Спал я, как убитый. Однако, едва лишь забрезжила заря и бледный рассвет заглянул в окно маленькой комнаты, я открыл глаза.

Первой моей мыслью было, что все события вчерашнего дня не что иное, как сон. Но, оглядевшись, увидев незнакомую комнату, я понял, что это были не грезы, а действительность.

Дверь в кухню была приоткрыта; я увидел там Лазули за работой. Она держала на коленях мой мундир и перешивала его. Блестящая длинная игла так и мелькала у нее в руках.

Воклер, сидя рядом с женой, возился с моим ружьем: он менял в нем кремень. Муж и жена, видимо, старались производить как можно меньше шума, чтобы не разбудить меня. От времени до времени Лазули показывала мужу складку, сделанную ею на обшлаге рукава или на полах мундира, и Воклер одобрительно кивал головой, как бы говоря: «Да, да, так будет в самую пору». И Лазули снова бралась за шитье.

Из робости я долго не решался дать понять этим добрым людям, что я уже не сплю.

Наконец, я кашлянул.

— Пойди погляди, не проснулся ли он, — сказала мужу Лазули.

Воклер на цыпочках подошел к двери комнатушки, где я спал, и, заглянув в нее, увидел, что я лежу с широко открытыми глазами.

— Ах, ты, маленький плут, — сказал он, — да ты уже не спишь! Хочешь встать и примерить мундир?

Хочу ли я?! Одним прыжком я вскочил на ноги.

Едва успев натянуть мундир, я объявил, что он сидит на мне, как кольцо на пальце.

Лазули, улыбаясь, вертела меня во все стороны и рукой приглаживала складки.

— Не жмет ли подмышками? — спросила Лазули.

— Нет, нет, уверяю вас, — повторял я, боясь, как бы она не заставила меня снять мундир.

Воклер протянул мне желтую перевязь с саблей. Затем торжественно принес и водрузил мне на голову красный колпак с трехцветной кокардой. Отойдя на шаг назад, чтобы полюбоваться результатами своей работы, он всплеснул руками и воскликнул:

— Вот теперь ты настоящий санкюлот, Паскале! Такому не стыдно показаться и в Париже!

Опорожняя карманы старой куртки, я нашел письмо господина Рандуле к канонику Жоссерану. Вспомнив прием, оказанный мне его служанкой, я разорвал это письмо на мелкие клочки.

Три новеньких, блестящих экю, подаренных мне мальморским кюре, я побоялся оставить при себе. Я отдал деньги Лазули.

— Сохраните их для меня, — сказал я ей.

Лазули заперла деньги в сундук, где хранились все ее сокровища.

— Когда тебе понадобятся деньги, скажи мне, и ты тотчас же их получишь, — сказала мне добрая женщина.

С этого дня я обрел свой дом.

Обучившись военному строю и обращению с оружием, я вместе с другими федератами теперь ежедневно нес караул то у входа в папский дворец, то у дверей городской ратуши, то у переправы через Рону, то, наконец, у телеграфа, высившегося на скале над рекой. Телеграф я мог разглядывать часами, разинув от изумления рот. Каждый раз я находил что-то новое и интересное в двух черных планках. Они то переплетались между собой, то расходились в разные стороны, вытягиваясь в одну прямую, то снова складывались, словно гигантская бритва.

Мы несли караул днем и ночью, в любую погоду — в дождь и в снег, на ветру и под палящим солнцем.

Чего я только не насмотрелся за эти дни! Сколько было горя и радостей, побед и поражений, трудов и празднеств — не перечесть! А что творилось вокруг! Звуки церковных псалмов переплетались с бодрыми народными песнями, погребальные процессии — с вихрем бешеной фарандолы. Я видел сверкание поднятых ножей и горячие объятия, убийства из-за угла и самоотверженную дружбу.

То одна, то другая сторона брала верх. Сегодня победителями были красные, добрые патриоты, завтра — белые, приспешники аристократов, и нам всегда приходилось быть настороже.

По деревням беспрерывно звучали колокола набата.

Но когда бы мы ни возвращались в казарму, днем ли, ночью ли, с учения или с караула, с праздника или с побоища, каждого из нас ждал дневной рацион — полфляжки вина и три унции сухарей. Таким образом все время мы были сыты. По вечерам, если мы не были заняты в карауле, мы проводили вечера в клубе.

Было бы утомительным и скучным передавать со всеми подробностями все, что я видел и делал за эти пять-шесть месяцев пребывания в Авиньоне.

Перейду поэтому прямо к рассказу о том, как Воклер и я поступили в батальон марсельских федератов и вместе с ними предприняли поход на Париж.

Вот как это случилось.

В конце июня, в самый разгар жатвы, я стоял на часах у переправы через Рону. В воздухе с шумом носилось бесчисленное множество стрекоз. Я старался поймать одну из них для маленького Кларе, сына Лазули, как вдруг услышал звуки набата, доносившиеся с колокольни церкви св. Августина.

В этот момент я увидел бледного, насмерть перепуганного человека, который бежал со всех ног и кричал:

— Прячьтесь! Запирайте окна и двери! Мы погибли! Пришли марсельские разбойники! Это банда каторжников и убийц!

Среди прачек, стиравших белье в Роне, поднялся отчаянный переполох. Они побросали где попало белье, веревки, передники, лохани, корзины и, как стайка испуганных воробьев, рассеялись по улицам и переулкам. В течение нескольких минут во всех кварталах, прилегающих к Роне, слышен был лишь скрип задвигаемых засовов да скрежет ключей, поворачивающихся в замках.

Между тем с противоположного берега Роны доносились радостные звуки песни, веселые восклицания, аплодисменты, дробь тамбуринов и топот ног, пляшущих фарандолу.

«Что же там происходит? Надо взглянуть», — сказал я себе. Сказано — сделано. Раз! Два! Ружье на плечо! Шагом марш! И я побежал к зданию кордегардии, к ратуше, на площадь Башенных часов.

Какое оживление, какой шум! Под палящими лучами солнца на площади собралась огромная толпа. У двери ратуши Воклер выстраивает в шеренги национальных гвардейцев, сбежавшихся сюда на шум набата. Они полуодеты, шапки болтаются на головах, но каждый гвардеец держит в руках ружье и саблю. Люди одеваются на ходу, за многими бегут жены, нагруженные забытой впопыхах амуницией…

Никто толком не понимает, что же собственно происходит. Одни говорят:

— Это белые из Карпантра, сторонники папы и короля…

Другие отвечают:

— Нет, это крестьяне из Гадань, которые восстали против своего господина, взяли его в плен и привели сюда с собой…

Я слышал все эти разговоры в толпе и не знал, кому верить.

Воклер встретил меня криком:

— Что же ты мешкаешь, Паскале? Занимай свое место в рядах, да поживее!

— Что случилось? — спросил я его, поспешно становясь в строй.

— Что случилось? А то, что король Франции — изменник.

И, обернувшись лицом к толпе, Воклер поднял саблю и крикнул:

— Слышите, король — изменник!

Затем, обращаясь к национальным гвардейцам, он добавил:

— Батальон марсельских федератов, идущий в Париж, сейчас прибудет в Авиньон. Мы пойдем навстречу этим добрым патриотам. Да здравствуют храбрые федераты! Да здравствует нация!

— Да здравствует нация! — в один голос ответили гвардейцы.

— Да здравствует нация! — подхватила толпа.

Выстроившись в правильные ряды, наш отряд по команде Воклера тронулся с места и зашагал навстречу марсельцам.

Мужчины, женщины, дети, юноши и старики толпой провожали нас. По меньшей мере десятитысячная толпа запрудила улицу. Наш отряд, возглавлявший шествие, вступил в узкие улички Вязальщиков и Колесную. Что тут творилось, трудно передать словами.

В воздухе переплетались звуки песен с криками: «Да здравствуют марсельцы!»

Оборачиваясь назад, я видел тысячи открытых ртов, взволнованных лиц, возбужденно горящих глаз.

Когда весь людской поток вылился, наконец, через Лимберские ворота, мы уже успели выстроиться в две шеренги на городском валу, чтобы с почетом встретить марсельский батальон.

Почти тотчас же послышались крики:

— Они идут! Они идут!

Вскоре на повороте дороги показались два человека в шляпах с красными султанами; это были майор Муассон и капитан Гарнье.

Завидев нас, они выхватили из ножен свои длинные изогнутые сабли, отсалютовали и, обернувшись лицом к следовавшему за ними батальону, крикнули:

— Да здравствует нация!

И в ответ им федераты грянули хором:

Мы сделали на-караул. Марсельские федераты прошли перед нашим строем, не переставая петь. Мы впервые услышали боевую песню марсельских батальонов, и слова ее потрясли нас до глубины души.

Какое волнующее зрелище представляли эти пятьсот человек! Все, как один, черные, опаленные солнцем; глаза у них сверкали, словно раскаленные уголья, из-под посеревших от дорожной пыли густых бровей. Одни в треуголках с красным плюмажем, другие в красных колпаках с трехцветными кокардами, но на всех зеленые мундиры на красной подкладке и с красными отворотами, такие же, как у меня. И у каждого к дулу ружья прикреплена ветка тополя или ивы для защиты от палящих лучей солнца.

Нельзя было без дрожи и волнения глядеть на эти мужественные лица, на эти широко раскрытые белозубые рты, из которых вырывался пламенный припев «Марсельезы»:

Два барабанщика бьют сигнал: «В атаку!» Мерная тяжелая поступь тысячи ног вторит барабанной дроби. Батальон проходит мимо потрясенной толпы и исчезает под темным сводом Лимберских ворот.

В арьергарде четыре человека волокут телегу с пушкой. Несмазанные колеса скрипят. Металл лязгает и гудит на ухабах дороги. Люди изнемогают, по их пыльным лицам грязными ручьями стекает пот.

За первой пушкой следует вторая, а дальше еще одна телега. На ней большой котел, горн, кузнечные мехи, щипцы, клещи, огромные молотки и мешки с глиной для отливки форм. Это походная кузница, которая льет ядра для пушек.

В эту телегу также впряжены четыре человека. Перегнувшись надвое, чуть не касаясь руками булыжников мостовой, спотыкаясь на каждом шагу, они с огромным трудом волокут свой тяжелый груз. Но, проходя мимо нас, люди выпрямляются, разом поднимают головы и прерывающимся от усталости хриплым голосом кричат:

— Да здравствует нация!

Салютуя им в ответ саблей, я, Паскале, пятнадцатилетий деревенский парень, не мог удержать слез. И мне не было стыдно, потому что плакали все мои товарищи, плакала вся многотысячная толпа.

Когда телеги с пушками и походной кузницей въехали в Лимберские ворота, мы вскинули ружья на плечо и двинулись вслед за батальоном марсельских федератов.

Впереди колонны два барабанщика по-прежнему били дробь атаки, марсельцы, не переставая, пели свою боевую песню, и мы все вместе подхватывали уже ставший нам знакомым припев:

Мы миновали Колесную улицу, пересекли Торговую площадь и площадь Башенных часов, прошли мимо стен папского дворца и подходили уже к углу улицы Бонастри, на которой помещался клуб авиньонских патриотов. Но тут колонна вдруг остановилась.

Воклер, я и еще несколько человек поспешили вперед, чтобы узнать, что случилось, и помочь восстановить порядок.

Вот что задержало колонну: один из марсельских федератов нес на пике вместо флага плакат, на котором красными буквами был написан текст «Декларации прав человека и гражданина». Всех, кто недостаточно быстро снимал шапку или просто косо на него смотрел, марселец заставлял целовать плакат.

На углу улицы св. Екатерины этот патриот заметил старого каноника, возвращавшегося домой из своего прихода. Увидев «Декларацию», каноник отвернулся, лицо его сморщила гримаса, и он с отвращением плюнул в сторону плаката.

Марселец, взбешенный таким поступком, схватил оскорбителя за шиворот, бросил его на мостовую и, поднеся плакат к самым его губам, потребовал, чтобы каноник поцеловал «Декларацию». Но священник брезгливо отворачивал свое сморщенное лицо, а сопровождавшая его старая служанка, завизжав, бросилась на федерата.

Толпа закричала:

— В Рону паписта! В Рону врага народа!

Мы подошли как раз в тот момент, когда марселец сунул тощего каноника себе подмышку и понес его, не обращая внимания на то, что тот барахтался в воздухе и извивался, как лягушка в клюве у цапли.

Батальон снова пошел вперед с пением «Марсельезы». Во главе шагал тот же федерат с плакатом в одной руке и брыкающимся священником в другой. За ним, путаясь в длинных юбках и изрыгая проклятия, бежала старая служанка.

Я узнал в ней ту самую ведьму, которая сорвала с меня трехцветную кокарду в день моего прихода в Авиньон. Следовательно, сморщенный старичок-священник и был тем самым каноником Жоссераном, к которому меня направил добрый мальморский кюре! Я был немало удивлен такой странной встречей.

Наконец, мы пришли в клуб патриотов, помещавшийся в часовне монастыря капуцинов. Федерат швырнул каноника на ступеньки главного алтаря, в глубине часовни, а сам вместе с Воклером уселся на алтаре, свесив ноги вниз. Мы, национальные гвардейцы, и несколько авиньонских жителей окружили его тесным кольцом.

В дверях часовни была невероятная давка — каждый хотел пробраться внутрь. От барабанного боя, криков, пения, возгласов тесная часовня вся дрожала от фундамента до черепиц на крыше. Но сквозь этот оглушительный шум, не умолкая, звучал припев «Марсельезы»:

Федерат, который нес плакат с «Декларацией прав человека», встал во весь рост на алтаре. Это был высокий и худой человек, с густыми темными бровями и всклокоченной бородой. Он был одет в такой же, как у меня, зеленый с красными отворотами мундир и в короткие штаны, не доходившие до колен и оставлявшие ноги голыми. Сняв треуголку с огромным султаном, он напялил ее на лысую голову каноника Жоссерана, который сидел на ступеньках алтаря, едва живой от страха. Потом, вытерев рукавом мундира пот со лба, он сделал знак, что сейчас начнет читать «Декларацию». Барабаны умолкли, постепенно воцарилась мертвая тишина, и федерат стал переводить на наш язык основной закон революции.

— Да здравствует нация! — закончил свое чтение федерат.

— Да здравствует революция! Да здравствуют марсельцы! — кричала толпа, бурно аплодируя.

Федерат сошел с алтаря, снова схватил каноника за шиворот и силой прижал его губы к плакату. Но злобный старик, едва лишь марселец его отпустил, плюнул на плакат. Тогда взбешенный патриот поддал ему такого пинка в зад, что каноник в мгновение ока перелетел из алтаря прямо в толпу. Там он закружился, как волчок, то взлетая над головами, то исчезая в массе людей; при этом его отбрасывали все дальше и дальше от алтаря. Так продолжалось до тех пор, пока его не вышвырнули в открытую дверь. Полумертвый от страха, он покатился по мостовой на самую середину площади.

В клубе между тем никто уже и не думал о канонике. Воклер в свою очередь взобрался на алтарь и прочитал указ папского легата, чтобы народ лучше понял, какие неоценимые блага принесла ему революция:

«Всякий, кто не заплатит податей, будет отправлен на галеры.

За ношение ножа или пистолета простолюдины будут предаваться смертной казни через повешение.

За непочтительные разговоры о папском легате виновные будут ссылаться на галеры вместе с ворами и убийцами, в том, однако, случае, если легат не сочтет преступника достойным смертной казни. Такое же наказание ждет каждого, кто оскорбит легата в письме или рисунке.

За сопротивление чиновникам или полиции, взыскивающим подати в пользу легата, виновные будут наказаны смертной казнью и конфискацией всего имущества».

Чтение Воклера прервали негодующие возгласы толпы.

— Это еще не все! — крикнул Воклер. — Жителям Авиньона воспрещено выходить из дому после наступления темноты. Кто выйдет из дому с потайным фонарем, будет подвергнут пыткам и после этого подлежит выселению из графства, если только легат не сочтет возможным помиловать его. За сочинение, распространение или исполнение политических песен — десять лет каторжных работ и конфискация половины имущества!

Толпа зарычала, как один человек.

— И это еще не все! — продолжал Воклер. — Знаете ли вы, что, если бы папский легат властвовал сегодня в Авиньоне, все мы были бы схвачены и повешены, ибо в указе сказано, что «все участники сборищ и собраний подлежат повешению без суда, если этого пожелает легат»…

Воклеру не дали кончить чтение указа. Вся толпа в один голос закричала:

— Да здравствует освободившая нас революция! Да здравствует нация!

Женщины кричали даже громче мужчин. Я видел, как прачки, ткачихи, ковровщицы, кружевницы со слезами на глазах обнимали и целовали марсельских федератов.

Воклер, сорвав с головы треуголку и подняв ее кверху на острие сабли, закричал:

— Я записываюсь добровольцем в батальон марсельских федератов! Да здравствуют «Права человека и гражданина»! Долой тирана!

Трах-та-та-тах-тах! Это барабанщики раскатами дроби выражают свое удовлетворение поступком Воклера. Толпа машет руками, кричит, аплодирует. Марсельцы также аплодируют Воклеру и кричат:

— Да здравствуют добрые патриоты-авиньонцы!

— Да здравствуют славные марсельские федераты! — отвечает толпа.

Я не в силах устоять на месте, мне кажется, что все завертелось у меня перед глазами. Не помню, как я очутился на алтаре, рядом с Воклером. Еще секунда, и мой красный колпак, надетый на дуло ружья, взлетает высоко и воздух, и я кричу во всю силу своих легких:

— Смерть тирану! Я также иду волонтером в марсельский батальон!

И снова бьют барабаны, и снова раздаются крики:

— Да здравствуют авиньонские патриоты! Да здравствуют федераты!

Там внизу, в толпе, я увидел Лазули с малышом на плече. Они аплодировали и кивали мне. Я понимал, что они хотят сказать: «Браво, Паскале, браво!»

Когда я спустился с алтаря, майор Муассон прижал меня к груди и крепко поцеловал.

Трам-там-там! — загудели барабаны.

Собрание закрыто.

Батальон снова выстроился в ряды. Телеги с пушками и походной кузницей заняли свои места в арьергарде, и мы пошли в речной порт, где для всех было приготовлено обильное угощение: вино, хлеб, маслины, орехи и чеснок.

В течение многих часов народ ел, пил, плясал и пел, а барабанщики продолжали выбивать фарандолу на своих барабанах.