Елисейские поля, где парижские патриоты собирались чествовать нас, находились довольно далеко от казармы, и мы добрались туда уже в полной темноте.

Банкет должен был происходить в общем зале харчевни под названием «Большой салон». И точно, этот салон был большим: стол был накрыт на шестьсот персон!

Елисейские поля были запружены шумной, веселой толпой. Марсельцев приветствовали радостными возгласами: «Да здравствует нация! Да здравствуют федераты!» Но враги народа, замешавшиеся в толпу, кричали: «Да здравствует король! Да здравствует королева!» Молодые дворянчики, одетые в форму национальных гвардейцев, организовали другой банкет в соседнем с «Большим салоном» кабачке. Эти королевские прислужники хотели испортить нам праздник и устроить потасовку. Им действительно удалось привести в исполнение этот замысел, но не на радость себе…

Когда мы сели за стол, аристократы запели под окнами «Большого салона» песни, в которых восхвалялись тиран Капет и Австриячка. Но тут весь народ, все добрые патриоты возмутились и стали кричать:

— К черту иностранцев! Долой Австриячку! Долой тирана!

Королевские приспешники, видя, что в толпе много женщин и детей, расхрабрились и, обнажив шпаги, бросились на народ. Тогда патриоты позвали нас на помощь:

— Храбрые марсельцы, помогите нам!

Вопреки уговорам Сантерра, кричавшего что было мочи: «Не двигайтесь с места, сидите за столом, это все пустяки!», мы все мгновенно вскочили на ноги и бросились на улицу, кто через дверь, кто через окно. Обнажив на ходу сабли и вытащив из-за пояса пистолеты, мы ринулись на аристократов.

Но трусы, едва завидев нас, пустились наутек. Тех, кто замешкался или не мог бежать так быстро, как остальные, мы угощали пинками. В конце концов все аристократы спрятались за оградой королевского дворца. Мы прекратили преследование: гнев наш прошел, и мы весело хохотали, вспоминая, как гнали аристократов.

Один из них, толстяк с огромным животом, не удержал равновесия и свалился с моста в ров. Мне стало жалко его, и я протянул ему руку, чтобы помочь выбраться. Когда он поднялся на ноги, я увидел, что это настоящий великан, рослый и толстый, как башня. Это не испугало меня — я приставил к его жирному брюху острие сабли и потребовал:

— Кричи «Да здравствует нация!», не то я проткну тебя насквозь.

Весь измазанный липкой грязью, перепуганный насмерть и дрожащий, великан ответил мне:

— Я граф Моро де Сен-Мерри…

— А мне на это наплевать! Кричи: «Да здравствует нация!»

И острием сабли я слегка уколол его.

— Да здравствует нация! Да здравствует нация! — закричал он во весь голос.

Тогда я отпустил его, и толстяк бегом затрусил ко дворцу.

Возвращаясь обратно в «Большой салон», мы увидели второй отряд национальных гвардейцев: держа ружья наизготовку, они спешили на помощь к товарищам, которых мы только что прогнали.

Командовавший этим отрядом офицер внезапно выхватил пистолет и, наведя его на ближайшего марсельца, спустил курок. Но пистолет дал осечку. Тогда марселец, в свою очередь, выстрелил из пистолета и убил офицера наповал.

Неожиданная гибель командира внесла смятение в ряды аристократов. Они остановились, потоптались на месте, потом дрогнули и побежали врассыпную — кто куда. Но теперь мы не довольствовались тем, что пинали их в зад.

Озлобленные предательским нападением, мы обнажили сабли и погнались за аристократами, нещадно колотя их ножнами по спине.

Когда последние беглецы скрылись из виду, мы подсчитали трофеи: оказалось, что мы взяли в плен человек двенадцать. Сантерр и тут повел себя, как изменник. Он умолял нас отпустить пленников, клялся, что они добрые патриоты, ручался за них головой. Он говорил долго и так настаивал на своем, что в конце концов мы поддались и отпустили пленников. Однако празднество было сорвано.

Мы захватили с собой угощенье со столов, вернулись к себе в казарму, и там без помехи славно попировали. Мы ели, пили и пели так же весело и беззаботно, словно были на своем родном юге.

Барбару и Дантон присоединились к нам в казарме и порадовали нас обещанием, что не позже как через три дня мы пойдем к королевскому дворцу.

— Если Законодательное собрание и Парижская национальная гвардия не станут на нашу сторону, — говорили они, — мы сами спасем отечество и опрокинем трон тирана!

Сантерру ничего не оставалось, как снова обещать, что его батальоны выступят вместе с нами через три дня.

Остаток ночи мы спокойно проспали в казарме.

На следующее утро мы встали с первыми петухами.

В казарме остались только дневальные — все остальные марсельцы рассыпались по городу. Одни отправились к королевскому дворцу, чтобы снять с него план и осмотреть все мосты, улицы и переулки, прилегающие к нему; другие пошли в Законодательное собрание послушать, о чем там говорят; наконец, третьи просто болтались по улицам, глазея на лавки.

Воклер и я, естественно, бегом бросились в переулок Гемене, к Лазули, Кларе и Аделине.

Когда мы вошли в мастерскую, Планшо отозвал Воклера в сторону и с таинственным видом шепнул ему:

— Якобинский клуб заказал мне еще семь штук! Итого четырнадцать! Я думаю, Воклер, ты не откажешься приложить к этому делу руки? Четырнадцать гильотин за две недели — это нешуточный заказ! Без помощника мне ни за что не справиться с ним… А гильотины нужны революции!

— Ну, разумеется, компаньон Планшо: и руки приложим и плечом подтолкнем, если это нужно революции. Дай мне только с женой поздороваться, а там я надену передник и посмотрю, не забыл ли я, как надо работать рубанком!

Лазули, услышав голос мужа, уже бегом спускалась по лестнице, перескакивая сразу через четыре ступеньки. Аделина и Кларе следовали за ней.

Бросившись на шею Воклеру, Лазули засыпала его вопросами:

— Взяли ли вы уже королевский дворец? Все ли благополучно в батальоне?.. Нет ли убитых или раненых?..

Воклер никак не мог втолковать ей, что ничего не произошло; Лазули не слушала возражений и тараторила без умолку. Старик Планшо, глядя на эту сцену, только ухмылялся, заложив руки в карманы рабочего передника.

Наконец, Воклеру удалось вставить слово.

— Напрасно вы волновались тут, Лазули, — сказал он. — Батальон только через два дня выступит на штурм дворца! Пока что мы и в глаза не видели тирана… Ну, Паскале, за работу!

Я сиял мундир, положил на стол пистолеты и саблю и засучил рукава до локтей. Покончив со всеми этими приготовлениями, я сказал Планшо:

— Что мне делать? Я готов.

— Вот отлично, мой мальчик! Стань-ка к этому верстаку, возьми рубанок и угольник и обстругай мне эти двенадцать досок для гильотин. Вот до этого места, где черная линия. Работы тебе хватит на несколько дней.

Воклер, в свою очередь, стал к другому верстаку.

— Вот это дело, компаньон Воклер, — сказал Планшо. — Ты — искусный столяр, тебе можно поручить более тонкую работу. Я займусь механизмами, а ты приготовь плахи и вырежь в досках желобки, да смотри поаккуратней, чтобы были ровные, как нотные линейки!

— А мы? — в один голос воскликнули Лазули, Аделина и Кларе. — А нам что делать? Неужели мы ни на что негодны?

— Как же, как же, работы хватит на всех! Вы будете варить клей, чтобы склеить все части гильотины.

Я принялся за работу. Стружки так и полетели во все стороны — то длинные, то короткие, тонкие и вьющиеся колечками, как шелковистые волосы Аделины. Скоро весь пол вокруг меня был усеян ими и в мастерской так сильно запахло смолой, что на секунду мне почудилось, будто я снова нахожусь в лесах на склонах родных гор…

Кларе уселся на полу возле моего верстака и стал играть со стружками. Аделина следила за тем, как я работаю, и если мне нужно было подать какой-нибудь инструмент — молоток или угольник, — она стремглав бросалась за ним.

— Скажите, дядюшка Планшо, — обратилась она к старому столяру, — где будет происходить праздник гильотин? Вы поведете нас на него?

Планшо недоуменно посмотрел на нее, потом так расхохотался, что у него слезы на глазах выступили.

— Да, да, разумеется, — ответил он, продолжая смеяться, — я сведу вас посмотреть, как будут работать голубушки! Это точно будет народный праздник, такой праздник, какого вы в жизни своей не видали!

Мы не стали расспрашивать Планшо, почему его так насмешил вопрос Аделины, — ни Воклеру, ни мне не хотелось признаться, что мы не знаем, для чего служат гильотины. Но Аделина не унималась.

— А будут ли танцевать на празднике гильотин? — продолжала она свой допрос.

— Как же, как же, — отвечал старик, подмигивая нам глазом, — такие хороводы будут, каких вы еще не видали! Что за праздник без плясок?

— И гильотины будут убраны зеленью и цветами? Правда?

— Насчет зелени — не знаю. Но красного там будет достаточно…

— Дядюшка Планшо, — воскликнула Аделина, — дайте мне кисточку и краску: я напишу свое имя на гильотине, на которой сейчас сплю, — таким образом я отличу ее среди других в день праздника!

Аделина была единственной грамотной в доме. Мы с интересом следили за тем, как она, буква за буквой, выводила на перекладине гильотины свое имя:

«АДЕЛИНА»

До сих пор я отчетливо вижу эти большие черные буквы на свежеобструганном дереве…

Следующие восемь дней прошли в напряженной работе — кто стругал, кто пилил, кто клеил.

Поздно вечером мы уходили из мастерской Планшо в казарму, проводили там ночь, а утром возвращались обратно.

И всякий раз, не успевали мы переступить порог дома Планшо, нас засыпали одними и теми же вопросами.

— Взяли вы дворец? Сколько убитых?

— Нет, черт возьми, не взяли и не пытались брать! Вчера нам помешал Сантерр, объявивший себя больным. Позавчера — Петион, мэр Парижа, который заявил: «Сейчас не время выступать. Притаитесь, не трогайтесь с места, иначе все погибнет. Ждите, не то будет плохо!»

«Ждите, не то будет плохо!» Сколько раз уже мы слышали эту фразу от мэра, от депутатов, от всяких других парижских болтунов!.. Мы устали уже от ожидания, а они все твердили свое: «Не то будет плохо!»

В один прекрасный день рябой Марган, у которого лопнуло терпение, силой прорвался на трибуну Законодательного собрания.

Показав свой огромный волосатый кулак депутатам, он закричал:

— Вам всюду мерещатся всякие страхи. Вы всего на свете боитесь! Слушайте же наше слово, слово марсельских патриотов! Красные южане прошли форсированным маршем триста лье под палящими лучами солнца и в ночном тумане, разутые, раздетые и голодные, — вы пожалели дать нам даже корку черного хлеба! Мы шли в Париж, чтобы спасти революцию. Так знайте же, что мы, которых до сих пор ничего не страшило, теперь боимся: нас пугает ваша трусость! Мы боимся оставить в ваших руках судьбу революции, ибо видим, что вы не сумеете защитить ее!

Марган говорил правду: весь батальон устал от ожидания и от неопределенности. Видя, что мы никого не трогаем, аристократы снова начали задирать носы. Богатые лавочники, эти пиявки, насосавшиеся народной крови, снова велели нарисовать на своих вывесках лилии и выставили в окнах плакаты: «Да здравствует король! Да здравствует королева! К черту нацию!» Ночью и среди бела дня они таскали в королевский дворец оружие — пистолеты, сабли, ружья, порох и пули…

А мы тем временем отсиживались в своей казарме, вялые и неподвижные, как вбитые в реку сваи…

Так продолжалось до тех пор, пока в один прекрасный день мы не взбунтовались. Подняв страшный шум, мы заявили, что выступим сами на штурм дворца, не ожидая ничьей помощи. Тогда Барбару и Дантон договорились с брестскими федератами и с революционными гвардейцами о совместном выступлении. Они предложили нам переселиться в Клуб кордельеров, откуда можно было внезапным ударом напасть на королевский дворец.

Дантон сам пришел за нами.

— Свобода, равенство и братство или смерть! — восклицал он, раздавая каждому из нас по десяти пуль.

И он повел батальон к кордельерам, где нас уже ждал Барбару.

— Марсельцы! Патриоты! — начал свою речь марсельский депутат. — Хочет того Париж или не хочет, завтра, — слышите вы меня? — завтра загудит набат! Наперекор мэру Петиону — этот изменник за взятку в семь тысяч экю обещал аристократам немедленно удалить вас из города, — вопреки трусливому Законодательному собранию, назло богу и дьяволу — завтра все мы либо умрем, либо отпразднуем победу на дымящихся развалинах королевского дворца!

Вот это были настоящие слова!

Назавтра все четырнадцать гильотин были уже готовы в мастерской Планшо. Они стояли рядами, гладкие, отполированные, сверкающие свежим лаком.

— Им не хватает только «бритвы Равенства», — сказал Планшо. — Но это касается не нас, столяров, а слесарей.

Воклер и я задолго до сумерек сняли рабочие передники и сложили на полки инструменты.

С самой зари по улицам катились вереницы телег, проходили патрули, барабаны били сбор. Улицы и площади кишели возбужденными толпами, среди которых с трудом пробивали себе дорогу отряды конной королевской жандармерии.

Видя, что мы собираемся в казарму до наступления ночи, Лазули и Аделина встревожились. Они поняли, что, наконец, назревают какие-то события.

Между тем Воклер и я, не сговариваясь, перезарядили пистолеты и отточили сабли на точильном камне. Когда мы стали прощаться, женщины не могли скрыть волнения. Они обнимали нас, проливая слезы, напутствовали нас всяческими добрыми пожеланиями:

— Только берегите себя! Не лезьте первыми в драку! Если, от чего избави боже, вас ранят, даже просто поцарапают, тотчас же возвращайтесь сюда! Ты слышишь, Воклер? Береги мальчика! Паскале, не отходи ни на шаг от Воклера! Держитесь все время вместе!

И снова нас обнимали и целовали, и снова лились слезы.

Пока мы прощались с Лазули, Кларе и Аделиной, Планшо поднялся во второй этаж, к себе в комнату, и вышел из нее, одетый в форму Парижской национальной гвардии. Неказист был старик Планшо в этом мундире!

Это был маленький, худенький человечек, с длинным крючковатым носом, беззубый, с отвислой нижней губой и, как все столяры, кривобокий: правое плечо у него было значительно выше левого. На голове у него болталась непомерно большая треуголка, широкий мундир свисал чуть не до пят, и чулки лежали складками на тонких, как кнутовище, кривых ножках.

За Планшо, рыдая, бежала Жанетон. Она кричала:

— Не позволю тебе ходить туда! Обойдутся и без тебя? Ты слишком стар, чтобы воевать! Пусть дерутся молодые?

И, обращаясь к Воклеру, она добавила:

— Скажите Планшо, что ему там не место! Он только стеснит вас! Разве вы не видите, что сабля больше, чем он сам, что он не сможет даже вытянуть ее из ножен? Планшо, послушайся меня, не ходи!

Но Планшо не хотел ничего слушать, на него не действовали никакие уговоры.

— Революция зовет нас! — кричал он. — Мы должны победить или умереть!

— А что будет со мной, если тебе сломают ногу или отнимут руку! — рыдала Жанетон.

— Свобода или смерть! — отвечал Планшо. — Дайте мне топор! Я отточил его, чтобы снести голову тирану!

Видя, что уговорами ничего не добьешься, хитрая Жанетон пустила в ход другие средства. Всплеснув руками, она пронзительно крикнула: «Ай, ай!» и упала навзничь на груду стружек.

Это должно было означать обморок. Планшо испугался.

— Ах, боже мой! — вскричал он. — Жанетон дурно! Скорей принесите уксус!

Аделина и Лазули бросились наверх за уксусом и нюхательной солью.

Воклер и я переглянулись и, воспользовавшись общим замешательством, улизнули.

Что за сумятица была на улицах, какая давка, какая толчея! Местами шага нельзя было сделать ни вперед, ни назад… По мостовой среди шарахающейся, испуганной и взволнованной толпы скакали отряды конных королевских жандармов; изредка проходили кучки аристократов. Они кричали: «Да здравствует король! Смерть разбойникам!». Но, чем ближе мы подходили к площади Бастилии, тем чаще нам встречались отряды патриотов. С возгласами «Долой тирана! Да здравствует нация!» они прокладывали себе дорогу к площади. Над толпой реяли знамена: красные — патриотов, черные — роялистов.

Женщины с непокрытыми растрепанными волосами, босоногие дети, мужчины, вооруженные пиками, зазубренными саблями, заржавленными ружьями, следовали за отрядами патриотов.

Когда мы выбрались из толпы и попали на тихую набережную Сены, мы увидели направлявшийся к королевскому дворцу отряд напудренных, завитых, напомаженных аристократов, в шелковых чулках и подвязках с серебряными застежками. Вооруженные сверкающими саблями и новенькими пистолетами, они несли бело-голубое, королевских цветов, знамя, на котором было написано:

«Да здравствует победоносный приход в Париж прусской и австрийской армий!»

Огромный и красный, как раскаленные угли, шар солнца опускался за горизонт позади Сенской плотины; воды реки казались потоком крови; черная громада моста необыкновенно отчетливо вырисовывалась на багряном фоне неба.

— Гляди, — сказал Воклер, указывая пальцем на дома, башни, колокольни, купола, словно сочащиеся кровью в свете заходящего солнца, — гляди, Паскале, сколько крови кругом! Видно, завтра будет жестокая бойня…

К кордельерам мы пришли, когда уже окончательно стемнело. Весь батальон был в сборе. По казарме ходили Барбару и Дантон.

— Я говорил вам и сейчас повторяю, — твердил Барбару, — что на этот раз Сантерр не обманет!

Видя, что федераты все еще сомневаются, Барбару расстегнул сюртук и, указывая на свой кушак, добавил:

— Глядите, вы, вероятно, заметили, что я всегда носил за поясом два пистолета? Сегодня их нет у меня. Почему? Да потому, что я отдал их двум патриотам, которым верю, как самому себе. Одному из них я сказал: «Ты знаешь командира Парижской национальной гвардии Манда? Так вот, с этой минуты ты не должен спускать с него глаз ни днем, ни ночью, и если ты увидишь, что он хочет повернуть свои батальоны против преданных революции войск, убей его на месте из этого пистолета! Родина и свобода не забудут твоей услуги!» И добрый патриот ответил мне: «Клянусь сделать это или умереть!» Второму патриоту я сказал: «Ты знаешь Сантерра? С этой минуты ни днем, ни ночью ты не должен спускать с него глаз, и если, когда ударит набат и барабаны пробьют сбор, Сантерр не станет во главе своих батальонов и не поведет их на помощь войскам революции, ты должен из этого пистолета убить его на месте! Родина и свобода не забудут твоей услуги!» И второй добрый патриот ответил мне: «Клянусь сделать это или умереть!» Теперь, — продолжал Барбару, — во всем Париже остался только один человек, который может помешать нашему выступлению, — это мэр Парижа, Петион. Для него мы придумали другое: пятьдесят испытанных и преданных революции якобинцев заняли все входы и выходы городской ратуши и не выпускают из виду Петиона. Они не позволят ему ни разговаривать, ни писать кому бы то ни было до тех пор, пока дворец не будет разрушен, а король и королева не станут пленниками народа!

— А какое нам дело до того, хотят ли парижане выступить или не хотят! — вдруг вскричал Марган, вскакивая на стол посреди комнаты и размахивая заряженным ружьем. — Разве парижане способны что-либо предпринять для защиты свободы? Мы здесь торчим уже восемь, даже девять дней и, сложив руки на животе, ждем, пока парижане соизволят раскачаться!.. Это мокрые курицы, а не борцы! Они призвали нас на помощь, а теперь, когда мы пришли, они пытаются удрать в кусты! Они боятся нас! И они правы, что боятся! Мы пришли из Марселя, Тулона, Авиньона, со всего юга, чтобы спасти родину и защитить революцию! Нет такой силы, которая могла бы задержать нас: наперекор всем, не оглядываясь по сторонам и не обращая внимания ни на что, мы бросимся на приступ! Потому что у южан только один девиз: «Свобода или смерть!»

— Правильно, Марган! — крикнул Сама́.

Он вскочил на другой стол и поднял высоко над головой плакат с текстом «Декларации прав человека и гражданина».

— Правильно, Марган! Мы все думаем так, как ты!

И весь батальон восторженно зааплодировал Маргану.

В другом конце комнаты заговорил третий марселец, и все умолкли, слушая его речь.

— Национальное собрание — это сборище трусов! Мэр Парижа, Петион, — изменник! Это он сказал: «Дайте мне семь тысяч экю, и я удалю марсельцев из города!» Пусть попробует сунуться к нам с деньгами! Мы ему покажем, кто такие марсельцы и продаются ли они за деньги! Видите вы этот пистолет? Если марсельский батальон до рассвета не пойдет на приступ королевского дворца, я пущу себе пулю в лоб, чтобы кровью своей смыть позорное пятно!

— Верно! — закричал другой федерат. — Ты прав, патриот! Я уверен, что среди нас нет ни одного подлеца, который помышлял бы о возвращении на юг прежде, чем не будет свергнут тиран! Свобода или смерть!

Батальон восторженно аплодировал ораторам и, чем грознее звучали их речи, тем больший отклик встречали они у слушателей. Это объяснялось тем, что шли слухи, будто Национальное собрание ищет предлога для удаления марсельского батальона из столицы. Кроме того, говорили, что Парижская национальная гвардия не только не собирается присоединяться к батальонам патриотов, но выступит против них на защиту короля…

Дантон, слушая, какими проклятьями осыпаем мы медлительных парижан, потемнел, как грозовая туча. Однако он дал нам всем выговориться и только после этого взял себе слово. Мы понимали далеко не все в его речи, — ведь он говорил по-французски, — но ни одна его мысль не осталась непонятой.

Дантон начал с того, что мы не правы, считая всех парижан своими врагами. Он подробнейшим образом изложил нам принятый на завтра план действий.

Вот в каком порядке должны были двигаться революционные войска:

1) батальоны патриотов округа Славы должны следовать к площади Карусель, то есть к дворцу тирана, через Гревскую площадь и мост Сен-Жан;

2) батальоны округа Сен-Марсо должны пересечь Конный рынок, пройти по набережным Сены и перейти на другой берег реки по Новому мосту;

3) одновременно марсельцы совместно с батальоном брестских федератов и студентами должны пройти по набережной, перейти Сену по мосту Сен-Мишель и вступить на площадь Карусель через Луврскую галерею.

— План этот продуман до конца, — закончил свою речь Дантон. — Ручаюсь, что все участники похода будут на своих местах! Пушка на Новом мосту подаст сигнал к общему наступлению, и тотчас же со всех колоколен Парижа загремят звуки набата.

Мы слушали Дантона, затаив дыхание. У многих на глазах выступили слезы. Когда он кончил свою речь, мы чуть не задушили его в объятиях.

— Дай бог, чтобы все произошло так, как ты сказал, патриот, — говорили ему федераты.

Мы только сели ужинать, — весь рацион на этот день состоял из куска хлеба с головкой чесноку, — как вдруг на улице, перед казармой, раздался выстрел. Весь батальон мгновенно вскочил на ноги и схватился за оружие. Не слушаясь уговоров майора Муассона, Барбару и Дантона, мы высыпали на улицу. Напрасно депутаты умоляли нас вернуться в казарму, говоря, что час выступления еще не настал, — мы стали в ряды, и двое наших барабанщиков, без приказа, одновременно стали выбивать дробь похода: «Ран, ран, ра-та план!»

Сердце отчаянно колотилось у меня в груди. Я сам не знал, почему я так волнуюсь. У меня дрожали и подкашивались ноги, меня била лихорадка. Я жевал и пережевывал кусок хлеба, который начал есть, когда на улице раздался выстрел, но не мог проглотить, точно тугая петля сдавила мне горло.

Батальон зашагал по темным улицам. Башенные часы только что пробили полночь. Темное небо было усыпано яркими звездами. Мы шли за барабанщиками, храня глубокое молчание. Каждый ощупывал на ходу пороховницу и пули, чтобы удостовериться, что все в порядке, что ничто не забыто в казарме.

Из узких, тихих переулков мы вышли на широкую набережную Сены. Вдоль обоих берегов и на мостах горели длинные ряды фонарей. Что здесь творилось! Шум, крики, пение, стук копыт, скрип колес, словно началось великое переселение народов! Конные патрули королевских жандармов скакали галопом взад и вперед. Входы на мосты были преграждены и охранялись отрядами аристократов. На противоположном берегу реки с грохотом мчалась артиллерия, на рысях проходили полки кавалерии; они сосредоточивались на подступах к королевскому дворцу, темная громада которого резко выделялась на фоне звездного неба.

Неожиданно наш батальон остановился, не доходя моста Сен-Мишель, через который лежал наш путь. Барабанная дробь умолкла, и ряды смешались: все хотели подойти поближе к мосту, чтобы увидеть, кто преградил нам дорогу.

Но майор Муассон приказал нам стоять на месте, и один направился навстречу командиру отряда, охраняющего мост Сен-Мишель. Через минуту он возвратился и сообщил, что Национальная гвардия получила приказ никого не пропускать через мост.

Услышав это, мы пришли в неистовство. В рядах поднялся крик, что надо с боем прорваться через кордон национальных гвардейцев.

— Молчать! — крикнул майор Муассон. — Тише!

И он вполголоса объяснил нам, что нельзя начинать сражение прежде, чем выстрел из пушки не подаст сигнала к общему выступлению.

— А где эта сигнальная пушка? — спросил Марган.

Он был бледен, как полотно, и пальцы его рук сжались в кулаки.

— Там, на Новом мосту. К несчастью, этот мост тоже занят Национальной гвардией.

— Если только за этим остановка, — сказал Марган, — то я пойду и выстрелю из пушки.

— Нет, этого не стоит делать, — ответил майор. Положитесь на меня: я клянусь вам, что в назначенный час мы перейдем через мост и первыми займем позицию перед дворцом тирана.