Жили мы в Гарди, в жалкой хижине на опушке леса. И хижина и лес принадлежали маркизу д’Амбрену. Отец собирал желуди с дубов. Господскую долю сбора он сдавал на скотный двор — там ее скармливали свиньям. Из своей доли мы делали муку, примешивая к желудям немного ржи и бобов, которые росли на крохотном участке земли, прилегавшем к нашей хижине.

Раз в год, после сбора урожая, отец и мать отправлялись в Мальмор на мельницу. Возвратившись домой, они месили тесто из всей муки: хлеб у нас пекли только один раз в год. Свежего хлеба мы не ели: его слишком много уходило. Через месяц черные бруски хлеба приобретали крепость камня. Возле нашей двери стоял чурбан; на нем по утрам отец нарубал топором дневную порцию для всей семьи. К концу года лезвие топора сплошь покрывалось зазубринами: так черств был наш хлеб.

Первый кусок свежего белого хлеба я съел, когда мне исполнилось тринадцать лет. Моя сверстница, мадемуазель Аделина, дочь маркиза д’Амбрена, протянула мне однажды ломоть булки.

— Что ты делаешь, Аделина? — закричала на нее мать. — Зачем давать белый хлеб этому бездельнику? Не надо баловать крестьян, не то в один прекрасный день они вырвут у тебя кусок изо рта. Ступай прочь, попрошайка, или я спущу на тебя собак!

Крепко зажав в руке драгоценный подарок, я бросился со всех ног домой.

Этот ломоть был самым вкусным из всего, что я до тех пор ел, но злые слова маркизы были к нему горькой приправой.

В другой раз я уныло брел домой, огорченный тем, что не нашел ни одного яйца в сорочьих гнездах. Было уже десять часов утра, а я еще ничего не ел, и голод меня мучил нестерпимо. Я шел мимо хлева и овчарни замка и вдруг заметил валявшуюся в пыли капустную кочерыжку. У меня слюнки потекли изо рта. Я бросился подымать ее. Но на мою беду свинья, шествовавшая по дороге, также заметила кочерыжку и одновременно со мной побежала к ней. Свинопас маркиза, злой и жестокий человек, увидев, что я потянулся за кочерыжкой, так хватил меня палкой по руке, что у меня дух захватило от боли. Я оставил кочерыжку свинье и бросился бежать со всех ног.

Убегая, я слышал, как, высунувшись из окна замка, маркиз д’Амбрен кричал:

— Так ему и надо! Какой наглец! Слыханное ли дело, грабить моих свиней? Мужичье проклятое… Дай им только волю, и они слопали бы нас самих живьем!

В тот день еще одна капля горечи запала в мое сердце. С тех пор я краснел со стыда и сжимал кулаки в бессильной ярости, когда мой старик-отец и старуха-мать падали на колени и отвешивали низкие, до самой земли, поклоны, встретив маркиза д’Амбрена, его жену или его сына — офицера королевской гвардии.

— Сопляк, — кричал мне отец, поднимаясь с колен, когда господа проходили, — я научу тебя кланяться нашему доброму барину!

Простодушие отца, его упреки только увеличивали бешенство, душившее меня.

Из всего семейства маркиза лишь одной мадемуазель Аделине я кланялся охотно и с уважением. Но чем старше становилась Аделина, тем реже она улыбалась мне. Впрочем, может быть, я и ошибался, и в глазах ее светилась все та же ласка, но только я не осмеливался больше глядеть в них.

Однажды вечером мы сидели всей семьей за столом и ели бобовую похлебку, последнюю в этом году, потому что больше бобов не осталось. Отец сказал мне:

— Завтра, сынок, мы отправимся с тобой на берег Неск, собирать желуди. Надо готовить запасы на зиму. Она будет суровой нынче. Не знаю, что случилось, но мне рассказывали, что в Авиньоне люди убивают друг друга ни за что, ни про что; в Париже — революция. Господин маркиз со всем своим семейством отправляется туда, на помощь нашему королю, которому грозит большая опасность.

Впервые в жизни я услышал о существовании французского короля. Но тотчас же мне в голову пришла мысль, что король — это враг, раз маркиз готовится защищать его.

На другой день я и не вспоминал об этом разговоре.

Заря еще не занималась, когда мы вышли из дому за желудями.

Стояла ненастная погода. Мы шагали в глубоком мраке по промерзшей земле. Холодный ветер швырял нам в лицо мириады колючих снежинок. Начинало светать, когда мы пришли к реке. Берега Неск были окаймлены высокими дубами. Ветер шевелил пожелтевшую листву деревьев. Все кругом было серо: небо, поля, гора, видневшаяся на горизонте. Над землей низко нависла темная туча. От края до края она покрывала унылую местность, словно пологом из грубой шерсти. Стайки коноплянок, малиновок, овсянок слетели с горы на равнину. Птички порхали над самой землей, жались друг к другу и как будто искали приюта в жнивье. Это был самый верный признак приближения больших холодов.

Попробуйте собирать окоченевшими руками желуди… Они валяются среди гладких и скользких камешков, устилающих берег реки, и сами они гладкие и скользкие, как гальки. За полдня упорной работы мы вдвоем едва набрали одну корзину. Как сейчас, вижу своего отца: бедняга присел на корточки и шарит среди камней. На нем короткая грубошерстная куртка, из-под которой на спине вылезает поношенная рваная рубаха; узкие, до колен штаны со штрипками; чулки с прорванными пятками, сквозь которые виднеется морщинистая кожа; тяжелые деревянные сабо, устланные изнутри сухой травой.

Одежда не защищала старика от пронизывающего холода, от свирепого ветра, кружившего в воздухе желтую листву, свистевшего в ивняке и грозно завывавшего в расщелинах скал.

Я кутался в худую овечью шкуру и мечтал о том счастливом мгновенье, когда мы, наконец, сможем укрыться от непогоды за холмом и отец позволит мне съесть ломоть хлеба, который он перед уходом отрубил топором.

Мы работали в полном молчании, ибо бедняки, истые бедняки, скупы на слова. Вдруг я услышал собачий лай, доносившийся откуда-то со склона горы. Какое зрелище может доставить ребенку большее удовольствие, чем травля зайца собаками? Я увидел вдали охоту. Легкий, как дымок, заяц несся по косогору. Он намного опередил собачью свору. Время от времени зайчик останавливался, приседал на задние лапки, поводил ушами, но тотчас же снова вскакивал и бежал дальше. Вот он уже спустился к самому берегу Неск.

Собаки исступленно лаяли. Они неотступно бежали по заячьему следу. Там, где заяц останавливался, чтобы прислушаться к шуму погони, они лаяли еще яростнее. Вся воющая и рычащая свора растянулась вдоль косогора.

Впереди мчались черные и огненно-рыжие гончие с длинными, отвислыми ушами. Ни рвы, ни высокий кустарник не могли остановить их: одним прыжком они переносятся через любое препятствие; за ними менее проворные борзые; совсем позади маленькие таксы, низкорослые, коротконогие; они не в состоянии перепрыгнуть не только через ров, но и через обыкновенный булыжник. Однако таксы незаменимы, когда нужно поднять зайца из поры.

Заяц бежал прямо на нас. Я затаил дыхание: сейчас он пролетит мимо… Я схватил камень. Но не тут-то было! Хитрец увидел меня, скакнул в сторону, одним прыжком изменил направление, и вот он уже далеко, он несется вверх, в гору. Прощай, зайчик! В мгновение ока он скрылся в лесу. Собаки на секунду потеряли след, но сразу же вновь нашли его, и через мгновение вся свора — гончие, борзые, таксы — с громким лаем исчезла в лесу.

Отец, равнодушный ко всему на свете, даже не поднял головы и продолжал собирать желуди окоченелыми руками.

Внезапно позади нас раздался грохот скатывающихся камней. Я живо обернулся и увидел графа Роберта, сына маркиза д’Амбрена. Держа ружье в одной руке и плетку в другой, он бежал прямо к нам, разъяренный, словно дикий вепрь (другого сравнения я не нахожу).

Завидев молодого офицера, отец, по своему обыкновению, опустился на колени и отвесил низкий поклон; но жестокий человек, ни слова не говоря, с такой силой хватил старика плетью по лицу, что несчастный замертво повалился на землю.

Видя это, я бросился бежать. Сбросив мои сабо, цепляясь руками, ногами, ногтями за каждую трещину в скале, я быстро карабкался на гору, и все время меня преследовал свист плетки и раздраженный голос, кричавший отцу:

— Вот тебе! Вот тебе! Скотина! Грязное животное! Я покажу тебе, как портить мне охоту!

Тем временем телохранитель маркиза д’Амбрена догнал своего молодого господина. Это был человек исполинского роста, говоривший на каком-то ломаном наречии. Кажется, он был немец. Мы звали его Сюрто, так как настоящего его имени никто не мог выговорить.

Сюрто стал избивать отца с еще большей жестокостью. У бедного старика уже не было силы кричать; он только дергался на земле под градом сыпавшихся на него ударов, как раздавленный червяк.

Стоя на вершине скалы, я видел, как эти два негодяя истязали свою беззащитную жертву. Я не выдержал. Схватив булыжник величиной с человеческую голову, я с силой бросил его прямо в мучителей. Камень слегка задел Сюрто и всей своей тяжестью угодил прямо в ногу графу Роберту. Тот вскрикнул от боли, поднял голову и, увидев меня, тотчас же вскинул ружье к плечу. Бац! Бац! — прозвучали два выстрела. Зи! Зи!.. — засвистела над моей головой дробь, изрешечивая листву деревьев. Я юркнул в лес, под прикрытие толстых стволов.

В то время я был еще ребенком. Мне было лет четырнадцать-пятнадцать, но все же я понимал, какая опасность грозит мне, и не решался вернуться домой, пока было еще светло. До наступления ночи я прятался в чаще леса. Каким долгим показался мне этот день!

Спрятавшись в непроходимом кустарнике, дрожа от страха и коченея от холода, я съел свой завтрак. Хлеб был так черств, что мне пришлось сперва раздробить его острым камнем на маленькие кусочки.

Я не мог удержать слез при мысли, что злодеи, быть может, убили моего отца… А моя бедная мать?.. Что подумает она, видя, что я не возвращаюсь домой? Что с ней будет, когда соседи принесут труп ее мужа?.. И слезы снова и снова катились по моим щекам и падали на твердый, как камень, хлеб…

Наконец, наступили сумерки. Зимой они быстро переходят в ночь. Ветер стал завывать еще яростнее. Далеко на горизонте красная полоса осветила серую завесу туч. Солнце садилось. Небо, горы, долина, весь день казавшиеся серыми под пасмурным небом, приобрели теперь лиловатый оттенок, а деревья и сухой кустарник, сплошь покрывавший скалы, внезапно озарились красным светом; ветер стих на мгновенье, как бы в честь солнечного заката. Где-то внизу послышался визг лисицы, и внезапно тьма окутала землю.

Я выполз из кустов и стал пробираться по лесной тропинке. Взобравшись на вершину холма, я услышал у своих ног такой шум, словно кто-то опрокинул на землю тачку с камнями. Это был выводок куропаток, которых я нечаянно спугнул. Я успокоился и, весь синий от холода, спустился, наконец, в долину.

Поминутно я останавливался. За каждым деревцом, за каждым кустом мне мерещилась засада: страшный Сюрто, подстерегающий меня с ружьем в руках. Этого человека я боялся больше всех волков на свете. Шорох камешков под моими осторожными шагами казался мне адским грохотом, способным заглушить даже дикое завывание ветра.

На небе не было ни звезды. Все та же плотная завеса туч покрывала его от края до края. Ночь была непроглядно темная, но это не мешало мне уверенно подвигаться вперед; местность с детства была знакома мне.

Сильный холод заставил пастухов загнать все стада в хлевы, поэтому я никого не встретил на своем пути. Когда я подошел к холму на берегу Неск, откуда рукой подать до замка, я услышал хрюканье свиней и увидел мелькающие огоньки фонарей на скотном дворе.

Едва несколько шагов отделяли меня теперь от той скалы, с верхушки которой я бросил камень в графа Роберта. Мне не терпелось поскорее добраться до этого места, чтобы узнать, наконец, жив ли еще отец или он испустил дух под ударами своих палачей.

Затаив дыхание, я чуть слышно подвигался вперед. Но все же при каждом моем шаге осыпались камешки, и этот шум заставлял меня вздрагивать и надолго замирать на месте. Тогда я пополз на четвереньках. Добравшись до вершины скалы, я поднял голову над пропастью и попытался разглядеть, не лежит ли тело отца на берегу. Но, сколько я ни таращил глаза, я не видел ничего, кроме черной и белой полос, огибающих подножие горы. Черная полоса — это гигантские дубы, окаймлявшие Неск, белая — высохшее ложе реки, устланное круглыми белыми камешками.

Убедившись, что бедного отца не оставили на съедение волкам, я бесшумно пополз назад.

Я спускался в долину, продираясь сквозь колючие заросли высокого кустарника и стараясь избегать проторенных дорожек, чтобы не натолкнуться на Сюрто. Порывы ветра заглушали хруст сухих листьев, по которым я ступал, треск колючек остролистника, цеплявшихся за мою одежду, и шум камешков, катившихся у меня из-под ног.

Дойдя до берега Неск, я снова забился в кустарник и осмотрелся: не заметив ничего подозрительного, я осмелел и бегом помчался по пашне, перескакивая через изгороди, пока не добрался до оливковой рощи. Здесь я умерил шаг и пошел спокойнее, по-прежнему, однако, избегая проезжей дороги и проторенных тропинок. С каждой минутой я все дальше и дальше уходил от замка Ла Гарди, окна которого светились за моей спиной. Неожиданно собаки во дворе замка залились отчаянным лаем. Испугавшись, что они учуяли меня, я опять побежал и уже не останавливался, пока не вышел за пределы владений маркиза д’Амбрена.

Теперь опасность миновала. Замок Ла Гарди остался далеко позади. Но так же далеко была теперь и наша хижина… Осмелься я вернуться домой, меня непременно схватили бы, если не нынче ночью, то уж никак не позже завтрашнего утра. Несмотря на это, я решил во что бы то ни стало повидаться с отцом и утешить мать. Бедная женщина! Мне все время чудилось, что она тоскливо зовет меня. «Паскале! Паскале!..»

Как ни темна была ночь, я различал на холме Ла Гарди приземистую лачугу. Это была наша хижина. Мысленно я представил себе ее: тесная, маленькая каморка с двумя набитыми ржаной соломой ящиками вместо постелей; у задней стены грубый очаг, посреди которого висит на крюке котелок; возле двери чурбан — он служит обеденным столом, и на нем же по утрам отец рубит топором хлеб.

Как мне хотелось вернуться под родной кров!.. Но страх перед Сюрто пригвождал меня к месту.

Однако, после долгих колебаний, я решился.

Зажав в каждой руке по увесистому булыжнику, не разбирая дороги, я двинулся напрямик к хижине. От времени до времени я останавливался и настороженно прислушивался. Переходя от межи к меже, я добрался, наконец, до задворков нашей лачуги. Я подполз к дыре, заменявшей окно, — по обыкновению, она была заткнута охапкой сухой травы, — выбил эту охапку ударом кулака и, просунув голову в отверстие, тихо позвал:

— Мать, мать!..

Никто не отзывался. Хижина была пуста!

Я почувствовал, как кровь закипела во мне. Я решил, что злодеи убили и мать. Я бегом помчался к двери. Она была распахнута настежь.

Мгновенно я позабыл обо всех своих страхах и закричал, как бешеный:

— Отец, мать, где вы? Откликнитесь, это я, Паскале!

Но никто не отзывался.

Пораженный горем, я бросился ничком на землю. Я рыдал, кричал, колотился головой о стены битых два часа.

Наконец, обессилев, я поднялся на ноги. Я чувствовал себя несчастным и разбитым. От сознания, что я мал и слаб и не могу отомстить виновникам своего несчастья, кулаки мои сжимались в бессильной ярости.

Вдруг у меня мелькнула в голове мрачная мысль. Поблизости был большой пруд, до краев наполненный водой. Всего месяц тому назад я видел, как из него вытаскивали труп двадцатилетней девушки, красавицы Огюстины. Бедняжка, доведенная так же, как и я, до крайнего отчаяния, утопилась.

Простерши вперед руки, словно раскрывая кому-то объятия, я стрелой понесся к пруду.

Когда я увидел сверкание воды, мне почудилось, что передо мной распахнулись ворота рая. Я подбежал к берегу пруда, закрыл глаза и бросился головой вниз…