытый деловой мир.

Что же до старинной оборотистости, она за советские годы только закалилась. Эта оборотистость позволила российскому бизнесу возродиться из праха и встать на ноги во враждебной среде 90-х. Она же помогает ему сегодня прикидываться бедным, хотя это не продлится долго. Мировой опыт учит, что государство, заслуживающее называться государством, способно за исторически краткий срок заставить своих граждан платить налоги — почти всех и почти полностью. Что соответствует величине 75-80%. Когда и если это произойдет, мы узнаем об истинных размерах нашей экономики. Изумлению не будет предела.

Конечно, в новом среднем классе предприниматели не составляют большинства, это и невозможно, но без них никакого среднего класса не было бы. Они создали огромное количество пристойно оплачиваемых рабочих мест, а значит, и платежеспособный спрос. Именно благодаря им в России сегодня 25 миллионов пользователей Интернета, 140 миллионов абонентов сотовой связи (на 143-миллионное, по официальным данным, население страны!), 20 миллионов человек ежегодно бывают за границей (не в СНГ!). Благодаря предпринимателям налицо поразительный, небывалый в истории России издательский бум, удвоилось число музеев, возродились отечественное кино и театр. И это только начало: ведь рыночная экономика стартовала у нас исторически вчера — в январе 1992 года, с отпуском цен и с законом «О свободе торговли».

Те, кого удивляет столь стремительная эволюция российского общества, просто никогда не задумывались о том, что предпринимательская модель поведения доминировала и в СССР. Мы ее не замечали, как не замечаем воздух, потому что она была абсолютно естественна. Все активное население страны практически постоянно искало способы обойти противоречащие человеческому естеству и здравому смыслу законы — даже не формулируя это так для себя. Просто на пути жизни лежали завалы, которые необходимо было преодолевать с помощью более или менее сложной комбинаторики. Такая комбинаторика — ничто иное, как сублимация рыночного и предпринимательского поведения. Вот где соединялись негласная свобода и негласная собственность.

Удивительная вещь: в СССР даже во времена максимального удушения всего не-социалистического законно существовала такая форма анонимного хранения денег, как сберегательная книжка «на предъявителя». Живые свидетели 40-х, 50-х, и 60-х годов в один голос утверждают: ее можно было завести без предъявления каких-либо документов, сколько угодно пополнять (и опорожнять) вклад, передать любому лицу, а то лицо могло передать третьему и т.д. Любой физический обладатель сберкнижки мог получить деньги, предъявив лишь ее саму, ничего более. И, верх удобства, счет можно было пополнять, не предъявляя саму сберкнижку — требовалось лишь знать ее реквизиты.

«Вы деньги эти на сберкнижку на предъявителя положите, она мне сердце греть будет, как в подвал за Фоксом пойдем!» — говорит ряженый муровец в фильме «Место встречи изменить нельзя» бандитскому пахану. И пахан посылает кого-то из своих шестерок в сберкассу открыть счет на предъявителя и положить на него 20 тысяч рублей — ситуация хоть и придуманная, но ничуть не невероятная.

Позже (кажется, в конце хрущевских времен или сразу после) порядки изменились. Принцип «на предъявителя» сохранялся, сама сберкнижка попрежнему не содержала сведений о ее открывателе, но чтобы ее завести, уже требовался паспорт, и ваши данные заносились в формуляр. Вы могли, как и раньше, передать или подарить эту сберкнижку абсолютно кому угодно, но когда одаряемый приходил за деньгами, у него тоже спрашивали паспорт, так что ваша трансакция могла быть отслежена. Подобный счет можно открывать в некоторых банках и сегодня, это не опасно для общества, особенно в эпоху электронных сетей. Но как могли существовать, по сути, полностью анонимные счета — похлеще чем в швейцарских клубных банках — в доэлектронную эпоху, в «стране социализма», да еще в самые тоталитарные годы?

От одного умного человека я услышал поразительное объяснение. Те в сталинском СССР, от кого это зависело, сохраняли подобные лазейки и отдушины, ясно видя, что если возможности надзаконных экономических связей ослабеют сверх известного минимума, социалистическое хозяйство хватит паралич. Надзаконные связи были обязательным дополнением директивно-командной экономики. Они смазывала механизм, который без этих связей заклинило бы. Высокая и отчасти средняя номенклатура получала жалованье в конвертах и снабжение по ценам ниже прейскурантных, уже одно это делало неизбежной государственную «черную бухгалтерию» в верхних слоях советской системы. На ней держалась сфера неформального обслуживания многих других государственных нужд. В нижних слоях без нее не могли обойтись толкачи, агенты по снабжению, уполномоченные по закупкам и подобные им труженики, а также целая армия сексотов. А где черная бухгалтерия, там к рукам прилипает много такого, что необходимо прятать.

Не менее важной и деньгоемкой была система то ли взяток, то ли премий, которые многие хозяйственные руководители получали от заинтересованных коллег за «предпочтение». Например, руководитель большого и сложного хозяйства, обязанный отгрузить продукцию двум предприятиям-партнерам, мог по совершенно объективным причинам начать с Игрека, а мог и с Икса. А мог и задержать поставки, и опять по самым уважительным причинам. Наготове был у него, вместе с соответствующей документацией, и ответ на вопрос, откуда лишняя продукция (если бы проверка обнаружила таковую): он перевыполнял план, работал на сэкономленном сырье — ведь именно это предписывала советская трудовая доблесть.

Взятки вручались, говорят, в виде сберкнижек на предъявителя и облигаций так называемого «золотого» трехпроцентного займа (еще один вид анонимного денежного носителя: такие облигации принимались сберкассами везде и без ограничений). С тем, что этими же инструментами пользовались подпольные цеховики, спекулянты, артельщики, тайные маклеры и прочая плотва, власть легко мирилась. Все эти люди, каждый на свой манер, смягчали тотальный дефицит товаров и услуг, то есть смазывали шестеренки противоестественной машины. И хозяйственников, и плотву иногда уличили, сурово карали, расстреливали, но лишь для того, чтобы не слишком наглели оставшиеся. На то, чтобы осложнить их деятельность, упразднив способы анонимных трансакций, свирепое государство не шло.

Предприятия накапливали большие материальные излишки — дефицитное оборудование, продукцию, сырье, запчасти — и завуалированно ими торговали, больше по бартеру, но иногда просто за деньги. И вся эта нелегальная сфера, умудряясь в стране с правосторонним движением ездить по левой стороне, вела себя по законам пусть и уродливой, но рыночной экономики, особенно в части ценообразования. Рыночные отношения неодолимы.

Все эти явления — не следствие постепенной «порчи» социализма, они возникли одновременно с ним. Недавно по ТВ показали фильм 1935 года «Три товарища» (режиссер С.А. Тимошенко) с Михаилом Жаровым в роли снабженца. Этот герой первой пятилетки, напевая революционный шлягер «Каховка» (там впервые и прозвучавший), легко и в любых количествах добывает строжайше лимитированные лес, цемент, паркет и прочее. Каким образом? За взятки в виде пластинок Вертинского и электрочайников! В советском фильме тех лет подойти к правде поближе было бы просто невозможно, хотя зрители, надо полагать, догадывались, о каких «пластинках» речь.

Не менее важной для смазки слишком тугих механизмов тоталитарного СССР была гарантированная возможность существования черного рынка в его чистом виде. Этот рынок был настолько неизвлекаемо встроен в «социалистическое плановое хозяйство», что второе остановилось бы без первого. Но и он, обратите внимание, — хоть и черный, но рынок! И население СССР было прекрасно к нему приспособлено. Во второй половине 80-х пришлось, конечно, переучиваться, но не с нуля.

В последние годы стали известны поразительные случаи существования в СССР целых частнокапиталистических (внутри себя) предприятий. Чего стоит одна история «Управления военного строительства УВС-1» полковника Павленко. Оно действовало более десяти лет. Его создал в 1942 году в городе Калинине (так называлась тогда Тверь) воентехник 1 ранга Николай Максимович Павленко, сын мельника, окончивший до войны два курса Калининского инженерно-строительного института. «Управление УВС-1», к моменту его ликвидации органами КГБ, представляло из себя крупный частный концерн, получавший строительные заказы от Министерства обороны, Минуглепрома и других министерств и ведомств на десятки миллионов рублей, имевший счета в 21 отделении Госбанка, а в качестве рабочей силы использовавший военнослужащих Советской Армии. Только с 1948 по 1952 год УВС-1 заключило 64 договора на сумму 38 миллионов рублей — огромная сумма по тем временам! Если в УВС-1 не было нужного специалиста, его нанимали со стороны, платя наличными в 3-4 раза больше, чем он получал бы на обычном советском предприятии. Кое-что из построенного Павленко используется до сих пор. Строил он качественно, строго по смете и без приписок, но это ему не зачлось: в 1955 году он был расстрелян.

Из публикаций последних лет и из документального фильма о «деле Павленко» вырисовывается такая картина: немало людей в УВС-1 знали, что работают в незаконной организации, но, похоже, относились к этому примерно так: если «органы» за десять лет ее не раскусили, глядишь, не раскусят еще десять лет, а за это время у государства хватит ума понять, что оно должно молиться на такие УВС, а не пытаться руководить ордами плохих строителей, которые халтурят и крадут. По большому счету, так и произошло. Только ждать пришлось не десять лет, а почти сорок. Срок оказался столь долгим, что дожить до чаемых времен «Управление УВС-1» шансов не имело — хотя и рухнуло не благодаря всевидящему оку «органов», а из-за глупой случайности.

Подозреваю, что подобные тайные «управления» действовали в СССР десятками. Сейчас печатается много дневников и других свидетельств повседневной жизни в ушедшем СССР. Из них видно, что и в 30-е, и в 40-е, и в 50-е годы даже самые простые люди твердили по разным поводам более или менее одно и то же: пока хозяина нет, толка не будет. Под «хозяином» они имели в виду отнюдь не диктатора, потому что таковой имелся тогда в изобилии. Они имели в виду собственника.

* * *

Миф о русской нелюбви к собственности не живет сам по себе. Подобно детенышу кенгуру, он способен существовать лишь в набрюшной сумке другого, более почтенного мифа — или даже эпоса — о русском общинном сознании. Вот уж кто у нас обнаруживает чудеса живучести при полной несовместимости с жизнью! Сайты почвеннических движений пестрят утверждениями вроде: «Общинное родовое (!) сознание нашего народа воспитано отсутствием частной собственности на землю. Русская Община — ценнейшее национальное достояние, единственный в своем роде образец народного бытия». Или: «У русского народа выработался особый менталитет, характеризующийся отрицательным отношением к накопительству и стремлением к общинности».

Самое удивительное, что в русском коллективизме и общинности убежден почти всякий мало-мальски начитанный человек, независимо от политических взглядов — конечно, при условии, что он не дал себе труда вдуматься в вопрос. А кто-то, вместо того, чтобы оглянуться вокруг, еще и приведет (с одобрением или сожалением) расхожую цитату: «Русскому народу всегда были чужды римские понятия о собственности»34.

Характерно, как эту мысль Бердяева подхватывают публицисты журнала «Москва» В. Букреев и Э. Рудык35: «О том же (о неприятии собственности в духе римского права) свидетельствуют сохраняющаяся привлекательность, особенно для русских людей, идеи самоуправляемой общины, давние традиции трудовой демократии, прежде всего в ее артельно-кооперативных формах, соборность, возрождение православной церкви, социальная концепция которой основана на идеях нестяжательства (в отличие, например, от протестантизма), сотрудничества, солидарности людей и др.».

Вопрос об отношении русского народа к собственности не так давно специально обсуждался в программе «Времена» на Первом канале. Конечно, на передачу пригласили и заведомых защитников частной собственности, а один из них, А.С. Ципко даже заявил, что русские любят собственность сильнее, чем люди Запада. Но большинство аудитории с этим не согласилось. Генеральный вектор дискуссии свелся к тому, что нынешний социальный уклад, основанный на частной собственности, не имеет исторической перспективы «в силу общинной и соборной психологии нашего народа».

Истоки подобных представлений восходят к публицистике более чем полуторавековой давности, причем с самого начала вопрос об общине обсуждался русской публицистикой в неразрывной связи с вопросом о собственности, в первую очередь — о собственности на землю.

Об «отвращении» русского крестьянина к поземельной собственности одним из первых начал рассуждать А.И. Герцен. А Льву Толстому в 1865 году приснился сон, который он по пробуждении изложил в виде замысла общественного устройства без собственности на землю. Приведя французское выражение «la propriete c’est le vol» («собственность есть кража»), Толстой развил данный bon mot в своей записной книжке следующим образом (запись от 18 августа 1865): «Эта истина абсолютная, но есть и вытекающие из нее истины относительные — приложения. Первая из этих относительных истин есть воззрение русского народа на собственность. Русский народ отрицает собственность самую прочную, самую независимую от труда,… собственность поземельную… Революция не будет против царя и деспотизма, а против поземельной собственности»36.

Множество публицистов по сей день смело толкуют всю русскую историю в духе толстовского сна. В ходе бесконечных общественных споров последних лет о законодательном закреплении собственности на землю в новой России, тема русских общинных убеждений всплывала постоянно. Не будем разрывать эту связку и мы.

Но сперва небольшое отступление. Журнал «Свободная мысль — ХХI» (№ 10, 2005) напечатал беседу со знаменитым (как сейчас говорят, «культовым») экономистом Эрнандо де Сото, автором книги «Загадка капитала». Вот что он сказал: «В Европе или Соединенных Штатах — всюду, где разрушались старые полуфеодальные политические системы, — первое, что приходило к людям как символ нового мира, было понимание права собственности... Это понимание исходило из фундаментального онтологического соображения о том, что если вы хотите обеспечить мир в обществе, искоренить самую суть конфликтов, вы должны определиться в отношении того, кто и почему владеет той или иной собственностью».

При этом, добавлял он, хотя на южноамериканском материке формально никто и нигде за последние три века не ставил под сомнение принцип частной собственности37, огромные ее массивы не зарегистрированы и не присутствуют в официальном хозяйственном обороте. Де Сото поясняет ситуацию на примере: «Не хотите ли купить мой дом — весь такой просторный и утопающий в зелени? [Разговор происходит в Перу] И прошу я не так уж дорого — всего 1,5 миллиона долларов! Вы отвечаете: хорошо, давайте подписывать купчую. Но у меня нет свидетельства о собственности, — отвечаю я; хотя вы можете не беспокоиться: все в округе знают, что этот дом построил я и что он мой вот уже много лет. Но разумеется, в этом случае стоимость дома снизится в несколько раз». То есть, в Перу, Боливии, Парагвае, Эквадоре, Колумбии, Венесуэле и так далее безусловно уважают собственность, но отсутствие формального ее подтверждения (если это не сугубо крупная собственность) никого не смущает, ее можно продать, завещать, подарить. Люди не придают этому большого значения.

Сравним с российской ситуацией. Недавно объявлено о переходе на упрощенную регистрацию прав собственности на дачные, садовые и иные земельные участки, строения на них, частные дома и землю под этими домами. Чиновники, знающие вопрос не понаслышке, уверенно говорят, что до 1 января 2008 года фактические владельцы минимум 22 миллионов участков земли оформят свои права на них. Часть из них и раньше продавали и дарили их — порой используя сложные схемы, порой с помощью простодушных расписок, регистраций в местных советах и другими мыслимыми способами, могли бы это делать и дальше. Но все мечтали оформить собственность правильным образом, мешала лишь безумная сложность процедуры. Теперь их мечта сбывается.

Все эти 22 миллиона собственников (большинство из них — но не все! — дачники) имеют семьи, с семьями их около 70 миллионов человек. Кроме того, почти у девяти миллионов собственников участки и дома уже сегодня оформлены правильным образом, это, с семьями, еще 30 миллионов человек.

Большинство горожан, особенно из старшего поколения, — довольно богатые собственники по формальным меркам. Ведь они почти поголовно живут в принадлежащих им квартирах! Когда вы рассказываете об этом в Берлине, где в собственных квартирах живет всего 16% населения38, у людей лезут на лоб глаза. Напомню, если кто забыл, что приватизация жилья проведена в России бесплатно. Добрая половина наших собственников по западным критериям должна быть отнесена к «среднему классу», хотя о том не подозревает. Главный из этих критериев — обладание недвижимостью примерно от 70 тысяч долларов (люди у нас сплошь и рядом имеют, помимо квартиры, еще и дачу — и не всегда на шести сотках). Вдобавок, их недвижимость стремительно и практически повсеместно растет в цене. Но наш средний класс почувствует свою «классовую принадлежность» только в случае появления угрозы своей собственности. Если этого (надеюсь!) не случится, осознание придет лишь к следующему поколению.

А чтобы еще более упростить задачу по превращению всех нас в собственников, Государственная Дума отменила (начиная с 1 января 2006 года) налог на наследование и либерализовала налог на дарение — т.е. убрала препятствие, ранее нередко заставлявшее людей отказываться даже от такого наследства, как квартира. А еще Дума продлила сроки бесплатной приватизации жилья до 1 марта 2010 года, успеют все.

Слова де Сото целиком применимы к России: понимание права собственности — это символ нового мира, в который мы вступили. К собственности, как крупной, так и мелкой, у нас отнеслись серьезно. Когда мирно, когда нет, но Россия (процитирую повторно) «определяется в отношении того, кто и почему владеет той или иной собственностью». Процесс порой (когда дело идет о крупной собственности) тяжкий, но совершенно неизбежный и, по историческим меркам, почти мгновенный. Приватизация, сделавшая минимум 80% населения России владельцами и совладельцами недвижимости — самое крупное социальное благодеяние власти по отношению к народу за все 12 веков русской государственности. Но это благодеяние, случившееся через запятую с распадом СССР, обесценкой вкладов, кризисом привычного образа жизни, осталось совершенно неоцененным и даже почти незамеченным.

Тем более, что не умолкает гневный хор бывших преподавателей «научного коммунизма» (от латинского «commune» — община), а ныне почтенных политологов и публицистов. Нет, возглашают они, приватизация — насилие над русской душой.

Народ-антисобственник, народ-коллективист?

В чем же насилие? Почему мы снова и снова слышим о своей врожденной склонности к общинному идеалу (от которого рукой подать до коммунистического) и врожденной несклонности владеть чем-либо иначе как коллективно? Прежде всего, потому, что эти милые люди хотят создать себе ретроспективное алиби. Дескать, не были жалкими приспособленцами в советское время, верили в то, что говорили, верим и сейчас — углубляем, доходим до корней.

Их 15-летнее упорство не прошло даром. «Общинность, соборность, коллективизм» — эта триада утвердилась в качестве священной коровы в политических декларациях всех левых партий. Она, внушают нам, есть родовой признак нашей национальной души, русский способ жизни. Левыми и красными дело не ограничилось. Леность ума значительной части нашей пишущей публики привели к тому, что про сказочную триаду вдруг начала рассуждать и более широкая часть современной российской публицистики, включая правых — те, естественно, делают это со вздохом сожаления: ну что, мол, поделаешь, такой народ, не понимает владельческого счастья, все в колхоз норовит. Среди базовых констант, которые закладываются в расчет при социальном прогнозировании и политико-футурологических построениях, часто фигурирует и наша якобы общинная психология.

Что замечательно, реальная жизнь об этих могучих идеях не подозревает. Последние два десятилетия народ наш, хоть и обожает жаловаться на жизнь (национальная черта, сближающая нас более всего с испанцами), ничем не занят с таким энтузиазмом, как приращением своей собственности, движимой и недвижимой. Если в 1985 году, перед началом Перестройки, в России на 10 тысяч жителей приходилось 445 легковых автомобилей, то в 2005 году эта цифра достигла 1800, то есть рост был четырехкратным. 10 тысяч жителей — это 3120 семей. 1800 автомобилей на 3120 семей означают 60-процентную автомобилизацию страны. Ну, пусть только 50-процентную (все больше семей имеют два автомобиля), тоже неплохо. А к 2020-2025 гг в России на тысячу жителей — не семей! — будет приходиться уже 550 автомобилей, утверждает заместитель начальника департамента по обеспечению безопасности дорожного движения российского МВД Александр Якимов39.

Еще интереснее обстоит дело с недвижимостью. «Россия стала страною дач», пишет профессор В.Л. Каганский, известный регионовед, один из лучших знатоков вопроса. По его вычислениям, вполне убедительным, население России за 10 лет инвестировало в свои дачи триллион долларов (не рублей)40. Триллион — это, если кто забыл, тысяча миллиардов. Цифра настолько исполинская, что ее не постичь без наглядных сравнений.

Первое сравнение. Весь ВВП России в 2006 году, считая по банковскому курсу, едва превысил триллион долларов.

Второе сравнение. Журнал «Финанс» (№ 5, 2005) приводит список 468 миллиардеров России и размеры состояния каждого. У первых 39 фигурантов списка свыше миллиарда долларов, у следующих 429 — свыше миллиарда рублей (т.е., свыше 37 миллионов долларов). Так вот, совокупное богатство всех этих богачей равно 174 миллиардам долларов — в шесть раз меньше «дачных инвестиций». А ведь про российских миллиардеров принято говорить, будто они отхватили себе львиную долю нашего национального богатства! Но может быть, 174 миллиарда долларов — лишь верхушка айсберга и «львиную долю» образуют состояния «простых» миллионеров, количество которых в сегодняшней России составляет, по данным ежегодного аналитического «Доклада о мировом богатстве» американской финансовой компании «Merrill Lynch» и консалтинговой фирмы «Capgemini», 88 тысяч человек («Ведомости», 9 июня 2005). Эта цифра охватывает всех, чье богатство составляет миллион долларов и выше. Совокупное состояние этих 88 тысяч человек в докладе не названо, поэтому воспользуемся следующей аналогией: всего в мире, согласно тому же источнику, 8,3 миллиона миллионеров, их совокупное состояние равно 30,8 триллиона долларов, стало быть среднестатистический мировой миллионер имеет 3,7 миллиона долларов. Допустим, что российский среднестатистический миллионер имеет примерно столько же. В этом случае совокупное состояние всех российских миллионеров составит «всего лишь» 326 миллиардов долларов (естественно, включая вышеназванные 174 миллиарда) — и все равно это менее трети «дачного» триллиона.

Дачи, по Каганскому, это 30 миллионов «хозяйственных единиц», каждая на своем земельном участке, и «такое же число сооружаемых / реконструируемых жилищ» на этих участках. Триллион долларов, исчисленные Каганским, — это, как он пишет, цена новой (добавленной) дачной собственности. Без стоимости земли! Основная часть этой адской суммы материализовались в миллионы новых частных домов. И не надо называть их дачами, речь идет о загородном жилье, сезонном или постоянном. Доля постоянного медленно, но неуклонно растет, и это самая радостная новость.

Расчеты Каганского еще крайне осторожны. Строятся не только дачники и владельцы садовых соток, строятся не попавшие в его расчеты постоянные сельские жители (а это свыше четверти населения страны) — да так, как не строились никогда в отечественной истории. И такая деталь: Каганский произвел свои вычисления в 2003 году, исходя из «десятилетия», но частная строительная лихорадка («шквальная застройка», как выражаются журналисты) началась не в 1993 году, а минимум в 1989-м. Вдобавок, она получила новое ускорение в последние три года, последовавшие за расчетами Каганского. Это видно из того, что потребление цемента в России за 2001-2004 гг. увеличилось, по данным компании INFOMINE, на треть, причем увеличение идет по нарастающей.

Но пусть будет «только» триллион долларов. Тоже немало.

Между тем, согласно Росстату, в 2004 году в России введено всего 41,5 млн кв. м жилья, да еще около 10 млн кв. м нежилых площадей. Эта цифра не выдерживает критики хотя бы потому, что годовое потребление только напольной плитки в стране составило 108 млн кв. м.41 А ведь доля плитки в покрытии полов уступает у нас (это и на глаз понятно) паркету, доске, линолеуму, соперничая, уже в конце списка, с искусственным камнем и ковролином. Даже с поправкой на то, что значительную часть материалов поглощают ремонты, встает потрясающий вопрос: сколько же у нас строят, но не регистрируют?!

Объемы индивидуального строительства в России огромны, но Росстат об этом словно не догадывается. Хотя мог бы — поразмыслив, к примеру, над таблицей 26.2 в собственном же справочнике «Россия в цифрах. 2006». Из этой таблицы видно, что Россия (да еще с ее креном в цельнобетонное строительство) занимает второе место в мире по производству строительного кирпича — причем не первый год42. Страна, находящаяся на 8-м месте по численности населения! Не забудем, к тому же, про неизбежный и не учитываемый «левый» кирпич, его наверняка производится не меньше легального. Наконец, на строительных рынках продается немало импортного кирпича. Кабинетным экономистам стоит время от времени навещать эти рынки, чтобы оценить накал строительной лихорадки, почувствовать, что Россия сейчас строится так, как не строилась никогда.

Еще в 2001 году был обнародован поразительный факт. Тогдашний заместитель председателя Госстроя Николай Маслов заявил на пресс-конференции, что за последние 10 лет в России появилось 15 миллионов(!) неучтенных единиц недвижимости43. Приведенное заявление не единично. Министерство по налогам и сборам тогда же выявило еще больше незарегистрированных новых объектов недвижимости — свыше 20 миллионов. Заместитель министра Дмитрий Черник пояснял: «Министерство по налогам и сборам выявило более 5 млн строений, которые прошли инвентаризацию, но не были зарегистрированы. Еще 15 млн объектов недвижимости не значатся ни в списках БТИ, ни где-либо еще. Я уверен, что 20 млн неучтенных строений — только капля в море. Ведь мы проводили лишь выборочные проверки». Хороша капля! Каково же море?

Если верить Росстату, то в вышеназванном 2001 году частники построили по всей России всего 21 млн кв. м жилья. Т.е. от силы 200 тысяч домов. Строя такими темпами, им потребовалось бы 100 лет, чтобы возвести только те 20 миллионов неучтенных «объектов недвижимости», которые выявило МНС. Которые, в свою очередь, — «капля в море»!

Вдумаемся в приведенные цифры. Речь идет о частных домах и дачах, построенных, но незарегистрированных, чтобы не платить налог — ведь всегда можно утверждать, что дом недостроен. Но в данном случае важно другое: каждый дом — это улучшение жизни семьи, а среднестатистический размер семьи в России — 3,2 человека. Делайте подсчеты сами.

Новые поселки растут как грибы, но очень редко примыкают к «федеральным трассам» и железным дорогам, шум не любит никто, поэтому можно не раз пересечь страну, не оценив размах явления по достоинству. Правда, и совсем не заметить его тоже невозможно. Цитата: «В Якутске официально зарегистрировано 187 улиц, тогда как на самом деле их 267. В городе выявляется множество неучтенных строений, особенно на окраинах. В поселке Марха администрация пользуется картой 18-летней давности. За эти годы Марха разрослась и вглубь, и вширь, так что даже милиционеры не знают, где какая улица»44.

Россия, исключая совсем уж бедные и депрессивные регионы, строится, и наших мытарей должна мучить мысль о массовом уклонении домовладельцев от уплаты налога (пока еще терпимого!) на недвижимость. Но представим себе, что российская власть взяла бы уже в начале 90-х пример с Австрии или Швейцарии, где (в соответствии с негласным западным принципом «недвижимость должна обременять») с владельцев коттеджей дерут несколько тысяч евро в год. Если бы наша власть оказалась настолько безумна, не видеть бы России строительного бума как своих ушей.

Тогда как этот бум — одно из главных по своему значению событий всей российской истории, и не только ХХ века. Это великая социальная революция, пока не осознанная нами. Сплошь и рядом строятся люди, судя по их доходам, строиться никак не способные. Но миллионы домов, пусть преимущественно из силикатного кирпича, построены. Эти дома, часто с гаражами, уже никуда не денутся, они стоят. В невероятно короткие сроки Россия как страна перешла в другое качество, перестав быть страной изб-пятистенок. Не потому, что избы исчезли, а потому, что более не возобновляются и через несколько десятилетий будут свезены в этнографические музеи под открытым небом.

Об отказе от планов введения так называемого единого налога на недвижимость (ходили разговоры, что он может быть установлен на уровне 2% в год от ее реальной оценки) недавно было объявлено официально. Глава МЭРТ пояснил, что такой налог власть вводить не планирует. По крайней мере, до 2008 года. То есть, не планирует вообще. Г.О. Греф добавил, что не видит экономической целесообразности в переходе на такой налог. Не надо этому верить буквально. Как умный человек, он видит нечто иное: крайнюю нецелесообразность — политическую и социальную — такого шага. (Правда, вводится земельный налог, но он должен быть несопоставимо ниже.)

Сегодня достаточно активно надстраиваются и перестраиваются скворечники, официально именуемые со времен коммунистов «садовыми домиками» (уничижительное «домики» точно передает суть дела), где не моги иметь площадь свыше 25 квадратных метров и зимнее отопление — вламывались с милицией, устраивали обмеры, заставляли разрушать и сносить.

(Кстати, коммунисты еще гнуснее мучили и утесняли постоянных жителей поселков и пригородов, запрещая второй этаж, объявляя 60 квадратных метров «предельно допустимой площадью жилого дома». Как будто подобные вещи могли подорвать их дурную идеологию! Или все же подрывали? Жаль, невозможно предать сегодня суду сочинителей всех этих вредительских запретов. Они внесли свой мощный вклад в нынешний российский демографический кризис. Да и унаследованный нашими населенными пунктами убогий вид во многом по их вине.)

Россия пока что лишь на пороге своего нового качества. Чтобы достичь европейских норм жилой площади на человека, чтобы не менее половины страны переселилась из вселяющих зубную боль спальных районов «на землю», строительный бум должен не прерываться самое малое четверть века. Бум, к которому власть не приложила даже палец. Огромное спасибо, что не очень мешала, что не вспугнула. И ради всего святого, пусть ведет себя столь же похвально и впредь45.

Пусть народ строится. Пусть даже тянет с регистрацией построенного. Попущение малому греху в определенные периоды — самая верная политика. Когда-нибудь все равно придется и регистрировать, и платить. Государство обязательно постучит в окно. Но пусть оно не спешит с этим — в высших интересах России. Пусть постучит лет через 25. И уж тогда пускай вводит налог на богатство. Эти 25 лет тоже, увы, пролетят, смирите свое нетерпение — те, кому невтерпеж.

Триллион долларов, инвестированный в частное домостроение, все равно не был бы «инвестирован в бизнес», как полагают некоторые противники такой, якобы неразумной, траты ресурсов (Каганский — один из них). Этот триллион был бы проеден за те же десять — или семнадцать — лет, причем наша страна, проедающая в год более 10 триллионов рублей46 (примерно 370 миллиардов долларов) не очень бы даже заметила разницу. А потрясающего феномена частного домостроения не было бы.

Разговоры же о том, что не так следует создавать «одноэтажную Россию» (точнее все же двухэтажную), что она создается нерационально, не по уму, лишены смысла. Ее все равно не создашь методами графа Аракчеева, барона Османа, гражданина Госплана. Она может возникнуть только сама, перетягивая за собой часть экономики в ближние пригороды, в дальние пригороды, на просторы родины чудесной.

На каковых просторах каждый российский «коллективист» норовит отгородиться от соседа забором повыше. Никаких признаков «общинности, соборности, коллективизма» не видно. Как и тяги к коллективной собственности, упаси Бог! Нашим новым народникам давно пора понять, что они энергично движутся по ложному следу.

Не менее странно выглядит гипотеза о нашем врожденном коллективизме при обсуждении межэтнических отношений. Сразу выясняется: аудитория СМИ, не подозревающая о том, что российские обществоведы постановили считать нас народом с общинной психологией, держится как раз противоположного убеждения. Всего одно читательское высказывание из «Московских новостей»: «У русских нет традиции жить и работать этническими, земляческими общинами, а напрасно!». По контрасту, наш простой человек сразу подмечает в других народах (почти во всех) такую черту: «Эти-то, — говорит он, — подружнее наших будут». Подружнее, значит, пообщиннее по сравнению с нами.

Как все это видится современному российскому человеку, чья голова не засорена химерами? За последние 16 лет великое множество наших соотечественников перебывало за границей, и те, кто ездили не в составе туристских групп, а гостили у друзей или родни, почти наверняка замечали вокруг себя наличие общинной жизни. Замечали общины, весьма властно ведающие массой вопросов — они могут, например, запретить хозяину дома продать его нежелательному, на взгляд общины, лицу. Бывая на «продвинутых» зарубежных фирмах, наш брат дивится тягостной обязательности участия их сотрудников в «корпоративных мероприятиях» — коллективных пикниках, праздниках и культпоходах (а в Японии — даже в коллективном проведении отпуска). В США я слышал от наших евреев, переселившихся в эту страну, что они находятся под придирчивой опекой местной еврейской общины. В маленьком итальянском городке улица устраивает «праздник улицы», ради которого всем, включая собак, заказывают майки с приличествующей надписью, в день праздника улица заставлена столами с угощением и пр. На мой вопрос, не замрет ли соседское единение до следующего года, мне ответили, что улица круглый год сообща решает вопросы своего быта и благоустройства, детского досуга, помощи овдовевшей матери семейства, борется с громкой музыкой и противоугонными сиренами; долго спорили, класть ли на проезжей части через каждые 60 метров «лежачих полицейских», и решили (с перевесом всего в голос) — класть. И так далее. Верю, что подобное можно найти и у нас, но поиск будет долгим.

Для тех, кто сочтет изложенные соображения о тяге иностранцев к общинным, коллективистским формам жизни случайными наблюдениями поверхностного путешественника, приведу нечто более убедительное: слова английского премьера Блэра. Ставя Британию в пример остальному миру, он сказал в своей речи 29 декабря 1999 года, что «и другим нациям» для успеха в наступающем тысячелетии «необходимо развивать общинные узы», добавив: «люди нуждаются в общинах, нуждаются в чувстве принадлежности»47. Сказал он это, между прочим, в Палате Общин.

В России подобных тенденций в естественном виде незаметно. В «неестественном» виде они наблюдаются в больших фирмах, устраивающих, в подражание зарубежному «корпоративному» коллективизму, совместные походы в развлекательные заведения и вылазки на природу. Чаще это носит натужный характер — люди навидались на работе и хотят отдохнуть друг от друга, — но что делать, шеф настаивает. Обычно такой шеф учился на Западе или несколько лет работал там. А то и вовсе иностранец.

Мифическая община и реальная собственность: к истории одного недоразумения

Итак, перед нами загадка: теоретические рассуждения о русском общинном коллективизме с одной стороны и его неуловимость на практике — с другой. На чем основаны теоретизирования? Во-первых, на запечатленной в нашей истории роли общин, земств, народных ополчений XIV-XVII веков, низовых выборных органов. Во-вторых (после перерыва в четверть тысячелетия), на трудах славянофилов и народников, воспевших современную им общину XIX века. То есть, община — не призрак, она реально существовала до 1918 года и даже некоторое время после, оставив тысячи документальных свидетельств. Но около 80 лет назад исчезла — и похоже, бесследно. Тут что-то не так. Попробуем разобраться.

Когда наши многочисленные (но неотличимые друг от друга) почвенники пускаются в туманные объяснения истоков «русской общинной психологии», сухой остаток обычно таков: как пришли, мол, славяне на приполярную Русскую равнину, так и порешили выживать среди бескрайних снегов коллективными хозяйствами за счет взаимовыручки. С тех пор и по сей день на Руси стихийный общинный социализм.

Из какого сора у нас растут, не ведая стыда, россиеведческие теоретизирования, я понял, прочтя однажды якобы письмо якобы из Пензенской области. «Вот сейчас все говорят: фермер спасет российскую деревню. Америку, там, Голландию по ТВ показывают. Счастливые коровы... Но у нас в Пензе не Америка и не Голландия, у нас 7-8 месяцев в году зима... Вот почему для крупного товарного производства в деревне нужна масса техники и масса народа в одном кулаке... Всегда в России мужики общиной жили. Коль нужда заставит, помогали друг другу. Трудно средь бескрайних снегов одному выжить»48. Выдержки из этого удивительного сочинения не раз торжествующе приводились в разных публицистических текстах в качестве народного гласа.

То, что письмо липовое, очевидно — пензяк не напишет про восьмимесячную зиму. Поражало другое: каков же уровень познаний о своей стране имеет скромный труженик идеологической обслуги коммунистов-аграриев, сочинявший этот текст? Да и в «Общей газете» (откуда он пошел гулять по печати и Сети) никто почему-то не вспомнил, что так долго зима длится разве что в Готхобе, столице Гренландии, никак не в Пензе. А ведь все свои выводы о том, что в России могут выжить (любимое словцо) только колхоз, община и госсобственность на землю, наш ряженый поселянин и ему подобные авторы выводят из постулата, будто у нас этого требует сама природа. Дескать, Россия — страна приполярная, зона рискованной агрикультуры и так далее. Эта фантастическая климатология49 потребует отдельного, не впопыхах, разбора, а пока обратимся непосредственно к общине, каковой «всегда в России мужики жили».

Авторы названного уровня оперируют словом «община» как народным. На самом деле, это ученое слово одним из первых ввел Константин Аксаков (1817-1860). Провозгласив, что «вся Русская земля есть одна большая Община», он почему-то воспользовался не привычным русскому народу словом «мiр», а термином из переводов сочинений по европейской истории. Община, по Аксакову, это «нравственный союз людей», «братство», «торжество духа человеческого».

Допустим. Но почему же в таком случае русские мыслители до Аксакова не замечали «общину» прямо у себя под боком (многие были из помещиков либо просто любили проводить лето в деревне)? Не замечали до 1840-х годов, когда ее «открыл» заезжий немец (о немце чуть позже).

Есть несколько постулатов, видимо, истинных: община — это гражданское общество в миниатюре; общинные отношения присущи всем народам; общины известны с древности, они возникали ради взаимовыручки и взаимострахования перед лицом силы, опасной для всех и каждого (первоначально это была, разумеется, природа50, затем такой силой становилось внешнее социальное давление); община меняется по мере того, как растет производительность труда и меняются общественные отношения; эти изменения ведут к тому, что роль общины постепенно сокращается у большинства народов, а у некоторых община исчезает совсем.

Судя по скудным указаниям, уже на заре русской государственности утвердилась соседская община. Выглядело это, видимо, так: каждая большая семья (родители, неотделенные взрослые семейные сыновья и их потомство) владела усадьбой и пахотной землей. Несколько соседних семей образовывали «вервь», которая была собственником леса, пастбищ, лугов, и пользование ими было общим. Общими становились и никем не унаследованные по смерти хозяев участки. Вервь могла ограничивать или запрещать приток сторонних поселенцев на свои земли. Изучив завещательные распоряжения первых веков русской истории, историк и юрист В.И. Сергеевич (1835-1911) пришел к достаточно убедительному выводу о частнособственнических поземельных отношениях в Древней Руси и об отсутствии общинного землевладения. Община, скорее всего, была, а общности полей не было.

Согласно другому выдающемуся знатоку вопроса, автору исследования «Феодализм в России» Н.П. Павлову-Сильванскому, характер собственнических прав, присущих верви, сохранялся и в удельный период русской истории (XII-XV вв.). Их унаследовала волостная община собственников, члены которой могли продавать и закладывать земли, но только свои собственные, а не общинные. Мало-помалу такая община приобретала функции юридического лица: она подавала челобитные судьям, защищая свои земли от присвоения посторонними людьми или ведомствами и утверждая приобретение прилегающих участков, если те простояли заброшенными от 15 до 30 лет. Община сдавала в аренду общественные пустоши и угодья, отдавала их своим членам на определенных условиях. Когда член общины продавал или завещал свою землю на сторону (уцелело множество крестьянских купчих и завещаний), община сохраняла право выкупа этой земли у нового владельца. Наконец, она раскладывала тягло (государственные повинности) на своих членов. Управление общиной, что важно, было выборным.

Константин Аксаков нашел свой социальный идеал, однако, не в старинной общине собственников, а в общине без частной собственности. Аксаков, как и длинный ряд славянофилов и народников следом за ним увидели царство справедливости именно в ней. Высшим выражением этой справедливости были уравнительные земельные переделы («поравнения»). Равенство общинников требовало постоянной коррекции — в одной семье работников и (или) едоков становилось больше, в другой меньше. Восстановление равенства требовало увеличения или уменьшения семейных наделов, что периодически и производилось. Такое было возможно лишь при общности полей, когда семья не имеет своего участка земли: он просто закреплен за ней до следующего передела.

Герцен усмотрел в такой общине экономические формы, близкие к требованиям европейских социальных реформаторов. Обосновывая придуманный им на этом основании «русский социализм», Александр Иванович писал в 1849 году: «Она [община] ответственна за всех и каждого… она предоставляет каждому без исключения место за своим столом. Земля принадлежит общине, а не отдельным ее членам; последние же обладают неотъемлемым правом иметь столько земли, сколько ее имеет каждый другой член той же общины; эта земля предоставляется ему в пожизненное владение; он не может, да и не имеет надобности передавать ее по наследству. Если у отца много детей — тем лучше, ибо они получают от общины соответственно больший участок земли… Сельский пролетариат51 в России невозможен…»52.

Цитируемая статья содержит еще одно важное утверждение: «Треть крестьянства принадлежит дворянам. Однако это положение, несмотря на наглый произвол дворян-помещиков, не оказывает большого влияния на общину… Если уж земля принадлежит общине, то она полностью остается в ее ведении, на тех же основаниях, что и свободная земля; помещик никогда не вмешивался в ее дела… Человек, привыкший во всем полагаться на общину, погибает, едва лишь отделится от нее; предоставляя человеку его долю земли, она избавляет его от всяких забот.»

Но если общины до Смутного времени (включительно) — объединения собственников, отчасти наследовавших дружинные традиции, а общины XIX века — воплощение русского неприятия собственности на землю и врожденного русского чувства справедливости (т.е. готовности к социализму), то что было в промежутке, длившемся два с лишним века? По какой причине и когда произошло превращение старой общины в новую?

Причиной стали, вероятно, уравнительные переделы. В Древней Руси их не было53 Многочисленные исследования по истории российского поземельного законодательства54 не обнаруживают их и в удельной Руси. По поводу же более поздних («московских») времен давно идут споры. «Государственники» (от Чичерина до Милюкова) утверждали, что изначальная община отмерла в России еще до появления самого слова «Россия», т.е. до образования централизованного Русского государства, и воссоздана усилиями этого государства ради удобства взимания налогов, набора солдат и т.д. Разнообразные же оппоненты государственников (от Герцена до Победоносцева) считали общину середины XIX века исконным, коренным гражданским институтом, прямым продолжением древнего, определившим самобытность развития России (в «самобытность» разные авторы, понятно, вкладывали разный смысл).

Доводы государственников убедительнее, но с одной оговоркой. Если община XIX века была воссоздана искусственно, как это удалось сделать? Нельзя воссоздать то, что полностью изжило себя и умерло бесповоротно. Но, как писал К.Д. Кавелин, разбирая книгу Б.Н. Чичерина «Областные учреждения России в XVII века», «призраки сословий и общин [уже] XVII века суть обветшалые и стертые остатки когда-то живых исторических элементов и начал, происхождение которых теряется в глубокой древности … Исторические типы не умирают скоропостижно, а угасают постепенно, проходя через целый ряд перерождений». Приходится признать, что эти «стертые остатки» пережили не только XVII-й, но и XVIII-й век и стали тем субстратом, на котором селекционерам вроде графа Киселева (о нем позже) удалось вывести общину нужного государству вида.

К.Д. Кавелин продолжает: «До самого образования Московского государства общины везде призывают, выбирают и меняют князей; где обстоятельства хоть сколько-нибудь благоприятствовали, там общины тотчас же приобретали политическую самостоятельность. Весь север и весь юг России были покрыты такими самостоятельными общинами. Только с усилением Московского государства общины понемногу перестают играть политическую роль. Но это не дает нам права утверждать, что и в общественной жизни не осталось следов общинного духа. В начале XVII века, в Смутную эпоху, общины вновь обнаружили несомненные признаки жизни»55. Еще какие признаки! Земские ополчения, спасшие Россию в Смуту, опирались на волости и мiры, то есть на общины.

Однако община XIX века, так восхитившая А.С. Хомякова, И.В. Киреевского, А.И. Герцена, К.С. Аксакова с последователями и ставшая основой их далеко идущих историософских построений, имела очень мало общего с исторической русской общиной.

Вырождение последней ускорилась как раз перед Смутным временем. Это была пора небывалого по размаху крестьянского расселения. Консолидация основной государственной территории русского народа, вчерашних княжеств и земель, сопровождалась переселениями, повторным заселением, обменами населением. Шли процессы внутренней колонизации — и не только внутренней. Ключевский не зря говорил, что вся история России есть история колонизации.

Историк и этнограф, член-корреспондент АН, а после 1917 года эмигрант, Ф.А. Щербина (1849–1936) вообще настаивал, что главным правоустанавливающим актом собственности на землю вплоть до конца XVI века была свободная «заимка» земли (отсюда известное слово, означающее усадебку). Наш предок вступал во владение занятым им пространством исходя из понятия: «Куда коса и соха ходили» (иногда добавлялся «топор»). Вложенный труд и пролитый пот служили необходимым и достаточным условием возникновения поземельной собственности. Этот обычай продолжал действовать и позже, в XVII – начале ХХ вв., но в основном уже за Уралом и на вновь осваиваемых землях Юга.

Прерванные Смутным временем, процессы колонизации возобновились с удвоенной силой. Новое государство состояло из 117 уездов, включавших тысячу с лишним станов и волостей, и почти в каждом были пустые — или запустевшие в ходе Смуты — земли. Но колонизация выходила, обычно против воли властей, за эти пределы: беглые переселенцы осваивали «украинные» земли на севере, востоке, юго-востоке, юге и юго-западе.

Исторические реконструкции того, откуда взялась практика земельных «поравнений» можно свести к двум. При освоении новых мест переселенцы «садились» на землю частными собственниками, объединенными общинным укладом. Нехватка рабочих рук требовала принимать в общину все новых переселенцев, но им доставалось уже неизмеримо меньше земли. Споры поздних общинников с ранними делались неизбежны, и в этих спорах верх одерживал сход крестьянского мiра, на котором малоземельные рано или поздно оказывались в большинстве. Переделы становились неизбежны — у частной собственности в общине не было юридической защиты.

В старых же общинах, где не произошло серьезной убыли населения в Смуту56, на единицу частной земли становилось все больше едоков, нарастало «земельное утеснение». Одновременно с этим росла доля выморочной (никем не унаследованной), выкупленной или просто покинутой собственниками земли. Ее начали распределять, но не для «приватизации», а во временное, по очереди, пользование — «по жеребью», по старшинству и другими способами. В спорах о справедливости процедур вырабатывались хитроумные приемы «поравнений», а от них было рукой подать до распространения прав общины на частные земли общинников. В один прекрасный день крестьянский мiр принимал решение о «справедливом» переделе всей земли. Так демократическое устройство общины нанесло смертельный удар по частной крестьянской собственности на землю.

Но главную роль в перерождении общины сыграло все же государство, интересовавшееся повидимому лишь сбором налогов. Оно уже давно начало использовать механизм общинного самоуправления в своих выгодах. Государственные грамоты возлагали на волостных начальников обязанность взимания податей в своей волости и наделяли их правом раскладки этих податей на членов мiра по своему усмотрению. Рано или поздно должна была возникнуть такая вещь, как круговая порука. (Именно таков первый смысл выражения «один за всех, все за одного».)

Ориентированная в первую очередь на исправное поступление налогов, внутренняя политика государства затрагивала не только крестьян. К примеру, «приговор» (т.е. постановление) Земского собора 1619 года фактически прикреплял посадских людей к месту жительства тем, что уход любого увеличивал размер доли налога оставшихся. «Мiры», эти низовые общественные структуры, были удобны власти как инструмент решения государственных задач, включая военные. Для простых же людей они все больше становились органами тягостного социального контроля и удержания на месте. Люди убегали именно от этого, самочинные переселения носили массовый характер. Одной из главных причин бегства было обобществление собственности в старых общинах и надежда стать собственником в новых.

Утрачивая собственность, человек утрачивал «самость». Это был долгий процесс со многими встречными течениями. Он не обошел даже духовную среду. К примеру, до реформ митрополита Макария в середине XVI века преобладающим типом русских монастырей был так называемый «особый»57 или единолично-хозяйственный, где каждый жил «наособь», сохранялась частная собственность каждого из монашествующих и даже отдельный стол.

В начале XVII века община лишается важного права разрешать переход крестьянина в другую волость58. Кроме того, происходит разделение волости как административной единицы и мiра как общины. С ростом абсолютизма и утерей политической роли общин-волостей (городов, посадов, слобод, «погостов», станов, пятин, концов, земель) старинная община почти исчезает из русских правовых актов. Как видно, ушедшая в глухую оборону, окуклившаяся, охранительная, община решала свои внутренние дела, руководствуясь обычаями.

Поразительно много было тех, кто не смирялся с утратой старинных прав. Нам сейчас даже трудно себе представить такую высокую долю непокорных людей в популяции. Но факт несомненен: если бы не они, в истории России не было бы казаков, старообрядцев, не произошло бы заселение русским этносом обширных пространств Евразии — значит, речь идет о сотнях тысяч и миллионах.

Переход в 1679 году от посошного (в «соху» — податной округ — в разных уездах могло входить разное количество деревень, дворов, людей и пашни) к подворному обложению давал шанс на прекращение уравнительных переделов. Однако бюрократическая революция Петра Первого нанесла общине новый удар — не смертельный, но уродующий. Историк В.А. Александров, подробно рассмотрев эволюцию мiра в вотчинах крупных землевладельцев Щербатовых, пришел к исключительной важности выводу: «На протяжении столетия [XVIII-го] мiрская организация, контролировавшая представителей феодальной власти, потеряла свои права и стала придатком вотчинного управления»59. Так завершился земной путь исторической русской общины. Ее сменила община-придаток.

По указу Екатерины II от 19 мая 1769 года, касавшемуся государственных крестьян, ответственность за подушные подати ложилась не на каждую «душу» в отдельности, а на старост, избираемых этими душами. В случае же образования недоимок и неуплаты их в годовой срок, старост и выборных полагалось забирать в города, держать под караулом и употреблять их в городовые работы без платежа, доколе вся недоимка не будет погашена. Такие правила игры сильно укрепляли не только круговую поруку. Чтобы каждый крестьянин мог исправно платить причитающееся, он должен был располагать достаточными «средствами производства». Вот откуда, из требования равного платежа с каждой души в казну, а не из (или не только из) «врожденного чувства справедливости», такая забота о равном обеспечении землей.

Один из лучших знатоков вопроса А. А. Тесля в своей книге «История законодательства о праве поземельной собственности в России с IX по начало XX века» напоминает: «На общегосударственном уровне практика уравнительных переделов была прямо санкционирована законом 1797 года и подтверждена указами 1798 и 1800 годов. В центре крестьянских обществ оказались мировые сходы, основной задачей которых были земельные переделы и землеустройство в соответствии с общинными началами».

Судя по всему, «новая» община, как придаток, хотя и внутренне автономный, органов власти и помещичьего управления, сложилась лишь к последним десятилетиям XVIII века. Не случайно феномен крестьянского мiра впервые в русской литературе был описан только в 1788 году. Сделал это в своих «Примечаниях на Историю древния и нынешния России Леклерка» историк-любитель, генерал-майор и отставной прокурор Иван Болтин (1735-1792). Да и это описание не вызвало откликов.

Русская общественная мысль от Радищева60 до Белинского если и замечала общину, то не придавала ей никакого значения. Несмотря на то, что это якобы высшее проявление русского духа — по версии некоторых современных мыслителей. Мог ли мимо него, высшего, пройти Пушкин? Он знал о сельском мiре не понаслышке, но упоминает его всего дважды: «Подушная платится мiром; барщина определена законом» (Мысли на дороге); «Образ правления в Горюхине несколько раз изменялся. Оно попеременно находилось под властию старшин, выбранных мiром» (История села Горюхина). Пушкин явно не увидел в этом явлении ничего, чем стоило бы восторгаться.

Конечно, в мiре было немало хорошего — но и в коммунальных квартирах, как уверяют, хорошего было тоже немало. Это все радости «от противного». Некоторые эпизоды общинной жизни, приводимые В.А. Александровым, заставляют вспомнить колхозные времена. В приказной избе суздальского села Лежнева крестьянин Петр Маракушев при бурмистре, выборных, сотском и земском начал вести «опасные разговоры» (на дворе стоял 1762 год — год манифеста о вольностях дворянства, запрета пыток, уничтожения Тайной канцелярии, свержения и убийства Петра III). Мiрская власть зафиксировала этот факт в «Книге записной» и «этой записью предупредила П. Маракушева о предосудительности его поведения»61. Партком, да и только.

Руководство общины энергично использовало «административный ресурс» для личного обогащения. В июне 1810 года выборный управляющий ярославского села Никольского Григорий Власов получил от хозяйки имения Анны Алексеевны Орловой письмо, в котором та просила выплатить ей в счет будущего оброка почти 38 тысяч рублей. Мiрская касса была пуста, но «Власов по просьбе собравшегося мiрского общества ссудил эти деньги»62. Страшную сумму! А ведь он был просто крестьянин, пять лет назад выбранный на должность.

Решающая заслуга в окончательном становлении «новой» общины принадлежала графу (и генералу) П. Д. Киселеву. Реформируя управление лично свободными категориями крестьян (казенными, удельными и временно обязанными), он начал в 1838 году внедрять в жизнь свое «Положение об устройстве быта государственных крестьян» — смесь устоявшихся порядков и новоизобретенных форм63. Уже первые слухи о готовящихся властью затеях сильно встревожили тех, чей быт желал «устроить» Киселев. Как пишет историк русского частного права В. В. Леонтович, под влиянием этих слухов «зажиточное крестьянство стало переходить в городское состояние». Пуще всего люди боялись «введения общественной запашки. Это явно противоречит предвзятому мнению о том, что „великороссам присуще врожденное стремление к коллективизму“»64.

Новшества Киселева, направленные на «устройство быта», а точнее, на тотальную «общинизацию» деревни можно рассматривать как первое, хоть и разбавленное, издание колхозов. Эти новшества встретили повсеместное сопротивление, а в Приуралье, Поволжье, губерниях Севера и на Тамбовщине вызвали настоящие бунты с участием полумиллиона крестьян, желавших управляться на своей земле без общинного диктата.

А тут как раз (в 1843 году) изучать жизнь русских крестьян приехал ученый немец барон Франц Август фон Гакстгаузен-Аббенбург. Он исследовал правила, по которым живут члены общины, заключив: «Принцип равного деления по душам — первобытный славянский принцип: он происходит из древнейшего принципа славянского права: принципа о нераздельном общем владении всем родом». У барона хватило, тем не менее, проницательности понять вторичность увиденной им общины. Он пришел к выводу, что общность полей (первый признак общины) исчезла «еще в домосковскую эпоху», но «в конце XVIII века под влиянием фискальной политики правительства» возродилась вновь. Лишь после «открытия» Гакстгаузена, точнее, после выхода в Германии в 1847 году его двухтомного труда о России община оказалась в центре внимания русской протосоциалистической публицистики. Энгельс, русских не жаловавший, ядовито заметил, что Герцен, сам русский помещик, впервые от Гакстгаузена узнал, что его крестьяне владели землей сообща, а узнав, поспешил изобразить их истинными носителями социализма65.

Упорство государственной машины сделало свое дело: в течение двух десятилетий новые правила «устройства быта» государственных крестьян были внедрены. И тогда творцы большой крестьянской реформы 1861 года (Киселев среди них) решили: пусть на переходный период, т.е. до полного выкупа земли, киселевская организации сельской жизни станет обязательной и для бывших помещичьих крестьян. Говоря об этой свежесконструированной общине, выдающийся государствовед второй половины XIX века Б.Н. Чичерин выразился предельно ясно, заявив, что ее вызвали к жизни потребности казны.

Достаточно прочесть раздел «Об устройстве сельских обществ и волостей и общественного их управления» из «Общего положения о крестьянах» 1861 года, этого подробнейшего, до мелочей расписанного плана устройства и функционирования общин66, чтобы все сомнения отпали. Бюрократический генезис общины был в тот момент очевиден всем, но как-то удивительно быстро забыт. Хотя скажем и то, что «Положение» усилило роль такого демократического института, как сельский сход, и когда, начиная с 1906 года, в России стали происходить демократические выборы, крестьянам не надо было объяснять, что это такое67.

Герцен, славянофилы и народники посвятили общине много красивых слов68. Создавая общинную мифологию, они ужасно хотели, чтобы она обернулась правдой. Наверное, они запрещали себе думать о том, что реальные общины, сконструированные в 1838-1861 гг. и «заточенные» под фискальные нужды власти, не смогли бы поднять и повести за собой ополчение, подобное мининскому, составить земства, способные, как в Смуту, решить судьбу отечества.

Признавая, что «в общине слишком мало движения; она не получает извне никакого толчка, который побуждал бы ее к развитию, — в ней нет конкуренции, нет внутренней борьбы, создающей разнообразие и движение… [община] держит своих детей в состоянии постоянного несовершеннолетия и требует от них пассивного послушания», Герцен тут же, через запятую, пылко подытоживает: «не вижу причин, почему Россия должна непременно претерпеть все фазы европейского развития… мы идем навстречу социализму, как древние германцы шли навстречу христианству». Как же доверчивы были те студенты, для которых подобного пафосного вздора оказалось достаточно, чтобы отправиться «в народ», а потом и в бомбисты!

Община не была тем, что воспевают современные коммунофилы. Защитники общины любят рассказывать, что она вовсе не отвергала технические и агрономических новшества, что на общинное землепользование добровольно переходили поволжские немцы и однодворцы лесостепья, прежде общины не знавшие. Рассказывают, как при Столыпине «общество», включая подростков и баб с кольями и вилами, сопротивлялось реформе. И как защищало своих, заботилось, выручало. Расскажут про самоуправление, собственный суд. И все это будет правдой. Точно так же, как будут правдой проникновенные слова про колхозы — таких слов тоже при желании можно набрать много томов. Но это не будет всей правдой.

Все хорошее, что можно сказать про общину, не отменяет того факта, что, оказавшись встроенной во «властную вертикаль», она начала медленно, но необратимо вырождаться. Две трети столетия (1861-1918) пореформенной общины — это история ее несостоятельности, хотя некоторые современные историки и пытаются голословно уверить, будто «в России роль крестьянской общины вплоть до конца ХIХ века постепенно возрастала»69. Руководство «обществом» обычно захватывал особый тип людей, хорошо известный затем по колхозным временам. Их все очень устраивало. И государственную власть все очень устраивало. Власть всегда предпочитает, когда есть возможность, не возиться с отдельными людьми, пусть возится мiр.

С началом столыпинских реформ индивидуализация крестьянского хозяйства пошла безостановочно. На 31 декабря 1915 года к землеустроительным комиссиям обратилось с ходатайством о землеустройстве на своей земле 6,17 миллиона дворов, т.е. около 45% общего числа крестьянских дворов европейской России. За неполные девять лет! Это оценка, которую русский крестьянин, якобы «чуждый собственничеству», выставил общине.

Мой дед по матери Ефим Иванович Рычажков, из крестьян Дубово-Уметской волости Самарского уезда Самарской губернии, и на десятом десятке не забыл усвоенную в отрочестве поговорку: «Где опчина, там всему кончина». Общину, ее старшин, «мирские повинности», методы ведения схода и подготовки решений («приговоров») он знал не из книг народников, и поэтому подался, шестнадцатилетним, рабочим на железную дорогу. Задолго до него ушел пешком в Москву его дядя — он так повздорил со сходом, что махнул рукой на свой пай. И не прогадал. Всего через несколько лет, к 1908 году, он уже имел шелкоткацкую фабрику в деревне Следово Богородского уезда под Москвой и «раздаточную контору» в Верхних торговых рядах (ныне ГУМ).

Поклонники общины закрывали глаза на ее пороки, гипнотизируя сами себя. Александра Ефименко, историк, истинная подвижница, автор книг «Исследования народной жизни», «Крестьянское землевладение на крайнем Севере», «Артели Архангельской губернии», «Южная Русь», ставила, как научную задачу, «признание народной правды». Увы, носители этой правды убили ее, 70-летнюю, 18 декабря 1918 года на хуторе Любочка Волчанского уезда Харьковской губернии, убили вместе с 28-летней дочерью, поэтессой Татьяной Ефименко.

Буйство ненадолго воспрявшей в гражданскую войну общины не ограничивалось только помещичьими гнездами и хуторами отрубников, т.е. крестьян, отделившихся от общины, и не сводилось — слава Богу! — к одному лишь смертоубийству. В центральных губерниях крестьяне увлекались безвозбранной порубкой лесов, в малороссийских — разграблением винокуренных заводов. Как не вспомнить мечтательные слова чеховского героя (начитавшегося, как видно, народников): «Идея народная представляется мне некоторым облаком, наполненным живительной влагой, готовой пролиться на поля культуры, засеянные семенами прогресса...». Если у этого героя был прототип, будем надеяться, что он не дожил до живительного дождя.

Экспорт коммун из Европы

Говоря о советских временах, этнолог В.А. Тишков подчеркивает: «Советский человек был очень частным человеком, и именно это обстоятельство пропустила наша экспертиза, увлекшись анализом мира пропаганды и верхушечных установок»70. Частным, а не коллективным. Даже немного странно, что это все еще надо кому-то доказывать.

Всякий, кто наблюдал жизнь не из кабинетов Старой площади, знает, что русские — участливый и жалостливый народ, но при этом до такой степени не коллективисты, что это можно рассматривать как врожденное народное свойство (известный недостаток, если хотите). Кто этого не учитывал, всегда обжигался — как Александр I с его «военными поселениями», задуманными по образцу коммун.

Кстати, почему-то все дружно забыли, что военные поселения — европейский проект, отчасти к тому времени уже осуществленный в Австрии. Идею устроить их в России будущему императору внушил его воспитатель, швейцарец Лагарп, истовый республиканец, либерал и гуманист. Выросший в Чугуевском военном поселении И.Е. Репин пишет в своих воспоминаниях «Далекое близкое»: «Идеально настроенный Лагарпом, Александр I думал осчастливить свой народ, дав ему новые, полезнейшие формы жизни. Он поручил устройство этих форм опытным инструкторам. Казалось, осуществится если не рай, то уж наверно — благоденствие края»71. Почему же, несмотря на полувековые — с 1810 по 1857 — усилия, идеи братства и сотрудничества, «великие идеи гуманистов» (это я опять цитирую Репина) не воплотились в жизнь? Именно потому, что и 150, и 200 лет назад точно так же невозможно было заставить русский народ полюбить коллективные формы жизни, как в советское время — полюбить «коллективное хозяйство» (колхоз).

Если отвлечься от публицистических фантазий о русском коллективизме, легко заметить, что все коллективистские проекты с опорой на коммуну-общину, и — шире — вообще все социалистические проекты, отрицающие частную собственность, пришли к нам из Западной Европы. Разве не француз Прудон провозгласил «Собственность есть кража»? А кто такие Томас Мор, Джерард Уинстэнли, Роберт Оуэн, Уильям Томпсон, Томазо Кампанелла, Шарль Фурье, Этьен Кабе? Кто такой Гракх Бабёф, собиравшийся превратить всю Францию в большую общину по образцу своего родного пикардийского села? И разве не Карл Маркс мечтал о «больших дворцах в национальных имениях в качестве общих жилищ для коммун» (т.е. общин)? Кажется, правда, он забыл объяснить, что такое «национальные имения».

Известный в свое время экономист Михаил Иванович Туган-Барановский (1865-1919) оставил труд «Социализм как положительное учение» — серьезное и одобрительное описание целого ряда жутких замыслов переделки человеческой природы. Особенно интересна в нем глава VI «Коммунальный коммунизм и социализм». Коммунальный — означает общинный, у М.И. это полные синонимы. Две цитаты: «Фурье подробно описывает, какие огромные сбережения получатся, если сотни отдельных маленьких кухонь будут заменены одной огромной кухней», «Государства [по Оуэну] исчезнут и их место займут общины, которые будут заключать союзы друг с другом для исполнения работ, превышающих силы отдельной общины… Хозяйственный труд в общинах будет лежать, главным образом, на молодых людях обоего пола в возрасте 20-25 лет. В возрасте 25-30 лет люди будут отдавать хозяйственному труду только 2 часа в сутки, а затем совсем освобождаться от него». Толковый был господин, этот Оуэн.

Раз уж речь зашла о сельскохозяйственном труде, не упущу напомнить, что провал усилий сделать коллективное сельское хозяйство рентабельным был наиболее явным именно в РСФСР. Не во всех прочих республиках колхозы оказались столь же безнадежной затеей. Форм вполне успешного общинного хозяйствования в мире не так уж мало и сегодня. Это мексиканские «коммуны» и «эхидо», израильские «кибуцы», шведские «коллективы», итальянские «арки». Есть аналоги в Японии, США, Индии, буквально во всех странах Латинской Америки. В свое время очень много писали о коммуне бразильского города Порту-Алегри. А вот в России, как было упомянуто выше, не выжили даже полезные пережитки общинной жизни, подобные узбекскому хашару или белорусской толоке.

Не хочу упрощать. Отдельные удачные опыты коммун имели место и у нас — но то были коммуны, сложившиеся на идейной основе и обязательно вокруг энтузиаста, становящегося мотором всего дела. Хороший пример — коммуна Адриана Топорова. Этот человек с 1912 года учительствовал на Алтае, занимался просветительской работой среди крестьян: устраивал литературные вечера и ставил любительские спектакли в селе Верх-Жилино, открыл воскресную школу для женщин, собрал богатую библиотеку, завоевав безраздельное уважение всей округи. В 1920 году под руководством Топорова два десятка семей сел Косиха, Глушинка и Верх-Жилино учредили коммуну «Майское утро» (отличное название!). Все вопросы коммунары решали сообща, вместе работали и во всем помогали друг другу. Им удалось наладить образцовый быт: чистые дома, прекрасные дороги, детский сад, школу, школьный театр, струнный оркестр, детский хор, краеведческий музей. В течение 12 лет Адриан Топоров ежевечерне(!) проводил в «народном доме» коммуны коллективные чтения книг с их обсуждением, записывая мнения коммунаров. Они прочли и «разобрали» Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Тургенева, Лескова, Льва Толстого, Щедрина, Писемского, Александра Островского, Чехова, Короленко, Леонида Андреева, Горького, Блока, Есенина, Леонова, Валентина Катаева, Всеволода Иванова, Новикова-Прибоя, Мольера, Гюго, Мопассана, Ибсена и множество других писателей. Вечерами в домах коммунаров не было ни души, все собирались в «народном доме». На составленных вместе и устланных шубами столах спали дети, пока их родители вели споры об изящной словесности. В 1930 году Топоров издал трехтомную книгу «Крестьяне о писателях», а еще через три года советская власть прихлопнула подозрительное предприятие, причем его создатель, как водится, угодил почти на 20 лет в сталинские лагеря.

«Майское утро» — плод счастливого стечения обстоятельств. Любая революция внушает мощную, пусть и ложную, надежду создать правильный новый мир взамен поверженного неправильного, и из этой надежды в 20-е годы, что хорошо известно из литературы, родилось множество коммунарских начинаний, выплыли сотни легковерных уездных книгочеев, наслышанных о Морах и Бабефах (уникум Топоров все же не из их числа) и готовых с жаром взяться за дело. Но жизнеспособных коммун, просуществовавших многие годы (подобно «Майскому утру» или коммунам толстовцев) и умерших в сталинские годы не своей смертью, оказалось немного. Почему же, возникшие на идеальных началах правды, справедливости, взаимовыручки, почти все они быстро распадались до всяких государственных гонений? Все потому же: русский — в отличие от израильтянина, мексиканца, шведа, итальянца, японца — способен увлечься идеей фаланстера лишь в самых исключительных обстоятельствах. Он нетерпелив и потому быстро теряет веру в осуществимость идеала.

Подозреваю, что и «Майское утро» дожило аж до сталинской коллективизации лишь благодаря своей необычной литературной составляющей. А толстовцы? Разве их хозяйственная организация и жизненный уклад — не порождение литературного гения? Мы все-таки литературоцентричный народ, причем не только в верхушке нации, но и — со времен усвоения народом Псалтири — вплоть до придонного слоя72.

Но может быть уже в наше время в России наблюдается возрождение мiра-общины — хоть в части функций? 75 лет они подавлялись, но теперь «неискоренимый в России коллективистский архетип» взял свое: возрожденная община вернула себе немыслимые под коммунистическим контролем функции — представительскую, защитную, производственную, регулятивную, социальную — так, что ли? Увы и ах. Никаких признаков второго (вернее, третьего) пришествия общины не видно, так что все разговоры о нашей «вековечной» общинной психологии — пустой вздор.

Можно, конечно, объявить доказательствами продолжения жизни древней общины любые подробности жизни соседей и односельчан — ведь у них есть общие интересы, которые надо как-то согласовывать, они должны взаимодействовать, улаживать споры или соединять усилия. Можно объявить доказательствами существования общины каждое проявление соседской помощи сиротам и вдовам, все развлечения сельской молодежи, вплоть до дискотек, любые посиделки, особенно на юге, где работа совмещена с разговорами и забавами, и даже присвоить им ученые названия регулятивной, социальной, культурной, рекреативной и т.п. функций «современной общины». Но община от этого не воскреснет.

Об окончательной или временной смерти общины в нашей стране следовало бы, вероятно, посожалеть, ведь община, повторюсь, — гражданское общество в миниатюре, а о гражданском обществе у нас ныне не вздыхает только ленивый. Но — чего нет, того нет. Отсутствует в нас тяга к общинному сотрудничеству, и из этого надо исходить, нравится нам это или не очень. У нашего народа достаточно замечательных качеств, чтобы приписывать ему несуществующие. Делая на них ставку, можно сильно промахнуться. Ложный лозунг — одна из самых опасных вещей в политике и жизни.

Часть вторая. Традиции свободы

Из партийной истории — всеобщей и российской

В дальнейшем обсуждении нам не обойтись без сравнений на материале Запада, поскольку именно откуда мы слышим уверения в отсутствии у нас навыков свободы. Кого-то эти сравнения раздражают, о чем я сожалею, но по-другому не выходит.

С самого начала придется заявить: мы склонны преувеличивать возраст либеральных и демократических институтов этой части мира. У собирателей в ходу глагол «застарить» — то есть с помощью особых приемов добиться того, чтобы картина, рисунок, статуэтка, ковер казались более древними, чем они есть. Но застаривают не только предметы, застаривают политические понятия — причем из тех же соображений: чтобы задрать цену, играя на благоговении перед древностью. Именно по этой методике нас неустанно стращают сугубой древностью западноевропейских демократий. От нас ждут, что мы сочтем их восходящими без всяких разрывов если не к каменному веку, то уж как минимум ко временам эллинских полисов (а это застаривание на два с лишним тысячелетия!). Нынешние западные демократии хотят, чтобы мы признали их строителями Акрополя лишь на том основании, что они раньше нас сфотографировались на его фоне.

Особенно хорошо смотрятся в этой роли новые члены Евросоюза. «Мы, люди Европы, люди западной цивилизации, — говорят финские, латышские, словацкие, румынские и т.п. нотабли, сглатывая горделивый ком в горле, — у нас, знаете ли, совершенно другой, чем у вас, менталитет, другие традиции». Скоро к ним по праву присоединятся их албанские, боснийские, турецкие коллеги73.

От нас ждут, что мы сделаем примерно такой завистливый вывод: у них, у благословенных «людей Европы» всегда были многопартийные демократии, продуманные идеологии, осмысленное политическое планирование. По контрасту с этими счастливцами, придумавшими кабинки для тайного голосования едва ли не одновременно с плугом, есть совсем другие народы, не дозревшие до такого чуда даже сегодня. Посему эти вторые должны есть глазами первых и поступать как те им внушают. Именно в этом скрытый посыл большинства из бесчисленных (но написанных под копирку) статей о России, переводами которых нас ежедневно балуют сайты вроде «ИноСМИ.Ру» и «ИноПресса.Ру».

Свобода — многосоставное понятие. Его невозможно отделить от прав человека, демократии, народного представительства, гуманности, политической практики, справедливого суда, тяжести (или легкости) социального контроля, цены человеческой жизни и чести, качества жизни. Наши сравнения останутся схоластикой, если не затронут эти аспекты свободы.

* * *

Партии существуют столько, сколько существуют коллективные интересы. В организации с членскими взносами и членскими билетами они превратились исторически вчера, — да и то не все. Но всегда существовали люди, считающие правильным то и неправильным это, приверженцы тех или иных умонастроений (т.е. идеологий), группировки сторонников той или иной власти или политики, клики того или иного лидера. А это и есть партии — так, как это слово понималось минимум до начала ХХ века.

С.Ф. Платонов, один из крупнейших русских историков, видит вполне отчетливые партии уже 900 лет назад. Согласно его описанию, Новгород XII века делился «не на случайные толпы враждебных лиц, а на определенные организации или корпорации, из которых слагался город в целом или его отдельные концы»… Отдельное лицо, даже значительное, «поглощено той средой, к которой принадлежит, тем общественным союзом, который определяет положение его в городе. Ссорятся не лица, а союзы, — и на вече идут не лица, а союзы; голосуют там не лица, а союзы». Новгородское Вече «слагается не из отдельных лиц, а представляет собою сумму организаций, составляющих политическую общину».74

Другой пример из русской истории, чуть более близкий, XV-XVI веков. При Иване III началась борьба партии «нестяжателей», руководимой сперва Нилом Сорским (в миру Николай Майков), после его смерти — Вассианом Патрикеевым, а позже — уже упоминавшимся духоаником царя Сильвестром, против партии «иосифлян» во главе с Иосифом Волоцким (в миру Иван Санин) и его последователями. Победили в этой борьбе, длившейся не менее 70 лет (начиная с 1489 года), иосифляне. Сперва они блокировались с удельно-княжеской оппозицией и выступали против царской власти, чьей целью было присвоение (по-научному, секуляризация) церковных земель. Они не дали царям (великим князьям) Ивану III, Василию III, Ивану IV Грозному провести «нестяжательские» решения на соборах 1503, 1531 и 1551 (Стоглавом) годов. При этом, умело используя стремление московских государей соблюсти видимость нейтралитета по отношению к борьбе двух партий, иосифляне сумели не рассориться с властью. Более того, предложив ей помощь в борьбе со светскими феодалами, иосифляне добились ее поддержки и уступок.

Понятно, что власти были идейно ближе нестяжатели, но им мешала собственная принципиальность. Так, Вассиан Патрикеев, воспротивившись разводу и второму браку Василия III, тем самым упустил политическую выгоду для своей партии. Сильвестр в 1547 году, во время пожара Москвы, произнес обличительную («кусательную») речь против молодого Ивана IV, будущего Ивана Грозного, обвинив того в буйстве и иных грехах. Правда, вслед за этим он был, против ожидания, приближен к царю, однако не воспользовался случаем: после поражения нестяжателей (и царя!) на Стоглавом соборе сблизился с боярской оппозицией, а в 1560-м удалился от двора.

Итак: трем царям подряд не удается провести на соборах угодные им решения, постоянно налицо княжеская оппозиция Кремлю, не дремлет и Дума (именуемая в современной литературе Боярской), важнейший орган управления страной, история которого не прерывалась с X века до Петра I, соперничали идеолог дворянства Иван Пересветов и боярства — Андрей Курбский. Могла ли политическая борьба такого накала происходить без партий, пусть неформализованных? А где они были формализованы в былые века? Может быть, партии Тюдоров и Стюартов выдавали членские билеты и имели партийные организации? Или шведские «колпаки» и «шляпы»?

Разнообразие политических и социальных воззрений — это разное видение будущего. Для русской публицистики XV-XVI вв. характерны и геополитические проекты (Филофей с его «Третьим Римом»), и конкурирующие предложения о развитии страны.

Автор одного из таких предложений — Ермолай Прегрешный, священник церкви Спаса на бору, выдающийся писатель своего времени, автор трактатов «Книга о Троице», «Зрячая пасхалия», а главное — прелестной и трогательной «Повести о Петре и Февронии» («новых чюдотворець муромских»), истории любви князя и крестьянки. В своем трактате «Благохотящим царем правительница и землемерие» (или просто «Правительница») Ермолай Прегрешный предложил большую программу преобразований в экономике, податной системе, военной службе, особенно настаивая на свободе беспошлинной торговли. Стремясь облегчить положение крестьян, он убеждал оградить их от произвола землемеров и сборщиков, призывал заменить денежные подати натуральными (в размере пятой части производимого), освободить крестьян от выполнения ямской повинности, переложив ее на города. Его заботит экономическая база поместного дворянства, в котором он видит важную опору государства. Выше у нас шла речь об этом новом для XV-XVI веков сословии. Выражая интересы этого сословия, Ермолай Прегрешный предлагал выделять землю (трактат содержит целое руководство по измерению земли) дворянам-«воинникам», причем размер надела зависел бы от военного чина. То есть, дворяне должны были стать, совсем по Гайдару, ратными служащими государства, кормящимися от землевладения. Они должны были жить в городах для быстрейшей мобилизации в случае государственной нужды. Этот план (в том виде, в каком его предлагал о.Ермолай) осуществлен, как мы знаем, не был, поместное землевладение не возобладало.

Ермолая Прегрешного отличало то, что он стремился победить зло ненасильственными способами, путем постепенных преобразований. Совсем не таков его современник Иван Пересветов. Много лет он провел в качестве наемника, служа то венгерскому королю Яну Заполе, то Фердинанду I Габсбургу. Из Европы он привез убеждение в том, что самый идеальный строй — военная монархия. 8 сентября 1549 года он подает царю свои трактаты. В них он рассуждает, среди прочего, о причинах падения Греческого царства (на языке современных историков — Византии), и главную из них видит в возвышение «вельмож». «Исполнивше казны свои великим богатством... почали о том мыслить, как бы царя [т.е. василевса] укротити от воинства, а самим бы со упокоем пожити». Царь же «велможам своим волю дал и сердце им веселил... а земля и царство плакало и в бедах купалося». Рабство стало массовым явлением, а «в котором царстве люди порабощены, в том царстве люди и не храбры и к бою против недруга не смелы: порабощенный бо человек срама не боитца, а чти [чести] собе не добывает...». Переходя к русской действительности, Пересветов пишет об отсутствии «правды», т.е. справедливого закона. Отстаивая, как и Ермолай Прегрешный, интересы дворянства, Пересветов уповает не на реформы, а на царя, грозного и мудрого. «Не мочно царю без грозы быти; как конь под царем без узды, тако и царство без грозы». Пересветов повествует о «турецком царе» и на его примере доказывает, что без сильного войска невозможно ввести правду в государстве. Известно, к какому из двух советов склонился Иван Грозный. И, что характерно, советчиком был человек с европейским опытом.

* * *

Присутствие партий, отстаивающих те или иные интересы длительного действия, несомненно на любом отрезке российской истории. Деятельность этих партий определяла развитие страны, но, как и национальная история России вообще, партийная история России не написана. Переступить рамки истории общественной мысли отечественные исследователи пока не решились.

Автор 29-томной «Истории России с древнейших времен» С.М. Соловьев констатирует, что к моменту прихода к власти Петра I русское общество было уже длительное время расколото между тремя партиями: партией старообрядцев, партией западников-реформаторов («Софьиной партией») и старомосковской партией. Последняя, во главе с патриархом Иоакимом, стремилась законсервировать официальное православие и московскую, к этому времени уже имперскую, традицию, надежно отгородиться от любых внешних влияний75.

Носители политических идей всегда ищут и находят сторонников, склоняют общество к тому или иному образу действий. Особенно легко активность партий прослеживается в России с 30-х годов позапрошлого века — времени, когда общественная мысль начинает адекватно отражаться в литературе и журналах. Начиная с этой поры русские писатели и публицисты не дают нам ни малейшего повода усомниться в существовании в России нескольких партий — либеральной, консервативно-этатистской, монархической, сословно-элитарной, клерикальной и «нигилистов».

Вызывающе осязаемо присутствие либералов. Иван Аксаков негодовал: «Целый сонм газет и журналов с самодовольной осанкой возглашает: „мы, либеральная печать“». Чернышевский не упускал случая посмеяться в своих статьях над русскими либералами и печатно заявить, что ни он, ни вся «крайняя партия» не имеют с ними ничего общего. «Крайняя партия» Чернышевского — это те, кого советские историки стали величать «революционными демократами».

Либеральной, в целом, была и такая мощная общественная сила как земское движение, зародившееся в середине 1860-х годов. «Земцев» также постоянно называли партией.

Двумя выраженными партиями были западники и славянофилы. Славянофилы сами себя так не называли, они предпочитали название «Московская партия». Эта партия уже на излете своей популярности фактически залучила в свои ряды даже императора Александра III, в чем не оставляют сомнений ни его политические взгляды, ни художественные вкусы.

Характерен заголовок статьи знаменитого журналиста М.Н. Каткова из «Русского вестника» (№ 7, 1862) «К какой мы принадлежим партии?», характерен и такой отрывок из нее: «Вырвите с корнем монархическое начало... уничтожьте естественный аристократический элемент в обществе, и место его не останется пусто, оно будет занято бюрократами, демагогами, олигархией самого дурного свойства». Что-то слышится родное.

Даже подо льдом советского коммунизма, монопольной и монолитной политической силы в СССР, возникали несомненные партии (см., например: Ник. Митрохин. «Русская партия. Движение русских националистов в СССР. 1953-1985», М., 2003).

На все это можно (и нужно) возразить, что влияние на общество через СМИ (не говоря уж о самиздате) — важный, но не главный признак партии. В современном демократическом обществе политические партии заслуживают называться партиями лишь тогда, когда могут участвовать в парламентских выборах. Тут важно слово «в современном». Дело в том, что описанное правило куда моложе, чем полагают наши сограждане, волнующиеся как невесты при слове «Запад».

Первый в истории закон, легализовавший политические партии («Reform Act»), появился одновременно с железными дорогами, в 1832 году. Появился именно там, где и следовало ожидать, в Англии. Благодаря этому закону было формализовано существование партий «вигов» и «тори» — двух верхушечных мировоззрений, впервые обозначившихся в конце XVII века и с тех пор соперничавших. «Тори» были приверженцами абсолютной монархии, их идеалом было «непротивление народа божественному праву королей», «виги» же выражали интересы растущей торговли. Формализация, которую предписал «Reform Act», заставила партии присвоить себе официальные названия. «Виги» оформились в Либеральную партию, «тори» — в Консервативную, начали складываться местные отделения партий. По словам историков, Либеральная партия стала первой в мире постоянно действующей партией. Произошло это лишь в 70-е годы XIX века.

Между 1840-ми годами и первой мировой войной, т.е. на протяжении примерно 70 лет, политические партии оформились и были постепенно узаконены почти во всех христианских странах, включая Россию. В континентальной Европе партии в старом понимании слова существовали веками, партии же нового типа, близкого к современному, начали формироваться после волны революций 1848 года на основе возникших в революционную пору клубов и кружков. Нет загадок и с американскими партиями. Вот как энциклопедия Брокгауза и Ефрона излагала вопрос о рождении политических партий США: «В Соединенных Штатах вопрос о рабстве создал две сильные партии, из которых одна (Демократическая) стремилась к тому, чтобы рабовладельческие штаты имели возможность сохранить у себя рабство, а другая (Республиканская) являлась более централистичной, признавая за Союзом штатов право отменить рабство на всей своей территории». Именно вопрос о рабстве, как вопрос номер один, «создал две сильные партии», утвердил в США двухпартийную систему. Процитированная статья была написана тридцать лет спустя после гражданской войны в США, когда факты о рождении двух главных американских партий еще не заволоклись туманом благочестивых выдумок.

Что до России, уже в первой Государственной Думе, избранной в феврале 1906 года (к этому отрезку истории мы еще вернемся), было представлено семь партий. Никакой политической «отсталости» они не ощущали, так как по сравнению с подавляющим большинством политических партий мира, существовавших в то время, были моложе не на века, а на десятилетия или годы. Уже в июне 1906 г. делегация российской Думы участвовала в работе Социалистической конференции Межпарламентского союза в Лондоне. Не наблюдалось у русских партий и страха перед «царизмом». Думцы, не защищенные тогда парламентской неприкосновенностью, вели себя отважно, даже если и глупо (самый яркий пример — чудовищное по безответственности «Выборгское воззвание»).

Общее число партий в Российской империи к концу 1917 года превышало 300. После большевистского переворота отдельные из них продержались на птичьих правах до середины 20-х (наиболее известный пример — левые эсеры) и даже позже (про самых ручных из анархистов, кажется, просто забыли до 1930-х годов, но потом вспомнили)76, большинство скрылось в подполье, многие действовали в эмиграции. После вынужденного по известным причинам перерыва партии в России обильно возникают вновь начиная с конца 80-х. Конечно, они не могут быть копиями былых партий и уже поэтому становление партийной системы в новой России не могло походить на разыгрывание музыкальной пьески по несложным нотам.

Вставка 1: Партии «правильные» и «неправильные»

Тем, кто уверяет, что партии у нас неправильные, стоит приглядеться к мировому опыту. В любой стране партии немного неправильные (иди даже совсем неправильные) по меркам другой страны. Вот что говорит о США американский политолог Леон Арон (Washington ProFile, 30.01.04): «Разве у нас есть партии в европейском смысле? Нет, конечно... Президент США фактически назначает председателя партии. С одной стороны, он идет на выборы как представитель партии, а с другой — спросите американца — знает ли он платформу Республиканской партии. В этом смысле, между Бушем и Путиным есть определенное сходство. И в США, и в России именно президент ведет страну и устанавливает цели».

Японию уверенно относят к демократическим странам. Между тем, в Японии Либерально-демократическая партия находилась у власти начиная с 1955 года (а фактически — правда, под другим названием — с 1948-го). В этой стране не было и нет оппозиции, равновеликой правящей партии, хотя в 1993 году оппозиционный альянс, объединивший почти всех соперников ЛДП, от коммунистов до крайних консерваторов, чудом победил на выборах с очень небольшим перевесом. Но уже в 1996 году ЛДП взяла реванш и вернулась к власти. У власти она и сегодня. Партия полностью срослась с государственным аппаратом и всякий раз получает на выборах достаточное для формирования своего правительства число голосов. Характерно, впрочем, что теперь ЛДП предпочитает вступать в коалицию с одной из небольших партий.

Чуть покороче, чем у японской ЛДП, срок пребывания у власти (1945-1981 и 1987-1992) у итальянской Христианско-демократической партии. Пробыла бы и дольше, но в 1992 году (после того, как ее бывший глава и премьер-министр Дж. Андреотти оказался привлечен к суду за связи с мафией в седьмой раз) была распущена. В ФРГ христианские демократы были правящей партией не столь долго, «всего» 20 лет (1949–1969). В 1982 году они вернулись, но уже на какие-то 16 лет и еще раз вернулись в 2005-м.

Возможно, политическая теория выведет когда-нибудь правило, согласно которому в больших и сложных странах, переживших длительный период несвободы и общенациональный стресс (война, резкий экономический кризис, обрыв привычного образа жизни), «доминантные» партии — необходимый элемент утверждения стабильности. Постепенно в их тени подрастают другие партии, сами же они со временем приедаются электорату и их победа на выборах перестает быть гарантированной.

(В неспокойные времена избиратели инстинктивно консолидируются вокруг самой сильной, по их ощущению, партии. В кризисном 1968 году голлисты во Франции получили на выборах 300 мандатов из 483 — пропорция близкая нынешней «единоросской». Сходные цифры имели либерал-демократы в Японии: 296 из 467. И никто не утверждал, что французская или японская демократия под угрозой. Да и в Германии было такое, что ХДС-ХСС доставалось 270 мест из 497 — заметно больше половины мест в Бундестаге.)

Яркий пример слома «доминантной» модели явила стомиллионная Мексика. Институционно-революционная партия правила здесь (под разными названиями) после кровавой гражданской войны 1910-17 годов и длившегося до 40-х годов периода анархии, хаоса и разрухи почти монопольно. Конечно, не так монопольно, как КПСС: в Мексике не были запрещены другие политические партии, но о своем президенте они даже не мечтали. ИРП была не политической, а государственной партией с вышколенным аппаратом на всех уровнях. Выдвинутый из руководства ИРП кандидат в президенты автоматически становился главой государства. Но даже за формальную демократию приходится платить проведением регулярных выборов. Для КПСС это было (как ей казалось) не опасно — конкурентов на выборах она не имела. А в Мексике конкуренты все-таки были, причем уже с середины 80-х кандидаты от оппозиции начинают завоевывать важные позиции на местных выборах. Партии-гегемону был брошен вызов, и в августе 2000 года президентом впервые стал кандидат от оппозиции, Национальной партии действия (НПД), Висенте Фокс. Следующим президентом в июле 2006 года избран Фелипе Кальдерон, и опять от НПД. Вторым на этих выборах, с крайне малым отрывом, был кандидат от Партии демократической революции, а кандидат от еще недавно всемогущей ИРП занял третье место, ощутимо отстав.

Можно вспомнить также, как утратила монополию на власть партия Индийский национальный конгресс, практически безраздельно правившая Индией в 1947-1977 годах и (уже не так безраздельно) в 1980-89. В нынешнем составе индийского парламента ИНК довольствуется 145 местами из 545.

Шаги к большему плюрализму делает даже, страшно произнести, Англия. В этой стране после 1922 года фактически сошли со сцены «виги» (Либеральная партия) и утвердилась двухпартийная (консерваторы и лейбористы) система, при которой «победитель получает всё». Однако наследники «вигов» в последние годы движутся к тому, чтобы стать полновесной третьей партией. А там, кто знает, не возродится ли в Англии практика коалиций? Появление третьей партии нельзя исключить даже в США. Демократия нигде не стоит на месте.

На стыке XX и XXI веков общемировым правилом стали «кадровые» партии и партии «ad hoc» — «для [данного] случая», а массовые — исключением, что объясняется атомизацией постиндустриального общества, ростом индивидуализма, особой ролью СМИ и Интернета. Обличителям «Единой России», утверждающим, что она «создана из ничего», что у нее нет идеологии и т.д., полезно будет узнать, что итальянская партия «Вперед, Италия» неизмеримо более внеидеологична. Сильвио Берлускони создал ее в течение нескольких недель на базе клубов болельщиков футбольной команды «Милан», вслед за чем новенькая партия победила на парламентских выборах 1994 года.

Вообще довольно забавно слышать утверждения о «провале» и даже «окончательном крахе» многопартийности и демократии вообще в России. В связи с переходом на партийно-пропорциональную систему выборов депутатов Государственной Думы заголовки в европейских газетах (толковые, как всегда) сообщали, что «царь Путин убил русскую демократию». Отечественная оппозиция высказывались не менее резко, хотя реформа должна была бы ее радовать. Поясню с помощью цифр, почему.

Нынешняя Дума избрана в декабре 2003 года, в выборах приняли участие 23 партии, явка составила 56%. В одномандатных округах число претендентов на одно депутатское место равнялось в среднем 8,5, а в одном округе достигло 23. Несмотря на такой плюрализм, одномандатные округа при смешанной системе выборов были очень удобны именно партии большинства: из 222 депутатов, избранных в одномандатных округах, 184 входят во фракцию «Единой России». А ведь в общей сложности эта партия получила заметно менее половины (37,6%) поданных голосов. Если бы уже в декабре 2003 года выборы происходили по новой схеме, «Единая Россия» имела бы (это давно подсчитано77, но каждый может пересчитать самостоятельно) 239 депутатских мандатов вместо 305. То есть, реформа невыгодна как раз «Единой России».

Продолжим. Коммунисты получили 12,6% голосов и 51 место в Думе. По новой схеме им бы досталось 80 мест. За ЛДПР (партию Жириновского) проголосовали 11,5% избирателей. Ее результат — 36 мест (вместо 73). Результаты «Родины» соответственно 9% и 39 (вместо 58) мест. Правда, по новой схеме в Думу уже бы не попали те 19 депутатов, которые не входят ни в одно партийное объединение78.

Пятое место (4,8%) в декабре 2003-го занял «кандидат Против всех». Не одолели пятипроцентную планку «Яблоко» (набравшее 4,3%), Союз правых сил (4%) и еще семнадцать мелких партий. Всего за партии, прошедшие в Думу, подано 70,7% поданных голосов. В пользу этих партий отошли и сложным образом, в соответствии с законом, распределились остальные 29,3% голосов.

Пропорциональная система подталкивает мелкие партии к объединению. Без этого отдаваемые за них голоса будут и дальше пропадать зря. При пропорциональном представительстве голос каждого избирателя значит больше, чем при мажоритарном, поэтому к урнам, как показывает зарубежный опыт, является больше людей. Об этом тоже нельзя забывать в условиях мировой тенденции снижения активности избирателей.

На человеческом уровне Дума была бы, конечно, богаче оттенками, пройди в нее Союз правых сил, слывущий (на Западе) носителем правых и либеральных идей, но едва ли он что-то добавил бы к и без того правоцентристскому и либеральному курсу Думы и руководства страны в целом. Все законы в экономической и социальной сфере, принимаемые нынешней Думой — либерального толка. Иногда слишком либерального, яркий пример — новые миграционные законы. А кто идеологи законодательства? Кто готовит основу законопроектной работы правительства? Известно, кто: правые и либералы — в МЭРТе, Минфине, Центробанке, Институте проблем переходного периода, Высшей школе экономики, Центре стратегических разработок на Якиманской набережной. Низкие результаты СПС отразили отношение большинства электората персонально к нескольким лицам вроде Гайдара, Чубайса, Коха, Кириенко, Немцова, которых они — справедливо или нет — считают ответственными за все те (неизбежные!) «проблемы переходного периода», изучением которых, судя по его названию, занимается гайдаровский институт. Сторонникам СПС нет смысла негодовать на решение избирателей. Людям сильнее запоминается плохое, а хорошее они воспринимают как должное, так устроен человек.

Тяготясь складывающимся либерально-правоцентристским имиджем, «Единая Россия» шаг за шагом конструирует собственный «социально-консервативный» проект, близкую к той золотой середине между либерализмом и социал-демократией, которую неубедительно обещал своим избирателям ворчливый Явлинский. То есть, «Единая Россия» отбирает шансы не только у правых, но и у «Яблока». Но чтобы увлечь впадающего в апатию российского избирателя, «социально-консервативный проект» должен оказаться шедевром конкретики — вроде французского «Общественного договора» или «125 проектов обновления Италии»79.

Если шедевр не удастся, переход на партийно-пропорциональную схему выборов чреват для «Единой России» немалым политическим риском. Повторив (допустим) успех 2003 года, т.е. получив 38% голосов, партия получит и 38% мест в Думе, а не 68% как сегодня. Авторы избирательной реформы не могли это не учитывать, из чего можно сделать вывод: заявленная цель реформ совпадает с истинной. Эта цель — ускорить формирование в России полноценных партий. Рискуя конституционным большинством у пропрезидентской партии в Думе! Такая решимость вызывает уважение.

Логика реформаторов понятна. Разнонаправленность интересов в обществе не должна перерастать в тяжелые конфликты и кризисы. Мы называем эти интересы политическими убеждениями и признаем право каждого претворять свои убеждения в жизнь. Но вне партий (не просто кружков по интересам) это невозможно. Партии могут легально расширять круг единомышленников, пополнять свои ряды, заниматься пропагандой и агитацией, участвовать в выборах и проводить своих людей в выборные органы для осуществления программных целей партии.

Партия — это организационное оформление определенной политической силы. Не будучи организационно оформлена, эта сила еще не сила, она рассеяна в обществе. Цель каждой партии — приход к власти через выборы. Программа-максимум на выборах — получение парламентского большинства. В мире все больше стран, где участие в выборах — не только право, но и обязанность партии. В Германии партия лишается регистрации, если шесть лет не участвует в парламентских выборах. Немецкие законодатели ставят вопрос так: если партию не интересуют выборы, что у нее на уме? Уж не прикрывает ли она подпольную организацию?

Не забудем, что именно изобретение политических партий современного образца помогло упорядочить политическую жизнь, перейти от кровавой борьбы за власть, дворцовых переворотов и верхушечных войн к юридическим процедурам. Партийно-пропорциональная система выборов — не есть что-то новое для России. Это система, сложившаяся в России еще в 1906-1917 гг. (об этом у нас еще будет речь впереди), так что возвращение к ней с самого начала было моральным долгом новой России, восстанавливающей историческое преемство.

Эта система, по замыслу реформаторов, отсечет от Думы одномандатников, проталкиваемых мафиозными кланами, искателей депутатской неприкосновенности, случайных людей без серьезных программ, но с популистскими лозунгами и неисполнимыми обещаниями. Сегодня законодательные органы, особенно региональные, еще в достаточной мере забиты бизнесменами, которые стали депутатами, чтобы «решать вопросы» — только не региона, а своего бизнеса. Некоторые из них даже не очень представляют, а для чего еще нужны законодательные органы. Удивительно ли, что PR-структуры, утратившие огромный рынок по обслуживанию избирательных кампаний одномандатников, громче всех уверяют, что возвращении к партийно-пропорциональной системе есть «гибель демократии», причем отчаяннее всех голоса мастеров «черного пиара». Им воистину есть, о чем рыдать.

Пропорциональное представительство благоприятствует умеренной многопартийности, а мажоритарное — постепенно ведет страну к двухпартийной системе. Мажоритарная система небезопасна в обществе, подверженном серьезным расколам, поскольку содействует их углублению. При мажоритарной системе избиратели нередко делают свой выбор не на основе политической платформы кандидата, а по признаку его национальности, расы, религии, родного языка, происхождения или классовой принадлежности. Пропорциональная же система имеет свойство постепенно сглаживать расколы — правда, лишь когда она сочетается с электоральным барьером (трехпроцентный достаточен, установленные ныне 7% — несомненный и, надеюсь, временный перебор), отсекающим экстремистов и маргиналов. При ней повышаются шансы партий, отстаивающих принципиальные ценности, а не ближайшие политические выгоды. Особенно четко это подмечено в многоэтнических и многоконфессиональных странах.

Формальная логика часто подталкивает к ложным выводам. Например, внушает мысль, что существует одна-единственная демократическая модель, одинаково обязательная для всех стран — больших и малых, моноэтничных и многонациональных, северных и южных, только что родившихся и существующих второе тысячелетие.

Для демократического процесса в России было бы гораздо опаснее ничего не менять, оставить все так, как есть. Новой России по одному счету всего 15 лет, по другому — 13, и ее политические институты во многом создавалась с чистого листа. У нас еще очень слаба культура компромисса, отклонение законопроекта, внесенного меньшинством часто воспринимается им как враждебный выпад и даже сознательно злонамеренный, подрывной, антигосударственный акт. Невозможно себе представить, чтобы на смену коммунизму у нас с первой попытки пришла идеальная система — любая система нуждается в последовательном совершенствовании по мере накопления опыта, положительного и отрицательного.

Часто приходится слышать: с точки зрения демократического процесса отказ от прямых губернаторских выборов — шаг назад. Но что значит «с точки зрения демократического процесса»? Где хранится его эталон? В штатах США губернаторы избираются населением, а провинции Канады их назначают. Можем ли мы говорить на этом основании, что Канада — менее демократическая страна?

Думаю, со временем Россия все же вернется к прямым выборам губернаторов, но в реальной жизни без шага назад порой невозможно сделать затем два шага вперед. В условиях, когда на карте стояла элементарная управляемость страны, отмена прямых губернаторских выборов была, видимо, неизбежна. Слишком много развелось губернаторов, по сути, приватизировавших регион — самые сладкие куски собственности они раздали родне и верным подставным лицам. Не меньше просто слабых губернаторов, под чьим носом цветет наглое воровство и не менее наглое самодурство, крышевание теневого бизнеса, легализация незаконных мигрантов из-за рубежа, особенно опасное в приграничных районах. Институт прямых губернаторских выборов был введен в России явно преждевременно, когда еще отсутствовала добрая половина необходимых законов, рынок только начинал складываться, а структурирование новых общественных механизмов шло на уровне броуновского движения. Именно в этот отрезок времени сложились почти все стереотипы и алгоритмы упраздняемой губернаторской системы, почти обязательно завязанной на «распилы» и «надежные схемы». Изменить эти алгоритмы при сохранении прямых, но, как правило, вполне управляемых местной властью выборов оказалось бы почти неразрешимой задачей.

В свое время на Украине проявили больше благоразумия: там губернаторы всех 24 областей прямо назначаются президентом, но он зато и спрашивает с них. И это не мешает бурной политической жизни на Украине. Так же обстоит дело с воеводствами в Польше.

Высокий процент голосов, поданных за того или иного политика на альтернативных выборах, не обязательно говорит о недемократическом и «несвободном» характере выборов. Можно сослаться на главу Парламентской ассамблеи ОБСЕ Брюса Джорджа. На президентских выборах в Грузии (прошедших через 45 дней после силового свержения предыдущего президента), согласно официально объявленным данным, свыше 96% голосов досталось М.Н. Саакашвили. Г-н Джордж, чье мнение следует уважать, не счел такой результат ни подозрительно высоким, ни антидемократическим. Он усмотрел в этих выборах «много позитивного» и был «рад об этом сообщить».

Как свежее доказательство тоталитарных тенденций в современной России приводят два недавних закона — «О митингах и демонстрациях» и «О референдумах». В первом случае разрешительная система заменяется на уведомительную. Если раньше организаторы демонстрации должны были просить согласия властей на ее проведение, теперь достаточно сообщить властям о дате и месте. Второй из упомянутых законов делает референдум нормой прямого действия. То есть, итоги референдума станут обязательными к исполнению, тогда как по старому закону они носили рекомендательный характер. Так что же усиливают эти законы, демократию или тоталитаризм?

Но даже если бы обвинения крайней оппозиции были справедливы, ее вывод о «поражении» российской демократии все равно ничего бы не стоил. Подобный вывод равносилен утверждению, что мир сложился в своем окончательном виде, и отныне ничто в нем измениться не может, всякое развитие остановилось. Приверженцев такой точки зрения может извинить лишь то, что люди во все времена смотрели на мир вокруг себя как на уже неизменяемый и бесповоротный. Это вообще одна из самых распространенных логических ошибок: с одной стороны, общеизвестно, что вереница ушедших веков была заполнена сплошными переменами, а с другой — определенный тип людей почему-то склонен думать, что отныне перемен не будет, точнее: будет только плохо и еще хуже.

Что же до устойчивой партийной системы, весьма интересное мнение по этому поводу высказал представитель президента в Совете Федерации Александр Котенков (Газета, №148, 21 августа 2006). Такая система, сказал он, «сложится в России через несколько избирательных циклов, лет через 16, не раньше. Когда останется 10-12 реально действующих партий». Столь долгое время требуется для того, «чтобы все устаканилось, чтобы партии набрали силу и в центре, и в регионах». Совет Федерации, по мнению А.А. Котенкова, станет выборным, как и Дума, но едва ли раньше, чем произойдет дозревание партий. «Помню, как разрабатывался закон о реформе местного самоуправления (МСУ). Я был одним из разработчиков пакета законопроектов. Когда Борис Ельцин спросил меня, сколько надо времени, чтобы реформировать МСУ, я ответил: 35 лет. Почему? Нужно изменить сознание людей. Должно уйти то поколение, которое считает, что государство — это власть. И прийти то, которое считает, что государство — это прежде всего человек, а органы власти — обслуживающий механизм». Ход мысли очень убедителен, но сроки, полагаю, завышены. Достаточно вспомнить, как стремительно все менялось в России на протяжении двух последних десятилетий.

Представительные органы власти до абсолютизма. Англия и Русь

Но вернемся к истории. Не надо обманывать себя относительного древности демократических режимов современного образца. Говорить о «народном представительстве» былых веков не приходится, о какой бы стране ни шла речь. То обстоятельство, что английский парламентаризм на протяжении почти всего XIХ и почти всего ХХ веков справедливо служил образцом для других стран мира (сегодня это едва ли так), породило почтительный миф о том, что демократические институты современной Англии сложились уже едва ли не в средневековье. Во всяком случае, либеральные участники политических посиделок на нашем ТВ обычно высказываются именно в таком духе. Это побуждает слегка углубиться в вопрос.

Старинная демократия в Англии была примерно такой же, как и в остальной Европе: дела решались на сельском сходе, на собрании «сотни» и, наконец, на вече (folkmoot). В конце Х века король Эдгар начал собирать witan (или witenagemot) — аналог боярской Думы. В него входило высшее духовенство, королевская родня и служилая знать, но его конкретный состав зависел от усмотрения короля80. witan просуществовал меньше века, когда в 1066 году Англия была завоевана франкоязычными норманнами, при которых, восемь королей спустя, появился родоначальник английского парламента. Вот как описывает эти события «Британская Энциклопедия», крайне трепетная в вопросах национального величия: «Англо-саксонские землевладельцы и крестьяне были ограблены, в их усадьбах поселились захватчики. Король [Гийом Незаконнорожденный, мы его называем Вильгельмом Завоевателем] объявил всю английскую землю своей собственностью по праву победителя; он пожаловал воинам долю в этой добыче, сделав их держателями поместий на жестком условии обязательной военной службы. Англию смирял меч, страна оказалась во власти чужеземного короля, чужеземного дворянства, чужеземного воинства… witenagemot сменился чисто феодальным советом новой земельной знати. Magna Carta [написанная на латыни Великая Хартия 1215 года] сыграла крайне малую (если вообще какую-либо) роль в становлении парламента…»81. Впрочем, в этой хартии появляется такое понятие, как «Общий совет нашего королевства» («Commune consilium regni nostri»). Cовет состоял из королевских вассалов — держателей земли, а также из духовенства. Им было чем заняться: здесь разбирались тяжбы о земельных захватах, наследственные споры, дела о крупных долгах, выморочном имуществе и т.п. Советовался же король с почтенным собранием почти исключительно о том, как бы выколотить из страны еще денег, не ущемив при этом крупных баронов, которых побаивался. Они могли откупиться от службы «щитовыми деньгами». Король обязался не облагать их, сверх того, никакими дополнительными налогами.

Для простонародья же изобретались все новые поборы, их надо было доводить до сведения общин. Делалось это через «присяжных» — представителей общин, присягнувших говорить правду. Как поясняет далее Британская Энциклопедия, «идея, будто вопросы о налогах требовали согласия общин, очень позднего происхождения. Присяжные, посланные своими соседями, свидетельствовали о наложении на народ Саладиновой десятины [cбор средств на крестовые походы], их согласия никто не спрашивал и оно не требовалось — их ставили в известность». В 1265 году бароны, восстав против короля Генриха III, впервые позвали на «Commune consilium» представителей городов. Тогда и прозвучало слово «парламент» — языком знати продолжал оставаться французский, а во Франции так назывался королевский суд. Впрочем, единичное собрание 1265 года не может быть признано парламентом, даже если его назвали так.

(Слова меняют свое значение в веках. Встретив слово «вратарь» в древнерусском тексте, мы не вправе делать вывод, что во времена Всеволода Большое Гнездо наши предки играли в футбол. Это слово означало на Руси охранника у дверей церкви, не впускавшего в нее нехристей и подозрительных лиц.)

Как бы то ни было, когда 30 лет спустя, в 1295 году, король Эдуард I вернулся к идее сословного органа, он опять назвал его парламентом — слово прижилось. До конца своего правления Эдуард созывал парламенты еще несколько раз, чем (великий король!) заложил основу важнейшего политического института своей страны. «Но институтом, безраздельно ведающим налогами, — продолжает Британская Энциклопедия, — парламенту еще только предстояло стать. Его ждало долгое соперничество в этой сфере с королевским Privy Council82». Вообще короли созывали парламент лишь по какому-то конкретному поводу, после чего его участников отправляли восвояси. В следующий раз их собирали не раньше, чем монарх вновь испытывал нужду в поддержке или совете.

В 1322 г. король Эдуард II, издал важный указ о том, что дела королевства подлежат рассмотрению «в парламенте королем при согласии прелатов, графов, баронов и общинников». Британская энциклопедия пишет об этих общинниках так: «не ведая о своей будущей силе, они смиренно жались в надменном совете королевства… Скромные купцы из маленьких городков немели перед гордыней и важностью своих знатных коллег. Они понимали, что вызваны сюда с единственной целью обложить налогами самих себя и своих земляков. Заседать им было мучительно, их дела страдали; поездки [в Лондон и домой] были сопряжены с лишениями и опасностями. Неудивительно, что они увиливали от столь сомнительной чести, многие пускались в бега, оставив свой неблагодарный пост… Представители городов того времени не могли принести много пользы правам и интересам народа. Города были представлены воле и капризам короны и шерифов, а самих представителей могли исключить когда заблагорассудится. Малейший знак независимости означал удаление из списка… Нет свидетельств, да и не могло быть, чтобы три сословия когда-нибудь голосовали вместе. Подлежащие обсуждению вопросы зачитывались по сословиям, подчеркнуто раздельно, хотя ответ королю давался единый. Поскольку обсуждения были краткими, они могли вестись порознь в той же палате, однако со временем было найдено удобным удалить общинников в отдельное помещение, а именно в часовню Вестминстерского аббатства»83.

После 1343 года хроники начинают говорить о двух палатах — Лордов и Общин. Общинников присылают графства и города, это выборные люди, но решающее слово остается за невыборными лордами и епископами. Положение меняется при Генрихе IV Вшивом (Henry The Lice-ridden, Itchy ‘Enry), созвавшем за 14 лет своего правления несколько парламентов. Он созывал их сугубо ради разверстки новых налогов (чтобы издать новый закон или отрубить голову архиепископу Йоркскому совещаться с парламентом ему не требовалось). В 1407 году этот король провозгласил, что все, связанное с налогами и казначейством, должно сперва получать одобрение Палаты общин — чтобы податное население думало: это не король из нас пьет кровь, а наши же присяжные. Другой очевидной целью Генриха было окоротить лордов. Как бы то ни было, это решение стало выдающейся удачей английской истории. Более того, оно определило дальнейшую судьбу Англии вообще и английского парламентаризма в частности. От нижней палаты стало что-то зависеть и постепенно быть ее членом стало желанным и выгодным. Мало-помалу она наполняется людьми «благородного» происхождения. В Палате лордов заседали большие господа (включая высших духовных лиц), в Палате общин — господа чуть поменьше.

Появление регулярно обновляемой Палаты общин придало, как выяснилось много позже, развитию Англии совершенно особое направление. Случайно (и счастливо!) найденная модель помогла этой стране стать, с течением времени, образцом парламентаризма. К тому же, перейдя в начале XV века с французского языка на английский, парламент сразу осмелел. Весь названный век прошел в Англии в пререканиях между палатами и королевскими чинами о тратах денег из казны. Парламент становился, таким образом, все более реальным орудием ограничения монаршего своеволия. Он стал требовать участия в законодательстве, приучая королей править с согласия парламента, а не одними указами, но… тут на сто с лишним лет пришла династия Тюдоров, которые вообще перестали обращать на парламент внимание.

Давайте посмотрим, что происходило на протяжении тех же пяти веков на Руси.

Начало этого периода отмечено в русских землях торжеством вечевых порядков. В Лаврентьевской летописи говорится об изначальности обычая сходиться на вече: «Новгородци бо изначала, и смолняне, и кыяне, и полочане, и вся власти якоже на думу на веча сходятся; на что же старейшие сдумают, на том же пригороды станут». Речь здесь явно идет о народном собрании старшего города княжества, а пригородами тогда называли все земли, подчиненные старшему городу. Впрочем, много раньше о народных собраниях у наших предков пишут византийские писатели. Так, Прокопий Кесарийский, советник полководца Велизария (VI век н.э.), писал84 о восточных славянах: «славяне и анты не управляются одним человеком, но издревле живут в народоправстве» (т.е. в демократии).

Дореволюционный историк В.И. Сергеевич составил список русских вечевых городов. Он насчитал их больше 60. Приведу примерно половину этого списка: Брянск, Владимир, Вятка (в вечевые времена — Хлынов), Галич Дмитровский, Дмитров, Дорогобуж, Изборск, Киев, Козельск, Кострома, Курск, Ладога, Минск, Москва, Муром, Нижний Новгород, Новгород Великий, Переяславль Залесский, Полоцк, Пронск, Псков, Путивль, Ростов Великий, Рязань, Смоленск, Стародуб Владимирский, Суздаль, Тверь, Торжок, Устюг Великий, Чернигов, Ярославль. Вообще на протяжении первых веков своей истории политическая система Руси представляла собой слабо связанную конфедерацию автономных земель, управляемых вечевыми городами.

Сергеевич включал в свой список лишь те города, о вечевом строе которых он нашел прямые упоминания в летописях, но это не значит, что вече не существовало в других городах. Вечевой строй, в чем согласны историки, был явлением всеобщим: он не составлял особенности какой-либо одной из русских земель. Вече призывало и, что особенно важно, изгоняло князей. Случаи таких изгнаний отмечены не только в Новгороде, но и в Киеве, Полоцке, Галиче, Владимире, Суздале и еще в десятке городов.

Под давлением новгородского веча был принят такой важный правовой документ, как «Русская правда», главный закон русских земель на протяжении нескольких веков. Нормы «Русской Правды», регулирующие те или иные стороны жизни, постепенно меняясь, переходили в более поздние своды законов. Историк А.А. Зимин привлекает наше внимание к самой, быть может, важной особенности «Русской правды»: она легла в основу правовых актов, отстоящих от нее на столетия — таких, как Судебник 1497 года и «Литовский статут» (кодекс Западной или Литовской Руси XVI века).

К «Русской правде» примыкали, дополняя ее, княжеские уставы и уставные грамоты. То, что их, как и «Русскую правду», многократно переписывали вплоть до XVII века (до наших дней дошла, естественно, лишь часть списков), говорит о следующем: во-первых, «Русская правда», уставы и уставные грамоты использовались по прямому назначению — в качестве руководств по вопросам государственного управления, судопроизводства, налогообложения, наследства и т.д, а во-вторых, на протяжении столетий никому не приходило в голову начать с чистого листа, преемственность законов подразумевалась сама собой.

Судебник 1497 года, первый кодекс, обнародованный для всего Русского централизованного государства от имени верховной власти, в свою очередь, лег в основу Судебника 1550 года. Конечно, нормы XI века к тому времени безнадежно устарели, но выкинуть предшествующие законы и без оглядки на них написать новые — такое явно противоречило миропониманию людей средневековой Руси. Это говорит об их уважении к силе и к букве закона, это говорит о том, что историческая Россия — страна стойкой правовой традиции.

Как же родился этот «основной закон» Руси? Летописный рассказ звучит так: в 1015 году новгородцы, не поладив с варяжской дружиной князя Ярослава, будущего Ярослава Мудрого, «перебили варягов во дворе Поромоньем». Взбешенный Ярослав в свою очередь расправился с виновниками гибели своих дружинников: «призвал к себе лучших мужей, которые перебили варягов, и, обманув их, перебил». Той же ночью из Киева пришла весть о смерти отца Ярослава, князя Владимира, и о том, что Киев захвачен Святополком Окаянным. Наутро Ярослав обратился к новгородцам на вече со слезами раскаяния и просьбой о помощи. Новгородцы ответили: «Хотя, князь, и иссечены братья наши, постоим за тебя!». После победы над Святополком Ярослав отплатил новгородцам, дав им «Правду» и «Устав».

Ряд историков считают такую предысторию «Русской правды» баснословной. Вольности, которые Ярослав узаконил для новгородцев, на самом деле были добыты в долгих предшествующих столкновениях горожан с князьями, пытавшимися расширить свои полномочия и судить по личному усмотрению. В летописях ясно, и не в одном месте, сказано, что приглашаемые новгородские князья присягали на «ярославовой грамоте» и целовали крест «на всей воле новгородской». Процитирую Н.И. Костомарова: «Эта грамота давала или, лучше сказать, возвращала Новгороду старинную независимость — право самоуправления и самосуда, освобождала Новгород от дани, которую он платил великому князю киевскому, и предоставляла Новгороду с его землей собственную автономию. Мы имеем много грамот новгородских с половины XIII века до конца XV, — каждая заключает в себе, в главных чертах, повторение предыдущей: они ссылаются на грамоту Ярослава, как на свой первообраз. Новгород, охраняя свою независимость и гражданскую свободу, постоянно указывал на Ярославовы грамоты, как на свою древнюю великую хартию»85. Каждый новый князь был обязан либо подтверждать новгородские вольности и льготы, либо отказываться от мысли сесть князем в Новгороде.

Нечто подобное имело место и в Западной Европе: бароны, купцы и горожане вырывали у короля те или иные вольности, и преемники короля уже были не вправе от них отступить: не позволяла грамота (хартия, «привилегия», «кондиции», устав и т.д.) Подобные документы, как и ранние сборники законов, — прообраз будущих конституций. Вся история феодальных времен — что на Востоке, что на Западе — говорит о том, что льготы никогда не «даровались» просто так, любую льготу управляемые вырывали у управляющих.

Новгородцы в любом случае заключали с князем договор («ряд» или «докончание»), но клятва на освященном временем торжественном документе придавал этим отношениям более высокий уровень. Новгород мог вообще отказаться даже рассматривать ту или иную кандидатуру. В 1093 году киевский князь Святополк попробовал «посватать» в новгородские князья своего сына, послы новгородского Веча привезли ему расчитанно-презрительный ответ: «Приславшие нас велели сказать: не хотим Святополка и сына его; если у него две головы, то посылай его».

Интересен эпизод 1228 года, когда претендент на новгородский стол отказался от своих поползновений, получив от Веча письмо, похожее на ультиматум: «На всеи воли нашеи и на вьсехъ грамотахъ Ярославлихъ ты нашь князь; или ты собе, а мы собе». Тогда Вече постановило: «Мы собе князя промыслимъ; и целоваша Святую Богородицю, яко быти всемъ одинакымъ» (единогласным). Новый князь явился в Новгород в следующем 1229 году и «целова крестъ на всеи воли новгородьстеи и на всехъ грамотахъ Ярославлихъ». Через год Вече ему указало «путь чист», посчитав, что он нарушил договорные условия.

К тому времени новгородские князья уже давно превратились в приглашаемых лиц с ограниченными полномочиями. Новгород ХII – ХV веков жил при республиканской форме правления, хотя латинского слова «республика» в новгородском обиходе не было. Возможно, новгородцы никогда его не слышали.

Решительный прорыв к республике датируется здесь еще первой половиной XII века. Этот прорыв и последовавшие за ним почти три с половиной века Новгородской республики — важная глава мировой политической истории.

Произошло это так. Князь Всеволод Мстиславич после 19 лет княжения в Новгороде отправился добывать себе переяславский престол, но потерпел неудачу и вернулся. Однако Вече не впустило его, и он был изгнан из города. Какое-то время спустя бояре посчитали, что Всеволод Мстиславич получил хороший урок и вернули его в Новгород, однако незадачливый князь тут же втянул новгородцев в противоборство с Суздалем. Это переполнило чашу терпения боярства. Против князя выступили и «черные люди» (ремесленники, наемный люд, свободные общинники-собственники земли, смерды), не поддержали его ни церковь, ни купечество, которое он ущемлял в правах. 28 мая 1136 года Всеволод с семьей по приговору Веча, в котором приняли участие также представители Пскова и Ладоги, был заключен под стражу в архиепископском дворце, где он два месяца находился под охраной 30 вооруженных воинов. Затем Всеволода выслали из города, обвинив его в том, что он «не блюдет смерд», т.е. не заботится о простых людях, и втянул Новгород в проигрышную межкняжескую борьбу.

Именно с этого времени власть в Новгороде окончательно перешла в руки Веча и городской верхушки. Князей новгородцы продолжали приглашать, но скорее в качестве военачальников, хотя даже это не главное. Они могли, например, призвать к себе на престол князя-ребенка, который еще не мог сидеть на коне — его призывали как символ связи с другими княжествами Русской земли. Первым был приглашен Святослав Ольгович (отец Игоря, князя Северского, героя «Слова о полку Игореве»).

Поскольку революционные перемены никогда и нигде не проходят гладко и незатруднительно, новые порядки пришлось отстаивать. Новгород, по словам летописца, разрывался надвое — у низложенного князя в городе оставались «милостивцы» (сторонники). На Святослава покушались, но стрела пролетела мимо. Мономаховичи и их союзники в других княжествах перекрыли торговлю с Новгородом, из-за нехватки продовольствия взлетели цены, надвигался голод. Святослав, рассорившись с новгородским епископом Нифонтом, в 1138 году покинул княжеский «пост». Новгородцы призвали было Ростислава Юрьевича из Суздаля, потом рассорились и с ним, оставшись совсем без князя.

Это раздражало других князей Руси, Юрий Долгорукий угрожал войной и уже взял принадлежавший Новгороду Торжок. Новгородцы сочли благоразумным вновь призвать Святослава. Тот вернулся в 1139 году, но с намерением отомстить обидчикам. Вече роптало «на его злобу», в городе избивали княжеских людей, напряжение росло. Наконец, однажды ночью в 1141 году Святослав бежал из Новгорода и больше туда не возвращался. (Это ему Юрий Долгорукий писал в 1147 году: «Приди ко мне, брате, в Москов», что считается первым упоминанием о Москве.)

За пять лет новгородских недоразумений с князьями (1136-1141) произошло то, что часто случается в политике. Положение, казавшееся диким и невозможным, мало-помалу становится привычным. Кто-то с ним мирится через силу, а кто-то сживается легко, находя в новом положении дел даже какие-то плюсы. Тверские, смоленские, белозерские, суздальские, ростовские, ярославские, угличские, полоцкие и другие ближние соседи Новгорода после краткого бойкота вынуждены вновь налаживать с ним связи, так как не могут обойтись без новгородской транзитной торговли. Князья разных частей Руси приходят к выводу, что коль скоро новгородские новшества им не угрожают, воевать из-за них с Новгородом не стоит.

Сами по себе призвания и изгнания князей и другие проявления вечевой демократии новшеством не были, по такому же обычаю жили и другие русские земли — в первую очередь, Киевская, Полоцкая и Ростово-Суздальская. Но лишь Новгород довел до совершенства систему отношений, которую невозможно назвать иначе, кроме как республиканской с князем «на договоре».

И действительно, полномочия, а также земельные владения и доходы приглашенного князя были сильно урезаны, его резиденцию из Детинца (кремля) перевели за город (на Городище). На князя возлагались функции главнокомандующего и организатора защиты города. По договору с городом (их сохранилось множество) князь не имел права распоряжаться государственными доходами и расходами, не имел отношения к сбору налогов. Ему запрещалось вершить суд за пределами города, издавать законы, объявлять войну и заключать мир. Если раньше князь был высшим судьей в самом Новгороде, то теперь появился совместный суд князя и посадника. В новгородских «докончаниях» с князьями прямо сказано: «А без посадника ти, княже, суда не судити, ни грамот даяти». Вдобавок князю запрещалось заключать договоры с иноземцами без посредничества новгородцев и даже охотиться и рыбачить за пределами отведенных ему угодий. Гарантией соблюдения договоров служил запрет князю и его людям приобретать землю в Новгороде, управлять новгородскими волостями и раздавать землю в них своим приближенным. Князь был во многом символом, он воплощал в себе защиту и правду. Дискредитация такого представления грозила нерадивому князю большими неприятностями. Князь мог быть изгнан, что неоднократно и случалось. Новгородцы проявляли завидное постоянство в своем стремлении выбирать князя по своей воле и превратить его в высокооплачиваемого военачальника, чиновника, посредника и мирового судью.

Перевороты и перетасовки в политическом руководстве новгородской земли xii — начала xiii веков имели очевидный вектор: шел процесс развития вечевой демократии. Выше, в главке «Партии в русской истории» я уже приводил суждение С.Ф. Платонова о том, что Новгород xii века разделен на отчетливые партии: «на Вече идут не лица, а союзы; голосуют там не лица, а союзы».

Высшая власть в Новгороде перешла к Вечу, представлявшему, в теории, всех полноправных граждан мужского пола, от бояр до «черных людей». Вече сотни раз фигурирует в письменных источниках, авторы которых не считали нужным объяснять (для их современников это было лишнее) его состав, устройство, права и процедуры. Усилиями многих поколений ученых почти все это удалось установить из контекста, хотя спорные вопросы остаются.

Вече издавало и отменяло законы; устанавливало размеры податей и повинностей; решало вопросы войны и мира; призывало князя в Новгород, судило о его «винах» и в случае невыполнения им условий договора о княжении указывало ему «путь чист» из Новгорода; избирало и отстраняло посадника, тысяцкого и архиепископа; ведало назначением и смещением других должностных лиц; распоряжалось финансами, устанавливало денежные сборы, вводило торговые правила и льготы; объявляло войну и заключало мир; избирало представителей власти в новгородских владениях, принимало жалобы на них, а в случае их неправильных действий наказывало виновных; осуществляло контроль за судебными сроками и исполнением решений; в случаях, волновавших весь город, вело непосредственное разбирательство дел.

Вече обычно созывал посадник, но его могли созвать и князь, и «большие люди» (бояре), и феодалы победнее — «меньшие люди». Председательствовал на Вече степенной посадник, выступления проходили со степени — возвышенного места. Упорядоченное Вече не могло быть массовым. Чтобы принимать участие в Вече и иметь право решающего голоса, было необходимо владеть в городе землей или иметь имущество не ниже определенной ценности.

Есть прикидки о возможном количестве участников Веча. Раскопки показывают: вечевая площадь имела размеры 40х50 метров, т.е. 2000 квадратных метров, причем из летописного рассказа 1359 года о вечевом свержении посадника Андреяна Захарьинича ясно видно, что участники Веча не стояли, а сидели. То есть, собрание выглядело вполне по-парламентски. Даже если плотно заставить 2000 квадратных метров скамьями, оставив лишь узкие проходы между рядов, число «человеко-мест» едва ли достигнет тысячи. Скорее всего участников веча было несколько сот.

«Голосовать», «отдавать голоса» за кого-то или что-то — очень старые понятия в русском языке. Они явно родились то время, когда мнение по обсуждаемому поводу выражалось «голосом» — устно и открыто. Но нельзя не упомянуть и о том, что в Новгороде находят берестяные грамоты с перечислением в родительном падеже нескольких лиц — с отчеством, а то и с именем деда. Что это? Должников записывали совсем иначе, по-другому выглядят и поминальные списки. Выдающийся археолог и историк А.В. Арциховский (1902-1978) первым предположил, что это избирательные бюллетени. К тому же мнению пришли В.Л. Янин, Н.Л. Подвигина и другие исследователи.

Принятое на вече решение («приговор») записывалось в грамоту, к которой прикладывалась княжеская, а в XV веке — только вечевая печать. В начале вечевой грамоты перечислялись имена архиепископа, посадника, тысяцкого, далее говорилось: «и бояре, и житьи люде, и купце, и черные люде, и весь господин государь великий Новгород, вся пять концев, на Веце, на Ярославе Дворе, повелеваша...» Такое перечисление заставляет думать, что в состав Веча входили представители вечевых собраний новгородских концов («кончанских»).

То, что все происходило под открытым небом, усиливало демократическое начало Веча, это была гласность в полном смысле слова. Пусть на скамьях восседали лишь 500 владельцев городских усадеб, как считают некоторые историки, но Вече обступал новгородский народ, люди сидели на деревьях, заборах, крышах домов, криками поощрения или возмущения оказывали давление на боярскую партию, торговую партию, московскую партию, литовскую партию, поддерживали того или иного кандидата в посадники, епископы, тысяцкие и т.д. Упорядоченное собрание могло переходить в митинг.

Такова реконструкция лучшего знатока новгородских древностей, академика Валентина Лаврентьевича Янина. Зрители Веча — ремесленники, торговцы, наемные работники, — ощущали, считает он, свою причастность к государственным делам. Ведь новгородцы были в основной своей массе грамотными людьми («отсюда, — пишет Янин — взлет новгородской культуры: свободные люди, они пишут прекрасные иконы, пишут прекрасные фрески, строят великолепные церкви»).

Наряду с упорядоченным Вечем продолжал жить старый обычай, согласно которому в вечевой колокол мог позвонить каждый. Известно старинное новгородское предание, до революции входившее в детские книги для чтения. Речь в нем шла о боевом коне, который не раз спасал своего хозяина, дружинника князя, но состарился, ослеп и конюший его выгнал. Была морозная ночь, конь забрел на Ярославово дворище, где висел вечевой колокол. Пеньковая веревка колокола пахла съестным и конь начал ее жевать. Сбежались поднятые ночным звоном горожане и постановили: заставить хозяина принять коня обратно и содержать животное до конца дней.

Такие истории не рождаются там, где они невозможны. Сомневаться в существовании вечевого колокола нет причин — а раз так, значит он «звучал на башне вечевой» (цитируя Лермонтова) не только «во дни торжеств и бед народных», но и по сугубо частным поводам — например, в связи с каким-то затянувшимся бытовым спором.

Но стихийное вече собиралось и совсем по другим поводам. Наш знаменитый историк В.О. Ключевский говорит об этом так: «Когда народ подозревал или видел со стороны выборных властей либо всего правящего класса замыслы или действия, казавшиеся ему преступными или опасными, тогда вече, преобразуясь в верховное судилище, получало не всенародный, а простонародный состав, представляло одну лишь Торговую черную сторону во главе с боярами демократической партии. Так как движение в таких случаях шло против наличных властей, то оно получало вид народного мятежа... У новгородского веча мятеж был единственным средством сдерживать правительство, когда оно, по мнению народа, угрожало народному благу. К такому средству, как известно из истории средневековой Европы, прибегал не один Новгород». (Обратите внимание на выражение «бояре демократической партии».)

При этом, добавляет Ключевский, сбрасывание тех, кто заслужил народный гнев, с Волховского моста было «остатком старинного вида суда Божия — испытания водой, а в грабеже боярских домов сказывалась память о древнем наказании, которое в Русской Правде зовется потоком и разграблением».

Письменные источники зафиксировали случаи, когда одновременно собирались два враждебных друг другу веча: одно — на Софийской стороне, другое — на Торговой и дело кончалось рукопашной схваткой на Волховском мосту, причем для примирения враждовавших сторон на место побоища прибывали архиепископ с духовенством.

Архиепископ (обычно величаемый Владыкой) был не только новгородским церковным главой, но имел и значительные властные полномочия. Он хранил государственную казну и печать, ведал архивом, руководил летописанием и записями гражданских актов, мирил враждующие стороны, представлял Новгород во внешних сношениях, скреплял печатью договоры и грамоты Новгорода, а с первой половины XIV в. также ведал всеми тяжбами по земельным делам, заверял своей подписью и печатью сделки с земельной недвижимостью — вотчинами.

Архиепископ вершил церковный суд, а кроме того, «во владычне комнате» в его резиденции три раза в неделю заседал суд высшей инстанции при участии десяти присяжных заседателей (по боярину и по купцу от каждого конца), куда дела поступали на «доклад» (окончательное решение) или «пересуд» (пересмотр).86

Кстати, сравнивая средневековые города-республики Северной Европы, видишь, что система выборного правления в Новгороде и Пскове была заметно демократичнее, чем в близких, казалось бы, по устройству «вольных имперских городах» Германии. В Новгороде и Пскове выбирали не только посадника и тысяцкого, но и архиепископа, чего не было в Германии.

Вероятно, самой важной светской обязанностью архиепископа было возглавлять Совет господ. Перед тем, как вынести тот или иной важный вопрос жизни Новгородской земли или внешней политики на Вече, он обсуждался на этом Совете.

Во главе непосредственного управления в Новгороде стоял посадник — первое по важности должностное лицо (нечто вроде президента), избиравшееся на Вече из представителей знатных боярских фамилий. Посадник был председателем на Вече, контролировал деятельность князя, выполнял вместе с ним важнейшие функции (командование вооруженными силами, суд), ведал администрацией, внешнеполитическими силами, следил за взыскание податей с населения. Еще в XIII веке за должность посадника или за то, чтобы его скинуть, концы могли сражаться стенка на стенку, но уже в XIV-м новгородский посадник стал избираться мирно, а главное — ежегодно. С 1354 года выбор производится из числа пяти кончанских посадников (каждый конец Новгорода созывал свое кончанское вече), причем соблюдалась ротация. Такой порядок стал следствием реформы управления, проведенной посадником Онцифором Лукиничем. (После этого, по словам летописца, «отступился посадничества Онцифор Лукинич по своей воле» — какой пример современным государственным деятелям!)

Вторым среди должностных лиц Новгорода был тысяцкий. Поначалу тысяцкого избирали на Вече из числа лиц небоярского происхождения, поскольку он представлял интересы «житьих» (средние землевладельцы и домовладельцы) и «черных» людей. Однако уже в первой половине XIV века эта должность перешла к боярам. Вскоре после этого число тысяцких достигло 5 (по числу концов), один из них ежегодно избирался в степенные тысяцкие. Тысяцкий был помощником посадника по военным и торговым делам и вторым человеком в войске, возглавлял «сотских», ведавших десятью сотнями жителей. Тысяцкий курировал торговлю и суд по торговым тяжбам, сбор налогов, организацию ополчения, решал он и другие вопросы правления, помогая посаднику.

Хотя управление пятин строилось на началах местной автономии, представительство было у всей Новгородской земли, потому что кончанские посадники представляли не только концы (части) города, но и приписанные к концам обширные территориальные единицы, «пятины». Не забудем, что средневековый Новгород, «господин Великий Новгород» — носитель государственного суверенитета обширной Новгородской земли, одного из крупнейших государств Европы.

Реформой 1416—17 число посадников было увеличено втрое, а «степенные» посадники стали избираться на полгода. Посадников становится 24, а перед присоединением Новгорода к Московскому великому княжеству — 36. Это была уже коллегия посадников.

Средневековые авторы не раз упоминают «300 золотых поясов» — боярскую верхушку Новгорода. Некоторые историки полагают, что это и был Совет господ. Академик В.Л. Янин считает, что узкий орган по подготовке решений не мог включать 300 членов — он был бы просто неработоспособным, с чем трудно не согласиться. «Если мы обратимся к другим источникам — пишет Янин, — чтобы по ним восстановить число членов новгородского сената, то придем к цифре в 40–50 человек». Расчеты облегчаются том, что площадь зала заседаний Совета Господ (в 1439 году архиепископ Евфимий построил специальное помещение для Совета, сохранившееся без перестроек до наших дней — ныне оно называется Грановитой палатой Новгородского кремля) равна 165 квадратным метрам. Если «гласных», т.е. имеющих право голоса, действительно было 40–50 человек, это означает, что на одного человека приходилось 3,5-4 квадратных метра, что близко к нормам нынешней Государственной Думы. Как установил Янин, на момент постройки зала заседаний в Грановитой палате в состав Совета Господ входили архиепископ, архимандрит, 24 посадника, 6 тысяцких, 2 купеческих старосты, игумены пяти монастырей, сотские, кончанские и уличанские старосты — т.е. как раз около 50 человек. (Новгород делился на пять концов, в каждом конце и на каждой улице созывалось свое вече, избирались кончанские и уличанские старосты.) Председательствовал в Совете архиепископ. Судя по тому, что при раскопках Новгорода находят избирательные бюллетени на бересте, в каких-то случаях выборы должностных лиц бывали близки к современным.

Можно ли говорить о двухпалатном законодательном органе, состоящем из Совета господ (который Янин называет новгородским сенатом) и Веча? Пусть об этом судит ученое сообщество. Подозреваю, что после того, как советские историки много десятилетий искали в истории Новгорода главным образом доказательства классовой борьбы, она (история) нуждается в новых, более глубоких разысканиях — благо, материалов море.

«Новгородским словом», т.е. законом, признавалось постановление, состоявшееся на Вече в присутствии городских властей; «иначе (поясняет В.О. Ключевский) решение Веча являлось незаконным, мятежным актом, поступком неразумной черни, как выразился Совет господ в одном документе». Однако все решения Веча должны были иметь вид народной воли, и это заставляло Совет господ, хочешь не хочешь, делать шаги навстречу этой воле. Именно так в политике рождается дух компромисса, умение приходить к договоренности. Ключевский подмечает важную особенность новгородской жизни, вынуждавшей верхи договариваться с низами: «При постоянном антагонизме между вечевой простонародной массой и правительственной знатью не простонародью приходилось добиваться соглашения с правительством, а, наоборот, боярам происками привлекать на свою сторону часть простонародья, чтобы придать решению веча вид народной воли».

Новгород был федерацией концов, а Новгородская земля — федерацией пятин. В.Л. Янин дает очень интересное объяснение такому новгородскому федерализму: «Новым городом (т.е. Новгородом) стала крепость, построенная на месте здешних же, но более древних поселков, которые были основаны разными народами. Один из них, Славно, принадлежал племени новгородских словен, второй, Людин с Прусской улицей, — другому славянскому племени, кривичам, а третий, Неревский, — чуди, угро-финскому племени. В каждом из этих племен было свое древнее народное собрание, и его пережитком могли стать кончанские веча, когда эти поселки стали концами города. Но город в целом — это федерация концов... Общеновгородское вече, собиравшееся на Ярославском дворище, — орган, составленный из представителей концов, которые к моменту образования федерации уже заняли в них господствующее положение».

Это объяснение хорошо согласуется с тем, что нам известно о географии Господина Великого Новгорода. Пятины расходились клиньями в пять сторон от Новгорода. Только Деревская и Шелонская пятины были вполне русскими. От Неревского конца (в древности чудского) на север простиралась Водская пятина, примерно соответствующая нынешней Ленинградской области. Здесь, помимо славян, потомков кривичей, жили водь, чудь и ижора. В Обонежской пятине, располагавшейся восточнее Водской и тянувшейся к Белому морю, как и в прилегавшем к ней с востока новгородской Заволоцкой волости (Двинской земле), наряду с русскими поморами, жили карелы и заволоцкая чудь. Карельский элемент присутствовал также в Бежецкой пятине. То, что каждый новгородский конец имел живые связи со своей пятиной и мог отстаивать ее интересы, весьма содействовало прочности новгородского государственного организма.

На пике могущества республики новгородские земли простирались на огромные расстояния — от Балтики до Уральских гор и даже (Югорская земля) за Урал, от Белого моря и Мурманского берега до Верхней Волги и Волго-Окского междуречья.

Вече, князь, архиепископ, посадник, тысяцкий… В древнерусских вечевых городах не читали Монтескье (ибо до его рождения оставалось еще несколько столетий), но разделение властей было в них было в них политической реальностью. Но и это еще не все. Подводя итог теме новгородского представительства, нельзя не отметить, что в политическом устройстве Новгорода присутствовали несомненные признаки конституционного строя. К этим признакам относится преемственность основных правовых актов и невозможность их произвольного изменения, последовательное соблюдение процедур, закрепляющих сложившееся государственное и общественное устройство, регламентирование деятельности должностных лиц условиями договоров, никем не оспариваемое уважение к устоям государства. Хотя слова конституция, демократия, парламентаризм, федерация и республика новгородцам известны, скорее всего, не были, они жили в согласии с сутью этих слов. Что же до «государственной вывески», им было достаточно горделивого имени Господин Великий Новгород.

Псковская республика не была слепком Новгородской, она продвинулась в своем демократизме еще дальше, и это тоже достаточно интересный феномен.

Академик В.Л. Янин доказал, что Псковская земля стала независимой от Новгорода не в XIV веке, как повелось считать с легкой руки Карамзина, а гораздо раньше. Собственно говоря, Псков был отдельным княжеством в 1014-1036 годах, когда в нем правил князь Судислав, младший сын Владимира Красное Солнышко. Но княжество оказалось слабым и малосамостоятельным, и в 1036 году Ярослав Мудрый без труда упразднил его, присоединив к Новгороду. Однако воспоминание о самостоятельности, как водится, не могло забыться, и окрепший Псков не упустил случая вернуть ее себе.

Случай представился в результате описанных событий 1136 года, когда новгородцы дважды изгоняли князя Всеволода Мстиславича. Изгнанный вторично, он был принят во Пскове. Новгородцы заподозрили, что Всеволод замышляет новое возвращение в Новгород, и князь Святослав Ольгович (о нем у нас тоже шла речь) стал собирать «всю землю новгородскую» — выгонять Всеволода из Пскова. Но тут псковичи проявили твердость, отличавшую их и после. Им хотелось иметь особого князя и освободиться таким образом от подчинения «старшему городу». Заполучив настоящего Рюриковича, они, по понятиям того времени, вновь становились равными Новгороду. Это желание было так сильно, что Псков стал готовиться к отпору и устраивать засеки. Новгородцам стало ясно, что война может оказаться долгой и не наверняка успешной, и они возвратились с дороги. Так Псков стал фактически независимым, а псковичи безмерно возлюбили за это Всеволода Мстиславича. Когда он умер, «из-за плача народа не было слышно церковного пения». Первоначально он был погребен в церкви Дмитрия Солунского, а рядом с надгробием поставлены щит князя и его меч с надписью: «Чести своей никому не отдам». Позже князя причислили к лику «благоверных» и его мощи были перенесены в Троицкий собор.

В.Л. Янин, анализируя письменные источники, убедительно показал, что Новгород признал независимость Пскова вскоре после смерти (около 1144 года) следующего псковского князя, Дмитрия (Аведа). «Вечный мир» между Новгородом и Псковом, заключенный почти два века спустя, не был договором о признании независимости Пскова, это был подтвердительный договор с прямой ссылкой на давно существующий порядок («по старине, по отчине и по дедине»).

Три с половиной века псковской вечевой республики создали во многом своеобразный строй. В.О. Ключевский называл его «умеренной аристократией». Позволю себе более пространную цитату: «Переходя в изучении истории вольных городов от новгородских летописей к псковским, испытываешь чувство успокоения, точно при переходе с толкучего рынка в тихий переулок. Псковские летописцы описывают преимущественно явления мирного характера, поиски князя, строение церквей, городских стен и башен, знамения от икон, пожары и поветрия, изредка недоразумения с новгородским владыкой, епархиальным архиереем Пскова, из-за церковного суда и сборов с духовенства... В Пскове не заметно ни бурных сцен и побоищ на вечевой площади перед Троицким собором, ни новгородского задора в отношениях к князьям, ни социального антагонизма и партийной борьбы. Раз прибили посадников на Вече за неудачную меру; в другой раз собирались кнутом бесчествовать на Вече священников, протестовавших против участия духовенства в военных расходах; однажды спихнули с вечевой степени московского наместника, непрошенного Псковом. Впрочем, подобные излишества — редкие явления в политической истории Пскова».

Псков не претендовал на звание «великого», он назывался просто Господин Псков. Здесь гораздо глаже происходила смена князей и посадников. Князь не разделял власть с Вечем даже в той степени, в какой это повелось в Новгороде, а служил ему как наемный вождь боевой дружины, обязан был защищать страну, исполняя поручения Господина Пскова наравне с посадниками. Здесь не было должности тысяцкого, зато посадников выбирали сразу двух, и они вместе со старыми посадниками и старостами концов, под председательством князя или его наместника составляли правительственный совет, подобный новгородскому. Собирался он в крыле («на сенях») Троицкого собора. Там же были канцелярия и архив Веча, хранились важные государственные и частные документы.

Вече Пскова имело более широкие полномочия, чем новгородское: помимо законодательства и суда по чрезвычайным и политическим делам, оно принимало деятельное участие в текущем управлении. Небольшие размеры страны сокращали расстояние между решением и исполнением, между вызовом и ответом. Что очень важно, имущественное положение здесь не было жестко связано с сословным. Так, псковские купцы, по местной летописи, перечисляются в ряду «лучших людей» рядом с боярами, выше житьих (владельцев городских усадеб). Это говорит о процессе сближения сословий. Характерно и то, что в наиболее драматические моменты истории Пскова «молодшие» посадские люди играли в решениях Веча видную, а иногда решающую роль.

Сказанное не означает, что демократический потенциал Пскова был изначально мощнее новгородского. В Новгороде, говоря языком физики, была выше разница потенциалов, что обеспечивало постоянное саморазвитие с тенденциями как к демократической, так и к олигархической (наподобие Венеции или Генуе) эволюции.

Как бы то ни было, и в Новгороде, и в Пскове жители чувствовали себя причастными к управлению и поэтому были политически активны — ведь все органы здешнего управления были производны от Веча, их деятельность базировалась на вечевых решениях и любой из них мог быть отстранен от власти волей Веча.

Институты вечевого народовластия Древней Руси относились к классическому греческому типу полисной демократии. Но уже Аристотель утверждал, что население полиса, которым управляет народное собрание, не должно превышать 5 тысяч человек, в противном случае управление сильно затрудняется. И действительно, с ростом городов вече почти повсеместно утрачивало эффективность и отмирало — где само собой, где вследствие ордынского завоевания, где под давлением княжеской власти, превращавшейся в наследственную. Лишь в Новгороде, Пскове и Вятке (последний случай гораздо менее изучен87) вече сохранялось до конца XV- начала XVI вв. — но лишь потому, что (1) на решающем этапе сумело отстоять свое верховенство над княжеской властью, (2) не выпустило из рук право решать главные государственные вопросы, (3) сохранило способность к переменам и развитию.

Иногда можно прочесть и услышать, что новгородское (прежде всего) Вече ничего не решало, все решали бояре в узком кругу. Откуда же в таком случае народные страсти? Почему противостояние по одному-единственному вопросу могло длиться по две недели, переходя в драку — как это было в Новгороде в 1218 году, — пока не «сошлись братья все единодушно»? Станут ли драться люди, которые «ничего не решают»? А «сошлись единодушно» потому что пришли к договоренности.

Стремление к единодушию также легко объяснимо. Вечевые понятия о совести и справедливости не позволяли новгородцам признать законным положение, когда архиепископ, посадник, тысяцкий, бояре и (процитирую еще раз) «житьи люде, и купце, и черные люде, и весь господин Государь Великий Новгород, вся пять концев, на Веце, на Ярославе Дворе» провозглашают акт, с которым несогласна изрядная часть тех, от чьего имени он принимается.

Мнений много («На одном Вече да не одне речи» — это новгородская пословица!), и само слово «вече» родственно словам «вещать», «совещаться» и «совет», — но решение должно убедить всех. А значит, убеждали не только кулаками, была какая-то культура компромисса — то, чего нередко так не хватает сегодня.

Переход от прямой к представительной (делегированной) демократии мучителен и многократно в истории кончался крахом первой без достижения второй. И в Новгороде, и в Пскове в вечах участвовали представители концов, люди с делегированными полномочиями. Мы не знаем, какова была их доля, но механизм делегирования действовал, был всем понятен, мог развиваться.

Память о вечевых порядках не стиралась в народной памяти и там, где веча уже давно не было. В ходе частых на Руси городских бунтов народные собрания в городах не раз принимали форму веча (восстания в Твери в 1293 и 1327 гг., в Москве в 1382, 1445 и 1547, и др.). Не будь вечевой Руси, не было бы и такого поразительного русского феномена, как казачество — во всяком случае, тех своеобразных форм, в которых оно исторически сложилось.

Развитие огромной и сложной страны не бывает прямолинейным. Новгородско-псковско-вятский путь общественного развития не стал российским. Собирателем русских земель выступило Великое княжество Московское, присоединявшее к себе княжество за княжеством. Собиратели почти никогда не заимствуют порядки присоединяемых, они приносят свои. Москва была жестким собирателем. Вечевые порядки были ликвидированы в Новгороде в 1478 году, в Вятке — в 1490, в Пскове — в 151088, вечевые колокола сняты и отвезены в Москву. Там, в Московском Кремле, уже отбивали новое время колокола, привезенные ранее из Твери, Ярославля, Рязани, Суздаля, Переяславля и других прежде вольных городов. Такова была плата за объединение страны, за рывок к великой державе.

России не было суждено придти к парламентаризму по кратчайшей прямой, через совершенствование Веча. Судьба назначила ей испробовать, по пути к этой цели, другие, более извилистые колеи.

Не хотелось бы, вместе с тем, присоединяться к известному мнению, будто новгородский путь был «хорошим», а московский — нет. Вот образчик данной мысли: «На примере Новгородской республики можно до конца XV в. следить за той исконной русской исторической судьбой, которая явилась бы судьбою всей страны, не будь исторического вызова, брошенного Руси нашествием монголов, и русского ответа на него, выраженного в московской централизации»89.

После распада Киевской Руси русский народ в своем историческом творчестве создал несколько политических типов государственности: Московскую Русь, Галицкую Русь, Литовскую Русь, Новгород и Псков. Несомненную альтернативу Москве в разное время представляли собой Хлынов (Вятка), Рязань, Тверь, Смоленск XII-XIV веков, Поморье (так называемые «Поморские города» в XV-XVII веках). Менее изучены и известны Тмутаракань, Черная Русь, Терский городок. Совершенно разительны примеры старообрядческой Ветки, Стародуба, Керженца, не говоря уже об уникальных казацких демократиях. В централизованном государстве, естественно, должен был победить какой-то один тип государственности. Им стал московский, переросший затем в петербургский.

Представлять московский тип развития как ориентированный в строго деспотическом направлении (что часто делается) — очевидная ложь. Подобного рода трудов довольно много, но от внимательного читателя не ускользнет, что за очередной «критикой исторического опыта» нашего отечества, обычно не стоящей (или стоящей?) бумаги, на которой она напечатана, неизменно прячутся (но торчат) личные счеты по отношению — не к отечеству, нет — к «этой стране».

Любое общество сознательно или инстинктивно переустраивает себя. Давление низов на верхи — залог развития и преобразований. Любое общество движется — почти всегда трагически медленно и никогда не прямо — к большей справедливости, к расширению прав низов, к усилению демократического начала. Московская версия развития не была исключением.

Дума княжеская и царская

Вече, известный большинству европейских народов демократический институт, ни у одного из них не был единственным органом коллективного принятия решений. В любом государственном образовании имелась верхушка, располагавшая множеством рычагов для отстаивания своих групповых интересов. Это породило институт представительства сильных и знатных при правителе. Им было проще заставить уважать себя. Попробовал бы князь (конунг, герцог, король и т.д.) не прислушаться к мнению знатных вассалов, своей дружины, имущественной верхушки! Это было бы просто опасно. Отсюда появление законосовещательных советов. В Средние века подобными советами обзавелись, видимо, большинство больших и малых монархов — по крайней мере, в Европе. Поначалу практически везде это был не постоянно действующий институт, а скорее отдельные сборища от случая к случаю. Императоры Священной Римской (фактически Германской) империи созывали совет («таг») по своему усмотрению и в разных городах, но в ХII веке, при императоре Лотаре, созыв совета стал более или менее регулярным. В Чехии XIII века король учреждает сейм для совещаний с крупными феодалами. Английский парламент, до появления Палаты общин, был советом королевских вассалов-баронов, прелатов и представителей городов. Русская Дума состояла из «княжьих мужей», духовенства и «старцев градских».

Ранние русские князья все важные решения принимали не иначе, как после совета с дружиной. Князь Святослав, может быть, и принял бы христианство, но дружина такое решение отвергла. Наоборот, обращение в новую веру Владимира состоялось после одобрения боярами. Уже в первые века русской истории появляется такое понятие, как Дума. Тот или иной князь решается на что-то важное не иначе, как «сдумав с мужами». Иногда Дума действовала как суд. Когда Рогнеда, жена Владимира Красное Солнышко, попыталась заколоть спящего мужа, князь созвал бояр и возложил решение на них. (Между прочим, бояре посоветовали Владимиру проявить милосердие, и он их послушался.)

Идея Думы хорошо согласуется с представлениями средневековой Руси о власти. Историки уже давно выяснили, что от начала нашей письменности и до конца XVI века (т.е. до общеевропейской победы абсолютизма) нет ни одного русского политического текста, в котором царская власть бы понималась бы как абсолютная, ничем не ограниченная. Единственное исключение — доктрина второго десятилетия (1564-84) царствования Ивана IV Грозного, хотя и с этим царем не все так просто. Для отечественных мыслителей на протяжении почти шести веков «советное» начало было необходимой составляющей верховной власти. Дума была непременным органом при князе, великом князе, царе, она утверждала авторитет их власти, направляла их деятельность, сдерживала царское «самоволие».

Дума присутствует в «Поучении» Владимира Мономаха, написанном около 1117 года: «Я хвалю бога и тогда, когда сажусь думать с дружиною, или собираюсь творить суд людям, или ехать на охоту или на сбор дани, или лечь спать». Т.е. для Мономаха «садиться думать с дружиною» — постоянное, привычное, обязательное занятие. В «Сказании о князьях Владимирских», написанном много позже, безвестный автор вкладывает в уста Владимира Мономаха такие слова: «Съвет ищу от вас, моея полаты, князей и бояр, и воевод, и всего над вами христолюбиваго воинства». Мономах просит совета у своей Палаты!

Вполне современное слово «думцы» впервые появляется уже в конце XII века (или начале XIII-го) в «Слове» и в «Молении» Даниила Заточника — правда, об этом мало кто знает: древнерусский текст читают редко, а в переводе это понятие передано, совершенно напрасно, словом «советчики». Этот литературный памятник пользовался большой любовью, до наших дней дошло множество списков-версий, причем в некоторых Даниил в числе «думцев» великого князя желает видеть деятельных людей, выдвинувшихся не в силу происхождения, а благодаря службе.

В отдельных княжествах (Муромо-Рязанском, Черниговском) сила боярской Думы была настолько велика, что в них не смогла сложиться сильная великокняжеская власть. Первые бояре были вольными дружинниками князя. Позже бояре превратились в состоятельных людей, землевладельцев, несших службу у того или иного удельного князя по вольному уговору с ним и занимавших на этой службе высокие должности. Они составляли его обычный совет, с которым он «думает об устроении Земли». То есть, составляли Думу.

Независимость боярских суждений при обмене мнениями в Думе у князя обеспечивалась достаточно просто: недовольный князем боярин всегда мог «отъехать» от него к другому князю, это не считалось ни изменой, ни постыдным поступком; если отъехавший к другому князю боярин владел землей в княжестве первого, он оставался ее хозяином. Но княжеств делалось все меньше, в централизованном Русском государстве отъезжать стало не к кому. Однако, как показал историк А.Л. Янов (не путать с В.Л. Яниным), утратив такую возможность, бояре обрели другую — выход на политическую арену, они превратились в правительственный класс: в XV веке боярство становится высшим служилым чином.

Обладатель такого чина, имея порой и другие обязанности, обязан был заседать в Думе, становился постоянным «думником» или «думцем». Вторым «думным» чином было окольничество. Окольничьи — это тоже были бояре, но не из особо знатных родов. Кроме того, Дума не могла обходиться без думных дьяков и подьячих.

Приведу оценку, данную Думе В.О. Ключевским: «С X и до XVIII в. боярская Дума стояла во главе древнерусской администрации, была маховым колесом, приводившим в движение весь правительственный механизм; она же большею частью и создавала этот механизм, законодательствовала, регулировала все отношения, давала ответы на вопросы, обращенные к правительству. В период наиболее напряженной своей деятельности, с половины XV и до конца XVII в., это учреждение было творцом сложного и во многих отношениях величественного государственного порядка, установившегося на огромном пространстве Московской Руси, того порядка, который только и сделал возможными смелые внешние и внутренние предприятия Петра, дал необходимые для того средства, людей и самые идеи; даже идеи Петра, по крайней мере основные, наиболее плодотворные его идеи, выросли из московского государственного порядка и достались Петру по наследству от предшественников вместе с выдержанным, удивительно дисциплинированным политически обществом, руками и средствами которого пользовался преобразователь».

К этой тщательно выверенной характеристике трудно что-либо прибавить. Единственное уточнение: современники не употребляли выражение «Боярская Дума», редко говорили и просто Дума, а чаще выражались описательно: «и бояре, и окольничие, и думные люди», тогда как книжники называли Думу Синклитом или Палатой. Иногда, в переписке с Литвой, Дума называла себя Радой.

Нет сомнений, что растущий интерес к прошлому, появление плеяды новых исследователей, совершенствование архивной техники рано или поздно приведут к появлению труда, который превзойдет по фундаментальности классический труд Ключевского «Боярская Дума Древней Руси». Но пока эта работа, впервые вышедшая 125 лет назад, остается недосягаемой.

Советские историки старались принизить роль Думы, изображая ее как совещательное собрание при царе, имевшее очень ограниченное влияние. Это утверждение не согласуется с выводами, которые Ключевский в обдуманных и выверенных словах обобщил в приведенном отрывке. Дума была правительственным учреждением — ее члены не только давали «экспертные заключения», как бы мы сказали сегодня, по тем или иным вопросам руководства страной, но и сами возглавляли «пути» — отраслевые управления в дворцовом, и не только, хозяйстве. Появление в XVI веке системы «приказов», т.е. министерств, не принизило роль Думы. Крупные приказы возглавили думные бояре и окольничьи, более мелкие — думные дворяне.

В нарушение принципа разделения властей (тогда, впрочем, еще не провозглашенного), Дума и «законодательствовала», и отправляла правительственные функции, приводя «в движение весь правительственный механизм».

Дума, собиравшаяся по понедельникам, средам и пятницам, не была «ручным» органом. Думцы не просто «думу сказывали», т.е. оглашали свои соображения, но и отстаивали их. Подробные стенограммы в те времена еще не велись, но известно, что ее заседания проходили в прениях, достигавших порой большого накала. «Встречи», т.е. возражения царю, были обычным явлением. Об Иване III рассказывали, что он любил и даже поощрял «встречу». Из слов Ивана Грозного в письме Курбскому видно, что «встречи» в Думе его деда доходили до «поносных (т.е. ругательных) и укоризненных словес» государю90. Лучший знаток русского XVI века Р.Г. Скрынников, говоря о принимаемых Думой решениях, не зря употребляет выражения: царю «удалось добиться» от Думы, царю «удалось провести» через Думу91. Роль Думы резко возрастала при малолетстве великих князей, а позже — царей.

Статья 98 Судебника 1550 года налагала юридический запрет на принятие царем новых законов без согласия Думы. Она устанавливала, что «дела государевы новые, в сем Судебнике не писанные», должны вершиться «с государева доклада и со всех бояр приговора» и только тогда получали силу закона. Боярский приговор стал санкцией, без получения которой новый закон не мог прибавляться к Судебнику.

Неудивительно поэтому, что думские решения завершаются не только формулой «Великий государь говорил, а бояре приговорили». Они порой завершаются совсем иначе: «Великий государь говорил, а бояре не приговорили»92.

Бывало, что царь устранялся от решения, отдавая его на откуп Думе. Так, в 1510 году Василий III предоставил Думе решить политическую судьбу Пскова: «творити, как себе сдумали» (т.е. поступить по своему усмотрению). Арест псковских властей, таким образом, лежит на совести московских бояр, это следствие их «думного приговора».

Дума сама ведала порядком рассмотрения вопросов. В конце 1552 года Иван IV, уезжая из Москвы, наказал думцам «промыслить о казанском строении», а потом «сидеть о кормлениях», т. е. о замене кормлений93 денежными выплатами. Поскольку Думу гораздо больше волновал вопрос о кормлениях, им они и занялись, a «казанское строение поотложили», за что на них жалуется летописец.

В 1573 году, во время войны с Швецией, царь написал боярам из Новгорода «о свейском деле поговорити, как с свейским королем вперед быти». Дума «приговорила» вступить с шведским королем в переговоры, приостановив военные действия.

Звание думного человека не было наследственным по закону: в думные чины жаловали, этим Дума отличалась от английской Палаты лордов, членство в которой просто переходило от отца к сыну. Иногда царь собирал не всю Думу, а только тех ее членов, которым он доверял как себе. Это делалось для предварительной подготовки важных решений, особенно в вопросах спорных и щекотливых, способных вызвать «крик и шум велик и речи многие во боярех». Могла быть и другая причина: например, обсуждение дел царской семьи или дворцовых. Иногда же Ближняя дума — в некоторых документах ее именуют именно так — созывалась вместо Большой ради соблюдения тайны, во избежание нежелательных утечек (думское делопроизводство, поясняет Ключевский, соединенное с некоторыми формальностями, сообщало делу известную гласность). Кстати, присягая царю, бояре, окольничие и все думные люди обязывались «государские думы и боярского приговору до государева указу никому не проносить и не сказывать».

Когда в 1553 году царь Иван, тогда еще не прослывший Грозным, опасно заболел, он поспешил составить духовное завещание и привести бояр к присяге новорожденному царевичу. Но сначала в Думу были вызваны лишь некоторые бояре. На примере этого случая Ключевский показывает, как действовала Ближняя дума: «После заседания, полного шумных пререканий, большинство приглашенных присягнуло. Эту думу летописец ясно отличает от Думы всех бояр, рассказывая, что на другой день царь призвал всех бояр и пригласил их к присяге. К началу тогдашнего 1553 года по думскому списку значилось 47 бояр и окольничих, не считая думных дворян и других членов Думы. На совет же «ближних людей» накануне приглашены были до 10 бояр, 1 окольничий, 1 думный дьяк и 2 думных дворянина… Склонить их в желаемую сторону значило обеспечить мирный успех дела, провести вопрос в Думе без шума». Обратите внимание: провести без шума. Не ясно ли, что «мирный успех» был гарантирован далеко не всегда, а «шум» был обычным делом94.

У Пушкина было замечательное ощущение русской истории. Профессиональный историк может повторить множество пушкинских суждений и характеристик, ничуть их не редактируя. Примечательны слова, вложенные поэтом в уста Бориса Годунова из одноименной трагедии. Умирающий царь напоминает сыну: «Ты с малых лет сидел со мною в Думе, / Ты знаешь ход державного правленья» и требует от него «с твердостью сносить боярский ропот». 

Ключевский называет Думу «политической силой, стеснявшей власть московского государя», добавляя, что эта сила была «создана была успехами самой власти». Вот как он поясняет эту мысль: «Многочисленное и блестящее боярство Москвы явилось довольно случайно, составилось довольно искусственно и частию даже насильственно. Москва не имела бы такого боярства, если б не совершила такого успешного и повального упразднения самостоятельных местных правительств, существовавших на Руси. В Московском государстве цвет боярства составился из людей, которые или предки которых подверглись завоеванию, вооруженному или дипломатическому, из князей, сведенных с своих престолов…». По всем уцелевшим свидетельствам, бояре в большинстве своем были горделивы и заносчивы, ладить и договариваться с ними было нелегко.

Деление Думы на «чины» (бояре, окольничие, думные дворяне и думные дьяки) сохранялось до конца ее существования. В первый чин, наиболее важный и престижный, назначались лица из представителей самых знатных родов — Рюриковичей и Гедиминовичей (Воротынские, Мстиславские, Голицыны, Куракины и др.), а также старых московских боярских родов (Салтыковы, Шереметевы, Романовы, Морозовы, Шеины и др.) — их невозможно было обойти. Подсчитано, что все они были выходцами из менее чем шестидесяти наиболее древних и знатных фамилий. В XVII веке немалое число людей вошло в состав Думы благодаря родству с царями по женской линии: Стрешневы при царе Михаиле, Милославские и Нарышкины при его сыне и внуках. Но конечно же, большую роль играли личные и деловые качества — так возвысились Алексей Адашев и Иван Висковатов при молодом Иване Грозном, Артамон Матвеев и Афанасий Ордин-Нащокин при царе Алексее Михайловиче. В конце 70-х гг. XVII века в составе Думы было уже 97 человек, из них 42 боярина, 27 окольничих, 19 думных дворян и 9 думных дьяков. Аристократический характер Думы постепенно размывался — в Думу попадало все большее количество дворян и дьяков.

Собираясь в обычном составе, Дума слушала доклады по различным вопросам государственного управления и давала на них резолюции. Подготовка оснований для резолюции лежала на докладчике или поручалась тому приказу, который мог дать нужные справки.

Случайно уцелела «шпаргалка» царя Алексея Михайловича, показывающая, как он готовился к заседаниям Думы. Это список вопросов, предлагаемых на обсуждение бояр, и наброски того, что будет предлагать он сам. Готовясь к заседанию, царь явно навел некоторые справки, записал цифры, пометил, какие еще вопросы надо будет выяснить в таком-то приказе: там об этом осведомлены, сделают выписку, и по ней, поговорив с боярами, можно будет придти к решению; по каким-то вопросам у царя не сложилось мнение и он не берется предугадать, что решат бояре; по другим он в колебаниях и уступит, если станут возражать. Он даже старается угадать возражения и заготовить ответы. К примеру, шведское посольство хочет послать в Швецию гонца за новыми инструкциями. «Позволить не будет худа», записывает Алексей Михайлович. Но ведь гонец сообщит шведам московские вести? «Они давно все ведают и кроме сего гонца». По другим вопросам, как видно из записки, царь уже имеет твердое мнение, за которое он будет упорно бороться в Думе если встретит сопротивление.

Часто при первом чтении возникала необходимость навести дополнительные справки, и тогда Дума приказывала доложить дело вторично. При втором чтении, случалось, возникали сомнения, верно ли думные дьяки изложили первое чтение. Крупный впоследствии дипломат (он четверть века, в 1570-94 гг., возглавлял Посольский приказ) Андрей Щелкалов в молодые годы служил думным дьяком и был знаменит привычкой менять смысл указов по своему вкусу и разумению, за что не раз бывал наказан.

Важным источником участия общества в развитии страны были челобитные. Царь был доступен, поскольку ходил к службе в Успенский собор Кремля пешком, а так как Кремль был открыт, теоретически любой мог подать царю челобитную. Это был обычай, известный с первых великих князей московских. Особенно много желающих подать челобитную набиралось в праздники. При большом стечении народа редко кому удавалось передать ее лично в руки, но беды в том не было. Адам Олеарий описывает, как при приближении царя (Михаила Федоровича) люди в толпе поднимали челобитные над головой. Их собирал чиновник и уносил в Челобитный приказ. В случае надобности челобитчиков дополнительно расспрашивали, и по их челобитным и «расспросным речам» составляли доклад боярам. Далее челобитная получала либо «отказ», оставлявший ее без последствий, либо «указ», дававший ей ход. Во втором случае челобитная становилась «подписной» и отправлялась в тот или иной приказ, где делом занимались по существу, она была, пользуясь современным жаргоном, «на контроле». Челобитные по делам, превышавшим компетенцию приказов, минуя бояр, передавались прямо царю. Сохранилось немало челобитных с царскими резолюциями.

В.О. Ключевский показал исключительно важное значение «подписных челобитных». В них «выражались нужды отдельных лиц и целых обществ, указывались недостатки суда и управления», они влияли на развитие московского законодательства. «Это была наиболее обычная, так сказать, ежедневная форма участия общества в устроении общественного порядка [выделено мной — А.Г.]. В памятниках ХVІІ века есть многочисленные следы коллективных челобитных, поданных служилыми людьми московских чинов, дворянами разных уездов и другими классами с заявлением своих местных или сословных нужд, с указанием на какой-либо пробел в законодательстве. Эти челобитные подавались обычным порядком, как и другие частные просьбы, докладывались и подписывались думными дьяками, вызывали “выписи” и доклады из приказов, обсуждались в Думе и таким образом подавали повод к очень важным узаконениям».

Напомню нашим западникам: повседневное участие общества в совершенствовании общественного устройства — как раз и есть то определение, которое в современной политологии дается «гражданскому обществу».

Не забудем, правда, что в царствование Михаила Федоровича (1613-45) население всей России составляло от силы 4-5 млн человек, меньше половины сегодняшней Москвы. Такая малолюдность, конечно, упрощала обратную связь власти с населением и вообще делала ее возможной.

Дума XVI-XVII веков унаследовала от времен удельных княжеств любовь к созданию всякого рода, как мы бы сказали сегодня, временных комиссий: «ответных» — для переговоров с иноземными послами, по местническим спорам (сложные разбирательства о том, кто знатнее), по земельным тяжбам, по делам управления на время отъезда царя из Москвы, «уложенных» — им поручалось составление проектов Уложений.

Дума выносила судебные решения и административные постановления, на которые нижестоящие власти не решилась бы по недостатку полномочий, по отсутствию или несовершенству закона. Дума проверяла и исправляла действия подчиненных властей, толковала и редактировала закон, заменяла или отменяла его, давала новый закон, регулировала отношения, решала всякого рода «небывалые» дела, показывая, как надобно впредь решать их: ее судебный или административный приговор становился обязывающим прецедентом. То есть, она во многом действовала как сегодняшний Верховный суд Российской Федерации (или как Правительствующий Сенат Российской империи — до 1917 года).

Важнейшие вопросы: о прекращении войны со Швецией, о преобразовании земского управления, о Казанском царстве и так далее вполне могли решаться — и решались — в Думе в отсутствие государя. Как ни удивительно звучит, но думский регламент не требовал, чтобы «приговоры» Думы представлялись на утверждение царю. Царь отнюдь не председательствовал в Думе каждый день, большинство дел Дума решала окончательно и без него, докладывая лишь о том, что требовало «именного указа». Ключевский специально исследует этот вопрос в главе XXIV своего монументального труда. «Было только два рода боярских приговоров, которые всегда или часто представлялись на утверждение государю, — пишет он. — Это приговоры Думы о местнических спорах (о том, кто знатнее — А.Г.) и о наказании за тяжкие вины. Государь пересматривал такие приговоры, и пересмотр второго рода дел обыкновенно сопровождался помилованием виновного или смягчением его наказания. По ходатайству духовенства государь смягчал и собственные приговоры о преступниках».

Дума была органической и необходимой частью Русского государства. Без нее страна не могла бы обходиться. Даже в 1565-1572 годы, когда Россия оказалась разделена на опричнину (управляемую Иваном Грозным и опричной Думой) и земщину (управлявшуюся, в качестве правительства, «обычной» Думой), для принятия решений по наиболее важным вопросам опричные и земские думцы собирались вместе.

Современный историк А.Л. Янов напоминает еще об одном важном обстоятельстве: «В начале XVII века, когда конституционной монархией в Европе и не пахло», Дума приняла (4 февраля 1610 года) «вполне цельный основной закон конституционной монархии, устанавливающий как устройство верховной власти, так и основные права подданных», так называемую «конституцию Салтыкова». Речь идет о Договоре об условиях избрания королевича Владислава русским царем. Договор предусматривал, сошлемся уже на Ключевского, «не только сохранение древних прав и вольностей московского народа [sic!], но и прибавку новых... Права, ограждающие личную свободу каждого от произвола власти, здесь разработаны гораздо разностороннее, чем в [крестоцеловальной] записи царя Василия Шуйского: все судятся по закону, никто не наказывается без суда; каждому из народа московского для науки вольно ездить в другие государства христианские; вера есть дар Божий, и ни совращать силой, ни притеснять за веру не годится; государь делит свою власть с Земским собором и боярской Думой»95. Земскому собору отводился «учредительный авторитет» и «законодательный почин», боярской Думе — «законодательная власть»: вместе с ней государь занимается текущим законодательством, издает законы. «Без согласия Думы государь не вводит новых податей и вообще никаких перемен в налогах».

«Конституция Салтыкова» (про Михаила Глебовича Салтыкова можно сказать, что он был одним из руководителей реформистско-либеральной партии своего времени, имевшей множество сторонников) после разгрома «тушинцев» стала восприниматься как навязанная извне, что скомпрометировало ее и не дало воплотить в жизнь, но, как подчеркивает А.Л. Янов, она «явилась не на пустом месте, а отразила уходящую вглубь веков русскую либеральную традицию». (Я бы назвал эту традицию не либеральной, а демократической.)

Нередко можно прочесть, что Дума была упразднена Петром I в 1711 году. Это неверно. Указа об упразднении Думы не было, Дума перестала существовать потому что была расщеплена и растащена на другие учреждения. История предсмертных метаморфоз Думы поучительна, она ясно показывает, насколько любому государству необходима исполняемая конституция, Основной закон. Без него ни один государственный институт, даже самый древний и почтенный, не гарантирован от произвольного с собой обращения.

Начав заниматься государственными делами, Петр почти постоянно находится вне Москвы. После начала, в 1700 году, Северной войны из Москвы выбывает и все больше думных людей — командовать полками, управлять областями, смотреть за постройкой кораблей. С 1703 года власть и вовсе раздваивается: теперь Дума — боярское московское правительство, а в Петербурге возникает новая столица со своими центральными учреждениями, носящими необычные имена. По списку 1705 года из 59 бояр, окольничих и прочих думных чинов в Москве находилось всего 28. Дума руководит из Москвы внутренним управлением, между тем как царь ведет дела войны и внешней политики. «Из учреждения законодательного — пишет В.О. Ключевский, — Дума все более превращается в учреждение распорядительное», т.е. выполняющее волю Петра, первого истинного самодержца.

В сентябре 1708 г. на заседании Думы под председательством царевича Алексея присутствует всего-навсего 14 членов Думы, но зато большинство из них — главы разных приказов. Именно поэтому в письмах Петра и в актах того времени они именуются министрами, а Дума — «конзилией» (советом министров). Находясь в походах, Петр сам настаивал, чтобы управители отдельных ведомств обо всем писали прямо в конзилию, прибавляя (в 1707 году): «а мне из Польши ничего делать невозможно, токмо к ним же посылать, и из того кроме медления ничего не будет». В письме из Вильны Петр предписывает князю Федору Ромодановскому, главе Думы, объявить «всем министрам, которые в конзилию съезжаются, чтоб они всякие дела, о которых советуют, записывали, и каждый бы министр своею рукой подписывал, и без того отнюдь никакого дела не определяли, ибо сим всякого дурость явлена будет».

Сенат также учреждался «для всегдашних в сих войнах отлучек» государя, но учреждался в 1711 году уже в Петербурге. Думу, как было сказано, постепенно «растащили» на части другие учреждения. Вдобавок, Петр I перестал «сказывать боярство», то есть пополнять список бояр, и естественная убыль членов Думы постепенно привела самый древний русский институт, Думу, вместе с боярством, к исчезновению.

Можно ли, вслед за А.Л. Яновым, автором ряда работ по русской истории XIV-XVII веков, назвать Думу «парламентом Московского государства»? Данная мысль достаточно подробно развивается этим автором не раз, поэтому процитирую место, где она выражена наиболее сжато: «Дмитрий Донской говорил перед смертью своим боярам: "Я родился перед вами, при вас вырос, с вами княжил, воевал вместе с вами на многие страны и низложил поганых". Он завещал своим сыновьям: "Слушайтесь бояр, без их воли ничего не делайте". Долгий путь отделяет этот завет от статьи 98 Судебника 1550 года, налагавшей юридический запрет на принятие государем законов без согласия бояр. Почти два века потребовались вольным княжеским дружинникам, чтобы его пройти, но они справились с этим успешно. Они заставили власть считаться со своей аристократической организацией, превратив Боярскую Думу во вполне европейский парламент Московского государства»96.

Не хочется спорить с историком, но и встать на его точку зрения трудно. О каком «вполне европейском парламенте» образца 1550 года может идти речь, где был такой? Само это словосочетание рисует образ усеянной добродетельными парламентами, купающейся в правах человека Европы, до уровня которой неожиданно (и ненадолго) дотянулась Россия. Такая картинка скорее вводит в заблуждение.

О том, какой парламент был в тюдоровской Англии, речь у нас уже шла: королевская власть сама издавала законы (ордонансы) и возражений не терпела. Правда, к 1550 году главного тирана, Генриха VIII, уже три года как не было в живых, на троне сидел подросток Эдуард VI (мы его помним по «Принцу и нищему»), но террор против католиков не ослаб, головы энергично слетали с плеч. Даже «отказ от заблуждений» не спасал горемык: их принимали в лоно англиканской церкви, после чего вели на плаху, предположительно счастливыми. За короткое время были обезглавлены и два регента при малолетнем короле — правда не за католицизм: одного, дядю юного короля, казнили за то, что он убил любимого пса своего племянника, другого — непонятно за что, но формально «за государственную измену». В 1549 году специально созванный парламент принял «Акт о единообразии» (вероисповедном). Зато когда в 1553 году трон заняла королева Мария Кровавая97, посыпались головы протестантов (не путать с бессчетными казнями через повешение на основании «Статута против бродяг и нищих» — эти казни не были связаны с религиозными увлечениями монархов и совершались своим чередом, во вполне фоновом режиме, без особых усилений и спадов). 283 человека, включая архиепископа Кентерберийского, сожгли — видимо, для разнообразия. Заодно новая королева умертвила свою 16-летнюю (побежденную!) соперницу в борьбе за престол, да не одну, а с юным мужем. В общем, Марии тоже было не до парламента.

Где же в Европе того времени имелся образцовый парламент, на который могла бы равняться боярская Дума? Может быть, это были французские Генеральные штаты? Правда, Etats Generaux вообще были мало похожи на парламент, французские короли созывали их от случая к случаю, а точнее — когда им позарез была нужна поддержка в сословиях (etats — сословия). Хотя первый созыв в 1302 году отделяют от последнего, в 1615-м, три с лишним века, суммарное число созывов совсем невелико. Возьмем интересующий нас век: Людовик XII (правил в 1498-1515) собрал Генеральные штаты лишь однажды, в 1506 году; Франциск I (1515-1547) не собирал совсем; Генрих II (1547-1559) сделал это один раз, в 1548 году, причем многих депутатов назначил сам.

Что до испанских кортесов, они хоть и старше английского парламента, и вплоть до середины XIV века опережали его в своем развитии, да вот беда: стоило кортесам проштамповать в 1348 году законы, укрепившие королевскую власть, как начался их закат. Их созывали все реже, лишили тайны прений (тем повысив уровень осторожности дебатов). Впрочем, короли хоть и считались с кортесами все меньше, на всякий случай настояли на принятии последними (в 1445 и 1469 гг.) деклараций о божественном происхождения королевской власти. Хотя хиревшим кортесам нельзя не отдать должное за то, что в 1510-22 гг. они постарались смягчить свирепство инквизиции и ограничить привилегии иностранцев, а во второй половине того же века даже предприняли попытки умерить произвол Филиппа II (кстати, мужа вышеупомянутой Марии Кровавой), нельзя не признать: по состоянию на 1550 год это был вполне бессильный институт, опасавшийся своего упразднения.

Показательна и судьба португальских кортесов. Они также старше английского парламента, учреждены в 1254 году, просуществовали 444 года и за это время их собирали 122 раза на период от двух недель до нескольких месяцев. Кортесы состояли из трех сословий: духовенства, знати и горожан. В период расцвета городов от последних зависело, принять или отвергнуть королевскую просьбу о субсидии на войну, на королевское бракосочетание или об изменении содержания драгоценного металла в монетах. Но парламентом кортесы не стали. С усилением королевской власти их значение, как и в Испании, падает. За весь XVI век кортесы собирались десять раз. Португальские кортесы XIX века — вновь учрежденный орган, получивший старое название.

Конечно, погрузившись в анналы европейской истории, можно отыскать около 1550 года (в одной из итальянских или северогерманских городских республик, в голландских Соединенных провинциях, в ландтаге какого-нибудь немецкого княжества, а особенно — в сеймах Чехии и Польши) элементы будущего великого явления, именуемого европейским парламентом. Но лишь элементы. Чтобы такое явление возникло, всей Европе и прежде всего Англии — ее авангарду в делах демократического представительства — предстоял без малого трехсотлетний путь. Не только к XVI-му, но в равной степени к XVII и XVIII векам словосочетание «вполне европейский парламент» просто неприложимо. Мы к этому еще вернемся.

Не было парламента или не было слова «парламент»?

Отказываясь видеть в Думе парламент, мы вместе с тем не должны забывать, что в допетровской Руси имелся сословный и при этом выборный представительный орган, имелись низовые выборные демократические учреждения. Речь о Земских Соборах и о земском управлении.

Установить дату начала русской традиции сословных соборов (совещаний) не представляется возможным. Князья удельной Руси время от времени собирались на «снемы» (съезды) для коллегиального решения общих дел, привлекая представителей сословий. В 1096 году Святополк II, князь Киевский и Владимир Мономах, князь Переяславский, пишут Олегу Гориславичу, князю Черниговскому: «Приезжай в Киев урядиться о Русской земле перед епископами, игуменами, мужами [боярами либо дружинниками] отцов наших и людьми городскими».

На известный съезд в Любече в 1097 году, созванный с целью прекратить распри в Русской земле перед лицом половецкой угрозы, князья прибыли не только с дружинниками, но и с «людьми от земель». К сожалению, подробностей по этому поводу у немногословных летописцев нет.

Под 1211 годом в летописи упомянут собор во Владимире на Клязьме. «Князь великий Всеволод созва всех бояр своих с городов и с волостей, и епископа Иоанна, и игументы, и попы, и купцы, и дворяне, и вси люди». Вероятно, от «попов, купцов, дворян и всех людей» в совещании участвовали делегированные представители — предположить что-то иное сложно. Многие уверены, что историю Земских Соборов надо отсчитывать от этого всесословного совещания у Всеволода Большое гнездо. Особенно историков интригуют «вси люди» и то, что купцы названы раньше дворян. (Правда, для начала XIII века слово «дворянин» было новое и могло означать не совсем то, что позже.)

После собора во Владимире ясные указания в летописях на сословно-представительные совещания надолго пропадают. Это объясняют как ордынским завоеванием большинства русских княжеств, так и развитием в княжествах, избежавших этой участи, другой формы демократии— вечевой.

При этом остается вне рассмотрения Галицко-Волынская Русь, много столетий ощущавшая себя частью единой Русской земли и сохранявшая русское самосознание кое-где до середины ХХ века. Но сегодня ее земли пребывают в составе других государств, и мы их сейчас касаться не будем.

Съезды более ограниченного состава собирались и во времена Орды. Известны съезды удельных князей 1223, 1296, 1304, 1340, 1360 (был созван в Костроме по вопросу борьбы с ушкуйниками — речными пиратами), 1380 годов, летописи упоминают и другие съезды, но слишком немногословно, чтобы судить о них. Все это были совещания в рамках средневековой федерации княжеств. Их сменили совещания, созываемые правителями Русского централизованного государства. К примеру, чтобы определиться с политикой по отношению к Новгороду, Иван III послал в 1471 г. «по вся епископы земли своея и по князи и по бояря свои и по воеводы, и по вся воя (служилые люди) свои». Это был уже прообраз представительного органа. Благодаря участию духовенства, провинциальной знати и «воев» (служилых людей) данное совещание было много представительнее Думы, состоявшей из московских бояр и окольничих. Правда, решение ими было принято позорное: «мысливше... не мало», они постановили идти войной на Новгород.

Возможно в промежутке были и другие сословные совещания, однако указания на это, по словам историков, слишком глухи. Существует мнение, что Судебник 1497 года был принят специальным собором, но и тут неопровержимых доказательств нет. Толчок к регулярным земским соборам мог дать какой-то съезд служилых людей в Москву. Но прежде должно было возникнуть осознание необходимости регулярных сословных совещаний.

Есть авторы, считающие, что споры о дате, от которой следует отсчитывать историю Земских Соборов, вообще беспредметны: Дума, сколько она существует, во всех чрезвычайных случаях усиливалась выборными от земств и превращалась в Собор.

Показательно, что в русской общественной мысли тема общерусского «вселенского совета» возникает вслед за упразднением в конце XV — начале XVI веков вечевого управления в Новгороде, Вятке и Пскове. Можно предположить даже прямую связь между этими событиями. Дело в том, что из вечевых городов было переселено на московские земли множество «неблагонадежных» жителей — встречаются утверждения о 20 тысячах семейств, переселенных из одного лишь Новгорода (цифра выглядит преувеличенной: семьи были большими, семья в 10 человек не была дивом, Новгород просто обезлюдел бы). Из Пскова достоверно было «сведено» 300 семейств богатых псковичей. Из Вятки были выселены в разные места Московского государства все бояре, житьи люди (владельцы городских усадеб), купцы — общим числом вряд ли больше, чем из Пскова. Части высланных, двум с лишним сотням наиболее знатных и влиятельных семей новгородцев и псковичей, определили жить в Москве. Поселившись компактно, новгородцы перенесли сюда название родной улицы Лубяницы, отсюда московская Лубянка. Церковь, построенная в 1514–1518 гг. итальянцем Алевизом Новым на углу Большой Лубянки и Кузнецкого Моста, называлась Храм Введения Пресвятой Богородицы во Псковичах (уничтожена в 1924 году). Кроме названий, эти люди не могли не перенести в Москву свое мировосприятие и даже особенности своего языка98.

Публицистов-современников Василия III и Ивана IV вдруг начинает заботить проблема смягчения монаршего «презельства» (высокомерного своенравия). Они уповают при этом не только на силу закона (царь «ходит в законах и правдах»), что вполне в русской традиции того времени, но и на созыв совета сословий. Дворяне, духовенство, горожане желают участвовать в политической жизни наравне с боярством, имеющим возможность защищать свои интересы в Думе. «Валаамская беседа», анонимное произведение 30-х или 40-х годов XVI века, отрицает правомерность «самовластных» режимов, а в «Ином сказании тоя же Беседы» неизвестный автор ставит во главе государства «вселенский совет». Он убеждает духовные власти внушить царям «беспрестанно всегда держати погодно(!) при себе ото всяких мер (чинов) всяких людей и на всяк день их добре и добре распросити царю самому про всякое дело мира». Пользуясь указаниями этих советных людей и одновременно имея при себе «разумных мужей и добрых, надежных приближенных воевод (т.е. Думу)», царь будет знать все, касающееся его правления, и окажется в состоянии удержать подчиненные власти, воевод и приказных людей от взяток и всякой неправды.

Публицисты этого круга были убеждены, что боярская монополия на власть не к добру, они хотели, чтобы вселенский совет был постоянным собранием, «погодно» обновляемым, a не созывался только в особых случаях. Церковный деятель Максим Грек пропагандирует монархию, ограниченную сословно-представительным учреждением. Он убеждает, что царь должен управлять не единолично, а в «советах царских и управлениях вселетних и во урядех воинских». Эти «советы и управления» должны формироваться путем выборов из представителей всех сословий общества: избирать следует не только бояр и дворян, но и «худейших» людей. Такие публицисты как Максим Грек, Вассиан Патрикеев, Иван Пересветов, Ермолай Прегрешный, дипломат Федор Карпов, при всем их несходстве, подготовили идейное обоснование реформаторской политики «Избранной рады».

«Избранная Рада» во главе с членом Думы Алексеем Адашевым сложилась около 1547 года вокруг молодого царя Ивана IV (будущего Ивана Грозного) и фактически управляла Россией почти 13 лет. Некоторые историки считают, что это была просто Ближняя Дума. Адашев, выходец из бедного и незнатного костромского дворянства, неспроста был начальником Челобитного приказа и государственного архива: он уже поэтому отлично знал нужды и настроения страны. Поскольку «Избранная Рада» не была официальным органом управления, не все ее члены установлены историками. Достоверно известно, что в Раду входили: митрополит Макарий, в 1526-42 архиепископ новгородский; духовник царя Сильвестр, священник кремлевского Благовещенского собора, родом также из зажиточных новгородцев (он уже появлялся на этих страницах); член Думы дьяк Иван Висковатов, начальник Посольского приказа, а в 1560-е годы — хранитель государственной печати (иностранцы называли его канцлером); князь Андрей Курбский; казначей Никита Фуников-Курцев; члены Думы бояре М.Я. Морозов, Д.И. Курлятев-Оболенский, Ю.М. и Ф.А. Булгаковы, И.С., И.М. и Ю.М. Воронцовы, В.И. Воротынский, И.Ф. Мстиславский, Д.Ф. Палецкий, В.С. и П.С. Серебряные, И.В. Шереметев, И.М. Вешняков и заведомо еще несколько лиц. Опять-таки: несколько членов Рады были связаны с Новгородом, сохранившим демократический дух и после 1478 года. Что сделала Рада? Очень многое.

Рада обеспечила проведение в 1549 году первого (вернее, первого не подлежащего сомнению) Земского собора. Рада дала толчок традиции созыва соборов.

Рада предоставила власть в городах выборным (из служилых людей) городовым приказчикам, а в волостях — выборным губным (из дворян) и земским (из крестьян и посадских людей) старостам.

Рада упорядочила систему приказов и ввела наказания за взяточничество (Челобитному приказу были приданы функции контрольного управления).

Стремясь ограничить чрезмерное влияние церкви, Рада выдвинула на «Стоглавом соборе» программу секуляризации, т.е. передачи государству части церковных земель, однако вето митрополита Макария не позволило ей добиться желаемого решения, хотя она все же сумела ввести запрет на покупку земель монастырями без царского разрешения.

Рада учредила стрелецкое войско, получавшее жалованье, оружие и обмундирование от государства, и провела в 1556 году через Думу «Уложение о службе».

Рада положила начало книгопечатанию в России, заводила новые «книжные училища» в Москве и «по всем градом». Их устройство было доверено «священникам и дьяконам и дьякам избранным», которые обязывались открывать училища в своих домах.

Рада поощряла распространение вольнонаемного труда, запретила отдавать должников в холопы, возложила на феодала ответственность за крестьян.

Рада опиралась в своей политике на Думу и Земские соборы, на чиновников и служилое сословие, она стремились ограничить могущество церкви, особенно ее земельные владения, но всегда шла на разумный компромисс с высшим духовенством.

Но как ни велики заслуги Рады в совершенствовании самых разных сфер жизни и устройства России XVI века, главными ее заслугами остаются две: учреждение выборного сословного представительства в форме Земских соборов и учреждение выборного земского представительства.

Собственно, выражение «Земские Соборы» появилось лишь у историков XIX века. В документах своего времени их называют то «Всею Землею», то «Советом всея Земли», то «Общим всея Руси градов людским советом», то, наконец, просто «Собором». Курбский говорит про «совет всенародных человек». На появление традиции земских соборов, без сомнения, повлияли церковные соборы, издавна собиравшиеся на Руси. Не зря в Земских соборах был обязан принимать участие «Освященный собор» (высшее духовенство и настоятели наиболее авторитетных монастырей). Обязательным было участие и Думы.

Академик Л.В. Черепнин в своей книге «Земские соборы русского государства в XVI — XVII вв.» перечисляет в хронологическом порядке 57 соборов, из них 11 соборов в XVI веке и 46 соборов — в XVII-м. Но и сам Черепнин, и такие видные историки, как М.Н. Тихомиров, Н.И. Павленко, С.О. Шмидт допускают, что соборов могло быть и больше, и что в ходе изучения архивов возможны новые открытия. Иногда ставят под вопрос собор 1682 года, провозгласивший царями-соправителями несовершеннолетних братьев Ивана и Петра Алексеевичей и регентство «правительницы» Софьи. Собор 1683 года по вопросу о «вечном мире» с Польшей нередко называют последним земским собором. О соборе 1698 года, окончательно устранившем Софью, сообщает лишь один автор, да и тот иностранец — Иоганн Корб, секретарь австрийского посольства (в своем «Дневнике путешествия в Московию»), но с подробностями, которые иностранец придумать не мог.

Если известие Корба верно, история соборов занимает полтора века, поскольку первый достоверный собор открылся 27 февраля 1549 года. Он представлял из себя что-то вроде расширенного совещания, в котором приняли участие, наряду с Думой и «Освященным собором», воеводы, «дети боярские» (мелкие феодалы на военной службе у князей, бояр, церкви) и «большие» дворяне (очевидно, московские). Его назвали «Собором примирения». Мысль собрать такой собор принадлежала, видимо, Сильвестру, одному из самых просвещенных и мудрых людей своего времени, автору «Домостроя». Восстания, пожары, политические распри, последовавшие за венчанием Ивана IV на царство, навели Сильвестра на идею такого собора: «Избранная рада» вынуждена были изыскивать меры по прекращению распрей между боярскими группировками, старалась привести могущественных соперников к компромиссу.

Царь на Соборе каялся и просил у бояр, дворян и черных людей прощения за те обиды, которые он им успел нанести (никто тогда не знал, что главные обиды впереди). Собор 1549 года знаменовал собой создание центрального сословно-представительного учреждения, превращение Русского государства в сословно-представительную монархию. Важнейшие государственные решения отныне начинают приниматься с санкции не только бояр, но и других набирающих силу сословий, в первую очередь дворянства. Боярам, т.е. феодальной аристократии, предстояло поступиться рядом привилегий в пользу служилого класса, а какие-то привилегии просто утратить. Достаточно сказать, что было решено «давать суд», если человек обратился с челобитной на бояр, казначеев и дворецких (обладателей дворцовых чинов). Другой формой защиты людей невысокого звания стала неподсудность, кроме как по крупным уголовным делам, «детей боярских»99 суду наместников.

Собор рассмотрел достаточно широкую программу назревших реформ. Так, в соответствии с требованиями посадских и торговых людей, началась коренная реорганизация системы косвенного обложения, положен конец наступлению вотчинного привилегированного землевладения на посады. Собор избрал комиссию «судей правдивых» для создания нового Судебника.

Вообще 1549 год прошел под знаком перемен, все настойчивее звучали голоса, подталкивающие правительство к углублению реформ. Ермолай Прегрешный подал царю проект, предлагавший ценой некоторых уступок предотвратить возможность новых волнений. Свой проект подал Иван Пересветов, он намечал меры по унификации системы поземельного обложения, по обеспечению землей служивого люда.

Ученые спорят, был ли Судебник 1550 года принят на специальном соборе или его приняла Дума. В любом случае, это был законодательный акт сословно-представительной монархии, да еще и с антиклерикальной тенденцией. Судебник объявлял закон единственным источником права.

Церковный собор, работавший в январе-мае 1551 года, принял «Стоглав» — исключительно важный документ из ста, для ровного счета, глав (на самом деле, из ста одной). Каждая глава «Стоглава» — это царский вопрос и соборный ответ. Вот названия некоторых глав: «О наказании чад своих», «О втором браку и троеженцех», «О пьянственном питии», «О стрижении брад», «О живописцех и о честных иконах», «О искуплении (выкупе) пленных» и т.д. Это очень любопытное чтение для современного читателя. Исследователь «Стоглава» И.Н. Жданов считает, что собор был на самом деле церковно-земским. Если это и так, он в любом случае должен быть отнесен к числу неполных (в земском смысле) соборов — на нем не были представлены служилые и торгово-промышленные люди. Они впервые появляются на Земском Соборе 1566 года.

Этот Собор был созван правительством с целью совещания с «Землей» по поводу войны с Польшей за Ливонию и полоцкие земли. Члены Собора подавали свои мнения по группам. Группы были следующие: Освященный Собор, Дума, две дворянские, две помещичьи, чиновническая, купеческая. Было на удивление много купцов: на 374 «гласных» их оказалось 75 человек, среди них Анфим Селиверстов, сын и адресат упоминавшегося выше идейного вдохновителя Избранной рады и автора «Домостроя». Сохранилась соборная грамота — подробная запись «деяний» Собора. Видно, что все группы владеют темой, входят в международные, политические, географические и стратегические подробности. Член Думы Висковатов («канцлер») не согласившись с прочими думными людьми, подал «особое мнение», а смоленская гильдия внесла дополнительное замечание к согласованному мнению купечества. Но в целом все сходятся в том, что польским послам следует отказать. Собор заявил, что, если не воевать, то государству будет «теснота» от Польши.

Решение и впрямь было трудное: шла затяжная война за выход к Балтике (за 150 лет до Петра I). Несколькими годами ранее русская сторона, взяв Нарву, упустила возможность остановиться на достигнутом (Адашев призывал царя именно к этому). С тех пор изнурительная война шла с переменным успехом. Участники Собора видят, что успех не гарантирован, но предложение закончить войну после стольких жертв, по сути, вничью, они отвергают.

Не надо думать, что «Земля» высказалась за продолжение войны из желания угодить царю, он принял бы любое решение Собора. Решение продолжать Ливонскую войну, пусть и ошибочное, было решением свободных людей. Некоторым из них предстояло погибнуть на этой войне (она, кстати, длилась еще 15 лет), и они не могли это не понимать.

Иначе рассудил собор 1642 года, созванный для ответа на вопрос: «Азов от казаков принимати ли? И войну с Турцией и Крымом начинати ли?». Группам выборных было предложено «крепко помыслить» и дать мотивированный письменный ответ («сказку»). Однако в «сказках» больше говорилось о засилье приказных чиновников (зарождающейся бюрократии). Купцы ясно дали понять царю, что будет разумнее, если в пользу государства раскошелятся привилегированные сословия, «за которыми твое государево жалованье, вотчины многие и поместья есть». Царь понял намеки отказался от мысли начинать войну. Казаки были вынуждены прервать пятилетнее «Азовское сидение» и, проклиная купчин, вернуться на Дон.

О том, насколько государственная власть нуждалась в Соборах «всей Земли», говорит тот факт, что в первые десять лет правления Михаила Федоровича Романова соборы заседали почти беспрерывно. Это легко понять. Царя в 1613 году выбрали, по словам В.О. Ключевского, «не способнейшего, а удобнейшего». Михаил не имел никакого собственного плана по выводу страны из тяжелого состояния, порожденного Смутой. И хотя он опирался на мнение Думы и патриарха, ему обязательно нужен был голос «Земли».

Можно ли предположить, что в Смутное время и в царствование Михаила Федоровича Земские соборы имели шанс превратиться в постоянно действующие? На первый взгляд, да — настолько регулярно они созывались. В литературе есть упоминания, что участник нескольких соборов, московский судья (или стряпчий) Никита Михайлович Беклемишев подавал будто бы проект превращения Земского собора в постоянное собрание, избираемое на год, но не нашел поддержки.

Интересен также взгляд свидетеля событий Смутного времени, дьяка приказа Большого прихода Ивана Тимофеева (ок. 1555—1631). В своем обширном «Временнике», начатом в 1608 году в занятом шведами Новгороде и законченном около 1630 года, он объясняет наступление Смуты непочтением к «древних царей уставным законом». Как следствие, начали «малая великих одолевати, юнныя же старых и бесчестная честных». Однако он не призывает к безоглядному подчинению властям: «самопослушный» народ подобен «рыбам безгласным», он развращает властителей, а «самовластие» царей гибельно. По мнению Н.М. Золотухиной, воззрения Тимофеева являются кульминацией идей сословного представительства своего времени. Она суммирует их следующим образом: автор «Временника» желает видеть в стране монархию, ограниченную «всеобщим единомысленным собранием»; обязательным органом в предполагаемой структуре верховной власти должен быть «Совет всех городов», который утверждает власть монарха и обеспечивает участие во власти людей «всей Земли». «Тимофеев говорит о “всенародном множестве”, “народном голосовании”, “вселюдском соборе” и т. п., утверждая право широкого сословного представительства с участием сословных группировок класса феодалов, а также посадских людей и черносошных крестьян, он обосновывает уже сложившиеся порядки [т.е. практику созыва Земских соборов], которые являли собой расцвет сословного представительства в России»100.

Правда, идея постоянно работающего представительного органа не победила в это время еще нигде в мире. Современником царя Михаила был английский король Яков I, который не созывал парламент по семь лет. Он даже писал, что хочет упразднить его вовсе. У его преемника Карла I период беспарламентского правления длился еще дольше, 11 лет, и многим тогда казалось, что этот орган уже не воскреснет.

Самые четкие формулировки, как известно, в энциклопедиях. Именно там можно прочесть, что Карл I «распустил парламенты» 1625 года, 1629 года, 1640 года. Множественное число здесь не случайно. Речь не о «парламенте» как о непрерывном явлении, а о «парламентах», которые можно созывать, а можно и не созывать. Короче говоря, родина современного парламентаризма не могла бы служить образцом для России первой половины XVII века.

Более того, если сравнить три десятилетия в России и Англии между 1610 и 1642101 годами, увидев их глазами современников, вне схем позднейших учебников истории (от которых нам так трудно отвлечься), то 29 соборов, созванных за этот период в Москве и под Москвой, отражают более напряженную парламентскую деятельность в России по сравнению с Англией. Русские парламенты (употребим и мы множественное число) были двухпалатными. Дума, как и палата лордов, была невыборной аристократической палатой, а Ответная Палата (собственно «собор Земли» или «общий всея Руси градов людской совет») — палатой сословно-представительной, выборной.

Полномочия и функции Соборов были вполне парламентские. На первом месте стояли вопросы налогообложения (о сборе пятинных, даточных, запросных и т.д. денег) и законотворчество. Земские соборы принимают важнейшие законодательные документы в истории России XVI-XVII веков: Судебник 1550 года, «Приговор» Собора первого ополчения 1611 года, Соборное уложение 1649 года, «Соборное деяние» об упразднении местничества 1682 года и другие основополагающие акты.

Следующей по значению функцией Земских соборов было избрание царя. Первым выборным царем стал Федор Иоаннович. Вслед за ним в этом списке Борис Годунов, Василий Шуйский, Михаил Романов. В 1682 году, о чем уже шла речь, были выбраны царями-соправителями малолетние Иван и Петр, сыновья царя Алексея Михайловича.

Земские соборы могли отрешить царя от власти, в 1610 году это испытал на себе царь Василий Шуйский.

Земские соборы имели право законодательной инициативы, решали вопросы церковного устроения, внутреннего управления, торговли и промышленности. Во время «безцарствия» именно Собор несколько раз брал на себя полноту верховной власти в стране. После Смутного времени соборы занимались «устроением» государства.

По способу созыва земские соборы делились на (1) созванные царем; (2) созванные царем по инициативе населения; (3) созванные сословиями или по инициативе сословий в отсутствии царя; (4) избирательные на царство. Роль сословий то усиливалась, то слабела. На Земском соборе 1566 года, решавшем вопрос о войне с Польшей, сложилось целых пять сословных курий: духовная, боярская, чиновническая, дворянская, купеческая. Вообще соборы о войнах с Польшей (актуальная тема на протяжении нескольких веков!) обычно входили в число всесословных. Таковы были соборы 1621 года (казаки участвовали в нем в качестве отдельного сословия) и собор 1653 года. Настоящим торжеством сословного представительства стали всесословные выборы царя Михаила Федоровича Романова на Земском соборе 1613 году.

Совершенно особое место в истории Соборов занимает Земский Собор «Первого ополчения» 1611 года и его «Приговор». Это ополчение сложилось для противостояния польским войскам, вошедшим в сентябре 1610 года в Москву. Пригласило их туда «Временное в государстве правительство» во главе с князем Федором Мстиславским. Формировать ополчение начал воевода Прокопий Ляпунов в Рязани. К марту 1611 года ополчение, необыкновенно пестрое по составу, было в Коломне. Это еще не народное ополчение Минина и Пожарского. Не меньше, чем справедливое устройство страны, людей Ляпунова волнуют земельные пожалования и дележ собственности предателей, сторонников Лжедимитрия I и Лжедимитрия II, «нетчиков» (не явившихся по призыву) и дезертиров.

На подступах к Москве был проведен Земский Собор. Вводная часть его решения, принятого 30 июня 1611 года, гласила: «Московского Государства разных Земель царевичи и бояре, и окольничие, и чашники и стольники, и дворяне, и стряпчие, и жильцы, и приказные люди, и князи, и мурзы, и дворяне из городов, и дети боярские всех городов, и атаманы, и казаки, и всякие служилые люди, и дворовые, которые состоят за Дом пресвятыя Богородицы и за Православную Христианскую веру против раззорителей веры Христианские, польских и литовских людей, под Москвою».

Как видим, состав Собора необычен. С одной стороны, в нем участвуют представители феодальной знати народов России («разных земель царевичи, князи и мурзы»), а также атаманы и казаки, с другой — отсутствуют купцы, посадские люди, духовенство. Преобладали мелкие служилые люди.

Хотя вопрос о земельных пожалованиях и был основным, в решениях Собора есть важные демократические веяния. Это выборность должностных лиц, избираемость Поместного приказа, ограничение законодательных и судебных полномочий боярства, введение «суда равных». Предусматривалось, что вместо приказных людей (т.е. чиновников) налоги будут собирать выборные целовальники, что любой приговор к смертной казни должен утверждаться Земским собором. Но самое главное в «приговоре» Собора — это его 24 статья. «Земля», т.е. Земский Собор, выбирает правительство (употреблено именно это слово) из бояр, оно подотчетно «Земле», и если его деятельность окажется неудовлетворительной, «нам всею Землею вольно бояр и воевод переменити, и в то место выбрати иных». Собору Земли, таким образом, пришлось бы стать регулярно собираемым или даже постоянно действующим органом, без этого никакая подотчетность невозможна. Речь шла о переменах даже более глубоких, чем сулила «конституция Салтыкова» — по сути, о новом государственном устройстве. Составители капитального 9-томного сборника документов «Российское законодательство Х-ХХ веков», характеризуя акт 30 июня 1611 года, подчеркивают: «Здесь налицо республиканская форма правления, причем поскольку главную роль играет не феодальная аристократия, а масса служилого населения, можно говорить о зарождении феодальной демократической республики».

Данная политическая альтернатива оставалась для России открытой на протяжении следующих 20 месяцев — до избрания царя Михаила Романова на Земском Соборе 1613 года. Вероятно, по зрелому размышлению, она показалась людям XVII века слишком непривычной, а потому не воплотилась в жизнь.

Собор 1613 года, как уже было сказано, стал настоящим торжеством сословного представительства. В нем, по подсчетам историка С.Ф. Платонова, участвовало не менее 700 человек. Избрание царя заняло 46 дней. Собор, по сути, был коллегией выборщиков, рассматривалось до 15 кандидатур. В их число входили как участники освободительной войны князья Дмитрий Пожарский, Дмитрий Трубецкой, рязанец князь Петр Пронский, так и их вчерашние неприятели — боярин Федор Шереметев, князья Василий Голицын (находившийся в польском плену), Иван и Дмитрий Черкасские, а также принц Карл Филипп (брат шведского короля Густава Адольфа), польский королевич Владислав, едва не ставший русским царем еще в 1610 году, и даже «царевич Иван Дмитриевич», малолетний сын Лжедмитрия II и Марины Мнишек. С самого начала было много сторонников юного «Миши Романова». «Нам с ним будет повадно» — объяснял Федор Шереметев, понявший незначительность собственных шансов.

Приемы предвыборной борьба стары как мир. Поскольку казаки, во множестве остававшиеся в Москве дожидаться избрания царя, представляли собой идеальную «группу давления», некоторые из претендентов старались завоевать их благосклонность. Как сообщает насмешливый (хотя, увы, безымянный) современник-москвич, «князь же Дмитрей Тимофиевичь Трубецкой учрежаше столы честныя и пиры многая на казаков и в полтора месяца… по вся дни, чествуя, кормя и поя честно и моля их, чтоб быти ему на Росии [правописание того времени] царем и от них бы казаков похвален [поддержан представителями казаков на Соборе] же был. Казаки же честь от него приимающе, ядяще и пиюще и хваляще его лестию, а прочь от него отходяще в свои полки и браняще его и смеющеся его безумию такову»1.

Какие-то усилия предпринимал и Дмитрий Пожарский. Дворянин Ларион Сумин в 1635 году в пылу ссоры сказал, что «Дмитрий Пожарский воцарялся, и стало ему в двадцать тысяч [рублей]»2. Хотя Д.Т. Трубецкой и Д.М. Пожарский являлись во время проведения Собора формальными правителями страны, это не создало для них электоральных преимуществ.

Соискатели отсеивались в ходе жесткой политической борьбы. На заседании 7 января 1613 года «казачья партия» выдвинула кандидатуру юного боярина Михаила Романова, но без успеха. Кроме того, казаки последовательно выдвигали князя Д.Т. Трубецкого и князя Д.М. Черкасского, но не прошли и они. По шведским данным, первоначально на Соборе большинство голосов получили князья Василий Голицын, Иван Шуйский и Иван Воротынский. Это большинство не было решающим и постепенно Земский Собор стал склоняться в пользу Карла Филиппа, как лица беспристрастного и не имеющего причин для недоброжелательства ни к одной партии и ни к одному лицу. Впрочем, шансы оставались и у нескольких бояр.

«Казачья партия» требовала: «Литовского и Свейского короля и их детей, за их многие неправды, и иных ни из которых земель людей на московское государства не обирать, и Маринки с сыном не хотеть». Назревал тупик. Когда прошел слух, что выборщики решают в пользу Карла Филиппа, это накалило обстановку в Москве. Дело в том, что в договоре об условиях избрания шведского принца русским царем (был заключен в Новгороде годом ранее) отсутствовала статья о его переходе в православие. Казалось странным и то, что принц до сих пор не прибыл на русскую границу. Правда, у него еще было время: Карл Филипп ожидался в Выборге до конца февраля.

Делались попытки отложить решение в связи с тем, что делегации некоторых важных городов, в том числе Казани и Нижнего Новгорода и первый по рангу иерарх русской церкви казанский митрополит Ефрем не успели прибыть на Собор. Еще один выход из положения — тянуть жребий, чтобы сам Бог указал, кому занять престол — Собором поддержан не был. Как гласит «Утвержденная грамота», участники Собора совещались «по многие дни», «не обинуясь говорили… с великим шумом и плачем».

Единодушия в вопросе о кандидате на царство у участников Земского собора не было до самого конца3. На Михаиле Романове сошлись, видимо, только 7 февраля, да и то под давлением казаков и посадских. Хотя выборщики имели все полномочия, но с учетом важности вопроса они после предварительного избрания Михаила на царство объявили двухнедельный перерыв и «для болшого укрепления» срочно послали в свои города и уезды («опричь далних городов») доверенных лиц для подтверждения своего выбора. Окончательное избрание Михаила состоялось 21 февраля.

Уже цитировавшийся ироничный современник записывает: «Князь же Дмитрей Трубецкой, лицо у него ту с кручины почерне, и паде в недуг, и лежа три месяца, не выходя из двора своего».

До мая, т.е. вплоть до приезда Михаила в Москву из Костромы, Собор оставался верховным органом государства, от его имени производились служебные назначения, давались земельные пожалования. Собор наблюдал за поступлениями в казну, ведал сыском «татев и разбойников», внешней политикой и обороной.

* * *

Выборность соборов была, для своего времени, их самой замечательной чертой. Развитию выборного начала способствовало Смутное время, когда города взаимно «пересылались» грамотами и представителями и вопросы решались «сослався с городы». На этой основе и возник выборный «Совет всея земли», особенно проявившийся на Соборе 1613 года. Сложилась разработанная система выборов — с избирательными округами, институтом выборщиков, наказами избирателей. Избирательным округом считался каждый город со своим уездом. Выборы проходили в форме избирательных собраний. Выбирать имели право выборщики — полные налогоплательщики или люди, несшие службу. Составлялся протокол собрания, он именовался «выбор за руками»4, который заверяли все участники и по прибытии выборного в Москву служил ему верительной грамотой, подтверждавшей его избрание на Собор. Местные власти не имели права вмешиваться в выборы. Имущественного ценза для выборных не было, но так как соборы могли длиться годами, а жалованье выборным хоть и полагалось, но было невелико (в 1648-49 гг по 14 рублей), неимущие отсеивались уже этим.

Все, происходящее на Соборе, записывалось дьяками, а затем скреплялось печатями царя, патриарха и высших чинов, а низшие чины «заверяли» его крестным целованием; кроме того, соборный акт подписывали участники Собора. Соборный приговор приводился исполнительной властью в действие, для чего на места рассылались нарочитые грамоты.

Собор имел компетенцию в вопросах кодификации права: Судебник 1550 года и Уложение 1649 года были не просто утверждены соборами, как может подумать кто-то — соборы по многу месяцев занимались кодификационной работой.

Как появилось на свет Уложение 1649 года? В рассказе о его происхождении история Земских соборов соединяется с историей Думы, вполне наглядно освещая русский XVII век. Появление этого кодекса было вызвано настойчивыми требованиями дворянства. Еще в челобитной 1637 года дворяне ставили вопрос об упорядочении законодательства, но тогда правительство заволокитило дело. В первых числах июня 1648 года дворяне и «дети боярские», собравшиеся в Коломенском по пути на Дон для несения сторожевой службы, воспользовались ситуацией «соляного бунта» и совместно с верхушкой посада взяли в свои руки переговоры с царем. Они предъявили целый список своих сословных притязаний, потребовали удаления правительства Бориса Ивановича Морозова, а глвное — созыва Земского собора для принятия нового Уложения и изменения, в его рамках, всей судебной системы. Петиция «блока дворян и купцов» (Л.В. Черепнин) содержала, среди прочего, прямые обвинения молодому царю в том, что он не борется с мздоимством и терпим к «разорителям»: «…и ты, великий же государь, долго же терпиш и щадиш, и милуеш, не хочеш своего царского суда и гневу пролити на них…». Царю ставится в вину то, что в государстве процветает «всяких приказных людей продажа [сегодня мы бы употребили иностранное слово «коррупция»] болшая, а все плачутся на государя, что государь де за нас бедных и малородных и беспомощных не вступаетця …». Авторы петиции предлагают, чтобы «всяких чинов мирским людям… выбрать в суды меж себя праведных и расудительных великих людей, и ему государю будет покой ото всякия мирския докуки, ведати о своем царском венце». То есть, предлагалось устранить царя от верховного суда5. Возможно, это был способ давления: ценой сохранения судебной прерогативы заставить царя уступить в чем-то другом. Патриарх Никон (в 1649 году — еще митрополит в Новгороде) даже утверждал впоследствии: «Всем ведомо, что Збор был не по воли — боязни ради и междоусобия от всех черных людей».

16 июля спешно созванный Земский собор создает временный «Уложенный приказ» из членов Думы — бояр Никиты Ивановича Одоевского (руководитель) и Семена Васильевича Прозоровского, окольничего Федора Федоровича Волконского, дьяков Гаврилы Леонтьева и Федора Грибоедова для подготовки Уложения.

Работать эти люди, прямо скажем, умели. Проект огромного, но внутренне со всем тщанием согласованного Уложения (в нем 25 глав, число статей в некоторых главах превышает 100, а в главе «О суде» 287 статей) они впятером — писцы и подручные не счет — составили за 11 недель: уже 3 октября 1648 года началось чтение и утверждение готового текста. При всех чудесах современной оргтехники и информатики такую скорость в наши дни представить трудно, куда менее сложные документы готовятся большими коллективами и несоизмеримо дольше.

Выборные на «Уложенный Собор» съехались из 116 городов. Заседали две палаты, Л.В. Черепнин называет их Боярской и Дворянско-Посадской (в документах XVII века эта палата, повторюсь, именуется Ответной). У бояр председательствовал царь, у выборных — князь Юрий Алексеевич Долгорукий. Собор длился почти полгода. Таким долгим он был потому, что проект Уложения утверждался постатейно и в него было внесено 80 новых статей на основе предложений, поданных выборными. Усилия оказались не напрасны — в большинстве случаев был найден компромисс, устроивший почти всех. Но не всех: по подсчетам историка А.Н. Зерцалова, Уложение подписали 315 участников Собора, а около 30 не подписали. Наиболее видной фигурой среди отказавшихся ставить подпись был популярный среди москвичей боярин Никита Иванович Романов, двоюродный дядя царя. Годы спустя, отражая эти оппозиционные мнения, патриарх Никон называл Уложение «беззаконной книгой».

Отпечатанное в течение 1649 года дважды, по 1200 экземпляров в каждом тираже, что очень много для того времени, Уложение было доведено до самого глухого угла России. Не зря этот кодекс законов прослужил, с обновлениями, два века, до 1845 года. Достаточно сказать, что он действовал на протяжении всей жизни Пушкина.

Список тех, кто принимал участие в выработке Уложения и скрепил его своими подписями, поражает своим демократизмом. Первые 13 мест отданы высшему духовенству страны, начиная с патриарха Иосифа. За ними следуют 15 бояр, 10 окольничьих, казначей, думный дворянин, печатник (хранитель печати), думный дьяк, протопоп кремлевского Благовещенского собора, «просто» князь Федор Оболенский. А далее — разгул демократии: 155 представителей от городов (среди них только двое титулованных) и 116 — от слобод, посадов, пригородов, «сотен» (Суконной, Гостиной и т.д.) и приказов (ведомств). Вот наугад семеро из 315 подписантов (а из семерых трое по доверенности): «По выбору Лучан и Пустожерцов Микита Сумороков р.п. [руку приложил]», «Кодашевец выборной человек Афонасей Карпов р.п.», «Выборной Болахонец посадской человек Ефимко Милютин р.п.», «Суконные сотни Михайло Футин р.п.», «Петрова Приказу Лаврова вместо пятидесятников и десятников и всех рядовых стрельцов пятисотной дьячок Стенка Марков р.п.», «Алексеева Приказу Философова стрелец пятисотной дьячок Гришка Гвоздев вместо тогож Приказу стрелца выборного Меркулья Иванова по его веленью р.п.», «Артемонова Приказу Матвеева пятисотной дьячок Родка Семенов вместо выборного пятидесятника Ивана Семенова старика по ево веленью р.п.». Отнесемся с почтением к этим именам.

Известны забавные случаи, когда выборные по окончании Собора опасались возвращаться домой: наказ избирательного собрания оказался не выполненным в силу того, что Собор принял какое-то иное решение, и они опасались, что их сочтут виновными в этом. Курские служилые люди вручили своему выборному на собор 1648–1649 гг. Гавриле Малышеву наказ с изложением своих желаний и по окончании собора «шумели» на Малышева за то, что «он на Москве разных их прихотей в Уложенье не исполнил». Ожидая за то неприятностей от своих избирателей, злополучный выборный просил у государя выдачи ему «береженой грамоты».

Понятно, что выборы не могли везде проходить гладко и умильно, такого не было и не будет нигде в мире. Документы доносят до нас то драматические, то забавные эпизоды. При выборах на собор 1651 года в Крапивне (ныне в Тульской области) воевода Василий Астафьев самовольно заменил двух выборных посадских людей своими ставленниками, один из них был боярский сын Федосий Богданов. Избиратели энергично взялись защищать свое правое дело и подали царю челобитную: «вместо посадских людей приехал к тебе, государю, к Москве тот Федоска по отписке (воеводы), будто в выборных, а мы… такова воришка, и сставщика, и пономаренка к твоему государеву великому делу не выбирали и выбору не давали и такому воришке Федоску... у такова твоего государева царственного дела быть нельзя». Вследствие этой жалобы царь велел исключить Богданова из числа соборных членов; воевода же был вскоре смещен.

То, что в России к соборам привыкли и ценили их, было ясно иностранцам. Так, польский претендент на русский престол королевич Владислав всячески обещал ограничить свою власть не только аристократической боярской Думой, но и собором «Земли». Свое обязательство не менять русские законы и не налагать новые подати он также отдавал под контроль Собора.

Соборы решали вопросы войны и мира, в те времена неразрывно связанные с территориальными спорами. О том, как соборы решали вопросы о Ливонии и Азове, речь у нас уже шла. В 1651 году Земский собор не дал прямого согласия на принятие в подданство гетмана Богдана Хмельницкого «со всем войском козацким» (точнее, возможность положительного решения была поставлена в зависимость от действий Речи Посполитой, но это, в контексте ситуации, был отказ), а в 1653 году согласился безоговорочно.

Вот как это было. 1 октября 1653 года царь Алексей Михайлович созывает в Грановитой палате земский «Собор всех чинов». Участники собора должны были дать ответ на вопрос: удовлетворить ли просьбу гетмана, принять ли православных братьев «под высокую царскую руку»? Положительное решение означало две неизбежные войны с государствами, одно из которых (Польша) считало казацкие земли своими, а другое (Крымское ханство) имело на них собственные виды, причем получили в итоге и третью — со Швецией. Однако отрицательный ответ воспринимался собором как отдача единоверцев на растерзание еретикам (Польше) и «басурманам». Высказывались по куриям: «Освященный собор» (патриарх и духовенство) дал благословение, Дума ответила положительно, служилые люди обещали биться, не щадя головы, купечество вызвалось жертвовать деньги на предстоящую войну. Приняли во внимание даже мнение «площадных людей» — не участников собора, а народ, что толпился на Ивановской площади ожидая, что решит собор. Алексей Михайлович, которому шел всего лишь 25-й год, не скрывал радости, считая происходящее началом долгожданного торжества православия и Православного царства. В эти годы он даже называл себя государем Святой Руси.

В Москве были и противники такого решения. Западник и сторонник союза с Польшей, влиятельный дипломат Афанасий Ордин-Нащокин (боярин и член Думы) отговаривал царя вплоть до самого Собора. Против соединения с Малой Россией были все Милославские, родственники жены царя. Но никто не сумел ослабить его решимость и благочестивое рвение. Впрочем, дело решилось во многом благодаря голосам купечества: без их денег предприятие едва ли было бы возможно.

Если иностранец приезжал в Москву из страны, имевшей представительный орган, он не просил объяснить, что такое Земский Собор. Для польского подданного Филона Кмиты Собор 1580 года — сейм6, англичанин Джером Горсей опознает Собор 1584 года как парламент, ливонский дворянин Георг Брюнно называет Собор 1613 года риксдагом, а немец И.-Г. Фоккеродт пришел к выводу, что это был «род сената». Вполне симметрично видит английский парламент Герасим Дохтуров, русский посланник в Англии в 1646 году: «Изо всяких чинов выбраны думные люди… сидят в двух палатах; в одной палате сидят бояре, в другой — выборные из мирских людей». Единственное, что его смутило: «сидят с пять сот человек, а говорит за всех один речник [ударение на первый слог]».

Не все решения соборов сохранились, но когда известен обсуждавшийся вопрос и последовавшие действия, можно составить представление и о соборном «приговоре». К примеру, в 1650 году царь постановил «быть собору на псковском воровском заводе» (т.е. о псковском преступном деле). Речь шла об упорном мятеже в Пскове, начавшемся в феврале. Горожане упразднили власть московского воеводы и, вспомнив вечевые времена, стали решать дела мирским сходом, куда собиралось до 4-5 тысяч человек, а исполнительную власть передали «земской избе». Войско князя Ивана Хованского перекрыло пути к городу, но взять его не решалось. В июле горожанам начали выдавать хлеб из боярских житниц. Тогда Алексей Михайлович решил отправить в Псков Рафаила, епископа Коломенского, и созвать Земский Собор. Помимо Думы, были созваны выборные от городских дворян, детей боярских, московских гостей, торговых людей Гостиной, Суконной и Черной сотни.

Когда выборные съехались, им подробно изложили дело и поставили вопрос: «Если Псковичи Рафаила епископа и выборных людей не послушают, то с ними что делать?» Ответ собора не сохранился, но меры усмирения в итоге оказались «кроткими», решено было не требовать выдачи зачинщиков, а стараться всячески успокоить бунт. В августе Псков успокоился. (Позже, в октябре, вожаков восстания все же взяли под стражу и увезли в Новгород — власть не любила расписываться в слабости.)

В конце 1681 года бояре созвали служилых людей совещаться о войске, отдельно от них с представителями посадских людей обсуждались подати. Затем служилые люди, но не посадские (их это никак не затрагивало), соединились с «Освященным собором» и Думой для решения об отмене местничества. 12 января 1682 года «враждотворное» местничество — занятие должностей в зависимости от знатности и служебного положения предков — было уничтожено. Это одно из самых замечательных достижений Соборов за всю их историю. «Разрядные книги», в которых фиксировались родословие и назначение на должности, были торжественно сожжены7 (о чем историки, конечно, горько сожалеют), во главу угла легло служебное соответствие.

Созыв соборов не стал предписанной законом процедурой, он остался обычаем. Отменить закон можно лишь с соблюдением других связанных с ним законов, а обычай может отмереть и сам, либо по прихоти власти, когда он ей неудобен. Население понимало значение земских соборов и не раз напоминало о необходимости их созыва, что достоверно зафиксировано, в частности, в 1662 году. Это был год «медного бунта», вызванного тем, что правительство для покрытия военных расходов приравняло за несколько лет до того новую медную монету к серебряной. Следствием стал непрерывный рост цен и появление большого количества подделок. Призванные московские «гости» и другие торгово-промышленные люди сошлись в том, что мнением одной Москвы не обойтись и дали такой совет: «то дело всего государства, всех городов и всех чинов и о том у великого государя просим, чтобы взять изо всех чинов на Москве и из городов лучших людей по 5 человек, а без них нам одним того великого дела на мере поставить невозможно».

Иногда члены Собора, не довольствуясь ответами на царские вопросы, проявляли инициативу сами. Так, на соборе 1621 года, созванном по поводу очередной войны с Польшей, служилые попросили царя «разобрать службу», чтобы тяготы служб распределялись бы правильнее. В 1642 году члены собора жаловались на злоупотребления администрации, а на долгом соборе 1648–1649 гг. подавали челобитные для разрешения самых разных вопросов — например, о необходимости выделения самостоятельного Монастырского приказа, что и было сделано.

Отвечая на вопрос, вынесенный в название данной главы, можно констатировать: да, в России тоже собирались парламенты, но они не смогли стать постоянным институтом. Плохо ли, хорошо ли, но судьба нашего парламентаризма на стыке XVII и XVIII веков оказалась ближе к французскому, чем к английскому варианту. И в России, и во Франции упадок представительных органов стал следствием усиления регулирующего начала государства.

Это была пора победы абсолютизма практически на всем европейском материке (исключая Польшу). Государство то в одном, то в другом конце Европы подминало под себя сословное представительство или упраздняло его вовсе. Французские Генеральные штаты были созваны последний раз в 1613 году, после чего о них, по ненадобности, просто забывают. Ландтаги германских княжеств, с развитием в них неограниченной княжеской власти, утрачивают в XVII веке политические права, а в XVIII-м либо исчезают совсем, либо не играют никакой роли. Кортесы в Португалии созываются последний раз в 1698 году (как и последний Земский собор). Шведский король Карл XI объявляет себя 1680 году самодержцем, а риксдаг — лишь своим «помощником». И так далее.

Русское государство к концу ХVII века экономически окрепло, усилился правительственный класс. Этому классу была не по душе деятельность земских соборов, участники которых не раз указывали на его злоупотребления. Возможно, московскую верхушку настораживала растущая сила «Земли». Проводя, выражаясь сегодняшним языком, непопулярные реформы, власть стала опасаться приезда в Москву большого количества служилых и выборных. Появились авторитетные лица, враждебно настроенные против соборов, например, патриарх Никон.

Менее всего можно было ждать созыва новых соборов от Петра I. В своей реформаторской деятельности, потребовавшей огромного напряжения сил всей страны, он не дерзнул опереться на соборы, явно не веря в их жертвенность. Парадоксально (или нет?), но к окончательному упразднению важнейшего русского демократического института привела «европеизация» России, начатая в конце XVII века сперва царицей Софьей, а с 1694 года — Петром. То, что демократии в это время не наблюдалось в остальной Европе, не служит утешением. Самобытная русская демократическая традиция надолго прервалась.

Тогда же произошло почти полное удушение низовой демократии — выборного местного самоуправления, о котором также следует сказать несколько слов.

* * *

Неверно, будто это самоуправление появилось благодаря земской реформе Избранной Рады, проведенной в 1550-е годы. Земское представительство (то есть, ни что иное, как суд присяжных) в наместничьем или «дворском» суде отражено уже в документах на сто лет более давних. Судебник 1497 года, запретивший судье вести процесс без участия присяжных («на суде… быть старосте и лучшим людям целовальникам», а «в которых волостях прежде старост и целовальников не было, в этих местах всюду теперь быть старостам и целовальникам»), делал обязательной для окраин практику, давно сложившуюся на основной территории. Важно отметить, что «лучших людей» выбирала вся волость.

Историк русского права М.Ф. Владимирский-Буданов по документам дальних уездов и волостей, куда годами не назначались наместники, показывает, что и без них «управление шло», его осуществляли сотские и старосты. Население выбирало их согласно обычаям, восходившим ко временам старинной «верви». Такие обычаи рождаются из инстинкта социальной справедливости. Что же касается Рады, она, ликвидируя кормления, упорядочивала и развивала механизмы, давно выработанные народной жизнью. В 1555-56 гг. было отменено наместничье управление в общегосударственном масштабе. Наместников и волостелей почти повсеместно заменили выборные земские власти.

Вплоть до петровских реформ власть в России (исключая верховную власть государя и власть воевод в городах с уездами) была выборной. Вертикаль власти, начиная от воеводы и вниз, была представлена волостными и посадскими самоуправляющимися органами. Вполне демократическая процедура была у сельского «мiра», а в городах существовали свои структуры средневекового гражданского общества — «сотни» и слободы («слобода», кстати, — вариант слова «свобода») с выборными старостами.

На выборных должностных лицах — земских (волостных) и губных старостах и целовальниках — лежали административные и судебные обязанности. Губа представляла собой судебный округ и включала 1-2 уезда. Губные старосты (именовались также «излюбленными старостами») избирались обычно на год, они расследовали серьезные уголовные преступления. Выборными были земские судьи («судейки» — фамилия художника Судейкина отсюда) с дьяками («кому у них всякие дела писати»). Земские власти ведали важнейшими для населения делами, включая землеотвод, межевание, сбор податей, поддержание порядка, разверстка общественных обязанностей и повинностей, борьба с эпидемиями, клеймение лошадей, контроль за состоянием мер и весов и т.д., а также проведением выборов. Старосты избирались из местных дворян, а их помощники — целовальники — из местных крестьян и посадских людей. Выбирались также сотские и пятидесятские. Слово «целовальник» сегодня звучит забавно (особенно сочетание «губной целовальник»), но объясняется просто: вступая в эту выборную должность, человек приносил присягу, целуя крест.

Историк В.Л. Махнач проводит следующие параллели: «Если земский староста подобен испанскому алькальду, то губной староста подобен англосаксонскому шерифу. Он [также] избирался из местных дворян, а губные целовальники — из местных крестьян… Власть имела под собой мощную демократическую базу. Это была не бюрократическая, а антибюрократическая система правления», поскольку бюрократия, представленная классической фигурой дьяка, «воспринималась всем населением, начиная с низов, не как власть, а как наемное чиновничество, исполняющее (пусть зачастую не без корысти для себя) волю власти — прежде всего выборной. Развитая система самоуправления существует вплоть до петровского переворота, и существует она на фоне чрезвычайно низкой бюрократизации на местах». Даже в таком крупном городе как Нижний Новгород весь «аппарат» городового воеводы состоял из дьяка8 с подьячим.

Земская реформа не везде была доведена до конца. Кое-где, особенно на юго-западных окраинах, приказные люди теснили выборных. Были и такие места, где кормления без перехода сменились жесткой властью воевод. Тем не менее, на законодательном уровне права земств даже расширялись. В 1648-49 гг в ведение земских властей перешли подгородные земли, по тем или иным причинам изъятые у владельцев, а по Новоторговому уставу 1667 года — судебные дела купцов, находящихся в длительных отлучках по торговым делам. На земства был возложен и сбор новых налогов, которые надлежало сдавать в приказы, минуя воевод — к большой досаде последних. Вместе с тем, сохранившиеся наказы избирателей земским соборам о том, чтобы вместо приказных людей сбором налогов занимались выборные целовальники, говорят о том, что борьба земских и приказных начал шла с переменным успехом.

В целом же, по участию низового демократического элемента в местном самоуправлении допетровская Россия принципиально опережала Англию, где лишь реформы 1888 и 1894 гг покончили с монополией аристократии в местном самоуправлении.

Вообще тезис об отсутствии русской демократической традиции относится к донаучным представлениям и должен занять свое место где-то между теплородом и «самозарождением организмов». Тем, кто не хочет попасть с этим тезисом впросак, стоит ознакомиться с книгой В.Н. и А.В. Белоновских «Представительство и выборы в России с древнейших времен» (М., 1999). Впрочем, данный вопрос, как правило, внятно освещен в обычных учебниках истории государства и права.

Мы никогда не узнаем, как бы развивались российские формы парламентаризма и самоуправления, если бы не переворот Петра Первого. Петр стал разрушителем pусских демократических институтов. При нем не только прервалась практика созыва Земских соборов, он, по сути, уничтожил их основу — старинное земство, внедрив в самоуправление бюрократический элемент. В 1702 году он упразднил губные учреждения, к 1711 году сошла на нет Дума. Западник Петр создал бюрократическое государство, где власть принадлежала чиновникам, а роль выборных лиц была резко понижена. Замечательное по емкости обобщение сделанного царем-западником в общественной сфере дал В.Л. Махнач. По его мнению, «сложнейшее общество XVII века Петр уничтожил упрощением». Нельзя при этом не отметить, что бюрократический переворот Петра I не был ни одномоментным, ни прямолинейным.

Указом от 30 января 1699 г. Петр ввел в городах должность выборного бурмистра с тем, чтобы «гостей, гостиные сотни и всех посадских, купецких и промышленных людей… во всяких их расправных, и челобитных, и купецких делах, и в сборах государственных доходов ведать бурмистрам их и в бурмистры выбирать им меж себя, по скольку человек похотят; а из них по одному человеку сидеть по месяцу президентом». Бурмистры избирались всем «посадским обществом» на посадском сходе из всех разрядов посадского населения. Заседали бурмистры под председательством «месячного» президента в присутственном месте, которой велено было звать Ратушей. Избирались также «ратманы» (советники)9, сохранилось и право выбирать податных сборщиков «общим с гражданы согласием».

Указы 1699, 1702, 1708 и других годов, касавшиеся органов самоуправления, не отменяли выборное начало. Губернская реформа вообще могла бы открыть путь к углублению демократического начала в низовом управлении, поскольку привела к существенной децентрализации управления и высокой самостоятельности губерний. Однако любой выборный орган власть стремились поставить под чиновничий контроль. Над ратушами она водрузила магистраты. Члены магистратов, избиравшиеся бессрочно, считались «действительными начальниками» граждан. «Закон ставил выборных на чиновный путь, обещая за службу чины по табели о рангах» (Ключевский). Сами новые слова — бурмистр, ратуша, президент, ратман, магистрат — говорят о копировании образцов из-за рубежа, чаще всего из Швеции — страны развитой и изощренной бюрократии.

Правда, по уездам остались земские суды, да при всех переменах административного устройства сохранялись должности с приставкой «земский» (казначей, надзиратель сборов и т.д.), но былое земское самоуправление сошло на нет. Зато появились земские комиссары — чиновники со множеством функций, они отвечали за разверстку подушной подати, ведали межевыми и тяжебными делами, торговлей, промышленностью, народным здравием и нравственностью. Лишь «на самом дне» (по меткому выражению Ключевского) сохранились «старинные сельские полицейские органы, избиравшиеся на крестьянских сходах, сотские и десятские», только они остались вне чиновной иерархии; на помещичьих же землях «настоящей мелкой земской единицей стала барская усадьба».

После губернской реформы 1775 года самоуправление чуть воспряло. Реформа усовершенствовала систему выборных административных и судебных должностей на уровне губерний и уездов. Увы, это было уже не демократическое самоуправление (с целовальниками из крестьян, с представителями городских сословий во главе слобод), а дворянское. Появилась система выборных должностей, которые могли занимать только дворяне. За образец брались системы дворянского самоуправления Пруссии, Австрии, Англии. Но в этих странах они складывались таковыми на протяжении веков, им еще предстоял долгий путь к демократизации, а для России это был исторически роковой шаг назад.

Правда, Жалованная грамота городам (1785) учредила всесословные выборные органы в городах (Городскую Думу, Шестигласную Думу, Магистрат). Да и сельский «мiр», хоть и переживал необратимую, казалось бы, деградацию (его искусственно оживит правительственная политика XIX века, об этом у нас уже шла речь), сохранял вполне демократическое самоуправление. Впрочем, в 1797 году у крестьян было почему-то отнято право выбора приходского священника.

Утраченное наследие

Деятельность Петра I навсегда останется предметом споров. При нем, и во многом благодаря ему Россия стала великой державой, вышла к Балтийскому и Азовскому морям, обзавелась новой столицей — ныне одним из самых прекрасных городов мира. Гражданский шрифт, гражданское книгоиздание, первые газеты, новое летосчисление, современная промышленность, современная армия и флот, Академия наук и академический университет, Навигацкая и Инженерная школы, Морская академия, Академия художеств, новые города10, крепости, дворцы, каналы, дороги — все его заслуги трудно даже перечислить. Наконец, Петр твердо поставил личные заслуги выше происхождения, запретил браки по принуждению родителей, и, по общему мнению, «вывел женщин из терема»11.

А вот в истории российской демократии и выборного представительства эпоха Петра и его преемников — серьезный провал. Это все еще мало осознано: Петр внедрил столько чужеземного, так сильно вестернизировал верхушку общества, что свое, допетровское, в последующие времена даже на уровне обсуждения начало восприниматься (по крайней мере, либеральным лагерем и «революционными демократами») как нечто безусловно отсталое12 и уж точно деспотическое, хотя, как мы теперь знаем, это ничуть не соответствует действительности. Любое явление следует оценивать прежде всего по меркам своего времени. На фоне безжалостных тираний и кровавых зверств Европы XVI-XVII веков боярская Дума, Земские Соборы и земское выборное самоуправление смотрятся очень даже неплохо.

Значение допетровского земского опыта для политической истории России трудно переоценить. Земства не были забыты. В следующем веке они пережили второе рождение — и как система местного всесословного демократического самоуправления, и как либерально-оппозиционное общественное движение, подготовившее переход России от самодержавия к конституционной монархии.

Мощные явления вообще редко угасают одномоментно. Отголоски земских соборов обнаруживаются и в XVIII веке. Между 1700 и 1766 гг. шесть раз созывались «Уложенные комиссии» для составления нового свода законов, уже «европеизированных». Первая из них состояла из бояр, окольничьих, думных дворян и дьяков, т.е. по составу была ближе к Думе, чем к Собору. Однако уже следующие составы УК пополнялись сенаторами, членами коллегий, несколькими десятками депутатов от губерний. Из-за всякий раз повторявшихся острых противоречий в УК поставленная цель достигнута не была. Это побудило Екатерину II созвать седьмую УК в составе даже более представительном, чем самый полный их Земских соборов. В июле 1767 г. в Москву съехались депутаты от всех уездов и городов империи. Депутаты должны были представлять «нужды и недостатки каждого места» и наказы от избирателей (число наказов достигло 1,5 тысяч), обсуждать новые законы. В выборах депутатов участвовали дворяне, горожане, служилые люди, однодворцы, казаки, черносошные, государственные, «экономические» и приписные крестьяне, пахотные солдаты, «ясачные» народы и вообще все оседлые инородцы. Невыборными были члены Сената, Синода, представители коллегий и канцелярий. Всего в УК было 564 депутата.

Депутаты УК работали не только в общем собрании (состоялось на удивление много заседаний — 204), но и в 19 комиссиях (сегодня мы бы назвали их комитетами), а также в подкомиссиях. Среди прочего, был рассмотрен проект Жалованной грамоты дворянству, оглашенной, правда, лишь 17 лет спустя. Последнее общее собрание состоялось в июле 1770 г., комиссии работали до 1773-го. Поводом к остановке работы УК послужила очередная русско-турецкая война. Однако после войны работа УК не возобновилась, хотя ее штаты распущены не были, статус и правовой иммунитет депутатов сохранялись.

Впрочем, екатерининская Уложенная комиссия была с самого начала обречена на неуспех: у депутатов XVIII века отсутствовали шансы договориться о чем-либо — интересы крестьян и помещиков оказались слишком непримиримы. Единодушие (и то очень относительное) Уложенного собора 1648–49 гг объяснялось отсутствием на нем депутатов от крестьян. Именно за их счет «блок дворян и купцов» смог тогда решить неотложные вопросы страны и свои собственные — прежде всего вопросы земельной недвижимости, посадов, налогов, судопроизводства, ограничения имущественных и иных прав церкви.

* * *

При всем отличавшем ее своеобразии Россия не выходит за пределы схемы, присущей почти всему европейскому континенту. Упрощенно эта схема выглядит так: сословное представительство (XIV-XVII вв)13 — абсолютизм (от XVI до XVIII вв включительно, в зависимости от страны) — эволюция к конституционализму (весь XIX век; в России — 1810-1906).

Это типологическое сходство как-то заслонило очень важную особенность нашего исторического пути. Ее суть в том, что с начала возвышения Москвы и до Петра I эволюция русского общественного устройства происходила без сколько-нибудь ощутимого влияния Запада и Востока.

В связи с этим небольшое отступление. Есть множество авторов, использующих любой повод, чтобы подчеркнуть, что Россия — «цивилизационный мост» между Западом и Востоком, «средостение», «синтезирующее начало», «место встречи культур» и даже «объединяющий центр» (подлинная цитата: «Исторически Россия была и остается объединяющим центром между Европой и Азией» — автора, так и быть, не назову). Нашей общественной мысли почему-то всё недосуг подвергнуть эти утверждения проверке, хотя именно они — источник большинства «евразийских» благоглупостей.

Между тем, идея нашего душевного родства с Востоком, как и домыслы о «цивилизационном мосте» ни на чем не основаны. Исторически Европа общалась с Востоком напрямую — со времен греко-персидских войн, походов Александра Македонского и т.д. Потом Восток сам пришел на Запад в виде арабского завоевания Испании, Португалии и Сицилии. Потом были крестовые походы, христианское Иерусалимское королевство, португальские плавания в Индию, европейская колонизация Азии и т.д. Русь-Россия имеет свою, совершенно отдельную историю отношений, связей, обменов, торговли и войн с Востоком. Уже с конца XVII века начинается русско-европейское соперничество в странах Азии. Соперничество нарастало 150 с лишним лет и, в конце концов, привело к Крымской войне и к «Большой Игре» с Британской империей в Туркестане, Персии, Афганистане и Китае. Кстати, «Большая Игра» была проиграна Британией, о чем в России все давно и благодушно забыли.

Запад с Востоком продолжают свои отношения напрямую — сегодня главное в них то, что Восток постепенно заполняет города Запада своими уроженцами.

Откуда же берутся рассуждения об «историческом мосте»? Причин две. Первая из них та, что в состав России, начиная с 1552 года, вошло немало мусульманских народов, и для них Россия долго была мостом к западной культуре. Некоторые из этих народов сегодня строят свои самостоятельные государства, но названная функция России в значительной мере сохраняется, т.к. тамошние элиты попрежнему русскоязычны. У нас с этими странами на все обозримое будущее останутся особые отношения.

Вторая причина — воспоминания о том, как на протяжении ХХ века Россия (в основном, в обличье СССР) брала на себя защиту либо представительство интересов тех или иных стран Востока — Монголии (начиная с 1911 года), Афганистана (с 1918-го), Турции (в 1919-23 гг.), Китая (в 1949-1963), Индии (с 1954 года до конца 70-х), арабских стран (особенно во время Суэцкого кризиса в 1956 году и затем в 1967 и 1973 годах), Вьетнама, Лаоса; т.е. действительно стала выполнять функции если не объединяющего (скорее уж разъединяющего) центра, то, во всяком случае, посредника и опекуна.

Лишь поняв, что Россия никогда не была «объединяющим центром» (да пожалуй и «местом встречи культур»), мы согласимся, что вплоть до Алексея Михайловича у нее не мог возникнуть соблазн изменять свое общественное устройство по западному или восточному образцу14.

Да и как мог возникнуть соблазн? Когда Византия XV века посчитала, что турецкое рабство лучше соединения с Римом, Русь осталась без идейного авторитета. То есть, авторитет не исчез совсем, но был сильно подорван. В Москве то вспыхивали, то затухали подозрения: а такие ли уж православные теперь эти греки? Живут под басурманом, вступили во Флорентийскую унию с католиками. Потом, правда, унию расторгли, но как-то не до конца. Зато целых двести лет, до Никона, никто у нас не сомневался, что мы превосходим все другие народы. Ведь католики — еретики, другие православные — под туркам или под католиками; прочие же народы — и вовсе басурмане. (И вдруг — нате: книги у нас неправильные, персты складываем не так, даже имя Сына Божия произносим неверно. Никон нанес страшный удар по русскому мироощущению. Тем более страшный, что это мироощущение во многом базировалось на Псалтири, не зря она источник многих пословиц.)

Все эти двести лет крепло следующее убеждение: поскольку московский великий князь — единственный во всей вселенной православный царь, это значит, что вся вселенная — подлинная, не пораженная беззаконием (очень интересное слово для обозначения всего нечестивого и иноверного) — находится в пределах московского царства. Всё, что за его пределами — гноище нечестивых.

То есть, Русь, Святая Русь — выше всех. А раз она выше всех, на какой образец общественного и церковного устройства ей равняться? Только на Царство Божье. Да вот беда: едва ли в Царстве Божьем есть такие учреждения как Дума, волости, губы, пятины, слободы, «сотни». Рационалистическое мышление всегда склонялось к утверждениям, что Россия на лишние четверть тысячелетия (между падением Константинополя в 1453 году и концом XVII века) засиделась в Средневековье, что она самодовольно варилась в собственном соку, отгородившись от мира. Это безнадежное упрощение.

Разумеется, Русь с древних времен очень много восприняла из внешнего мира. Огромно духовное и всякое иное влияние Византии (а придворные церемонии были просто скопированы с византийских по настоянию Зои Палеолог), что-то приходило и усваивалось из Северной Европы и из Польши, особенно в материальной сфере, башни Кремля строили итальянские зодчие, Золотая Орда внедрила конно-почтовые станции и систему сбора налогов, несомненны восточные влияния на Русь (даже свои высокие шапки русские бояре переняли от хорезмийцев) — все это общеизвестно. Но науке не ведом ни один источник внешнего воздействия на становление выборного представительства и демократических традиций в допетровской Руси. Они — плод ее саморазвития, вполне равноценного другим известным моделям демократической эволюции.

Это саморазвитие — один из самых недооцененных и малоизученных аспектов отечественной истории. Неспроста его избегали и либеральные, и коммунистические историки. В XVIII веке началось бурное подражание Европе, шедшее рука об руку с уничтожением старинных представительных учреждений. Однако в сознании национально мыслящих деятелей память об этих учреждениях была жива. М.М. Сперанский, готовя в первые годы ХIХ века свой план государственных преобразований, предусмотрел создание двухпалатного законодательного органа из Государственного Совета и Государственной Думы. Нет сомнений относительно того, откуда он взял слово «Дума».

Государственный совет был торжественно открыт 1 января 1810 года (сменив Непременный совет, учрежденный в 1801 году). Государственная Дума, а также окружные и губернские думы должны были быть провозглашены 1 мая, избраны в течение лета и собраны 1 сентября 1810 года. В выборах надлежало участвовать, кроме дворянства, «среднему состоянию» (купцам, мещанам, государственным крестьянам). «Низшие» (крепостные, мастеровые, слуги) пока получали гражданские права без политических, однако предполагалось постепенное, осторожное освобождение крепостных. Но… 1 мая ничего не произошло. Говорили о мощных интригах против проектов Сперанского, о том, что проект Думы отложен на два года.

Среди целой когорты лиц, интриговавших против проектов Сперанского (включая проект постепенного освобождения крестьян) был беглец из революционной Франции Жозеф де Местр. Живя в 1802-1814 гг в Петербурге, формально в должности сардинского посланника, он оказал приютившей его стране услугу не совсем того рода, какую, согласно логике наших западников, должен был ей оказать просвещенный и приятный во всех отношениях европеец. Де Местр, похоже, любил Россию и желал ей добра. Но для него не было ничего страшнее демократии и разделения властей. А интриговать ему было легко — он слыл интеллектуальной звездой Европы, с ним любил беседовать сам император Александр I, к нему прислушивался министр просвещения Разумовский. Сперанский в 1812 году был отставлен, а проект Государственной Думы на 93 года положен под сукно. В этом есть и заслуга европейца де Местра.

Замысел законодательного собрания, именуемого Думой, занимал важное место и в планах декабристов, много раздумывавших о том, как они обустроят Россию после своей победы. «Русская правда» Павла Пестеля предусматривала, что органами народного представительства в России станут Державная Дума и Верховный Собор. В проекте конституции Никиты Муравьева фигурировали Верховная Дума и Палата Представителей.

В своем движении к конституционализму и правовому государству Россия совершила в XIX веке значительный рывок сразу по ряду направлений. Это далеко зашедшее преодоление цензуры, без чего была бы невозможна великая русская литература XIX века и фактически свободная печать. Это крестьянская реформа, университетская реформа, военная реформа, городовая реформа, судебная реформа.

Особо следует отметить земскую реформу 1864 года, которая не только восстановила земское самоуправление, но и подтолкнула его на путь модернизации деревни. В результате этой реформы и других преобразований эпохи Александра II, в результате всего саморазвития России ХIХ века, в стране появилось такое число выборных лиц, что это даже сократило удельный вес чиновничества в управлении. В этом смысле данный период допустимо рассматривать как реакцию на петровские реформы.

Российское саморазвитие совершает качественный скачок

На исходе XIX века ощущением того, что самодержавие себя изжило, прониклось почти все сознательное общество России. Десятки людей, не знавших о существовании друг друга, сочиняли свои варианты конституции. Символично, что один из первых проектов, достигших самого верха, проект под названием «Основной государственный закон Российской империи» (написан, видимо, в 1903 году, поступил в Кабинет министров в январе 1904 года), подготовили представители земств. Разработчики, скорее всего, не знали, что в верхах российской власти в это время уже обсуждалось несколько «законодательных предположений» о государственных преобразованиях, причем каждое предусматривало какую-то форму народного представительства парламентского типа. Царь недолго колебался между идеями Земского Собора и «Государевой» Думы. Историческая память о Земских соборах, избиравших и отрешавших царей, делала мысль о Соборе менее привлекательной. Многолюдный Собор, по соображениям некоторых советников, мог присвоить себе функции Конституционного. Напоминали, что едва Людовик XVI имел неосторожность воскресить не созывавшиеся 175 лет Генеральные Штаты, близкий аналог Земских Соборов, как немедленно разразилась французская революция, а Генеральные Штаты провозгласили себя сперва Национальным, а затем и Учредительным собранием. Старинная же Дума, которой цари настолько доверяли, что отдавали важнейшие дела на ее усмотрение, не будила тревожных исторических воспоминаний. Вопрос стоял о круге полномочий будущего представительного собрания.

В условиях начавшейся вскоре русско-японской войны, Николай II счел слишком опасным для такого тревожного времени придание Думе законодательных функций и сделал выбор в пользу «смягченного» варианта. Было учреждено Особое совещание во главе с министром внутренних дел Александром Булыгиным для разработки соответствующего проекта. Споров было много — в частности, о том, должно ли каждое сословие (духовенство, дворяне, купцы, мещане, крестьяне) выбирать своих представителей в Думу отдельно или избирательная система должна быть всесословной. Подобные вопросы многим казались тогда страшно важными — хотя, к примеру, армия, земства, высшие учебные заведения, городские думы и т.д. давно уже были всесословными. Интересно, что в совещаниях, проходивших 19-26 июля 1905 года в Новом Петергофе под председательством Николая II, принимал участие Василий Ключевский. Ему было что рассказать о русской традиции представительной власти.

Голос историка был, впрочем, лишь одним из многих. Кое-кто из разработчиков убеждал составить избирательный закон так, чтобы в Думу попало больше крестьян — дабы сделать природный консерватизм крестьянина политической силой. По меткому замечанию историка И.В. Лукоянова, эти люди почерпнули образ крестьянина, видимо, из оперы «Жизнь за царя».

6 августа 1905 года были обнародованы сразу три акта: Манифест об учреждении Государственной Думы, Закон об учреждении Государственной Думы и Положение о выборах в Государственную Думу. Манифест состоял из осторожных, тщательно выверенных выражений: «Ныне настало время призвать выборных людей от всей земли Русской к постоянному и деятельному участию в составлении законов, включив для сего в состав высших государственных учреждений особое законосовещательное установление, коему предоставляется предварительная разработка и обсуждение законодательных предложений и рассмотрение росписи государственных доходов и расходов». После обсуждения законопроектов, бюджета и отчетов государственного контроля, проектируемая Дума передавала бы свои заключения в Государственный Совет; оттуда законопроекты (не отклоненные двумя третями Думы и Совета) представлялись бы на «Высочайшее благовоззрение».

Такое законосовещательное собрание было бы в самый раз в 1860-е годы, но на дворе стоял новый век. Дальновидные люди сразу объявили, что «Булыгинская дума» (к ней с порога прилипло это название) — мертворожденное дитя.

И были правы. Пока шла подготовка к выборам, в стране началась (6 октября) забастовка железнодорожников, вскоре она переросла в события, известные в литературе под названием Октябрьской всероссийской политической стачки. Вскоре от Вислы до Тихого океана бастовало, если советские историки не преувеличивали слишком сильно, до двух миллионов человек, вся страна буквально встала — не только железные дороги, но и заводы, фабрики, шахты, учебные заведения.

И вот 17 октября 1905 года, в самый разгар стачки, Николай II подписывает новый Манифест, озаглавленный «Об усовершенствовании государственного порядка». В нем говорилось о «непреклонной воле» монарха «даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на основах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов». Государственной Думе придавались законодательные полномочия: Манифест провозглашал, что «ни один закон не мог воспринять силу без одобрения Государственной Думы». На Думу возлагался, кроме того, «надзор за закономерностью действий» исполнительной власти. Манифест, который сегодня невозможно читать без волнения, завершался призывом «ко всем верным сынам отчизны помочь прекращению неслыханной смуты… напрячь все силы к восстановлению тишины и мира на родной земле».

Это был очень смелый шаг. Надо ясно представлять себе, на каком распутье тогда стояла Россия и какую ответственность император брал на себя в этот миг. Очень многие склоняли его к прямо противоположному решению — введению неограниченной военной диктатуры, но Николай II поступил иначе: он погасил революционный пожар 1905 года «встречным палом». Страна повернула на путь коренного политического переустройства.

Будете в Русском музее в Петербурге, обратите внимание на картину Репина «17 октября 1905 года». Большая, два на три метра, она изображает стихийную демонстрацию на Невском по случаю дарования политических свобод: восторженные дамы и студенты, почтенный и крайне взволнованный старец в пенсне, готовый пуститься в пляс телеграфист, радостный приват-доцент, возбужденные курсистки, ликующий гимназист, передовой чиновник, прогрессивный офицер. С трудом веришь дате «1911» в углу картины. Правдоподобнее выглядел бы более поздний год, лет эдак на десять: в картине откуда-то есть знание того, что грянет катастрофа 1917-го, все персонажи изображены с усмешкой и горечью. То ли художникам и впрямь присущ провидческий дар, то ли эту горечь дорисовывает наше знание об участи, ждущей репинских энтузиастов?

Как бы то ни было, основная часть общества восприняла Манифест 17 октября как победу всей страны, победу без проигравших и была готова закрыть глаза на недостатки акта. Было очевидно, что он знаменует собой закат абсолютизма, начало эпохи легальной политической и парламентской деятельности. Не меньшей очевидностью было то, что за первым шагом обязательно последуют другие. Многие восприняли день 17 октября в качестве судьбоносной даты, которой уготовано поделить историю России на время до Манифеста и после Манифеста. Не зря одной из главных российских политических партий стал (хоть и не сразу) «Союз 17 октября». Манифест открыл путь к консолидации всех здоровых сил России и обеспечил их победу на опаснейшем историческом этапе 1905-1907 годов. В конечном счете, именно он удержал тогда страну на краю пропасти. Разумная Россия превозмогла неразумную, маргинальную, бесноватую.

За день до обнародования Манифеста царь пишет петербургскому генерал-губернатору Дмитрию Трепову: «Да, России даруется конституция. Немного нас было, которые боролись против нее. Но поддержки в этой борьбе ниоткуда не пришло, всякий день от нас отворачивалось все большее количество людей и в конце концов случилось неизбежное! Тем не менее, по совести, я предпочитаю даровать все сразу, нежели быть вынужденным в ближайшем будущем уступать по мелочам и все-таки прийти к тому же».

В ближайшие же дни была объявлена частичная амнистия политическим заключенным, преобразовано правительство и создан Совет министров. Вскоре была отменена цензура, и без того очень слабая, утвержден новый избирательный закон, одна за другой регистрировались политические партии (фактически уже существовавшие). Всего четыре месяца спустя стало возможным проведение первых всероссийских выборов в первую Государственную Думу.

Строго говоря, конституцию Россия получила только через полгода, накануне открытия первого заседания только что избранной Государственной Думы. 23 апреля 1906 года Николай II утвердил Свод Основных (т.е. неизменяемых) государственных законов Российской империи. Конституция не была названа Конституцией по двум причинам: царь вообще не любил заемные слова, но главное — он не хотел слишком явно показать, что уступил давлению конституционалистов. Это не обмануло крайне правых, документ вызвал у них оторопь. С резкой критикой «Основных законов» выступил авторитетный монархический публицист, в прошлом народоволец, Лев Тихомиров (в наши дни, что удивительно, вновь популярный). В срочно написанной работе «О недостатках Конституции 1906 года» он доказывал ее губительность для монархии. С особенной настойчивостью он убеждал, что Государственная Дума должна быть не более чем совещательной палатой.

Изменять «Основные законы» Дума могла только по инициативе самого императора. Все принимаемые Думой законы подлежали его утверждению. Ему же подчинялась исполнительная власть империи. Именно от императора, а не от Думы зависело правительство. Он назначал министров, руководил внешней политикой, ему подчинялись вооруженные силы, он объявлял войну, заключал мир, мог вводить в любой местности военное или чрезвычайное положение. «Основные законы» содержали специальный параграф 87, который разрешал царю в перерывах между сессиями Думы издавать новые законы только от своего имени. В дальнейшем Николай II использовал этот параграф для того, чтобы вводить законы, которые Дума наверняка завернула бы.

Тем не менее, это был громадный шаг вперед. Другие монархии переходили к конституционному строю куда более мелкими шажками. Царь, еще вчера самодержавный, вдруг оказывался связан регламентациями и ограничениями. Осуществлять свою власть он был обязан отныне «в единении с Государственным Советом и Государственною Думою», он уже не распоряжался бюджетом, не мог самолично принять по-настоящему важный закон (параграф 87 был предусмотрен в норме для случаев, не терпящих отлагательства).

Большевистская версия истории, согласно которой Россия жила вплоть до 1917 года под «царским самодержавием», исключала возможность даже обсуждать вопрос о том, какой же строй установился в России в 1906 году — уж не конституционная ли, чего доброго, монархия? Историкам советского разлива было тем проще, что само российское общество как-то проглядело главное политическое событие 1906 года. В вихре событий оно вообще едва заметило «Основные законы»15. Александр Блок почтил их таким упоминанием: «Ты будешь доволен собой и женой,/ Своей конституцией куцей,/ А вот у поэта всемирный запой,/ И мало ему конституций».

Идеологическая инерция оказалась так сильна, что и в последние 15 лет многие историки старшего поколения встречают даже упоминание о конституционной монархии в штыки. Уже поэтому имеет смысл приглядеться к наиболее важным статьям основных законов Российской империи и Российской Федерации. Сопоставив их, каждый может убедиться, что полномочия царя ничуть не произвольны, они описаны конституционным образом и едва ли существенно превышают президентские. До 1906 года такого в России не было. Кроме того, основные законы Российской империи гарантировали ее подданным весь основной набор гражданских прав и свобод.

Наглядности ради привожу близко совпадающие (они же самые главные) статьи двух Основных законов:

Российская Империя (1906-1917)

Российская Федерация (с 1993)

Государь Император осуществляет законодательную власть в единении с Государственным Советом и Государственною Думою (статья 7)

Государственную власть в Российской Федерации осуществляют Президент РФ, Федеральное Собрание (Совет Федерации и Государственная Дума), Правительство РФ (статья 11)

Государь Император утверждает законы, и без его утверждения никакой закон не может иметь своего совершения (ст. 9)

Принятый федеральный закон в течение пяти дней направляется Президенту Российской Федерации для подписания и обнародования… (ст. 107)

Государь Император назначает и увольняет Председателя Совета Министров, Министров и Главноуправляющих (ст. 17)

Президент РФ назначает с согласия Государственной Думы Председателя Правительства РФ… принимает решение об отставке Правительства РФ (ст. 83)

Государь Император есть Державный Вождь российской армии и флота. Ему принадлежит верховное начальствование над всеми сухопутными и морскими вооруженными силами Российского Государства (ст. 14)

Президент РФ является Верховным Главнокомандующим Вооруженными Силами Российской Федерации (ст. 87)

Государь Император объявляет местности на военном или исключительном положении (ст. 15)

Президент РФ вводит на территории Российской Федерации или в отдельных ее местностях военное положение… вводит на территории Российской Федерации или в отдельных ее местностях чрезвычайное положение (ст. 87 и 88)

Государственная Дума может быть до истечения пятилетнего срока полномочий ее членов распущена указом Государя Императора. Тем же указом назначаются новые выборы в Думу (ст. 63)

Государственная Дума может быть распущена Президентом РФ... В случае роспуска Государственной Думы Президент РФ назначает дату выборов (ст. 109)

Государь Император есть верховный руководитель внешних сношений Российского государства с иностранными державами. Им же определяется направление международной политики Российского Государства (ст. 12)

Президент РФ определяет основные направления внутренней и внешней политики государства… осуществляет руководство внешней политикой Российской Федерации (ст. 80 и 86)

Государю Императору принадлежит помилование осужденных, смягчение наказаний (ст. 23)

Президент РФ осуществляет помилование (ст. 89)

Жилище каждого неприкосновенно. Производство в жилище, без согласия его хозяина, обыска или выемки допускается не иначе, как в случаях и в порядке, законом определенных (ст. 33)

Жилище неприкосновенно. Никто не вправе проникать в жилище против воли проживающих в нем лиц иначе как в случаях, установленных законом, или на основании судебного решения (ст. 25)

Каждый российский подданный имеет право свободно избирать место жительства и занятие, приобретать и отчуждать имущество и беспрепятственно выезжать за пределы государства (ст. 34)

Каждый... имеет право свободно передвигаться, выбирать место пребывания и жительства. Каждый может свободно выезжать за пределы РФ (ст. 27)

Каждый может высказывать изустно и письменно свои мысли, а равно распространять их путем печати или иными способами… Российские подданные имеют право образовывать общества и союзы в целях, не противных законам… Российские подданные пользуются свободою веры (ст. 37 — 39)

Каждому гарантируется свобода мысли и слова… Каждый имеет право на объединение. Свобода деятельности общественных объединений гарантируется… Каждому гарантируется свобода совести, вероисповедания (ст. 28 — 30)

Российские подданные имеют право устраивать собрания в целях, не противных законам, мирно и без оружия. Законом определяются условия, при которых могут происходить собрания (ст. 48)

Граждане РФ имеют право собираться мирно, без оружия, проводить собрания, митинги и демонстрации, шествия и пикетирование (ст. 31)

Вслед за учреждением Государственной Думы, манифестом от 20 февраля 1906 года был реформирован и Государственный Совет, существовавший к тому времени уже более века (учрежден 30 марта 1801 года — сперва, напомню, как Непременный Совет), но никогда до того не бывший выборным. Отныне половина его членов продолжала назначаться, а другая подлежала избранию по твердым квотам: от Академии наук и университетов — 6 человек, от промышленности — 6, от торговли — 6, от землевладельцев Царства Польского — 6, от губернских земств — по 1 человеку и т.д. Государственный Совет, как и задумал когда-то М.М. Сперанский, становился верхней палатой, а Государственная Дума — нижней. В том, что касается Государственной Думы, это и сегодня так.

Порядок выборов в первую Думу определялся законом, изданным в декабре 1905 года. Учреждались четыре избирательные курии: землевладельческая, городская, крестьянская и рабочая. По рабочей курии к выборам допускались лишь те, кто был занят на предприятиях с числом работающих не менее 50. По современным меркам, выборы не были всеобщими. Участие или неучастие в них обуславливалось имущественным цензом. Не были они и прямыми — депутатов избирало не население, а выборщики. Сто лет назад так или примерно так голосовали почти везде в мире — точнее сказать, в тех странах мира, где голосовали вообще. Считалось, что всеобщее избирательное право ведет (цитируя С.Ю. Витте) «к деспотизму масс — наиболее тягостному из всех видов тираний». Николай II уточнял: «Идти слишком быстрыми шагами нельзя. Сегодня — всеобщее голосование, а затем недалеко и до демократической республики». Он не готов идти «слишком быстрыми шагами», но он готов идти. Вряд ли можно требовать от монарха большего.

В куриальной системе были свои плюсы. Без отдельной курии рабочие едва ли выбрали бы от себя хоть одного депутата: даже в самых промышленных губерниях максимальное число рабочих-выборщиков в губернском собрании едва достигало 15%. Своя курия была гарантией представительства.

Подготовка к выборам превратилась в первую в России общенациональную политическую кампанию, в ходе которой с предельной откровенностью ставились важнейшие общегосударственные вопросы. Часть из них была затем решена Думой.

Манифест 17 октября 1905 года, избирательная кампания, и, наконец, созыв первой Государственной Думы стали важнейшими событиями нашей парламентской истории. Выборы прошли гораздо спокойнее и на гораздо более высоком уровне, чем опасались (иди надеялись) многие в стране и за рубежом. Вообще-то участие в выборах было для российского населения привычным делом: люди давным-давно привыкли избирать гласных (депутатов) в городские думы, избирать руководство земств, сельских и волостных миров. Всего в голосовании в феврале 1906 года приняло участие 54% избирателей. Спокойствие и почти обыденность происходившего мало вязались с самим фактом первых в истории общероссийских многопартийных выборов, происходящих одновременно по всей стране. Хотя и были смешные исключения (о них много писали газеты), большинство людей шли на выборы так, словно с рождения жили при парламентской системе. Общероссийское народное представительство превращалось из проекта, казавшегося многим невозможным, в реальный политический институт.

Первые выборы всегда предельно идеологичны. Избираемые еще не пробовали себя в парламентской работе и могут предъявить пока лишь одни партийные программы, а это у начинающих партий обычно (хотя и не всегда) просто набор обещаний — утопических, простодушно-радикальных. Потом это проходит, жизнь вносит поправки. Как бы то ни было, уже с избирательной кампании зимы 1905-06 годов партии стали играть решающую роль в политической жизни страны. Практически все видные депутаты первого российского парламента были членами или сторонниками той или иной партии. Эта тенденция закрепилась во второй, третьей и четвертой Думах. Следующий шаг сделало Временное правительство. На основании закона от 8 мая 1917 года были проведены (в июле-октябре) муниципальные выборы в 130 городах страны16. Эти выборы, как и выборы в Учредительное собрание, также подготовленные Временным правительством, проходили (21 октября-5 декабря 1917 года) уже по системе пропорционального представительства в чистом виде — на основе партийных списков. Избиратель делал выбор не между кандидатами, а между партиями, между партийными программами. Важная подробность: возрастной ценз составлял тогда 20 лет, но на фронте был опущен до 18.

Система партийно-пропорционального представительства, как мы знаем, недавно вернулась в Россию, но почему-то никто не удосужился напомнить, что она не взята с потолка, а именно возрождена, и что девяноста годами ранее она была принята не произвольно, а на основании накопленного, притом достаточно бурного, политического опыта.

На первых выборах в первую Думу уверенно победила конституционно-демократическая партия (кадеты). Это была не случайная победа. Кадеты провели исключительно грамотную и активную избирательную кампанию. Они располагали всем необходимым для этого. В руках кадетов было полсотни газет по всей России, около 200 партийных групп на местах, занимавшихся агитацией, их предвыборное бюро ежедневно отправляло из Петербурга на места порядка 5 тысяч экземпляров агитационных изданий. В ряде городов России открылись кадетские клубы, в столице работали курсы пропагандистов. Кадеты получили в Думе 153 места из 499. Позже к кадетской фракции присоединилось 26 депутатов из беспартийных. Остальные места распределились так: трудовики — 97, «автономисты» (представители польских, литовских, латышских и других национальных групп, выступавших за национальную автономию) — 63, мирнообновленцы — 25, социал-демократы — 18, октябристы (партия «Союз 17 октября») — 16, партия демократических реформ — 14, беспартийные — 105. О партийной принадлежности 8 депутатов по довыборам данные противоречивы. То, как кадеты теряли свой политический капитал на протяжении 11 «думских» лет и продолжали его терять, неделя за неделей, все восемь месяцев существования Временного правительства — очень поучительная история. Поучительная и сегодня.

Удивительной особенностью первой Думы было отсутствие в ней монархистов. Можно сказать шире: за все время существования Государственной Думы Российской империи в ней, как ни странно, ни разу не было партии, которую можно было бы назвать партией поддержки власти. В Думе третьего созыва появились правые, но назвать их проправительственной группой тоже нельзя. Большая личная ошибка царя заключалась в следующем: вплоть до 1917 года он продолжал считать, что всем оппозиционным политическим партиям противостоит незримая партия возглавляемого им народа, которая бесконечно сильнее всех и всяких оппозиционеров. Видимо поэтому для организации настоящей парламентской проправительственной партии европейского типа, способной стать правящей, ничего сделано не было. Правда, Николай мог решить, что «Союз русского народа», возникший в ноябре 1905 года, и есть такая партия. Он даже «милостиво принял» значок ее члена. Однако Союз не был и не мог быть такой партией. Объявляя себя выразителем чаяний народа, Союз не допускал даже мысли об аграрной реформе в пользу крестьян за счет помещиков. Открыто защищать помещичьи земли «союзники» не решались, а признавать желательность передела — значило наступать на горло собственной песне. Такая уклончивость отталкивала крестьян. Непростым было отношение «союзников» и к рабочим. А.А. Майков, один из учредителей и лидеров СРН, выступая на третьем «Съезде русских людей» в Киеве в октябре 1906 года, сказал следующее: «Первые виновные в смуте — это русские рабочие. Но русские рабочие, верю, искупят свою вину». (Сегодня даже начинающий политтехнолог немедленно вычеркнет такую фразу из программной речи безотносительно к тому, соответствует эти слова действительности или нет.) Не сложились у СРН отношения и с государственным аппаратом, где к «союзникам» относились со скрытой (иногда открытой) враждебностью — ведь те всячески противопоставляли плохую высшую бюрократию хорошему царю.

В программе СРН было много пунктов «против»: против бюрократии, против космополитизма «господ», против иностранцев («союзники» протестовали, к примеру, против приезда английской парламентской делегации, называя это оскорблением России), против евреев, против предоставления малейшей автономии национальным меньшинствам, против признания украинцев и белорусов отдельными народами, против «миндальничанья» со студентами-участниками демонстраций (предлагали забривать их в солдаты), наконец, против самой идеи Государственной Думы как чуждого «русскому духу» учреждения, куда «союзники», впрочем, стремились попасть. Положительная программа опиралась на лозунг: «Православие, самодержавие, народность». Из него идеологи СРН выводили: бесплатное начальное образование в традициях православия, поддержку казачества, сохранение сельской общины, заселение русскими (включая украинцев и белорусов) окраин империи, преимущества русским на всех поприщах и т.д. Им казалось, что такая «национальная» программа неотразима для народа. Но именно к «национальной» составляющей народ остался равнодушен. Зато невнятица в аграрном вопросе привела к тому, что СРН стал прибежищем, в основном, малообразованного населения (в городах в Союз почему-то вступило множество дворников). В первую Думу СРН не смог провести ни одного кандидата, а во вторую — всего двух, включая известного думского скандалиста В.М. Пуришкевича, как-то заявившего с думской трибуны: «Правее меня — только стена!». Но обо всем этом позже.

* * *

Государственная Дума и «Основные законы» Российской империи появились не на голом месте. Они были достаточно подготовлены предшествующим развитием страны и ожидались обществом. Ожидались даже слишком долго17. Вообще чем больше общество устает ждать перемен, тем больше вероятность, что оно не только не опознает и не оценит их, когда они придут, но и почти не заметит. Или заметит, но после краткого восторга тут же забудет. Так было и в 1906 году, так было и в 1991-м.

Несмотря на все это, Россия очень неплохо выглядит на фоне европейской истории выборного представительства. Хотя развитие представительных органов у нас четырежды прерывалось (оно прерывалось, и не раз, в любой стране, особенно если ей, как России, больше тысячи лет), они всякий раз, что замечательно, начинали отстраиваться по прежней или обновленной модели.

Наша демократия — не новодел. Вече и Дума, Собор и земство, Городское собрание и Государственный Совет, излюбленный староста и земский целовальник, старшина и гласный, предводитель дворянства и городской голова — все это элементы нашего наследия, нашей богатейшей политической цивилизации.

Есть простая истина, которую стоит усвоить со школьной скамьи: никто в мире не обладает монополией, патентом или авторским правом на демократию и парламентаризм. Уважая трудный путь других стран к демократии и парламентаризму, нам следует знать и уважать свой, российский путь к тем же целям.

Эта мысль для кого-то все еще непривычна — но непривычна лишь вне мирового или хотя бы европейского контекста. Уделим ему некоторое время, а затем снова вернемся к России.

Как отмирал абсолютизм

Тип государственной власти, именуемый абсолютизмом, во всех странах, где он имел место, рано или поздно сменялся поворотом к конституции и парламенту. Что-то, какой-то встроенный механизм, еще не раскрытый общественными науками, заставлял большие и малые нации следовать этой тропой. Еще ждет объяснения феномен «Большого XIX века», прихватившего по 11 лет у смежных веков. За 122 года между Французской революцией 1789 года и Китайской 1911-го — для истории срок, конечно, немалый, но и не громадный, — в мире произошли десятки революций с одним и тем же итогом: в стране появлялись (иногда после долгой кровавой борьбы, иногда без) конституция и парламент. В этом списке и латиноамериканские революции, начатые Симоном Боливаром, и греческая революция 1821-29 гг., и охватившая десяток стран европейская «Весна народов» 1848-49 гг., и революция Гарибальди в Италии, и японская «революция Мэйдзи» против деспотизма сёгуна, и русский 1905 год, и младотурецкая революция 1908-09 гг. — этот список не полон.

Что заставило миллионы людей в разных странах на протяжении считанных десятилетий поменять системы правления в своих странах и даже свой образ жизни, что толкало их на восстание против веками привычного устройства жизни? В силу какого неумолимого процесса люди вдруг отказываются жить так, как жили их отцы и деды? Почему они начинают отрицать монархию и другие виды самовластного правления, откуда этот прорыв к демократии — то есть, к конституции и выборному представительству?

Нередко уверяют, что череда революций XIX века — следствие примера Великой французской революции. Это объяснение более позднего времени. Отдаленные последствия французской революции ее современникам не могли быть известны, а ее кровавая практика — с гильотинами, террором, войнами сразу против всех соседей, вдохновляла лишь ограниченное число верхушечных романтиков. «Революционеры», ставшие королями завоеванных стран, графами, герцогами и принцами, также оттолкнули слишком многих. Поклонники республиканской формы правления были бесконечно разочарованы коронацией во Франции императора, а затем, после разгрома французских завоевательных армий, — реставрацией старой королевской монархии. После 1815 года Франции предстояло вновь бороться и за демократическую конституцию, и за настоящий парламент.

Еще менее могла служить примером для европейских наций Американская революция 1776 года. Это было, как показало время, выдающееся событие, но в Европе на него просто мало кто обратил внимание. Несколько английских колоний, с совокупным населением менее 3 миллионов человек и экономически совершенно незначительных, решив зажить своей жизнью, освободились от английского владычества — сюжет, важный для Англии, но не для остальной Европы. Интерес Старого Света к политическому устройству Соединенных Штатов проснулся лишь с появлением в 1840 году книги французского мыслителя и государственного деятеля Алексиса Токвиля «О демократии в Америке»

В большинстве случаев революции «Длинного века» опрокидывали абсолютизм как форму позднефеодального государства. Через абсолютизм прошли между XVI и XIХ веками самые разные страны — от Португалии до Японии. Прежде, чем перейти в стадию «просвещенного», абсолютизм начинал со свирепых жестокостей. В Англии расцвет абсолютизма отмечен кровавыми правлениями Генриха VIII и Елизаветы I, в Испании он пришелся на царствование Филиппа II, любителя поджаривать еретиков, в России олицетворением абсолютизма стал Петр I. Абсолютизм всегда и везде резко усиливал бюрократию и командные методы управления, порождая, по сути, бюрократические монархии (термин М.Н. Покровского). Он обязательно устранял либо делал бутафорскими институты сословного представительства — зачаточные (по нынешним меркам) парламенты: Генеральные штаты, Кортесы, Земские соборы, риксдаги.

Даже самый стойкий и развитый из всех, английский парламент, при тирании Генриха VIII вел себя крайне послушно и только поэтому уцелел18. В любом случае, Англия, как некая островная аномалия, преодолела свой абсолютизм задолго до наступления «Большого века». Остальным же пришлось конструировать свои парламенты заново — на совершенно новых основаниях, хотя порой и под прежними вывесками.

В связи с недавним столетием Государственной Думы несколько привычных телевизионных неучей, знакомых с историей из пятых рук, пытались высмеять этот юбилей: и опоздали мы, оказывается, навсегда, и парламент был не тот, и срок пустяковый, и преемственность не возникла. То ли дело тысячелетняя европейская преемственность!

Не хочется никого огорчать, но тысячелетняя преемственность — миф. Все демократические режимы современного образца молоды, и это не укор. Важно, от чего движется общество, и к чему. Самая старшая по возрасту модель — английская. Шаг за шагом, иногда проходя по острию, Англия прокладывала путь к парламентаризму современного типа — для себя и, как выяснилось позже, для остального мира. Этот путь поучителен.

До второй половины XVII века судьба английского парламента оставалась столь же неопределенной, как и у родственных ему институтов в других европейских странах. Большой удачей для этой страны стала своевременная смерть в 1658 году военного диктатора, «лорда-протектора» Оливера Кромвеля. Случись она на 10-15 лет позже, все могло кончиться для английской государственной системы куда печальнее. Правда, должность отца тут же унаследовал сын, Ричард Кромвель, но он не обладал отцовской хваткой и, не совладав с войском, вынужден был отречься через неполные 9 месяцев. Наследственная диктатура не сложилась. В 1659 году остаток разогнанного Кромвелем-отцом парламента объявил себя учредительной властью, а в 1660 реставрировал монархию, теперь уже ограниченную. Отныне в Англии не было источника абсолютной власти. Но означало ли это событие, что в Англии появился парламент в принятом сегодня смысле слова? Нет, правильнее будет сказать, что под этим именем закрепилось гораздо более влиятельное, чем прежде, собрание богатых и сильных. Представляя около полутора процентов населения страны, они решали здесь свои дела — решали за плотно закрытыми дверями (все происходящее в парламенте оставалось секретным до XIX века). Менялся состав собрания, старая аристократия вытеснялась новым дворянством, а оно — буржуазией, вокруг чего, собственно, и шла борьба. Говорить о демократическом правлении тут пока еще просто не имеет смысла19. Но уже то, что парламент шаг за шагом становился одним из центров власти, который невозможно обойти, закладывало надежный фундамент будущей демократии. И хотя строительство на этом фундаменте всерьез началось лишь в XIX веке, без парламента оно не началось бы вообще. Причем едва ли к этому строительству можно было приступить раньше, до социального толчка Промышленной революции.

Очень важной мерой стал запрет на продажу депутатских мест («Curwen's Act» 1809 года), до этого они преспокойно продавались. Знатоки литературы припомнят эпизод такого рода у классика «готического» романа Горацио Уолпола: в своих мемуарах он вспоминает, как проходили торги за место от города Садбери в графстве Саффолк. Специальная работа (А.И. Косарев. Избирательная коррупция в Англии XVIII века. Правоведение, 1961, № 4) сообщает поразительные подробности. «Место в парламенте в первой половине XVIII в. можно было купить за 1-1,5 тыс. фунтов стерлингов, во второй половине XVIII в. цена на места возросла до 5 тыс. ф. ст.» — деньги по тем временам весьма серьезные. Тем не менее, данной возможностью охотно пользовались «не только денежные люди, но также и правительство, которое расплачивалось [за то, чтобы в парламенте оказался верный человек] важной должностью или ценной синекурой». Сплошь и рядом дешевле было просто подкупить избирателей. Дело в том, что ввиду резких колебаний их численности от округа к округу большинство членов парламента избиралось ничтожным числом людей. По состоянию на 1793 год «70 членов палаты избирались 35 местечками, выборы в которых были чистейшей формальностью; 90 депутатов избирались 46 местечками с числом избирателей не более 50 человек; 37 депутатов — каждый не более чем сотнею избирателей». Размах коррупции был таков, что «цена голоса могла быть установлена с такой же точностью, как цена на хлеб или цена сажени земли,… кто предлагал цену выше, тот и получал голоса». В округах покрупнее место обходилось уже достаточно дорого: «в местечке Ганитон число избирателей было около 350 человек и цена голоса колебалась от 5 до 15 гиней (фунт стерлингов равнялся 20 шиллингам, а гинея — 21 шиллингу)». Зато гарантия была полная: поскольку голосование было открытым (поднятием рук), невозможно было взять деньги, но проголосовать за другого.

Настоящей вехой на пути своей страны к современной демократии многие английские историки называют уже упоминавшийся «Reform Act» 1832 года. Эта реформа узаконила и формализовала существование партий. Акт не свалился с неба, а был вырван у правящего класса кровопролитными бунтами. А одном Бристоле осенью 1831 года погибло не менее 500 человек, зачинщики были по доброму старому английскому обычаю повешены.

До этой реформы представительство в Англии имело, в основном, аристократический характер. Палата общин представляла, разумеется, не народ, а «150 тысяч джентльменов», преимущественно землевладельцев. Правда, эти джентльмены легко продавали свои голоса. «Торговец, ничем не связанный с землею Англии, ехал в графство с мешком гиней и избирался вместо сельского джентльмена, предки которого занимали места в парламенте со времени войн Белой и Алой розы»20. Но у торговца с мешком гиней было много конкурентов из среды богатой аристократии, так что парламент хоть и был слегка разбавлен буржуазией, все равно никак не отражал устройство общества.

Как пишет Брокгауз, «первые десятилетия ХIХ века застают Англию в странном положении: в обществе преобладают торгово-промышленные классы, которые находятся в политическом плену у крупных землевладельцев». Кстати, к концу того же века то же самое, слово в слово, начнут говорить уже о русских «торгово-промышленных классах». Если это «историческое запаздывание», то не очень большое. Да и что такое «запаздывание»? Можно ли признать юношу «запаздывающим» по сравнению со стариком?

К моменту реформы 1832 года общее число избирателей в Англии возросло до 400 тысяч человек (1,67% тогдашнего 24-миллионного населения страны), но в выборах попрежнему участвовали, помимо упомянутых «джентльменов», лишь их ближайшие родственники-мужчины. Реформа увеличила число избирателей вдвое, до 800 тысяч человек. Об избирательных правах женщин, даже из высших сословий, не было и речи, прения в парламенте остались тайными. Участники «чартистского движения», возникшего несколько лет спустя, требовали, среди прочего, — чего бы вы думали? — чтобы парламент созывался ежегодно! Но при всех оговорках реформа 1832 года было важной ступенькой, перепрыгнуть которую было бы опасно.

К чести английской господствующей верхушки, в 1867 году она сделала следующий шаг, включив в число избирателей городских домовладельцев, т.е. буржуазию. Электорат от этой меры вырос аж до 2,2 миллионов — при 30-миллионом (к тому времени) населении страны. Эта мера во время ее обсуждения вызывала у многих ужас, ее называли «прыжком в темноту» — и это нормально: любое новшество такого рода может таить в себе непредсказуемые опасности. Агитируя за реформу, тогдашний министр финансов Дизраэли говорил, что она станет первым шагом к слому такого положения дел, когда «в Англии существуют две нации, которые управляются различными законами, следуют различным нормам поведения, не имеют общих взглядов и симпатий и не способны к взаимопониманию». Этими двумя нациями были верхи и низы.

Представление о том, какого мнения были английские верхи о потенциальном электорате, дает доклад трех английских юристов, составленный в 1847 году (и объемом в 1256 страниц), который гласил, что валлийцы — народ бесчестный, умственно отсталый и блудливый, говорящий на диком языке и исповедующий тупую, мрачную религию. И тем не менее, во второй половине XIX века сословные перегородки уже пошли трещинами.

Наконец, в 1874 году был сделан новый важный шаг: впервые было применено тайное голосование. До того оно было, как уже упоминалось, открытым. Кстати, оно и сегодня «полуоткрытое». Каждый избирательный бюллетень в современной Великобритании снабжен номером. То есть, в случае чего, можно узнать, кто за кого голосовал. В самой Англии это обсуждать как-то не принято, но когда разговор все же заходит, почти никто не решается отрицать, что данное обстоятельство всегда отсекало (и отсекает) малейший шанс у партий и движений, чьи программы хотя бы в теории угрожали существующей системе — таких, как Юнионистское движение Освальда Мосли (до 1939 года — Британский союз фашистов), Национальный фронт, Коммунистическая партия, Партия независимости, Социалистическая партия равенства, движение «Скорпион» (новые крайние правые) и так далее. Более того, мои английские собеседники выражали уверенность, что такие партии, как «Объединенная Ирландия» и «Шин Фейн», Шотландская националистическая и «Плайд Кимру» («Свободный Уэльс») получали бы неизмеримо больше голосов, если бы не страх обывателя перед нумерованными бюллетенями. В конце концов, свобода свободой, а Большой Брат никуда не делся.

Хотя у тайного голосования везде находились влиятельные противники, оно стало довольно быстро распространяться и к Первой мировой войне утвердилось в ведущих странах. Тайное голосование, по примеру Англии, было применено Дании в 1901 году, в Нидерландах в 1917 и т.д.

Представления наших симпатичных либералов о сугубой, чуть ли не средневековой древности демократических практик обогатились бы, узнай они, что во Франции до 1849 года право голоса имели 2% населения, в Испании эта цифра в 1854-м. чуть превышала 0,2%, а затем постепенно была увеличена (к 1869) до 2% (при том, что в парламент проходила всего одна партия — Модерадос, т.е. умеренные). В Японии, где первые выборы состоялись в 1891 г., право голоса благодаря налоговому цензу в 15 йен имел 1% населения, в 1900 ценз был снижен до 10 йен и стали голосовать 2%, в 1919 — до 3 йен, благодаря чему электорат составил 6%.

Пикейные жилеты отечественного ТВ сильно удивились бы, узнав, к примеру, что в Англии на выборах 1900 года было 243 безальтернативных округа (из 669). Или что между 1922 и 1948 годами в этой стране существовала практика дополнительных «бизнес-голосов», стоивших 10 фунтов стерлингов.

В Нидерландах первые 40 лет существования парламента (т.е. до 1888 г.) в него проходила только одна партия (получившая большинство) из двух существовавших. То же было в Норвегии и Португалии. В Бельгии до 1899 г. избиратель за 5 франков мог приобрести еще один голос, диплом о высшем образовании автоматически давал два дополнительных голоса. Во Франции до 1889 г. можно было баллотироваться в любом количестве округов. На родине слова «демократия», в Греции, до 1923 г. избиратели голосовали не за партии, а за клики (выдвигались «люди Вулгариса», «люди Заимиса», «люди Криезиса»).

Прежде чем утвердиться, представительная демократия набила себе немало шишек. Демократически настроенные авторы из лучших побуждений пытаются изображать этот путь прямым и умилительным. Вот Евгений Григорьевич Ясин, научный руководитель Высшей школы экономики, рассказывает (в своей лекции «Приживется ли у нас демократия?») о том, как заботливо учили ходить и уберегали от бед младенческую австрийскую демократию: «На пост мэра Вены в 1895 году был избран Карл Люггер, который был предтечей нацистов. Он, использовав обстоятельство введения всеобщего избирательного права, обратился к тем, кто еще не имел привычки голосовать: к крестьянам с националистическими лозунгами, к рабочим – с социалистическими лозунгами. Победил на выборах. Но, слава Богу, тогда императором был Франц-Иосиф, он аннулировал результаты выборов». То есть, по Е.Г. Ясину, старый демократ-император отечески поправил несмышленую австрийскую демократию.

Если бы! Карла Люгера (Lueger), выходца из движения «Antikorruptionisten» («Борцы с коррупцией»), избирали бургомистром Вены три раза подряд, «но император, считавший его демагогом и, может быть даже демократом(!), отказывал ему в утверждении. Наконец, после его аудиенции у императора, состоялся компромисс: подставным(!) бургомистром был утвержден его сторонник Штробах, а Люгер — вице-бургомистром. В 1897 г. Люгер был избран и утвержден бургомистром»21. Многократно затем переизбираясь, он занимал этот пост до самой смерти в 1910 году, «пользуясь широкой популярностью среди антисемитов и горячей поддержкой двора, который с ним совершенно примирился».

* * *

Через такие, и подобные, ухабы «образцовые» страны двигались к современной выборной демократии и даже бывали обгоняемы в пути менее образцовыми. К примеру, женщины получили избирательное право в России раньше, чем в Англии — пусть на 11 лет, но раньше. К Первой мировой войне женщины обрели политические права лишь в Новой Зеландии, Австралии, Норвегии и нескольких штатах США. Наши женщины свое право голоса впервые получили от Временного правительства, которое воспользовалось законодательными заготовками Государственной Думы22. По закону от 8 мая 1917 г. с участием женщин прошли (в июле-октябре) муниципальные выборы в 130 городах страны — те самые, на которых большевики получили всего 7,54% голосов, мы их уже упоминали. По закону от 2 августа 1917 г. женщины участвовали в выборах во Всероссийское Учредительное Собрание, прошедших 21 октября — 5 декабря. Временное правительство проявило свой гендерный либерализм не только в этом, оно вообще узаконило неслыханную и небывалую до того нигде в мире полноту политических, экономических и социальных прав российских женщин, чем мы должны были бы гордиться, но почему-то даже не знаем об этом.

И не только женщин. Историк Борис Межуев, кажется, первым напомнил подзабытый факт: Россия была единственной империей в XX веке, устранившей (уже в самом начале пребывания Временного правительства у власти) все виды дискриминации подданных по национальному, расовому или религиозному признакам, предоставив всем народам, входящим в состав Российской империи, равные избирательные права. Начало этому процессу было положено еще избирательным законом 1906 года, который наделил представителей неправославного населения империи правом голосовать и правом быть избранными в Государственную Думу. Политическое равноправие всех народов нашей страны, никогда не считавшей себя колониальной империей, кажется нашим согражданам естественным как воздух, при том, что на подобное не отважились, напоминает Б.В. Межуев, даже французские левые в период нахождения у власти Народного Фронта (1936-38 гг.).

Большевистский переворот, случившийся вскоре, формально не отменив новоприобретенные политические права, сохранил их в имитационной (если угодно, в латентной) форме, но зато не затронул социальные, не затронул равенство полов, равенство по национальному и расовому признакам. Что же до Англии, та ввела избирательное право для женщин (только владевших недвижимостью и только старше 30 лет) в 1918 году, а десять лет спустя опустила этот порог до 21 года и убрала имущественный ценз. Во Франции женское избирательное равноправие было введено лишь в 1945 году, в Японии — в 1947, в Швейцарии — в 1971. Весь же путь к полнообъемному равенству мужчин и женщин затянулся на Западе на многие десятилетия.

Кстати, мы настолько привыкли к полному и безоговорочному равенству полов, что не задумываемся над тем, как много аспектов у этого равенства. Простой пример: право открыть свой счет в банке — да и то лишь с согласия мужа — французская женщина получила в только в 1942 году (при гитлеровском ставленнике Петэне, что интересно). Возможность сделать это, не испрашивая ничьего согласия, у француженок появилась много позже, в 1965 году.

Путь демократических стран Запада к подлинному политическому и социальному равноправию людей состоял на протяжении ХХ века в преодолении многочисленных ограничений — возрастных, гендерных, социальных, имущественных, образовательных, национальных, расовых, конфессиональных, связанных с оседлостью. В одних странах этот процесс шел активнее, в других законы (в частности, о выборах) оставались — а где-то до сих пор остаются — более архаичными, до сих пор сохраняются достаточно спорные ограничения. Уже хотя бы поэтому нам не стоит забывать примеры российского первенства.

(Веселый журналист А. Колесников потешался в Газете.Ру: по его словам, в президентском послании 2005 года «Россия фактически объявлена исторической родиной либерализма». Такого в послании нет, в нем сказано: «Выстраданные и завоеванные европейской культурой идеалы свободы, прав человека, справедливости и демократии в течение многих веков являлись для нашего общества ценностным ориентиром. В течение трех столетий [в том-то и дело, что гораздо дольше! — А.Г.] мы вместе с другими европейскими народами рука об руку прошли через реформы Просвещения, трудности становления парламентаризма… это мы делали вместе, в чем-то отставая, а в чем-то иногда опережая европейские стандарты». Свое негодование по поводу самой мысли, что Россия могла кого-то опережать, А. Колесников передает тремя восклицательными знаками.)

1906-1917: Дума — великий и использованный шанс

Одиннадцать лет (1906-1917), отведенные России на дебют конституционализма и парламента европейского образца, полны событиями, логика которых порой кажется непостижимой. Но лишь до тех пор, пока не напомнишь себе, что люди прошлого не могли знать то, что известно сегодня нам. Мы подобны читателю, знающему продолжение, а они не могли заглянуть через страницу или в следующую главу. Зато и нам не дано увидеть прошлое их глазами, проникнуться их убеждениями, не дано прочувствовать, какое развитие событий казалось им самоочевидным. Как не дано и заглянуть в собственное будущее.

Первое заседание российской Государственной Думы первого созыва открылось 27 апреля в Таврическом дворце. По сравнению с парламентами Европы, первую российскую Думу отличала более равномерная представленность социальных групп и более молодой средний возраст депутатов. Немалую часть депутатского корпуса составили люди случайные, не пригодные к парламентской работе. Такое неизбежно на первых свободных выборах в любой стране, мы это помним и по первому съезду народных депутатов 1989 года. Cамым большим изъяном новоизбранной Думы был настрой большинства депутатов на конфронтацию с властью. В ответ на приветственную речь Николая II она приняла 5 мая 1906 года «адрес» на царское имя, в котором потребовала широкой амнистии политических заключенных, расширения политических свобод, всеобщего равенства, отчуждения казенных, удельных и монастырских земель в пользу крестьян. Требования были справедливы, но не из тех, что решаются одним махом и в едином пакете. Через восемь дней председатель Совета министров И.Л. Горемыкин отмел все требования Думы. Последняя в свою очередь приняла резолюцию о полном недоверии правительству и потребовала его отставки. Доброй половине депутатов Думы первого созыва казалось, что их единственный долг — произносить обличительные речи. Ни малейшего страха перед «начальством» у них не было. В этом опять-таки можно усмотреть некоторое сходство с первым съездом народных депутатов 1989 года. С той только разницей, что оппозиционные думцы были решительнее и безогляднее — за их плечами не было жизни при коммунизме.

За 72 дня своей работы первая Дума приняла 391 запрос о незаконных действиях правительства, хотя в большинстве случаев эти действия были законны. Следовало исправлять сами законы, но при ограниченных полномочиях Думы никто не знал, с какой стороны взяться за такое дело, да и чувствовалось, что на это уйдут годы терпения и труда, — куда эффектнее было произнести пылкую речь, которая завтра украсит газеты. Правосознание некоторых депутатов, особенно крестьянских, находилось на младенческом уровне. Разногласия оказывались неодолимыми даже по пустяковым вопросам, радикализм депутатов мешал поиску компромиссов. Не проявляла большой склонности к сотрудничеству и исполнительная власть. Пословица «Первый блин комом» действует и в политике.

Значит ли это, что первый созыв с самого начала был обречен на скорый роспуск? Вовсе нет. Думцы показали себя обучаемыми людьми. К примеру, поначалу многие могли выступать лишь читая заготовленный текст, но поскольку это было запрещено думскими правилами, быстро научились говорить «без бумажки». Даже самые радикальные депутаты стали скрепя сердце соблюдать процедурные нормы, чтобы избежать отклонения своих инициатив по формальным основаниям. Но Дума совершила роковую ошибку: увлекшись законотворческими проектами в аграрной сфере, она пропустила все сроки для обсуждения бюджета и по состоянию на 9 июля 1906 года уже никак не успевала это сделать в положенные сроки. Это стало формальной зацепкой для роспуска первой Думы. Она вошла в историю под патетическим именем «Думы народного гнева».

Манифесте о роспуске Думы содержал и дату созыва следующей Думы — 20 февраля 1907 года. О том, чтобы упразднить Думу вообще, уже не могло быть и речи. Мало того, одновременно был отправлен в отставку премьер Горемыкин, не сработавшийся с Думой.

Вторая Дума также проработала одну сессию, с февраля по июнь 1907 года. По составу депутатов она оказалась значительно левее первой (социал-демократов, эсеров и народных социалистов было 119 — и это не считая 104 трудовиков, не считая левых из национальных групп и беспартийных). Председателем Думы был Федор Александрович Головин. Вот характерный отрывок из его воспоминаний: «Общая масса левых отличалась тупым самомнением опьяневшей от недавнего неожиданного успеха необразованной и озлобленной молодежи. Однако вера в непогрешимость проповедуемых ими идей, их несомненная бескорыстность и готовность к самопожертвованию ради торжества своих принципов возбуждали симпатию к ним объективного и беспристрастного наблюдателя».

Несмотря на такой состав, деятельность второй Думы была гораздо успешнее. Сыграли роль и приобретенный опыт, и готовность правительства Столыпина к сотрудничеству с Думой, действовал лозунг «бережения Думы». Однако все рухнуло 1 июня. Премьер потребовал у Думы санкцию на лишение депутатской неприкосновенности 55 депутатов (почти всей социал-демократической фракции) на основании решения Петербургской судебной палаты. 16 из них подлежали немедленному аресту по обвинению в заговоре. Дума создала комиссию для изучения вопроса, но не успела придти к решению. 3 июня Дума была распущена, назначены новые выборы — уже по новому избирательному закону.

Благодаря новому избирательному закону в третьей Думе резко выросло количество вменяемых, конструктивно настроенных депутатов, сократилось число левых, впервые появилось ощутимое количество, целых 50 человек, правых.

Третья Дума, единственная из четырех, проработала весь положенный по закону о выборах в Думу пятилетний срок — с ноября 1907 года по июнь 1912 года. Состоялось пять сессий. Председателем Думы избрали октябриста (члена «Союза 17 октября») Н.А. Хомякова, которого в марте 1910 года сменил крупный купец и промышленник А.И. Гучков, человек отчаянной отваги, воевавший добровольцем на стороне буров в англо-бурской войне, где прославился бесшабашностью и геройством.

Третью Думу также сотрясали конфликты. Они возникали по вопросам реформирования армии, по крестьянскому вопросу, по вопросу об отношении к национальным окраинам. Оппозиционно настроенные депутаты мастерски использовали систему запросов. По всякому важному (с их точки зрения) поводу, депутаты, собрав определенное количество подписей, могли подать интерпелляцию, то есть требование к правительству отчитаться о своих действиях, на что должен был дать ответ тот или иной министр.

Важный опыт был накоплен при обсуждении законопроектов. Всего в Думе действовало около 30 комиссий. Большие комиссии — например, бюджетная — состояли из нескольких десятков человек. Выборы членов комиссии производились на общем собрании Думы по предварительному согласованию кандидатур во фракциях. В большинстве комиссий были представлены все фракции. Законопроекты, поступавшие в Думу из министерств, прежде всего рассматривались думским совещанием, состоявшим из председателя Думы, его товарищей (заместителей), секретаря Думы и его товарища. Совещание делало предварительное заключение о направлении законопроекта в одну из комиссий, которое затем утверждалось Думой. Каждый проект рассматривался Думой в трех чтениях23.

Четвертая, последняя в истории Российской империи Дума приступила к работе в предкризисный для страны и всего мира период — в канун мировой войны. С ноября 1912 по октябрь 1917 года состоялось пять сессий. По составу четвертая Дума мало отличалась от третьей, разве что в рядах депутатов значительно прибавилось священнослужителей. Председателем четвертой Думы весь период ее работы был крупный екатеринославский землевладелец, октябрист Михаил Владимирович Родзянко.

Обстановка не благоприятствовала четвертой Думе. Ее постоянно лихорадило. К тому же осенью 1914 года, вскоре после начала мировой войны, Дума вступила в очередной конфликт с исполнительной властью. 3 сентября 1915 года, после принятия Думой выделенных правительством кредитов на войну, ее распустили на каникулы. Вновь Дума собралась только в феврале 1916 года, но проработала недолго. 16 декабря 1916 года она была вновь распущена. Возобновила свою деятельность она 14 февраля 1917 года, за 16 дней до отречения Николая II. Но она не доработала даже до этого события: 25 февраля она была вновь распущена. И хотя она не вполне подчинилась этому указу, сформировав Временный комитет Государственной Думы, собраться официально ей больше не довелось.

Не будь Думы, неоткуда было бы взяться Временному правительству, но этим правительством она, увы, вновь созвана не была, формально оставаясь на каникулах. Это было грубым просчетом новой власти. Дума работала под видом «частных совещаний», в связи с чем большевики из Петросовета не раз требовали разогнать ее окончательно. Наконец 6 октября 1917 года Временное правительство постановило Думу распустить на вполне законном основании — в связи с истечением срока полномочий и подготовкой к выборам в Учредительное собрание. 18 декабря 1917 года одним из декретов ленинского Совнаркома был упразднен и аппарат Государственной Думы.

* * *

Чему прежде всего учит опыт деятельности Государственной Думы Российской империи? Тому, что парламентаризм имеет свойство преодолевать авторитарные тенденции в деятельности властей, и данное его свойство остро востребовано и сегодня.

Это преодоление шло через повседневную парламентскую деятельность. Дума утверждала бюджет, чем существенно влияла на весь государственный механизм. Она уделяла постоянное внимание мерам социальной защиты малоимущих, разработала и приняла новое фабрично-заводское законодательство — одно из самых передовых для своего времени в мире. Предметом другой неустанной заботы Думы было народное просвещение. Она упорно добивалась выделения средств на строительство школ, больниц, домов призрения. Особое место в своей работе она уделяла делам религиозных конфессий, развитию культурно-национальных автономий (как бы мы назвали это сегодня). Дума много занималась внешнеполитическими вопросами. Думцы постоянно бомбардировали российский МИД, другие инстанции запросами, формировали общественное мнение.

Удачной была судьба ряда крайне важных законов — о правилах землеустройства, о местном суде, об условном досрочном освобождении, о страховании рабочих, о воинской повинности, этот список нетрудно продолжить. В 1908 году был принят закон о введении в России в течение 10 лет обязательного и бесплатного начального образования. Бюджет народного образования между 1908 и 1914 годами в соответствии с этим законом удалось увеличить втрое, было открыто 50 тысяч новых школ24. Менее счастливый удел выпал на долю законов о старообрядцах, о подоходном налоге, о поправках к Уставам об акцизных сборах — и этот список тоже длинен.

Здесь не место излагать историю законодательной деятельности Думы — на эту тему в последние годы вышло несколько вполне толковых работ. Но можно попытаться указать на некоторые обойденные вниманием особенности развития представительной демократии в России.

Например, на то, что Дума не всегда олицетворяла собой прогресс. Так, в вопросе об энергоресурсах, таком злободневном ныне, Дума не раз показывала себя менее дальновидной и продвинутой, чем правительство. То ли на почве «встроенной» оппозиционности, то ли по недостатку специальных познаний, думцы не раз отвергали сугубо разумные законопроекты. Так, в течение 11 лет (и каких лет! — когда решалось, кто выйдет победителем в уже неотвратимой мировой войне) Дума не утверждала или отменяла результаты торгов по нефтеносным участкам, тянула с принятием закона о сдаче разведанных площадей в аренду, тем тормозя развитие нефтедобычи — и это на фоне топливного голода! Железные дороги и пароходства вынужденно переходили с мазута на уголь, в связи с чем транспортные артерии были забиты угольными перевозками, их полезная пропускная способность падала. В 1913 году правительству не удалось провести через Думу даже решение об использовании казенных нефтеносных участков для нужд флота25.

Правда, тут напрашивается самое простое объяснение: хотя о войне было много разговоров, в душе никто не верил в ее неизбежность. Хотя задним числом каждый потом без устали рассказывал, как предвидел все до частностей.

Тем не менее (понимали думцы неизбежность войны или нет), с 1907 по 1912 год Дума все же санкционировала увеличение военных расходов на 51 процент. Ее важной заслугой явилась безоговорочная поддержка кредитов на модернизацию русской армии, восстановление Тихоокеанского флота, строительство по самым передовым технологиям кораблей на Балтике и Черном море (программа «усиленного судостроения» 1912-1916 гг.).

Хотя «фоновое» противоборство ветвей власти Российской империи не снижалось, на фоне этого противоборства и чиновных интриг против Думы, множились примеры сотрудничества Думы с Государственным Советом и правительством в области реального законотворчества, в том числе и по принципиально важным вопросам.

Без этого сотрудничества не родился бы исключительной важности закон о крестьянском землевладении. Этот закон юридически закрепил возможность покидать общину и выходить на «отруба» (собственные участки земли). Он был принят Думой 14 июня 1910 года, утвержден Государственным Советом и подписан императором. Процесс массового выхода крестьян из общины начался еще четырьмя годами ранее, но к лету 1910 года уже явно слабел, т.к. не столь предприимчивую и более осторожную часть крестьянства смущали слухи, что отруба вот-вот отменят. Закон подстегнул сомневающихся. В главке, посвященной общине, у нас уже шла речь о том, что на 31 декабря 1915 года к землеустроительным комиссиям обратилось с ходатайством о землеустройстве 6,17 млн дворов, т.е. около 45% общего числа крестьянских дворов Европейской России.

Но сказав «А», Дума не сумела сказать «Б». Несмотря на все старания трудовиков, постоянно ставивших в Думе вопрос о земельной реформе, решить его она оказалась бессильна: слишком велика была помещичья оппозиция, да и среди депутатов имелось немало таких, кто был лично не заинтересован в его решении в пользу малоземельного крестьянства.

* * *

О деятельности дореволюционной Думы написано изрядно, причем в 2005-06 годах, благодаря ее столетнему юбилею, появилось несколько вполне основательных новых работ. Во многих из них вина за конфронтационный настрой Думы возлагается, как и прежде, на близорукое упрямство царя, «царизма» и «режима». Что же до работ, апологетических по отношению к Николаю II, они рисуют трагического монарха, окруженного врагами и заговорщиками, причем главные среди них — в Думе. Приходится признать, что доля истины есть в обеих точках зрения, но лишь доля. Обе они оставляют в тени фактор опасного убыстрения модернизации страны26. Николай правильно видел опасность и, как мог, притормаживал государственную карету. Он знал (или чувствовал), что если этого не делать, лошади понесут. Одной из лошадей, если позволителен такой образ, была Дума.

История давно выявила все неудачные, злополучные, близорукие, ошибочные (и так далее) шаги императора. Но не пора ли воздать ему должное за то, что на протяжении 20 лет, вплоть до рокового лета 1914 года он, вопреки всему, удерживал ситуацию? И не просто удерживал. Он обеспечил стране достаточно плавное развитие, он справился даже с революционным хаосом 1905 года. Многое видно как раз на примере Думы. Дважды подряд распустив ее досрочно, Николай, тем не менее, не сделал попытки упразднить этот институт. Можно не сомневаться, что такой соблазн, особенно после «Выборгского воззвания», у него был. Но даже яснее, чем российское общество в целом, он видел: парламент уже неотменим. Государственная Дума постепенно становилась все более привычной в русской политической жизни, а привычка – великая вещь. Интриги реакционеров, многократно добивавшихся упразднения Думы, начиная с 1908 или 1909 года уже не могли иметь шансов на успех.

Никак нельзя согласиться с учебниками советского времени, утверждавшими, что «царизм стремился свести Думу до уровня одной из правительственных канцелярий». Уже хотя бы потому, что Николай II не мог питать подобных иллюзий по поводу своенравной Думы. Зато совершенно очевиден главный промах императора по отношению к Думе. Проявив выдающуюся государственную мудрость в октябре 1905 года, он после этого затаил досаду на то, что в стране теперь есть еще одна власть. Да, новая власть что-то у него отняла, и он в ряде случаев был бессилен против этой власти, но как государственный человек, он должен был переступить через свою досаду. Увы, эта досада отразилась в ряде его ошибок по отношению к Думе.

Можно сказать шире: взаимоотношения царя и общества, особенно во время мировой войны – цепь встречных трагических ошибок. Б.Н. Миронов, автор монументального двухтомника «Социальная история России. XVIII – начало ХХ в.» (СПб, 2003) замечательно выразил (т. 2, стр. 161) внутренний нерв этих взаимоотношений: «До последнего момента Николай II и бюрократия пытались по возможности обойтись без помощи уже существующих общественных организаций, а оппозиция – при всяком удобном случае норовила унизить коронную администрацию и верховную власть».

Раз уж войны не удалось избежать, император был обязан использовать уникальное единодушие, охватившее подавляющее большинства депутатов – от правых до трудовиков. Под флагом защиты родины Дума могла на время забыть старые счеты к престолу и перейти к конструктивному сотрудничеству (к «дружной работе», как тогда говорили) с прочими ветвями власти. Увы, Николай решил – и именно в связи с войной! – сделать годичный перерыв в работе Думы. Это было в его власти и это был стратегический просчет.

Недоверие обидело и озлобило депутатов. Антиправительственное большинство, которое появилось в ней с возобновлением работы Думы в июле 1915 года, не оказалось бы столь многочисленным, не будь этой обиды. Государственная Дума постепенно становится фактором дестабилизации воюющей страны. Честолюбивые и самонадеянные лидеры думского Прогрессивного блока жаждали заменить собой негодное, по их убеждению, правительство и даже военное командование. Начиная с 1 ноября 1916 года Дума вообще отказалась от «деловой работы» и погрузилась в крайне неосторожную политическую дискуссию. Думское большинство потребовало и добилось отставки председателя Совета министров Бориса Штюрмера, вслед за чем выразило недоверие новому главе правительства, Александру Трепову (причем к Думе в этом недоверии присоединился Государственный Совет). Забыв о законопроектах, либеральные депутаты принялись, как за 10 лет до того, произносить поразительные по безответственности речи. «Глупость или измена?» – риторически вопрошал, любуясь собой, Милюков. Красуется и Керенский. 14 февраля 1917 года он произносит с думской трибуны: «Исторической задачей русского народа в настоящий момент является задача уничтожения средневекового режима немедленно, во что бы то ни стало». В каком парламенте воюющей страны было возможно такое? Газеты радостно подхватывали эти слова – журналисты и тогда были не умнее, – эти слова читали в окопах.

Не будь последующих событий, опрокинувших историческую Россию, подобные речи сегодня воспринимались бы, наткнись мы на них в анналах Думы, куда спокойнее. Но ряд историков убедительно показывает, что речи были не случайны, поскольку верхушка Прогрессивного блока была вовлечена в заговор по подготовке дворцового переворота, и подобные речи произносились, чтобы подготовить страну. Во время войны!

Добавляют также, что заговорщики спешили, желая опередить указ царя об «ответственном правительстве» (т.е. о судебной ответственности кабинета). Этот документ уже был подписан императором и лежал в столе у недавно (20 декабря 1916 года) назначенного министра юстиции Н.А. Добровольского. Указ должен был быть обнародован на Пасху, 2 апреля27. 

Впрочем, бесспорной картины заговора нет. То, что группа людей воспользовалась теми или иными событиями, еще не доказывает, что она эти события подготовила – что бы потом ни говорили они сами, их друзья и враги. 

Канун революции, 1916 год – трудная для понимания пора. По всем статьям выглядело, что это время уверенной стабилизации и накопления сил. Было полностью отлажено производство боеприпасов, покончено со «снарядным голодом», на фронте прекратились отступления, в результате «Брусиловского прорыва» полторы тысячи километров фронта проходили уже по территории Румынии и Австро-Венгрии, были «расшиты узкие места», как тогда говорили, в подвозе военных материалов от союзников: вступил в строй порт Романов-на-Мурмане (нынешний Мурманск) и Мурманская железная дорога, с пуском моста через Амур открыта дорога Чита-Хабаровск, так что Транссибирская магистраль проходила теперь полностью по русской территории. Год выдался на редкость урожайным, возросло поголовье скота, особой нехватки рук деревня не испытывала. Несмотря на войну, был зафиксирован прирост населения. Внешне выглядело, что все российские политические силы, включая (так казалось до 1 ноября 1916 года) Прогрессивный блок, резко сбавили свою активность вне Думы. О том, чтобы они могли двигать массами и готовить их выступления, по общему убеждению, не могло быть и речи. Будущий главный (тогда еще очень мелкий) бес, сидя в Цюрихе, писал о мертвенной политической тишине, сковавшей воюющую Европу.

Ожидалось, что весной 1917-го в войну вступят США, что на врага начнется последнее наступление с двух сторон и, стало быть, и ему, и войне, конец. Специально к наступлению для русской армии была пошита новая форма по рисункам Виктора Васнецова – вскоре склады этой формы достанутся Красной Армии, а шлемообразные головные уборы получат название (бедный Васнецов!) «буденновок» и «умоотводов».

Но, как видно, не зря Распутин предупреждал царя: «Ты царствуешь, пока я жив». За две недели до Нового, 1917-го, года бедовый «старец» был убит. И довольно скоро, в феврале, большие снегопады на несколько дней почти прервали подвоз продовольствия в Петроград. Это вызвало маленькую (совсем маленькую) паузу в снабжении города хлебом и уличные волнения по этому поводу. Управление толпой немедленно взяли на себя невесть откуда взявшиеся опытные провокаторы. И мигом выяснилось, что размещенные в столице запасные полки так пригрелись в своих казармах, так развращены сытным и безопасным тылом, что готовы поддержать любую бучу, любые антивоенные лозунги и даже государственный переворот, лишь бы избежать отправки на фронт и расставания с зазнобами из петроградских горничных… Дальнейшее известно до отвращения.

Впрочем, есть одна подробность – не то чтобы незамеченная, но как-то обделенная вниманием историков. Как известно, Государственная Дума четвертого созыва сыграла большую роль в отрешении императора. 27 февраля 1917 года Государственная дума, якобы уже распущенная, рождает на свет не предусмотренный законами орган – Временный комитет Государственной думы во главе с М.В. Родзянко, а 2 марта новосозданный комитет образует Временное правительство. Но вышедшее из недр Думы Временное правительство сразу же порывает с Думой – порывает с органом народного представительства, которому обязано своим появлением. Возможно, из всех ошибок Временного правительства эта была самой суровой.

В случае немедленного возобновления работы Думы был бы совершенно невозможен «Приказ № 1», разваливший армию, невозможно так называемое двоевластие – как и множество других роковых событий. Задним числом ощущение правового вакуума тех дней и недель невыносимо ощущать даже сегодня, 90 лет спустя. Почему это чувство не мучило тех, кто стоял тогда у руля событий – записных демократов из Прогрессивного блока? Они явно были уверены, что оседлали удачу. Дерзкий Совдеп под боком казался им меньшим злом, чем долгие парламентские процедуры, необходимость всякий раз добиваться согласия Государственного Совета и прочие демократические проволочки. Этим Временное правительство подписало приговор и себе, и российскому парламентаризму, и, в конечном счете, десяткам миллионов людей.

Второй роковой ошибкой Временного правительства стала отсрочка выборов в Учредительное собрание. Выборы должны были пройти 17 сентября, а начало работы Учредительного собрания было запланировано на 30 сентября. Собственно, его созыв был главной задачей и целью существования Временного правительства, а ему, в нарушение собственных демократических идеалов, хотелось поруководить страной в качестве полноправной власти. Данное желание прочитывается, среди прочего, в совершенно незаконном провозглашении России республикой 1 сентября 1917 года. Это было вопиющей узурпацией полномочий будущего Учредительного собрания. Надо ли удивляться, что использование большевиками лозунгов свободы и демократии сбило с толку на первых порах миллионы людей (хотя другим миллионам все стало ясно с первой минуты)?

Дебют коммунистического проекта в нашей стране надо попытаться увидеть глазами современников этого дебюта, на время заставив себя забыть продолжение. Многие пошли за большевиками в уверенности, что те ведут к высшей свободе. Соблазн марксистской социальной утопии смутил, начиная со второй трети прошлого века, столь многих в мире, что пришествие утопии ощущалось как неотвратимость.

Какая-то страна неминуемо должна была привить себе этот штамм, поставить на себе опыт «великого социального эксперимента». Первую попытку, «Парижскую коммуну» 1871 года, удалось прервать. Провести полноразмерный эксперимент выпало России. Его отрицательный опыт крайне важен в никогда не прекращающемся поиске человечества. Как выразился историк С.А. Павлюченков, «человечество коллективно шло к русской революции, и ее результаты, как в свое время революции французской, принадлежат всему человечеству»28.

* * *

Нередко можно услышать: Государственная Дума образца 1906-1917 годов не смогла предотвратить гибель исторической России и ее ценностей, спасти страну от революции и гражданской войны — стало быть, опыт первого русского парламента оказался провальным. Это неверно. Как раз у Думы был очень хороший шанс уберечь Россию, но вмешалась Мировая война, обрушившая, помимо Российской, еще три империи Германскую, Оттоманскую и Австро-Венгерскую, последняя была просто уничтожена. Впрочем, это общеизвестно, реже вспоминают о том, что жертвой войны стала почти вся европейская демократия. Если к 1914 году могло показаться, что уж где-где, а в Европе победный марш демократии неостановим, то ее последствия оказались роковыми для двух десятков молодых демократий.

Начнем с главного: лишились всех своих демократических завоеваний, добытых тяжкими жертвами и усилиями, 132 миллиона человек, оказавшихся внутри границ СССР29. Вслед за этим карта Европы стала быстро покрываться тоталитарными струпьями. В Италии к власти пришел фашистский режим Муссолини, в Венгрии установилась диктатура («регентство») адмирала Хорти, в Болгарии — диктатура Цанкова, в Румынии — «королевская диктатура», в Испании — диктатура Примо де Ривера (1923-30), а затем генерала Франко (после гражданской войны 1936-39 гг), в Португалии — диктатура генерала Кармоны (1926-32), сменившаяся более чем сорокалетней диктатурой профессора Салазара, государственные перевороты регулярно сотрясали Грецию. Что касается Германии, судьба ее демократии оказалась, как известно, самой трагичной — и для самой Германии, и для остального мира.

Не лучше обстояло дело в государствах, возникших после Первой мировой войны на обломках рухнувших империй. Демократия проявила себя жизнеспособной, да и то с оговорками, лишь в Чехословакии и Австрии — но только для того, чтобы пасть жертвой немецкого фашизма в 1938 году. В остальных новых странах она оказалась непрочной и была сметена государственными переворотами: в Польше и Литве — в 1926 году, в Югославии — в 1929, в Латвии и Эстонии — в 1934. Во всех случаях к власти здесь приходили авторитарные и репрессивные режимы, которым сегодня были бы гарантированы международные санкции. При этом парламент мог считаться существующим — кстати, даже в гитлеровской Германии рейхстаг формально не был распущен: депутаты получали жалованье, собирались дважды в год на скоротечные сессии, исполняли гимн (их называли самым высокооплачиваемым хором в мире) и единогласно принимали очередную пачку гитлеровских законов.

Наконец, еще два новых государства — Финляндия и Ирландия — пережили при своем рождении кровавые гражданские войны, что также мало содействует общественному миру. И буквально во всех европейских странах получили мощное развитие фашистские движения и партии.

К осени 1940 года территория демократии в Старом Свете и вовсе съежилась до пределов воюющей Англии и трех нейтральных стран — Швеции, Швейцарии и, с оговорками, Ирландии. Там, где люди еще имели силы и возможности что-то читать, они находили очень убедительными доводы авторов, объяснявших, что демократия навсегда останется лишь забавным эпизодом, нежизнеспособной выдумкой, обреченным экспериментом. Эти авторы напоминали своим читателям о судьбах демократии в Афинах, где она закончилась тиранами, и о Риме, пришедшем к Калигуле и Нерону.

С учетом сказанного, не будем делать из умерщвления российской демократии в 1917 году поспешных (и часто звучащих) выводов. Куда ближе к истине будет такое умозаключение: молодая демократия России подверглась испытанию, слишком тяжкому для несозревшего политического организма. Государственная Дума не успела преодолеть подростковую задиристость, не усвоила принцип «не навреди», не научилась жертвовать меньшим ради большего — при том, что среди ее депутатов были выдающиеся ученые, чьи труды во многом заложили основу наших сегодняшних представлений о демократии, политических партиях, правовом государстве. Они всеми силами стремились внести свой вклад в улучшение жизни России, участвуя в законотворчестве, стремились расширить права граждан, расширить границы их свобод, но как парламентарии-практики оказались не на высоте. Однако даже недолгие 11 лет существования Думы показали: становление культуры политического компромисса шло в России достаточно успешно.

Российскому парламентаризму не хватило (как и столыпинским реформам) всего нескольких лет. Дореволюционная Дума сделала исключительно много для становления парламентской практики в нашей стране. В ней сформировались такие атрибуты современного парламентаризма, как партийные фракции, законодательная процедура, думский регламент, выступления премьеров с правительственными декларациями, гласность думских пленарных заседаний, депутатские запросы к правительству, согласительные комиссии. Все это, начиная с декабря 1993 года, было воспроизведено в новой России.

Но, возможно, главная заслуга первого российского парламента в другом. После него ростки политической демократии уже не могли быть искоренены из российской почвы. Утвердившийся в 1917 году коммунистический строй прервал формирование демократических институтов, однако отсутствие общенационального представительного органа сразу стало ощущаться буквально всеми как временное и ненормальное состояние, знаменующее какой-то недуг или кризис. Это ощущение порождало дискомфорт даже у большевиков. Политические идеи и привычки подобны монетам: будучи однажды пущены в обращение, они больше не могут быть полностью изъяты из него никогда, это подтвердит любой нумизмат.

Уже поэтому нельзя согласиться с теми, кто говорит о дореволюционной Думе как об опыте, пропавшем впустую. Не будь четырех выборов в Думу и двух выборов, проведенных Временным правительством, не отягченные подобными воспоминаниями большевики вели бы себя еще безогляднее. Но они, особенно на первых порах, много возились с какими-то выборами и съездами, да и в дальнейшем вынуждены были имитировать представительную власть. Имитация демократии, как известно, — высший комплимент, который диктатура делает свободе30.

«Советский проект»

Мне не раз приходилось слышать (в частности, от профессора Московского университета Л.И. Семенниковой, автора учебников по истории России) и даже читать, что советы — производное общинной демократии и, шире, русской народной демократической традиции в целом, которая, де, в принципе нестыкуема с «классической» демократией. Это очень умозрительное заключение, основанное непонятно на чем. Если люди умеют и привыкли находить в своей среде лучших через выборы, через большинство голосов, а затем признавать «выборных» властью над собой (независимо от того, за кого голосовал ты лично), если они делегируют им свои права, наделяют представительскими полномочиями, это и есть демократия практически во всем ее объеме. Партийная система мало что добавляет, когда людям знаком и понятен принцип.

Беда была совсем в другом: в советах, где большинство доставалось такой принципиально антидемократической силе, как большевики, последние, едва учуяв возможность силовой победы, всякий раз устраняли законно избранных политичских соперников. Они брали власть по-ленински. Вот откуда демократический лозунг-вопль времен Гражданской войны: «За советы без большевиков!». (Кстати, в конце 80-х тоже мелькали плакаты «За советы без коммунистов!»)

Россия с ее школой общинной и земской демократии начиная с 1905 года буквально проросла низовой демократической самодеятельностью новых образцов. Этот опыт остается практически неизученным, ибо советские историки были заняты, не всегда по своей воле, главным образом тем, что с микроскопом выискивали в событиях тех лет следы деятельности большевиков. Современным историкам еще предстоит загладить грех своих учителей и показать истинную картину общественной эволюции между 1905 и 1917 годами. Февральская революция дала этой эволюции (насильственно прерванной через неполный год) мощное ускорение.

Замечательные подтверждения тому, что в 1917 году Россия была вполне готова к самым продвинутым формам демократии, содержал доклад профессора Г.А. Герасименко о низовой демократической самодеятельности в марте-октябре 1917-го, прочтенный им на конференции историков к 80-летию Февральской революции. Повсюду в великорусских губерниях возникали свои формы народного самоуправления: общественные комитеты и комитеты общественной безопасности, гражданские комитеты и гражданские думы, земельные комитеты и комитеты защиты Учредительного собрания и еще масса подобных органов, вплоть до экзотических, но везде — на демократической основе и действующие подчеркнуто гласно. Эти органы, по выражению докладчика, «были созданы творчеством народных масс без какого бы то ни было руководящего начала и стали выражением демократического потенциала российского общества к моменту Февральской революции».

К чести русской свободы, она не сдалась в 1917 году. Более того, она победила бы большевиков, если бы низовые массы, втянутые в гражданскую войну, не оказались на короткий срок роковым образом левее всех Лениных и Троцких вместе взятых. В этой левизне сошлось в резонансе всё: остервенение от войны, выработавшаяся за три года привычка к крови и смерти, национальный шок от отречения государя, освобождение от присяги царю и Отечеству (молитвенной клятвы, в народном понимании), воздействие призывов все отнять и поделить, обещаний скорого царства справедливости и народного рая, чудовищные слухи и выдумки, эпидемии, разруха. Но даже с опорой на такой потенциал большевикам понадобилось для победы пять лет, чудовищное напряжение сил, мобилизация всего темного и низменного, беспримерный террор.

Излишне говорить, что советское время было черной дырой по сравнению с демократическими достижениями России по состоянию на 1917 год. Но нам не понять этот провал, не понять нашу историю до конца, не уяснив причину резко выраженной жесткой авторитарности коммунистического способа управления, никак не подготовленной предшествующим развитием России. Причина этой авторитарности не в одной лишь идеологии. Революция 1917 года резко, поголовно и повсеместно сменила прежнюю, достаточно просвещенную дворянско-интеллигентскую элиту новой, социально и образовательно отсталой. Произошел массовый наплыв крестьянской молодежи в города. Биографии подавляющего большинства советских деятелей не зря начинаются словами: «родился в селе N такого-то уезда такой-то губернии»31. Высокая доля вчерашних (или позавчерашних) крестьян была в послереволюционные десятилетия нормой почти в любой аудитории, почти в любом коллективе. Именно они принесли с собой присущее патриархальной крестьянской семье представление об авторитарном Отце, суровом, но справедливом, и об авторитарном управлении как единственно возможном. Они приняли и в массе приветствовали такое управление, ибо сами управляли бы так же. И управляли — кому довелось.

При эволюционном («думском») развитии страны такой наплыв малограмотных патриархальных масс во власть был бы невозможен.

Ощутимый приток крестьянского элемента в города и коллективы иссякает в 60-е32. Но к этому времени — из-за коллективизации и других способов раскрестьянивания, из-за массовой гибели мужчин на войне — от традиционной авторитарной крестьянской семьи на селе уже мало что остается. Дети же и внуки сельских выходцев прежних призывов выросли горожанами. Ключевой общественной силой постепенно становились люди, все менее согласные принимать и даже просто терпеть правила поведения, идейные нормы и жизненные стандарты, казавшиеся предыдущим поколениям разумными, естественными, единственно возможными. Закат коммунизма напрямую связан с названными процессами. Но до этого заката общество должно было пройти сложную эволюцию. В какой-то мере ее отразила эволюция представительной власти или того, что ее заменяло. Напомню, как шла эта эволюция.

Победив, большевики закрепили в своих первых «конституциях» (тоже ведь для чего-то трудились их сочинять!) положение о том, что высшую власть в стране осуществляет Всероссийский, а с момента создания СССР — Всесоюзный Съезд Советов, а в перерывах между съездами законодательные, распорядительные, исполнительные и контролирующие функции должен был выполнять Всероссийский (Всесоюзный) Центральный исполнительный комитет. Этот демонстративный отказ от принципа разделения властей, на самом деле, большого значения не имел. Все сколько-нибудь важное решалось не во ВЦИКе, а в Политбюро ЦК ВКП(б).

Теоретически состав съездов Советов формировался путем многоступенчатых выборов. На каждом уровне проводились свои съезды Советов — районных (уездных), областных (губернских), краевых, республиканских. Нижестоящие съезды выбирали делегатов в вышестоящие, сельские и городские Советы проводили прямые выборы, без съездов. Все выборы были открытыми, проводились путем поднятия рук.

Всероссийские съезды Советов сперва должны были собираться «не реже» двух раз в год, затем один раз в год, Всесоюзные — сразу один раз в год. Эти сроки, разумеется, не выдерживались. Всероссийские съезды Советов между 1925 и 1937 годами собирались всего пять раз. Не лучше было и со Всесоюзными — первый из них собрался в декабре 1922 года (чтобы учредить СССР), а восьмой и последний — в декабре 1936 года. Похоже, все эти многоступенчатые хлопоты чем дальше, тем больше раздражали большевистское начальство своей бесполезностью.

А затем произошла удивительная вещь. На 19-м году своего существования советская власть вдруг устыдилась отсутствию в СССР «буржуазных» прав и свобод, формальных признаков демократии и отсутствию органа, хоть как-то напоминающего парламент. В декабре 1936 года на свет появилась «сталинская» Конституция СССР. Она содержала ряд сенсаций, главными среди них были четыре. Во-первых, становились союзными республиками Казахстан и Киргизия, до того входившие в качестве автономных в РСФСР. Во-вторых, в новой конституции отсутствовало понятие «поражение в правах по классовому признаку». В-третьих, в ней провозглашалась свобода собраний и митингов, свобода слова, свобода печати, свобода союзов — правда, к каждой свободе (и без того обреченной остаться на бумаге) была сделана перестраховочная приписка: «в соответствии с интересами трудящихся и в целях укрепления социалистического строя». И наконец, новая конституция даровала стране двухпалатный законодательный орган — избираемый, подумать только, на «всеобщих, прямых и равных выборах при тайном голосовании» Верховный Совет в составе Совета Союза и Совета Национальностей.

Этот Верховный Совет, впервые собравшийся в январе 1938 года, прославился тем, что в нем за пятьдесят лет не было подано ни одного голоса против, только за. Воздержавшихся тоже не было. Но поскольку формально это был парламент (его представители с 1955 года даже участвовали в работе Межпарламентского Союза), я добросовестно вник и в его пустопорожнюю историю. И даже набрел на забавную подробность.

Верховный Совет был, по большому счету, пародией на Думу, память о которой была жива в массах, а значит, должен был содержать какие-то яркие черты пародируемого объекта. В массовом сознании был жив образ «думского клоуна» Владимира Митрофановича Пуришкевича, вполне способного явиться на заседание с розой в ширинке. В положительно переосмысленном виде этот образ воспроизвел поэт Василий Иванович Лебедев-Кумач. Он был депутатом первого созыва и выступал всегда в стихах. Это были целые поэмы. Вот четверостишие из его выступления про бюджет — стишки корявые, хотя мысль верная:

Кому нужны средства, пусть сам их поищет,

Народный бюджет — не карман для транжир.

Излишки ссуд, как излишки пищи,

Рождают не мускулы, а только жир.

Но в основном стишата были примерно такие:

Да здравствует этого блока создатель —

Великий политик и мудрый стратег,

Ленинских дум гениальный ваятель

Сталин — первый наш человек!

Нет еще силы, чтоб нас устрашила,

Сумеем разбить мы врагов любых, —

Не зря среди нас депутат Ворошилов

И смелые лица бойцов молодых!

Товарищи депутаты Верховного Совета!

Быть может, впервые в истории Земли

В парламент(!) по праву вошли поэты,

А вместе с ними музы вошли…

Помимо Верховного Совета СССР были учреждены Верховные Советы союзных республик, в том числе РСФСР (ее, кстати, и тогда часто называли Российской Федерацией, опуская слова «Советская» и «Федеративная»). Все эти квази-парламенты собирались на два, от силы на три дня дважды в году и никакой роли не играли и играть не могли. Пять десятилетий их существования составляют имитационный период нашего парламентаризма. Но повторю еще раз: имитация демократии — высший комплимент, который тоталитаризм делает свободе.

Сегодня любая тоталитарная диктатура обязательно называет себя выразителем воли народа, и даже самые дремучие из них вынуждены вводить у себя декоративные атрибуты демократии. Самозащиты ради любой такой режим именно себя объявляет истинной (вариант: народной, социалистической, корпоративной, общинной, солидаристской, закрытой, национальной и так далее) демократией — в отличие от демократий неистинных, «формально-юридических» или «буржуазных». Делается это больше для внутреннего потребления, обращать подобные заклинания вовне достаточно бесполезно. Одно дело — параллельное существование демократий разного происхождения и потому не вполне схожих, другое — попытки выдать куклу за живое существо.

Почему в СССР постоянно проводились выборы в местные и «верховные» советы, а также выборы судей? Ведь это на самом деле не были выборы — выбор отсутствовал, кандидатура всегда была одна. Зачем власти это было нужно? Зачем она добивалась 99-процентной явки и 99,9 процентов голосов «за»? Для чего нарезались избирательные округа (некоторые из них территориально повторяли предреволюционные округа по выборам в Государственную Думу), оборудовались избирательные участки, кабинки для тайного голосования? Почему в избирательных бюллетенях с одним-единственным кандидатом было написано: «Оставьте одного кандидата, остальных вычеркните». Зачем советская власть выдавала себя за что-то иное? Все это составляющие более широкого вопроса о том, что из себя представляла советская власть или власть Советов.

Хотя при Брежневе нас стали застенчиво уверять, что Советы — это «представительный орган власти и народного самоуправления», его предшественники были откровеннее и Советы за представительный орган не выдавали. Сталинская «Большая советская энциклопедия» гласит: «Советы — органы власти социалистического государства рабочих и крестьян», а «Советская [с большой буквы] власть является государственной формой диктатуры пролетариата».

Диктатура не может быть представительством. Но назвать Верховные советы органами диктатуры язык не поворачивается. Власти у них, по сути, не было никакой. Любой нижестоящий Совет обладал, каждый на своем уровне, реальной властью, благодаря тому, что в его структуру входил исполнительный комитет, исполком. Верховный же совет оставался чисто декоративным органом для юридического оформления и единогласного одобрения решений, принятых в другом месте.

Просуществовав без существенных изменений полвека, советский квази-парламентаризм «встал на путь исправления». На рубеже 80-х-90-х годов XX столетия ростки истинного парламентаризма начали пробивать себе дорогу в ходе начавшегося процесса демократизации страны. Сначала этот процесс достаточно бурно, но мирно развивался в рамках Съезда народных депутатов — новой и, как тогда казалось, многообещающей формы представительства, рожденного горбачевской Перестройкой. Но за несколько лет Съезд, незаметно вернувший себе имя Верховного Совета, так и не стал парламентом. Мало того, к 1993 году он превратился в главную надежду коммунистического реванша. Миром дело кончиться, видимо, не могло, и не кончилось.

Тем, кто продолжает оплакивать разгон Верховного Совета и клясть за это Б.Н. Ельцина, предлагаю проделать такое умственное упражнение. Вообразите, что 22 или 23 октября 1917 года офицерские части Петрограда окружили Смольный, подкатили пушки и, не считаясь с жертвами и ущербом для архитектуры, уложили две или три сотни «братишек», а с ними вместе — штаб вооруженного восстания, всех этих Дыбенок, Крыленок, Сталиных, Дзержинских и Троцких (В.И. благоразумно отсиживался в другом месте). Скорее всего, мемориал этих достойных борцов за свободу (я не шучу — эти люди умерли бы смертью героев, так и не узнав о себе самих, какие они негодяи), сегодня посещали бы туристы, как они посещают памятник коммунарам в Париже, а гиды рассказывали бы о реакционной военщине, пролившей 90 лет назад невинную кровь. Партия большевиков, давно образумившаяся, имела бы в Государственной Думе 21-го созыва пятую часть мест, переходя от роли конструктивной оппозиции к участию в коалиционных правительствах и обратно. И мы жили бы в богатой и счастливой России.

Надеюсь, и в Москве появится мемориал жертв октября 1993 года, подобный парижскому на кладбище Пер Лашез. Я видел фотографии этих людей — у них прекрасные лица, они были уверены, что защищают свободу. Увы, они ошибались. От реставрации коммунизма нас отделял тогда всего шаг.

Правовые основы новой России и нового российского парламентаризма закрепила Конституция Российской Федерации, утвержденная на референдуме 12 декабря 1993 года. Легитимность этой Конституции теперь молчаливо признается даже той частью думской оппозиции, которая называет события октября 1993 года «расстрелом парламента» и яростно нападает за это на Ельцина — ведь они депутаты законодательного органа, созданного в соответствии с этой конституцией, они участвуют в политике, подчиняясь правилам политической жизни, установленным этой конституцией.

* * *

Вникая в историю и предысторию российского и мирового парламентаризма, естественным образом приходишь к таким выводам: 

— Демократия — органичное, а не искусственное состояние общества;

— Любой народ, сознательно или инстинктивно, стремится к демократическому идеалу; 

— Следует говорить не о том, что тому или иному народа была неизвестна демократия, а о том, что ему не было известно греческое слово «демократия»; 

— Демократия неосуществима без парламентаризма.

Судьбоносные события двух последних десятилетий, вернувшие Россию к демократии, совершенно закономерны. Они стали следствием всей нашей предшествующей истории. «Неформалы» 80-х, без которых мы бы продолжали жить «под мудрым руководством», были не только генетическими, но и духовными потомками участников вечевых собраний, земских соборов и посадских мiров. Истоки представительной демократии в России прямо связаны с ее сегодняшним днем.

Часть третья. Попутное и неотъемлемое

Бегут ли люди в «тюрьму народов»?

Люди, похожие на историков, сумели внушить слишком многим, что история у нас жуткая и что Россия это такое место, где всегда было плохо. Так ли это? Понять, хорошо или плохо было в данной стране, довольно просто. Надо выяснить, стремились в нее люди или нет. И что же? В Россию, а до того — в русские княжества, стремились всегда. Родословные пестрят записями вроде: «Челищевы — от Вильгельма (правнука курфюрста Люнебургского), прибывшего на Русь в 1237 году»; «Огаревы — русский дворянский род, от мурзы Кутлу-Мамета, выехавшего в 1241 году из Орды к Александру Невскому»; «Хвостовы — от маркграфа Бассавола из Пруссии, выехавшего в 1267 г. к великому князю московскому Даниилу»; «Елагины — от Вицентия, "из цесарского шляхетства", прибывшего в 1340 г. из Рима в Москву, к князю Симеону Гордому»; «Мячковы — от Олбуга, "сродника Тевризского царя", выехавшего к Дмитрию Донскому в 1369 г.» и так далее.

Во времена ордынского ига (ига!) иностранцы идут на службу к князьям побежденной, казалось бы, Руси. Идут «от влахов», «от латинов», «от ляхов», «от литвы», «от чехов», «от свеев», «из Угорской земли», «из немец», «из Царьграда» и, что поразительно, из Орды. Почти каждый шестой — из Орды33. Переселения простых людей не отразились в «бархатных книгах», но хорошо известны. С XI века в Киеве, Новгороде, Владимире известны поселения армян и грузин, в Москве уже в XV веке были греческая и польская (Панская) слободы, в XVII возникла грузинская, не переводились персияне, турки и «бухарцы» (в седьмой главе «Евгения Онегина» последние упомянуты среди постоянных московских персонажей). В русские пределы сознательно переселялись целые народы: между 1607 и 1657 переселились из китайской Джунгарии калмыки, а после русско-турецкой войны 1806-12 переселились гагаузы. Вслед за Столбовским миром с Швецией на русские земли устремляются «из-под шведов» водь, ижора и карелы. И уже почти не в счет (а собственно, почему?) сотни тысяч «чиркасов запорожских» — по-нынешнему, украинцев, бежавших из Сечи на российские земли, начиная с 1638 года. Во все «достатистические» века в Русь-Россию непрерывно вливались народные струйки с Балкан, Кавказа, из Персии, придунайских земель, Крыма, Бухары, германских княжеств, из Литвы, не говоря уже о славянских землях. Имей мы родословные древа, уходящие вглубь веков, почти каждый нашел бы кого-то из этих людей среди своих предков.

Появление, с XVIII века, статистики позволяет называть уже почти точные цифры. Скажем, число немцев, въехавших в Россию за тридцать лет правления Екатерины II, чуть не дотянуло до ста тысяч, а за 87 лет между 1828 и 1915 к нам вселилось, ни много, ни мало, 4,2 млн иностранцев, больше всего из Германии (1,5 млн чел.) и Австро-Венгрии (0,8 млн)34. Вообразите число их потомков сегодня! К началу Мировой войны 1914 года Россия была вторым, после США, центром иммиграции в мире — впереди Канады, Аргентины, Бразилии, Австралии.35 В Россию переселялись греки, румыны, православные албанцы («арнауты»), болгары, венгры, македонцы, хорваты, сербы, черногорцы, галицийские и буковинские украинцы, чехи, словаки, все те же немцы и австрийцы, китайцы, корейцы, персы, турецкие армяне, ассирийцы (айсоры), курды, ближневосточные арабы-христиане. Вне статистики остались переселявшиеся в собственно Россию жители ее окраин — прибалтийских и кавказских губерний, русского Туркестана, протекторатов Бухара и Хива, Великого княжества Финляндского, поляки и литовцы Царства Польского.

Конечно, не надо упрощать, имела место и мощная эмиграция (в основном, евреев и поляков), но это нормально для страны, не мешающей людям искать свое счастье там, где они надеются его найти.

Как во всякую желанную страну, в Россию направлялась большая неучтенная иммиграция. Скажем, многие думают, будто наши «понтийские» греки — потомки чуть ли не участников плавания Язона за Золотым руном. Таких, на самом деле, было совсем немного (как и греков, живших в Крыму еще во времена Крымского ханства). Большинство же «понтийцев» переселилось в русские владения в XIX веке из турецкой Анатолии и из собственно Греции. Многие из них сделали это, минуя пограничный учет и контроль — черноморские берега знали разные интересные пути, читайте «Тамань» Лермонтова.

Скрытыми были большие переселения персов, китайцев и корейцев. То есть, вместо 4,2 млн. человек, речь вполне может идти, скажем, о пяти, а скорее даже о шести миллионах иммигрантов.

Люди не переселяются в страны несвободы — туда, где господствует жесткий полицейский режим и (или) тяжкий социальный контроль, царит нетерпимость, неведомы (по Пайпсу) подлинные права собственности. Иноверцев и иноязыких не заманишь в «тюрьму народов». Цифры миграции в Россию опровергает все позднейшие росскозни такого рода.

Россия всегда притягивала к себе людей, в мировое пугало ее превратил коммунизм. Он же сделал все, чтобы очернить ее прошлое. Общее впечатление от русской истории, выносимое из школы (до сих пор!), таково, что наш рядовой читатель легко верит любому мрачному вздору о России. Эстафету коммунистических сочинителей благодарно подхватили их западные коллеги. Вот крохотный шедевр из французской католической газеты «La Croix» — правда, в номере от 1 апреля (2005 года): «Судьба России — всегда идти по трагическому пути, и этого не исправить». Не менее просвещенное издание, «Economist», рассуждая в декабре 1999 года о «мрачной и кровавой» России, заключает, что «это странная страна, возможно единственная в своем роде» (спасибо Мартину Малиа за цитату).

Кстати о «тюрьме народов». Это ярлык, который национальные активисты навешивали на многие страны. Первой его удостоилась (не позже 1859 года) Австрия, под владычеством которой находилась тогда итальянская Ломбардия. Ярлык понравился борцам за независимость Ирландии, и они в своих памфлетах и листовках стали так называть Британскую империю. Дошла очередь и до России — эторугательство взяли на вооружение польские эмигранты в Париже. Ни Австрия, ни Англия, ни Россия, разумеется, не были тюрьмами народов. Они отстаивали то, что по законам, правам и понятиям того времени принадлежало соответственно австрийской, британской и русской коронам.

Как и всякая империя в период своего строительства, Россия тяжко прошлась по судьбам ряда малых народов — крымских татар, черкесов, абхазов, чеченцев, список получится немалый. Колонизация Сибири и Дальнего Востока сопровождалось и несправедливостями, и жестокостями, и насилием (почитайте бесподобное «Описание земли Камчатки» Степана Крашенинникова, написанное в 1751 году), там было не до прав и свобод человека.

Однако все познается в сравнении. В США вышло исследование «Американский холокост: завоевание Нового Света» (David E. Stannard. «American Holocaust: the Conquest of the New World», Oxford University Press, 1993). Ее автор подсчитал, что освоение Америки сопровождалось самой страшной этнической чисткой в истории человечества: за 400 лет пришельцы из Старого Света физически уничтожили около ста миллионов(!) ее коренных жителей.

Кстати, отчего бы, переводя Пайпса, не перевести заодно книгу Стэннарда? Даже если она на чей-то взгляд является спорной?

Территория, ныне входящая в США, была далеко не главным ареалом расселения американских индейцев. Но и на ней число индейцев сократилось, как настаивает исследователь Уорд Черчилль (Ward Churchill) из университета Колорадо, с 12 миллионов в 1500 году до 237 тысяч в 1900-м, в 51 раз. У профессора Черчилля тоже есть интересные для перевода книги — среди них «Пустячок геноцида» (A Little Matter of Genocide: Holocaust and Denial in the Americas 1492 to the Present. City Lights Books, San Francisco, 1997) и «Фантазии высшей расы» (Fantasies of the Master Race: Literature, Cinema, and the Colonization of American Indians. City Lights Publishers; New Ed edition, 1998). И почему бы не перевести на русский таких авторов, как Джей Дэвид и Ричард Дриннон, по-своему освещающих данную тему?36

В колониальные времена западноевропейцы отметились и в других частях света. Так, англичане истребили большинство австралийских аборигенов37 и всех до единого(!) тасманийцев.

В России, что характерно, умели мириться с побежденными. Верхушка маленького, но гордого народа приравнивалась к российскому дворянству и вливалась в его ряды. Дети и внуки мюридов Шамиля были русскими генералами. Где английские генералы из гвианцев и гвинейцев?

Часто приводят пример народа, трижды в XIX веке восстававшего за свою свободу против Российской империи. Поляки восставали, это правда. Но правда и то, что русские давили поляков ничуть не сильнее, чем австрийцы (в том же в XIX веке) давили итальянцев, а англичане — ирландцев (восемь веков кряду). Ни одну страну нельзя судить вне контекста времени и по более поздним, не имеющим обратной силы, законам.

Коль скоро речь зашла о поляках (их нынешнее отношение к России знаменито особой пристрастностью), будет уместно процитировать польского эмигрантского публициста Юзефа Мацкевича. В статье с красноречивым названием «О сказочном времени» он, характеризует старую Россию времен своей юности как либеральное государство, поясняя: «демократия — это еще не свобода, это пока только равенство. Свобода — это либерализм... Нельзя сказать, чтобы царская Россия была государством, основанным на общественной несправедливости. Справедливости можно было добиться иногда скорее, чем в какой-нибудь сегодняшней демократии» (Юзеф Мацкевич. От Вилии до Изара. Статьи и очерки, 1945-1985. – Лондон, 1992).

Австрия так и не сумела найти общий язык с итальянцами, Англия не сумела умиротворить ирландцев. А вот Россия нашла подход к полякам, о чем в наши дни все как-то подзабыли. В сегодняшней публицистике не встретишь иного суждения, кроме политкорректной легенды о непокорной Польше, грезившей о свободе и готовой восстать в любую минуту. Но ходячее мнение не всегда верно. Предоставим слово не современному всезнайке, а одному из тех поляков империи, для которых не было на свете дела более важного, чем дело польской независимости.

Михал Сокольницкий, близкий соратник Пилсудского, вспоминая обстановку в российской части Польши начала ХХ века, писал двадцать лет спустя: «В последние годы неволи польское стремление к свободе было близко к нулю<…> Смешно утверждать, что накануне войны [Первой мировой — А.Г.] в польском обществе существовало мощное течение, стремившееся к обретению собственной государственности<…> В то время поляки искренне и последовательно считали себя частью Российского государства». В возрожденной Польше 20-х годов такие утверждения требовали мужества и, конечно, нуждались в пояснениях. Сокольницкий поясняет: «Независимость стала политической программой на протяжении последнего полувека благодаря деятельности крохотных групп людей<…> Усилия и работа этих людей делала их изгоями в собственном народе. Эти усилия и эта работа были постоянной борьбой, в огромной степени — борьбой с самим [польским] обществом»38.

Неприятная для национально-освободительного мифотворчества правда такова: благодаря гибкой политике Российской империи, благодаря возможностям, которые она открывала для личности, благодаря тому российскому либерализму, о котором свидетельствует Мацкевич и сотни других источников, поляки в своей массе после 1863 года не только вполне смирились со своим пребыванием в составе России, но и нашли в этом достаточно преимуществ. Почему же исторические сочинения дружно толкают своих читателей к противоположному выводу? Потому что историк, убежденный в том, что он рассказывает о стране и народе, на самом деле излагает мелкие перепетии «крохотных групп людей», к тому же «изгоев в собственном народе»: вот группа провела подпольный съезд под видом студенческой пирушки, вот ее члены разбросали листовку, напечатанную на гектографе, вот ее руководитель перешел на нелегальное положение и уехал за границу. Одержимый национальной романтикой историк живет в мире национал-идеалистов прошлого, их великих планов и воздушных замков, и ему начинает казаться, что ничего важнее в те годы не происходило. Он перестает видеть главное — жизнь миллионов, даже не подозревавших о существовании этих изгоев — ибо лично ему обычные люди малоинтересны.

Самое же главное состоит в том, что несмотря на успешную адаптацию в Российской империи, Польша все равно вскоре получила бы независимость. Тайное решение об этом уже состоялось — и не под внешним давлением, а из чувства исторической справедливости. 23 июня 1912 года Государственная Дума приняла по представлению императора закон об образовании Холмской губернии. Из Царства Польского была выкроена территория с преимущественно православным населением. Многие тогда задались вопросом: зачем понадобилась эта губерния в виде узкого лоскута довольно нелепой формы? Зачем решено сделать Царство Польское чисто католическим? И кое-кто уже тогда догадался: Польшу готовятся отделять. Первая мировая война помешала России сделать этот жест доброй воли.

Непокорность как движущая сила

Сколько ни углубляйся в наше прошлое, к какому его отрезку ни обратись, постоянно бросается в глаза, особенно на фоне остальной Европы, действие фактора, имя которому — нетерпение. Россия — едва ли не мировой чемпион по части народных восстаний, крестьянских войн и городских бунтов.

Вникая в подробности политических и общественных столкновений и противостояний практически на всем протяжении отечественной истории, видишь, что они почти неизменно разгорались именно на почве нетерпеливости (может быть, даже чрезмерной) русских. Мы — народ, мало способный, сжав зубы, подолгу смиряться с чем-то постылым, если впереди не маячит, не манит какое-то диво. Когда же наш предок видел, что плетью обуха не перешибешь, а впереди ничто не маячило и не манило, он уезжал, убегал искать счастья в другом месте.

Именно эта черта русского характера сделала возможным поразительно быстрое, по историческим меркам, заселение исполинских пространств Евразии. Как писал историк Л.Сокольский («Рост среднего сословия в России», Одесса, 1907), «бегство народа от государственной власти составляло все содержание народной истории России». Будь русский народ терпеливым и покорным, наша страна осталась бы в границах Ивана Калиты и, возможно, развивалась бы не по экстенсивному, а по интенсивному пути. В школьные учебники истории как-то не попал тот факт, что земли на Севере, Северо-Востоке, за Волгой, за Камой, к югу от «засечных линий» — короче, все бессчетные «украины» по периферии Руси — заселялись вопреки противодействию московской власти, самовольно. Дело не раз доходило до очередного указа о «крепких заставах» против переселенцев, но эта мера всегда оказывалась тщетной. Государство шло вслед за народом, всякий раз признавая свершившийся факт. «Воеводы вместо того, чтобы разорять самовольные поселения, накладывали на них государственные подати и оставляли их спокойно обрабатывать землю» (А.Дуров, «Краткий очерк колонизации Сибири», Томск, 1891).

Помимо невооруженной крестьянской колонизации была колонизация вооруженная, казачья. Казачество, как один из символов русской свободы, заслуживает специального отступления. Историческое казачество — абсолютно уникальное явление. Было ли еще в мире сословие, служившее державе «поголовно и на свой счет»39? Казачество всегда вызывало зависть правителей, а в Австро-Венгрии, Пруссии и Персии даже пытались завести нечто подобное, но, разумеется, без успеха. Казачество могло сложиться лишь естественным образом, воспроизвести его искусственно невозможно.

Откуда взялись казаки? Об этом много спорят, появились и совсем экзотические гипотезы (причем некоторые стали модными среди самих казаков), но все эти гипотезы равно вздорны: появление казаков зафиксировано в письменных источниках, но даже если бы этого не было, языковый фактор не оставляет простора для фантазий. Казаки – потомки великороссов, бежавших на Дон и Яик (Урал).

Но не только. Уже в между 1530 и 1540 годами в кавказских предгорьях поселяются гребенские казаки. Они поселились на реке Сунже, рядом с нынешним Гудермесом (позже, в 1567 году, гребенцы поставили здесь крепость Терки) и на реке Акташ, почти там, где сегодня стоит Хасавюрт, а также на Тереке, в районе современной станицы Гребенской.

Про донских казаков у нас, худо-бедно, немного знают, а вот про первые 250 лет казачества на Северном Кавказе — до переселения сюда в 1790-х годах запорожцев, ставших позже кубанскими казаками, слышал мало кто.

Гребенцы не были имперскими агентами царизма на Кавказе. Они бежали сюда за свободой, более того – московские власти видели в них преступников. Но после присоединения Астраханского ханства, Россия вышла на Каспий и «простила» гребенцев, поручив им нести пограничную службу на новых рубежах. В 1588 году в дельте Терека, близ каспийских берегов начинают селиться уже донские казаки, ставшие вскоре «терскими».

Гребенцы установили «приятельские отношения с маловоинственными и немусульманскими еще тогда чеченскими обществами, из которых часто брали себе жен». Как раз тогда в Чечне появился «русский тейп», существующий доныне.

В конце XVI века властители Кабарды – хозяйки всего пространстве от средней Кубани до Дагестана – объявили казаков «тегачами» (гостями народа). Казаки пользовались этой привилегией почти два полных века. Они брали кабардинок в жены, усвоили кабардинскую одежду и воинское снаряжение, приемы джигитовки. Казачка переняла костюм и украшения кабардинской женщины. Вместо избы казаки стали жить в «уне» (хате) кабардинского образца с открытой галереей, но с русской печкой, вместо телеги с лошадью у них появилась арба с быками и т.д. Но зато и горцам был открыт путь в казаки при условии крещения, и многие становились казаками, а горская знать «отъезжала на Москву», на русскую службу. Известные дворянские роды Черкасовых, Черкасских, Бековичей и др. появились именно тогда. Воевали казаки в то время с крымцами и с кочевниками прикаспийских степей — с Казыевым улусом (или Малой Ногайской Ордой), «кубанскими татарами» (Кубанской Ордой), а позже с калмыками.

В период Смутного времени присылка новых партий служилых людей из Москвы прекратилась, казаки перестали задирать соседей, сосредоточившись на земледелии, промыслах и торговле. В это время казачий Терский городок (Терки) стал центром торговли с Кавказом и Персией. Очевидцы писали, что «в нем были караван-сараи, торговые ряды и базары, роскошные сады, общественные бани, таможенный и кружечный дворы, аманатный двор, деловой двор, соборная и приходские церкви, монастырь, где крестились инородцы»40.

Начиная с XVIII века прерогативу формирования, утверждения и роспуска казачьего войска присвоило себе петербургское правительство. Исторически позже появились казаки оренбургские, уральские, сибирские, семиреченские, забайкальские и уссурийские. Они всегда появлялись на контактах православия с чуждыми верами.

Помимо казачьих войск из великороссов и отчасти малороссов, на какое-то время вводились Ставропольское калмыцкое войско (с 1739 года), Башкиро-Мещерякское войско (с 1798 года), калмыцкие Астраханские полки (с 1811 года), Ногайские полки (с 1811 года), Туркменский конный дивизион (с 1885 года). В России было две казачьих области — Уральская и Войска Донского (административно империя делилась не только на губернии, но и на области).

Военные демократии казаков, их безумная смелость, их гордая независимость («С Дона выдачи нет!») — не выдумка позднейших писателей, в отличие от мифа о ковбоях. Вот характеры, вот цельность! Казачество, страж военных рубежей родины, уникальное сословие, могло бы стать благодатным материалом для национального эпоса, но по нашей скромности почему-то не стало. И не только потому, что наши писатели всегда были куда более склонны клеймить и обличать. Национальные мифы способна породить лишь буржуазная литература, а она в России так по-настоящему и не возникла.

Казаки в своем архетипе — люди подвижной границы, фронтира, передовой отряд православия. Они покорили Сибирь, вышли к Тихому океану, создали славянские форпосты по кромке великой евразийской степи. Их вечно влекло за горизонт, они (а затем и их потомки) всегда ставили перед собой непомерные задачи: освоение Сибири и Аляски, Дальнего Востока и Маньчжурии, Кавказа и Средней Азии, а позже — покорение Арктики, Мирового океана и космоса. Они не боялись жизни, они смеялись над трудностями. Судьба единоверцев за Дунаем или храма Святой Софии в Константинополе, бывало, заботила их больше, чем низкие мелочи повседневности.

У казаков единственный сын в семье носил в ухе две серьги. Это означало, что он не может быть отправлен на опасное дело. Казаки показали себя людьми чести и в 1917 году. В дни «триумфального шествия советской власти», 24 ноября 1917 года в один и тот же день (т.е. не сговариваясь) отказываются признать эту власть руководство казачьих войск: Оренбургского (Дутов), Забайкальского (Семенов) и Кубанского (Филимонов). Они спасли русскую честь.

Дальнейшее слишком хорошо известно. С помощью многократно превосходящей вооруженной шпаны и швали советской власти удалось провести расказачивание, а затем и истребление казачества.

Отдельную главу нашей истории составляет трехвековое сопротивление миллионов(!) старообрядцев всем попыткам заставить их перейти в господствующую конфессию. Согласно данным крупнейшего знатока вопроса А.С. Пругавина (1850-1921), по состоянию на 1902 год в России было 20 млн старообрядцев разных толков, включая некоторое количество сектантов. Это 22% от общего на тот момент количества великороссов, малороссов и белорусов империи (90 млн).

Непокорность проявляли и западные народы, восстания и крестьянские войны случались, конечно, и в Европе, но в целом народы стиснутых своей географией стран проявили за последнюю тысячу лет неизмеримо больше долготерпения, послушания и благоразумия, чем мы. Они научились ждать и надеяться, класть пфениг к пфенигу, унавоживать малые клочки земли и выживать в чудовищных по тесноте городах. Они стерпели побольше нашего — стерпели огораживания, «кровавые законы», кромвелевский геноцид, истребление гугенотов, гекатомбы Тридцатилетней войны, они вырыли еще до всех механизаций почти пять тысяч километров (это не опечатка!) французских каналов и вытесали в каменоломнях баснословное количество камня ради возведения тысяч замков, дворцов и монастырей для своих господ, светских и духовных. Они и сегодня не идут на красный свет даже когда улица пуста.

Кстати об улице. С.Ю. Витте пишет в своих воспоминаниях: «Как-то раз в Нью-Йорке я поехал в автомобиле… по одной улице, которая была крайне загромождена экипажами, а особливо трамваями. Вдруг я заметил, что все движение полицейский сразу остановил, чтобы дать мне проехать. Я удивился, и увидел, что агент, рядом около меня сидящий, расстегнул свой сюртук, и под сюртуком у него была лента с особым значком, и вот, увидевши этот значок, полицейский махнул рукой… и все движение было прекращено. У нас, особливо в монархической стране, вся публика взволновалась бы на такое действие полиции, а, вероятнее, большей частью и не послушалась бы». Окажись в этой монархической стране (пока она была монархической) более послушная публика, было бы много лучше для самой этой публики и для ее потомков.

Сторонники тезиса о многотерпеливости и фаталистическом послушании русского народа черпают немало вдохновения в советском периоде нашей истории. Это называется смотреть и не видеть. Спросим у себя хотя бы следующее: чего ради коммунисты создали такую беспримерно мощную карательную машину, такую неслыханную в мировой истории тайную политическую полицию и с их помощью умертвили миллионы своих же сограждан? Неужели из чистого садизма? Вряд ли. Может, с целью уменьшить толчею на стройплощадке коммунизма? Непохоже.

Можно услышать, правда, и такое замечательное объяснение: всякий тоталитаризм держится на поиске врага и устрашении, вот коммунисты и устрашали. Данное предположение просто не стоит на ногах. Запугивание действенно, если доводится до всеобщего сведения. Таким оно было в гражданскую войну, когда большевики печатали в газетах и вывешивали на заборах списки расстрелянных и взятых в заложники. Но когда душегубы начинают действовать предельно скрытно, существование концлагерей (не говоря уже о числе умерщвляемых) становится государственной тайной, репрессии яростно отрицаются, а официальное искусство и идеология изо всех сил изображают счастливую, жизнерадостную и практически бесконфликтную страну, это означает, что запугивание отошло на задний план, а на первом встала другая задача — истреблять тех, кто тайно враждебен воцарившемуся строю, кто пусть и не сопротивляется явно, но способен и готов к сопротивлению, кто ждет или предположительно ждет своего часа. Не будем себя обманывать: чекисты видели врагов, у них был неплохой нюх на чужих и чуждых. С помощью самого чудовищного на памяти человечества «профилактического» террора они тайно ломали потенциал народного сопротивления.

Если бы работа карательных органов не секретилась, а ее смысл заключался в простом устрашении, количество жертв террора следовало бы признать бесконечно избыточным. Остается сделать вывод: сила карательного действия вполне адекватно отражала потенциал противодействия. Это противодействие редко прорывалось на поверхность, не имело шанса заявить о себе, быть услышанным и увиденным. Чем дальше, тем оно больше становилось подспудным, пассивным, инстинктивным, но коммунисты все равно не смогли его одолеть — ни во времена ГУЛАГа, ни во времена андроповских облав. Путь коммунистов к поражению был предопределен тотальным «сопротивлением материала». К этому мы еще вернемся.

Но может быть период строительства «измов» как-то нетипичен для нашей истории? Что ж, давайте вернемся к истокам этой строительной деятельности, к событиям 1917 года и порожденных ими долгой гражданской войны. Кровавость этого периода также едва ли говорит о тяге ее участников к покорности и непротивлению. Никак не свидетельствует о такой тяге и гражданская война 1905-07 годов. Весь российский ХХ век можно рассматривать как продолжение и развитие событий этих двух непримиримых гражданских войн. Корни конечного поражения коммунистов — в той, «главной» гражданской войне 1917-20 годов.

Лишь через четыре десятилетия после захвата власти коммунисты решили, что победили окончательно и можно сбавить обороты карательной машины, которая к тому времени перемолола ощутимую часть населения страны. Перемолола, но не сделала коммунизм необратимым. Более того, именно вследствие ослабления мощи карательных органов коммунизм довольно быстро, всего лишь поколение спустя, приказал долго жить. Нужны ли после этого какие-то дополнительные подтверждения нашего свободолюбия, нашего упрямства и строптивости нашего национального духа?

Не будем гадать, хорошо или плохо то, что нас, русских, так и не выучили ходить по струнке. Но одно ясно: заявления о «покорности» русского народа, которые и по сей день нет-нет, да и всплывают брюхом вверх то в одном, то в другом журналистском тексте, можно объяснить лишь невежеством заявителей.

Где мы действительно сталкиваемся с примерами труднообъяснимого смирения и покорности, так это в Европе. Вот один из примеров такого рода: герцогиня Элизабет Сазерленд (Sutherland), добившись прав практически на все графство Сазерленд площадью 5,3 тысячи квадратных километров (это чуть меньше Северной Осетии), изгнала с нагорной части графства три тысячи многодетных семейств, свыше пятнадцати тысяч человек, живших там с незапамятных времен. И не в Средневековье, а в XIX веке. Все 15 тысяч человек покорно ушли!

Казалось бы, скандальный факт, заслуживающий попасть в европейские хрестоматии по общественным наукам и учебники социальной истории. Ан нет! Он не воспринимается в Европе как скандальный как раз потому, что мало кто в мире обладает такими запасами послушания, как ее жители.

Лоялистские английские историки вообще не любят тему массовых захватов общинных крестьянских земель в XVI в. и в конце XVIII–начале XIX вв. Земли захватывались в одних случаях без всяких затей — помещики явочным порядком прирезали крестьянские пашни и пастбища, примыкавшие к дворянскому домену, в других — делали это как бы на законном основании, с помощью «частных» парламентских актов о разделе общинной земли и постановлений мировых судей. Это было несложно: права общин на землю были юридически слабо закреплены, а парламент и местные суды были целиком во власти дворянства.

Крестьян прогоняли не только с их земли, но и из их жилищ. В годы, когда в России правил Иван Грозный, в Англии дороги, леса, трущобы городов наводняли нищие и бродяги — вчерашние крестьяне. Их бичевали, клеймили, отрезали ухо, отдавали в рабство на срок, за побег — пожизненно, при третьей поимке без жалости вешали. Только за первую половину XVI века в Англии было повешено 72 тысячи бродяг и нищих. Бытует даже гипотеза, что в этом состоял один из эмпирически найденных английскими верхами способов решения проблемы избыточного населения. С тех пор в англо-саксонском праве осталась странная статья — «loitering» (праздношатание). Она и сегодня может быть применена к тем, кто околачивается где-либо с неясной целью. С начала XVII века бродяг стали высылать в первые английские колонии за море для пожизненных работ на галерах. История с крестьянами графства Сазерленд — случай самого массового разового изгнания людей, но никакое не исключение.

Еще один яркий пример покорности — на памяти ныне живущих людей (правда, сильно продвинутого возраста). Он заслуживает того, чтобы на нем задержаться.

6 сентября 1939 года Гитлер выступил с речью о том, что между европейскими народами должны быть четкие и ясные границы, нигде не должно быть этнического лоскутного одеяла. В связи с этим он призывает зарубежных соотечественников переселиться в Германию. Так началась кампания «Heim ins Reich!» — «Домой в Империю!».

Не надо объяснять, что это такое — в пожарном порядке сорваться всей семьей с места, где ты родился и вырос, бросить почти все, что имеешь, лишиться привычного круга, переехать из невоюющей страны в воюющую(!), где тебя совершенно неизвестно что ждет, где молодых мужчин наверняка мобилизуют в армию, где людям с иностранными дипломами и навыками, часто нетвердым в немецком языке будет адски трудно найти работу, где старшее поколение вымрет в первые же месяцы потому что стариков нельзя переселять, где придется заново обучаться практически всему... И так далее. А чего ради? Откликаясь на призыв руководителя другой страны?!

Но немцы, сотни тысяч человек, послушно переселились. В неправдоподобно краткие сроки!

Это событие ныне изображают исключительно как бегство перед лицом неотвратимого прихода большевиков. Но почему же переселились более ста тысяч немцев из итальянского Южного Тироля, из Румынии, Словакии, Венгрии, Болгарии, Греции, Югославии, Финляндии, из «Протектората Богемия и Моравия» — из стран не собиравшихся осенью 1939 года воевать и совершенно не ждавших прихода большевиков? В первые же месяцы после гитлеровского призыва ему подчинилась значительная часть или достаточно высокая доля (кроме Венгрии) немецкого населения названных стран. Почему? Да потому что эти люди всем своим воспитанием и вековыми традициями были приучены с восторгом повиноваться Тому, Кто Отдает Приказы. «Дайте мне начальника, и я поклонюсь ему в огромные ноги».

Легко себе представить, как повели бы себя на месте этих немцев русские, находившиеся в таких же диаспоральных условиях. Предположение, что подчинилось бы три процента я отвергаю как совершенно экзотическое.

Не все просто и с Прибалтикой. Повелось считать, что советско-германский Договор о ненападении 23 августа 1939 года («Пакт Риббентроп-Молотов») предусматривал присоединение Прибалтики к СССР, о чем, мол, знал тогда каждый — вот немцы и эвакуировались. Это позднейшие домыслы. Ни в пакте, ни в тайных протоколах к нему о присоединении или оккупации нет ни слова, говорится лишь о разделе «сфер интересов». В ноте, врученной Риббентропом советскому послу Деканозову утром 22 июня 1941 года, едва ли не главная среди претензий к СССР такова: «При заключении пакта [о ненападении] 1939 г. советское правительство заявляло, что оно, за исключением находившихся в состоянии разложения областей бывшего польского государства, не имеет намерения ни оккупировать государства, находящиеся в сфере его интересов, ни большевизировать, ни присоединять их».

То есть, присоединение Прибалтики к СССР стало почти для всех неожиданностью. Хотя слухи могли ходить какие угодно, в 1939 году здешних немцев не запугивали большевиками, а призывали: вы нужны на новых землях, отнятых у Польши и присоединяемых к Рейху. Около 400 тысяч «фольксдойче» предполагалось расселить в новосозданных гау «Данциг–Западная Пруссия» и «Вартеланд» на еще вчера польских землях.

По воспоминаниям свидетелей событий, в Таллине «8 октября [1939 года] немецкие культурные самоуправления разослали гонцов по домам с извещением: считающие себя немцами должны с завтрашнего дня [! — А.Г.] быть готовыми к отъезду и ждать распоряжений». Рижская немецкоязычная газета «Ригаше рундшау» внушала 30 октября 1939: «Те, кто в эти дни отделит себя от национальной группы, с тем, чтобы остаться здесь, навеки отчленяется от немецкого народа. Он должен это знать, ибо его решение касается также его детей и внуков. Потом это решение нельзя будет изменить».41

До конца 1939 года из трех стран Прибалтики в Германию выехало 123 тысячи немцев — 68% здешнего немецкого населения. Заведомо не все они были гонимы мрачными предчувствиями (увы, через полгода оправдавшимися), у значительной часть — боюсь, большей — просто сработал инстинкт повиновения42.

Наш прорыв к свободе

Всего два десятилетия назад казалось, что вырваться из тоталитарной западни невозможно в принципе, однако Россия сделала это. Она вернула себе демократические свободы, открытое общество, политический плюрализм, многопартийную систему, рыночную экономику — то, чего она лишилась в 1917 году. Этот опыт России уникален. Свой тоталитаризм она победила сама — в отличие от Германии, Италии, Японии, где тоталитарные режимы были сокрушены внешними силами.

Победа России над своим внутренним тоталитаризмом — событие не менее судьбоносное, чем ее другая величайшая победа, над тоталитаризмом внешним, над гитлеровской Германией. То есть, на исторически кратком, меньше полувека, отрезке Россия дважды совершила почти немыслимое. Значит, мы можем всё. МЫ МОЖЕМ ВСЁ. Эти слова отныне заслуживают стать нашим национальным девизом.

Всеми как-то быстро забылась та удивительная внутренняя готовность к свободе, которая оказалась присуща России. Приходится напоминать, хотя вроде бы это должен знать каждый старше 35, что антитоталитарный прорыв в СССР возглавила Россия. Начиная с 1985 года, при первых же цензурных послаблениях, из Москвы, Ленинграда, Новосибирска, Томска, Саратова, Горького, Свердловска, из дюжины академических городков (оттуда же, откуда до того десятилетиями шел самиздат) стали открыто и громко распространяться идеи и импульсы свободы, столь смелые и последовательные, что поначалу местные элиты в советских республиках и будущие вожди «народных фронтов» и рухов в ужасе шарахались, подозревая ловушку, и в лучшем случае лепетали: «Больше социализма!» (и уж совсем шопотом: «Региональный хозрасчет!»).

Революция 1988-1991 годов была российской революцией, остальные «советские республики» шли по ее пятам, чтобы затем воспользоваться ее плодами43. В своей книге «Украина — не Россия» Л.Д. Кучма описал, как это было в украинском Верховном Совете: «Собрались, проголосовали, стали независимы и спустились в буфет<…>, ни единого выстрела<…>, никакого противодействия ниоткуда» (стр. 431).

То же относится и к Восточной Европе. Как ни стараются сегодня в странах региона об этом забыть, каждая из них избавилась от коммунистического режима не сама по себе, она была избавлена от него Москвой, вплоть до прямой режиссуры событий. Лишь про Польшу можно сказать, пишет Ален Безансон, что она «отчасти освободилась собственными силами». Не замечательно ли, что ни слова, ни вздоха благодарности Москва ни от одной из этих стран не дождалась? Более того, нам, того гляди, начнут рассказывать, что «бархатные революции» совершались под обстрелом советских танков.

Россия покончила с изоляцией от мира, ввела многопартийную демократию и совершила бросок от централизованной плановой экономики к рыночной. И не в условиях диктатуры, а постоянно подтверждая легитимность перемен всенародным голосованием. Благодаря воле новой России преодолен раскол Европы, ликвидирована Берлинская стена, остановлена гонка вооружений, резко сокращены ядерные арсеналы. Ничто из этого не было гарантировано само собой.

Правда, и в самой России сегодня немало людей, уверяющих, будто партии, выборы, парламент, развивающееся законодательство, свободная пресса, возможность критики власти, частное предпринимательство, взлет гуманитарного образования, издательский бум, свобода личной инициативы, культурная свобода, свобода въезда и выезда, а главное — свобода как таковая, свобода без прилагательных, к которой мы уже так привыкли, что перестали ее замечать, как здоровый не замечает здоровья — всё это балаган для дурачков (вариант: чтобы втереть очки Западу). Они уверяют, что на самом деле в России сегодня неототалитарный строй, называют российскую демократию псевдодемократией, а обретенные нами свободы — псевдосвободами. Никто этим людям не затыкает рот.

Россию, кроме того, обличают как страну, подверженную «имперскому синдрому». Где этот синдром? Если сегодня провести всенародный опрос: «Желаете ли вы, чтобы Россия объединилась с бывшей советской республикой такой-то?», из 14 «республик», уверяю вас, будут отвергнуты двенадцать или даже тринадцать. Украина может пройти, а может и не пройти.

Слом коммунизма не был ни причудой Горбачева, ни диссидентской революцией, ни, смешно говорить, результатом заговора ЦРУ. Коммунистический проект рухнул, не мог не рухнуть, из-за уже упомянутого «сопротивления материала». Подавленное в 1917-22 как классическое вооруженное сопротивление, оно было загнано внутрь, вылилось в формы неосознанного саботажа, превратив все затеи большевистских вождей в пародию и карикатуру на первоначальный замысел.

С точки зрения своих идеалов, даже гражданскую войну коммунисты закончили тяжелейшим поражением — нэпом. Они просто не совладали с населением страны, которое отторгало жизнь по выдуманным схемам. Нэп уже сам по себе означал крушение коммунистического проекта. Вся дальнейшая история СССР представляла собой сочетание слабеющих попыток воскресить этот проект (во все более редуцированных версиях) с оппортунистическим приспособлением власти к наличному народу. Хотя, конечно, и народа к власти — никуда не денешься.

Коммунисты не смогли одолеть «сопротивление материала» ни во времена коллективизации, ни во времена бригад коммунистического труда. Долгое подспудное народное сопротивление противоестественному проекту отразило процесс постепенного тканевого отторжения Россией коммунистического тоталитаризма по причине ее с ним биологической несовместимости.

А вот смогла ли бы, к примеру, Германия преодолеть свой тоталитаризм сама — большой вопрос. Гитлер, стоит напомнить, взял власть без малейшей гражданской войны и за полгода радикально изменил свою дотоле демократическую страну (по крайней мере, политические партии существовали в ней к тому времени уже лет 70) при полном восторге населения.

Тирания никогда не чувствовала себя в России полностью уверенно. Милан Кундера, чешский эмигрант, а точнее перебежчик — ибо был членом компартии Чехословакии (вступив в нее в 1948 году, сразу после захвата власти коммунистами — уж не из шкурных ли, боюсь вымолвить, соображений?), — года за два до начала Перестройки в СССР сочинил статью «Трагедия Центральной Европы». Статью напечатали «Нью-Йорк Таймс», «Ди Цайт», «Монд» и другие обожающие Россию издания. Говоря о послевоенном «разрушении Центральной Европы», Кундера называл двух виновников. Первым был «советско-русский коммунизм», а попросту говоря — Россия. Не СССР, а именно Россия. СССР, по утверждению Кундеры, являл собой вполне органичное воплощение «русских черт». Виновен был и Запад, позволивший плохой России сделать свое черное дело. Русским Кундера отказывал в праве считать себя жертвами коммунизма. В полемику с ним вступил Иосиф Бродский, напомнивший неприятные для Кундеры вещи: «К чести западного рационализма, призраку коммунизма пришлось, побродивши по Европе, отправиться на восток. Но нужно также отметить, что нигде этот призрак не встретил больше сопротивления, начиная от «Бесов» Достоевского и кончая кровавой баней гражданской войны и большого террора, чем в России... На родине же г-на Кундеры призрак устроился без таких проблем... Кундера и многие его братья восточноевропейцы стали жертвами геополитического постулата, придуманного на Западе, а именно концепции деления Европы на Восток и Запад... Вторая мировая война была гражданской войной европейской цивилизации». (J. Brodsky. Why Milan Kundera Is Wrong About Dostoevsky? // Cross Currents. № 5, 1986)44.

Все советские годы на субстрате «сопротивления материала» в СССР шла подспудная подготовка к смене цивилизационного вектора, и этот процесс ощущался незашоренными наблюдателями уже как не подлежащий сомнению начиная с военных лет. Подготовка шла в академической среде и в молодежной, на кухнях у технической интеллигенции и на лагерных зонах, резко усилившись в послесталинское время, на рубеже 60-х годов. Во второй половине 80-х процесс вырвался на поверхность и привел к падению коммунизма.

При этом — так уж устроен человек — немногие верили, что коммунистический монолит рухнет еще при их жизни. В интеллигентских кругах начала 80-х царило примерно такое настроение: всем нам суждено окончить жизнь при убогом и постыдном советском строе, даже нашим детям вряд ли удастся увидеть его конец, ибо этот строй не навязан нам извне, как Восточной Европе, он наше отечественное изобретение, и народ наш, увы, ощущает его своим. Этот строй, рассуждали мы, устранит лишь медленное, поколениями, изживание его.

Но наш народ, как показала жизнь, не ощущал советский строй таким уж своим, иначе не простился бы с ним столь безучастно. Это до сих пор озадачивает кремлеведов45. Они долго уверяли, что 1991-й год — случайный выверт истории, и на первых же выборах российский избиратель вернет коммунистов к власти. Не вернул — ни на первых, ни на вторых, ни на седьмых. В самой тяжкой фазе реформ, на фоне кризиса привычного образа жизни, немыслимых цен в «коммерческих» магазинах и пустых прилавков во всех прочих, в стране прошел референдум о доверии курсу Ельцина (25 апреля 1993 года), и его поддержали почти 60 процентов проголосовавших.

Годы Перестройки выявили черты наших соотечественников, дотоле неразличимые в рыхлом «советском человеке» — свободолюбие, предприимчивость, здравый смысл, гибкость, социальную мобильность, политический инстинкт, прагматизм, восприимчивость к новому, обучаемость. К числу главных плодов этих лет можно отнести появление множества смелых и независимых людей. С началом оттепели они возникли словно бы ниоткуда, из безнадежно конформистской (как тогда казалось) советской массы. Их природная смелость до того пасовала перед безликостью, перед отсутствием лица. Лицо их устрашить, как выяснилось, не могло.

Не все открытия были столь же радостными. Выплеснулся мощный вал негативной социальной энергии, оказалась благочестивым мифом русская «коллективистская психология», «общинность», «соборность» (что, впрочем, было ясно давно). И все же постсоветская эволюция вчерашнего «советского человека», сама его способность к быстрой эволюции и порожденное этой эволюцией общественное разнообразие не могут не восхищать. На заре Перестройки казалось правдоподобным, что из-под крышки советского котла выйдут полностью безынициативные люди, не нуждающиеся в демократии, чуждые понятию свободы.

Подобно тайнописи, проступающей при нагревании, годы Перестройки выявили генеральный вектор развития России. Его можно обозначить как стремление навести мост над исторической пропастью 1917-1985 годов (вторая дата обсуждаема), как прорыв к свободе личности и демократическому государству. Правда, для большинства наблюдателей этот вектор совершенно заслонен подвекторами — демонтажем СССР, знаменитым «растаскиванием госсобственности» (начавшимся, кстати, еще в 1987 году, с советского «Закона о госпредприятии»), скачкообразным ростом преступности, ослаблением государства и множеством других вещей — важных и даже очень важных, но не попадающих в «главное».

Это нормально. Современники вообще крайне редко видят главное, нужна дистанция. Во времена итальянского Возрождения люди о нем не знали. Истинная картина открылась позже, современники же Возрождения поверили Макиавелли, объявившему Италию растерзанной и обесчещенной.

Не стоит дергать растение за верхушку в надежде, что оно быстрее вырастет. То, что непонятно сегодня, вдруг станет понятно завтра. Главное, что дух свободы более не покидает нас.

* * *

Поразительная эволюция российского общества за последние 15 лет не отрефлексирована ни властью, ни самим обществом. Зато внешнему миру все давно ясно. Для этого мира Россию уже полтора десятилетия «объясняет» некоторое число московских авторов. Ими слеплен образ страны, без всякого успеха пытающейся проводить глубоко чуждые ей преобразования. Их статьи уже с конца 80-х печатаются в западных СМИ, они привыкли к гонорарам, привыкли к приглашениям прочесть лекцию «Третий срок Путина» в магистрате города Лимерика и поучаствовать в семинаре «Почему потеряна Россия?» в колледже св. Йоргена (среди хлопковых полей Канзаса), привыкли к оплаченным поездкам и не хотят все это терять. Они тонко чувствуют, во что Запад хочет верить, а во что — нет, и пишут соответственно. Биологи называют это «feedback inhibition». Ради безотходного производства те же тексты печатаются и дома. Вся эта публика настолько срослась с «экспертным сообществом», обслуживающим российскую власть, что иногда хочется ущипнуть себя: не сон ли это. На таких авторов — отважных российских демократов, борцов с кровавым режимом — радостно ссылаются авторитеты западной кремлинологии (им надо спасать свою профессию), а их, в свою очередь, цитируют отважные борцы. Сложилась отлаженная система взаимных ссылок.

Спору нет, дело оппозиции — уличать, разоблачать и обличать, и есть множество искренних обличителей. Оппозиция вообще крайне многоцветна, число точек зрения, включая самые экзотические, запредельно. Но западные СМИ настроены строго на одну волну из России.

Немецкая журналистка Габриела Кроне-Шмальц, много лет проработавшая в Москве, задается («Вестник Европы» 2001, №3) риторическим вопросом: «Почему мы, глядя на Америку, говорим о растущем патриотизме, а обращаясь к России — о росте национализма?». Загадка невелика: не потому, что он и впрямь так уж разросся — российские националисты просто дети на фоне таких политических фигур Европы, как Йорг Хайдер, Ле Пен, Пим Фортайн, Умберто Босси и движений, которые те создали, — а потому что «рост национализма» давно стал дежурным блюдом привычных (как привычный вывих) внутрироссийских оппозиционных источников. Западному журналисту остается лишь слегка перефразировать их реляции, что немедленно и делается. Это блюдо гарантированно будет съедено.

Отдельного разговора заслуживают рейтинги. Дивный пример: рейтинговое агентство Mercer Human Resource Consulting поместило Москву по уровню безопасности на 184 место среди крупных городов мира — ниже Хараре, столицы Зимбабве, страны, где еще не утихла гражданская война. (Агентство, правда, никому не ведомое, но это не помешало российским СМИ тут же раструбить столь увлекательную новость.) Не реже двух-трех раз в год мы слышим о том, что какие-то западные эксперты — живо их себе представляю — объявляют Москву самым дорогим городом мира. В самой Москве это вызывает недоумение: едва ли не каждый второй москвич бывал за границей и на собственной шкуре испытал, какой это вздор.

Американская организация «Freedom House» отвела России по уровню приверженности к гражданским свободам 158 месте в мире из 194 возможных. То есть, нас хотят уверить, что по этому показателю дела в России хуже, чем в Нигерии при диктаторе Бабангида. Блеснули и «Репортеры без границ» из Парижа, они поставили Россию по уровню свободы прессы на 138 место в мире из 167 (ниже Экваториальной Гвинеи, Судана, Афганистана, Руанды, Камбоджи, Гаити, Таджикистана, Нигерии, Либерии, Мадагаскара, Таиланда, Чада и т.д.).

Комитет защиты журналистов (Нью-Йорк) в своем докладе, обнародованном в 2005 году утверждал, что «Россия, как никакая другая страна мира(!), продемонстрировала отступление от принципов свободы слова». (Кстати, это тот самый комитет, который отказался включить в свой ежегодный список убитых журналистов 16 жертв натовской «гуманитарной бомбардировки» телецентра в Белграде 23 апреля 1999 года: по заявлению правозащитников из КЗЖ, то были прислужники режима Милошевича46; так что более об этой конторе ни слова.)

Не лучше, если верить канадскому Fraser Institute, обстоит у нас дело и со свободой экономической. Fraser поместил Россию по этому показателю на 115 место из 127 возможных — ниже Нигера, Непала и Мозамбика. Еще интереснее выводы организации Transparency International, публикующей ежегодный «Индекс восприятия коррупции в мире». На вершине последнего из этих списков безгрешная Исландия, в его низу безнадежный Чад (159 место), у России 129 место. Даже у Афганистана, живущего производством и контрабандой наркотиков, показатель выше. И даже у Колумбии, страны, главная проблема которой — сращение кокаиновой мафии с властью47. Глава российского отделения Transparency International Елена Панфилова всерьез уверяет, что зарубежные инвесторы настолько напуганы российской ситуацией, что собираются выводить свой бизнес из страны. Организация «Всемирный экономический форум» в своем рейтинге конкурентоспособности стран мира отвела России 75-е место из 117. Россия удостоилась целого ряда столь же низких (часто ниже сотого) мест в рейтингах подобного рода «форумов» и институтов48.

Но словно не слыша эти причитания три главных международных рейтинговых агентства регулярно повышают долгосрочный суверенный кредитный рейтинг и инвестиционный рейтинг России. Это агентствo Fitch, агентствo Standard & Poors (последнее повышение 4 сентября 2006 года), агентствo Moody's. Но может ли иметь высокие рейтинги страна, занимающая 129 место в «индексе коррупции», 115 место по уровню экономической свободы, находящаяся в нижней половине списка мирового рейтинга конкурентоспособности и так далее? И почему показатели деловой активности фондового рынка такой страны благополучно вошли в число лучших49 мировых показателей? Не имеем ли мы дело в случаях подчеркнуто низких оценок России с политическим заказом?

Положительные рейтинги агентств Fitch, Standard & Poors и Moody's — ни что иное, как ручательства. Эти агентства ручаются перед мировым бизнес-сообществом: в Россию можно и стоит вкладывать инвестиции. Они ручаются, что бизнесмены всего мира, инвестирующие в Россию, не рискуют потерять деньги, что они будут с прибылью. Вот что такое инвестиционный рейтинг.

Более того, компания Ernst & Young в своем «Исследовании инвестиционной привлекательности» (обнародовано 30 июня 2005) поставила Россию по этому показателю на второе место в Европе, подчеркнув высокую вероятность выхода на первое место.

Могут возразить: но ведь эти агентства ничем не рискуют. Неверно. Они рискуют своей деловой репутацией, которая стоит огромных денег, они рискуют заказами на дорогостоящие исследования. Инвестиционные рейтинговые агентства редко ошибаются (все вместе — никогда) именно в силу своей крайней осторожности. Вот почему им верят гораздо больше, чем институтам, фондам и форумам.

К этому можно добавить еще три вполне авторитетных заключения. В исследовании PBN Company (март 2005) «Россия как объект инвестиций» содержится вывод, что «подавляющее большинство инвесторов, работающих в России, считает, что их бизнес развивается вполне успешно с точки зрения как прибыли, так и объема продаж». Подавляющее большинство, заметьте.

1 ноября 2005 года (две недели спустя после вышеупомянутого доклада Transparency International с его 129 местом России на коррупционной шкале50) Всемирный банк в своем «Докладе об экономике России» запрогнозировал для нашей страны «инвестиционный бум в среднесрочной перспективе».

Во всемирном рейтинге привлекательности для инвестирования в наукоемкие и инновационные производства, опубликованном 29 сентября 2005 года Конференцией ООН по торговле и развитию (UNCTAD), Россия занимает вполне почетное шестое место.

Всемирный банк обнаружил в России сравнительно эффективную судебную систему. по этому показателю Россия обогнала даже ударников капиталистических реформ — Словению и Польшу. Российские суды научились защищать бизнес, считают во Всемирном банке (см.:).

В научном мире тоже случается отход от догм. Пол Стефан (Paul Stephan), профессор юриспруденции Университета Вирджинии (University of Virginia's School of Law), уверен, что в России существуют крепкие демократические институты, которые не слабее тех, что имеются в Японии, Германии, Франции. Проблема, по его мнению, «заключается в слабости гражданских институтов, легальной системы, и отсутствии социального доверия» (Washington ProFile. №42/671, 25 мая 2006). Для сильных гражданских институтов время у нас еще не пришло. Но придет. Как и для удовлетворительного уровня доверия между управляемыми и управляющими, между различными частями общества. Запасемся терпением и упорством.

Как в этом контексте относиться к уничижительным рейтингам и исследованиям? Воспринимать ли отчет Fraser Institute как веселый розыгрыш? Скорее всего, мы имеем дело со вспомогательными рычагами политического давления, старыми как мир. Их цель: подтолкнуть ту или иную страну к принятию определенных шагов, советов и рецептов. Среди этих рецептов могут быть и вполне разумные, но в целом они заточены на интересы международного финансового капитала, а не на интересы страны-адресата. Они подталкивают ее к открытию рынков, отказу от протекционизма, к допуску в страну зарубежных банков и страховых компаний, к привлечению (на правительственный уровень) иностранных советников. Показательно, что страны АТЭС, включая Китай, которые очень избирательно следовали подобным советам, развивались успешнее, чем страны Латинской Америки, свято верившие внешним мудрецам.

Кстати, о разнице между Латинской Америкой и Россией. Несколько лет назад ТВ показывало, как аргентинцы вели себя при вести о крахе своего песо. Били витрины, жгли автомобили, кидали камни, кричали: «Президента на мыло! Правительство на виселицу!» Одна иностранка, помню, говорила мне в те дни: «Вот что значит разница темпераментов. В России в августе 98-го так не реагировали». На самом деле, разница в другом. Аргентинцы не опасались, что, сбросив действующего президента, они могут получить такого, который попытается отменить рыночное хозяйство, частную собственность, свободу передвижения. В России каждый, кому было что терять, опасался именно этого. И, к счастью, таковых в стране уже было больше. Всю осень 1998-го даже те из них, кто терпеть не мог Ельцина, молились, чтобы он остался на своем месте, ибо Дума была розово-красной и получив президента-союзника, могла попытаться начать разворот страны назад.

Но мы отвлеклись. К шутовским рейтингам тесно примыкает другая загадка: почему западные СМИ, вроде бы свободные и плюралистические, вещают о России по сути единым голосом, и типологически это голос газеты «Правда» образца 1980 года. Отчего для Запада так важно снова и снова находить в России только плохое? Едва ли это беспричинное зложелательство, скорее какая-то более сложная потребность, комплекс или психологическая зависимость51.

Я вижу проявление этой тенденции, читая в немецкой газете репортаж из Москвы, начинающейся словами: «Пьяные, как всегда, лежали втроем на одной кровати одноногий инвалид войны Андрей, его друг Сергей и Майя, жена Сергея — у всех по синяку под глазом, — и собака, питбуль Рэм, мирно спящая между ними» (Sueddeutsche Zeitung, 25.10.2002, сочинитель Thomas Avenarius). С питбулем, боюсь, вышел прокол: для придуманной троицы собака слишком дорогая.

Неплохо идут вести такого рода: «Государственное телевидение [России] начинает новости непременно с Путина и свежих сообщений о щенках его лабрадора». Не верите? Вот оригинал цитаты: «Das staatliche Fernsehen beginnt die Nachrichten in aller Regel mit Putin und berichtet Neuigkeiten von seinen Labrador-Welpen» («Die Zeit», 11.03.2004).

При личном общении западный журналист (особенно после третьей стопки), как правило, немножко кается: будь, мол, его воля, он бы освещал совсем другие темы и под другим углом зрения, но — что делать! — редакционная политика это исключает. Хотя в заданных рамках он, честное слово, старается быть объективным. То же самое, слово в слово, всегда говорили о себе ветераны советских газет.

Не могу отказать себе в удовольствии предъявить еще 2-3 свидетельства глубокого ума наших зарубежных доброжелателей: «Президентское послание Путина 2006 года — предсмертное завещание недееспособного государства» («Japan Times», Япония), «Многие зарубежные критики связывают демографические проблемы [России] с репрессивной политикой Путина («Open Democracy», США). И главный шедевр: «Лишь те, кто находятся вне России, способны увидеть, что реально происходит внутри России» («Wall Street Journal», США). Так и хочется закончить эту фразу: «…необходимо также, чтобы они [те, кто находятся вне России] ни в коем случае не владели русским языком». Они и не владеют52.

Что ж, любое число авторов могут изо дня в день неутомимо повторять, что Бразилия — страна льдов и тундр. Климат Бразилии от этого не изменится, но кто-то, глядишь, поверит в бразильские стужи. И даже в самой Бразилии.

Мир хотят убедить, что «менталитет и обычаи русских меняются очень медленно, если вообще меняются» — выписываю это утверждение из уже цитировавшейся статьи Р. Пайпса «Бегство от свободы». Профессор подводит своих читателей к выводу, что в России нет граждан — есть лишь обнищавшая националистическая масса, которая не приемлет демократию, мечтает о восстановлении тоталитарных порядков, спит и видит возвращение коммунистов. Он прямо утверждает, что население России просто неспособно к демократии, поскольку ненавидит свободу. Подобные утверждения давно стали общим местом в статьях о России. Как сказал по схожему поводу философ и политолог Б.Г. Капустин, лишь в обстановке крайней интеллектуальной нетребовательности они сходят за то, к чему можно относиться серьезно и даже обсуждать.

Неясно, правда, почему эта косная страна на семи многопартийных выборах подряд не вернула к власти дорогих ее сердцу врагов демократии, реставраторов старых порядков. Партии с реставраторскими программами постоянно выставляют своих кандидатов, но почему-то они устойчиво получают ничтожное количество голосов. Это ни о чем не говорит, уверяют нас, в следующий раз они точно победят.

Нам в сотый раз повторяют басню о том, что правительство в России — «единственный европеец», хотя это было не так уже во времена Пушкина. Модернизация якобы отторгается и все остается без перемен потому что Россия, видите ли, сохранила традиционное общество с укорененными архаичными кодами, табу, матрицами, архетипами и проч. и проч. — что бы ни означали подобные камлания. (В этом «традиционном обществе» всего за несколько лет привились пляжи, где женщины загорают «топлесс».). Как это понять: преобразования отторгнуты, а страна сегодня устроена совершенно иначе, чем всего 15 лет назад?

Те, кто изображает российский народ носителем дремучих убеждений, могли бы обратить внимание хотя бы на то, что в этом народе доля людей умственного труда близка (среди работающих) к 40%, она выше доли «рабочего класса». Тем не менее, нам продолжают приписывать любовь к колхозу и коммуналке, имперский синдром, ксенофобию и мечту о таком вожде, при котором бы все ходили по струнке. Веря в этот вздор, на него, как на объективную данность, опирается политическое планирование. В то, что российское население мечтает именно о такой системе, с готовностью верят и в посткоммунистических странах Европы.

Руководители масштабного исследовательского проекта «Самоидентификация россиян в начале XXI века», проведенного ВЦИОМ и Клубом 2015, Игорь Клямкин и Татьяна Кутковец подчеркивают, что на самом деле такую систему в России хотели бы видеть менее 7% населения страны. Главный (и потрясающий!) вывод исследования Клямкин и Кутковец формулируют так: «В современной России реформаторский потенциал общества значительно превышает реформаторский потенциал элит… Модернизация блокируется не менталитетом населения, а российской элитой, не готовой и не способной управлять свободными людьми. Стремясь компенсировать эту свою неспособность, она реанимирует старые мифы о русском народе».

Это (пока!) почти одинокий голос. «Как правило, [социологическая] анкета формируется исходя из уже имеющихся стереотипов, а они заключаются в том, что российские граждане не одобряют реформ, мечтают о патернализме и ненавидят предпринимателей…» На самом же деле, «60% социально активного населения страны выиграло от реформ, и живет сегодня в разы лучше, чем жил средний гражданин времен позднего СССР» (Эксперт № 17, 2005)53.

И все же Клямкин и Кутковец не одиноки. В «Заключении» будут приведены данные другого впечатляющего социологического исследования, свободного от «древлего благочестия» образца газеты «Советская Россия», в котором все еще тверды российские социологические службы.

О развитии прав

Почти общепринятый, почти не обсуждаемый (даже в самой России!) постулат гласит: отечественной истории неведомы такие понятия, как права личности, гарантии от произвола, свобода мнений, свобода слова, независимый суд и прочие блага либерального общества, в счастливой же Европе с ее тысячелетней демократией, права человека лелеются с древности. Так ли это?

Подобные рассуждения, конечно, наивны. Рядовые люди далеких веков думали и рассуждали вовсе не так, как считается политкорректным приписывать им сегодня. Окружавшая их действительность диктовала им иерархии ценностей, которые мы просто не в силах вообразить. Узкие пределы их личной свободы определяли обычаи, повседневный тяжкий труд и религиозная мораль, везде по необходимости суровая. Социальный контроль повсеместно был таков, что современному человеку в любой точке мира жизнь показалась бы абсолютно невыносимой, а от бытовых условий он просто бы полез в петлю. Но заведомо было много такого, что ускользает от нас либо не поддается сравнению. Можно попытаться вывести интегральный показатель качества жизни разных народов на очень долгом историческом отрезке (что и будет сделано далее), но мы не способны решить, где простолюдин чувствовал себя вольготнее, скажем, во времена Ивана III — в Москве, в Гранадском эмирате, Китае, Японии, Оттоманской Турции, Польше, Швабии, Сицилии, Ливонии или Англии.

Поэтому пропустим череду утомительных, малогигиеничных (в незнакомой с баней Европе) и кровавых веков борьбы между монархами и баронами за привилегии. Красивы эти века только в кино, да и права рядовых людей от этой борьбы прирасли ненамного.

Но зато уж, думаем мы, едва Великая Французская революция провозгласила «Декларацию прав человека и гражданина», всякая личность сразу же оказалась огражденной от произвола. Но вот после принятия замечательной декларации прошло почти полвека, и в 1834 в Париже произошло выступление, не слишком значительное, республиканцев против Луи Филиппа. У дома 12 по улице Транснонен был ранен офицер, и в наказание все жители дома, включая женщин и детей были зверски убиты. (Многие вспомнят литографию французского художника О.Домье, отразившую эту бойню.) В России 1834 года такое, согласимся, было совершенно невозможно.

В 1858, после покушения на Наполеона III, во Франции был принят закон «О подозрительных» (известный еще как «Закон Эспинаса»). Париж и крупные города очистили от лиц, имевших несчастье не понравиться полиции. На места была спущена разнарядка раскрыть в каждом из 90 департаментов заговоры с числом участников не менее 10, замешав в них всех заметных недоброжелателей монархии. «Заговорщиков» без суда отправили в Кайенну и иные гиблые места. Возможность защиты или обжалования исключалась. Европа отнеслась с пониманием: как-никак, это было уже третье покушение на Наполеона III. В России 1858 года подобное также было бы совершенно невозможно. Стало, правда, правилом в ленинско-сталинском СССР.

Следует ли отсюда, что в России тогда царила терпимость, а в Европе — тирания? Нет. Следует лишь то, что нынешнюю европейскую модель демократии, уважения личности и гарантий от произвола нельзя проецировать даже в XIX век, а тем более считать ее тысячелетней. Данная модель сложилась в последние десятилетия.

«Царскую Россию можно считать раем по сравнению с любой европейской диктаторской страной, появившейся между двумя мировыми войнами» — таков итог воспоминаний и размышлений датчанина Карла Андреаса Кофода, к которому он пришел, завершая (около 1940 года) книгу о дореволюционной России54. Ныне уже не всякому ясно, какие диктаторские страны, кроме двух очевидных, Германии и Италии, имел в виду Кофод55. Еще меньше людей отдают себе сегодня отчет в том, что ни одну из демократических стран, остававшихся в Европе к началу Второй мировой войны, не пустили бы в наши дни в Евросоюз с формулировкой «по причине вопиющего несоответствия демократическим нормам». Такое несоответствие было бы усмотрено в области гражданских свобод, избирательного права, прав женщин, уголовного законодательства, законов о труде, гарантий прав личности, пенитенциарной системы, равенства по конфессиональному признаку — да буквально во всем.

Сегодня уже с трудом верится, что около 60 тысяч шведов, 1% населения страны, были вопреки их воле стерилизованы в течение сорока лет до 1976 года, что принудительную стерилизацию применяли Норвегия, Дания, Финляндия, Канада, США. С трудом верится, что 8 февраля 1962 года в Париже был возможен «Кровавый четверг» — совершенно чудовищный расстрел (никаких резиновых пуль!) мирной уличной демонстрации. Мировое сообщество не стало тогда раздувать историю, клеймить де Голля, пресса не слишком вдавалась в вопрос об истинном числе убитых. Это было немного другое, еще «предыдущее» время. Отдадим прогрессу должное: сегодня такое в Париже кажется немыслимым. Чуть труднее поручиться, что в США невозможно повторение расстрела студенческой демонстрации в Кентском университете (май 1970-го).

Едва ли не каждый американец скажет вам, что США — страна свободы, он это усвоил с детства. Разве не замечательный метод: неустанно повторяя, что идеал давно достигнут, помогать его приближению? Георгий Дерлугьян, профессор Северо-Западного университета в Чикаго, привлекает внимание (Известия, 18.01.06) к редко упоминаемым фактам. Отцам-основателям США и нескольким поколениям их преемников личные свободы не казались особо важной вещью. Избирательными правами пользовалось около 5% населения: мужчины, обладавшие собственностью и жившие на одном месте не менее трех лет. Вывод профессора способен поразить многих российских либералов.

Американская демократия, — пишет он, — начинает(!) становиться полноценной только в 1960-е(!) годы», т.е. почти на двести лет позже, чем нам внушают. Важно, однако, понимать, что созревание 1960-х была следствием всего предшествующего развития страны — конституции 1776 года, гражданской войны 1860-х годов, усиления парламента, борьбы профсоюзов, прессы. Это был Путь. Каждому народу дорог свой путь, плоды которого не свалились с неба, а добыты в борьбе.

«В 1938 году, — продолжает Дерлугьян, — знаменитого экономиста, будущего лауреата Нобелевской премии Пола Самуэльсона отказался брать на работу Гарвардский университет с официальной формулировкой: потому что еврей. Первый ирландец был взят в 1956 году на работу в Йельский университет случайно. У него фамилия, похожая на английскую, типа Джонсон. Через полгода попросил отгул у декана — пел в церковном хоре, предстояла торжественная праздничная служба. Декан спросил: “А вы что, католик?” — “Да. А если бы вы знали?” — “Ни за что не взял бы на работу”. Первая женщина была принята преподавателем в Стэнфордcкий университет в 1974 году. Среди адвокатов и по сей день меньше 15% женщин… В годы Второй мировой войны американских солдат-негров держали в отдельных батальонах и казармах».

Относительно недавно, лет 35 лет назад, люди старой Европы еще могли принять как неизбежное зло возможность появления у себя под боком новых диктаторских режимов — например, «черных полковников» в Греции, на родине демократии. Даже негодуя по этому поводу, они говорили себе, что так устроен мир, ничего не поделаешь: ведь вот существуют же франкистская и салазаровская диктатуры, их не бойкотируют, с ними считаются, туда ездят миллионы туристов, Португалия — одна из стран-учредителей НАТО.

Сегодняшнее сознание уже не считает, что так устроен мир, оно категорически отвергает саму возможность возврата к диктатуре в стране, успевшей приобщиться к демократии, парламентаризму, многопартийной системе, свободным выборам. Это свидетельство стремительного роста гражданской культуры большей части человечества. Рост этой гражданской культуры был резко ускорен демократической революцией в СССР 1989-1991 годов — одним из величайших событий в истории человечества.

Но мы опять забежали вперед. Еще раз вспомним Великую Французскую революцию. Она провозгласила права и свободы для всех, а не для избранных, в чем ее великая и вечная заслуга56, однако превращение этих превосходных идеалов в повседневную для большинства людей реальность заняло во Франции и других ныне демократических странах практически два века. Вышесказанное позволяет понять, каким трудным и непрямым был этот процесс.

Но вот что любопытно. Россия, как утверждают, пребывала вне этого процесса, а ведь либерализация жизни шла и в ней, проявляясь не только в меньшей, чем во Франции и прочей Европе жесткости государственной машины, но и в такой сфере, как свобода прессы. Для тех, кто привык думать, будто до 1905 года в России было неведомо такое понятие, как свобода слова, что русская печать была «под пятой царской цензуры», приведу два фрагмента совсем иной картины.

В 1867 году журнал М.Каткова «Русский вестник» начал многолетний поход против военной реформы, проводившейся министром Милютиным под патронажем царя Александра II, в 1871 группа оппозиционеров специально для этого основала газету «Русский мир». Были привлечены бойкие перья и немалые деньги. В оппозиции реформам выступила целая плеяда славных генералов. Все они держались мнения, что пуля дура, а штык молодец, называли реформы Милютина либерально-канцелярскими, ввергающими армию во «всесословный разброд», уверяли что подрываются основы могущества и благоденствия страны, которая, мол, потому всегда и побеждала, что не копировала Европу (а Крымская война — досадная неудача, ничего не доказывающая). Вопросы обсуждались резко и открыто. Ростислав Фадеев, в частности, нападал не только на военную, но и вообще на все реформы Александра II. В глазах читателей Милютин гляделся штабной крысой рядом со своими картинными оппонентами. Итог был таков: 14 лет самых ожесточенных нападок «согнули», как говорили потом, всю реформу.

Не только военное ведомство боялось прессы. «Записки» Лотара Швейница, германского посла в Петербурге в 1876-93, освещают фактическое бессилие русского правительства «защитить свою внешнеполитическую линию от разнузданных нападок собственной прессы», постоянно затевавшей антигерманские кампании. О «послушной» русской печати могут рассуждать лишь люди, никогда не листавшие газетной подшивки былых времен. Не будем слишком строго судить рассуждающих подобным образом: большинство из них учились в советских школах, и этим все сказано. Откуда им было узнать, к примеру, что статьи газеты «Московские ведомости» привели в ноябре 1885 года к отставке министра юстиции Д.Н. Набокова? А до того, в 1866 году, под газетными ударами чудом не лишился своего кресла министр внутренних дел П.А. Валуев, нападки же на министра народного просвещения А.В. Головнина в 1864 году «вылились в правительственный скандал».

Еще одним шагом России к правовому государству стало появление в ней в 1864 году современного суда присяжных (для сравнения: в Германии — в 1848-м, Италии — в 1865, Австрии — в 1866, Испании — в 1888).

Принципиально важен вопрос о политическом надзоре и цензуре. Изложу его, разнообразия ради, по Пайпсу. Екатерина II и Александр I, пишет он, не были поклонниками полицейской слежки. Особого органа для выявления политической оппозиции типа тех, что имелись в ту пору во многих странах европейского континента, в России не было. Министерство полиции, учрежденное в 1811 году, было ликвидировано восемью годами позже. Законодательные акты, направленные против подрыва государственных устоев, отсутствовали. Не было и цензурного кодекса. В XVIII веке цензура была доверена Академии Наук, которая настолько мало себя этим утруждала, что до начала Французской Революции и запрета «Путешествия» Радищева в 1790 году россияне могли читать все, что хотели. Десятилетие спустя, со вступлением на трон Александра I, цензура снова захирела. По большому счету, цензуру в России ввел лишь Николай I, утвердив в 1826 году цензурный кодекс. Нельзя сказать, что цензурные нормы применялись в Российской Империи строго. Между 1867 и 1894 гг. в России было запрещено всего 158 книг, менее 6 названий в год. Из 93.565.260 экземпляров книг и периодических изданий, посланных в Россию из-за границы в одно из десятилетий конца XIX века, было задержано 9.386, одна сотая процента57. «Все это говорит о том, что цензура в Российской империи была скорее досадной помехой, чем барьером на пути свободного движения идей». В 1905 году цезура была упразднена, просуществовав 79 лет. Что же до «политических» статей в законах, они появились лишь с принятием Уложения 1845 года — зато сразу очень суровые.

Впрочем, продолжает Пайпс, «драконовские законы против инакомыслия проводились куда менее строго, чем можно было бы предположить… законодательство применялось кое-как; обычно лицо, подозреваемое в том, что суется в политику, задерживалось и после допроса в полиции либо отпускалось с предупреждением, либо на какой-то срок ссылалось в провинцию». При Александре II, начиная с 1855 года, была сделана серьезная попытка превратить Россию в правовое государство. Эти усилия подрывались не бюрократией, а радикальной интеллигенцией и ее прекраснодушными либеральными поклонниками. Когда политические дела стали рассматривать в суде присяжных, обвиняемые, вместо того, чтобы защищать себя, использовали судебное заседание для зажигательных речей, которые затем прилежно печатал «Правительственный Вестник» — к радости радикалов.

Иногда обвиняемые отказывались признавать суд, забрасывали судей оскорблениями. Сочувствие к молодости подсудимых, которые хоть и заблуждались, выказывали идеализм и самоотверженность, мешали присяжным выяснять вину подсудимых. Их часто оправдывали; даже в случае признания их виновными, поражается Пайпс, судьи склонялись к вынесению мягких приговоров за действия, которые в Западной Европе наказывались весьма строго. Такая «политизация» правосудия русскими радикалами и их доброхотами стала для России трагедией. Самым вопиющим примером подрыва законности стало дело террористки Веры Засулич, тяжело ранившей в 1878 году петербургского градоначальника. Присяжные ее оправдали.

Этот вердикт создал у правительственных служащих ощущение, что они отныне — беззащитная мишень для террористов; стрелять в чиновника по политическим мотивам психологически перестало быть преступлением. Достоевский сразу понял нравственные и политические последствия двойных стандартов, которые интеллигенция прилагает к морали и правосудию. Даже либерально настроенным чиновникам стало ясно: рассчитывать на то, что обычный суд и присяжные станут беспристрастно отправлять правосудие при рассмотрении политических дел, не приходится.

Естественно, были предприняты шаги к изъятию соответствующих дел из компетенции обычных судов и передаче их в военные суды или в Сенат. Полтора десятилетия между 1890 и 1905 гг. государственные преступления были вообще исключены из компетенции обычного суда. Пайпс приходит в связи с этим к выводу, с которым нельзя не согласиться: на «прогрессивной» общественности России лежит тяжкая вина за срыв исторической попытки поставить дело так, чтобы правительство тягалось с гражданами на равных.

При этом Пайпс кое-что все же упускает из вида, намеренно или нет. Да, присяжные действовали безответственно, но стоит обратить внимание на их независимость, на отсутствие у них трепета перед «начальством». Привлекаемые из всех сословий («катковская» пресса клеймила суд присяжных «судом черни», «судом улицы»), они вели себя как фундаментально свободные люди — каковыми и были.

Цена человеческой жизни

Впрочем, мы слишком рано перенеслись в благословенные времена Александра II. Поскольку нам говорят: «У вас никогда не уважали права человека», не будем уклоняться от этого вызова. Главное право человека — право на жизнь, с него и начнем.

В 90-е годы, перед вступлением России в Совет Европы, московские газеты много писали на тему смертной казни. Одни истолковывали требование ее отмены как попытку чересчур благополучных стран навязать России свои правила, предостерегали нас от такой беды, убеждали жить своим умом. В других можно было прочесть еще более интересные вещи. Во-первых, читателям разъясняли, что на Западе «издревле утвердились гуманизм, представительная власть, цивилизованный суд, вера в закон и нелицемерное уважение к человеческой жизни» (цитата подлинная), а во-вторых, звучали усталые сомнения по поводу того, способны ли жители современной России даже сегодня усвоить подобную систему ценностей, понять, как противоестественна смертная казнь. У россиян, де, не тот менталитет, у них за плечами долгая вереница кровавых деспотических веков, а уважение к праву человека на жизнь никогда не было ведомо «этой стране».

Будете в Лондоне — купите билет на обзорную экскурсию по центру города в открытом автобусе. Там есть наушники, можно слушать объяснения по-русски. У Гайд-парка вы услышите, что там, где ныне «уголок оратора» (давно пустующий), находилось место казней. Казни были основным общественным развлечением лондонской публики в течение многих веков. Главная виселица представляла собой хитроумную поворотную конструкцию и имела какое-то (забыл) шутливое имя. Повод для юмора был налицо: там на разновысоких балках была 23 петли, так что она, возможно, что-то напоминала англичанам — то ли елку с украшениями, то ли что-то еще. У нее было и более нейтральное имя — «машина Деррика», по фамилии многолетнего здешнего палача, бытовала даже поговорка «надежный, как машина Деррика»58.

Там, где нынче Паддингтонский вокзал, стояла еще одна знатная виселица, устроенная, в отличие от предыдущей, без всяких затей: три столба, три перекладины, по восемь петель на перекладине, так что можно было разом повесить 24 человека — на одного больше, чем «у Деррика». Историк Лондона Питер Акройд перечисляет еще с дюжину известных мест казней, добавляя, что нередко виселицы стояли просто на безымянных перекрестках. И работали они без простоев, недогрузки не было. В толпе зрителей время от времени случалась давка, число затоптанных насмерть однажды (в начале XIX века) достигло двадцати восьми59.

Некоторые вещи помогает понять искусство. Историки культуры давно признали, что даже в античных, библейских и мифологических сюжетах европейские художники отражали реалии окружавшей их жизни. И эти реалии ужасают. Посмотрите на гравюры Дюрера и Кранаха. Вы увидите, что гильотина существовала за два века(!) до Французской революции. Вы увидите, как в глаз связанной жертве вкручивают какой-то коловорот, как вытягивают кишки, навивая их на особый вал, как распяленного вверх ногами человека распиливают пилой от промежности к голове, как с людей заживо сдирают кожу. Сдирание кожи заживо — достаточно частый, почти излюбленный) сюжет не только графики, но и живописи Западной Европы, причем тщательность и точность написанных маслом картин свидетельствует, во-первых, что художники были знакомы с предметом не понаслышке, а во-вторых, о неподдельном интересе к теме. Достаточно вспомнить голландского живописца конца XV — начала XVI вв. Герарда Давида.

Московское издательство «Ad Marginem» выпустило в 1999 году перевод работы Мишеля Фуко «Надзирать и наказывать» (кстати, на обложке — очередное сдирание кожи), содержащей немало цитат из предписаний по процедурам казней и публичных пыток в разных европейских странах вплоть до середины прошлого века. Европейские затейники употребили немало фантазии, чтобы сделать казни не только предельно долгими и мучительными, но и зрелищными — одна из глав в книге Фуко иронически (или нет?) озаглавлена «Блеск казни». Чтение не для впечатлительных.

Гравюры Жака Калло с гирляндами и гроздьями повешенных на деревьях людей — отражение не каких-то болезненных фантазий художника, а подлинной жестокости нравов в Европе XVII века. Жестокость порождалась постоянными опустошительными войнами западноевропейских держав уже после Средних веков (которые были еще безжалостнее). Тридцатилетняя война в XVII веке унесла половину населения Германии и то ли 60, то ли 80 процентов — историки спорят — населения ее южной части. Папа римский даже временно разрешил многоженство, дабы восстановить народное поголовье. Усмирение Кромвелем Ирландии стоило ей 5/6 ее населения. От этого удара Ирландия не оправилась уже никогда. Что касается России, она на своей территории почти семь веков между Батыем и Лениным подобных кровопусканий не знала и с такой необузанной свирепостью нравов знакома не была.

Сожалею, но придется сказать неприятную вещь: история западной цивилизации не настраивает на громадный оптимизм — настолько кровопролитной и зверской была ее практика. И не только в далеком прошлом — в ХХ веке тоже. По размаху кровопусканий и зверств ХХ век превзошел любое прошлое. По большому счету, нет гарантий, что эта цивилизация не вернется к привычной для себя практике. Это гораздо, гораздо более серьезный вопрос, чем привыкли думать наши западолюбивые земляки. Зная то, что мы знаем о западной цивилизации, трудно не констатировать: ее самолюбование, при всей его привычности, выглядит бесконечно странным.

Звучит неожиданно? Тогда процитирую одного из виднейших историков современности, оксфордского профессора Нормана Дэвиса: «Всякий согласится, что преступления Запада в ХХ веке подорвали моральное основание его претензий, включая и прошлые его претензии»60.

На протяжении почти всей истории человеческая жизнь стоила ничтожно мало именно в Западной Европе. Сегодня без погружения в специальные исследования даже трудно представить себе западноевропейскую традицию жестокосердия во всей ее мрачности. Английская «королева-девственница» Елизавета I отрубила голову не только Марии Стюарт, она казнила еще 89 тысяч своих подданных. В отличие от своего современника Ивана Грозного, называвшего ее «пошлой девицей», Елизавета (чья мать, Анна Болейн, кстати, тоже была обезглавлена) не каялась в содеянном ни прилюдно, ни келейно, убиенных в «Синодики» не записывала, денег на вечное поминовение в монастыри не посылала. Европейские монархи таких привычек вообще сроду не имели.

По подсчетам историка Р.Г. Скрынникова, знатока эпохи Ивана Грозного, при этом царе было безвинно казнено и убито от 3 до 4 тысяч человек. Скрынников настаивает, что мы имеем дело ни с чем иным, как массовым террором, особенно по отношению к новгородцам, и с ним трудно не согласиться, хотя Иван Грозный — кроткое дитя рядом с Людовиком XI, Ричардом III (которого Шекспир охарактеризовал как «самое мерзкое чудовище тирании»), Генрихом VIII, Филиппом II, герцогом Альбой, Чезаре Борджиа, Екатериной Медичи, Карлом Злым, Марией Кровавой, лордом-протектором Кромвелем и массой других симпатичных европейских персонажей.

Даже если на царя Ивана возведено много напраслины61, бесспорных фактов достаточно, чтобы русское сознание вынесло ему приговор, отменить который вряд ли удастся. Среди 109 фигур на памятнике Тысячелетию России в Новгороде, в число которых попали опальные Алексей Адашев и Михаил Воротынский, а также малоизвестные нашим гражданам князья Литовской Руси Кейстут и Витовт, места царю Ивану не нашлось. Мы можем гордиться своей нравственной планкой: англичане легко простили своей Елизавете I умерщвление 89 тысяч человек, а мы не прощаем царю Ивану загубленные 4 тысячи.

Но продолжу примеры. Крестоносцы в ходе альбигойских войн вырезали больше половины населения Южной Франции. Усмиритель Пруссии, великий магистр ордена крестоносцев Конрад Валленрод, разгневавшись на курляндского епископа, приказал отрубить правые руки всем крестьянам его епископства. И это было исполнено! 16 февраля 1568 года (время разгара опричнины Ивана Грозного) святая инквизиция осудила на смерть всех(!) жителей Нидерландов как еретиков, а испанский король Филипп II приказал привести этот приговор в исполнение. Это не вполне удалось, но королевская армия сделала, что смогла. Только в Харлеме было убито 20 тысяч человек, а всего в Нидерландах — 100 тысяч.

А знаете, какому событию посвящен офорт Гойи № 36 из серии «Бедствия войны»? Приказу французского командования 3 февраля 1809 года повесить половину испанских пленных в Северной Испании, каждого второго. Но я преждевременно забежал вперед, в XIX век.

1 августа 1793 г. революционный французский Конвент издал декрет с предписанием «уничтожить Вандею». В начале 1794 г. армия взялась за дело. «Вандея должна стать национальным кладбищем», провозгласил храбрый генерал Тюрро, возглавивший «адские колонны» карателей. Расправа длилась 18 месяцев. Расстрелов и гильотин (из Парижа доставили даже детские гильотины) для исполнения указа оказалось недостаточно. Уничтожение людей происходило, по мнению революционеров, недостаточно быстро. Решили: топить. Город Нант, как пишет Норман Дэвис, был «атлантическим портом работорговли, в связи с чем здесь под рукой имелся целый флот огромных плавучих тюрем». Но даже этот флот быстро иссяк бы. Поэтому придумали выводить груженую людьми баржу на надежной канатной привязи в устье Луары, топить ее, потом снова вытаскивать канатами на берег и слегка просушивать перед новым употреблением. Получилось, пишет Дэвис, «замечательное многоразовое устройство для казни».

Просто умерщвлять людей революционным затейникам было мало. Они находили удовольствие в том, чтобы до погрузки на баржи срывать с супругов одежду и связывать их попарно. Беременных женщин обнаженными связывали лицом к лицу со стариками, мальчиков со старухами, священников с девушками, это называлось «республиканскими свадьбами»62.

Чтобы спрятавшиеся в лесах не выжили, а умерли от голода, был вырезан скот, сожжены посевы и дома. Якобинский генерал Вестерман воодушевленно писал в Париж: «Граждане республиканцы, Вандея более не существует! Благодаря нашей свободной сабле она умерла вместе со своими бабами и их отродьем. Используя данные мне права, я растоптал детей конями, вырезал женщин. Я не пожалел ни одного заключенного. Я уничтожил всех». Обезлюдели целые департаменты63, было истреблено, по разным подсчетам, от 400 тысяч до миллиона человек. Как ни печально, национальную совесть Франции Вандея, судя по всему, не мучает.

В России до появления большевиков ничего похожего на вандейскую гекатомбу не случалось. А потом случилось: на Дону, в Тамбовской губернии, в других местах.

Но вернемся к вопросу о смертной казни. Немецкий юрист и тюрьмовед Николаус-Генрих Юлиус, обобщив английские законодательные акты за несколько веков, подсчитал, что санкцию в виде смертной казни содержат 6789 из них64. Повторюсь, некоторые историки настаивают даже, что Англия именно таким способом решала проблему перенаселения.

Еще в 1819 году в Англии оставалось 225 преступлений и проступков, каравшихся виселицей. Когда врач английского посольства в Петербурге писал в своем дневнике в 1826 г., насколько он поражен тем, что по следам восстания декабристов в России казнено всего пятеро преступников, он наглядно отразил понятия своих соотечественников о соразмерности преступления и кары. У нас, добавил он, по делу о военном мятеже такого размаха было бы казнено, вероятно, тысячи три человек.

Так смотрели на вещи повсюду в Европе. В Дании в 1800 году был принят закон, предусматривавший смертную казнь для всякого, кто «хотя бы советовал» отменить неограниченную форму правления. И вечную каторгу тому, кто осмелился порицать действия правительства. Королевство Неаполитанское в конце XVIII века расправилось со всем предположительно революционным, были казнены многие тысячи людей.

Современники писали про лес виселиц.

А теперь возьмем самый древний свод нашего права, «Русскую правду», он вообще не предусматривает смертную казнь! Из «Повести временных лет» мы знаем, что Владимир Святославич пытался в 996 г. ввести смертную казнь для разбойников. Сделал он это по совету византийских епископов (т.е. по западному наущению), но вскоре был вынужден отказаться от несвойственных Руси жестоких наказаний.

Впервые понятие смертной казни появляется у нас на пороге XV века в Уставной Двинской грамоте (за третью кражу) и в Псковской судной грамоте (за измену, кражу из церкви, поджог, конокрадство и троекратную кражу в посаде). То есть, первые века нашей государственности прошли без смертной казни, мы жили без нее едва ли не дольше, чем с ней. Понятно и то, почему данная новация проникла сперва во Псков, который неспроста имел немецкий вариант своего имени (Плескау). Псков был, благодаря соседству с землями Тевтонского и Ливонского Орденов, в достаточной мере (не менее, чем Карпатская Русь или Литовская Русь) связан с Западной Европой. Новшество постепенно привилось. Но даже в пору Смуты смертная казнь не стала, как кто-то может подумать, привычной мерой наказания. Земский собор Первого ополчения 1611 года запрещает назначать смертную казнь «без земского и всей Земли приговору», т.е. без согласия Земского собора.

Одна из самых ужасных казней нашего Смутного времени — повешение юного сына Марины Мнишек. Один новейший автор (не хочу делать ему рекламу) называет это «неслыханным среди христианских народов деянием». Не будь его познания так бедны, он мог припомнить хотя бы историю гибели двух малолетних сыновей английского короля Эдварда IV, тайно удавить которых, едва они осиротели, велел их родной дядя, герцог Ричард Глостер. После этого он со спокойным сердцем короновался в качестве Ричарда III и прославился еще множеством убийств, а два детских скелета были позже найдены в одном из казематов Тауэра.

Но вернемся к России. Уложение 1649 года предусматривает смертную казнь уже в 63 случаях — много, но все еще бесконечно меньше, чем в Европе. Перебежавший вскоре в Швецию подъячий Котошихин уверял, что в Москве многих казнили за подделку монеты. Но не символично ли, что сам Котошихин закончил свою жизнь от руки шведского палача?

Долгая поездка по Западной Европе в 1697-98 гг. произвела на внимательного и пытливого Петра Первого большое впечатление. Среди прочего он решил, что материальный прогресс посещенных им стран как-то связан с жестокостью тамошних законов и нравов и сделал соответствующие выводы. Совсем не случайность, что самая жестокая и массовая казнь его царствования, казнь 201 мятежного стрельца 30 сентября 1698 года в Москве, произошла сразу после возвращения молодого царя из его 17-месячной европейской поездки.

Однако бороться с устоявшейся системой ценностей — дело чрезвычайно трудное. По числу казней Россия даже при Петре и отдаленно не приблизилась к странам, служивших ему идеалом, а после его смерти этот вид наказания резко пошел на убыль. Середина XVIII века отмечена фактической отменой смертной казни. В 1764 году оказалось, что некому исполнить приговор в отношении Василия Мировича. За двадцать лет без казней профессия палача попросту исчезла. Не сильно процветала эта профессия в России и в дальнейшем.

Следующий век отмечен в России дальнейшим смягчением нравов. Не в том смысле, что преступников безоглядно миловали, совсем нет. Становилось меньше поводов наказывать и миловать. В 1907 году в Москве вышел коллективный труд «Против смертной казни». Среди его авторов были Лев Толстой, Бердяев, Розанов, Набоков-старший, Томаш Масарик и другие известные писатели, правоведы и историки. Клеймя жестокость царской власти, они приводят полный, точный и поименный список казненных в России в течение 81 года между восстанием декабристов и 1906 годом. За это время было казнено 2445 человек, т.е. совершалось 30 казней в год. Эту цифру, правда, увеличивают два польских восстания 1830 и 1863 гг. и начало революции 1905-1907 гг. Если же брать мирное время, получится 19 казней в год. На всю огромную Россию! О чем говорит эта цифра с учетом того, что в течение всего этого периода смертная казнь за умышленное убийство применялась неукоснительно? Она говорит о том, что сами убийства случались крайне редко. (Кстати, в очень буйных народах тогда числились финны, они чаще кавказцев пускали в ход свои знаменитые «финки».)

Еще в XIX веке смертоубийство, даже присутствуя в реальной жизни, оставалось чем-то очень страшным и неприемлемым в понятиях простого народа. В старинных судебниках присутствует очень выразительное, вызывавшее ужас понятие «душегубство». Не хочу сказать, что в XIX веке царили буколические нравы — была бытовая преступность, был разбой и, конечно же, убийства. Вопрос в том, много ли их было, насколько легко преступник мог отважиться на подобное преступление. Я сам слышал (в 1971 году, в Иркутске), как старый профессор-геолог Николай Александрович Флоренсов рассказывал, со слов своего отца, про поездки бедных людей «на золоте». В начале 1890-х годов его отец, тогда юноша, дважды ездил «на золоте» из Иркутска через пол-Сибири один раз в Челябинск, другой — в Тюмень (дальше в европейскую Россию в обоих случаях можно было ехать по железной дороге). О чем речь? В Иркутске была лаборатория, куда свозили золотой песок сибирских приисков, и там это золото превращали в слитки. Зимой годовую продукцию лаборатории на санях, обозом, везли до железной дороги. И малоимущие ехали на ящиках с золотом, это был для них бесплатный попутный транспорт! Ехал, конечно, экспедитор и сопровождающие казаки — кажется, двое. Сейчас даже трудно себе сегодня такое представить. И это при тех суровых нравах на сибирских дорогах, о которых повествует, например, Короленко! Видимо, они были суровы до известного предела. Присутствие безоружных пассажиров защищало надежнее вооруженной охраны. Большая шайка легко бы перебила всех, но, видимо, даже для разбойников существовали какие-то табу, их злодейство не могло перейти известный предел, они не отваживались пролить невинную кровь. Не знаю, есть ли такое понятие в других языках, «невинная кровь». Хочется верить, что есть.

Сравнительно редки в России были половые преступления. И по самоубийствам Россия была на одном из последних мест в мире. Самоубийство потрясало людей — помните некрасовское: «ах, беда приключилась ужасная, мы такой не слыхали вовек». Это, кстати, один из самых точных признаков духовного здоровья нации.

(Характерно, что народ ясно осознавал эту свою особенность. Россия, несмотря на некоторую эрозию религиозного чувства, все равно до конца оставалась страной глубоко верующей, неспроста избравшей когда-то своим нравственным идеалом святость, Святую Русь. Но с высоты и падать больнее.)

Редкость убийств лучше любых объяснений показывает нам нравственный облик народа. Этот облик отчетливо проявляется еще в одной важной подробности.

Выше уже шла речь о том, каким важным общественным развлечением и зрелищем были в Западной Европе публичные казни. Во Франции эту традицию прервала лишь Вторая мировая война. В ряде эмигрантских воспоминаний и дневников можно встретить (под 1932 годом) возмущение по поводу того, что знакомый N отправился поглазеть на казнь Павла Горгулова, убийцы французского президента Думера. Последним прилюдно казненным в Париже стал в 1939 году некто Вейдман.

Конечно, и в России казни собирали зрителей. Например, казни Разина, Пугачева, и это не должно удивлять. Сами эти фигуры потрясали и завораживали воображение. А если не Пугачева? Датчанин капитан Педер фон Хавен, посетивший Петербург в 1736 году, писал, что в столице «смертную казнь обставляют не так церемонно, как у нас (т.е. в Дании — А.Г.) или где-либо еще. Преступника сопровождают к месту казни капрал с пятью-шестью солдатами, священник с двумя маленькими, одетыми в белое мальчиками, несущими по кадилу, а также лишь несколько старых женщин и детей, желающих поглядеть на сие действо. У нас похороны какого-нибудь доброго горожанина часто привлекают большее внимание, нежели в России казнь величайшего преступника».

Другое свидетельство. В день казни братьев Грузиновых в Черкасске, 27 октября 1800 г. полиция обходила дома обывателей и выгоняла всех жителей на Сенной рынок, где состоялась казнь65. Характерно и то, что в момент казни (чьей бы то ни было) русский люд снимал головные уборы, многие отворачивались и закрывали глаза. И еще одна важная подробность. После казни Пугачева собравшиеся не стали досматривать продолжение экзекуции — кнутование его сообщников. «Народ начал тогда тотчас расходиться» — читаем мы у мемуариста Андрея Болотова, свидетеля «редкого и необыкновенного у нас [! — А.Г.] зрелища».66

Так ведут себя люди, которым отвратительно все жестокое, даже если они не сомневаются в заслуженности кары. Парижане времен французской революции вели себя иначе. Согласно «Chronique de Paris» (ее цитирует упомянутый выше Мишель Фуко) «при первом применении гильотины народ жаловался, что ничего не видно, и громко требовал: верните нам виселицы!». В этих двух типах поведения отражаются какие-то глубинные, ведущие свое начало в древних временах, этнопсихологические различия. (Сегодня они затихают: всемирная культурная революция ХХ века сильно сгладила различия между народами.)

Чтобы изменить русское отношение к смертной казни потребовалось полное крушение всего внутреннего мира нашего народа, произошедшее в 1917 году. Миллионы солдат восприняли отречение царя как разрешение их от воинской присяги, которую они принесли царю, Богу и отечеству. Думские мудрецы, которые советовали царю отречься, не учли элементарную вещь. Простой народ воспринимал присягу как страшную клятву, нарушить которую означало попасть в ад. Отречение царя солдаты восприняли как освобождение их от клятвы и перед царем, и перед Богом, и перед отечеством, как разрешение делать все, что угодно.

Еще две иллюстрации к вопросу об отношении к человеческой жизни. В уставе русской армии, авторство которого принадлежит Петру I, предписана помощь раненым во время боя. В прусском уставе помощь раненым была предусмотрена лишь после боя. Французские и английский уставы того времени помощь раненым не предусматривали вообще.

Более ранний пример. Обязательной частью государственной политики Руси-России был выкуп своих пленных. Вот что гласит глава «О искуплении пленных» Стоглавого Собора 1551 года: «В ордах и в Цареграде и в Крыму... всех плененых окупати из царевы казны». Послы располагали целевыми деньгами на оплату выкупа, которые им потом возмещала казна. Но это еще не все. Богатые левантийские торговцы и дипломаты иногда прибывали в Россию с целыми свитами, в составе которых могли быть пленные христиане. Вывезти их обратно русские власти не позволяли ни под каким видом: «А которых православных хрестьян плененых приводят, окупив греки и туркчане, армени или иные гости, да быв на Москве, восхотят их с собою опять повести, ино их не давати, и за то крепко стояти; да их окупати из царевы же казны».

А вот пример совершенно другого отношения к своим. Это польский пример, но Польша всегда страстно хотела быть и слыть Европой, Европой, Европой. Осенью 1653 года польский король Ян Казимир рвался разобраться с Богданом Хмельницким, хотя последний временно имел сильного союзника в лице крымского хана. Когда поляки, казаки и крымцы сошлись на берегу Днестра у местечка Жванец, оказалось, что крымский хан уже не союзник Хмельницкому: поляки загодя сумели склонить хана к сепаратному миру. Но на каких условиях! Хан порывает с Хмельницким — и в награду может на обратном пути грабить все, что ему вздумается, уводить с собой сколько угодно пленников. В землях польской короны! До конца года крымцы невозбранно грабили шляхетские дома («по самый Люблин») и увели в плен множество шляхты обоего пола — это было им гораздо выгоднее, чем грабить бедных малороссийских «хлопов».

Многие немецкие князья торговали своими подданными, поставляя пушечное мясо за границу. Король Саксонии Фредерик Август I (1670-1733), более известный как Август Сильный, очень любил фарфор и потому был счастлив выменять у французского короля 150 фарфоровых предметов (так называемый «кабинет») всего-то за два полка своей пехоты. Этот пример любят приводить в доказательство того, как высоко ценился в начале XVIII века фарфор, но почему-то никогда не приводят, чтобы показать, насколько низко ценилась в Европе того времени человеческая жизнь.

Согласно Брокгаузу и Ефрону (т. 16, с. 580), ландграф Гессен-Кассельский Фридрих «впал в долги, для покрытия которых продал Англии 17 тысяч человек своего войска для войны с американскими колониями за 21 млн. талеров». Точнее, он продал просто все свое войско, больше ему было не наскрести: население ландграфства уменьшилось от этой продажи на 8%. Подобную же торговлю вели герцог Брауншвейгский, ландграфы Вальдеки, Ганау, Аншпах, другие мелкие немецкие монархи. Немецкие солдаты из владений западнонемецких княжеств покупались систематически также французским правительством. В большом количестве немецких солдат закупала английская Ост-Индская компания, используя их при завоевании Индии.

Почти за полтора века до этого, наоборот, англичане предлагали свое пушечное мясо. В июне 1646 года лорд Страффорд и член парламента Флеминг говорили русскому посланнику в Лондоне Герасиму Дохтурову (уже однажды у нас упомянутому): «Если царскому величеству нужны будут служилые люди, то у парламента для царского величества сколько угодно тысяч солдат готово будет тотчас».

Английский король Яков I после подавления восстания в Ирландии в 1625 году разрешил заменять смертную казнь ссылкой в Вест-Индию. Там осужденных продавали плантаторам. Спустя 15 или 20 лет раб получал право на освобождение и возвращение домой. Но мало кто доживал до этого. Климат и рабский труд отправляли осужденных в могилу. Только в XVII в. было продано четверть миллиона(!) подданных короля, ирландцев и англичан. В Виргинии белые рабы составляли 1/6 часть населения страны. В рабство продавали не только осужденных, не только взрослых, продавали ирландских детей.

Мало того, прибывших в колонии женщин продавали в жены будущим мужьям67 . То есть, их везли в качестве рабынь. И обращались соответственно. В 1750 году «беременную женщину, которая никак не могла родить <…> выбросили в море через одно из орудийных отверстий» судна, перевозившего поселенцев в Новый Свет68. 

Суровым аргументом в руках тех, кто утверждает, что в России «никогда не ценили человеческую жизнь», давно стало утверждение: «Петербург стоит на костях». Впервые оно было пущено шведами в середине XVIII века (еще бы — это у них отняли устье Невы, это шведские пленные прорубали первые просеки будущих улиц), воспроизведено бесчисленное число раз — главным образом, жалостливыми отечественными авторами. Но и европейскими, конечно, тоже — французский писатель Люк Дюртен, один из многих, писал в своей книге об СССР 1927 года («Иная Европа»69): «Возведение этого города из камня унесло больше человеческих жизней, чем земляные работы в Версале… Город стоит на костях — на болоте, где царь Петр похоронил 150 тысяч рабочих». Город на костях — это то, что знает каждый, не так ли? Правда, доказательств этой «общеизвестной истины» никто никогда не представил, и первая же проверка (А.М. Буровский, «Петербург как географический феномен», СПб, 2003) показала: город на костях — полный вымысел, решительно ничем и нигде не подтвержденный.

Такой же, как «потемкинские деревни». Миф о них развенчал покойный академик А.М. Панченко. Это не совсем по теме данной главы, но читатель простит. Басня о «потемкинских деревнях», как и многое в западных наездах на Россию, — порождение простой человеческой зависти. В 1787 году Екатерина II показывала австрийскому императору Иосифу, польскому королю Станиславу Понятовскому и иностранным послам свои новые причерноморские земли и Крым. Гостей потрясли приобретения России, особенно на фоне неудач Австрии в турецких делах и плачевного состояния Польши. Потряс и размах строительства в Херсоне, Николаеве, Севастополе, особенно верфи, со стапелей которых в присутствии гостей были спущены первые корабли. Прошли годы, как вдруг участник путешествия Гельбиг (бывший в 1787 году послом Саксонии при русском дворе) написал, что селения по Днепру были декорациями, которые перевозили по ночам на новое место, а скот перегоняли. Технически это было бы невозможно, но просвещенная публика в таких вещах не сильна. Детский восторг, охвативший Европу, не поддается описанию. Какая психологическая компенсация! У стиснутых своей географией стран появилась возможность сказать себе: все русские победы, приобретения, крепости, корабли, вся Новороссия — это просто намалевано на холсте, ура!

Мистификация о «потемкинских деревнях», возможно, самая успешная в мировой истории. После Гельбига прошло двести лет, но вот заголовки переводных статей о России, которые я единовременно нашел на сайте ИноСМИ.Ру: «Политика потемкинских деревень в России» (Christian Science Monitor); «Нераспространение по-русски — потемкинская деревня» (National Review); «Потемкин свободного рынка» (The Wall Street Journal); «Экономический рост потемкинского пошиба» (Welt am Sonntag); «Потемкинский валовой внутренний продукт» (The Wall Street Journal); «Потемкинские выборы» (Christian Science Monitor); «Потемкинская демократия» (The Washington Post); «Потемкинская Россия» (Le Monde); «Григорий Явлинский: Россия построила потемкинскую деревню» (Die Welt); «Елена Боннер: Владимир Потемкин» (The Wall Street Journal).

Поражают не штампы мышления (что делать, это встроенное свойство западной, да и любой другой, журналистики), поражает сила страсти. Живучесть нелепицы о «потемкинских деревнях» — факт западной, а не русской истории. Такое неравнодушие Запада к России очень напоминает отношение мальчика, дергающего девочку за косу, чтобы она обратила на него внимание, признала, что он лучше всех, и полюбила.

Вообще вопрос признания, непризнания, недостаточного признания незримо стоит почти за всем, из чего складываются отношения между нациями. Государство спрашивает у государства: «Почему ты строишь нефтепровод в обход моей территории?» или: «Почему ты не поддерживаешь мое предложение в ООН?», но второе, скрытое послание всегда звучит так: «Ты меня уважаешь? Нет, ты меня не уважаешь — ты демонстративно не отдаешь должное моим успехам, не восхищаешься моими достижениями, не копируешь мои институты. А ведь мы могли бы стать лучшими друзьями».

Что делать, нации хотят любви и восхищения, хотя ни за что не признаются в этом. Америка хочет любви и восхищения, Польша хочет любви и восхищения, малые страны хотят любви и восхищения. За любовь к себе они готовы отказаться от множества своих претензий. Но… как вырвалось у Макса Хастингса, обозревателя газеты «Гардиан» (в номере от 27 ноября 2006 года), «в нашей реакции на их (русских) поведение есть что-то от горечи отвергнутых ухаживаний (something of the bitterness of rejected courtship)». 

Цена чести

Много есть труднообъяснимого для нас в европейской истории. Откройте французско-русский словарь на слове «cuissage» и убедитесь, что это переводится как «право первой ночи». В латинско-русском словаре юридических терминов вы найдете «jus primae noctis» с объяснением: «право господина, право первой ночи». Это один из самых отвратительных обычаев, известных мировой истории, символ предельного унижения крестьян — т.е. подавляющего большинства жителей страны. «Право первой ночи» навсегда лишало чести не только новобрачную, но и ее мужа, однако в средневековой Европе об этом не задумывались. Об этом «праве» смутно слышал каждый, но мало кто вникал в подробности. А они того стоят. Хотя большинство исторических документов, связанных с этим «правом», было в Новое время тщательно уничтожено, кое-что уцелело и ныне извлечено на свет.

Дефлорация крепостных девушек была не только правом феодала, но и обязанностью. Французский исследователь Пьер Гордон (Pierre Gordon) выяснил, что владетельным графам и герцогам в год приходилось дефлорировать до сотни девственниц. Ну, а если сеньор по возрасту уже не справлялся с делом, оно вверялось кому-то из сыновей или слуг.

Если в Темные века «право господина» было скорее языческим обычаем, то начиная с XII столетия оно закрепляется юридически. Соблюдая «jus primae noctis», помещик приобретал право на владение будущим потомством своих крепостных. Постепенно обычай приобретает статус одного из налогов. Его можно было уступать, передавать либо преобразовывать в какой-либо другой налог или право. То есть, право первой ночи становится обыденнейшей вещью, которая уже поэтому и обозначается (по-французски) не длинно, не тремя словами, а одним. Статья 17 «Уложения города Амьена» от 1507 года поясняет: «Муж не имеет права ложиться со своей женой в первую брачную ночь без разрешения сеньора и до того, как вышеупомянутый сеньор сам ляжет с вышеупомянутой женой». Акт города Бигорра (Bigorres), датированный 1538 годом, предписывает: «Желающие выдать своих дочерей замуж должны предоставлять их в первую ночь своему сеньору, дабы он доставил себе удовольствие...» Бывало, что права барона или графа по разным юридическим причинам переходили к монастырю. Переходило и право первой ночи. Так, монахи аббатства Святого Теодара унаследовали права местного феодала, среди которых было и право первой ночи в отношении крепостных невест деревни Монт Ориоль70.

Латинские тексты, касающиеся предмета, не всегда прямолинейны. В конце XVI века о канониках соборного капитула в Лионе, бывших одновременно и лионскими графами, витиевато говорится, что они по праву патронов скрепляли браки подданных, «возлагая свои чресла («jus coxae locandae») на ложе новобрачных».

Право первой ночи не отмерло вместе со Средневековьем. Вспомним сцену из «Женитьбы Фигаро» французского писателя Пьера Бомарше, написанной в 1784 году — сцену, прямо связанную с «правом первой ночи». В ней хитрец Фигаро приводит к графскому замку толпу крестьян, чтобы те торжественно поблагодарили своего господина за отказ от «права сеньора» на девственность невесты. Все восхваляют добродетель графа, и ему ничего не остается, как, проклиная хитрость Фигаро, сказать, что он действительно принял такое решение. А ведь ему такое и в голову не приходило, тем более, что он сильно облизывался на собравшуюся замуж горничную Сюзанну. На представлениях комедии зрители не спрашивали друг друга в недоумении, что такое «droit de cuissage», им было прекрасно известно, о чем речь. И это накануне Французской революции!

Воспоминание о «праве первой ночи» живо в народной памяти латышей и эстонцев. Вплоть до присоединения Курляндии, Лифляндии и Эстляндии к России в 1721 году здешние немецкие помещики (на отдельных отрезках истории также датские и шведские — туземных помещиков здесь никогда не было) использовали это право с таким прилежанием, что за пять веков необратимо изменили антропологический облик местного населения, особенно эстонцев71.

Ничего похожего на «право первой ночи» Русь-Россия не знала. И русские помещики грешили с дворовыми девушками — читайте Лескова. Но именно грешили, понимая, что грешат, а не действуют по праву и закону. На пути греха всегда стоит страх кары небесной или кары земной. Помещики слишком своенравные и жестокие, самодуры, сластолюбцы всегда опасались за свою жизнь. И опасались не зря. К примеру, в 1839 году крестьянами был убит отец Достоевского, отставной врач, человек вздорный и чрезмерно вспыльчивый. Та же участь постигла в 1828 году отца будущего историка Костомарова (убитый, по словам своего сына, был большой сторонник освобождения крепостных). Крестьяне убивали помещиков не из «социального протеста», как нас уверяли в советской школе, а за отступление от неписаных, но для всех очевидных нравственных законов, причем главных поводов всегда было два: самодурство и любострастие72.

Могли ли существовать «помещичьи гаремы», о которых пишет наш славный лондонский обличитель А.И. Герцен? Не будем слишком легковерны, поразмыслим лучше над следующим примером. В 1846 году помещик Малоярославецкого уезда Калужской губернии Хитрово был убит своими крестьянками, причем следствие установило, что женщины сделали это в ответ на его насилия и домогательства. Но вот что важно, цитирую: «Уездный предводитель дворянства за недонесение о дурном поведении упомянутого помещика предан суду» (Е.А. Мороховец. Крестьянское движение 1827-1869. М. 1931. Вып.1). То есть, за добрый нрав помещиков отвечали их собратья по сословию. Попуская греху, уездный предводитель рисковал честью и даже свободой. Возможно ли в таких условиях завести «гарем»? В уездной глуши, где ничего скрыть невозможно? «Помещичьи гаремы», скорее всего, были выдумкой задиристого Герцена, лично сочинившего немало «писем из России» (сам он, кстати, был большой сладострастник, имел романы не только с женами друзей, но и с горничной, о чем честно сообщает в «Былом и думах»). Талантливый журналист, Герцен таким способом «заострял тему». Он действовал, можно не сомневаться, из лучших побуждений, полагая, что любые средства хороши, лишь бы приблизить избавление отчизны от такого зла, как дворянское землевладение. Правда, сам был дворянин и помещик и жил в Лондоне на доходы со своего российского поместья. (Этот факт, кстати, хорошо иллюстрирует обсуждавшийся выше вопрос об отношении к правам собственности в России. Герцен своим «Колоколом» бесил правительство и самого Александра II, но доходы с имения получал из России через международный банк без заминок.)

Итак, о законном праве первой ночи в России не могло быть и речи — это была вещь неведомая, богопротивная, беззаконная и просто невозможная. В странах же, где постыдный и унизительный обряд был освящен законом и обычаем, он воспринимался не как грех, а как постоянно обновляемое свидетельство зависимости, покорности (или, как это выразительно звучит по-польски, «подлеглости»).

Унизительный обычай умер не совсем. По свидетельству журналиста Е.Клещука, право первой ночи продолжает существовать в современной Германии — по крайней мере, в деревне Биненбах, на границе Баварии и земли Гессен. Обязанность сеньора здесь выполняет граф фон Кеттенгольц, всякий раз презжающий для этого из Кельна. Журналист рассказывает про свадебный пир, про то, как жених кланялся, вручая невесту графу, и как тот через полчаса возгласил, ко всеобщему ликованию: «Sie war Jungfrau!» (Она была девственница!). Мужчины деревни относятся к обряду одобрительно: так было заведено у отцов и дедов. Когда одна пара отказалась следовать обычаю, жители Биненбаха предложили им уехать, и навсегда.

Давайте вспомним и о певцах-кастратах. Обычай кастрировать мальчиков ради сохранения ими детских по высоте голосов был широко распространен с ХVI по XIX век, главным образом, в Италии. Маленьких мальчиков кастрировали ради того, чтобы они продолжали петь нежными голосами в Ватиканской капелле и вообще в католическом пении, поскольку в нем было запрещено участие женщин. Кастраты требовались и в светском пении. В опере они имели такой успех у слушателей, «что певцы-мужчины почти перестали привлекаться для исполнения высоких партий в операх-сериа; зачастую с кастратами не могли конкурировать и певицы-женщины, на долю которых нередко доставались мужские роли» — пишет «Музыкальная энциклопедия» (т. 2, стб. 742, М., 1974). Никто не знает, сколько тысяч мальчиков было оскоплено с этой целью. Но точно известно, что еще в 1890 году мальчиков продолжали подвергать кастрации для Ватиканской капеллы ради сохранения у них сопрано. «Музыкальная энциклопедия» подтверждает: «Отдельные [светские] кастраты-певцы были известны еще в начале ХХ века». Надо ли комментировать этот зверский обычай?

А вот факт иного рода, но тоже красноречивый: «Мануэль Вакенгейм (рост 1 м 14 см) проработал «метательным снарядом» почти всю жизнь. Dwarf-tossing или dwarf-throwing — странная забава, завезенная в Западную Европу из Северной Америки и Австралии. Правила игры простые: нужно бросить карлика или карлицу и, чем дальше, тем лучше. Побеждает тот, кто ухитрится швырнуть свой «снаряд» на самое дальнее расстояние. Бросаются карликами на дискотеках и в барах. Карлик одет в особый дутый костюм, а на голове у него защитный шлем» (). Такие обычаи не возникают на голом месте. За ними — века иного, непривычного нам отношения к ближнему. И в течение этих веков карликов швыряли, можете быть уверены, без всяких защитных приспособлений.

Остатки и рудименты старинных норм жизни очень красноречивы. Иногда эти рудименты сохраняются в виде выразительных терминов. Только вслушайтесь: «повальный обыск». Это термин старого русского права, вполне впечатляющий. Или: «мальчик для битья». Это уже европейское. Дофин или маленький маркизик (князик, барончик и т.д.) дурно себя ведет, скверно усваивает латынь, а за это секут розгами специального мальчика. При дофине.

Мальчиков использовали для еще одного хорошего дела. Как сообщает Дж. Тревельян в книге «Социальная история Англии» (1942; есть русский перевод: М., 1959), в Англии вплоть до Второй мировой войны сохранялся варварский обычай: ребенком чистили каминные дымоходы. Маленького мальчика, подвязав его подмышками веревкой, спускали в трубу. Чистить трубу ребенком считалось рациональнее, чем чугунным ядром: ядро могло повредить дымоход. Было множество случаев, когда ребенок умирал, застряв в трубе или задохнувшись копотью и угольной пылью. То, что с этим покончено, опять-таки — часть огромной совокупности перемен последних десятилетий.

Раз уж речь зашла о детях. Одна из главных тем английской литературы — тема несчастного детства. Это отмечали многие. Тягостное детство Байрона, тягостное детство Черчилля, «Оливер Твист» Диккенса, «Бремя страстей человеческих» Моэма. Не говоря уже об Ивлине Во. Когда не видно исключений, достаточно и дюжины-другой примеров. Общее для романов, биографий и воспоминаний — отсутствие душевного тепла в семье. Видимо, дело в устройстве английской семьи и в устройстве английских учебных заведений. Розги в них отменены всего 30-40 лет назад. Аристократические школы — просто бурсы. В книжке «Эти странные англичане» сказано: «Для английских детей детство — это такой период, который нужно миновать как можно скорее». Но почему же русские воспоминания о детстве — сплошь счастливые воспоминания? Когда общество сковано жесткими социальными ритуалами, личная свобода сходит на нет, и если у взрослых еще есть какие-то альтернативы, дети их не имеют. В России этой скованности всегда было меньше.

О разном отношении к человеку, личности, жизни говорит еще одна деталь. Невозможно себе представить, чтобы у нас привились «музеи пыток» — непременная принадлежность крупных европейских городов. Само пристрастие к таким музеям что-то приоткрывает нам в западноевропейском характере, сформированном всей историей Запада. В России 90-х кто-то решил, что вот она, золотая жила: надо создать нечто подобное, и народ повалит за большие деньги. Создали — по образцу западных прототипов: с дыбами, гарротами, «испанскими сапогами», восковыми фигурами, изображающими декапитацию и соответствующими звуковыми эффектами, — возили по большим городам, но народ не повалил, дело не пошло.

Справедливый суд как условие свободы

В своей книге «Народная монархия» поразительный автор Иван Солоневич, кажется, первым привлек внимание к тому факту, что русский Судебник 1550 года содержит положения, на век с лишним опередившие то, что считается главной вехой на европейском пути к Правам Человека.

Пересказываю доводы Солоневича из 4-й главы его книги. Русским интеллигентам, пишет он, тыкали в нос английский Habeas corpus act, забывая упомянуть, что в России подобный акт был введен на 129 лет раньше английского: по Судебнику 1550 года власти не имели права арестовать человека, не предъявив его представителям местного самоуправления — старосте и целовальнику, иначе последние по требованию родственников могли освободить арестованного и взыскать с представителя администрации соответствующую пеню «за бесчестье».

Солоневич приводит далее слова В.О. Ключевского, который «напоминает о старинном праве управляемых жаловаться высшему начальству на незаконные действия подчиненных управителей» — «по окончании кормления обыватели, потерпевшие от произвола управителей, могли обычным гражданским порядком жаловаться на действия кормленщика», причем «обвиняемый правитель... являлся простым гражданским ответчиком, обязанным вознаградить своих бывших подвластных за причиненные им обиды... при этом кормленщик платил и судебные пени и протори... Истцы могли даже вызвать своего бывшего управителя на поединок...».

Ключевский продолжает: «Съезд с должности кормленщика, не умевшего ладить с управляемыми, был сигналом к вчинению запутанных исков о переборах и других обидах. Московские судьи не мирволили своей правительственной братии...» То есть, бюрократической солидарности в те времена в Москве не существовало. И сидевшим «на кормлении» воеводам лучше уж было «уметь ладить» с населением: иначе суды, пени, штрафы, а не то и поединок, «поле» — т.е. дуэль, способ те времена общепринятый.

Исключая последний «способ», описан вполне правовой, юридически грамотный образ действий. Приятно удивившись, спросим у себя: есть ли в копилке нашей памяти что-либо, относящееся к допетровскому суду? Забавная сказка «Шемякин суд»? Убеждение, что судопроизводство было примитивным и несправедливым, что в судах сидели сплошные мздоимцы? А, собственно, где доказательства? Примитивным оно точно не было — половина нашего юридического словаря оттуда: «очная ставка», «вчинить иск», «ничтожная сделка», «допрос», «истец», «свидетель», «улика», «с поличным», «с повинной», «розыск», «обыск», «понятой» и так далее.

Что же до тех, кто брал и давал взятки, лжесвидетельствовал, подделывал улики, они рисковали в те времена куда больше, чем сегодня. За неправосудные приговоры и злоупотребление властью судейских ждали строгие уголовные наказания. За намеренное извращение протокола дьяку грозила тюрьма: «А которой дьяк список нарядит или дело запишет не по суду, не так, как на суде было<…>, а обыщется то в правду, что он от того посул взял, и на том дьаке взята перед боярином вполы да кинута его в тюрму». Подьячего за то же ждала «торговая казнь» (наказание кнутом).

Подкинутая улика называлась «подмет», подлог актов — «подписка». Виновным в особо тяжких фальсификациях подьячим отсекали пальцы, «чтобы впредь к письму были непотребны».

Статья 97 Судебника 1550 года ввела положение о том, что закон обратной силы не имеет — даже четыре с лишним века спустя этот принцип еще не стал очевидным в коммунистическом СССР (дело Рокотова, Файбишенко и Яковлева 1961 года).

«Бесчестье» (напоминаю, выше у нас была глава «Цена чести») возмещалось в денежной форме: «Торговым людем и посадцким людем и всем середним бесчестиа пять рублев, а женам их вдвое бесчестиа против их бесчестиа; а боярскому человеку доброму бесчестиа пять рублев, опричь тиунов и довотчиков, а жене его вдвое; а тиуну боярскому или довотчику и праведчику бесчестна против их доходу, а женам их вдвое; а крестианину пашенному и непашенному бесчестиа рубль, а жене его бесчестиа два рубля; а боярскому человеку молотчему или черному городцкому человеку молодчему рубль бесчестиа, а женам их бесчестиа вдвое».

Начиная с XV века для страховки от возможного судебного произвола жители стали посылать в суды своих выборных (сотских, старост, целовальников). Эти люди становились как бы понятыми на суде, чтобы судящимся «не творилось неправды». Тем самым публичность судопроизводства приближалась к совершенству, а возможность злоупотреблений резко падала.

Появившееся век спустя Уложение 1649 года довольно тщательно регламентирует судебный процесс, чтобы «всем людем Московского государства, от большаго до меньшаго чину» можно было доказательно отстаивать свою правоту, а суд вершился бы, «не стыдяся лица сильных». Неправедный («по посулам, или по дружбе, или по недружбе») суд сурово карался, равно как и любая фальсификация (включая «чернение, меж строк приписки и скребление») документов судебного дела. Множество статей защищали от бесчестия, клеветы и «непригожих слов», притом иск мог вчинить и крестьянин, и даже «гулящий человек».

Уложение 1649 года обеспечивало и вовсе уникальную вещь — а именно, право каждого обратиться прямо к царю через голову всех промежуточных инстанций. Надо было лишь при свидетелях выкрикнуть «Великое государево дело» (в следующем веке — «Слово и дело»). Такого человека надлежало «бережно» доставить в Москву, он сразу становился лицом, защищенным от того, кого он изобличал, будь то хоть сам воевода.

Был и более простой, притом довольно надежный способ, известный с первых великих князей московских: подать челобитную монарху лично, у нас уже шла об этом речь. Устойчивость этой практики говорит о том, что по крайней мере часть прошений удовлетворялась.

В ходе преобразований правительственных ведомств после Смутного времени в 1619 году появился приказ (т.е. министерство) с красноречивым названием «Приказ, что на сильных бьют челом» — наряду с Печатным, Полотняничным, Великороссийским, Малороссийским, Казачьим, Большого прихода, Аптекарским и так далее.

В Уложении 1649 года сформулирован принцип «Жена за мужа и дети за отца не отвечают». Он содержался еще в ограничительной записи царя Василия Шуйского 1606 года: «Отец виноват, и над сыном ничего не сделати; а будет сын виноват, отец того не ведает, и отцу никакого дурна не сделати».

В Уложении обособляются деяния умышленные, неосторожные и случайные, предусмотрена необходимая оборона. Малолетство и явно болезненные психические (бесные) состояния устраняли наказание даже при убийстве. Слуги, действовавшие по научению господ, наказывались легче, чем действовавшие самостоятельно.

Не надо думать, что высокий государственный пост гарантировал победу в суде. Выше уже приводился пример тяжбы патриарха Никона с землевладельцем Боборыкиным, закончившейся не в пользу патриарха, вот еще пример. Около 1660 года у купца и предпринимателя Сергея Поганкина возник конфликт с псковским воеводой князем Хованским. Поганкин был обвинен в контрабанде (провозе товаров минуя псковскую таможню) и сокрытии доходов от налогообложения. Несмотря на огромную социальную разницу сторон, дело решилось в пользу купца.

У сторон в суде был большой набор процессуальных прав. Очень важным было право дать отвод судье или подьячему (секретарю суда), если имелись на то основания. Стороны были обязаны до конца участвовать в судебном разбирательстве, после окончания которого подписывали судебный список, т.е. протокол заседания.

В России исторически сложились формы состязательного процесса, при котором обе стороны имели равные права в предоставлении суду доказательств и в отстаивании своих законных требований. Лишь Петр I именным указом от 21 февраля 1697 года по существу упразднил состязательный процесс, сведя на нет активность сторон в процессе с тем, чтобы главную роль в нем играли судьи. По его мнению, стороны злоупотребляли своими процессуальными правами, и он эти права решительно урезал. Состязательный процесс на многие десятилетия сменяется судом-следствием. Надо ли это понимать как европеизацию?

С другой стороны, в XVIII веке в России появляется понятие о крайней необходимости применительно к незначительным кражам «из крайней голодной нужды». Наказание в таких случаях или совсем не применялось, или умалялось. В Англии, по контрасту, казнь через повешение полагалась за карманную кражу на сумму более шиллинга, за кражу в лавке на сумму более 5 шиллингов, за кражу овцы, за пойманного на помещичьей земле кролика.

В ХVIII веке в России утверждается разноуровневый сословный суд. Характерная подробность: лишить дворянина дворянского звания мог только дворянский суд на основании доказанного преступления. Сословный суд, аналог «суда равных» английского права (это его имел в виду Дизраэли, когда говорил, что существующие в Англии две нации управляются разными законами), был, конечно, тормозом развития страны. Такое положение сохранялось до судебной реформы 1864 года. Тяжбы в судах были долгими (вспомним Гоголя) — даже более долгими, чем современные тяжбы в западных судах. Самые злые изображения дореформенного русского суда, естественно, вышли из-под пера тех, кто сам подвергался судебному преследованию — как, например, А.В. Сухово-Кобылин. Но не забудем, что справедливость победила: Сухово-Кобылин был оправдан.

Пока не появилось Уголовное уложение 1845 года, в распоряжении судьи сплошь и рядом были столь архаичные законы, что ему приходилось, отложив их в сторону, руководствоваться просто здравым смыслом. И что же? Мемуары почему-то не пестрят жалобами на нелепые приговоры. Жаловались на волокиту, взятки, крючкотворство, но эти жалобы стары как мир и универсальны во всем мире: прочтите «Холодный дом» Диккенса, современника Сухово-Кобылина.

Когда Р. Пайпс отважно утверждает: «До судебной реформы Россия не знала независимого судопроизводства», это напоминает реакцию специалиста по анатомии пингвина, которому дали атлас анатомии человека. Почему-то никого не смущают разительные различия между англо-саксонским судом и судами стран, развивавших римское право. Каждая страна торила свой путь и имела на это право.

Реформа 1864 года не принесла судебный рай. На укоренение нового суда ушло лет двадцать, в течение которых только и было разговоров, что он не приживается, что он не для России. Когда же, наконец, всем надоело повторять одно и то же, вдруг выяснилось, что в России очень даже неплохой суд. Но по-настоящему его оценили лишь когда его не стало. Порой одна мимолетная фраза может заключать в себе очень много. «Отношение к русскому правосудию, как к самому справедливому и честному в мире, еще твердо держалось; не сразу можно было осознать, что все коренным образом изменилось, и такое замечательное учреждение, как русский суд — тоже»73, передает мемуаристка потрясение, испытанное ей в 1918 году. Эти слова — напоминание о ясной и непоколебимой уверенности людей ушедшей России в своем суде, уверенности, которая не свалилась с неба, а покоилась на их жизненном опыте.

Русский суд кончился, когда четырьмя декретами между 24 ноября (7 декабря) 1917 года и 30 ноября 1918-го юрист по образованию Ленин отменил, уничтожил весь корпус законов Российской империи («При рассмотрении всех дел народный суд применяет декреты рабоче-крестьянского правительства, а в случае отсутствия соответствующего декрета или неполноты такового — руководствуется социалистическим правосознанием. Ссылки в приговорах и решениях на законы свергнутых правительств воспрещаются»). К сожалению, мало кто осознает, что этот акт — один из самых разрушительных и страшных даже на фоне остальных страшных преступлений большевизма.

Добрые европейские примеры и Россия

В основе представлений, будто все либеральное и гражданское в России проникло через петровское «окно», лежит незнание фактов. Увы, русские предреволюционные интеллигенты выросли на этих представлениях и именно их передали, уже в эмиграции, своим молодым тогда западным ученикам. Концепция, расцветшая в западном россиеведении на почве этих представлений, гласит: Москва вышла из-под ига Золотой Орды преемницей этой орды, свирепым «гарнизонным государством».

А.Л. Янов настаивает, что Москва вышла из-под ордынского ига страной во многих смыслах более продвинутой, чем ее западные соседи. Эта «наследница Золотой Орды» первой в Европе поставила на повестку дня главный вопрос позднего средневековья, церковную реформацию, чья суть — в секуляризации монастырских имуществ. Московский великий князь, как и монархи Дании, Швеции и Англии, опекал еретиков-реформаторов: всем им нужно было отнять земли у монастырей. Но в отличие от монархов Запада, Иван III не преследовал противящихся этому! В его царстве цвела терпимость.

Историк приводит слова уже упоминавшегося Иосифа Волоцкого, вождя российских контрреформаторов: «С тех времен, когда солнце православия воссияло в земле нашей, у нас никогда не бывало такой ереси — в домах, на дорогах, на рынке все, иноки и миряне, с сомнением рассуждают о вере, основываясь не на учении пророков, апостолов и святых отцов, а на словах еретиков, отступников христианства... А от митрополита еретики не выходят из дому, даже спят у него».74

А.Л. Янов обращает наше внимание на то, что слова преподобного Иосифа Волоцкого — прямое свидетельство, живой голос современника. Так и слышно, сколь горячи и массовы были тогда споры — «в домах, на дорогах, на рынке». Похоже это на пустыню деспотизма?

Соратник Иосифа, неистовый Геннадий, архиепископ Новгородский, включил в церковную службу анафему на «обидящие святыя церкви». Все понимали, что священники клянут с амвонов именно царя Ивана. И не разжаловали Геннадия, даже анафему не запретили. В 1480-е иосифляне выпустили трактат «Слово кратко в защиту монастырских имуществ». Авторы поносят царей, которые «закон порушите возможеть». Трактат не был запрещен, ни один волос не упал с головы его авторов.

Продолжу пересказ аргументации А.Л. Янова. Будь в тогдашней Москве «гарнизонное государство», стремились ли бы в нее люди извне? Это было бы подобно массовому бегству из стран Запада в СССР. Литовская Русь конца XV века пребывала в расцвете сил, но из нее бежали, рискуя жизнью, в Москву. Кто требовал выдачи «отъездчиков», кто — совсем как брежневские власти — называл их изменниками («зрадцами»)? Вильна. А кто защищал право человека выбирать страну проживания? Москва.

Будущие русские князья Воротынские, Вяземские, Одоевские, Бельские, Перемышльские, Глинские, Мезецкие — имя им легион — это все удачливые беглецы из Литовской Руси. Были и неудачливые. В 1482-м большие литовские бояре Ольшанский, Оленкович и Бельский собрались «отсести на Москву». Польско-литовский король их опередил: «Ольшанского стял да Оленковича», бежал один Бельский.

Великий князь литовский Александр в 1496-м пенял Ивану III: «Князи Вяземские и Мезецкие наши были слуги, а зрадивши нас присяги свои, и втекли до твоея земли, как то лихие люди, а ко мне бы втекли, от нас не того бы заслужили, как тои зрадцы». Т.е., он головы снял бы «зрадцам» из Москвы, если б «втекли» к нему. Но не к нему «втекали» беглецы.

В Москве королевских «зрадцев» привечали и измены в их побеге не видели. В 1504-м, например, перебежал в Москву Остафей Дашкович со многими дворянами. Литва требовала их высылки, ссылаясь на договор 1503 года. Москва издевательски отвечала, что в договоре речь о выдаче татей и должников, а разве великий пан таков? Напротив, «Остафей же Дашкевич у короля был метной человек и воевода бывал, а лихого имени про него не слыхали никакова... а к нам приехал служить добровольно, не учинив никакой шкоды».

Москва твердо стояла за гражданские права! Раз беглец не учинил «шкоды», не сбежал от уголовного суда или от долгов, он для нее политический эмигрант. Принципиально и даже с либеральным пафосом настаивала она на праве личного выбора75.

Москва и Литва поменялись ролями позже, в царствование Ивана Грозного. Теперь Москва заявляет, что «во всей вселенной, кто беглеца приймает, тот с ним вместе неправ живет». А король Сигизмунд разъясняет царю Ивану, что «таковых людей, которые отчизны оставили, от зловоленья и кровопролитья горла свои уносят», выдавать нельзя.

(Тут А.Л. Янов упрощает: из Литовской Руси перебегали в Русь Московскую и при Иване Грозном, особенно в 1569-84 гг., после Люблинской унии и с началом полонизации в западно-русских землях, когда католичество усилило свой напор на православие.)

Конец «правильного» развития России А.Л. Янов приурочивает к началу Ливонской войны (1558 год). Но спросим у себя: где в тогдашней Западной Европе развитие было правильным, где был либеральный и конституционный образец для подражания? В Англии жгла на кострах своих врагов Мария Кровавая, «Звездная палата» без устали отправляла на плаху и виселицу врагов абсолютистского строя; император «Священной Римской империи» Карл V (сын Хуаны Безумной) ввел инквизицию в Голландии, нагромоздил горы трупов в борьбе за всемирную католическую монархию и издал неслыханный по жестокости кодекс «Каролина» (рядом с ним русский «Судебник» 1550 года — образец евангельской кротости); во Франции крепчал абсолютизм, а ее король Генрих II полностью истощил страну в попытках завоевать Северную Италию; Филипп II Испанский объявил свое королевство банкротом и, чтобы отвлечься от денежных дум, поджаривал еретиков.

Вопрос о том, каким европейским примерам надлежало следовать России, а она, неразумная, не следовала, очень интересен. Все тот же Пайпс (и, разумеется, не он один) дает понять, что Россия, вместо этого, следовала восточным образцам, поскольку торговала больше с Востоком, чем с Западом (доказательства и расчеты не приводятся), вот и набралась азиатчины (политкорректный Е.Т. Гайдар употребляет другой термин — «татарщина»). Возможно, вплоть до середины ушедшего века еще было допустимо считать подобные объяснения достаточными (да и то лишь на самом глухом Западе), но с тех пор многое переменилось. Если Маркс бесхитростно ставил знак равенства между азиатским и плохим76, то сегодняшнего автора непременно спросят, что он имеет в виду. Историки во всем мире давно перешагнули и забыли невежественное марксово положение об «азиатском способе производства».

Взгляд на «Восток» как на нечто единообразно-деспотическое давно уже неприличен. Можно ли одной краской «деспотизма» мазать Китай, Индию, Японию, персов, арабов? А как быть с военно-феодальными демократиями, общинными демократиями кочевников, выборными организациями жителей орошаемых земель? Выше уже говорилось, что если бы княжества Руси действительно восприняли золотоордынские традиции, мы были бы вправе искать в русской политической практике после XIII века следы влияния Великой Ясы, весьма толерантного свода законов Чингиз-хана. Хорошо ли, плохо ли, но таковых не обнаруживается.

Разве в Европе параллельно с парламентаризмом не развивалось и не совершенствовалось абсолютистское полицейское государство? И коль скоро мы не ставим под сомнение европейские влияния на Россию, то вправе ли мы не замечать воздействие абсолютистских примеров? Ведь Петр I был младшим современником Людовика XIV.

Задним числом легко говорить: последователям Петра следовало из всех европейских примеров взять за образец для подражания Англию. Но разве не естественно, что, скажем, Екатерине II была ближе Пруссия, были ближе абсолютистские княжества ее родной Германии?

Кстати, каковы были порядки в Пруссии при современнике Екатерины, Фридрихе II, «короле-философе»? Тяготы крепостничества только усиливались, барщина становилась все тяжелее77. Часть беднейших крестьян переведена на положение дворовых, они полностью отдают свой труд помещику за предоставление скудной месячины (т.е. еды и, при необходимости, одежды). Сгон крестьян с земли принимает все более широкие размеры. Вводится крайне придирчивая паспортная система, фактически запрещен выезд прусских подданных за границу, мелочная опека государства, которой они подвергаются, переходит всякую меру. Цензура свирепа. В мануфактурах практикуется принудительный труд бродяг, нищих и преступников, зато применение машин Фридрих запрещал. Однако люди XVIII века находили все это нормальным, а Фридриха ласково называли Великим.

Почему так уж ярок должен был быть для России пример парламентской Англии? Надо было обладать необыкновенным политическим чутьем, чтобы уже тогда разглядеть потенциал этой модели. Да и сама Англия, чья доля в мировом промышленном производстве составляла в 1750 году всего 1,9% (для сравнения: доля России равнялась 5%, Франции — 4%, германских государств в сумме — 2,9%, Австрии — 2,9%, английских колоний в Северной Америке, т.е. будущих США — 0,1%)78, олицетворяла ли она тогда сколько-нибудь серьезный экономический, военный или социальный успех, который заставлял бы как-то особо пристально к ней присматриваться?

Английский парламентаризм — превосходное изобретение, но его достоинства стали привлекать серьезный интерес, а не просто любопытство, внешнего мира лишь в следующем, XIX веке, а бесспорными признаны едва ли не на пороге Первой мировой войны. Кто мог их провидеть за сто или двести лет? А за триста? Что могло в 1610 году послужить образцом для Михаила Салтыкова и Боярской Думы? Менее всего английская модель. В это время на английском престоле сидел Яков I, беспощадный гонитель пуритан, который произвольно вводил налоги и принудительные займы, раздавал монопольные патенты, по семь лет не созывал парламент и даже сочинил небольшой трактат о том, что парламент вообще не нужен. Речь об этом у нас уже шла выше.

Салтыков видел более убедительные образцы. Посол в Польше в 1601-02 гг, он имел перед глазами пример польской «Посольской избы» — палаты депутатов, не давшей возникнуть в Польше абсолютизму79. Боюсь, правда, это не совсем то «западное влияние», которое обычно имеют в виду. Добрый пример Салтыков мог найти в устройстве чешского сейма, отлично уравновешивавшего интересы городов, панства и витязей (рыцарства) и успешно противостоявшего (опять-таки) абсолютизму — сейм не раз окорачивал произвол Габсбургов. Увы, в 1620 году чешские сословия были разбиты при Белой Горе баварцами, которые поработили Чехию, прервав, быть может, самый удачно развивавшийся парламентаризм своего времени. Хорошее «западное влияние», правда?

Год смерти Салтыкова неизвестен, так что, возможно, он дожил до разгона английского парламента в 1629 году. Современникам этот разгон представлялся окончательным.

Представлять «Запад» как нечто цельное, непротиворечивое и всегда устремленное к совершенству — детская наивность. Разве политическая традиция Европы не ведала склонности к неприкрытой тирании? Sic volo, sic jubeo, sit pro ratione voluntas (так хочу, так велю, вместо доводов — моя воля) — этот принцип пришел не из Персии, не из Аравии, не из Китая. Разве Римская церковь не выказала самый жестковыйный ригоризм, провозгласив принцип (обошедшийся в миллионы жизней): «Римская церковь никогда не ошибалась, она, согласно свидетельству Писания, вечно будет непогрешимой»?

Качество жизни — составная часть свободы

Европа подарила человечеству целый ряд мыслителей, напористо внушавших — и многим внушивших, — что только те страны, откуда они родом («передовые», «прогрессивные»), развиваются правильным образом и должны ставиться в пример прочим — «отсталым» и (или) «реакционным». Пример, видимо, недостижимый, поскольку отсталые нации прожили Средние века и Новое время не должным образом, и потому отстали навек.

Эти донаучные представления дожили до наших дней. Их отголоском является, например, призыв к «возвращению России на большак мировой цивилизации». Нет такого большака. Даже школьникам уже как-то неловко объяснять, что у каждой страны свой «большак» — если уж мы допускаем метафору пути (хотя она еще мало кого не сбила с толку).

Западная модель развития (допустим, что несмотря на разнообразие исторических судеб отдельно взятых западноевропейских стран, ее усредненный алгоритм поддается вычислению) подготовила переход к эффективной демократии, либеральной экономике, «гражданскому обществу», соблюдению основных прав и свобод. Но этот переход произошел, по большому счету, только за ХХ век, после череды мучительных, невыносимых (хотя и успешно идеализированных) столетий.

Если подразумеваемая цель общественного развития всякой страны состоит в том, чтобы в ее населении на каждый данный исторический момент была как можно выше доля людей, имеющих удовлетворительные для своего времени жизненные стандарты (не будем говорить «счастливых»), можно ли признать путь Запада блистательным? Увы, никак нельзя.

Опрос былых поколений произвести невозможно, но есть интегральный способ судить о «качестве жизни» народа на протяжении истории — не высших слоев, а именно народа. Это данные демографической статистики. Возьмем три века, предшествовавших Промышленной революции, время, когда крестьяне во всех без исключения странах составляли подавляющее большинство, «планирование семьи» было неведомо, женщины рожали столько детей, сколько Бог пошлет, а ограничителями роста населения были болезни и моровые язвы, младенческая смертность, голод, войны, непосильный труд, винопитие, неразвитая гигиена, стрессы, общая тяжесть жизни. Если сегодня высокий прирост населения отличает самые неблагополучные страны, тогда все обстояло наоборот.

Дожившие до работоспособности дети были единственным видом социальной защиты родителей и младших членов семьи. Чем благополучнее была жизнь в той или иной стране, тем больше детей в ней доживали до брачного возраста и тем выше был прирост населения. Тем более интересную картину приоткрывают цифры. А именно, что между 1500 и 1796 годами число только великороссов выросло в 4 раза (с 5 до 20 млн), тогда как французов — лишь на 80% (с 15,5 до 28 млн), а итальянцев — на 64% (с 11 до 17 млн)80. Вот и делайте выводы.

То есть, совершенно очевидно, что при всех возможных (и законных) оговорках, качество жизни простых людей Руси-России, по крайней мере до Промышленной революции, было выше, чем в странах Запада. Больше было и возможностей вырваться, пусть и с опасностью для себя, из тисков социального контроля. Наличие такого рода отдушин обусловило постепенное заселение «украинных» земель вокруг ядра Русского государства. А вот, например, для английского народа, доведенного до крайности «огораживаниями» и «кровавыми законами», подобная возможность впервые открылась лишь в XVII веке, с началом заселения колоний.

Важным фактором качества русской жизни издавна было обилие праздников, церковных и народных. Досуг — составная часть свободы. Церковные праздники делились на «великие» (в том числе 12 главных) с рядом «предпразднеств» и «попразднеств», «средние» и «малые» («меньшие малые» и «большие малые»). Манифест Павла Первого от 5 апреля 1797 года прямо запретил помещикам привлекать крестьян к работе в воскресные и праздничные дни.

Многие праздники были непереходящими, т.е. жестко приуроченными к определенному дню. Храмовые праздники (одноименные с храмом) бывали «престольные», «съезжие» и «гулевые». Конечно, праздновали память далеко не всех святых и событий Нового Завета, иначе не осталось бы ни одного рабочего дня. Тем не менее, в году набиралось под полторы сотни праздничных дней, из которых 52 падали, правда, на воскресенья. Кануны некоторых (не всех) праздников считались полупраздниками, так что работали полдня. Общими «вакациями» в государстве были Масленица, Светлая неделя и две Рождественские недели. Были и светские праздники — день Нового года и 8-9 «царских» дней: дни рождения и тезоименитств царя, царицы, наследника и вдовствующей государыни (если была жива), а также день восшествия царя на престол и день его коронования, а при Николае II — еще и день чудесного спасения августейшей семьи, 17 октября по старому стилю.

Крестьянам и иному простому люду (кроме фабричного) немало досуга добавляли народные праздники вроде вешнего и осеннего Егориев, Ивана Купалы, Ильи Пророка, Семика, Красной горки, Русальной недели, Веснянки, Родительского дня. Порой они накладывались на второстепенные церковные, не празднуемые государством праздники. И, наконец, в любой местности праздновалась память особо чтимых местных святых и блаженных. Сколько это добавляло дней, сказать трудно, но так или иначе досуга у простых людей (мать семейства не в счет; ее работа не кончалась никогда — дети, скотина, уборка, готовка, стирка) было много больше, чем у связанных службой «непростых», и здесь скорее господа понемногу стали следовать за мужиками, чем наоборот. Была, конечно, и противоположная тенденция. Поскольку праздники съедали чуть ли не половину годового рабочего времени и способствовали пьянству, власти и церковь стремились сократить их количество. К концу прошлого века число официально праздничных, неприсутственных дней в году в России было сведено к 98, но наших крестьян это затрагивало мало (для сравнения, в Австро-Венгрии неприсутственных дней осталось только 53 — т.е. воскресенья плюс еще один день).

Любовь к досугу и увеселениям на Руси четко выражена на протяжении всей ее письменной истории. Описание того, как развлекались жители Пскова пятьсот лет назад, в 1505 году, кажется до странности знакомым сегодняшнему читателю: «Весь город поднимался; мужчины, женщины, молодые и старые, наряжались и собирались на игрище... начиналось, по выражению современника, ногам скакание, хребтам вихляние... происходило много соблазнительного по поводу сближения молодых людей обоих полов».81 Церковь старалась умерить веселый нрав народа и в киевские, и во владимиро-суздальские, и в московские времена. В петербургский период у нее уже не было прежней силы. В 1743 Синод обращается в Сенат с ходатайством о запрете «скачек, ристаний, плясок, кулачного боя и других бесчинств», но получает ответ: «подобные общие забавы... служат для народного полирования, а не для какого безобразия».

«Склонность к веселостям народа здешней губернии, — сказано в «Топографическом описании Владимирской губернии за 1784 год», — весьма видна из того, что они не только в торжествуемые ими праздники при пляске и пении с своими родственниками и друзьями по целой неделе и более (! — А.Г.) гуляют, но и в воскресные летние дни». Другое описание, другая губерния, Тульская: «Поселяне сей губернии нрава веселого и в обхождении своем любят шутки. Пение и пляски любимое ими препровождение времени».

Народные игры (помните некрасовское: «в игре ее конный не словит...»?) и развлечения часто отличала замысловатость, приготовления к ним требовали времени. В Костромской губернии, «в больших вотчинах в Сыропустное воскресенье сбирается съезд из нескольких сот (! — А.Г.) лошадей» со всадниками, ряжеными в соломенные кафтаны и колпаки82. Весьма сложной (наездник прорывался к снежной крепости через препятствия), требовавшей долгой подготовки была изображенная Суриковым забава «взятие снежного городка».

Описания народной русской жизни более близких к нам времен — конца XIX-начала XX вв. (такие, как большая книга «Народная Русь» А.А. Коринфского, М., 1995, впервые вышедшая в 1901 году) — также переполнены свидетельствами о праздниках и увеселениях.

Досуг в России весьма ценили и городские жители. У них эта черта породила около трехсот лет назад такое сугубо русское явление, как дачная жизнь — явление, постепенно ставшее воистину массовым. В Европе нечто подобное стало появляться лишь в последние десятилетия ХХ века. По контрасту, протестантская Европа и Америка между XVII веком и Первой мировой войной отдыхали мало. Воскресенье посвящалось церкви и домашним делам, отпуск был еще в диковину. Отдыхал тонкий слой богатых бездельников. Реформация почти исключила отдых из программы жизни, чем немало содействовала экономическому рывку Запада. На появление в России дачной жизни в столь далекие времена можно смотреть и как на опережающий социальный прорыв, и как на пример того, насколько нации опасно расслабляться до построения основ изобилия. Верны обе точки зрения.

Почти для любого русского свободное время — это время свободы. Свободное — значит, проводимое в свое удовольствие, не занятое делами, принадлежащее только мне, вырванное из будней и так далее. Определение можно менять, неизменно лишь подлежащее «время». Время ощущается как высшая ценность. Нельзя выкупить обратно скверно потраченный день. Вот почему мотивация к труду во внеурочное время даже за хорошее вознаграждение срабатывает у нас не во всех тех случаях, когда она безусловно срабатывает на Западе. Другими словами, с любовью к свободе прямо связан один наш важный недостаток: у нас сравнительно мало трудоголиков. Но может быть это не такой уж недостаток.

Качество жизни в России по некоторым важным параметрам и сегодня выше, чем на Западе, несмотря на отставание в уровне материальных благ. Наши горожане (сельских жителей сравнивать труднее) гораздо меньше невротизированы. Массовая потребность западных людей в психоаналитиках обычно вызывает у нашего человека веселое изумление. Сколько же они вынуждены в себе подавлять и зажимать, если могут приоткрыться только врачу?

В любопытной и во многом неожиданной книге Леонида Кучмы «Украина — не Россиия» несколько страниц посвящено сравнению русского и украинского национальных характеров. «Среди русских — пишет он, — вряд ли получит широкое распространение психоанализ по Фрейду — это когда персона, озабоченная своими проблемами (обычно дама), исповедуется специалисту по неврозам, рассказывая ему то, что не расскажет никому. Русские дамы прекрасно исповедуются друг дружке, им психоаналитик без надобности». По-моему, очень точно. Удивительно ли, что успех двадцатилетних, начиная с конца 80-х, усилий по пропаганде фрейдизма в России оказался близок к нулевому?

Дело не только в психоаналитической практике как таковой, но и в постулатах учения, лежащих в ее основе. На Западе почему-то почти все согласились с утверждением Фрейда, что детство является самым тяжелым и несчастным временем жизни. Видимо, имели основания согласиться. В России же подобные идеи просто не имеют шансов, и тоже неспроста. Выше, в главке «Цена чести» речь уже шла о том, как поражают английские мемуары, романы и биографии описаниями несчастного детства и отсутствием душевного тепла в семье, тогда как русские воспоминания о детстве — сплошь счастливые воспоминания.

Столь разное восприятие вряд ли может быть случайным. Возможно, Набоков зря называл автора фрейдизма «венским шарлатаном». Рискну предположить, что учение Фрейда просто более справедливо для западноевропейцев, чем для родины Набокова.

Качество жизни складывается из многих составляющих. Мы с приятелем приехали на его машине в Париж из пригорода, где он живет, для участия в некоем вернисаже, на котором он хотел меня с кем-то познакомить. Мы мучительно долго кружили в ближних и дальних окрестностях выставочного зала в поисках, где бы приткнуть его «пежо». Ни одного места, платного или бесплатного, найти не удалось. Изъездив чуть ли не весь «аррондисман», потеряв больше часа и множество нервных клеток, мы поняли, что поиски утратили смысл. Мой друг сказал, что все нужные люди уже наверняка разошлись, так что он завезет меня в мою гостиницу, а сам вернется в свой «банльё» (пригород). Я не стал огорчать своего раздасадованного (фрустрированного, по-научному) собеседника рассказами о том, что в Москве, где машин не меньше, чем в Париже, такое было бы невозможно: правила (и обычаи!) парковки менее жестки и место можно найти всегда — не в этом переулке, так в соседнем, в проезде между домов или во дворе.

На качество жизни сильно влияет то, как люди проводят досуг, как общаются. Вклад России в технологию досуга совсем неплох: именно у нас около трехсот лет назад родился такой социально-культурный феномен, как дачная жизнь. Дача — это русское изобретение, которое теперь перенимает (или изобретает для себя заново) остальной мир83.

От иностранцев, поживших в России и владеющих русским языком, я множество раз слышал, что нигде в западном мире нет такого, чтобы люди, засиживаясь до утра, обсуждали вечные вопросы. И все они жаловались, как им стало тоскливо без этого на родине. Американский журналист Роберт Кайзер (Robert G. Kaiser. Russia: The People and the Power), едва ли самый большой русофил на свете, не удержался от такого признания: «Стоит провести один нудный вечер в Лондоне или Вашингтоне, всего один долгий обед с бесконечными разговорами о покупках, ресторанах, теннисе или лыжах, чтобы оценить прелесть московских застолий. Приземленная, ничтожная тема тут не задержится. Беседы — вот источник величайшего удовольствия здесь, и, проведя за русскими беседами множество часов, я начал понимать, что именно этой стороны русской жизни мне будет нехватать более всего...».

К этому стоит добавить, что не реже, чем тема покупок или лыж, в застольных разговорах западных людей слышится страшное слово «моргедж» (mortgage), что-то вроде ссуды под залог недвижимости. Это то, что гнетет каждого второго, недаром в этом термине прячется «mort» (смерть). На одном из конгрессов зарубежной русской прессы я разговорился с Николаем М. (ограничусь инициалами, поскольку не имею от него полномочий), издателем иллюстрированного русского журнала для Скандинавии и Германии, и услышал любопытное признание. «В Европе я куда менее свободен, чем в России. Да что там, в Европе я просто порабощен! Порабощен навязанными мне в кредит не очень нужными вещами, порабощен тем, что оплатил стоянку машины только до шести, а переговоры затягиваются и меня ждет штраф в 50 евро, порабощен теми счетами, которые чуть ли не каждый день мне доставляет почта, порабощен множеством глупых условностей, пока еще не дошедших до России».

Процитирую публицистку Галину Леонову. То, что она пишет о Западе, конечно, преувеличение, но не злостное преувеличение, поскольку совпадает со множеством других свидетельств. «На работе, на улице, в магазине — везде! — действуют дружелюбные, корректные, в меру вежливые бесполые граждане, которые вступают в контакт между собой по определенным правилам. А иначе — пожалуйста, в суд. Профессиональные юристы разберутся: кто, каким образом и на какую сумму ущемил чужие права и достоинства... И в то же время над людьми здесь тяготеет осознанная необходимость быть свободными. “Ты свободен!” — настаивают газеты, журналы и телевидение... Образ Свободно Вкушающего Всевозможные Радости Жизни Современного Западного Гражданина преследует человека повсюду — от уличной рекламы до Интернета» (Огонек, №45, 1998).

Вышесказанное не следует понимать как утверждение, что качество жизни в современной России выше, чем на Западе. Для этого в России многовато бытовых и инфраструктурных трудностей. Да и в любом случае трудно представить себе объективное решение данного вопроса. Попробуйте ответить себе: сколько баллов надо прибавить стране, где больше красивых женщин? А сколько — стране, где можно поднять руку, и если не первый, то второй частник довезет тебя до места за малые деньги, а в пути вы еще поговорите о политике? Как хотите, но пока для нас это тоже часть свободы.

Вставка 2: Российская интеллигенция и свобода

Тема свободы уже почти два века неотделима в России от темы интеллигенции, несмотря даже на то, что два века назад слово «интеллигенция» еще не было изобретено. Эти две темы соприкасаются под самыми разными углами, не исключая неожиданные. Недавно, размышляя о 20-летии Перестройки, Виталий Третьяков сформулировал, среди прочего, три совершенно замечательных вопроса: «Нужно ли слушать русскую интеллигенцию при проведении любых реформ, тем более радикальных? Если нельзя, то как нерепрессивными методами заставить ее замолчать? И вообще — чем занять интеллигенцию во время реформ, тем более демократических? Мысленно, не для публики, отвечая на поставленные вопросы, я всякий раз вынужден давать ответы, которые принято называть циничными» (журнал «Стратегия России», апрель 2005). Процитированные вопросы, понятное дело, риторические. Ответ на первый из них ясно читается во втором. Он должен звучать примерно так: «Ох, нельзя — неадекватность этой публики, помноженная на зычный голос, способна пустить государство под откос».

Разумеется, неадекватной во время демократических реформ становится не вся интеллигенция, а ее самая благородная и чувствительная часть, без которой, вероятно, мы бы не скоро дождались этих самых реформ. Для выходцев из диссидентской среды борьба за продвижение идеалов демократии и гражданского общества обязательно становится борьбой против государства («режима», как любят говорить люди, сильно подзабывшие, что такое режим). Попытки объяснить вполне достойным собеседникам, что ими движет инерция подсоветского существования, ни к чему не приводят. В ответ обычно слышишь готовый, хотя и путаный ответ, из которого можно вывести, что для укрепления гражданского общества необходимо ослабление государства. Именно тут у большинства из них пролегает печальный предел мыслительных способностей.

По адресу власти и ее представителей такая интеллигенция подчеркнуто груба, это дает ей прометеевское чувство бытия. При этом она время от времени взывает к власти с теми или иными идеями. Сочетаются такие вещи плохо, сильно снижая шансы на осуществление этих самых идей, поскольку их не решить помимо власти. (Помню, в юные годы меня просил помочь написать письмо по начальству замечательный человек, буровик, настаивавший при этом, что первые строки изменять не надо, он их тщательно продумал: «Гражданину начальнику внедрения. Прошу внедрить мое изобретение, ты, вор непойманный и гадский потрох, знаю я твою породу».)

Путь нашей интеллигенции долог и труден. Она и непохожа, и похожа на себя столетней давности. До революции 1917 года к интеллигенции относили только «передовую» интеллигенцию, а непередовая была уже как бы и не интеллигенция. Главным критерием передовитости были оппозиционные настроения. «Интеллигенты, — говорил Победоносцев, интеллигентов презиравший, — это те, кто неизменно выступают против любых видов и начинаний правительства».

Именно в этом значении слово было позаимствовано некоторыми иностранными языками. Если бы оно было полным дублетом слова «интеллектуал», кто бы стал его заимствовать? Это слово применялось сперва только к российским реалиям, поскольку аналогично настроенной общественной группы в странах Запада долгое время не было. Но потом появилась и группа, и тогда слово «intelligentsia» стало применяться к ней, сперва в шутку, а потом и без.

Население нью-йоркского района Гринич-Виллидж состоит наполовину из богемы, наполовину из хрестоматийных интеллигентов, готовых часами объяснять вам, как ужасны «эти идиоты в Вашингтоне» — президент, конгресс, сенат, и в какую пропасть они дружными усилиями тащат Америку. Полно людей этого типа в Колумбийском, Гарвардском и других старых университетах США. В отличие от своих русских предшественников, у них уже не осталось веры в прогресс, науку и человечество — сто лет не прошли бесследно.

Тема зловещей работы российской интеллигенции по подготовке катастрофы 1917-1922 годов сильно избита, но обойти ее нельзя. Эта подготовка велась — из лучших побуждений, конечно, — не менее ста лет. Усилиями писателей, поэтов, философов, историков, журналистов и прочих властителей дум был сконструирован виртуальный (как мы бы сказали сегодня), почти не имеющий отношения к реальной действительности мир, где на одном полюсе метались, страдали от окружающей косности и досматривали четвертый сон Веры Павловны то ли «лишние», то ли «новые» люди, а на другом страдал (но, правда, не метался) народ-богоносец, которого скорее надо звать к топору.

Россия росла, строила новые города, прокладывала железные дороги и телеграфные линии, спускала на воду корабли, снаряжала экспедиции, реформировала суд, образование, армию, земельные отношения, присоединяла Среднюю Азию, освобождала Балканы от турецкого ига, осваивала и заселяла Сибирь и Дальний Восток, а интеллигенция (та, передовая) все это презирала.

Тогда она действительно была кастой. Ее бы возмутила даже теоретическая возможность числить в своих рядах создателя кронштадтских фортов или уездного предводителя дворянства. Это же были слуги ненавистного режима.

Русская интеллигенция страшно носилась со своей «исторической виной перед народом» («Вот парадный подъезд. По торжественным дням…» и так далее). Часть потенциала этого чувства вины воплотилась в благие дела — в первую очередь, в земское движение, в «теорию малых дел», в общественные начинания, а наиболее опасный остаток был целенаправленно канализирован в революционную деятельность.

Подобного народопоклонства никогда не знала, например, Англия. Английская аристократия делала со своим народом что хотела — сгоняла с земель, когда разведение овец становилось доходнее выращивания ржи, превращала в бродяг и потом тысячами вешала за бродяжничество или кражу булки (см. выше), но при этом спала спокойно — как и английские интеллектуалы, за редким исключением. Может быть, именно это спокойствие помогло английскому правящему классу начать во времена Промышленной революции социальные реформы, более или менее успешно продолжающиеся и поныне и обеспечившие Англии уже полтора века вполне приемлемого классового мира.

Совестливая же русская интеллигенция вплоть до 1917-го оставалась питательной средой ниспровергателей и разрушителей. Автор предельно честных «Очерков семейной хроники» Владимир Троицкий описывает своих друзей-гимназистов — поколение тех самых будущих русских интеллигентов, которым предстояло в тридцать лет пережить революцию, в сорок — в качестве «спеца» трудиться на одном из фронтов первой пятилетки, а в пятьдесят — угодить или, если повезет, не угодить во всесоюзную мясорубку. «Мы, само собой разумеется, были на стороне забастовщиков [участников политической стачки октября 1905 года]. Это так было весело! В нас было сознание своей коллективной мощи, и наш вид, озорных и бесшабашных молодчиков, заставлял боязливо сторониться нас некоторых инакомыслящих — я сказал бы, действительно разумных людей. Но мы, зеленая молодежь, невежественная и глупая, и нам, как баранам, все поступки наши и дикие выходки, пожалуй, простительны. Однако ведь нами кто-то руководил, какие-то пожилые образованные и ученые люди. Куда же они нас толкали?… Террористические акты против власть имущих приняли широкие размеры. Ни каторга, ни виселица — ничто не сдерживало молодежь от стремления запечатлеть свое имя в истории. Эта рисовка покупалась дорогой ценой. Но благодарное потомство оценило их жертву одним словом: дураки!.. Когда я слышу слова “народ взял власть в свои руки”, меня коробит эта ложь».

Мы не можем кинуть камень в русскую интеллигенцию за то, что она грезила политической свободой. Был краткий период, когда у нее началось что-то вроде протрезвления. В 1909 году вышел сборник «Вехи», специально посвященный ее идейному тупику, безрелигиозности, нигилизму, беспочвенности, отщепенству от государства. Авторы сборника, в первую очередь Сергей Булгаков, очень точно (и пророчески) подметили, что для радикальной интеллигенции и ее теоретиков политика выше духовной жизни, а задачи распределения важнее задач производства. Они предостерегали от социалистической ереси, показывали враждебность этой ереси культуре, ее нацеленность на разрушение, неспособность к созиданию. Интеллигентов («передовых», конечно) призывали вернуться к Богу, к идеям права и личной ответственности, к отказу от социального мессианства. И, кажется, впервые прозвучало роковое: «Интеллигент — по существу, иностранец в родной стране». И это после полувека усердного «народолюбия»!

«Вехи» вызвали яростные споры, но не сбили русскую интеллигенцию с гибельного курса. Ее радикальный настрой распространялся в верхние слои общества, заражая их своим настроем на несотрудничество с властью в ее усилиях по реформированию России, более того — на противодействие этим усилиям.

Плоды отщепенства

А потом произошло то, что произошло — большевистский переворот и гражданская война. Интеллигенции предстояло еще раз сыграть трагическую роль. Верная заветам «любви к народу», значительная часть ее сразу пришла к большевикам как выразителям народной правды — такое заблуждение короткое время еще жило. Ныне почему-то забылось, что вся большевистская верхушка — как в столицах, так и в провинции — состояла (без единого исключения!) из людей, не имевших ни малейшего опыта управления чем бы то ни было. Они ничего бы не сделали с захваченной страной, если бы не добровольцы из интеллигенции, имевшие такой опыт.

Значительная часть интеллигенции — в основном, не числившаяся в рядах «передовой» — отказалась от сотрудничества с новой властью. Ее судьба печальна. Эмиграция — это был почти благоприятный исход для таких людей. Тысячи попали, как «буржуазия», в заложники и были в этом качестве расстреляны. Кто-то из молодых сумел пробраться в белую армию. Сотни тысяч были выселены из своих квартир, «уплотнены», ограблены, умерли от голода, тифа и «испанки». Перечисляя ставшие известными жертвы, не надо забывать о том, что судьба огромного количества заметных в своей сфере деятельности людей осталась неизвестной — коллеги впоследствии не смогли отыскать их следов. И почти всем, кто уцелел, все же пришлось через какое-то время идти на службу новому государству. Большевики убедили нужных им специалистов не доводами, а хлебной карточкой. Но самая печальное дальше.

Поражение белых — а чаши весов не раз сходились с аптекарской точностью — в конечном счете объясняется тем, что белые не смогли наладить в очищенных от своих врагов областях гражданское управление, не смогли привлечь на свою сторону управленцев и других специалистов. Те видели в белых «реакционную силу» и, в большинстве своем, уклонились от сотрудничества. Другими словами, белые не смогли привлечь все ту же интеллигенцию. Белые не умели использовать такой рычаг как продовольственная карточка. К тому же, на белых территориях с продовольствием, как правило, все было в порядке.

Расплата и искупление

В послереволюционное время сильно поредевшая интеллигенция больше не делилась на передовую и не очень, она делилась теперь совсем иначе. Имелась немногочисленная группа партийной интеллигенции, пришедшей из революционного движения, более или менее благополучная — по советским меркам, конечно. Была относительно большая группа «спецов» — от академиков до военных специалистов. От них не требовали вступать в ВКП(б), да они и не рвались, зато жили всем на зависть, не вся партийная номенклатура в 20-е — начале 30-х решалась открыто поднимать свою жизненную планку до уровня «спецов». Если бы не они, никакая военная промышленность в СССР — да и всякая другая — была бы невозможна.

Остальные интеллигенты влачили столь же жалкое существование, как и вся страна. Впрочем, нет, более жалкое — нередко они, особенно дворяне по происхождению, были «лишенцами», «пораженцами», их детей не принимали в вузы по классовому признаку, их выселяли из больших городов (в 1933 и в 1935 годах из Ленинграда было в два приема выселено более полумиллиона человек, в основном «малоценной», с точки зрения большевиков, интеллигенции).

Заселивший коммуналки простой народ интеллигенцию не любил, видя в ней недобитых господ. Люди же, тайно скорбевшие о погибшей России, считали интеллигенцию виновницей этого несчастья и старались ее лягнуть при каждом удобном случае. Отсюда, в частности, образ Васисуалия Лоханкина. Посеченный «хамами», пародийный Васисуалий впадает в пародийное народолюбие: «А может, так надо? Может быть, в этом великая сермяжная правда?»

Тем временем подрастала новая интеллигенция, хотя и советского разлива, но обученная еще той, дореволюционной. Сейчас принято говорить о страшном снижении уровня высшего образования в межвоенные годы из-за прилива в вузы рабфаковцев и деревенской молодежи. Снижение, бесспорно, было, но далеко не такое, как обычно утверждают. Научная и образовательная преемственность оказалась, к счастью, не вполне нарушенной, нить чудом не разорвалась.

Надо ясно понимать: только сохранение инженерных, технических и научных школ обеспечило возрождение в стране промышленности и тем спасло нас от военного поражения и необратимой национальной катастрофы в 1941-42 годах. Как и в 1915 году, русская артиллерия оставалась лучшей в мире в 1935-м и в 1945-м — просто потому что, к счастью, основная часть конструкторов-артиллеристов не покинула страну во время гражданской войны. Так же, как и паровозостроителей, металлургов, химиков, электротехников, двигателистов. И так далее.

Любая медаль имеет две стороны. Безусловно, интеллигенция помогла кровавому большевизму удержаться у власти. Но с тем же правом мы можем сказать и другое: основная часть научной, технической и военной интеллигенции не бросила горящий и тонущий корабль России, она осталась спасать его, жертвуя лучшими из лучших в своих рядах. И в конечном счете спасла. Когда встает вопрос о том, кто самый главный победитель фашизма, помните правильный ответ: это тоже она.

Пикник на обочине

Если вплоть до 1941 года могло показаться, что советский проект предусматривает появление чего-то вроде «меритократии» — то есть сословия людей, привилегированных благодаря своей полезности обществу, то после войны стало ясно: ничего такого ждать нечего, рабочие будут получать больше инженеров. Исключение было сделано лишь для академической верхушки. Основные же привилегии, если говорить об интеллигенции, достались так называемым творческим работникам.

В течение сорока лет (1945-1985) основная часть советской технической интеллигенции довольно быстро росла количественно. Она создала все, чем гордился СССР — ракеты, космические корабли, луноходы, первую в мире атомную электростанцию, первое судно на воздушной подушке, первый экраноплан, молекулярную генетику, лазерные технологии. Она (очень по-русски) так и не научилась делать простые, заурядные, но столь, увы, необходимые вещи. Иногда ее капельку баловали, но особенно забываться ей никто не дал бы.

В книге главного конструктора ракетно-космической системы «Энергия» Б.И. Губанова «Триумф и трагедия „Энергии“» читаем: «Вспоминается, в конце 1960–х годов в КБ „Южное“ решили образовать садовое общество с участками по шесть соток… Кто–то превысил высоту сооружений, построил дом с мансардой — жилая комната под скатом крыши. Потребовали от академиков, докторов наук и просто ракетчиков привести их в соответствие с требованиями, установленными на местах. Рушили „вторые“ этажи, так как не подвергалось сомнению, что чердаки могут быть использованы для сдачи внаем…». Для сдачи внаем, какой ужас. У советского человека не может быть корыстных побуждений. В СССР секса нет! Унижали тех, кого должны были носить на руках. Были люди, которые так и не смогли забыть это оскорбление (если бы оно было единственным!), и в начале 90-х при первой же возможности уехали на Запад.

Чуть получше, чем остальным, было жителям закрытых научных городков: там всегда имелась в продаже колбаса трех сортов.

Власть так пристально приглядывала за писателями, кинематографистами, композиторами, артистами и подобной на 99% ручной публикой, почитая их за людей опасных, что проморгала куда более важные вещи.

Она проморгала чрезвычайно быструю и, казалось бы, недостаточно подготовленную предшествующими десятилетиями идейную и интеллектуальную трансформацию российского общества (читай: интеллигенции) на закате советской власти.

Советская власть рухнула не по экономическим или внешнеполитическим причинам, как часто уверяют, а потому, что стала постылой большинству активного населения СССР, большинству интеллигенции, и в решающий миг у нее почти не оказалось защитников. Недалекая, эта власть была уверена, что ей ничуть не страшны интеллигентские разговоры на кухнях и «самиздат». Она не учла долю людей умственного труда в СССР (31,2%, согласно переписи 1979 года и близко к 40% десять лет спустя). Она не учла, что разъедающий скепсис имеет свойство очень быстро проникать во все социальные и образовательные группы.

К середине 80-х в интеллигентной среде стало признаком безнадежной тупости не выражать презрение ко всему советскому — даже к тому положительному, что, без сомнения, имелось в СССР в науке, производстве, социальной сфере, образовании: уж слишком тесно все это переплеталось с советскими несуразностями и фальшью. Люди никогда особенно не верили официозу, а к 80-м годам неверие стало тотальным. Даже вполне правдивые утверждения советской пропаганды воспринимались как «обычное вранье». Члены КПСС рассказывали «антисоветские» анекдоты, слушали зарубежное радио и беззаветно верили ему. На подобные настроения сложилась мода, а мода — это сила, противостоять которой почти невозможно.

Устранение Горбачевым цензуры равнялось устранению фактора страха. Получившие же свободу СМИ быстро помогли обществу осознать степень его единодушия в желании избавиться от всего советского. Дальнейшее известно. Коммунистическая власть уже ничего не смогла противопоставить полумиллионным демократическим демонстрациям в Москве (почти стопроцентно интеллигентским) и многотысячным в провинции. Остальное доделали первые же свободные выборы на фоне пустеющих прилавков. СССР утратил легитимность в глазах собственного населения и, как следствие, рассыпался при почти полной его безучастности. Так интеллигенция сокрушила коммунизм.

«Новые люди»

В истории постоянно воспроизводится один и тот же алгоритм: мыслители, публицисты, поэты и прочие властители дум громко мечтают о «новом человеке», зовут его, горюют, что им не дожить до его прихода, и, увлекшись, не видят, что он уже пришел. Тогда они обижаются, не хотят его признавать, говорят, что он неправильный, что звали совсем не такого. Впрочем, это еще полбеды. Хуже другое: сами «новые люди» еще не осознали себя. Да и как тут осознаешь, когда отовсюду слышится: вас нет.

А они уже здесь. Главный их признак: им есть что терять — далеко не в одном лишь материальном смысле и даже главным образом не в материальном. Это грамотное и вменяемое большинство населения России. Оно состоит из людей, не забывающих, когда и откуда появился веер неслыханных ранее возможностей. Они понимают, благодаря (и вопреки) кому и чему они, не имевшие ничего, стали собственниками квартир, дач, десятков миллионов приусадебных и садовых участков ни за что не согласились бы на новое отчуждение всего этого в пользу условного и безликого «народа». Они вполне оценили пришедшее с рынком товарное изобилие, отсутствие цензуры, возможность видеть мир. Они больше не желают бессмысленно тратить время на «доставание» и очереди. Они чувствуют, что активному и не ленивому человеку сегодня неизмеримо легче найти возможность приемлемого для себя приложения сил. Хотя многие из них клянут власти, олигархов, страшного Чубайса, автомобильные пробки, общее усложнение жизни, а кто-то еще и мировую закулису.

Когда наши мечты сбываются, мы их сплошь и рядом не узнаем. Вдобавок, выросло поколение, воспринимающее свободу как нечто само собой разумеющееся. По-настоящему ее ценит только вырвавшийся из темницы, нормальный человек ее не замечает. Все это порождает новые опасности.

Многие из вчерашних сокрушителей коммунизма сегодня мрачны. Нет, они не проголосуют за Зюганова, об этом нет речи, это было бы безумно стыдно. Но они разочарованы: за первым актом все никак не наступит второй — прекрасный и главный. Однако вправе ли был человек, пережидавший наводнение на крыше своего дома, надеяться, что едва сойдет вода, он вновь увидит цветник с анютиными глазками и качалку с пледом и томиком Тацита? Как ни грустно, на месте этих превосходных вещей неизбежно должны были оказаться сотни тонн ила, песка, мусора, коряг да раздутые трупы животных.

Можно ли было ждать, что когда схлынет потоп коммунизма, явится, словно град Китеж, историческая Россия (или, если кому-то так милее, Россия Серебряного века) — возродятся в одночасье поголовная вера в Бога, вековое народное трудолюбие, сноровка и расторопность, религиозное отношение крестьянина к земле, воскреснут купечество, казачество, земство, воссоздадутся образцовые финансы, продвинутая благотворительность, превосходная переселенческая политика, беспримерное по мировым меркам асимметричное национально-административное устройство со своими законами и судами у целого ряда народов, второе в мире книгоиздательское дело, вернутся к жизни культурные очаги дворянских гнезд? А другим виделась просто, без углубления в общественно-исторические дебри, наша быстрая метаморфоза в общество потребления западного типа. Ни того, ни другого произойти, конечно, не могло. Сначала нужна беспримерная уборка, нам еще долго расчищать территорию, еще много лет жить в режиме капитального ремонта без отселения жильцов.

И вот уже все громче звучит недовольство тех интеллигентов, кто приняли демократическую революцию 1989-91 годов как свою, и даже сильно пострадав (материально) от ее победы, держались молодцами все 90-е, но сломались теперь. В интеллигентской среде все более становится дурным тоном находить в современном российском государстве (якобы зашедшем куда-то не туда) что-то положительное и вообще считать его легитимным. Тот, кто с этим не согласен, рискует услышать, что он «либо дурак, либо провокатор». Таковы правила нового идейного конформизма нашей интеллигенции. Алгоритм внутреннего разложения СССР начал, как в дурной пародии, воспроизводиться в демократической России.

Мы живем ныне в совсем другой, по сравнению со временами «Вех», стране. Интеллигенция не стала единой, но деление на передовую и непередовую как-то исчезло. Благодаря всеобщему среднему образованию дистанция между интеллигенцией и народом резко сократилась. Сегодня настроения и моды практически мгновенно транслируются в толще интеллигенции в любых направлениях и далее — во все социальные слои.

Что общего между серединой 80-х и 2006 годом? Пустые магазины тогда — и изобилие сегодня. Пыхтящие драндулеты — и пробки из иномарок. Зерно, покупаемое в Канаде, — и зерно, продаваемое в Канаду. Люди, досиживающие за «самиздат», — и разливанное море свободы. Граница на внутреннем замке от своих — и 20 миллионов выезжающих только в дальнее зарубежье ежегодно…

Ну и что? Социальные потрясения и революции всегда случаются почему-то не в самое тяжкое время, а позже, когда жизнь становится легче — вся мировая история подтверждает, что общество реагирует с «лагом» в несколько лет. Не подошли ли мы к опасному порогу?

Сегодня в России растут две вещи: уровень жизни и общественное недовольство, и неясно, кто обгонит. Возможно, ближайшие годы опаснее для России, чем мы полагаем.

Полтора десятилетия назад, несмотря на все тяготы, миллионы людей говорили себе: «Ничего, потерпим, зато выйдем из тупика». Сегодня миллионы говорят себе (и другим): «Терпеть больше нет сил», и в авангарде таких настроений, разумеется, интеллигенция. Самовнушение это или нет, неважно. Представления о реальности и есть реальность.

Улучшение жизни несомненно, но оно не может коснуться сразу всех, так не бывает. В теорию, что все плохо и будет плохо, верят даже те, кто весьма ощутимо повысил свои жизненные стандарты. Постоянно слышишь: «У меня лично дела неплохи. Но что делается в стране!». В стране — это значит на экране. В стране происходит только то, о чем сообщает ТВ, а о чем не сообщает, того в стране нет.

Но на всех каналах действуют простые правила: «Даже если новость нейтральна, она должна быть окошмарена» (специальное словцо на ТВ) и «Позитива не бывает — бывает реклама. Вот расценки». После сюжета о туберкулезе в российских тюрьмах нам покажут праздник цветов — но в Риме. Даже самые ненаблюдательные зрители заметили, что уже много лет подряд про дивный Приморский край, прекрасный Владивосток принципиально сообщается только плохое. Возможно, это сознательная кампания по уменьшению капитализации тамошних объектов.

Мало хорошего, впрочем, услышишь и про другие регионы, как и про Россию в целом. Для того же, чтобы не дать нам опомниться, нас опять и опять кормят басней, будто СМИ — «всего лишь зеркало».

Ведущие ТВ запугивают аудиторию обещаниями катастроф, нагнетая страх перед будущим. За последние 12 лет миллионы супружеских пар в России не родили еще одного ребенка не потому, что не могли себе это позволить или не хотели, а потому, что каждый день на них обрушивались пророчества о распаде страны, грядущем голоде, социальном взрыве, коммунистическом реванше, нашествии китайцев, пришествии баркашевцев, новом противостоянии с Западом, новых Чернобылях, далее везде.

Кто-то поддерживает и направляет весь тот «злобный стёб, который катится по стране, включая страницы школьных учебников и высшие политические и научные трибуны, с которых нас убеждают в гибели государства» (В.А. Тишков, академик РАН84). Пренебрежительные и уничижительные оценки России давно стали общим местом в печати и эфире. Аудитория, особенно простая, почти перестала это замечать — привыкла, как привыкают к вони.

Одновременно в сознание наших соотечественников внедряется мысль, что против России сплетен мощный заговор, нацеленный на ее, как минимум, расчленение. На третьей кнопке едва ли не ежедневно можно услышать и об этом заговоре, и даже о соучастии в нем высшего российского руководства. Люди долгие годы боялись в это верить, но рано или поздно происходит качественный скачок. Соответствующее убеждение уже сложилось у миллионов.

Сциллы и Харибды

Сегодня дух российской нации недопустимо низок. Поднять его — не такая уж невыполнимая задача, давно существуют соответствующие психологические технологии. Это проще, чем поднять экономику, а с подъемом духа растет и экономика.

Сверхзадачу, как и задачи более низких уровней, не решить без участия СМИ, более того, роль СМИ — ключевая. Однако именно они оказывают наибольшее сопротивление. Это не значит, что журналисты безнадежны. Наоборот, 8 или 9 из 10 среди них — нормальные люди, то есть патриоты и государственники. Но в душе. А как члены журналистских коллективов они ведут себя иначе. Большинство органов печати и эфира продолжают считать недопустимыми любые проявления патриотизма, а само слово «патриот» у них ругательство или повод для иронии. Иногда, как у журналистки Елены Стишовой, это вырывается с трогательной прототой: «Чего доброго, прослывешь патриотом и потеряешь репутацию» (Независимая газета, 17 мая 2000). Более того, наши СМИ с тревогой(!) оповещают страну и мир, что уже не первый год в России на государственном уровне якобы внедряется патриотическая риторика, какой кошмар. Кстати, если таковая внедряется, значит, это какая-то невидимая и неслышимая риторика. Покажите, где она? Быть может, ее «внедряют» циники, готовые завтра, пусть только прикажут, внедрять, да еще много охотнее, прямо противоположное?

Что в действительности заметно, так это настойчивое внедрение ностальгии по СССР, телевизионные концерты «к 88-летию комсомола», худшие советские фильмы. Эти фильмы — неловкие и убогие, умильно напоминают миллионам людей (особенно людей попроще) о времени, когда у них еще были целы зубы и волосы и они не знали, что такое верхнее и нижнее давление. Кто-то лазил по водосточной трубе в женское общежитие, а теперь не может вспомнить, зачем. Виноваты же в давлении и одышке олигархи и банда Ельцина. Да и его преемники не лучше: никак не хотят вернуть то чудесное время. А ведь могут, когда хотят — вот вернули же советский гимн.

Этой ностальгией густо приправляют и разговорные передачи, каких на нашем ТВ десятки. Патриоты уже несуществующей страны козыряют неприязнью, а то и ненавистью к стране живой, всем своим видом и тоном подразумевая: кто же с нами поспорит? Хладнокровные ведущие — некоторые, говорят, с двумя паспортами — нисколько и не спорят. Уж не подобные ли мероприятия проводятся по графе «патриотизм»?

Обычная картина. В очередном «ток-шоу» спорят двое (или две группы) участников. На стороне левых (красных, розовых) — опытный нахрапистый демагог, артистичный, по-своему обаятельный, умеющий сбить с толку, увести от невыгодного поворота, с сотней домашних заготовок. Его противник лепечет какие-то правильные вещи, но его агрессивно перебивают, не давая закончить ни одну мысль. Его даже не жалко: он не видит, что, по сути, подыгрывает оппоненту. Тот вовсю пользуется придаточными оборотами: «Когда страна в катастрофе (потерпела поражение, гибнет, задыхается, стремительно нищает и т.д.), как вы можете настаивать на дачной амнистии (экологической экспертизе, прокладке газопровода, смене армейской формы и т.д.)?» Несчастный демократ, не заметив ловушку, начинает длинно мямлить про дачную амнистию. Зрители делают вывод: ага, значит, катастрофу он отрицать не смеет. То есть, он уже проиграл.

Другой случай. На этот раз на стороне правых тетка, перебить которую непросто, она сама кого хочешь перебьет. Но беда в том, что ее манеры трамвайного хама не подкреплены артистизмом, а скворчиный голос так неприятен, что рождает злобу даже в тех, кто полностью согласился бы с ее доводами, будь они изложены на бумаге.

Имея таких правых, наша интеллигенция почти поголовно (увы!) поверила в басню о «поражении России». Кстати, об этом «поражении» первыми заговорили именно либеральные и демократические СМИ. Начинали робко (так купальщица пробует воду пальцами ноги) — с того, что коммунисты проиграли информационную войну. Конечно, проиграли, и слава Богу, что проиграли. Однако вскоре вместо «информационная» наши либералы стали писать «холодная», а в последнее время даже «Третья мировая». «Коммунистов» же быстро заменили на «СССР», а позже, уже совсем по-воровски, на «Россию», и делают вид, будто все так и было. Какое-то время не обозначали победителя. Проиграли — а кому, неизвестно. Потом стали писать «Америке». Долгая иезуитская манипуляция или обычный алгоритм выхода подсознательного наружу?

Еще до завершения этих метаморфоз «поражение России» стало, не могло не стать, дежурным блюдом на коммунистическом столе. Выдать крах коммунизма за крушение отечества, негласно сделать коммунизм и отечество синонимами — какая находка! Уже с начала 90-х бывшие номенклатурные товарищи, чьи сладкие партийные карьеры были подстрелены на взлете, любили рассказывать, что СССР и советскую власть обрушило ЦРУ с помощью подлого заговора. (Но не объясняли, почему народные массы не встали живым кольцом на защиту обкомов и райкомов.) Поначалу товарищи рассказывали эту басню, в основном, друг другу, потом круг слушателей стал расти, и тут — такой подарок от либералов!

Впрочем, коммунисты и впрямь имеют все причины говорить о поражении — не от Америки, конечно, а на сугубо внутреннем фронте. Бедняги больше не могут наслаждаться такими превосходными вещами, как радиоглушилки и «характеристики от треугольника», соцсоревнование и соцреализм, железный занавес и партсобрания, Политбюро и политзэки, номенклатура и спецраспределители, Главлит и свобода слова в форме газеты «Правда», шизофреническое двоемыслие и выражение «не больше килограмма в одни руки», грязь, которую они каждую осень месили «на картошке», и гарантированный стукач на каждом курсе, в каждом цеху и взводе.

Время от времени ТВ показывает Брежнева, Косыгина, Андропова, Черненко. Знаете это чувство, когда обдает жаром стыда? Погружаешься, словно не пролетели долгие годы, в ту советскую жизнь — а это была ежедневная пытка стыдом, забыть ее невозможно. Не представляю, как жили те, кто гордился своим делом, каково им было за пределами лаборатории, конструкторского бюро, опытного завода, испытательного полигона…

О каком поражении России твердят наши диковинные демократы? Почему величайшее чудо ХХ века — избавление России от коммунизма — для них поражение? С кем вы, мастера культуры? Считать, что это поражение, могут только люди, полностью отождествившие себя с КПСС и КПРФ. Самостоятельное, без помощи чужих штыков (в отличие от германского, итальянского и японского случаев), одоление Россией тоталитаризма — ее величайшая победа, свидетельство ее огромной внутренней силы.

Антисистема

Ларчик прост. Липовые демократы, о которых речь, ненавидят не коммунизм, они ненавидят Россию — одни безотчетно, другие осознанно и даже не очень скрывая. Им психологически необходима вера в ее поражение — бывшее или будущее, и неважно от кого. В былые времена они уверяли (кто себя, кто окружающих), что у них антагонизм с советской властью. Время показало, с кем у них антагонизм. Вражда антисистемы направлена всегда и только на страну.

Что же это такое, антисистема? Заговор? Скорее консенсус. При консенсусе не обязательно требуется конспирологический механизм. Консенсус — всего лишь взаимопонимание единомышленников при реализации совпадающих пристрастий и антипатий. И, по возможности, кадровая политика.

Во все времена и в любой стране были, есть и будут люди, формально принадлежащие к культуре данной страны, но враждебные ей — кто осознанно, кто нет. Л.Н. Гумилев называл совокупность таких людей антисистемой. К ней издавна принадлежала часть российского дворянства и интеллигенции, частично совпадая. Эта антисистема проложила путь другой, большевизму. Новая антисистема, захватив в 1917 году власть, разрушила историческую Россию и затем (опять-таки, по Гумилеву), ради самосохранения сменила знак.

Уже в наше время рутинная антисистема образца 80-х резко усилилась, получив пополнение в виде производителей чернухи из журналистов советского разлива. Неустанно выдавая ее на-гора, они реабилитируют (как им кажется) свое усердие коммунистических времен и мстят новой России за то, что эти времена ушли. Не менее сильно прирасла антисистема также политтехнологами и госчиновниками.

Судя по косвенным признакам, она не слишком многочисленна, но при этом весьма влиятельна, она везде и нигде, но распознать ее можно. Если для публичного политика патриотизм — это такое немножко странное поветрие или причуда, он принадлежит к антисистеме. Людям печати и эфира скрыть свою суть и вовсе немыслимо: отчуждение от своей страны выдадут оговорочки, словечки, придаточные предложения.

На беду, в течение 90-х антисистема сумела стать в России частью системы, и наоборот. Это привело к столь сложным конфигурациям и ситуационным перетеканиям, что понять кто есть кто издали трудно. Только дух постмодернизма мог сделать возможным такое слияние мира с антимиром без аннигиляции.

Чиновник, способный за взятку в сто тысяч нанести своей стране ущерб в миллиард (соотношение 1 : 10000), сознавая это, — безусловное порождение антисистемы. Чиновник, в обмен на виллу на Лазурном берегу позволяющий рейдерам захватить уникальное стратегическое производство для создания на его месте развлекательного центра, был бы невозможен даже в самом вороватом, но не пронизанном антисистемой обществе.

Однако специфическая коррупция такого рода — лишь побочный продукт, а не цель антисистемы. Цель, к которой стремится любая антисистема — заменить ненавистную ей культуру какой-то другой. Эта труднопостижимая цель редуцируется до более понятных: еще больше уронить дух нации, добавить безнадежности, расшатать государство, облегчить смену власти. Свою главную надежду антисистема увидела в левых и все увереннее делает ставку на них. А также на недовольную молодежь, протестный электорат, обойденную и (или) разочарованную интеллигенцию, «либеральную жандармерию», демшизу.

Хранители огня

Кто может исправить положение — или еще раз все погубить? Снова она, российская интеллигенция. Лишенная группового самосознания, она не является классом, кастой, орденом, корпорацией (и так далее), и не старается провести четкую границу между собой и всеми остальными. Наша современная интеллигенция по большей части скромна — но это не обязательно похвала ей. Иногда кажется, что она сама не знает себе цену.

С извинениями за необычно длинную цитату приведу отрывок из статьи историка и публициста Анатолия Уткина — я не подпишусь под каждым словом, но все равно не скажу лучше, чем он:

«Авангард населения страны — российская интеллигенция достаточно отчетливо представляет себе, что Россия — уникальная, единственная незападная страна, которая устояла перед Западом именно в силу создания национальной индустриальной базы. И устояла потому, что создала плеяду технических и гуманитарных специалистов собственного цивилизационного кода, а не некую «немецкую слободу» посреди Руси. Создана многомиллионная группа людей, способных соединить «сердце с разумом», западную трезвость и науку с русской эмоциональностью. По тяге к знаниям (ставшей буквально национальной религией), по пытливости и выходу на мировой уровень, по таланту овладения передовым техническим уровнем в России создано нечто особенное: провинция постоянно посылает своих талантливых образованных людей в университетские города. Готовность этих прирожденно талантливых людей скромно и без лишнего пафоса положить свою жизнь ради цивилизационного подъема, повышения общего уровня своего мира является уникальным и величайшим ресурсом страны. Не за «первым миллионом» тянутся эти юноши и девушки в мир науки; природная любознательность и природное чувство служения выдвинувшему тебя миру делают этот (едва ли не бесплатный) труд выражением гражданственного долга, продолжением традиции бестрепетного служения миру – от земских фельдшеров до создателей космических станций… Революция в науке дает шанс переступить через потерянное, воссоздать связь времен. Если маленькая Ирландия на голом месте (и без всякой научной традиции) сумела сделать свою страну Кремниевым островом, то почему наследники Курчатова и Капицы не могут повторить того же в Зеленограде и Долгопрудном? Патриоты создали петроградский физтех в безумном 1920 году. Можем ли мы сегодня в кризисной России быть менее серьезными в отношении нашего будущего? Они продержатся еще несколько лет. Позднее, если не сохранить преемственность, научных специалистов не будет. Не будет у нас — до 200 тысяч наших ученых уже мыкают горькую долю эмигрантов в более комфортабельных лабораториях Запада. Не менее важно опереться на основанную Петром российскую Академию наук. 15 лет назад она насчитывала в своих рядах миллион человек, ныне ее состав уменьшился в пять раз и она катастрофически стареет. Но на протяжении еще нескольких лет ее реанимация возможна, если не победит идея экономии на сером веществе нации».

Как видим, Анатолий Уткин говорит здесь, главным образом, про научную и научно-техническую интеллигенцию, как наиболее уязвимую часть сословия. Уязвимы и все остальные его части, но они точно выдюжат.

Кстати, уже действительно пора говорить о нашей интеллигенции как о самостоятельном сословии, не менее важном для России, чем «средний класс» для стран Запада. Есть ли идея, способная объединить это сословие? Есть, и она уже звучала на этих страницах. Это сознание того, что мы – и никто больше в мире – сумели победить два самых грозных тоталитаризма в истории – один вовне, другой внутри, значит, мы можем всё. Мы можем всё! Это надо понять сердцем, на это мы, интеллигенты, обязаны настраивать нацию.

Заключение. Как вы яхту назовете, так она и поплывет

Необходимым условием экономического роста

является подъем в области идейного производства.

(Серафимовский клуб)

Развернув приемы западных (и не очень западных, как Кундера) толкователей России в обратном направлении, очень легко изобразить исторический путь западноевропейских стран как кромешний ад. Легко, но контрпродуктивно. Повторю еще раз: будем уважать их трудный поиск гуманизации общественных порядков, защиты достоинства и прав людей. Но будем уважать и свой путь к тем же целям.

Утверждают, что решающими предпосылками прорывного развития той или иной страны в XXI веке является наличие в этой стране традиций свободы и собственности. Строгих доказательств нет, но звучит правдоподобно. Хотя я добавил бы сюда третье условие: культурную самодостаточность. Россия, к счастью, превосходно удовлетворяет всем трем условиям.

У нас замечательный народ. 22 ноября 2005 по ТВЦ зрителям было предложено в ответ на вопрос «Лично вас больше всего заботят проблемы…» выбрать один из трех ответов: «Пищи духовной», «Хлеба насущного», «Величия державы». Ответы были соответственно, я записал: 1352, 3359, 5442. Так отвечают потомки мининского ополчения и строителей империи.

Постоянные и, соглашусь, придирчивые сравнения с западными примерами, присутствующие в данном тексте, не следует воспринимать как нечто антизападное. Нет ничего презреннее попыток принизить какую-либо страну или народ. Повторю сказанное ранее: никого нельзя судить вне контекста времени и по более поздним, не имеющим обратной силы, законам. Наши западные современники так же далеки, во всех смыслах, от своих предков, как мы от своих, ну а недостатки, как известно, суть продолжение достоинств.

Все сравнения со странами Запада, к которым пришлось прибегнуть выше, диктовались необходимостью поместить то или иное явление отечественной истории во внешний контекст. Без этого обоснование отстаиваемой точки зрения оказалось бы почти невозможным делом.

Но откуда взялась нужда отстаивать очевидности? Как могли быть взяты на веру и усвоены ни с чем не сообразные вещи? Это часть более широкого вопроса о соотношении между реальностью и ее описанием. То, что люди «твердо знают» о своей стране, зачастую ошибочно, но это «знание» едва ли не важнее действительности. Французы, например, вполне уверены, что на земле нет женщин красивее француженок, американцы твердо знают, что их страна — самая свободная в мире, немцы убеждены, что немецкое качество невозможно превзойти, японцы не сомневаются, что они — самый трудолюбивый народ среди живущих. И хотя эти утверждения не соответствуют действительности, их носители уже своей убежденностью заставляют окружающих поверить, будто дело обстоит именно так и вести себя соответственно.

Печально, но факт: есть нации кичливые и некичливые. Первые склонны к бесконечному восхищению собой, вторые более скромны, к тому же редко подвергают критическому анализу восхищение первых. К сожалению, они вполне способны усваивать отрицательные мифы о себе — по большей части умело и намеренно сконструированные. К таким нациям относится, увы, и наша.

В течение почти двух веков подряд наши благодушные дворяне, ездя за границу, из любопытства покупали там антирусские памфлеты, дефицита которых Европа не знала с той поры, как знакомство с географической картой перестало быть в этой части мира достоянием немногих. Жанр просто не мог не возникнуть, ибо карта (особенно в широко принятой тогда равноугольной цилиндрической проекции Меркатора) рисовала совершенно устрашающую картину того, как огромная Россия нависает над сутуленькой тонкошеей Европой. То, что подобные сочинения находили у нас благодарных читателей, заранее согласных с каждым словом автора, не должно удивлять. Еще в 1816 году издатель исторического журнала «Пантеон славных российских мужей» Андрей Кропотов подметил, что французские гувернеры из числа «примерных [у себя на родине — А.Г.] негодяев» развивают в своих русских воспитанниках «невольное отвращение» к отечественным законам и нравам85. Особо обильный урожай антирусских памфлетов дала Крымская война.

Поскольку французский, а часто и немецкий, наши дворяне знали с детства (английский тогда почти не учили), каждый памфлет, будучи ввезен в Россию, прочитывался многими. Отсюда и уверенность, что «Петербург построен на костях», вера в басни про «потемкинские деревни», про дивизию, которой Павел I велел маршировать прямиком на Индию и остановленную уже чуть ли не у Твери, про указ о назначении митрополита Филарета командиром гренадерского полка, который (указ) якобы подмахнул пьяный Николай I, и в тому подобный вздор. А главное, вера в то, что у нас самая кровавая в мировых анналах история.

Одновременно с этим на Западе формировалась иная, нарциссическая традиция подачи собственной истории. О ней в своей «Истории Европы» замечательно высказался уже цитировавшийся Норман Дэвис: «Европейские историки часто подходили к своему предмету как Нарцисс к пруду: они искали в нем только отражение своей красоты». Дэвис ясно указывает на огромную опасность такого «стиля самовосхваления»: «Провоцирующие рознь установки западной цивилизации — верный путь к катастрофам». Беда в том, что огромный массив самовосхваляющих исторических сочинений исправно переводился, начиная с XVIII века, на русский язык, и все их содержимое бралось в России на веру. Контраст с «кровавой и косной» империей не мог не порождать необратимые установки в головах читателей.

Эта беда не миновала и отечественных историков. Интеллигент внушаем и почтителен к «Европе», так что минимум с середины XIX века многие либералы сами того не замечая, уже смотрят на свою родину сквозь чужие, изначально неблагосклонные очки. Вздор мало-помалу перетекал в российскую публицистику, впитывался сознанием в качестве доказанных истин.

Среди наших историков были, конечно, и другие тенденции, но западный взгляд (особенно на протяжении шести с лишним либеральных и радикальных десятилетий от воцарения Александра II до 1917 года) брал верх. «Русская история стала искажаться задолго до коммунистической власти: страстная радикальная мысль в нашей стране перекашивала русское прошлое соответственно целям своей борьбы» (А.И. Солженицын).

Свой вклад в антирусскую риторику внесли и основоположники марксизма — да такой, что некоторые их труды были негласно запрещены(!) к изданию в СССР86. Эти труды не остались, однако, не прочитанными учениками основоположников в старой России, и кое-кто из них полностью принял мнение Маркса-Энгельса о «гнусности» русской истории.

Взгляд на «плохую» отечественную историю был радостно подхвачен большевистскими смердяковыми, попал в школьные учебники, упрочился в подкорке у правых и левых (пусть и с разными мотивировками). Когда, начиная с 60-х, в СССР стали просачиваться запретные книги из-за рубежа, оказалось, что ветхие идеи продолжают жить и там, хоть и слегка обновленной жизнью. Общественный заказ и логика холодной войны подтолкнули развитие старых мифов на Западе в предсказуемом направлении: большевизм стал изображаться как естественное продолжение исторического пути России, от века прозябающей под знаком «парадигмы несвободы».

Современный российский учебник для 10-х классов «Отечественная история» (сочинительницы Жарова Л.Н. и Мишина И.А.) описывает рубеж XIX-XX вв. в таких замечательных выражениях: «полуазиатская деспотическая власть царя..., забитость крестьянства»; «российское государство, вырываясь из оков варварства...» и проч.

То, как в стране принято освещать свой исторический путь, бесконечно важно для духа нации. Многие слышали выражение: «Битву при Садовой выиграл прусский школьный учитель», это довольно избитый афоризм. Мало кто, правда, ответит на вопрос, что же именно внушил этот самый учитель своим ученикам, и о какой битве речь. Это стоит знать.

Победа прусского войска над австрийским в 1866 году при Садовой (ныне в Чехии) открыла дорогу к объединению Германии. Произошло это два поколения спустя после унизительного Тильзитского мира 1807 года, по которому Пруссия утратила половину территории и населения и должна была, казалось, навек расстаться с мечтой о германском единстве. Вопреки жестоким реалиям (Венский конгресс 1815 года утвердил раскол Германии на 39 государств), эти два поколения воспитывались отнюдь не в унынии и пораженчестве. Не смирившись, казалось бы, с очевидным, «прусский учитель» внушал своим ученикам, что Германия разделена не навек, что немцы заслуживают лучшей участи, он воспитывал в них высокий дух, патриотизм, веру в свои силы, он пересказывал им слова Фихте о немецком величии. И этого оказалось достаточно!

О роли Иогана Готлиба Фихте надо сказать особо. В своих «Письмах к немецкому народу» он говорил о высшем призвании немцев стать средоточием «свободной разумности» в мире, духовно возглавить все европейские народы и спасти их «от внутреннего разложения и надвигающегося упадка»87. Фихте призвал к реформе школы как к главному средству спасения Германии, молодежь которой низкопоклонствовала перед всем иностранным. Фихте был услышан школьными учителями, и произошло чудо: новая, патриотично воспитанная молодежь начала возрождать Германию.

В любой стране школьники учат не историю вообще, а национальную версию истории (см.: М. Ферро «Как рассказывают историю детям в разных странах мира», пер. с франц., М., 1992). За что хвалит уже цитировавшийся Ален Безансон школьный учебник, написанный знаменитым французским историком Эрнестом Лависсом? Вот за что: «Парижская коммуна казалась ему столь печальным эпизодом, что он даже не упомянул о ней, не желая, чтобы школьники что-нибудь об этом узнали»88.

Это относится не только к учебникам. Совсем неспроста даже у образцовых («standard») историков Англии полностью отсутствует критическая рефлексия. Один из самых известных среди них, Джордж Тревельян, даже не упоминает о чартистском движении в своем мощном труде «Социальная(!) история Англии». Вы вообще не встретите у Тревельяна ничего, что бросало бы слишком явную тень на социальные отношения в его стране в каком бы то ни было веке. В том же духе писал его родной дед, знаменитый английский историк Томас Маколей, так писали и пишут все «большие» английские историки89.

Российские историки, пожалуй, полезли бы на стену от подобных рекомендаций. Не говоря уже о публицистах. Как заметил писатель Александр Кабаков, «мы постоянно и страстно клеймим самих себя и свою страну за все истинные и надуманные провинности. А большая часть образованных людей и вовсе считает обличение государства и общества своей миссией»90. К «надуманным провинностям» принадлежат, конечно же, и мифы о том, что нам чужда свобода.

С нашей памятью случился странный выверт. Прорыв России из тоталитарной ловушки к свободе не был инстинктивным актом, это был в высшей степени осознанный выбор и целенаправленное действие. Прошло совсем немного лет, но об этом, похоже, все забыли. России необходимо повторно осознать свой выбор. Как мольеровскому герою, который, пока ему не объяснили, не осознавал, что говорит прозой.

Хотя бы ради самосохранения общество должно постоянно пропагандировать положительные константы о себе, какими бы прописными они ни были. В российском случае, правда, их еще предстоит сделать прописными. Но это совершенно необходимо. Мы те, кем себя ощущаем, и наша страна — это то, что мы знаем о ней. Как вы яхту назовете, так она и поплывет.

Люди положительных установок, имеющие отношение к СМИ, должны постоянно напоминать своей аудитории, что мы живем в открытом обществе, что в России свободный и демократический строй при всех его первоначальных изъянах. У нас либеральная в лучшем (а не в худшем) смысле этого слова конституция, многопартийные представительные органы, двухпалатный парламент, неподцензурные СМИ, неподцензурное книгоиздательство, свободный въезд и выезд (для своих), законодательно обеспеченное местное самоуправление. В стране свобода предпринимательства и частной инициативы, взлет гуманитарного образования, полная культурная свобода. Суды независимы и доступны, возможна апелляция в международные суды. В современной России сформировалась публичная сфера, в которой ведутся открытые политические дискуссии, значительная часть которых составляет критика власти, действуют неправительственные организации. Российские политики находятся под пристальным вниманием публики, выносящей свои суждения о них. Российские СМИ, включая крайне задиристый интернет, представляют собой одну из важнейших опор демократии в стране. Это ли не победа традиций свободы и собственности?

По каждому из названных пунктов возможны и даже неизбежны оговорки: что делать, 15 лет — слишком малый срок, особенно для такого огромного и неоднородного общества, как наше, чтобы рассчитывать на быструю отладку всех демократических механизмов. Российским законодателям безделье не грозит.

При этом никто не запрещает оппозиции утверждать, что ничего вышеперечисленного в России на самом деле нет, что у нас полицейское государство, авторитарный режим, идет удушение бизнеса, удушение СМИ, удушение свобод, сдача позиций по всему миру, демократия похоронена, страна распродана на корню, стариков хотят выморить, чтобы не тратиться на пенсии и заиметь их квартиры, Стабилизационный фонд — это наши репарации Америке, нами правит «вашингтонский обком» (вариант: полковник КГБ, мечтающий стать царем), страна живет в режиме управляемой (или уже неуправляемой) катастрофы. И еще многое, многое, многое другое.

* * *

Нам активно навязывают безнадежный портрет сегодняшнего российского общества, чтобы мы, чего доброго, не назвали яхту правильно. Кто-то очень хочет, чтобы мы сами в него уверовали, подхватили, махнули на себя рукой, чтобы усвоили в качестве автопортрета.

Такие вещи понятнее на примерах. 17 июня 2005 года российские информационные агентства, а следом зв ними и интернет-порталы порадовали мир заголовками: «ВЦИОМ: 82% россиян — за цензуру на телевидении». Были также заголовки «Даешь цензуру!», «Подавляющее большинство россиян уверены, что цензура на ТВ нужна», «Россияне требуют цензуры на телевидении», «Народ говорит, чтоб замолчать» (и т.п.). И боюсь, многие торжествующе воскликнули: «Кто бы сомневался!»

Уже месяц спустя поисковая машина «Яндекс» сообщала, что данное утверждение повторено на 19640 интернет-страницах, а «Rambler» насчитал даже больше — 26440. Легко себе представить и комментарии.

Откуда взялась эта «новость»? Всероссийский центр изучения общественного мнения (ВЦИОМ), проведя очередной ежегодный всероссийский опрос населения (в 153 населенных пунктах в 46 областях, краях и республиках), установил, что только один(!) процент опрошенных высказался за цензуру политических сюжетов. Мало того, свыше половины (51%) участников опроса высказалось за расширение возможностей оппозиции выражать свое мнение на центральных каналах телевидения, в том числе 26% — за выделение ей специального эфирного времени, 25% — за более активное привлечение лидеров оппозиции в уже существующие программы. Только 35% опрошенных посчитали, что эти лидеры и так уже достаточно представлены на ТВ.

Откуда же взялось утверждение о «82% россиян», якобы выступающих за цензуру на телевидении? В ходе того же опроса ВЦИОМ установил, что, по мнению респондентов, цензура на телевидении нужна при показе передач со сценами секса и насилия (57% и 49% опрошенных, соответственно), 30% считают, что следует ограничивать рекламу сомнительных товаров и услуг, по 24% высказались за недопуск на ТВ фильмов, пропагандирующих криминальный образ жизни и за цензуру рекламы продукции интимного характера. Далее, каждый седьмой россиянин обращает внимание на недопустимость использования грубой лексики на ТВ и на аморальность телепередач вроде «Большого брата», «Окон», «Дома-2», «За стеклом». Чуть меньшее беспокойство у наших сограждан вызывает эстрада, смакование подробностей катастроф и терактов, освещение личной жизни людей без их разрешения (4-8%). Крайне редко респонденты указывают на необходимость цензуры детских, образовательных программ (2%) и политических сюжетов (1%). То есть, новость следовало озаглавить: «За политическую цензуру на ТВ — только 1% жителей России». (И будь возможна цензура пошлости, я голосовал бы за нее.)

Цель заголовка про «82% за цензуру» ясна: в нашем политизированном обществе люди обязательно решат, прочтя такой заголовок, что речь идет о политической цензуре. Сегодня, когда добрая половина аудитории российских СМИ за недосугом ограничивается одними заголовками, родился мощный способ манипуляции сознанием: ложные заголовки. И хотя Интернет пестрит ими, мы еще не оценили по достоинству силу нового оружия.

Можно побиться об заклад, что эти «82 процента» будут еще месяцы и годы всплывать в статьях и трактатах. Среди авторов этих статей и трактатов много людей, потерпевших личный крах, который они принимают за крах национальный. Масса ликования гарантирована в текстах о России на сайтах ИноСМИ.Ру и ИноПресса.Ру. Не ударят лицом в грязь и похожие на публицистов «свои», они еще раз объяснят, сперва «там», а назавтра, ради безотходного производства — здесь, что 82% русских ненавидят свободу, а мы что говорили?! Так навязывается (формируется, подтверждается) образ — и для внешнего употребления, и для внутреннего.

Самое поразительное, что и для внутреннего. Яхте все время норовят дать неверное имя. Профессор истории Александр Каменский (РГГУ), знаток русского XVIII века, рассказал 10 ноября 2005 года на своей лекции в клубе «Улица ОГИ», насколько его поразило телевизионное интервью «с разумным, на первый взгляд, господином». Господину был задан такой вопрос: «Как вы считаете, почему либеральный проект в России провалился?» «Если бы мне задали такой вопрос, — пояснил Каменский, — я бы сначала спросил: “Что вы имеете в виду под либеральным проектом, и почему вы уверены, что он провалился?” Но спрашиваемый, даже не дослушав, открыл рот и произнес длинный доклад, начинавшийся словами: “Либеральный проект провалился потому, что…”».

* * *

Наций без изъянов не бывает. Наш главный изъян — привычка ныть и жаловаться по поводу и без — сильно облегчил задачу тех, кто так умело навязывает нам, уже полтора десятилетия лет подряд, пораженческие настроения. «Главная беда российской элиты — уверенность в том, что корабль [яхта?] тонет» (Серафимовский клуб). Хотя он и не думает тонуть. Давайте усвоим раз и навсегда: катастрофы, которыми нам запугивают, станут возможны лишь если мы в них поверим.

Чтобы переломить подобные настроения, нужно не так уж много. Прежде всего, нам нужно вспомнить себя. У тысячелетней России счастливая историческая судьба и бесценный исторический опыт, у нее достойный зависти багаж, ни одной роковой червоточины и все козыри на руках. Мы не боимся жизни. Мы свободные, уверенные в себе и своей стране люди.

Легкость, с которой в начале 90-х у нас установился, пусть и несовершенный, но, без сомнения, либерально-демократический строй, должна бы поражать, но мы для этого слишком близки к событиям. Она начнет поражать поколение спустя. Эта легкость подтверждает пророчество С.Т. Аксакова, высказанное им в письме Александру II, о том, что России суждено «представить великое зрелище миру — тихого перехода к свободе».

Система ценностей исторической России воскресает в России новой и собирается жить долго и счастливо. Об этом говорит, среди прочего, крупное социологическое исследование, проведенное недавно Институтом общественного проектирования. Исследователи искали ответ на вопрос: произошла ли уже в России реформа общественного устройства и общественного сознания? На обширную анкету, предложенную социологами, ответили свыше 15 тысяч человек в возрасте от 18 лет (выборка, вдесятеро превосходящая ту, которая обычно признается достаточной и репрезентирующей все взрослое население России) из 408 населенных пунктов в 59 регионах. Главный вывод исследования: все слои российского общества приняли ценности свободы, демократии и частной собственности. То есть, приняли те самые реформы, о провале которых нам твердят справа и слева.

Помня, как трудно этот вывод доходит до наших СМИ, приятно удивляешься специальной акции интернет-портала «Росбалт». Он организовал журналистско-социологическую экспедицию с целью узнать, какова же истинная Россия. Любой выбор городов был бы уязвим для критики, поэтому просто отправились по 60-й, петербургской параллели. На ней оказалось пять городов: Белозерск в Вологодской области, Краснотурьинск на Урале, Стрежевой в Западной Сибири, Олекминск в Якутии и Магадан на Охотском море. Города разные по возрасту, развитию, численности и занятиям населения, уровню зарплат.

Подытоживая выводы экспедиции, Татьяна Чеснокова пишет: «Вопреки столичным представлениям никаких зон бедствия мы в провинции не увидели. В центре Белозерска или пригороде Краснотурьинска такие же краснокирпичные двухэтажные коттеджи под крышей из мягкой черепицы, как в питерских или московских пригородах. Соотношение запустенья и новых тенденций, пожалуй, такое же, как в Петербурге. А вот печальных примет большого города — бомжей, роющихся в помойках — мы в провинции не видели… Бытует мнение, будто провинцию не волнует стратегическая политика: лишь бы работа была, пенсии росли, работало здравоохранение и школы. Это неправда. Запрос на идеологию в российской провинции огромен. Люди хотят знать, к каким идеалам ведет их руководство, какой видит Россию-2030, Россию-2050, хотят участвовать в строительстве государства, разработке региональной политики».

Экспедиция проводила социологические замеры. «Уральцы по своим воззрениям оказались либеральнее жителей северной столицы. Они в большей степени склонны полагаться на себя, а не уповать на государство. Они терпимее относятся к чужому богатству. Они менее недоверчивы к Западу, тогда как большинство жителей Петербурга отличает склонность приписывать западному миру козни в отношении к России».

И заключительный вывод — одновременно правильный и ошибочный: «Российский народ по своим установкам вполне западен. Он рассчитывает только на себя, давно уже не ждет милостей от государства и хотел бы в большей степени заняться самоорганизацией своей жизни, самоуправлением на местах. Все что он имеет, он заработал своим трудом и видит прямую связь между эффективной и планомерной работой и результатом. В этом смысле ему вполне близки западные установки, народ их разделяет». Вывод верен по сути, только почему эти установки «западные»? Опять неудачное название яхты. Это установки наши собственные, просто мы об этом малость подзабыли.

Советская пропаганда твердила, что мы живем замечательно, и миллионы людей, вопреки убожеству своего существования, в это верили. СМИ новой России, настаивая на провале реформ, убеждают нас, что жизнь ужасна — и тоже не совсем без успеха. Тем не менее, большинство наших людей, ставших благодаря приватизации собственниками квартир (а теперь и земельных участков), ни за что не согласились бы вернуться в брежневское болото. Идея собственности не могла не победить в стране с тысячелетней традицией собственности.

Большинство жителей России выбирает в качестве главной жизненной ценности свободу в государстве, которое способно обеспечить порядок. И «именно те из наших сограждан, кто выбирает ценности либерального консерватизма, являются локомотивом развития в современной России, объединяя в своих условных рядах представителей наиболее динамичных социальных страт. Партия, опирающаяся на ценности либерального консерватизма, способна выиграть выборы и проводить политику свободы и развития… Важно только, чтобы сами российские либеральные консерваторы, в первую очередь в партии власти, осознавали свою историческую миссию и не боялись настойчиво ее осуществлять» (А.Зябрев, А.Механик. Похороны левого мифа. «Эксперт», № 17, 2005).

* * *

Ни одна реформа в мире не увенчалась полным воплощением задуманного. Все реформы были компромиссом с действительностью, притом отмечено следующее: чем с меньшей настырностью они проводились в жизнь, тем, в конечном счете, лучше удавались. Уверен, что это как раз нынешний российский случай. Наши соотечественники вновь распробовали собственность и свободу, и это главное. Остальное приложится.

Использованная литература:

Абрамов В.Ф. Демократическая практика российского земства. // Полис. № 3, 1995.

Абрамов В.Ф. Российское земство: экономика, финансы и культура. — М., 1996.

Абрамов В.Ф. Теория местного самоуправления на отечественной почве. // Полис. № 4, 1998.

Абсолютизм в России XVII–ХVIII вв. — М., 1964.

Авалиани С.Л. Земские соборы. — Одесса, 1916.

Акройд, Питер. Лондон: биография. — М., 2005.

Аксаков, Иван. «И слово правды…». — Уфа, 1986.

Аксаков, Константин. Краткий исторический очерк Земских Соборов. // Полное собрание сочинений. Т.1. — М., 1861.

Александров В.А. Сельская община в России (XVII — начало XIХ в.). — М., 1976.

Александровский Б.И. Народное правление в Древней Руси. — М., 1906.

Анисимов Е.В. Народ у эшафота. // Звезда. № 11, 1998.

Арсеньев К. К. Вопрос о слиянии властей на низшей ступени государственного управления // Вестник Европы. Кн. 12, 1886.

Безансон, Ален. Что остается от коммунизма? // Русская мысль № 4315, 27 апреля 2000.

Белов В. К юбилею вексельного законадательства. // Бизнес и банки. №1-2, 1997.

Белокуров С.А. Сношения России с Кавказом. Вып. I. 1578—1613 гг. — М., 1889.

Белоновские В.Н. и А.В. Представительство и выборы в России с древнейших времен. — М., 1999.

Беляев И.Д. История русского законодательства. — СПб, 1999.

Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. — М., 1990.

Беэкман, Владимир. Коридор. — Таллин, 1984.

Бирюков П.И. Биография Л.Н. Толстого. Т. 2. — М., 2000.

Блюменфельд, Герман. О формах землевладения в древней России. — Одесса, 1884.

Болотов, Андрей. Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков. Тт. 1—3. — М., 1993.

Бродель, Фернан. Время мира. Т. 3. — М., 1992.

Букреев В., Рудык Э. Труд и власть на предприятии в России. // Москва. № 6, 2004.

Булгарин, Фаддей. Иван Выжигин. — М., 2002.

Буровский А.М. Петербург как географический феномен. — СПб, 2003.

Вебер, Макс. Город. — Петроград, 1923.

Векслер А.Г., Мельникова А.С. Сокровища старого Гостиного двора. // Наука и жизнь. № 8, 1997.

Весь Петроград на 1916 год. Адресная и справочная книга г. Петрограда. — Б.м. [Петроград], б.г. [1915].

Видекинд, Юхан. История шведско-московитской войны XVII века. — М., 2000.

Витте С.Ю. Воспоминания. Тт. 1—3. — М., 1960.

Владимирский-Буданов М.Ф. Обзор истории русского права. — М., 2005.

Волков-Муромцев Н.В. Юность. От Вязьмы до Феодосии. — М., 1997.

Волконский С.М. Воспоминания. В 2 тт. — М., 2004.

Высочайше утвержденные основные государственные законы 23 апреля 1906 года. // Российское законодательство Х — ХХ веков. В 9 тт. Т.9. Законодательство эпохи буржуазно-демократических революций. — М., 1994.

Гайдар Е.Т. Государство и эволюция. — М., 1997.

Гальперин, Чарльз. Вымышленное родство: Московия не была наследницей Золотой Орды. // Родина. № 12, 2003.

Герасименко Г.А. Народ и власть, 1917. — М., 1995. 

Герцен А.И. Былое и думы. (Многочисленные издания).

Герцен А.И. Россия. // Собрание сочинений в 30 томах. Т. VI. — М., 1955.

Гессен, Маша. Репортер погибнет — не беда. // [сетевой журнал] Полит.ру (страна), 9 апреля 2003 <>.

Головин Ф.А. Воспоминания о II Государственной думе. // [газета] История, № 16, 2002.

Горсей, Джером. Записки о Московии. — СПб, 1909.

Горянин А. Бог дважды подряд чуму не насылает. // Посев. № 6, 1996.

Горянин А. Будь счастлива, Украина! // Посев. №№ 3(1431) и 4(1432), 1996.

Горянин А. В Новом Свете, у русских. // Грани. № 182, 1996.

Горянин А. Зомби хлопочет впустую. // Русская мысль. № 4124 (2 — 8 мая), 1996.

Горянин А. Кто против партнерского проекта? // Независимая газета. 12 марта 2004.

Горянин А. Мифическая община и реальная собственность. К истории одного недоразумения. // Отечественные записки. Т. 30 (№ 3, 2006).

Горянин А. Мифы о России и дух нации. — М., 2002.

Горянин А. Мост любви. // Литературная газета. № 11, 1991.

Горянин А. «Мы не жалели о пройденном пути...» // Новый мир. № 2, 2000.

Горянин А. На каком мы месте? Загадки российского ВВП. // Money@Я. № 2, 2006.

Горянин А. Напрасное уныние в стане победителей. // Главная тема. № 5, апрель-май 2005.

Горянин А. Русская история и доцентская публицистика. // Журналист. № 9, сентябрь 1997.

Горянин А. Русская свобода — не новодел. // Эксперт. № 22(469).

Горянин А. Русское богатство. // Отечественные записки. № 6, 2004.

Горянин А. Россия и Украина: проблемы культурного пространства. // Национальные интересы Украины и России: совпадения и расхождения. — Киев, 1996.

Горянин А. Что мы знаем о России? // Новые вехи. № 1(2), 1998.

Громыко, Марина. Мир русской деревни. — М., 1991.

Губанов Б.И. Триумф и трагедия «Энергии». Размышления главного конструктора. Т. 4. Полет в небытие. — Нижний Новгород. 1999.

Гумилев Л.Н. География этноса в исторический период. — Л., 1990.

Гумилев Л.Н. Этносфера. История людей и история природы. — М., 1993.

Двинская Уставная грамота. // Российское законодательство Х — ХХ веков. В 9 тт. Т. 1. Законодательство Древней Руси. — М., 1984.

Демографический энциклопедический словарь. — М., 1985.

Дерлугьян, Георгий. «Понаехали тут!» по-американски // Известия, 18 января 2006.

Домострой. — Омск, 1992.

Дон Хуан Персидский. Путешествие персидского посольства через Россию, от Астрахани до Архангельска, в 1599-1600 гг. — М., 1898.

Дуров А.В. Краткий очерк колонизации Сибири. — Томск, 1891.

Дьяконов М.А. Власть московских государей. — СПб, 1889.

Дьяконов М.А. Избрание Михила Федоровича на царство. — СПб, 1913.

Дэвис, Норманн. История Европы. — М., 2004.

Еремян В.В. Муниципальная история России. — М., 2003.

Ермолай (Еразм) Прегрешный. [Сочинения] в: А.И. Клибанов. Сборник сочинений Ермолая-Еразма. // Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы АН СССР. Т. 16, 1960.

Ефименко А.Я. Крестьянское землевладение на крайнем Севере. // Александра Ефименко. Исследования народной жизни. Вып. 1. Обычное право. — М., 1884.

Жданов И.Н. Материалы для истории Стоглавого собора. // Журнал Министерства народного просвещения. № 9, 1876.

Забелин И.Е. Дело о ссоре межевых судей стольника князя Василия Большого Ромодановского и дворянина Лариона Сумина. // Чтения в Обществе истории и древностей Российских при Московском университете. Вып. 7, 1848.

Зайончковский П.А. Российское самодержавие в конце XIX столетия. — М., 1970.

Зайончковский П.А. Ярмарки в России и СССР. // Советская историческая энциклопедия. Т. 16. — М., 1976.

Зеленин Д.К. Восточнославянская этнография. — М., 1991.

Земляной, Сергей. Невежество как демоническая сила. Ричард Пайпс в роли странствующего политического проповедника. // Русский журнал, 11 августа 2000 <>.

Зерцалов А.Н. О мятежах в городе Москве и селе Коломенском 1648, 1662 и 1771 годов. — М., 1890.

Зимин А.А. Русская правда. // Советская историческая энциклопедия в 16 тт. Т. 12. — М., 1969.

Зинн, Говард. Народная история США: с 1492 года до наших дней. — М. 2006.

Золотухина Н.М. Концепция сословно—представительной монархии в русской средневековой политической теории. // Правоведение. № 1, 1988.

Зябрев А., Механик А. Похороны левого мифа. // Эксперт. № 17, 2005.

Иголкин А.А. Отечественная нефтяная промышленность в 1917-1920 годах. — М., 1999.

[Митрополит] Иларион. Слово о законе и благодати [древнерусский текст и перевод]. // Альманах библиофила. Вып. 26, 1989.

Ильинский, Петр. Мнимое лекарство. Негативный образ России в западных СМИ. // Русский журнал, 9 января 2003 <—pi.html>.

Институт выборов в истории России. Источники, свидетельства современников. Взгляды исследователей ХIХ – начала ХХ вв. — М., 2001.

История крестьянства Северо-Запада России. — СПб, 1994.

Кабаков, Александр. Так уже было. // Сайт «РИА Новости», 21 апреля 2005 <>.

Кабаков, Александр. Проверка тьмой. // Сайт «РИА Новости», 2 июня 2005 <>

Кабузан В.М. Народы России в XVIII веке. — М., 1990.

Кабузан В.М. Русские в мире. — СПб, 1996.

Кабузан В.М. Эмиграция и реэмиграция в России в XVIII — начале ХХ века. — М., 1998.

Кавелин К. Д. О книге Б.Н. Чичерина «Областные учреждения России в XVII веке». // Собрание сочинений К.Д. Кавелина. Т. 1. — СПб., 1897.

Каганский, Владимир. Незамеченные революции. // Колокол. № 3—4, 2003.

Карнович Е.П. Замечательные богатства частных лиц в России. Экономико-историческое исследование. — М., 2000.

Карпов, Федор. [Сочинения]. // Памятники литературы Древней Руси: конец XV–1-я половина XVI в. — М., 1989.

Катков М.Н. К какой мы принадлежим партии? // Русский вестник. № 7, 1862.

Катков М.Н. О самодержавии и конституции. — М., 1905.

Кива, Алексей. Памперсы для Пайпса. // Интернет-журнал Новая политика <>.

Ключевский В.О. Боярская дума Древней Руси. Добрые люди Древней Руси. — М., 1994.

Ключевский В.О. Русский рубль XVI- XVIII в. в его отношении к нынешнему. Опыт определения меновой стоимости старинного рубля по хлебным ценам. —М., 1884.

Ключевский В.О. Сказания иностранцев о Московском государстве. — М., 1991.

Кобрин В.Б. Власть и собственность в средневековой России. — М., 1985.

Коллинс, Самюэль. Нынешнее состояние России, изложенное в письме к другу, живущему в Лондоне. — М., 1846.

Корб, Иоганн. Дневник путешествия в Московию (1698 и 1699 гг.). — СПб, 1906.

Коринфский А.А. Народная Русь. — М., 1995.

Косарев А.И. Избирательная коррупция в Англии XVIII века. // Правоведение. № 4, 1961.

Костомаров Н.И. Домашняя жизнь и нравы великорусского народа. — М., 1993.

Костомаров Н.И. Русская республика (Севернорусские народоправства во времена удельно-вечевого уклада. История Новгорода, Пскова и Вятки). — М., 1994.

Котошихин Г.К. О России в царствование Алексея Михайловича. — М., 2000.

Кофод К.А. 50 лет в России. — М., 1997.

Крашенинников С.П. Описание земли Камчатки. 2 тт. — СПб–Петропавловск-Камчатский, 1994.

Кривошеина Н.А. Четыре трети нашей жизни. — М., 1999.

Крижанич, Юрий. Политика. — М., 1965.

Кроне-Шмальц, Габриела. Имидж России и средства массовой информации. // Вестник Европы. № 3, 2001.

Курц Б.Г. Сочинение Кильбургера о русской торговле в царствование Алексея Михайловича. — Киев, 1916.

Кучма Л.Д. Украина — не Россия. — М., 2003.

Кюхельбекер, Вильгельм. Сочинения — Л., 1989.

Ле Карре, Джон. Ночной администратор — М., 1994.

Леонтович В.В. История либерализма в России. — М., 1995.

Леонтьев А.А. Крестьянское право. Систематическое изложение особенностей законодательства о крестьянах. — СПб., 1914.

[Лизек, Адольф] Сказание Адольфа Лизека о посольстве от императора римского Леопольда к великому царю московскому Алексею Михайловичу в 1675 году. — СПб, 1837.

Лихачев Д.С. Раздумья о России. — СПб, 2001.

Лобанов М.П. Сергей Тимофеевич Аксаков. — М., 1987.

Лукоянов И.В. У истоков российского парламентаризма. — СПб, 2003.

Лурье С.В. Как погибала русская община. // Крестьянство и индустриальная цивилизация. — М., 1993.

Любавский М.К. Обзор истории русской колонизации с древнейших времен и до ХХ века. — М., 1996.

Любомиров П. Старообрядчество. // Энциклопедический словарь Русского библиографического института Гранат. Т. 41, ч. IV. М., [1927].

Майол Э., Милстед Д. Эти странные англичане. — М., 1999.

Маковский Д.П. Развитие товарно-денежных отношений в сельском хозяйстве Русского государства в XVI веке. — Смоленск, 1960.

Маколей, Томас. История Англии // Полное собрание сочинений в 16 тт. — СПб, 1860—1866.

Мамин-Сибиряк, Дмитрий. Приваловские миллионы. (Многочисленные издания).

Маркс и Энгельс, Сочинения, т. ХХIV. — [М.], 1931.

Мартышин О.В. Вольный Новгород. Общественно-политический строй и право феодальной республики. — М., 1992.

Махнач В.Л. Историко-культурное введение в политологию. // Политика. Основные понятия. — М., 2005.

Махнач В.Л. Россия в ХХ столетии (Диагноз историка культуры). // Иное. Хрестоматия нового российского самосознания. — М., 1995.

Мацкевич, Юзеф. О «сказочном» времени. // Юзеф Мацкевич. От Вилии до Изара. Статьи и очерки (1945-1985). — Лондон, 1992.

Межуев, Борис. Новое евразийство–2. // Агентство политических новостей (АПН.ру). 18 января 2005 <>.

Милюков П.Н. Очерки по истории русской культуры. В 3 томах (4 книгах). — М., 1993-1995.

Милютина Т.П. Люди моей жизни, Тарту, 1997;

Миронов Б.Н. Социальная история России (XVIII – начало ХХ в.). Генезис личности, демократической семьи, гражданского общества и правового государства. В 2 тт. — СПб, 2003.

Митрохин, Ник. Русская партия. Движение русских националистов в СССР. 1953—1985. — М., 2003.

Михник, Адам. Возрожденная независимость и бесы бархатной революции. // Континент. № 103, 2000.

Мороховец Е.А. Крестьянское движение 1827—1869. Выпуск 1. М. 1931.

Москва. Адресная книга. 1924 год. М., 1924.

Музыкальная энциклопедия. Тт. 1–6. — М., 1973–1982.

Набоков, Владимир. Дар. (Многочисленные издания).

Набоков, Владимир. Соглядатай. (Многочисленные издания).

Некрасов Н.А. Три страны света. (Многочисленные издания).

Никитин, Афанасий. Хожение за три моря. — Л., 1986.

Новый энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона. Тт. 1 — 29. — СПб–Петроград, 1911 — 1916.

Нольте, Эрнст. Европейская гражданская война 1917-1945 гг. Национал социализм и большевизм. — М., 2003.

Нота германского министерства иностранных дел правительству Советского Союза от 21 июня 1941 года. // <>.

Остерман, Григорий. О том, почему Путин стал «врагом мировой прессы». // .

Отечественная история. Энциклопедия (главный редактор акад. В.Л. Янин). Тт. 1–3. — М., 1994–2000.

Очерки русской культуры XVIII века. Ч. 4. — М., 1990.

[Павел Алеппский] Путешествие антиохийского патриарха Макария в Россию в половине XVII века, описанное его сыном, архидиаконом Павлом Алеппским. — М., 2005.

Павленко Н.И. К истории земских соборов XVI в. // Вопросы истории. № 5, 1968.

Павлов-Сильванский Н.П. Феодализм в России — М., 1988.

Павлюченков С.А. Военный коммунизм в России. — М., 1997, с. 13.

Пайпс, Ричард. Коммунизм — М., 2002.

Пайпс, Ричард. Россия при старом режиме. — М., 2004.

Пайпс, Ричард. Собственность и свобода. М., 2000.

Панченко А.М. «Потемкинские деревни» как культурный миф // Александр Панченко. О русской истории и культуре. — СПб, 2000.

Патрикеев, Вассиан. [Сочинения]. // Казакова Н.А. Вассиан Патрикеев и его сочинения. — Л., 1960.

Пересветов, Иван. Сочинения. — М.–Л., 1956.

Перхавко, Валерий. Первые купцы российские. — М., 2004.

Петров А.В. О вечевом народовластии в древнем Новгороде. // Исследования по русской истории. Сборник статей к 65—летию профессора И.Я. Фроянова. — СПб.—Ижевск, 2001.

Петров А.В. Социально-политическая борьба в Новгороде в середине и второй половине XII века. // Генезис и развитие феодализма в России. — Л., 1988.

Плавинская Н.Ю. Вандея. // Новая и новейшая история. № 6, 1993.

Платонов С.Ф. Вече в Великом Новгороде. Конспект лекции, прочитанной 23 апреля 1915 г. в Новгороде. — Новгород, 1916.

Платонов С.Ф. Московские земские соборы. // Москва в ее прошлом и настоящем. Часть первая, вып. II — [М.], 1909.

Повесть временных лет. Ч. 1–2. — М. – Л., 1950.

Подвигина Н.Л. Очерки социально-экономической и политической истории Новгорода Великого в ХII-ХIII вв. — М., 1976.

Покровский М.Н. Земский собор и парламент. // Конституционное государство. — СПб, 1905.

Правда о Патриархе. Никон, Святейший Патриарх Московский и всея России. — Б.м. [М.], б.г. [2002].

Прокопий из Кесарии. Война с готами. — М., 1950.

Против смертной казни. — М., 1907.

Пругавин А.С. Раскол и сектантство в русской народной жизни. — М., 1905.

Псковская Судная грамота. // Российское законодательство Х — ХХ веков. В 9 тт. Т. 1. Законодательство Древней Руси. — М., 1984.

Пушкарев С.Г. Cамоуправление и свобода в России. — Франкфурт, 1985.

Пушкарева Н.Л. Женщины Древней Руси. — М., 1989.

Пушкин А.С. История Пугачева. (Многочисленные издания).

Пушкин А.С. Мысли на дороге. (Многочисленные издания).

Радищев А.Н. Полное собрание сочинений в 3 тт. Т. 3. — М. – Л., 1952.

Распутин, Валентин. Боль запасной земли. // Родина. № 5, 2000.

Редлих, Роман. Предатель. — Мельбурн, 1981.

Репин, Илья. Далекое близкое. — М., 2002.

Розенберг, Альфред. [Инструкция] Рейхскомиссару Рейхскомиссариата «Остланд» Хинриху Лозе, 21 июля 1941 года. // Независимая газета. 21 июня 1994.

Роспись городу Лундану и всей Аглинской земли. // З.И. Рогинский. Лондон 1645-1646 годов. Новые источники о поездке гонца Герасима Семеновича Дохтурова в Англию. — Ярославль, 1960.

Россия в цифрах: 2006. Краткий статистический сборник. — М., 2006.

Россия — вторая в мире по числу мигрантов. // Сайт Би-би-си (Главная). < >.

Русская правда. // Российское законодательство Х — ХХ веков, в 9 тт. Т.1. Законодательство Древней Руси. — М., 1984.— М., 1984.

Рындзюнский П.Г. Городское гражданство дореформенной России. — М., 1958.

Семевский В.И. Крестьянский вопрос в России в XVIII и первой половине XIX века. Тт. 1 — 2. — СПб, 1888.

Сибрайт, Пол. Либералы и чужаки // Русский журнал, 7 июня 2004.

Сироткин Владлен. Русская аномалия. // Электронный альманах «Лебедь», № 271. 12 мая 2002 <>.

Сколько взяток платит Россия? // <>.

Сколько тратит Россия? // Ведомости. 18 февраля 2005.

Скрынников Р.Г. Начало опричнины. — Л., 1966.

Соборное Уложение 1649 года. // Российское законодательство Х–ХХ веков, в 9 тт. Т. 3. Акты Земских соборов. — М., 1985.

Советская историческая энциклопедия. Тт. 1–16. — М., 1961–1976.

Соколов Б.В. [Рецезия на книгу Р.Пайпса «Собственность и свобода»] // Pro & Contra. Т. 6, № 1-2, 2001.

Сокольский Л. Рост среднего сословия в России. — Одесса, 1907.

Солженицын, Александр. Предисловие к серии «Исследования новейшей русской истории». // В.В. Леонтович. История либерализма в России. — М., 1995.

Соловьев С.М. История России с древнейших времен. Кн. 1–15. — М., 1959—66.

Солоневич, Иван. Народная монархия. — М., 1991.

Сото, Эрнандо де. Коммерциализация — это цена, которую обществу приходится платить за экономический прогресс. // Свободная мысль — ХХI. № 10, 2005.

Спасский И.Г. Русские ефимки. — Новосибирск, 1988.

Стендаль. Письмо графине Дарю 16 октября 1812 года. // Собрание сочинений. Т. 15. — М., 1959.

Степанов Н.Н. Исторические воззрения А.С. Пушкина. — Л., 1949.

Стоглав. // Российское законодательство Х–ХХ веков, в 9 тт. Т. 2. Законодательство периода образования Русского централизованного государства. — М., 1985.

Судебник 1550 года. // Российское законодательство Х–ХХ веков, в 9 тт. Т. 2. Законодательство периода образования Русского централизованного государства. — М., 1985.

Сурков В.Ю. Путин укрепляет государство, а не себя. // Комсомольская правда. 28 сентября 2004.

Танин-Львов А.А. Выборы во всем мире. Энциклопедический справочник. — М., 2001.

Тарле Е.В. Была ли екатерининская Россия экономически отсталой страной? // Сочинения в 12 томах. Т. 4. — М., 1958.

Терещенко, Александр. Быт русского народа. Ч. I. — СПб, 1848.

Тесля А.А. История законодательства о праве поземельной собственности в России с IX по начало XX века. — Хабаровск, 2004.

Тимофеев, Иван. Временник. — М.–Л., 1951.

Тихомиров, Лев. О недостатках Конституции 1906 года — М., 1907.

Тихомиров М.Н. Российское государство XV-XVII веков — М., 1973.

Тишков В.А. Мы стали жить лучше. // Независимая газета, приложение «НГ—сценарии». № 1, 12 января 2000.

Толстой, Лев. Записная книжка № 4. // Полное собрание сочинений в 90 тт. Т. 48 — М.—Л., 1952.

Тревельян Дж. Социальная история Англии. — М., 1959.

Третьяков, Виталий. О месте России в «рейтингах». // Российская газета. 8 декабря 2005.

Третьяков, Виталий. Вопросы, на которые мы не ответили. // Стратегия России. Апрель, 2005.

Троицкий В.М. Очерки семейной хроники. — Тула, 2005.

Тростников, Виктор. Мысли перед рассветом. — Париж, 1980.

Троцина, Константин. История судебных учреждений в России. — СПб, 1851.

Туган-Барановский М.И. Социализм как положительное учение. — М., 2003.

Тэн, Ипполит. Старый порядок. — СПб, 1907.

Ульянов, Николай. Замолчанный Маркс. — Франкфурт, 1969.

Устав князя Ярослава о мостех. // Российское законодательство Х–ХХ веков. В 9 тт. Т. 1. Законодательство Древней Руси. — М., 1984.

Уткин, Анатолий. Аргументы российского оптимизма // Главная тема. № 2, декабрь 2004.

Фасмер, Макс. Этимологический словарь русского языка. Тт. I–IV. — М., 1964–1973.

Федотов Г.П. Святой Филипп Митрополит Московский. — М., 1991.

Федотов Г.П. Судьба и грехи России. Тт. 1–2. — СПб, 1991–92.

Ферро, Марк. Как рассказывают историю детям в разных странах мира. — М., 1992.

Флоря Б.Н. Иван Грозный. — М., 1999.

Фуко, Мишель. Надзирать и наказывать. — М., 1999.

Хрестоматия по истории СССР. Сост. С.С. Дмитриев и М.В. Нечкина. Т. 2. — М., 1949.

Ченслер, Ричард. Книга о великом и могущественном царе России и князе Московском, о принадлежащих ему владениях, о государственном строе и о товарах его страны // Английские путешественники в Московском государстве в XVI веке. — Л., 1938.

Черепнин Л.В. Земские соборы русского государства в XVI–XVII вв. — М., 1978.

Чичерин Б.Н. О народном представительстве. — М., 1866.

Чичерин Б.Н. Областные учреждения России в XVII века. — М., 1856.

Чубайс, Игорь. Разгаданная Россия. — М., 2005.

Чугунов Т.К. Деревня на Голгофе. — Мюнхен, 1968.

Шмидт С.О. Становление российского самодержавства. — М., 1973.

Щербатов М.М. О повреждении нравов в России. — М., 1991.

Щербатов М.М. Примерное времяисчислительное положение, во сколько бы лет, при благополучнейших обстоятельствах, могла Россия сама собою, без самовластия Петра Великого, дойти до того состояния, в каком она ныне есть, в рассуждении просвещения и славы. // Чтения в Обществе истории и древностей российских при Московском университете. Кн. I, 1860.

Щербина Ф.А. Кубанское казачье войско 1696-1888. — Воронеж, 1888.

Щербина Ф.А. Русская земельная община. // Русская мысль. № 5, 1880.

Энциклопедический словарь Русского библиографического института Гранат. Тт. 1–55, 57, 58, доп. т. 1. — М., 1910–1948.

Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона. Тт. 1–82, доп. тт. 1–4. — СПб, 1890 — 1907.

Янин В.Л. Новгород — раскрытая книга русского средневековья. // Природа, № 10, 2000.

Янин В.Л. Новгородские посадники. — М., 2003.

Янов А.Л. Европа в политической традиции России. // П.Н. Милюков: историк, политик, дипломат. Материалы международной научной конференции. — М., 2000.

Янов А.Л. Российские либералы против русской истории. // Дружба народов, № 11, 1996.

Ясин Е.Г. Приживется ли демократия в России? — М., 2005.

Amburger, Eric. Geschichte der Behordenorganisation Russlands von Peter dem Grossen bis 1917. — Leiden, 1966.

Blair, Tony. [Речь 29 декабря 1999 года]. // The Independent. December 30, 1999.

Blum J. Lord and Peasant in Russia from the 9th to the 19th century. — Princeton, 1972.

Brodsky J. Why Milan Kundera Is Wrong About Dostoevsky? // Cross Currents. № 5, 1986.

Churchill, Ward. A Little Matter of Genocide: Holocaust and Denial in the Americas 1492 to the Present. — San Francisco, City Lights Books, 1997.

Churchill, Ward. Fantasies of the Master Race: Literature, Cinema, and the Colonization of American Indians. City Lights Publishers; New Ed edition, 1998.

David, Jay. The American Indian: The First Victim. — New York, 1972.

Drinnon, Richard. Facing West: The Metaphysics of Indian-Hating and Empire-Building. — Minneapolis, 1980.

Durtain, Luc. L’Autre Europe. Moscou et sa foi. — Paris, 1928.

Frankland, C. Colville. Narrative of visit to the courts of Russia and Sweden, in the years 1830 and 1831. — London, 1832.

Gordon, Pierre. Le geant Gargantua. — Paris, 1998.

Gordon, Pierre & Spodheim, Renee. Sex and religion. — New York, 1949.

Halperin, Charles. Russia and the Golden Horde. — Bloomington, 1985.

Kaiser, Robert G. Russia: The People and the Power. — N.Y., 1976.

Kaufmann-Rochard J. Origines d’une bourgeoisie russe, XVI e —XVII e s. — Рaris, 1969.

Keennan E.L. On Certain Mythical Beliefs and Russian Behaviors. // The Legacy of History in Russia and the New States of Eurasia. — London, 1994.

Kennedy, Paul. The Rise and the Fall of the Great Powers. — London, 1988.

Linz, Juan J. The Breakdown of Democratic Regimes. — Baltimore/London, 1979.

Michelet, Jules. Histoire de la France. Vol. 1-40. — Рaris, 1893—1898.

Pipes, Richard. Flight from Freedom: What Russians Think and Want. // Foreign Affairs. May-June 2004.

Pollard A.F. The Evolution of the Parliament. — London, 1964.

Portal R. Manufactures et classes sociales en Russie au XVIII e s. // Revue historique. Avril—juin 1949.

Stannard, David E. American Holocaust: the Conquest of the New World. — Oxford (Сonnecticut), 1993.

Williams, Neville. Chronology of the Modern World 1763-1965. Penguin Books, 1975.