«Пивной путч» хотя и потерпел поражение, но принес ощутимую выгоду нацистам, особенно Гитлеру: его партия и он сам за одну ночь приобрели широкую известность в Германии и в мире, тогда как до этого о них мало кто знал. Это был весомый политический капитал, который теперь следовало приумножить другим способом, обратившись к легальным методам борьбы: нужно было, в первую очередь, заручиться поддержкой влиятельных финансовых и промышленных кругов, а затем привлечь на свою сторону широкие массы избирателей. Путь к вершинам власти приобретал реальные очертания, но идти по нему предстояло тем, кто сумел уцелеть после кровавого марша в Мюнхене; неудачникам же, в число которых попал и Геринг, приходилось испить всю горечь поражения.

Спустя три дня после путча, 13 ноября 1923 г., Карин писала матери в Стокгольм из Инсбрука (в Австрии): «Вы, наверное, уже знаете из газет о том, что здесь произошло, но это только официальная версия, одобренная властями. У Германа раздроблена кость ноги; пуля прошла насквозь, в сантиметре от артерии, и в ране остались мелкие осколки и грязь, постепенно выходящие наружу. Рана (она — в верхней части бедра) сильно гноится и болит, сохраняется общее лихорадочное состояние. Да и опасность сильного кровотечения не миновала, потому что лечение запоздало. Из Мюнхена мы направились в Гармиш, на машине, одолженной у друзей (до этого мы прожили у них несколько дней в загородном доме). Там было неплохо, но когда стало известно о местонахождении Германа, у дома стала собираться толпа людей, выражавших ему свою поддержку; начались демонстрации, и мы посчитали за лучшее уехать. Мы решили перебраться в Австрию, но на границе нас арестовали, и полицейский, не убирая револьвера, доставил нас обратно в Гармиш. Там у нас отобрали паспорта, и Герман был помещен в больницу, охраняемую германской полицией. Нас спасло чудо (не могу писать подробно): ночью Германа, в одной ночной рубахе, удалось вынести из больницы, мы положили его в машину, укрыли одеялами и через два часа были уже в Австрии».

Побег из Гармиш-Партенкирхена удалось устроить благодаря помощи полицейских и штурмовиков (переодетых полицейскими); Карин пришлось также убедить мужа, давшего слово фон Кару оставаться в Гармише, что Кар не относится к его обещанию всерьез: ведь он сам нарушил такое же обещание, данное им в Мюнхене. В это время стало известно об аресте Гитлера, скрывавшегося несколько дней в доме Ханфштенгля.

Сам Ханфштенгль, целый и невредимый, тоже спасался от ареста в Австрии и делился с друзьями впечатлениями о «великих исторических событиях», в которых ему довелось поучаствовать как советнику и другу Гитлера:

«Пивной зал Бюргербройкеллер, — вспоминал он позже, — представлял собой весьма респектабельное заведение, посещавшееся, в основном, «приличной публикой», людьми из верхних классов общества; он был расположен не в центре Мюнхена, а на другом берегу реки Изар, по Розенгеймштрассе. Я приехал туда рано, часов в семь вечера, и увидел, что все место уже оцеплено полицией; полицейские, стоявшие у входа, не пустили в здание ни меня, ни иностранных журналистов, столпившихся перед дверью. Так мы и стояли, пытаясь как-нибудь проникнуть в холл и ожидая Гитлера, который и не думал появляться. Наконец, где-то через полчаса, показался его красный «бенц», который он недавно приобрел, и из машины вылезли Аманн, Розенберг, Ульрих Граф (телохранитель Гитлера) и сам Гитлер. «Эти господа — со мной!» — сказал он полицейскому тоном, не допускающим возражений, и мы все, гуськом, прошмыгнули вслед за ним мимо полицейских. На свою беду я и одна американская журналистка немного замешкались у двери, которая захлопнулась перед самым нашим носом. Я стоял с глупым видом, не зная, что предпринять, и, наконец, собравшись с духом, обратился к полицейскому: «Эта дама — из американской газеты, — воскликнул я с жаром, — и будет еще тот скандал, если речь господина фон Кара не попадет к ним вовремя!» — но он, не слушая меня, принюхивался с жадностью к запаху американской сигареты, которую закурила журналистка. Этот роскошный аромат, такой редкий в обедневшей Германии, сразу поднял наши акции, и нас пропустили; навстречу нам уже спешил охранник Гитлера, пославшего узнать, что там с нами стряслось.

Коридор был пуст, но гардероб был до отказа заполнен шляпами, шпагами и форменными шинелями; чувствовалось, что в зале собрались все сливки общества «пивной столицы». Гитлер уже занял удобное место за столиком возле колонны и сидел, переговариваясь вполголоса с Аманном, покусывая ноготь и поглядывая на сцену, где находились Кар, Лоссов и Шайссер. Кар, стоя, читал монотонным голосом какую-то нудную речь. Послушав немного и ничего не поняв, я сказал себе: «Да, скучновато, надо немного освежиться!» — и пошел в бар, где мне налили три литровых бокала пива, взяв за каждый по миллиону марок. Я сделал хороший глоток из одного, а остальные отнес в зал, нашим. Гитлер стал задумчиво потягивать пиво, и у меня мелькнула мысль: «Вот и хорошо, в Мюнхене никто не станет подозревать человека в чем-то дурном, если у него в руках кружка с пивом!»

Кар все бубнил свою речь, так что многих уже начало клонить в сон. Но вот он, повысив голос, произнес: «Вследствие этого я полагаю, что…» — и в это время дверь за моей спиной с шумом распахнулась, и в зал, звеня орденами, ворвался Геринг, стремительный и неукротимый, как Валленштейн, поднявшийся в атаку, а вслед за ним ввалились человек 25 штурмовиков в коричневой форме, выставив перед собой револьверы и пулеметы.

Дальнейшее произошло в один миг. Гитлер ринулся к сцене, расталкивая тех, кто поднялся со своих мест, а мы всей толпой устремились за ним, переворачивая столики и опрокидывая кружки с пивом. Краем глаза я заметил, как один из министров баварского правительства полез под стол, ища укрытия.

Гитлер вскочил на стул и выстрелил вверх несколько раз. Потом говорили, что он хотел напугать публику, но, клянусь, он сделал это, чтобы разбудить собравшихся, половина которых сладко похрапывала на стульях, усыпленная речью Кара!

Когда Гитлер начал читать свой манифест, я заметил, какой взгляд бросил на него Лоссов. В нем было столько брезгливого презрения, что я понял: этот человек — не с нами! Я повернулся к Герингу и сказал: «Герман, будь начеку! Лоссов хочет нас предать!» — «Откуда ты знаешь?» — спросил он. «Вижу по его лицу!» — ответил я.

С таким же пренебрежением смотрела на Гитлера и большая часть публики, но постепенно на их лицах стало проглядывать вожделение, когда он стал рисовать им заманчивую картину могущества, которое обретет Бавария. Со времен Бисмарка Баварское королевство было заштатной провинцией, а тут вдруг объявился случай утереть нос презренным пруссакам и утвердить главенство Мюнхена над Берлином. Среди публики было много женщин, почтенных провинциальных матрон в тяжелых неуклюжих мехах, и они стали бурно аплодировать Гитлеру, повернув симпатии зала в его пользу.

Когда вожди удалились на совещание, на сцену вспрыгнул Геринг и бесцеремонно объявил: «Всем оставаться на местах! Кто хочет, может пить пиво!», и в его голосе явственно прозвучало презрение северянина, полагающего, что если у баварца в руках кружка с пивом, то больше ему ничего и не нужно!

В это время Гесс и его молодчики стали вытаскивать из публики членов баварского правительства и заталкивать их в отдельную комнату, подгоняя пинками и подзатыльниками. Какой-то истеричный фанатик предложил было расстрелять их всех, «к чертовой матери!», но его не поддержали.

Последующие события прошли, как в тумане, было много разговоров и суеты.

Утро следующего дня выдалось холодным; налетал ветер со снегом, и штурмовики, ничего не евшие со вчерашнего дня, дрожали в своих рубашках. Начали спорить, что делать дальше. Людендорф твердо настаивал на том, чтобы идти колонной в центр города. Геринг предложил отступить в Розенгейм, собрать там все отряды штурмовиков, а потом начать все сначала, но генерал оборвал его, заявив: «Не к лицу нам прятаться по деревенским переулкам и канавам!»

Меня отправили посмотреть, что творится в городе. Побывав дома и направившись обратно, я неожиданно встретил знакомого штурмовика, неуверенно пробиравшегося краем улицы; он был в полном расстройстве. «Ради Бога, что случилось?!» — спросил я его. «О, господин Ханфштенгль, — закричал он, — все погибли — и Гитлер, и Геринг, и Людендорф! Это настоящая бойня, солдаты всех покосили из пулемета!»

Позже я узнал, что было убито и ранено несколько десятков человек. Полиция большей частью стреляла в землю, но многие пострадали от пуль и осколков гранитной мостовой, отлетавших рикошетом.

Гитлер укрылся у нас в доме. В субботу после обеда к нам пришел Грейнц, садовник Герингов, и стал допытываться, нельзя ли поговорить с Гитлером. Мы отправили его прочь, сказав, что Гитлера здесь нет, но вскоре после этого на нашу улицу въехали два грузовика с солдатами, которые быстро окружили наш дом.

Жена бросилась на чердак, где прятался Гитлер, и нашла его в состоянии безумной паники. Он размахивал револьвером и кричал: «Это конец! Я не позволю этим свиньям меня схватить! Я лучше застрелюсь!» Я как-то показывал жене прием джиу-джитсу, с помощью которого можно выбить пистолет из рук нападающего; оказалось, что она его запомнила и теперь успешно применила против Гитлера, у которого была повреждена рука. Хелен выбила у него пистолет, подобрала и бросила в кадку с мукой, запасенной нами на черный день».

Гитлера арестовали и отвезли в тюрьму Ланлсберг, где уже находились многие участники мятеж «другие, и среди них Геринг, укрылись за границей, в Австрии. Карин писала матери: «Нам было тяжело, но Бог нам помог. Просто удивительно, как многие люди помогали нам, проявляя любовь и самопожертвование, это невозможно забыть! Все говорят, что дело, начатое Гитлером, не пропало, напротив, восстание пробудило во многих новую энергию. Я чувствую, что это не конец, и что мы выиграем!»

Помощь и забота Карин спасли Геринга, находившегося в отчаянии. Она искренне верила, что все будет хорошо, все наладится; ее вдохновляла помощь людей, пришедших к ним на выручку в тяжелую минуту. Сама она еще не оправилась от болезни, а Геринг и вовсе был совершенно беспомощен.

В больнице Герингу сняли повязки, наложенные еще в Германии, и рана опять открылась; ее почистили, но тогда поднялась температура и возобновились боли. 21 ноября Карин сообщала в Стокгольм: «Рана выглядит получше, и температура упала, но Герман совершенно обессилел из-за потери крови, и переживания его измучили: он почти не спит по ночам».

В следующем письме, 30 ноября, она продолжила: «Состояние Германа ухудшилось, боль в ноге стала невыносимой, рана, которая уже начала заживать, открылась вновь, и из нее вышло много гноя. Сделали рентген и обнаружили, что внутри еще остались осколки пули и каменной крошки с мостовой, которые и вызывают воспаление. Пришлось делать операцию под наркозом, и после этого он три дня был без сознания, кричал, командовал уличным боем и стонал от ужасной боли. Вся нога у него опутана трубками, по которым выходит гной».

В больницу, проведать Геринга, пришли Ханфштенгль и Боденшатц, рассказавшие об арестах, происходивших в Германии. Карин узнала, что и на нее полиция выписала ордер на арест.

Чтобы снять боль и дать больному поспать, доктора прописали уколы морфия, которые делались два раза в день, но потом отменили их, боясь, что организм привыкнет к наркотику. 8 декабря Карин писала: «Рана сильно гноится, воспалено все бедро. Боль такая сильная, что Герман не может говорить, только мычит и кусает подушку, уже и морфий не помогает». Карин чувствовала себя разбитой. Ей пришлось переехать жить в больницу: несколько раз по пути из дома ее встречали коммунисты, ругавшие ее и бросавшие камни; один из камней сильно зашиб ей ногу.

Все же лечение имело успех: 24 декабря 1923 г. Геринга выписали из больницы, и они с Карин перебрались в отель «Инсбрук»; Геринг передвигался на костылях. «Я попыталась придать комнате хоть какой-то уют, — писала Карин, — но ничего не получилось: эта плюшевая мебель и яркий свет, режущий глаза, беспокоят и напоминают о случившемся. Местные штурмовики подарили нам елочку с игрушками. Герман целый день ковыляет на костылях, не находя себе места. Я не стала покупать ему подарок к Рождеству, чтобы его не расстраивать: я знаю, он захочет подарить что-то в ответ, а ему нельзя выходить. Вечером, когда стемнело, я почувствовала, что не могу больше все это терпеть, накинула пальто и вышла на улицу подышать воздухом. Там были сильный ветер и метель, но из открытого окна на первом этаже доносилась негромкая рождественская музыка, и я успокоилась. «Тихая ночь, святая ночь!» — пел чистый детский голос, и мне стало хорошо. Я поплакала, потом вернулась к Герману, чтобы его подбодрить. На следующий день я не смогла встать с постели: я простудилась, и у меня поднялась температура. Дорого пришлось мне заплатить за рождественскую песню!»

28 декабря она написала в письме: «Герман сильно изменился, как будто стал другим, он подавлен предательством и все переживает в себе, едва произнося несколько слов в день».

Болезнь Карин затянулась и дала осложнение на сердце, она стала нетрудоспособной и осталась такой до конца жизни. Геринг проклинал себя за страдания, которые он на нее навлек, он возненавидел своих политических противников за те несчастья, которые они причинили ему и Карин. Он продолжал принимать уколы морфия, чтобы снять боль в бедре и в паху, и скоро уже не мог обходиться без наркотика. Его жена с удивлением и ужасом наблюдала за тем, как он меняется у нее на глазах; ему исполнился всего 31 год, а перед ней был совсем не тот человек, за которого она выходила замуж два года назад: он не только изменился внешне, но и вел себя по-другому; и все же она продолжала его любить и оставалась с ним.

Геринг начал быстро прибавлять в весе, а его жена становилась все более хрупкой; все, кто видел ее в те годы, запомнили ее как тонкую северную красавицу с лихорадочно блестевшими глазами. Ей очень хотелось поехать весной в Швецию, но она не надеялась, что это удастся сделать: у нее болело сердце, и она не могла обходиться без сиделки.

Геринг решил вернуться в Баварию и сдаться властям, но Гитлер его отговорил, предложив остаться в Австрии и поработать над укреплением местного нацистского движения. Гитлер и Гесс сидели в тюрьме и ждали суда, они надеялись, что приговор не будет слишком суровым и что их освободят по амнистии; остальные участники путча тоже рассчитывали на помилование. Те, кто не попал под арест, разъехались по разным местам в поисках работы и денег.

Геринг решил задержаться в Инсбруке до окончания суда над Гитлером, а потом, в зависимости от обстоятельств, вернуться в Германию, либо уехать в Швецию, чтобы поискать там работу. «Мне нравится Швеция, — писал он теще, баронессе фон Фок, — ведь я германец и чувствую себя там среди своих. Я мог бы вернуться и в Германию, но именно в настоящую Германию для немцев, а не в эту еврейскую республику!»

В апреле 1924 г. состоялся суд над участниками путча. Людендорфа освободили, а остальных приговорили к разным срокам тюремного заключения. Гитлер был осужден на шесть лет, но просидел только еще шесть месяцев; он отбывал наказание в тюрьме Ландсберг, где жил в отдельной камере вдвоем с Гессом. Охранники относились к нему с почтением: стучались, заходя в камеру, и приветствовали узников возгласом «Хайль Гитлер»; поклонницы передавали в тюрьму цветы и шоколад. Эти полгода Гитлер потратил с толком: поправился и написал первую часть книги «Майн кампф»: он диктовал, а Гесс печатал на машинке.

После суда Геринг обратился к баварским властям с просьбой о помиловании, надеясь, что его, обладателя высшего ордена «За заслуги», избавят от наказания, как и Людендорфа, но правительство отвергло его прошение.

Обстановка в Германии стабилизировалась: был отменен закон о военном положении, и на 4 мая 1924 г. назначили выборы в рейхстаг. Геринг решил использовать этот шанс, выставив свою кандидатуру от Национальной партии свободы (действовавшей вместо запрещенной НСДАП), но в тот раз ему не повезло: его партия сумела завоевать всего несколько мест. Все же он не оставил эту мысль и преуспел 4 года спустя, когда нацисты впервые получили в рейхстаге 12 мест, одно из которых отдали ему.

В середине апреля Карин одна, без Геринга, поехала в Мюнхен. Ее банковский счет растаял, съеденный инфляцией; ей пришлось продать машину и мебель, которую приобрели знакомые Геринга, местные члены НСДАП. Она посетила Людендорфа; старый генерал держался бодро, топорщил усы и проклинал Гитлера, втянувшего его «в этот дурацкий путч, выставив на посмешище всем немцам». Затем Карин навестила Гитлера в тюрьме Ландсберг, где он подарил ей свою фотографию с надписью: «На память фрау Карин Геринг в день визита в крепость Ландсберг 15 апреля 1924 г.». Ханфштенгль, тоже побывавший у Гитлера в то время, так описывал место его заключения: «Камера Гитлера и Гесса напоминала кондитерский магазин: здесь были конфеты, шоколад, цветы, вина и фрукты. Эти подарки приходили со всей Германии; Гитлер заметно потолстел на бесплатных деликатесах, но не справлялся сам с потоком подношений; часть их он отдавал тюремному начальству и надзирателям. «Вам надо заняться спортивными играми!» — сказал я ему, глядя на его округлившееся брюшко, и услышал ответ, который и ожидал услышать: «О нет, это не для меня! Вождь не может позволить, чтобы его обыгрывали те, кем он руководит!»

В начале мая 1924 г. Геринг и его жена уехали в Италию. Их принял у себя хозяин отеля в Венеции, немец, симпатизировавший национал-социалистам, получивший рекомендательное письмо от владельца гостиницы «Инсбрук»; тот не взял с Геринга денег за проживание в его отеле, но посоветовал ему уехать из-за угроз австрийской полиции.

Так разошлись пути Геринга и Гитлера, который, выйдя из тюрьмы, даже не вспомнил о своем бывшем командире штурмовиков.

Жизнь в Германии постепенно налаживалась. Министр иностранных дел Штреземанн проводил линию на дружбу с Западом, и Веймарская республика, получив кредиты, начала восстанавливать экономику.

Командование рейхсвера тоже не теряло времени даром, установив сотрудничество с Красной армией; на секретной базе под Липецком стали проходить обучение пилоты германской военной авиации, которую было решено возродить.

Герман Геринг и его жена находились в это время в Швеции. Геринг пристрастился к морфию и потерял всякие надежды на возвращение в авиацию. Только Карин могла бы ему помочь, но у нее просто не было сил: болезнь тяжким грузом легла ей на сердце. Геринг с тоской и разочарованием вспоминал свою неудачную вылазку в политику; никто из окружающих не верил, что он еще сможет вернуться в Германию и принять участие в возрождении страны.