Со всего размаха я шлепнулся животом на что-то твердое: пруд замерз! Поверхность воды покрылась толстой коркой льда.
Оглушенный падением, испытывая нестерпимую боль во всем теле, я кое-как поднялся на ноги, выполз на берег и в каком-то горестном оцепенении несколько мгновений неподвижно стоял на покрытой инеем траве.
Что делать дальше? Куда идти ребенку без отца, без матери, без пристанища, беспомощному и всеми покинутому среди голого поля в темную зимнюю ночь?.. Бежать в горы? Но там меня съедят волки. Оставаться в опустевшей хижине? Но здесь меня завтра же убьют граф Роберт и злой Сюрто…
Внезапно я вспомнил о приходском священнике деревни Мальмор, господине Рандуле. Мальморский кюре всегда был добр ко мне. Он часто посещал замок маркиза д’Амбрена, но принадлежал к другой породе людей, чем маркиз. Кюре дружески разговаривал с крестьянами; при встрече здоровался с моим отцом за руку, спрашивал о здоровье, передавал приветы жене и сынишке, добродушно похлопывал отца по плечу. По всему видно, что он был добрый и отзывчивый человек.
Я подумал, что мальморский кюре поможет мне. Достаточно было вспомнить про существование этого добряка, чтобы я сразу почувствовал себя бодрее.
Подстегиваемый пронизывающим тело ветром, я зашагал по направлению к Мальмору. Дорогой я представлял себе облик кюре Рандуле: его круглое благообразное лицо, серые глаза и густые седые волосы, его пухлые руки, тонкий, как будто женский голос, его черную рясу и башмаки с серебряными пряжками. Уверенность, что он не оставит меня в беде, согревала и подбадривала меня.
Когда я пришел в Мальмор, было уже далеко за полночь. На улицах не видно было ни души; все огни уже давно погасли. Мертвую тишину нарушало только завывание ветра, хлопанье неплотно прикрытых ставней да монотонное журчание струйки воды, льющейся в наполненный до краев и окаймленный зубчатой бахромой из сосулек бассейн.
Я прошел прямо к церковному дому, где жил добрый кюре, но у самой двери меня снова обуял страх. Что-то скажет мне кюре? Что, если он отведет меня в замок к Сюрто? Нет, не может быть! Господин Рандуле всегда улыбался мне при встрече, и лицо его светилось такой добротой. Нет, нет, этот человек не мог никому причинить зла! Он никогда не выдаст меня врагам!
Я смело схватил дверной молоток и постучал. Тук-тук! Молчание. Я постучал еще раз. Сильнее. По-прежнему никто не отозвался на стук. Я обежал вокруг дома, заглядывая во все окна, — ни в одном из них не было света. Тогда я вернулся к дверям и снова поднял дверной молоток. Продержав его несколько секунд в руках, я, наконец, набрался смелости и постучал в третий раз. Тук-тук-тук!
В то же мгновенье послышался голос господина Рандуле:
— Жанетон, Жанетон! Мне кажется, что кто-то стучится в дверь.
Жанетон из другого этажа ответила:
— Вы ошибаетесь: это ставни скрипят от ветра.
Услышав этот разговор, я забыл всякий страх и постучал еще раз. Опять раздался голос кюре:
— Слышишь, я был прав! Поди взгляни, кто там.
В одном из окон дома зажегся свет, и вскоре на лестнице раздался стук деревянных башмаков Жанетон. Прежде чем открыть, она крикнула в замочную скважину:
— Кто там?
— Это я.
— Кто это — я?
— Паскале, сын Патины.
Дверь отворилась, и свет лампы ослепил меня.
— Входи, — недовольно проворчала старушка. — Зачем ты пришел в такой поздний час? Господин кюре спит. Говори, что тебе нужно от него?
Сердитые слова Жанетон смутили меня. Я не знал, что сказать ей в ответ, и, дрожа от страха и холода, повторял только:
— Мне нужно видеть господина кюре. Я должен с ним поговорить…
— Нечего сказать, нашел подходящее время! В два часа пополуночи зимой людей не будят для разговоров.
И Жанетон взяла меня за плечо, намереваясь вытолкнуть на улицу.
На мое счастье кюре слышал весь наш разговор. Он закричал из своей комнаты:
— Впусти его, Жанетон, впусти скорее маленького Паскале. Да разведи огонь, чтобы он мог согреться. Я сейчас выйду.
Жанетон не возразила ни слова. Тук-тук — застучали по ступенькам ее сабо.
Я последовал за нею.
Мы вошли в теплую кухню, где еще вкусно пахло ужином господина кюре: соусами и кофе. Казалось, один этот запах мог наполнить мой пустой желудок, — каким же сытным и вкусным должно было быть само кушанье! Такой запах я ощущал, только проходя мимо открытых окон кухни в замке маркиза д’Амбрена.
Жанетон, скорчив недовольную гримасу, разломила о колено несколько щепочек и развела огонь. Дрожащие язычки пламени весело запрыгали в очаге. Вскоре послышалось шлепанье туфель господина кюре.
Закутанный в халат, с повязанной клетчатым фуляром головой, он был неузнаваем, и, только услышав знакомый тонкий голос, я понял, что передо мной действительно сам мальморский священник.
— Это ты, Паскале? Храбрый мальчик, ты хорошо сделал, что пришел ко мне. Не бойся ничего, я отведу тебя к отцу. Он весь истерзан, но я уверен, что все кончится благополучно и он поправится.
Говоря это, кюре притянул меня к себе и ласково погладил по голове своими пухлыми руками.
Меня очень удивило, что и без моего рассказа господин кюре знал обо всех событиях этого дня.
— Где мой отец? — робко спросил я.
— Он в больнице; твоя мать ухаживает за ним. Я отведу тебя к нему, но, конечно, не сейчас. Я уверен, что ты весь день ничего не ел. Жанетон, не найдется ли чего-нибудь съестного в буфете?
— Что у меня тут, харчевня, что ли? — заворчала Жанетон, открывая, однако, дверцы стенного шкафа. — Остался только один фаршированный помидор.
С этими словами она поставила передо мной на стол маленькую мисочку, в которой лежало что-то круглое и красное, величиной с кулак.
У меня слюнки потекли изо рта.
— По вкусу ли тебе это? — спросил меня кюре. — Ешь же, не стесняйся, ешь все! Вот хлеб. Тебе дадут еще стакан вина, а потом пойдешь спать. Утром я отведу тебя к отцу в больницу.
При мысли, что отец жив и что мать ухаживает за ним, что добрый кюре защитит меня от Сюрто, я почувствовал, как блаженное спокойствие охватило все мое существо. Я пытался есть, но горло мое сжимала спазма, во рту пересохло, и кусок не лез в глотку. Я столько пережил за этот день, так измучился, что страх и усталость не могли сразу уступить место покою и довольству. Мне стало дурно, и я чувствовал, что вот-вот потеряю сознание. Кюре заметил, в каком состоянии я нахожусь.
— Выпей-ка стаканчик вина, и у тебя живо появится аппетит, — сказал он мне.
Он взял красивый бокал на тоненькой ножке и наполнил его до краев красным вином.
Осушив до дна бокал, я мгновенно почувствовал себя лучше и стал жадно есть, проглатывая сразу огромные куски хлеба.
Я уже не смущался и болтал с господином кюре с живостью, свойственной ребенку моих лет. Я рассказал ему обо всем, что пережил в течение дня: о том, как граф Роберт избивал отца плетью, как я швырнул булыжник в своего врага и как сам бросился в пруд…
Господин кюре слушал меня, грея руки у очага; когда я, наконец, замолчал, он снова налил вина в бокал и сказал: «Мой мальчик, ты отлично сделал, что пришел ко мне», и отвернулся, чтобы скрыть слезы, выступившие на глазах. Потом, глядя на меня, он гневно заговорил, обращаясь неведомо к кому:
— Безумцы! Безумцы! — восклицал он. — Сегодня вы властвуете, но завтра сами станете слугами! Вы отказываете голодным в куске хлеба — настанет день, когда эти же голодные разрушат ваши замки, и вместо музыки вы будете слышать только звон набатов. Безумцы! Опомнитесь, или вы дождетесь того, что из фонтанов во дворах ваших замков вместо воды будет хлестать кровь!..
Успокоившись, господин кюре ласково взял меня за руку и повел в спальню. Жанетон светила нам. Мы прошли через большую красиво обставленную залу. В глубине ее находилась высокая дверь. Кюре открыл эту дверь и ввел меня в комнату, где стояла огромная кровать под балдахином.
— Ты будешь спать здесь, — сказал он, ласково потрепав меня по щеке, и ушел к себе, оставив меня наедине с Жанетон.
Я стоял посредине комнаты, не зная, куда мне девать руки, и не осмеливаясь ни до чего дотронуться. Но едва лишь кюре вышел за дверь, Жанетон сердито встряхнула меня и сказала:
— Ну, что ты уставился на меня? Сбрасывай скорее свои лохмотья и ложись. Да, смотри, не грязни мне здесь ничего, не вздумай плевать на пол или сморкаться в простыню, слышишь ты?
С этими словами она вышла из комнаты и заперла за собой дверь, оставив меня одного в темноте.
Я быстро скинул блузу, штаны и чулки, ощупью взобрался на широкую мягкую, как пух, постель и мгновенно потонул в ней. Мне, который всю свою жизнь спал на тощей подстилке из соломы, кишащей паразитами, эта кровать со свежевымытым благоухающим бельем казалась верхом роскоши. Я чувствовал себя в ней, как птенчик в теплом гнезде. Через минуту я уже спал, как убитый.
Мне снилось, что я летал в воздухе и прилег отдохнуть на пушистое облачко. Внезапно в эти блаженные грезы ворвался извне какой-то противный звук — не то визг свиньи, которую режут, не то скрип несмазанного, заржавелого блока, поднимающего ведро из колодца. Потом над самой моей головой оглушительно прозвенело: бум! бум! бум! Три удара колокола. Обливаясь холодным потом, я привскочил на постели. Снова раздался тот же отвратительный визг, и снова мощно загудели колокола: бум! бум! бум! Только тогда я понял, что означает этот шум, и успокоился: ведь я в церковном доме, и колокольня расположена как раз над моей головой. Это звонят к заутрене.
Едва отзвучал последний удар колокола, как послышался стук башмаков Жанетон. Дверь открылась, и старая служанка предстала передо мной в сером свете дня; она положила на кровать какой-то узел и пробурчала:
— Вставай, мальчуган, нечего валяться! Ты оденешь эти штаны, рубашку и куртку… и эту шляпу и эти башмаки, слышишь?..
Она раскладывала вещи на кровати. Я смотрел на нее, разинув рот, и не верил своим глазам. Неужели эта ослепительно-новая одежда предназначалась мне?
Я не успел выговорить и слова, как Жанетон уже повернулась на каблуках и ушла. Из-за двери она крикнула мне:
— Вставай скорее! Не заставляй господина кюре ждать!
Нет, я не заставлю господина кюре ждать себя!
Я немедленно вскочил с постели, надел белую рубашку, новые штаны, куртку, крепкие, целые чулки, красивые башмаки с пряжками и треугольную шляпу. В этом великолепном наряде я чувствовал себя стесненным в каждом движении. Осторожно ступая, чтобы не поскользнуться и не упасть на сверкающем скользком паркете, я пошел на кухню.
Господин Рандуле сидел уже за столом. Перед ним на столе дымилась чашка какого-то черного напитка. Увидев меня, добряк не мог удержаться от улыбки.
— Ого, какой ты стал нарядный! Ну, кто бы поверил, глядя на тебя, что маленький Паскале не сын состоятельного горожанина? Садись, Паскале, ты любишь вот это?
И кюре подвинул мне большую чашку напитка.
— Пей, — добавил он, — это согреет тебя.
Кроме того, он дал мне еще большой сладкий сухарь.
Я глядел на все эти яства с изумлением, не притрагиваясь к ним. Только увидев, как кюре обмакивает сухарь в жидкость, я осмелился последовать его примеру.
Только много лет спустя я узнал, что этот черный отвар был кофе.
— Ну, что же, — спросил кюре, вытирая губы, — понравился тебе завтрак?
— Да, господин кюре.
— Хочешь теперь пойти к отцу?
— Да, господин кюре.
— Тогда идем, уже пора. Застегни куртку: на дворе холодно.
Мы вышли на улицу.
Было уже совсем светло. Когда мы пересекали церковную площадь, господин Рандуле увидел на земле лужу крови.
— Ах, несчастные! — вскричал он. — Они дерутся, они готовы перегрызть друг другу горло. Дети одного народа, они едят один и тот же черствый хлеб, они скованны одной и той же цепью и страдают в одном и том же аду каторжного труда. И они не находят ничего лучшего, как проливать кровь друг друга, к выгоде своих тиранов и палачей!
Больница находилась в двух шагах от церковной площади, на улице Басс.
Дом призрения всегда открыт. Мы вошли не постучавшись. На самом верху лестницы, с левой стороны, помещалась комната для больных.
Господин Рандуле вошел первым. Сестра Люси, бывшая в это утро дежурной, отвесила ему глубокий поклон. Вдоль стен большой комнаты стояли белые кровати. Четыре из них справа от входа были заняты ранеными, за которыми ухаживали их жены и дети. В глубине комнаты, с левой стороны, я увидел мою бедную мать, склонившуюся к изголовью постели. Одним прыжком я очутился в ее объятиях. Рыдая, она прижала меня к своей груди и поцеловала. Бедняки обычно скупы на ласки, они редко целуют своих детей. Этот материнский поцелуй заставил меня как бы вновь пережить всю свою жизнь. Сердце сжалось у меня от радости.
Я склонился к постели и оросил слезами лицо моего старого отца, который взволнованно, чуть слышным голосом повторял:
— Паскале, Паскале, это ты, мой славный Паскале!..
Только поднявшись с колен и отерев слезы, я разглядел, что сделали с моим старым отцом граф Роберт и Сюрто. Лоб и щеки отца были исполосованы красными рубцами толщиной с палец. Рубцы вздулись, и на них темной коркой запеклась кровь. Левый глаз был выбит, и глазница превратилась в сплошную кровавую дыру. Отец харкал кровью — негодяи били его сапогами в грудь, топтали ему каблуками живот. Образ искалеченного старика заставил меня задрожать от бешенства, кровь хлынула мне в голову, краска негодования залила мое лицо. Я скрежетал зубами, я судорожно сжимал пальцы, готовые вцепиться в горло врагу, мне хотелось поджечь замок, отравить воду в его колодце!.. Но я был слаб, я мог только рыдать в бессильной злобе и повторять: «О, когда я вырасту большой…»
Отец пытался сдернуть с себя простыню и одеяло, в которые он был закутан.
— Зачем ты раскрываешься? — спросила мать, вновь натягивая на него одеяло.
— Я хочу тебе что-то сказать, — чуть слышно прошептал отец. — Патина, нагнись ко мне, и ты, Паскале… Я хотел бы также, чтобы и господин Рандуле слышал меня. Теперь, когда Паскале вернулся, он должен вдвоем с матерью отправиться в замок, повидать там нашего сеньора маркиза и графа Роберта… Он должен сказать им, что, как только я поправлюсь, я вымолю у них прощенье. Слышите, вы должны броситься к ногам нашего господина и молить его о милосердии к нашей семье… Мы все находимся в его власти. Ты слышишь, жена? Ты слышишь, Паскале?
Господин Рандуле прервал его:
— Нет, нет, Паскале, теперь не время для этого. Когда вы совсем оправитесь, мы потолкуем о том, как поступить. Поверьте мне, мы что-нибудь придумаем.
— О боже, боже! — воскликнул мой отец. — Но что подумают о нас наши добрые господа? А господин Роберт, уж у него-то во всяком случае следовало бы просить прощенья. Однако, если господин кюре находит, что сейчас еще не время…
— Нет, нет, говорю вам, что еще не время. Я улажу все это, будьте покойны. Паскале, вечером приходи ночевать ко мне.
— Да, господин кюре, — отвечал я, глядя на него с обожанием.
Но едва лишь кюре отошел от нас к другим раненым, я вспомнил слова отца: «Надо идти просить прощенья!»
Мне просить прощенья?!
Вся кровь снова закипела в моих жилах.
Признаюсь, отец вдруг стал гадок мне. Нет, я не послушаюсь его, ни за что! Я убегу из дому, если он попытается принудить меня…
Я недолго предавался этим тягостным размышлениям: стоны и плач женщин, ухаживающих за своими ранеными мужьями, отвлекли мое внимание.
Одному осколком бутылки разрезали щеку, так что все зубы были обнажены; другому переломили обе ноги железным бруском. У третьего на спине большая кровавая рана, ему воткнули нож по самую рукоятку. Четвертый… О, этот четвертый! Ему распороли живот лемехом от плуга. Несчастный, поддерживая руками вываливающиеся внутренности, прошел несколько шагов и почти бездыханным свалился у самого порога церкви.
— Боже мой, боже ты мой! — восклицал кюре. — Как это случилось с вами? Кто эти негодяи, совершившие подобные преступления?
— Никто ничего не знает! — с отчаянием вскричали хором все четыре женщины. — Никто ничего не знает или не хочет сказать!
— Говорят, что это паписты так отделали их за крамольные речи… Ох, если бы можно было узнать всю правду! — вздохнула одна женщина.
— Много бы тебе помогла эта правда! — ответила ей другая. — Богачи, это — богачи, они никогда не бывают виноватыми.
— Полно, — возразил кюре, — никакое богатство тут ни при чем — никому не позволено убивать людей, как мух!
— Поговорите об этом с Сюрто, когда будете в замке. Он-то кое-что знает… Ох, если бы камни могли говорить, недолго бы ему оставалось носить голову на плечах!..
— Значит, все эти зверства были совершены из-за споров с папистами? — спросил кюре.
— Только из-за этого… Вы ведь знаете нас, господин кюре, мы мирные люди и неспособны на злое дело…
— Нет, нет, голубушки, я не хотел этого сказать. Ухаживайте же хорошенько за этими несчастными. Я позабочусь о вас и о ваших детях. Вы не будете нуждаться ни в чем.
Господин Рандуле, прежде чем уйти, попытался было вытянуть хотя бы слово у кого-нибудь из раненых, но боль, лихорадка и отчаяние, в которое все они были погружены, не позволяли им ни слушать, ни отвечать.
Имя Сюрто, произнесенное одной из женщин, заставило меня задрожать от страха. Этот негодяй, видно, был способен на всякое преступление. Я боялся его больше всего на свете. Я знал, что разбойник разыскивает меня, чтобы отомстить за своего господина, графа Роберта, которому я, быть может, искалечил ногу камнем.
Я был еще мальчишкой, но я отлично понимал, чем все могло для меня кончиться. Попадись я в руки к этим палачам, они будут бить и пытать меня и в конце концов повесят на высоком дубе в одной из аллей замка.
Целый день я не выходил из больницы. Здесь я считал себя в безопасности. Кто осмелится оторвать меня от постели больного отца? Тут мне нечего бояться. Так, по крайней мере, я думал.
Однако, оказалось, что именно здесь я подвергался наибольшей опасности.
Когда совсем стемнело и погасили все огни, я собрался отправиться ночевать к доброму господину Рандуле.
Но вдруг внизу, в конце улицы Басс, послышался звон колокольчика: динь! динь! и церковное песнопение. Сестра Люси подошла к окну, прислушалась и тотчас же закрыла его.
— Это несут причастие какому-то больному, — сказала она. — Но кто эти люди в белых одеждах кающихся?
Звон колокольчика все приближался и приближался. Процессия подошла уже к дверям больницы. Здесь пение прекратилось, и на лестнице послышались тяжелые шаги. Дверь палаты распахнулась, и мы увидели шесть замаскированных мужчин. Это были великаны, укутанные с ног до головы в белые балахоны, в масках с черными дырами вместо глаз… Они были похожи на привидения. Один из замаскированных людей посмотрел на меня сквозь дыры в маске. Я в ужасе юркнул в проход между кроватью отца и стеной и здесь притаился, чуть живой от страха.
Вдруг замаскированные люди вытащили кинжалы, подошли к четырем раненым и, не говоря ни слова, стали наносить им удар за ударом. Кровь потекла на пол. Женщины рыдали и призывали: «На помощь! на помощь!» Сестра Люси кидалась от одного палача к другому, пытаясь удержать их, но самый высокий, видимо предводитель, ударил ее ногой с такой силой, что бедная женщина отлетела прямо к постели моего отца. Мать бросилась ко мне, пытаясь прикрыть меня своим телом, но тут же потеряла сознание. Все это совершилось в одно мгновение.
Все четверо раненых были мертвы. Убийцы в окровавленных одеждах один за другим направились к выходу. Лишь предводитель чего-то медлил. Он подошел к кровати отца, наклонился и заглянул под нее. Я увидел в отверстиях маски его сверкающие, словно раскаленные угли, глаза. Он сунул руку под кровать и вытащил меня оттуда. Я отчаянно кричал, но вокруг меня были одни мертвецы и беспомощные женщины… Никто не мог прийти мне на помощь. Страшный белый призрак потащил меня за собой на лестницу, а оттуда на улицу. Волей-неволей я принужден был следовать за ним. Его рука сжимала мою, словно клещами. Напрасно я кричал: «Спасите! Спасите!» Когда какое-то окошко открылось, мы были уже далеко. Измученный бесплодной борьбой, полуживой от страха, я поплелся за своим палачом, как собака, которую ведут на веревке к мосту, чтобы утопить в реке.
Чего хотел от меня этот человек? Я догадался об этом, только когда мы свернули на дорогу, ведущую к замку Гарди. Человек, чья рука, обагренная кровью беспомощных раненых, сжимала мое плечо, был Сюрто!
Я понял, что он ведет меня на смерть… Некому было заступиться за меня на пустынной дороге, среди полей. Справа и слева виднелись стога сена, пустыри да голые деревья и ничего больше. Что мне было делать?..
