Власть и Сила — подручные Зевса, владыки богов, влекут через всю орхестру Прометея. Гефест, бог-кузнец, жалеет его. Но что поделаешь? Воля Зевса необорима, и Гефест, плача, пробивает гвоздем грудь бессмертного титана, а вот уже и руки Прометея прикованы к черной скале Кавказа...

Обречен я! Страдать мне века и века, Мириады веков!

восклицает в горести страдалец.

Шум крыльев за сценой — Океанйды, его двоюродные сестры, прилетают к нему, увещевают покориться воле Зевса. Наконец Гермес, посланец богов, приносит ему предложение Зевса о перемирии. Но гордый Прометей непреклонен:

Напрасно! Медовых речей болтовня Не растопит мне сердце! Угроз похвальба Не сломает!

Мнесилох где-то в верхних рядах кашлянул на весь театр и провозгласил в тишине:

— Это у них, кажется, намек на Аристида?

Молодые аристократы внизу демонстративно засмеялись.

— Чума на ваши головы! — шипели зрители. — Молчите, ради муз-усладительниц!

Тем временем актер на сцене декламировал звонкие фразы, вложенные поэтом в уста титану:

Всегда жестоки властелины новые!

Ну, это уж прямой намек на Фемистокла! Демократы зароптали; их противники стали торжествующе подталкивать друг друга локтями. А Прометей все пророчествует:

...Видел я, как два тирана пали в пыль, Увижу, как и третий, ныне правящий, Падет паденьем скорым и постыднейшим!

Аристократы подняли ликование. Вновь послышался гулкий протест Мнесилоха:

— Чего осклабился, стриженая жаба? Ты ему, Фемистоклу, недостоин и ноги омывать, а туда же с критикой, крысиный ты хвост!

В верхних рядах началось яростное движение. Потом стражники потащили Мнесилоха из театра. Так как у него не было своей крыши и гардероба, он все подаренные одежды напяливал на себя и был похож на капусту. Когда стражники его тащили, а он цеплялся, каждая из его одежд оставалась на каком-нибудь ряду.

— Ой, миленькие, ой, курносенькие! Ой, скифчики! — причитал Мнесилох. — Ой, родные, желтая хламида зацепилась, а она ведь подарок от Аристида. На ней даже две заплатки есть! Ой, родимые, теперь безрукавку козлиную потерял. Ее мне сделала Агасиева жена.

Все оборачивались и улыбались. Поднялись жрецы, чтобы прекратить это нарушение священнодействия трагедии. Мнесилох угомонился, и все успокоились.

И все погрузились в поэзию стихов Эсхила. Каждый думал о том, что это он, как Прометей, жестокой жизнью прикован к скале нужды и нет ему пощады... Зачем же жить? Не лучше ль сразу броситься Вниз головой со скал, чтобы, ударившись О землю, обрести освобождение От бед? Однажды умереть не лучше ли, Чем день за днем изнемогать и мучиться?

Мне, Алкамену, тоже пронзили сердце эти слова. Поэт словно подслушал мои молитвы на твердом ложе после жестокой порки, угадал меня, маленького, беззащитного раба!

Слушали затаив дыхание пастухи, виноградари, землепашцы, матросы с огрубевшими лицами, с ладонями, роговыми от мозолей. В страдающем Прометее они увидели не Аристида, изгнанного аристократа в нарочито заплатанном плаще, а страдальца и бунтаря, непримиримого, как и они сами.

Люди привстали со скамей, холодели от ужаса, слыша кощунственные речи титана:

Скажу открыто — ненавижу всех богов!

А по круглой орхестре метался хор, изображавший девушек-океанид в длиннополых цветастых одеяниях. Тенора, спрятав бороды под женскими масками, голосисто пели:

Рокочет и ропщет моря прибой набегающий И падает в бездну, и стонет. Гудят в ответ Земли потаенные щели, Аида бездна, Струи прозрачных потоков плачут...

Моряки на верхних скамьях, наверное, вспомнили волну прозрачно-зеленого, самого нежного цвета, которая вдруг непомерно растет, свирепеет и, как разъяренный тигр, бросается на корабль, грозя пробить ему бока.

Ярость стихий, гнев богов! Ничто не заставит смириться гордый разум титана!

Сердца трепетали от напряжения; где-то за мирными холмами слышится скрип тысяч телег, ржут дикие кони, трубят боевые слоны и вопят верблюды... Орды надвигаются, чтобы захватить, разорить, уничтожить этот светлый город.

Сдаться? Покориться воле богов? Нет, трижды три раза нет! И все повторяют вслед за Прометеем непреклонные слова поэта:

Пусть в мысли не взбредет тебе... Что буду плакать пред врагом чудовищным И руки, словно женщина, заламывать, Чтоб только цепи снял он. Не бывать тому!

Тогда Зевс обрек Прометея на новые мучения. По знаку хорега рыжий скиф Медведь за сценой стал крутить рукоятку. Заскрипели блоки, пришла в движение машина, и Прометей с воплем под пение охваченного ужасом хора провалился в Тартар...

Никто не хлопал, никто не кричал, как обычно.

Медленно расходились на перерыв афиняне, подавленные или возбужденные. Каждый думал о своем, но всех угнетала одна мысль — надвигающийся гнев богов.