#img_5.jpeg

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Еще повсюду — на крышах домов, в тени заборов, по краям тротуаров — лежали потемневшие пласты напоенного талой водой снега, еще по-зимнему голыми качались ветки акаций и лип, но уже ласково синел полный теплого света воздух, вереницы лебедей-облаков как-то особенно спокойно и торжественно проплывали над городом в чистейшей голубизне неба. Шло великое обновление природы, и мир вдруг сделался безмерно просторным, манящим своими солнечными далями.

Вышел Захар из подъезда госпиталя — и захлебнулся терпким, пьянящим воздухом, морем света, звоном вешних потоков, оглушительным чириканьем ошалевших воробьев.

И может быть, оттого особенно тоскливо было на душе Захара. Случилось непоправимое. В кармане шинели лежало заключение врачебной комиссии: «Не годен к строевой службе». Рухнула мечта донского казака стать красным кавалерийским командиром, мечта страстная, лелеемая с самого детства.

Опираясь на костыль с резиновым наконечником, придерживая левой рукой полы длинной шинели, бледнолицый, с виду почти совсем юнец, с тонкой, затянутой кавалерийскими ремнями талией, медленно шагал он по тротуару, вяло позванивая шпорами, осторожно, с оглядкой переступая быстрые ручьи с белым скользким ледяным дном. В скверике против театра свернул в сторону, выбрал скамейку посуше, присел, положил рядом костыль. От мокрых деревьев и чернозема, чуть присыпанного прелой прошлогодней листвой, тянуло знакомыми с детства волнующими запахами.

Закрыв глаза и откинувшись на спинку скамейки, Захар думал о себе. Месяц назад он гарцевал на своем Егере — высоком четырехлетке собственной, Захаровой, выучки, отлично ходил на препятствия, чисто, словно бритвой, снимал лозу: срубленный конец не падал набок, а, стоя вертикально, соскальзывал на землю. Все предсказывали ему, курсанту Захару Жернакову, первое или по меньшей мере второе место на конноспортивных соревнованиях… И вот он уже не кавалерист, не курсант — никто…

«Должно быть, сейчас, — думает Захар, — второй эскадрон на езде в зимнем манеже». Захару слышится протяжная команда: «Учебной р-рысью-у ма-аррш!» Он видит своего дружка, ловкого Васю Королькова, будто влитого в седло, слышит характерный звон клинка, выхваченного из ножен, бешеный глухой топот конских копыт в перебор и тонкое, стальное: «дзинь, дзинь!»; видит белую молнию шашки над головой Королькова и сникшие позади лозы. Да, там цель, там все родное, там своя семья — хорошая, дружная. А он, Захар, как лебедь-подранок, отставший от стаи, с тоской провожает ее тревожным взглядом, зная, что уж никогда не догонит ее.

Настя-Настенька, не знаешь ты, какое горе у Захара! Что ты скажешь, когда увидишь его не кавалеристом, а калекой? Ведь ты с таким восхищением, затаив дыхание смотрела, бывало, как лихо джигитует Захар.

Отджигитовался!

В груди Захара собирается комок; он давит, подступает к горлу; становится трудно дышать… К черту! Не ты ли, Захар, секретарь станичной ячейки, ходил с комсомольцами в придонские займища на облаву, когда там скрывалась кулацкая банда? Не тебе ли бандиты грозили виселицей в своих листовках? Не ты ли самозабвенно пел с товарищами:

«Борьба… А с чем и с кем теперь борьба? С собственным малодушием?.. А дальше? И вообще, что такое борьба? Борьба революционная, борьба классовая, борьба с природой, борьба спортивная, борьба, борьба…»

Сам не замечая того, Захар до боли в пальцах сжимал кулаки, упираясь ими в скамейку. В памяти всплыл вдруг случай с канатом. Вскоре после прихода в кавшколу на поверке по физической подготовке он не смог подняться на руках по канату. Его вызвал командир эскадрона, объявил перед строем:

— Курсант Жернаков, приказываю вам: в пять дней научиться подниматься по канату без помощи ног. В субботу лично проверю, как выполнили мое приказание.

Всю неделю Захар тренировался до кровяных мозолей на ладонях. Когда командир эскадрона пришел проверять, Захар дважды почти без передышки взобрался но канату до самой перекладины.

Это, должно быть, и есть борьба. Борьба за достижение поставленной цели. Но цель? Какая теперь у него своя, собственная, личная цель?.. Да, цели нет..

Полузакрыв глаза, он долго сидел в сквере, мучительно и горько осмысливая свою жизнь.

Думал Захар и о том, чтобы вернуться в станицу. Друзья пишут, что там появились тракторы, многие стали трактористами. Скоро ожидаются комбайны. Но ненадолго задержался он на этой мысли. Не того ему хотелось — боевой романтики жаждала душа Захара, впитавшая с детства дух гражданской войны. До сих пор ему снились походы, сражения, подвиги, о которых рассказывал дядя — старый буденовец, и в сравнении с этим меркло все: и тракторы, и комбайны, и станица.

Но всякий раз, как только взгляд падал на костыль, мысли Захара обрывались, душу охватывала неутешная тоска.

Тяжело вздохнув, Захар встал и неторопливо двинулся в кавшколу.

В казарме он застал одного дневального — школа была в полевой поездке. Захар прошел к оружейной пирамиде, взял свой клинок, вынул из ножен. Потом заглянул в канал ствола винтовки. Оружие было хорошо прочищено и смазано чьей-то заботливой рукой.

Вернувшись к дневальному, Захар спросил:

— Как Егерь?

— Застоялся, брат, раза два всего был на проводке.

— Не хромает?

— Недавно я выводил его на коновязь. Гарцует, рвется поскакать. Застоялся сильно…

Прихватив кусок сахару, Захар пошел на конюшню. Дневалил там Вася Корольков. Еще издали он встретил Захара веселым возгласом: «Смирно!» — и взял метлу на караул. Весело хохоча, они обнялись.

Корольков и Захар давно были закадычными друзьями, еще со станицы. Они вместе вступали в комсомол, вместе решили идти в кавшколу. Правда, дружба их подверглась серьезному испытанию. В бюро была избрана девушка из соседнего хутора — Настя Горошникова. Высокая, статная, она покорила сердца друзей. Захар и Корольков провожали девушку после заседаний бюро. Но пришел срок решить вопрос, кто из них двоих будет безраздельно дружить с Настенькой. Решено было бросить жребий. Он выпал Королькову. Но в первый же вечер, когда Корольков один пошел провожать Настю, она спросила:

— А где Захар?

— Он занят, — как бы между прочим ответил Корольков.

— Да?..

Настенька сразу стала невеселой. И если оживлялась она, то только тогда, когда разговор касался Захара.

Корольков все понял. Об этом он назавтра рассказал Захару и, горько усмехнувшись, заключил:

— Видно, жребий ничего не значит. Тебя она любит.

А осенью она приехала в город, где учился Захар, и поступила в строительный техникум. Что же касается дружбы между Захаром и Корольковым, то после всего, что-произошло, она почему-то стала еще сердечнее.

— Я, Вася, только что вспоминал тебя, — говорил Захар. — Как дела-то?

— А надо бы не сегодня — вчера вспомнить: чуть не угадал к тебе в госпиталь! Понимаешь, рубили мы вчера в зимнем манеже. Наступила моя очередь. Пошел я. А ты же знаешь моего Плутона: только выхватишь клинок, как он голову кверху, морду к небу… И тут случилось такое, что я и сам ничего не успел сообразить: со всех ног грохнулся мой Плутон. Я лицом в опилки, но почему-то крепко держусь шенкелями за бока, а левой рукой за гриву. Когда опомнился, чувствую, что Плутон мой стоит на ногах, а сам я сижу в седле. И главное — клинок в руке! Сообразил, что все в порядке, пришпорил коня и пошел рубить. Так и прошел весь круг, не оставил ни одной лозы. Ребятам со стороны было видней, так они говорят, что я вместе с Плутоном колесом перевернулся. Вот, брат, какие бывают чудеса!

— Ну и как комэск, ничего?

— Благодарность перед строем и трое суток увольнения в город.

— Ну? Вот это здорово!

— А как твое самочувствие?

— Лучше не спрашивай, табак мое дело!

— Что такое?

— Списан подчистую, Вася…

— Да ты что?.. — Серые, с веселой лукавинкой глаза Королькова округлились в недоумении. — Да ты врешь!

— Если бы…

— Значит, серьезно, Захар?

— Неужели этим шутят? На, почитай. С ногой что-то неладно.

Корольков внимательно прочитал бумагу, поданную Захаром, и сразу стал скучным.

— Ну и как теперь? Куда?

— Черт его знает! Ума не приложу.

Они умолкли.

— Слушай, а что, если тебе пойти в ветеринарный институт? Коней ты любишь. Станешь ветврачом и, смотришь, опять в кавалерию попадешь.

Захар некоторое время молчал, потом коротко сказал:

— Вообще-то это дельная мысль. Подумаю. Пойду к Егерю.

— Иди, иди, а то он затомился там без тебя.

Егерь еще издали встретил хозяина легким взволнованным ржанием. Высоко подняв маленькую сухую голову, он насторожил уши, громко всхрапнул. Темно-гнедой, почти вишневой масти, на тонких, стройных ногах, сухопарый, с вислым крупом, он весь грациозно изогнулся, поворачивая голову навстречу Захару, когда тот входил в станок.

— Здравствуй, чертушка! — Захар потрепал шелковистую гриву Егеря, похлопал по шее. — Плетей бы тебе, но с кем грех не случается?.. — Последнее слово произнес почти шепотом — комок подкатил к горлу, сдавил гортань.

А конь уже шарил бархатистыми губами у кармана шинели. Получив кусок сахару, громко хрумкнул, вкусно зашлепал губами, роняя слюну.

Примостившись на кормушке и отставив костыль, долго сидел Захар в гостях у Егеря. Последний раз он навещал своего веселого, добродушного скакуна. Поглаживая лоб Егеря, почесывая у него за ушами, Захар несколько раз смахнул с ресниц влагу.

Вечером весь второй эскадрон уже знал о том, что Захар «списан». Вокруг него собрались курсанты.

— Поступай на завод, Захар! А по вечерам будешь учиться на рабфаке, — советовали ему. — Подготовишься в вуз, и никуда не нужно уезжать — вон сколько их здесь: индустриальный, авиационный, геологоразведочный, химико-технологический, ветеринарный… Неужели не подберешь по душе?

— А жить чем будет? На одну стипендию не очень-то протянешь.

— Учатся же студенты! Не каждый ведь имеет со стороны поддержку.

— Правильно. Будет где-нибудь прирабатывать.

— А где прирабатывать? В грузчики не пойдешь с поломанной ногой.

— Что бы ни было, а надо учиться, Жернаков! — решительно сказал Агафонов, отделенный командир. — Можно будет договориться с командованием школы, чтобы ты мог обедать за счет второго эскадрона.

— Да, но пока он подготовится в институт, нас уже выпустят! А при новом составе вряд ли будет удобно ему, гражданскому, появляться в школьной столовой.

— Это, пожалуй, верно…

— Слушайте, братцы, у меня есть интересное предложение, — выступил вперед курсант Капустин. — Правильно, что, когда Жернаков поступит в институт, мы уже будем командирами взводов, разъедемся по своим частям. Так вот, с того месяца, когда Жернаков поступит в институт, и до тех пор, пока не кончит его, пусть каждый из нас посылает ему по рублю в месяц. А? Как? Для нас рубль — это пустяк, а для него — дорога в жизнь!

Захар, молчавший до сих пор, запротестовал:

— Нет, я не могу. Что я, нищий, что ли?

— Это не подаяние, а товарищеская взаимопомощь, — оборвал его Агафонов. — Правильно предлагает Капустин. Надо поговорить с ребятами. Кто сможет, тот и будет посылать. Разве ты сам не пошел бы на это, случись такое с кем-нибудь из нас? Ну вот, тогда принимай это как заботу товарищей, а не как какое-то там подаяние.

В казарме был объявлен отбой, все улеглись в постели, но Захар долго не мог уснуть. Участие товарищей волновало и трогало его до боли в сердце. Он даже всплакнул в подушку, укрывшись с головой. С тревогой думал он над тем, чем оплатить эту трогательную дружескую заботу. Да, да, он сделает все, чтобы никогда не уронить себя в глазах друзей!..

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Что бы там ни случилось, а жизнь все-таки интересна, черт побери!

Захар уже решил идти на механический завод, учеником слесаря, как вдруг обратил внимание на небольшую заметку в газете. В ней сообщалось о мобилизации комсомольцев на новостройки Дальнего Востока. Несколько раз перечитал Захар постановление ЦК, чувствуя, как все сильнее захватывает его эта новость. Потом подошел к карте, висевшей во всю стену, и долго стоял возле нее. Дальний Восток! Край земли… А дальше — синь Тихого океана.

Впервые в жизни Захар почувствовал грандиозность расстояния, и даже мурашки пробежали у него по спине. От Новочеркасска до родной станицы триста километров. До Тихого океана — он смерил карандашом — в тридцать раз больше! Фантазия все больше распалялась, душа трепетала перед новым, неведомым, неотразимо заманчивым. Вместе с Дерсу Узала он уже пробирался сквозь безлюдные, полные опасностей дебри Сихотэ-Алиня; спускался по быстрым таежным речкам; ходил в дозоре на границе, выслеживая диверсанта; взобравшись на скалу, слушал грохот океанских волн… О, вот она — цель, вот он — край, где можно стать героем! «Нога? Заживет! Настенька? Да, она вернется с практики не раньше чем через две недели… Пожалуй, уже не застанет. Нужно сейчас же написать ей! Нет, не сейчас, а когда все выяснится окончательно».

Торопливо подпрыгивая на своем костыле, Захар направился в горком комсомола. Там застал лишь одну машинистку — белобрысую худенькую девицу в юнгштурмовке с портупеей, стриженную «под польку», с мальчишескими манерами. Выслушав Захара, она бегло оглядела его и без обиняков сказала:

— Не возьмут. Ты же хромой, товарищ, туда таких не берут.

— Это временно. Немного вывихнул в коленке, — соврал Захар. — Скоро заживет.

— Да? Ну смотри, чтоб без вранья. Вот возьми пригласительный билет. Завтра вечером комсомольский актив. Да чтоб без опозданий! — строго наказала она.

С великим нетерпением ждал Захар вечера. Он не находил себе места, терзаясь сомнениями: возьмут или не возьмут? Все мысли, душа были уже на Дальнем Востоке. Что и как там будет, его не интересовало. Была одна цель — Дальний Восток!

Собрание актива только началось, когда Захар вошел в зал театра. На трибуне уже стоял докладчик — сухонький маленький человек с громовым басом. Вцепившись обеими руками в трибуну, он начал говорить спокойно, раздумчиво, с короткими паузами между словами, но чем дальше, тем сильнее накалялся страстью его мощный голос. Говорил он о завершении коллективизации и ликвидации кулачества как класса; о первых тракторных заводах-гигантах, о Днепрогэсе и Магнитогорске.

Захар вытягивал шею, с нетерпением ожидая, когда же пойдет речь о главном — о Дальнем Востоке.

— Но акулы мирового империализма не желают мириться с нашими успехами в строительстве первого в мире рабоче-крестьянского государства! Им кость в горле — Днепрострой и Магнитострой, наши тракторные заводы!.. По указанию мировой буржуазии японские самураи захватили Маньчжурию и вышли к нашей государственной границе…

Захар привстал — головы передних мешали видеть докладчика, а он вот-вот начнет говорить о мобилизации комсомольцев.

— Зачем они вышли к нашей границе, товарищи? Ясное дело зачем: подготовиться и в удобный момент отрезать и захватить советский Дальний Восток. Но этому, дорогие товарищи, не бывать! — Он рубанул воздух своей сухонькой ладонью. — Правительство принимает срочные меры защиты Дэвэка. Одновременно Центральный Комитет партии решил обратиться к своему боевому помощнику — комсомолу — выделить из своих рядов лучших и послать на укрепление Дальнего Востока…

Захар приставил ладонь к уху, наклонился вперед, чтобы не пропустить ни единого слова, хотя и без того в зале все затаили дыхание и властвовал в нем только один голос докладчика.

— Нелегкая задача ставится перед полпредами комсомола: в кратчайшие сроки построить там, в дикой тайге, новый город. Силой никого не будем посылать. Пускай едет тот, кто чувствует в себе решимость для преодоления любых трудностей работы и жизни в суровом краю, вдали от родных мест, кто сам рвется туда!

Едва докладчик умолк, как в зале загудело, как в потревоженном улье; потянулись руки, послышались выкрики:

— Вопрос можно?

— Разрешите задать вопрос?

— Вопрос имею к докладчику!

Захар, спрятав костыль, поднял руку и крикнул громко, чтобы перекричать других:

— Будут ли те, кто поедет, проходить медицинскую комиссию?

— На какой срок должны ехать мобилизованные? — крикнул кто-то из передних рядов.

— Какая зарплата в среднем будет?

— Как там с жильем?

— Тише, товарищи! — старался перекричать всех председатель. — Поднимите руки, у кого есть вопросы.

— Отвечу пока на те, которые уже задали. — Докладчик поднялся на трибуну. — Товарищу из задних рядов: медицинской комиссии не будет, просто медосмотр. Относительно срока я уже говорил в докладе: пока не будет построен город. Насчет жилья — будете сами строить город, вот вам и жилье, а пока придется пожить во времянках — возможно, в палатках. Зарплата — в зависимости от выработки, по специальности, да плюс за отдаленность пятьдесят процентов. Словом, зарплата будет приличная — если не полениться, можно хорошо заработать.

Но Захара уже ничто не интересовало. Он думал о своем: возьмут его или нет? Он горько пожалел, что пришел сюда с костылем: после собрания наверняка начнется запись желающих ехать, а возможно, сразу же и медосмотр. И тут его осенила счастливая мысль — спрятать костыль под кресла.

Дождавшись, когда все двинулись к выходу, он незаметно сунул костыль вниз, положил его между ножками кресел и больше не вернулся к этому месту. Не без тревоги ломала голову уборщица, обнаружив костыль на полу, когда начала уборку: откуда и почему здесь эта вещь?

А Захар тем временем, осторожно припадая на левую ногу, спешил в горком комсомола, где была назначена запись желающих ехать на Дальний Восток. Запись вела все та же девушка в юнгштурмовском костюме.

— Ну как нога, товарищ? Зажила? — с лукавством спросила она.

— Даже не чувствую ее! — Выставив ногу, Захар повертел носком сапога.

— А костыль где? Ты же с ним входил на актив, я видела своими глазами.

«Ну и глазищи у тебя, чертова стриженка!» — с беспокойством подумал Захар, но сказал как можно мягче:

— Это правда. Прихватил его, чтобы отнести в госпиталь, где получал под расписку.

— Ну и отнес?

— М-м, кха, — кашлянул он. — Отнес за ненадобностью.

— Ой, смотри, товарищ… — покачала головой девушка. — Что-то не верится…

— Сущая правда! — уверял Захар. — В последнее время носил его больше по привычке, так, от нечего делать.

— Ну ладно. Вот направление на медосмотр. Да скажи врачу, чтобы как следует осмотрел ногу, слышишь? И вообще, чтобы выслушал всего, больно ты худ, товарищ.

«Черта с два будет по-твоему! — думал Захар, с облегчением вытирая лоб. — Даже не заметят, что хромаю!»

Он действительно вошел в кабинет врача лихой чеканной походкой, стукнул каблуками, ловко откозырял. Глядя на Захара, нельзя было подумать, что час назад он ходил с костылем.

— Из кавалерии? — спросил старичок врач, тепло оглядев поверх очков стройную, затянутую ремнями фигуру Захара.

— Так точно, доктор!

— На что жалуетесь?

— На избыток аппетита, — пошутил Захар.

— Болели недавно?

— Да, немного. Гриппом.

— Едете с желанием? — Врач посмотрел в глаза Захару.

— С превеликим желанием, доктор! — искренне проговорил Захар, а у самого заныло под ложечкой: «Почему он так смотрит, уж не позвонила ли ему стриженая?»

— Фамилия?.. Ну что же, поезжайте, поезжайте! — Врач аккуратненько написал, потом промокнул бумажку и протянул ее Захару. Это была справка: здоров. — Желаю вам счастливого пути,, юноша! Когда-то и я там бывал, в русско-японскую…

Захар и в самом деле забыл о больной ноге. Он пулей вылетел на улицу. Чтобы не вызвать подозрения у той стриженой чертовки — почему, скажет, так быстро? — Захар битый час слонялся по улицам. И хотя терпеливо выдержал время, а все-таки с робостью входил снова в горком комсомола: «А вдруг не поверит? Вдруг снова отошлет к врачу?»

Но все обошлось благополучно. Стриженая, деловито хмуря белесые брови, выстукала на дребезжащей машинке путевку, сама же подписала ее там, где «секретарь горкома», протянула ее Захару, подала руку и по-мальчишески встряхнула.

— Поздравляю, товарищ Жернаков, с получением путевки в новую жизнь.

— Благодарю вас, — с чувством сказал Захар, смущенный взглядом в упор глубоко посаженных синих глаз девушки. — Постараюсь оправдать ваше доверие, — пробормотал он еле слышно.

Аккуратно, бережно сложив путевку, он направился к двери.

— Куда же ты, товарищ Жернаков? — остановила его девушка. — А деньги?..

Она полезла в облупленный сейф, отсчитала и подала ему пачку червонцев — триста рублей! Захар никогда не держал в руках таких денег. На прощанье велела звонить каждое утро в горком — узнавать об отправке эшелона, который формируется в Ростове, а в Новочеркасске лишь задержится, чтобы прицепить вагон.

Эшелон теплушек пришел из Ростова через два дня. Грустный ехал Захар в пулеметной тачанке — по кавалерийскому обычаю, сопровождаемый Васей Корольковым и друзьями-курсантами. Не было Настеньки, она даже не успела ответить на его письмо — одобряет или нет поступок Захара.

Вагон для новочеркасских комсомольцев уже был прицеплен в конце состава. Это была обычная теплушка, в каких на Руси искони возили солдат да переселенцев: по бокам в два этажа нары из досок, посредине — чугунная печка с жестяной трубой, выведенной в крышу.

Велико же было удивление Захара, когда он, взобравшись в вагон, увидел здесь стриженую; она укладывала свои пожитки в углу, отчитывая длинного верзилу за то, что он даже одеяло не взял в дорогу.

Захар разместился в противоположной стороне вагона, предварительно сметя полой шинели сор с досок.

— Нет, ей-богу же, Вася, у меня такое впечатление, что она решила преследовать меня до самого Дальнего Востока, — говорил он вполголоса Королькову, косясь на стриженую.

А та уже заметила его, крикнула: «Привет кавалеристу!» — и, словно коза, легко выпрыгнула из вагона прямо в объятия какого-то парня.

И вот последние минуты расставания: в голове состава длинно и многозначительно прогудел паровоз. Друзья крепко жали руку Захару. Вася Корольков обнял его, неловко прикоснулся губами к щеке.

— Настеньке скажи, Вася, — Захар почему-то задыхался, — что я напишу ей с дороги. Скажи, что… в общем, передавай ей привет от меня! А будешь в станице, расскажи там дяде и дедушке… И приветы тоже передай, я им напишу с дороги. Одним словом, Настеньке скажи, что я, в общем, скучал по ней… А ты, Вася, доведется там, в кино с ней сходи…

Вагон качнулся, громыхнули буфера. Из широких дверей теплушки посыпались провожающие, навстречу им лезли отъезжающие; множество рук подсаживало их снизу.

— Счастливого пути!

— Привет Дальнему Востоку!

— Пишите!

— Андрюшенька, не забудь теплые носки сразу надеть!

И поезд ушел в ночную тьму. Из-за голов ребят, столпившихся у дверей, Захар смотрел на огни города. На душе было тревожно, и как-то не верилось: неужто и в самом деле он едет на край света, на Дальний Восток?

А рядом с ним кто-то уже запевал вполголоса:

Недружно, вразнобой его поддержали робкие, еще не спевшиеся голоса:

* * *

Тайга, тайга…

Во все дали-дальние, на тысячи верст, куда ни глянь, раскинулась ее суровая темная рать. Ни зверю не обойти, ни птице не облететь ее необозримых просторов, глухих чащоб, раскинувшихся от седого Урала до синих вод Тихого океана. Частоколом елей и пихт ощетинила она конусы сопок и горбины увалов, колоннадами могучего кедрача встала по косогорам, где светлыми березняками, где черным разнолесьем выстлала долины и поймы рек, непролазными буреломами нагромоздилась в падях и распадках. Лето сменяется осенью, за зимой идет весна, за годом год, за веком век, а в тайге живет все та же извечная глухомань.

…Идут, идут эшелоны теплушек на восток — из Ленинграда, с Северного Кавказа, из Одессы, Харькова, Поволжья — прямыми путями на Урал, в Сибирь, к дальневосточным границам. А за ними — весна тревожного тысяча девятьсот тридцать второго года.

Обыватель рассуждает:

— Ведь совсем юнцов гонят.

— Куда же это их?

— Вербованные, должно быть.

— Какой там, армия…

— Сопки маньчжурские защищать…

— Э-эх, Расея-матушка, мало ты раскидала своих сынов по чужбине! Эдакий цвет русского народа! И куда? Э-эх, Расея-матушка!..

Из вагона озорной голос:

— Что вздыхаешь, дедушка?

— А то, сынок, что твоему разуму невдомек.

— Это почему же?

— А потому, что зелен твой разум, — сердито шамкает дед беззубым ртом.

— В чем зелен? Поучи, дедушка!

Лицо старика теплеет. Опираясь на посох, он приближается к вагону, задирает бороденку, вглядываясь в лица ребят.

— Опять, чай, война? В четвертом гнали, в четырнадцатом гнали, в гражданскую гнали. Наступил тридцать второй — опять гонят! Вот в чем, сынок, беда…

— Так разве ж мы на войну, дедушка? Ведь мы строить едем!

— А до́ма, чай, нечего строить?

— Дома само собой, а это на Дальний Восток строить едем. Там, сказывают, людей мало, а строить надо много, да некому.

— Наш дом, дедушка, от Ленинграда до Чукотки, — вставляет еще один говорун, — и везде нужно строить!

— Так-то оно так, да больно вы жидковаты, строители!

— Когда надо, покрутаем.

— Покрутаем! — Дед с укоризной покачал головой. — Пока покрутаешь, сынок, ой, много соли придется съесть! Так-то!..

— И соли съедим много, и покрутаем, и построим!

— Чудной народ пошел… — Дед зашагал прочь от эшелона, погруженный в свои трудные думы.

А эшелоны все шли и шли на восток…

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Весна на Нижнем Амуре наступает медленно и робко. За долгие месяцы лютых морозов зима сооружает в непроходимых чащобах тайги, в распадках и долинах рек мощные снежные завалы, стужа будто сталью нальет до самых корней стволы деревьев, в полутораметровую ледяную броню закует могучие стремнины Амура. Нелегко весне взять штурмом укрепления зимы!

Но уже во второй половине марта все заметнее начинает пригревать солнце, весь апрель подтачивает оно ноздреватый снег, а по ночам в снегах стоит певучий стеклянный звон: то морозы спешно куют заплатки на бреши, пробитые весенними лучами солнца. Март — месяц пурги. Но иногда налетит пурга и в апреле, по-зимнему завьюжит все кругом, заметет метелями и на нет сведет всю работу весны.

Так и идет борьба между весной и зимой чуть ли не до середины апреля.

Да только время вспять не повернешь! Все длиннее становятся дни, все горячее лучи солнца. Подуют теплые апрельские ветры, и поползут по склонам сопок черные стада проталин. С каждым днем становится их все больше. И в одно солнечное ласковое утро вдруг и не увидишь снега на сопках, он остался в глухих распадках. Но недолго лежать ему и там: зима побеждена окончательно.

В тот год на Нижнем Амуре поздно ломало лед. Еще девятого мая, в субботу, возле села Пермского стояли во всю излучину Амура огромные ледяные поля, принесшие на себе с верховьев длинный конец изломанной зимней дороги, темной от конского навоза и остатков сена. Всю ночь на Амуре в тревожной, чреватой обновлением тишине гудели, звенели, шуршали льды, яростно, словно табуны диких коней, сходились огромные ледяные поля, сокрушая и дробя друг друга. Льдины, вытесненные на берег, глубоко, словно гигантский плуг, вспахали галечник, громоздились на суше огромными ворохами. А утром в воскресенье люди ахнули, глянув в окна: под синим, чистым, обещающим хороший день весенним небом, ослепительно сверкая в первых лучах солнца, ясен и спокоен двигался неоглядно широкий Амур. Лишь кое-где на зеркальной глади воды, гонимые течением, одинокие плыли льдины. Что-то богатырское, захватывающее, величавое было в этой картине.

Никогда еще жители села Пермского не ждали ледохода так, как в этом году.

Минувшей зимой пермский крестьянин Никандр Руднев ездил в Хабаровск, за триста шестьдесят километров, продавать битую дичь: полторы сотни рябчиков да две туши диких кабанов. Продал как никогда выгодно. Но все равно ругался, вынужденный прикупить фуража на обратную дорогу.

— Ошкурили-таки ладом они меня, язви их в душу! Своего же брата, крестьянина, грабят!

Время было тревожное, японцы захватили Маньчжурию и вышли к советской границе. Их заставы появились всего в пятидесяти двух километрах от Хабаровска. В городе ходили тревожные слухи о скорой войне.

В обратный путь Никандр привез пассажира — рослого, круглого телом человека в длинной, до пят, кавалерийской шинели, в мерлушковой папахе, с орденом боевого Красного Знамени в ободочке из пунцовой материи. Он поселился у Рудневых, а вскоре стал скупать лошадей да овес в ближайших селах.

Не сразу запомнили в селе фамилию нового человека, да и была она не совсем обычной для мужицкого слуха — Ставорский. Но уже на следующий день в каждой избе только и было разговора о том, что весной начнется большая стройка возле Силинского озера, где три года назад пермские мужики обложили и убили матерого тигра, забредшего с правобережья Амура.

В конце марта последним санным путем пришел из Хабаровска обоз, а с ним двадцать пять геодезистов и рабочих — молодых веселых парней в белых добротных полушубках, валенках и шапках-ушанках. Говорили, будто они из самой Москвы посланы, что все они комсомольцы и что весной с первыми пароходами прибудет сюда несколько тысяч строителей.

Строители… Какие они? Деревенские или городские? Молодые или пожилые? И вообще — что это за люди: порядочные или шантрапа какая-нибудь? Почти в каждой избе задавались эти вопросы. Не следует удивляться их наивности — ведь за всю свою жизнь подавляющее большинство людей Пермского знало лишь своих, деревенских, да кое-кого из редких в этих местах русских сел и нанайских стойбищ. На городских, которые, бывает, прогуливаются по берегу, когда накоротке пристанет проходящий вверх или вниз по Амуру пароход, здесь смотрели как на выходцев из другого мира. Большинство пермских, прожив жизнь, не видели железной дороги, не знали толком, что такое город.

С глухой тревогой и беспокойством ждал этого дня Никандр Руднев. Так ждет рыбак где-нибудь посреди Амура стремительно приближающуюся черную тучу со шквальным ветром и с бешено распущенной гривой ливневого дождя: выдержит или не выдержит его лодка, не грозит ли ему гибель? Большая стройка… Что ж, выходит, деревня будет стерта с берега: до Силинского озера отсюда и версты не наберешь. Правильно, видно, и не без умысла говорил тогда в дороге его пассажир Ставорский, что весной будут деревню потрошить, город строить. А где ему быть, как не на месте деревни, — дальше ведь от берега, за околицей, начинаются мокрые низины да мари.

«За Ставорского буду держаться, — зло и горько думал Никандр. — Хоть маленькая это, видать, шишка — начальник конного парка, но все ж таки начальник. Главное, чтоб не раздавили. А там укреплюсь, обгляжусь, будет видно, что делать».

С иными мыслями ждала этого дня Любаша, Никандрова дочь. С трепетом, в тайне от отца и матери думала она о больших и скорых переменах. В прошлом году Любаша окончила семилетку в районном селе Нижняя Тамбовка, со слезами упрашивала отдать ее учиться в Хабаровск, но Никандр наотрез отказал. Не признавал и видеть не хотел Никандр Руднев того нового, что меняло облик всей жизни вокруг него и все сильнее, настойчивее стучалось в дверь его избы.

В эти дни Любаша все глаза проглядела: ей казалось, что Амур еще никогда не очищался так медленно ото льда, как нынешней весной.

Первыми, кто известил деревню о появлении пароходов, были ребятишки. В десятом часу утра с колокольни невысокой, рубленной из бревен церквушки, где прятался невесть как забравшийся туда «наблюдатель», раздалось: «Идут!» И по всему селу, вытянувшемуся цепочкой изб, понеслась звонкоголосая ватага с ликующими воплями:

— Пароходы, пароходы!

— Строители едут!

— Пароходы идут!

Поднятые переполохом, залаяли собаки, закудахтали напуганные куры. Сначала молодежь, а потом и пожилые высыпали на улицу. Все смотрели на юг, где широкая пойма Амура, огражденная лишь с востока высокой грядой прибрежных сопок, уходила к самому горизонту и в голубоватой полумгле сливалась с лучезарно-золотистым безоблачным небом. Там проглядывались два клубка сизого дыма, похожих на деревья с широченными кронами.

Первые пароходы всегда были событием в жизни Пермского — шесть месяцев их не видели здесь. Но никогда они не были таким событием, как в эту весну. Лучшие наряды надели девушки и молодайки; даже древний дед Родион натянул на свои сухие длинные ноги расшитые узорами торбаса, подаренные ему лет десять назад другом-нанайцем из стойбища Бельго.

Пароходы были еще на излучине Амура, где-то против озера Мылка, когда их уже точно опознали: впереди шел «Колумб» с огромным, как у водяной мельницы, колесом в корме, за ним двигался «Профинтерн» с дебаркадером на буксире.

Вскоре над ясной, сверкающей под солнцем ширью Амура взвились и раскатились во весь простор басы гудков — один, затем другой. Любаша кинулась в избу, чтобы посмотреться в зеркало, перед тем как идти к Кланьке Кузнецовой и с нею на берег, как они условились. В дверях сеней столкнулась со Ставорским. Выбритый до синевы, надушенный, весь лоснящийся, с начищенным до блеска орденом, он сыто улыбнулся, загородил дорогу.

Любаша смущенно опустила глаза.

— Ну, уйдите!

— Пойдем вместе на берег, жениха хорошего подберу тебе. — Ставорский сузил миндалевидные глаза.

Все эти полтора месяца, что прожил он у Рудневых, Ставорский постоянно приставал к Любаше. Как-то, оставшись с ней наедине в избе, он попытался поцеловать девушку. Но Любаша, рослая, крепко сбитая, с сильными руками, с такой энергией оттолкнула его, что Ставорский, сбив стул, едва не упал через него.

— Ну, уйдите, — уныло просила девушка, — а то папаша выйдет, ругаться будет…

Но Ставорский уже обхватил ее полные покатые плечи, обдал запахом водочного перегара.

Любаша скользнула вниз, отпрянула назад.

— И как вам не стыдно, — раскрасневшись, поправляя платье, говорила она с обидой. — Вот сейчас крикну отцу, честное слово, крикну!

— Ну ладно, ладно тебе, дикая кошка, — хмуро проворчал Ставорский, одергивая гимнастерку. — Придет время — сама явишься…

С этими словами он с презрительным равнодушием прошел мимо нее, пружиня свой литой мускулистый корпус с затянутой широким ремнем талией.

Пароходы приставали против церквушки. Повсюду на берегу дыбились толстые льдины; на них теперь взобрались не только ребятишки, но и парни и девушки. В толпе пожилых гудел говорок:

— Строители-то, оказывается, сопливые. Должно, все городские.

— Комсомолия…

— Быстро, поди, отворотят нос от наших-то местов, — хихикал белобрысый сухонький мужичок. — Это им не по прутувару разгуливать под крендель с барышнями.

— Ты не гляди, Савка. Они, эти-то городские, злые на работу.

А с пароходов уже выбросили на берег причальные концы, там тарахтели лебедки — пароходы подтягивались к берегу. На верхних палубах густо толпились молодые люди в кепках, картузах, в армейских фуражках, некоторые в шляпах. И каких лиц только не было там: веселые, задумчивые, грубые, хмурые, смуглые, белобрысые, рыжие, бледные, красные!

— Ну и сброд, видать, приехал, — слышался голосок Савки. — Со всего миру, поди, их насвистели.

— Да, видать, порядочная шантрапа, — послышался глухой и мрачный голос Никандра. — Уходить надо из деревни: обчистят догола…

Любаша прислушивалась к разговорам, вглядывалась в толпу парней, запрудивших палубу «Колумба», и блеск ее больших серых глаз постепенно угасал. И окончательно он погас, а лицо стало скучным, когда с парохода уже выбросили сходни и строители повалили на берег: какой-то дюжий суетливый парень с большим длинноносым лицом безобразно выругался, когда кто-то из задних толкнул его в плечо чемоданом, хотя тотчас же с верхней палубы послышалось строгое:

— Ты, одессит! Нельзя ли полегче?

— А какого… тебе надо? — Он задрал кверху свою длинную голову с узкой макушкой, на которой блином лежала кепка с огромным козырьком.

— Да бросьте вы с ним, это тот самый, что устроил драку у водогрейки в Чите. Мало тогда дали ему…

На берег все валила толпа с парохода. Она запрудила сундучками, чемоданами, скатками весь берег вблизи сходней, и пермские отошли подальше, оттесненные быстро разрастающимся табором.

Любаша теперь стояла в сторонке с Кланькой Кузнецовой — коренастой и немного кривоногой девушкой, румяной, как спелое яблоко, в нарядной шали с махрами. Взявшись под руки, девушки склонили одна к другой головы и молча следили за всем, что происходило на берегу. Быстрые, желтоватые с прозеленью, словно у козы, глаза Кланьки дерзко прощупывали лица, одежду, пожитки парней.

— Вон, вон, симпатяга, поглянь, Любаша, — вдруг горячо зашептала Кланька, теребя рукав подруги. — Весь беленький и хорошенький, и одежда справная на нем. А сундучок, глянь, какой, вроде как с серебряной отделкой на углах.

— Это не сундучок, а чемодан называется, — поправила ее Любаша. — А он мне не нравится, Клава, приторный какой-то.

— Нет, я люблю таких. Обязательно познакомлюсь с ним! — В глазах Кланьки сверкнуло диковатое озорство.

Тот, кого выбрала Кланька, неторопливо шагал по сходням в потоке парней, держа на плече чемодан, а в руке скатку в чехле. Был он невысок, коренаст, с удивительно круглой, как шар, головой, с курчавящимися висками, пухлощек, в помятом, но добротном городском костюме, при галстуке. И хотя тесно было на сходнях, шел он важно, с достоинством.

— Мне вот тот больше нравится, что за ним следом идет, в шинели и с ружьем, — тихо проговорила Люба-ша. — Такой молодой, а видно, был военным…

— Вроде ничего, только больно тощой, шея-то как веревочка, — скривила Кланька влажные пунцовые губы.

С баулом в левой руке и с клеенчатым рюкзаком за спиной «тощой» осторожно ступал по сходням, немного прихрамывая.

— Глянь, глянь, Любаша, а вон стриженая, — снова возбужденно затеребила Кланька подругу. — Ой, смертушка моя, до чего ж она страшная! Не парень и не девка, какая-то финтифлюшка. Должно, потаскуха городская…

Молча проследив, куда направляется «хорошенький», Кланька потащила Любашу к тому месту.

— Пойдем, я сейчас с ним познакомлюсь, вот попомни мое слово! — страстно зашептала она. — А ты с тем, в шинели, познакомишься…

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Новочеркасские комсомольцы сгружались с парохода последними.

После высадки из вагона в Хабаровске они держались вместе, маленькой коммуной, делили между собой каждый кусок хлеба. Вот и теперь, отойдя в сторонку, они складывали в общую кучу свой багаж.

В дороге Захар сдружился с Андреем Аникановым, тем «беленьким», что приглянулся Кланьке. Жернаков и Аниканов познакомились еще в Новочеркасске, когда Захар демобилизовался и ушел из кавшколы. Аниканов был секретарем комитета комсомола механического завода, куда хотел поступить Захар. Они тогда долго проговорили. Захар рассказал свою печальную историю, и Аниканов обещал помочь ему подготовиться в институт.

Встретившись в вагоне, они заняли рядом места на нарах и подолгу, лежа бок о бок, перед сном разговаривали о всякой всячине. Аниканов был собран, аккуратен, более начитан, чем Захар, и обладал строгой логикой в рассуждениях. Все это привлекало к нему Захара.

Еще в первый день пути по предложению «стриженой» — Лели Касимовой Аниканова избрали старостой вагона, и он исполнял эту должность ревностно и аккуратно. И теперь, как только вся группа высадилась, Аниканов назначил двух комсомольцев охранять вещи, а всех остальных предупредил, чтобы далеко не отлучались.

— Видать, начальник ихний, — шепнула Кланька на ухо Любаше, пожирая глазами Аниканова. — Строгий какой! Должно, грамотней всех.

Девушки жадно прислушивались к разговорам приезжих, молчали, каждая думала о чем-то своем.

Аниканов первый обратил внимание на них и подошел.

— Ну, здравствуйте, девушки. Ждали гостей? — весело спросил он.

Кланька прыснула и зарделась вся, как цветы на ее шали, глаза заблестели.

— Ждали не ждали, выгонять не будем, — сказала она бойко и снова прыснула в шаль.

— Как тут у вас, медведи в село не заходят?

— Всякое бывает, — словоохотливо ответила Кланька; видно, она решила не откладывать на будущее свое намерение. — Вон в третьем годе даже тигру убили наши мужики, аккурат у Силинского озера, вон там, — кивнула она головой в нижний конец села.

— Ого! — воскликнул Аниканов. — Слышишь, Захар, «тигру» убили мужики в «третьем годе». Так что в тайгу здесь не так уж безопасно ходить.

Захар подошел к ним, поздоровался с девушками.

— Тигры, значит, тут водятся? — спросил он. — Вот и хорошо. Хоть раз встретиться с живым тигром, а то у нас на Дону одни суслики да зайчишки, — улыбнулся он, встретившись глазами с Любашей. При этом он успел заметить, что глаза у девушки умные, глубокие и немного грустные. — И часто подходят к селу тигры?

Тем временем вокруг девушек стали собираться комсомольцы.

— Один только и подходил из-за Амура, с юга, — смущаясь, ответила Любаша. — А в здешней тайге тигры не водятся.

— А медведи водятся? — спросил кто-то.

— Медведей шибко много! — опередила Кланька Любашу. — Кажин год дерут коров в нашей деревне.

— И людей тоже «дерут»? — Аниканов с нескрываемой иронией подчеркнул слово «дерут».

— Бывает иной раз, что подерет. Как охотник зазевается, а то ружье не стрельнет, так тогда только держись!

— А еще какие звери есть?

— Сохатого и кабарги много, дикий кабан водится выше по Амуру, — несмело, как школьница на уроке, отвечала Любаша. — Из пушных много белки, есть колонок, лиса-огневка, выдра, барсук…

— А боровая дичь? — с интересом спросил Захар.

— Какая? — спросила Кланька и почему-то снова прыснула в шаль. Видно, у нее это считалось высшим проявлением кокетства.

— Много рябчиков и глухаря, — отвечала посмелевшая Любаша.

— И еще бурундук есть, — вмешалась Кланька.

— Бурундук — это грызун, — спокойно объяснила Любаша Кланьке, а потом продолжала, обращаясь к парням: — Такой маленький полосатый зверек, размером меньше белки.

— Вот видишь, а ты говорил, «зачем ружье?», — сказал Захар Аниканову. — Тут, брат, самый настоящий край непуганых птиц.

— Ага, это правда, — подтвердила Кланька. — Мужики сказывают, стрельнут в одного рябчика, а другой рядышком сидит и не улетает. Совсем не пужаная птица.

Среди приезжих пробежал смех.

Между тем с пароходов уже сошли последние комсомольцы, и за ледяным прибрежным барьером образовался огромный табор. Там уже кричал какой-то глашатай:

— Старостам групп собраться ко мне! Эй, старосты групп, давай ко мне!

— Что там такое? — повернул голову Аниканов. — Наверное, по вопросу расселения. Ты оставайся тут за меня, Захар, а я пойду. Да смотри, чтобы ребята не разбрелись.

— Он у вас что же, заглавный? — доверительно спросила Кланька, когда Аниканов скрылся в толпе. Она вдруг перестала смущаться и разговаривала с Захаром по-свойски, без всякого кокетства.

— Староста группы. «Заглавный» здесь начальник строительства.

— А что же, ученый он, должно?

Захар растерянно посмотрел на Кланьку.

— Ученый? Нет, комсомольским работником был на родине. Или вы спрашиваете в смысле — грамотный?

Кланька снова прыснула; вместо нее ответила Любаша:

— Ученый, по-нашему, по-деревенскому, значит грамотный.

— Понимаю, понимаю. Я тоже не очень «городской».

— Из каких же местов вы будете? — продолжала без смущения расспрашивать Кланька.

— С Дона. Слышали?

— Нет, я грамоте только два года училась. А далеко это?

— Около десяти тысяч километров.

— Батюшки! Сколь же вы ехали?

— Да вот скоро будет полтора месяца, как оттуда.

— Ой, как далеко! — скупо улыбнулась Любаша, до сих пор сохранявшая серьезное выражение лица. — Я даже вообразить себе не могу это расстояние.

— Вам не приходилось далеко ездить? — спросил Захар. Ему было приятно разговаривать с Любашей.

— Нет, даже в Хабаровск не ездила. Самое далекое — в Нижнюю Тамбовку выезжала, это сто десять километров ниже по Амуру село такое есть.

— А я была в Хабаровским, — не без хвастовства сообщила Кланька. — Вот где чудно, дома-то эвон какие, выше церкви!.. А как его зовут, старосту вашего? — вдруг заговорщически спросила Кланька.

— Андреем. А что? — спросил Захар, удивленно посмотрев на Кланьку.

— Так просто, интересно знать. А тебя?

— Захаром. А вас?

— Меня Клавдией, а по-деревенскому Кланька, а вот ее по-деревенскому зовем Любашей, а правильно — Любовь.

Откуда-то вывернулся раскрасневшийся Аниканов. Галстук у него съехал набок, пиджак нараспашку.

— Давай, Захар, пошли палатки получать! — возбужденно крикнул он. — Моя очередь уже недалеко.

Вскоре у подножия откоса, там, где тянулась вереница деревенских лабазов и бань-курнушек, забелели две шеренги палаток.

В палаточном городке словно в муравейнике: одни натягивают веревки, другие заваливают песком и галечником края полотнища, третьи тащат доски; стук топоров, говор, смех, раздаются выкрики, кое-где вспыхивает горячий короткий спор за место. Рядом вырастают горы ящиков, бочек с соленой рыбой, мешков с мукой и сахаром, выгружаемых с пароходов. Повсюду бродят ребятишки с раскрытыми от удивления и безмерного любопытства ртами, вертятся собаки, сбежавшиеся со всей деревни.

За полдень, когда вырос городок из палаток, все постепенно начало становиться на свое место. На палатках появились дощечки с надписями: «Москва», «Ленинград», «Ростов-на-Дону», «Краснодар», «Горький», «Одесса», «Харьков»… Однако палатки не вместили всех строителей. Толпы комсомольцев, нагруженных пожитками, двинулись на пригорок. Уполномоченные тем временем уже бегали по деревне, вели переговоры с хозяевами амбаров, чердаков, бань-курнушек о заселении их строителями.

— Вот теперь, кажись, вовзят сели на шею, — ворчал Никандр за обедом, прислушиваясь, как гудят шаги и голоса над головой, на чердаке. — И Ставорский не помог! — Он вдруг яростно посмотрел на Любашу: — Чтоб ни шагу мне из дому! Запорю, ежели что!.. Видишь, какие они шибалки, будто тараканы набились во все пазы, до ветра некуды сходить, прости господи!.. И с Кланькой поменьше водись. Она так и жрет их глазами, чертовка. Уж финти-минти разводит!

К концу обеда появился Ставорский. Лицо его было потным и красным, в раскосых глазах с синеватыми белками таилась злоба. От утреннего лоска не осталось и следа: сапоги заляпаны грязью, на гимнастерке и синих галифе пятна не то ржавчины, не то навоза. Ничего не сказав, он быстро прошел в чистую половину избы. Вскоре высунулся из дверей, спросил:

— А что, чердак заселили?

— Двадцать человек, — смиренно ответил Никандр.

— Дак что же ты мне не сказал, Никандр Родионович? Я б их по шеям от дома!

— А где вас искать-то? Говорят, «пришли по распоряжению власти» — и полезли! Сами и лестницу притащили. Не могу же я против власти…

— Ничего, я их повышибаю оттуда, — пообещал Ставорский. — Фекла Степановна, подай, пожалуйста, обед, а то я тороплюсь. Ну и денек! Голова кругом идет, — проворчал он, скрываясь за дверью.

После обеда он снова появился в дверях.

— Родионыч, зайди-ка на минутку, — пригласил Никандра. — Я к тебе имею секретный разговор, — вполголоса продолжал Ставорский, когда они уселись возле стола на табуретках. — Видишь, что за народец приехал? Я думаю о твоей дочке. Славная девка, как бы не опутал ее какой-нибудь проходимец. Так, ради забавы… Я это говорю вот почему: пора мне жениться. Лучше Любаши, пожалуй, себе пару не найду. Как ты посмотришь на это, а?

Никандр долго теребил щетинистый подбородок, задумчиво глядя в окно на привольную ширь Амура. На кирпично-красном, продубленном солнцем и ветром лице его не дрогнул ни один мускул, ничто не выдавало на нем работы мысли, разве только в оловянных глазках таилось что-то недоброе, суровое.

— Подумать надо, Харитон Иванович, — сказал он наконец. — Дочь у меня порядочная, в девках не засидится.

— А меня ты, что же, считаешь непорядочным?

— Вот вы мне скажите, Харитон Иванович, — подумав, с трудом заговорил Никандр, — вы за какую власть? Я хочу по-честному, по душам.

— За такую же, за какую и ты, Родионыч, — какая лучше кормит. — Ставорский усмехнулся, многозначительно посмотрел на Никандра.

— Вот в чем вся и загвоздка. Сейчас ты тут, а завтра тебя нет. А дочь-то у меня одна… Это если чужая овдовеет, то до нее и дела нет. А своя дочь ведь вот здесь, под сердцем! — Никандр постукал себя большим пальцем по груди. — Подумать надо, подождать маленько и посоветоваться с хозяйкой. Да и с дочкой надо поговорить…

— А может, я сам с ними поговорю?

— Это пожалуйста, ваша воля. Я-то все-таки родитель, — как-то неопределенно сказал Никандр и встал. — А вас, Харитон Иванович, что ж, я вполне уважаю, человек вы сурьезный, против такого зятя я бы не возражал, конечно…

С тем и направился к двери.

Хотя было и очень тесно, новочеркасские комсомольцы разместились в двух палатках. Одну пришлось перегородить пополам одеялом: в правой половине поселились четверо ребят, в том числе Захар и Аниканов, в левой — три девушки, и среди них «стриженая» — Леля Касимова.

Когда немудрящие пожитки были разложены, доски на козлах застланы одеялами, в мужскую половину вошла Касимова.

— Ребята, есть заманчивая идея, — сказала она, откидывая пятерней рассыпающиеся белокурые волосы. — Кому-нибудь пройтись по избам и попытаться купить кринку молока и на каждого хотя бы по паре яичек. Как считаете?

— Говорят, скоро обед, — сообщил Аниканов. — Церквушку спешно переоборудуют под кухню и столовую, сам видел! Там пристраивают еще целый павильон.

— Но там же опять будет перловая каша, — взмолилась Касимова. — Хоть бы раз вкусно поесть!

— А что, пойдем, Андрей? — предложил Захар. — Заодно взглянем, как живут тут люди.

Все сложились по три рубля, и Захар с Аникановым отправились за покупками. Неподалеку от церкви они остановились, решая, в какой дом зайти.

— Вот, видно, богато живут, — указал Аниканов на добротную избу, срубленную из толстого листвяка.

Двор закрывали огромные глухие ворота, похожие на триумфальную арку. По бокам — высокие, могучие столбы, как колонны, над ними двускатная, в прозелени древнего мха, тесовая крыша с узорчатым многоярусным кружевным карнизом.

Долго крутили друзья массивное кольцо громыхающей щеколды, пока вошли во двор. Там их встретил большой буровато-пегий пес; он лаял басисто, глухо, словно в трубу, но не злобно, а почти безразлично. По-видимому, он уже привык за этот колготной день к бесчисленным посетителям и ему надоело облаивать их.

Гостей встретила Любаша, вышедшая на крыльцо.

— О, да тут наша знакомая! — весело воскликнул Аниканов. — Тогда еще раз здравствуйте!

— Здравствуйте еще раз, — улыбнулась Любаша. — Вы поселяться на чердак?

— Нет, мы уже поселились. Молока или яичек можно у вас купить?

— Я не знаю, папашу нужно спросить. Проходите в избу, он дома.

Никандр встретил их неприветливо. На продолговатом красном лице его с жесткой рыжей щетиной злобно, как у дикого кабана, сверкнули маленькие оловянные глазки.

— Нету продажного, — коротко сказал он. — Жильца из ваших начальников содержим.

На голоса из своей комнаты вышел Ставорский. Недружелюбно окинув взглядом парней, он спросил с заметным раздражением:

— Что? Молока? Вы дискредитируете комсомол! Разве вас не кормят?

Но, присмотревшись к буденовке и шинели Захара, на которой еще оставались синие петлицы кавалериста, спросил:

— Купил обмундирование или в самом деле из кавалерии?

— Из кавшколы, демобилизован.

— Почему?

— Упал с лошадью на препятствии, сломал ногу и ключицу.

— Давно?

— В феврале.

— В какой школе был?

— В Новочеркасской.

— Вот как! Знаешь там двадцать девятый и тридцатый кавалерийские полки Блиновской дивизии?

— А как же, вместе на маневры ходили. Вы, случайно, не служили там? — спросил Захар, обративший внимание на кавалерийские галифе Ставорского.

— В Новочеркасске нет, в Блиновской дивизии служил, в двадцать восьмом году. Потом на КВЖД был переброшен. Из Блиновской дивизии кто-нибудь есть среди приехавших?

— Из Новочеркасска нет никого.

— Жаль… Степановна, — обратился он к жене Никандра, — ты, может быть, посоветуешь им, у кого купить молока?

— У Гликерии Савкиной, должно, есть, у нее две коровы доятся. — Фекла вышла из-за печи, круглая вся, миловидная и тихая, с гладко зачесанными назад, на пробор, лоснящимися черными волосами.

Несмотря на свои годы, она еще не утратила той простой, милой русской красоты, которая как-то своеобразно, может быть в более облагороженном виде, передалась и Любаше.

— Это далеко? — спросил Аниканов. — Гликерия, вы сказали?

— Спросите Савелия Бормотова, — вступился мрачно молчавший до сих пор Никандр. — Пройдите вниз по порядку, третья изба по левой руке будет.

— Ну, извините за беспокойство, — сказал Аниканов. — До свидания.

— Подожди-ка, кавалерист, зайди сюда на минутку, — сказал Ставорский Захару. — А ты пока постой там, — мельком бросил он Аниканову.

— Слушаю. — Захар встал по команде «смирно», переступив порог чистой комнаты, в которой жил Ставорский.

— Садись-ка. Мы с тобой тут не военные. — Он показал на табурет у стола. — Как фамилия? Та-ак… Меня зовут Харитон Иванович Ставорский. Я вот с чем: пойдешь ко мне на конный парк?

— А чего там делать?

— Сейчас возчики мне нужны. А там бригадиром станешь, а может, даже моим заместителем. У тебя как с грамотешкой?

— Кончил шэкаэм, да вот полтора года в кавшколе был.

— Это что такое — шэкаэм?

— Школа крестьянской молодежи, все равно что семилетка.

— Ага, ну что ж, образование приличное, так что и помощником сможешь быть у меня. Коней-то любишь?

— Да, люблю, конечно. Но как-то уже отрешился от них…

— Настоящий кавалерист никогда не отрешится от коней. Ну, решай.

— Самому мне неудобно просить. Вы поговорите, кто там будет распределять. Если пошлют — пойду.

— Хорошо, завтра к вечеру заходи ко мне. Договорились?

Едва вышел Захар с Аникановым в коридор, как Андрей сразу с вопросом:

— Чего он тебя звал?

Выслушав, решительно посоветовал:

— Соглашайся, Захар, даже не думай! Само счастье в руки плывет. Это ведь здорово — заместителем, а? — Аниканов не без зависти посмотрел на Захара.

Тот ничего не ответил.

Уже за воротами Аниканов, вспомнив Никандра, усмехнулся:

— Видел, как гостеприимно встретил нас хозяин?

— Да, видно, допекли-таки его. А богатырь какой, а? Вот уж где темная, брат, силища! Такому и на медведя не страшно, голыми руками хребет поломает.

— Конечно, разве не жаль такое подворье бросать? — вздохнул Аниканов. — Вон какой бастион соорудил — крепость, а не дом.

Подворье Савелия Бормотова не отличалось такой добротностью, как у Никандра, хотя все постройки тоже были рублеными. Выглядело оно просторнее, но с невысоким забором, обычными воротами и покосившейся стеной в конце длинного скотного двора. Двор был невероятно загажен коровами и свиньями.

На пороге Захара и Аниканова встретил невысокий сивый мужичонка с маленьким личиком и хитрыми, как у хорька, пристально нацеленными глазками.

— Зачем пожаловали, люди добрые? — не то хихикнул, не то кашлянул он. — А-а, молочка… Уж я-то думал, селиться! Чердак битком набит, эвон, слышите — бубнят там! Молочка можно. Гликерия! — крикнул он в коридор. — А ну, выдь сюда! Вот тут ребятки молочка желают купить, — сказал он дородной немолодой женщине, вышедшей на его зов. — И яичек? И яичек принеси. Хорошо, что хоть не воруете, а покупаете, — снисходительно сказал он и захихикал.

— А почему вы так говорите? — недобрым голосом спросил Захар. — Вы что, видели, чтобы кто-нибудь из комсомольцев воровал?

— Да нет, ребятки, — заюлил Савка, — это я так, к слову. Всякие люди бывают! Иной и на вид ничего, вроде антилигентный, а тяпнет что плохо лежит — и поминай как звали! А ты не сердись, товаришок! Вы же еще молодые шибко. Заходите, ребятки, в избу.

В избе было неопрятно, ветхо; все стояло будто не на своих местах. Возле печки на мокром полу лежал теленок, недавно появившийся на свет; возле него сидел пухлощекий малыш, барабаня кулачками по дну опрокинутого ведра.

Проницательно оглядев комсомольцев, Савка уселся возле стола.

— Ну, сказывайте, из каких местов будете?

Выслушав ответ, покачал головой.

— И какая же сила вас сюда занесла? Тут же вас летом гнус изведет, а зимой в лютую стужу померзнете, как курчата. Дак это что! А вот в иной год зверье стадом выходит из тайги, так это же погибель людям бывает!

— Это какое же зверье? — поинтересовался Захар.

— Как какое? Медведь, тигра…

— Медведи стадом не ходят. Это вы зря, дядя. А что касается тигров, то они вообще в этом районе не водятся. Так что вы напрасно хотите напугать нас.

— Молод ты, товаришок, вот и горяч. А спроси любого деревенского — кто убил тигру на Силинском озере? Вот то-то и оно, что не водится…

— Так это единственный случай за все время! — резко бросил Захар.

Савка хлопнул ладонями по коленям.

— И скажи, все уже знаете! А я-то хотел вас проверить: дескать, пугливые ребятки или нет? Ну, молодцы, молодцы, дай бог вам здоровья!

Вошла Гликерия с литровой бутылкой молока и яйцами в подоле. Савка заломил такую цену, что Захару и Андрею пришлось вытряхнуть все деньги, собранные в складчину, да еще червонец приплатить из своих карманов.

— Не я цены устанавливаю, ребятки, — развел руками Савка. — Такие цены в Хабаровске на базаре установлены, говорят, самим начальством, чтоб крестьянину, мол, легше жилось… Литру-то верните, не забудьте, — бросил он им вслед.

За воротами Аниканов спросил, усмехнувшись:

— Как думаешь, Захар, выйдет из него когда-нибудь строитель социализма?

— Из этого хоть плохой, но может выйти. Вот из того, из Любашкиного отца, навряд ли выйдет когда-нибудь. Он клещом впился в землю и видеть ничего не желает.

Возле церквушки, там, где к ней пристроили на скорую руку дощатую столовую, толпилось много комсомольцев; у некоторых в руках были алюминиевые миски или котелки.

— Кажется, обед начали раздавать, — сказал Аниканов. — На тебе молоко, неси в палатку, а я пойду выясню, когда наша очередь обедать.

Леля Касимова уже разлила молоко по кружкам, когда вернулся Аниканов с вестью: сейчас начнут кормить новочеркассцев.

— А что там на обед? — спросил Захар.

— Леля правильно сказала, перловая каша и по кусочку отваренной кеты.

— Жаль, посуды нет, — вздыхала Касимова, — а то бы одного кого-нибудь снарядить, получил бы на всех, и хорошо пообедали бы.

В конце концов решили выпить молоко и идти обедать, а яички сварить на ужин.

Едва вернулись с обеда, как послышался голос все того же глашатая, что сзывал старост групп получать палатки. Теперь он объявил о митинге.

Митинг собрался в верхнем конце палаточного городка, где были сложены ярусы ящиков и укрытые брезентом бурты с мешками. Отсюда открывался вид на излучину Амура, и, хотя ширина реки в этом месте была огромной — километров пять, высокая волнистая гряда крутых сопок на правом берегу выступала очень ясно и отчетливо, со всеми складками, скалами, с частоколом тайги. В зеркальной глади воды, окончательно очистившейся от льдин, проглядывали первые вечерние тона и оттенки — розоватые с просинью, оранжево-золотистые, кое-где переходящие то в фиолетовые, то в пунцовые.

Тысячная толпа расположилась на ящиках, у буртов с мешками, возле палаток. Кое-кто взобрался на льдины. Помимо приехавших строителей, около девятисот комсомольцев, тут было почти все взрослое население Пермского. На самом верху сложенных ящиков водрузили большое красное знамя. То там, то тут слышались звонкоголосые переборы гармошек. Двое одесситов отбивали «Яблочко», дружный многоголосый хор ростовчан с присвистом пел:

Но вот к знамени взобралось несколько человек, и среди них высокий, тощий, в длинном кожаном пальто, с продолговатым бледным лицом и козлиной бородкой начальник строительства. На берегу постепенно смолкли шум и песни, наступила торжественная тишина.

— Больше-ви-истска-ая па-артия и Сове-етское пра-а-витель-ство, — растягивая слова и делая паузы между ними, стал выкрикивать секретарь парткома Фалдеев, держа над головой кепку, — поручили на-ам с ва-ами, товарищи, почетное историческое дело: построить вот в этой тайге гигантское предприятие социалистической индустрии — крупнейший механический комбинат, который будет снабжать весь Дальний Восток механизмами, необходимыми для освоения богатств края. С ним же будет построен и социалистический город — первый на Дэвэка… Митинг разрешите считать открытым. Слово для доклада о задачах строительного сезона 1932 года предоставляется начальнику строительства, товарищу Ковалю.

Начальник строительства не отличался красноречием. Уже на десятой минуте он утомил слушателей цифрами: столько-то тысяч квадратных метров раскорчевать тайги, столько-то погонных метров прорыть осушительных канав, построить дороги, заготовить деловую древесину, построить жилье, выполнить земляные работы, возвести производственные сооружения… Цифры, цифры…

Захар сначала пытался запоминать их, но скоро все начало путаться в голове, и он лишь слушал нудный голос начальника строительства.

По толпе сначала тихо, потом громче стал ходить говорок.

— Куда-то направят нас завтра, — вздыхая, говорил Аниканов. — Ох, и достанется же, наверное, нам, ведь по специальности никому работы нет!

— Да, судя по всему, придется корчевать тайгу да копать землю, — отвечал Захар, одним ухом прислушиваясь к тому, что говорил оратор. — Все голыми руками…

— Что, пасовать начинаете? — вмешалась Касимова. — Не́чего робеть, не век будем тайгу корчевать. Построим город — инженерами станем. Слышали? В будущем году должны пустить первые заводы комбината.

Начальник строительства закончил речь, и на его месте появился кряжистый паренек с лицом кавказского типа.

— Костя Замгиев, — заметил кто-то из краснодарцев, стоявших неподалеку.

— Не Костя, а Коста, он же осетин, — поправил другой голос.

Замгиев заговорил зычно, быстро и горячо и с первых же слов овладел вниманием. Заметный кавказский акцент делал его речь забавной и пылкой.

— Ми скоро будем самый богатый страна в мире! — размахивая руками, с горячностью кричал он. — Сталинградский и Харьковский тракторозаводы построили? Построили! Днепрострой построили? Построили! Челябинский тракторный строим? Строим и скоро пустим! А Магнитострой, а Хибиногорск? А почему? А потому, что наш большевистский партия сказал народу: надо строит, чтобы жит богато и чтобы врагу по зубам дат, если он полезет войной на нас. А ми зачем приехал на Дэвэка за десять тысяч километров? Чтобы тоже строит! Тут нас некоторые местные граждане пугают, говорят: «Вот придот стадо медвед и вас сожрот». (В толпе смех.) «Летом вас комар и мошкара тоже сожрот». (В толпе хохот.) «Сожрот, сожрот», — передразнил он воображаемого противника, скорчив страшную мину и растопырив скрюченные пальцы. — А ми кто вам, ишак или казавка?

Толпа разразилась хохотом, кое-где захлопали в ладоши.

— Не пугайте нас, пожалуйста, некоторые граждане, ми обязательно не уедем, пока не построим тоже комбинат-гигант! — единым дыханием прокричал Замгиев. — Всякий трудности выдержим, но построим, раз большевистская партия наш сказала так комсомолу!.. Ура, товарищи! — неожиданно закончил он.

Некоторое время было тихо, но вот сначала не густо, а потом как нарастающий прибой грохнули могучие крики «ура».

Следующим выступал горьковчанин. Его окающая неторопливая речь была выслушана со вниманием, но никого особенно не взволновала. Когда он торопливо сошел с ящиков и Фалдеев, продолжая держать смятую кепку в правой руке, пригласил желающих выступить, Леля Касимова толкнула Аниканова:

— Выступи, Андрюша, от нас, новочеркасских комсомольцев!

Аниканов окинул взглядом ребят.

— Пойти?

— Валяй!

— Разрешите слово!

— Пожалуйста. Кто там? — спросил Фалдеев.

Захар не знал, что Аниканов был «дежурным оратором» на всех комсомольских конференциях и активах в Новочеркасске — собственно, поэтому Касимова и предложила ему выступить. Говорил Андрей звонко, с привычными ораторскими жестами и выражениями, держался свободно, независимо, чем немало удивил Захара: «Да Аниканов ли это?» Правда, Андрей ничего нового не прибавил к тому, что уже было известно до него, только по-своему повторил то же, о чем говорил Замгиев, — о запугивании комсомольцев, рассказал о том, что говорил ему (Захара он не назвал) один крестьянин, когда он зашел в его дом (о причине посещения Андрей умолчал). Но говорил Аниканов звонко, слова бросал хлестко. В заключение произнес три здравицы в честь партии, советского народа и Ленинского комсомола и горделиво спустился с ящиков под шум дружных аплодисментов.

Стало уже смеркаться, когда митинг закончился. Но люди долго не расходились с берега. Повсюду то и дело вспыхивал смех — вспоминали выступление Замгиева, его слова: «А ми кто вам, ишак или казавка?»

В этот день многие из пермских до глубокой ночи не могли уснуть, прислушиваясь к красивой украинской песне харьковчан, растекающейся в беспокойной весенней тишине над Амуром.

Особенно мучительно засыпал Никандр.«И черт потянул меня на это собрание! — ругал он себя. — Только еще больше замутилась душа…»

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Тайга, тайга…

Захар, степной житель, видел лишь небольшие островки лесных зарослей в пойме Дона. Всей душой любил он эти леса. Когда-то в детстве ему нравилось залезать в самую глухомань и там, в первозданной тишине, в зеленой сумрачной чаще ежевичника, черноклена, колючей крушины, укрытых сверху ветвистым пологом вековых дубов, испытывать непонятный страх и очарование перед лесной таинственностью. То, что он видел из дверей теплушки на протяжении почти всей дороги от Урала до Хабаровска, было сверх всяких его представлений о лесе. Это было то, что называли тайгой, — бесконечное, удивительное море леса.

Еще более могучие, совсем нетронутые леса он увидел с парохода, плывя от Хабаровска вниз по Амуру. Перед ним лежал необозримый простор, в котором властвовала лишь тайга, одна тайга. Словно исполинская зыбь застывшего океана, уходили ярус за ярусом цепи сопок к востоку и западу от Амура. Тайга густо ощетинила их конусы частоколом елей и пихт, затянула долины мягкими курчавыми куделями разнолесья, темнела во всех распадках и падях, мрачной стеной подступала к берегам Амура.

То же очарование и трепет, что испытывал Захар в детстве среди придонского леса, владели им и теперь, но только с бо́льшей силой. Пораженный, оробевший, всматривался Захар в таежную даль, пытаясь проникнуть в ее суровую тайну.

Так вместе со всем новым, что принесла в его жизнь дальняя дорога от Новочеркасска до Пермского, волнующей загадкой вошла в его мир тайга. Что бы он ни делал: бродил ли по палубе или записывал что-нибудь в свой дневник, который регулярно стал вести в дороге, хлебал ли суп из консервной банки или укладывался спать на голых нарах, над всем этим была не покидающая его, идущая рядом, словно что-то живое, тайга.

Именно с этим ощущением необыкновенной новизны он проснулся, разбуженный басистым гудком парохода, вдруг вторгнувшимся в утреннюю тишину. В глаза ударил яркий свет солнца, густым сеевом сочившийся сквозь парусину палатки. В мужской половине уже никого не было. Значит, он проспал: с вечера беспокоила нога, и он долго не мог уснуть, вертелся с боку на бок, выбирая положение поудобнее. За пологом разговаривали девушки. Не успел Захар одеться, как у входа в палатку послышался бойкий голос вчерашнего глашатая:

— Новочеркасск, можно к вам?

— Входите, — разом ответили девушки и Захар.

— Не пойму, как тут к вам входить. Ага, вот, разобрался. О, да тут у вас прямо-таки апартаменты! Здравствуйте, девушки. Только вы мне не нужны, охочусь за мужским полом, который в сапогах.

— Вон за одеялом мужской пол в сапогах, — насмешливо сказала Маруся Дробышева. — А вы просто поднимите край одеяла и входите туда.

Из-под края полога в мужскую половину вполз на карачках улыбчивый парень с румянцем на полных щеках, с быстрыми синими глазами.

— Это ты, кавалерист, имеешь сапоги? Будем знакомы. — Он без обиняков протянул руку Жернакову, окидывая его взглядом. — Лев Качаев, нижний чин управления Дальпромстроя, в настоящий момент заменяю отдел кадров. А ну, посмотрю, что за сапоги, покажь-ка ноги. Исправные? Та-ак. Фамилия? — Он раскрыл истрепанную записную книжку. — Та-ак. Тридцать восьмой, — бубнил он себе под нос, быстро записывая. — Ну вот, товарищ Жернаков, собирай свои пожитки и дуй к палатке горьковчан, первой с того края. Там сборный пункт для имеющих сапоги.

— Все с собой забрать?

— Да, все, что есть. Надолго!

— Это куда? — поинтересовался Захар.

— Пойдете вверх по течению какой-то тут речки, забыл название. Лес сплавлять будете к строительной площадке. Долго не задерживайся. Проводник там давно ждет.

Захар хотел сказать Качаеву о вчерашнем разговоре со Ставорским, но решил, что ребята подумают, что он, Захар, отлынивает от трудностей, и промолчал.

— А когда нам на работу? — спросила Леля Касимова из-за полога.

— Маленько потерпите, сегодня к вечеру разберемся, — ответил Качаев.

— Куда будете назначать девушек?

— Известное дело куда — в столовую, в прачечную. А кто пожелает, на корчевку пойдет.

— Мы на корчевку пойдем.

— Ладно, буду иметь в виду.

Как только «отдел кадров» покинул палатку, в мужскую половину к Захару вошли Леля Касимова и Маруся Дробышева — скромная, тихая девушка с кудрявыми русыми волосами, выбивающимися из-под берета.

— Ты это что же, Захар, не сказал о своей ноге? — с укоризной спросила Леля Касимова, наблюдая, как он укладывает в свой клеенчатый рюкзак полотенце, мыло, патроны. — Ведь на сплаве тяжело работать.

— А что, я за легкой работой приехал?

— Ну все-таки… Зря, наверное, я поверила тебе тогда, не надо было давать путевку. Погубишь ты себя здесь. — Помолчав, грустно добавила: — Распадается наша коммуна. Хорошо, когда вместе все, свои…

— А где ребята? — спросил Захар, затягивая рюкзак.

— Пошли пароход встречать. Говорят, новая партия комсомольцев едет. А потом пойдут работу просить.

— Привет им от меня передайте. А вернусь — медвежью шкуру принесу вам. — Он улыбнулся весело, озорно.

— Ох, Захар, ты хоть бы свою шкуру принес! — печально сказала Леля Касимова; она выглядела пасмурно: ее тяготили неопределенность и безделье.

По пути к палатке горьковчан Захару неожиданно встретился Аниканов.

— Ты это куда? — удивился Андрей.

Захар объяснил.

— А как же с конным парком?

— Наверное, на сплаве важнее, раз посылают туда. Там нужны люди в сапогах. Пойдем вместе, Андрей, — предложил он, — у тебя ведь тоже сапоги есть.

Аниканов быстро оглянулся по сторонам, вполголоса зачастил:

— Они ведь хромовые, Захар, ты не говори там… Понимаешь, жалко надевать на работу, да еще на сплав леса. Буду пока носить эти туфли, они у меня расхожие. А от хромовых какой прок? Промокнут и сразу развалятся, в два счета!

Захар удивленно посмотрел на Аниканова, не зная, что сказать. Эта новая черта характера поразила его и немного обидела.

— Как же это так? — спросил Захар, отводя глаза от воровато бегающего, скользкого взгляда Аниканова. — Это, по-моему, даже нечестно, не по-комсомольски.

— Да, ну ладно, Захар! Ты об этом молчи, я же от работы не увиливаю? — Аниканов заискивающе улыбнулся, стараясь казаться веселым. — На корчевку пойду, там тоже не легче! Ну, просто жаль новые сапоги, они же у меня хромовые, понимаешь?.. Так ты, значит, не пойдешь на конный парк? Может, мне туда попроситься, как ты думаешь, Захар? Ведь я в крестьянстве вырос, с лошадьми умею обращаться.

— Смотри, дело твое.

Захар ушел от Аниканова растерянным и подавленным. Вот, оказывается, как узнаются люди! Еще вчера Захар думал, что Аниканов тот человек, у которого нужно учиться, кому следует подражать во всем. А может, Аниканов прав? Ведь сапоги-то в самом деле хромовые, дорогие… В душе Захара еще боролись неприязнь и симпатия к этому разбитному малому. В такую минуту особенно хотелось иметь хорошего друга, с которым обо всем можно откровенно и честно говорить, услышать его умный совет…

Бригада сплавщиков, возглавляемая кряжистым горьковчанином Алексеем Самородовым, вышла из деревни только в полдень. Проводник, высокий сутулый мужик с добрым лицом, вывел их на дорогу, вклинившуюся между огородами, и вскоре ребята очутились за околицей, в густых зарослях тайги.

В первую минуту все робко притихли, вглядываясь в лесные дебри. Лиственные деревья — а тут были черная и белая береза, ольховник, осина, ветла — стояли еще голыми. То там, то тут проглядывали молодые осанистые елки и пихты в своих пышных темно-зеленых дошках. Среди густого подлеска, оплетенного высохшими нитями ломоносовки, чернели слипшиеся, ставшие прахом вороха прошлогодней листвы, нанизанные на тонкие веточки шиповника и жимолости.

Припекало солнце, стояла тишина. И душный воздух был напоен пронзительным запахом прели и зреющих почек. Повсюду виднелись впадины, низины, а в них поблескивала дегтярно-черная талая вода.

Колонна двигалась неторопливо, растянувшись на проторенной дороге, вьющейся по узкому лесному коридору.

Захар шагал вслед за проводником и бригадиром, невольно прислушиваясь к их разговору.

— Сплав будет трудный, — глуховато, словно в пустое ведро, говорил проводник. — Река не расчищена от коряжин, первый раз будет идти по ней сплав.

— А жить-то есть где? — окающим тенорком спрашивал бригадир Самородов.

— Два барака в прошлом годе срубили наши мужики, — ответил проводник, — в них лесорубы зимовали. Один барак на нижнем складе, другой на верхнем; в нижнем вы и будете размещаться.

— Трудно ужо, конечно, трудно будет, робята сплавного дела не знают. Только я да брат мой Иванка бывали на сплаве, — говорил бригадир. Он не выговаривал буквы «л», она у него получалась не то как «н», не то как «в»: «бывани», на «спваве».

— Ничего, дело не мудрящее. Все эвон какие здоровые, молодежь…

— Ребята-то хорошие. Видать, с охотой идут, — окал бригадир.

Захара догнал длинный, нескладный парень, весь плоский, как доска, в потертом коротком кожушке. Он шагал, приседая, неуклюже горбясь под тяжестью чемодана и постельной скатки. Лицо у него было угловатое, с выпяченными скулами, глаза маленькие, глубоко сидящие, рот большой, с редкими мелкими зубами. Захар помнил его еще с поезда — это был азовочерноморец.

— Хорошо бьет ружье? — спросил парень, показывая редкие зубы и шепелявя так, словно у него что-то было во рту.

— Еще не стрелял, недавно только купил в Хабаровске на базаре.

— Охотился раньше?

— Бегал на Дону за зайчишками.

— Тут, говорят, хорошая охота… Да-а, красивый лес! И весь его надо выкорчевать. Не верится, чтобы за лето управились. Тебя как зовут-то?.. А фамилия?.. А меня Иваном. Я Каргополов. — Видно, ему скучно было идти молча, и, чтобы скоротать время, он завел разговор с Захаром. — С охотой идешь на сплав?

— Да. Наверное, это интересная работа. — Захар посмотрел в лицо Каргополова; тот начинал нравиться ему своей прямотой и искренностью.

— Ты физический труд знаешь? — неожиданно спросил Каргополов.

— В поле только, деду помогал. Да в кузнице немного, хотел учиться на кузнеца.

— А я плотничал, — сообщил Каргополов. — Интересное это, брат, дело. Посмотреть со стороны — вроде бы пустяк, тяпай топором — и вся недолга! А на самом деле это знаешь какое искусство? Ого!.. Вот еще на сплаве поработаю. Должно быть, романтическая штука. Помнится, читал о нем у кого-то из писателей.

Лес неожиданно поредел, и взору открылась неоглядная панорама тайги. Слева начиналась гряда сопок, одетая белым березняком. Она уходила к северо-западу и вдали сливалась с хаосом гор. А там, далеко-далеко, поднимался к небу синий хребет со снеговым покрывалом на гребне. Привольная долина с темным пойменным лесом проходила справа. Она тянулась до самого Амура. Прямо же между цепью сопок и долиной лежала обширная марь — болотистая впадина, усеянная высокими кочками с жесткими пучками прошлогодней осоки.

Все вокруг было сурово и дико — поистине нетронутая таежная глухомань!

От этой дикой красы у Захара захватило дух. То, что он идет на сплав леса, о котором знал лишь из книг, и то, что ноги его ступают по земле, о которой он и понятия не имел еще полтора месяца назад, то, что кругом простираются дремучие леса и безлюдный край, то, что рядом с ним шагают новые, незнакомые ребята, объединенные одной целью, — все это сделало его жизнь захватывающе интересной, полной нового, еще неизведанного содержания. В его душе уже давно не осталось и следа той горечи, что испытал он в первые дни по выходе из госпиталя.

— Удивительно, какая суровая красота, — делился он с Каргополовым своими думами. — Не-ет, я, наверное, никогда отсюда не уеду.

Каргополов посмотрел на него и улыбнулся — глаза сузились, рот — до ушей.

— А ты, наверное, поэт, Захар, — сказал он. — Стихи писал когда-нибудь?

— Пробовал, когда учился в шэкаэм. Да только плохо получались, бросил это дело.

— А я и сейчас пишу. Так, для себя.

— Я где-то читал, не помню где, что в будущем, когда все люди будут иметь высшее образование, стихи будет писать каждый человек. Ты что кончал, Иван?

— Девятилетку. Хотел в вуз, да не на что учиться.

— А кто у тебя родители?

— Отец был попом. Но такой поп, знаешь, советский, не реакционный. В гражданскую войну красных прятал в церкви. Поэтому и в комсомол меня приняли. Сейчас он учителем работает. Бедно живем, семья большая.

За разговором они не заметили, как обогнули болотистую марь и вступили в дремучий пойменный лес. Вверху смыкались мощные кроны старых тополей, осин, елей, пихт, кедров, как-то странно уживающихся здесь бок о бок, — это был верхний ярус, который можно было рассмотреть, только запрокинув голову; пониже был второй ярус из более мелких, но более густых зарослей — белой и черной березы, ольхи, ильма, клена, и, наконец, внизу, оплетая завалы из старых могучих колодин, густо поднялись кустарники. Изрядно разбитая (видимо, еще с зимы) дорога уводила все дальше в глубь этих дебрей.

Но вот впереди среди мрачной колоннады стволов затемнели штабеля бревен и показался длинный рубленый барак. Послышался веселый шум речки, запахло древесной смолой с терпким привкусом подмоченного преющего корья. Дорога уперлась в невысокий глинистый обрыв, под которым искрилась и играла быстрая речушка, извивающаяся в широком лесном коридоре. Уголок этот мог очаровать даже самого равнодушного к природе человека.

Сбросив с плеч ношу, комсомольцы всей гурьбой кинулись к обрыву, гогоча от восторга.

— Вот это да! Прозрачная-то, как слеза!

— А рыба тут есть?

— Папаша, как называется эта речка?

— Речка Силинка, — сказал проводник, присаживаясь на бревна, чтобы дать ребятам оглядеться. — А касаемо рыбы — ленка и хариуса много, таймень есть, чебачок…

— Глубокая она, папаша?

— Всякое есть — и ямины и перекаты попадают. А так, обыкновенно, до груди, до пояса.

Приведя комсомольцев в барак, проводник показал на нары:

— Вот тута и будет ваша квартера.

Барак был довольно просторным — человек на пятьдесят, с замызганными нарами и полом из расколотых бревен, с чугунной печкой, возвышающейся на фундаменте из дикого камня. Помещение пропиталось сыростью, густым запахом прели и смолья. Меж бревен свисали пряди мха, которым были зашпаклеваны пазы.

Захар и Каргополов заняли места на нарах рядом. Неподалеку от них расположился франтоватый москвич в пестром кашне и хромовых сапожках «джимми» — шутник и балагур, всю дорогу смешивший ребят. Холеное продолговатое лицо его с крапинками мелких веснушек на переносье было нежным, как у девушки. Положив скатку, он привалился к ней спиной, потом живо поднялся и подошел к проводнику.

— А деревни тут близко есть, папаша?

— Деревни? — недоуменно переспросил проводник. — Откуда же им тут быть, деревням? Тут же тайга везде. Деревни, паря, по Амуру селятся…

— Тогда понятно, товарищи, это как раз и есть то место, куда Макар телят не гонял. Моя бабка говорила, когда я уезжал, что я попаду именно в это место. Накаркала-таки, старая!

Взрыв смеха колыхнул спертый воздух барака.

Скоро в печке запылали дрова, барак стал приобретать жилой вид.

Под вечер бригадир распределял людей по звеньям. Захар и Каргополов попросились на сплав, где звеньевым был Иванка Самородов — брат бригадира. Сюда же попал франтоватый москвич — Миша Гурилев. Вечером, до захода солнца, Иванка Самородов показал, как держать багор, как цеплять им бревно, что делать, если лесина зацепится за корягу. Показывал он с мужицкой степенностью, неторопливо. В заключение высморкался в два пальца, вытер их о полу рыжего домотканого армячка и преважно сказал окающим тенорком:

— Вот так, робятка! Завтра погоним лес в запань.

— Правильно, Иванка, — так же деловито подтвердил Гурилев. — А когда вернемся, я напишу письмо своей бабке, чтобы она прислала полдюжины носовых платков. Тогда три платка дам звеньевому.

— Это пошто? — хмуро спросил Иванка.

— Чтобы пальцами не сморкался, платочки существуют для этого.

— Но-но, я сам знаю. — Иванка угрожающе повел на Гурилева косящим желтым глазом.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Первый удар топора… Как будто это просто: ударил — и все. А между тем надо бы памятник поставить тому, кто это сделал первым: нелегок был труд корчевщиков тайги. Так бы и запечатлеть в мраморе или бронзе фигуру паренька в косоворотке или юнгштурмовке, в лихо сбитой на затылок кепке, а над ней стремительно занесенный вверх простой русский топор — творец бесчисленных деревень и крепостей, посадов и городов земли русской. Надо бы! Да только никогда не узнаешь, кто этот паренек, нанесший первый удар там, где легла первая просека и где суждено было вознестись городу.

Топоры застучали поутру за околицей Пермского вдоль всего села. Сошлись две рати — лесная и людская, чтобы утвердить себя или отступить.

В тайгу врубались фронтом все сорок бригад.

Андрея Аниканова не пустили в заместители к начальнику конного парка. «А кто корчевать тайгу будет? — спросил его Качаев, когда тот попросился на конный парк. — Там и старичок сможет…» В своих расхожих туфлях, в стареньких брючонках и ватной, добротного сукна куртке вышел он на корчевку.

Не в пример Захару — фантазеру и романтику, который гонялся за чем-то возвышенным, а только не знал, чего он, собственно, ищет, в чем его цель, Аниканов давно уяснил, что́ ему нужно в жизни. А кто может оспаривать, что половина успеха дела зависит от того, имеешь ли ты ясную цель и средства к ее достижению? Еще три года назад, поступив на механический завод учеником токаря, после того как семья из опасения быть раскулаченной переехала из станицы в город, Андрей Аниканов очень скоро невзлюбил черновой труд рабочего. С завистью смотрел он на тех, кто сидит в конторе, на их белые руки, на отглаженные костюмы, чистенькие воротнички и галстуки.

Но особую зависть вызывали у него большие и малые начальники. Быть на виду, держаться важно и повелевать стало верхом мечтаний Аниканова, с детства имевшего замашки барчука.

Его отец «культурный хлебороб» (так в годы нэпа называли зажиточных крестьян, а по сути дела кулаков, применявших машины и агротехнику и, как правило, державших батраков), воспитал в нем не только чувство превосходства над сверстниками, но практичный подход ко всякому делу: если ты приложил к чему-нибудь руки, то должен знать, для чего это сделал, что это тебе даст. Чтобы стать сильным, обогащайся всеми средствами, копи деньги и помни всегда про «черный день». Люди постоянно будут мешать тебе, будут стараться урвать у тебя, поэтому всегда гляди в оба: сильного ублажи, равного подомни или обойди, слабого дави, не давай ему подняться.

Но вот как пробиться вверх, стать начальством? Профессии нет никакой. По природе неглупый и хорошо начитанный, Андрей Аниканов сумел найти средство: надо всегда быть на виду у тех, кто выше тебя, почаще выступать на собраниях, говорить то, что нравится начальству. Активное участие в общественной работе, боевые речи на собраниях, умение втереться в доверие и вызвать к себе симпатию — все это вскоре дало нужный результат: не прошла и года, как Андрея избрали секретарем бюро заводской ячейки и выдвинули в члены пленума горкома ВЛКСМ.

При таком положении, казалось бы, зачем ему мытариться, ехать за тридевять земель? Но отец Аниканова побаивался, что на карьере Андрея может сказаться кулацкое прошлое семьи, и посоветовал сыну отправиться на Дальний Восток. Здесь, в таежной глуши, Андрей Аниканов делал все, что мог, для достижения желанной цели. Он не особенно унывал по поводу того, что не вышло с конным парком, но то, что его не назначили бригадиром, обидело Аниканова. Как-никак он уже имел опыт руководящей работы. И мобилизован был как комсомольский руководитель. Всю дорогу он был старостой вагона. А эта Касимова хоть бы слово молвила за него! Знает же его организаторские способности, когда-то даже глазки строила, свиристелка!.. А теперь почему-то охладела к нему. Это немного угнетало Андрея, хотя, впрочем, он не особенно унывал. Еще все впереди, и будет еще не одна возможность проявить себя на стройке.

Андрей попал в бригаду Степана Толкунова, высокого, чубатого весельчака и красавца, который работал слесарем с ним на одном заводе. Толкунов делал все с какой-то легкостью, даже лихостью, это сразу невольно привлекало к нему. Должно быть, поэтому он и был назначен бригадиром — обратила на себя внимание его натура вожака и заводилы.

Бригада состояла из пятнадцати человек; и когда на нее выдали только пять топоров и две пилы, ребята подняли шум:

— Безобразие! Голыми руками, что ли, корчевать?

— Сказали бы — свои топоры привезли бы из дому!

Каждому хотелось иметь топор, даже тому, кто никогда в руках его не держал.

Аниканов, воспользовавшись знакомством с Толкуновым, все-таки завладел топором. Он руководствовался своими соображениями: таскать в кучи срубленный кустарник тяжело — надо много ходить по болотистой земле, а она здесь почти всюду болотистая. Пилой же нужно работать с кем-нибудь вдвоем, а он вообще не любил иметь напарников — в любом деле. Топором хотя и нелегко махать весь день, но зато останешься относительно сухим.

Бригаде была отведена полоса в двадцать метров. Вырубалось все подряд — от кустарников до самых толстых берез, лиственниц, пихт, ольхи. Работа с самого начала пошла беспорядочно, каждый старался рубить дерево потолще, чтобы насладиться эффектом, когда подкошенная громадина с шумом и треском рухнет на соседние деревья. Те, кто не получил ни топора, ни пилы, вертелись без дела возле рубщиков или пильщиков, высказывали свои замечания, посмеивались над неумелыми движениями, сравнивали, кто лучше и кто хуже владеет инструментом. Скоро выяснилось, что ловчее всех орудует топором рыженький Крамсков, маленький, щупленький, почти подросток. Он выбрал самую толстую осину, и не успели еще пильщики свалить первое дерево, как заверещал:

— Берегись, падает!

Все бросились врассыпную, пороняв инструмент. Аниканов свалился в колдобину, потом вскочил и кинулся в сторону села. Сам же Крамсков стоял возле осины, небрежно держась рукой за ствол, как бы направляя его туда, куда осине следует упасть. Осина с грохотом рухнула на макушки соседних деревьев, несколько секунд задержалась на них, словно подхваченная руками друзей, потом обломала ветви и глухо грохнулась на землю.

Тотчас же на Крамскова наскочил Толкунов:

— Ты что же, рыжий, заранее не предупреждаешь?! Подумал ты? А если кого-нибудь задавит, лоб?

— Нет, товарищи, это не работа, — ругался Аниканов, снимая туфли, полные грязной жижи. — Никакой плановости и никакой организации труда. И ты тоже, Толкунов! Надо же руководить бригадой, а не пускать на самотек.

— А черт вас знает, как вами еще руководить! — отмахнулся Толкунов. — Дали тебе топор, ну и руби, чего еще нужно?

— Чего вы кричите попусту? — вступилась Леля Касимова. — Надо установить порядок. Неужели никто не знает, как валить дерево, чтобы оно упало в нужном направлении? Я где-то читала, да не запомнила…

Степные жители, они все, разумеется, и понятия не имели о том, как правильно валить дерево. После случая с осиной ребята договорились, чтобы вальщики заранее предупреждали всех. Тогда прекращали работу и шли определять, куда дерево клонится, потом становились в противоположную сторону и ждали, пока оно рухнет. Раз Аниканов не пошел в безопасное место — не хотелось мочить туфли, и уселся на пень, следя за громадной березой, готовой упасть. Вот она наклонилась, стала стремительно валиться на ветки соседних деревьев — и вдруг свист в воздухе и удар по голове. Аниканов не сразу сообразил, что его ударил отлетевший сук.

— Голову разбило, — простонал он и бегом направился к селу.

— Куда ты, Аниканов? — крикнул Толкунов.

В ответ Андрей только рукой махнул.

— Ой, ребята, что же это с ним? — спрашивала Леля Касимова.

— По-моему, симулирует, — усмехнулся Толкунов. — Я его давно знаю и вижу насквозь.

— Так сучком же ударило по голове, разве ты не видел?

— Видел, видел, — ворчал Толкунов. — Дела на копейку, а шума на рубль. Вот посмотрите, дня через два он сбежит от нас, найдет себе теплое местечко.

К вечеру все изрядно вымокли, вывозились в грязи, но с работы шли веселые, румяные. Только Аниканова не было — он так и не вернулся на лесосеку до вечера, хотя ссадина была пустяковая: удар смягчила кепка.

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Сплав тоже начался с происшествия.

Как на великую невидаль, собрались комсомольцы к реке. Первое бревно столкнули с вершины штабеля. Звеня, оно тяжело ударилось о землю, подпрыгнуло на краю обрыва — берег оказался подмытым снизу, — и огромная глыба земли вместе с бревном рухнула вниз. Вместе с глыбой рухнул в реку Бонешкин — щупленький паренек, стоявший на краю обрыва. Вытаращив ошалелые глаза, он оседал в стремнину и орал что есть мочи:

— Помоги-иите!.. Тону!..

К нему сразу протянулось несколько багров. Уцепившись за багор, Бонешкин вмиг выскочил на берег — воды там было по грудь. Бледный от испуга, он стряхивал с себя воду и оправдывался, улыбаясь:

— От черт, как это я, а? Нечаянно. Думал, порушилась вся земля, от черт!..

— Так бывает со всеми, кто сует нос куда не след! — сказал назидательно Гурилев.

— У него, видать, мякина вместо мозгов! Бревном могло же подшибить!

— Иди обсушивайся, черт паршивый! — ругался бригадир. — Из-за тебя тут беды наживешь.

Но нет худа без добра: обвалившийся берег облегчил работу — бревна из штабеля скатывались в воду без задержки.

После случая с Бонешкиным Захар и Каргополов договорились работать вместе и страховать друг друга.

Дружба! Сколько возвышенных чувств и мыслей вызывает она, сколько тепла и благородства рождает в сердцах! Бескорыстная дружба, как и настоящая любовь, как и подлинный героизм, является своего рода талантом. Ибо что может быть чище того самоотвержения, которое проявляется в дружбе, в любви, в героизме?!

Не всякий может беззаветно отдаться дружбе — только душевно чистый человек способен на это.

С детства отзывчивый на добро, Захар привязался к Ивану Каргополову. Со дня разлуки с Васей Корольковым он был все время замкнут, одинок. Дружбы с Аникановым не получилось. Случай с сапогами, по правде сказать, не был уже такой неожиданностью для Захара: еще в дороге примечал он у Андрея нехороший душок стяжательства и скопидомства, а его возвышенные слова о чистой любви не вязались с цинизмом, который иногда проскальзывал у Андрея в разговоре о девушках. Теперь, на расстоянии, Захар все лучше понимал характер Аниканова и убеждался, что друзьями они никогда не стали бы.

Иван Каргополов был почти во всем полной противоположностью Аниканову: неуклюж, некрасив, но какой чистый душевный облик проглядывал за всем этим! Уже в первый вечер, когда ложились спать, Каргополов увидел, что Захар, расстегнув хлястик шинели, стал заворачиваться в нее.

— А что, одеяла у тебя нет? — спросил Иван.

— Из армии ведь я. Шинелью вот обхожусь.

— Не-ет, так дело не пойдет, Захар! Будем спать вдвоем под моим одеялом.

В ту ночь Захар спал на редкость крепко.

Иван Самородов, или, как его теперь с легкой руки Гурилева стали звать Иванка-звеньевой, повел комсомольцев вслед за головными бревнами вниз по течению речки.

— Робятка, робятка, пошли, пошли шибче, — беспокойно оглядывался Иванка и сам бежал легкой рысцой.

— Ну и шебутной же у нас Иванка-звеньевой, — посмеивался Гурилев, торопливо шагая в хвосте.

Люди едва поспевали за головными бревнами, которые легко и плавно уносились по стрежню реки. Захар бежал рядом с Каргополовым, подоткнув подол шинели под ремень, слегка припадая на левую ногу.

— Ты что это хромаешь? — спросил Каргополов. — Ногу уже натер?

— Она у меня была сломана. С конем упал зимой на препятствии…

— Этой зимой?

— Ну да, в феврале… Готовился к конноспортивным соревнованиям.

— Так она же у тебя не срослась как следует!

— Да нет, вроде срослась… Из-за этого и демобилизовали.

— Слушай, Захар, ты варвар по отношению к себе! — искренне возмутился Каргополов. — Да какой же черт понес тебя на Дальний Восток, да еще на сплав, в таком состоянии?

— Такой же, как и тебя, — улыбнулся Захар.

— Да-а, вот это дело! Тебе, брат, нужно беречься. Ты сказал звеньевому?

— А зачем? Что он, врач?

До нижнего склада, где лес принимали кадровые сплавщики леспромхоза, было пять километров.

На первом километре все шло благополучно, но дальше стремнина подворачивала вплотную к берегу, а там как раз под обрывом лежала коряга, распростершая длинные корни, как щупальца спрута. Бревна ударялись в нее, но не успевали развернуться, их прижимали к берегу и к коряге вновь подплывающие лесины, угрожая затором.

Иванка-звеньевой первым бросился выталкивать бревна из залома; ему на помощь кинулись остальные.

— Вот так, вот так! — кряхтя, приговаривал Иванка-звеньевой, с ожесточением наваливаясь на багор.

Залом быстро разобрали.

— Ну кто, робятка, тут останется? — спрашивал Иванка, поглядывая на молодых сплавщиков раскосыми глазами.

— Мы останемся с Жернаковым, — выступил вперед Каргополов.

— Управитесь? Мотрите мне! — важно хмурясь, предупредил Иванка-звеньевой. — Однако нет, не сдюжите. Вот ты, как тебе фамилия?..

— Гуверниевилевский!

Все грохнули от неожиданной выходки Гурилева.

— Ты че, ровно юродивый? — нахмурил рыжие брови Иванка-звеньевой. — Работать надо, а не юродничать.

— Слушаюсь, вашство! — гаркнул Гурилев, дико выкатив глаза.

— Мотри, вот я тя вышибу из звена! — пригрозил Иванка, потом суматошно спохватился: — Что же это мы, а? Бегом, бегом, робятка…

Оставшись втроем, Гурилев, Каргополов и Захар некоторое время молча отталкивали бревна от коряги. Работать баграми приходилось непрерывно: стоило немного зазеваться, как у коряги начинал образовываться затор. А поток бревен все увеличивался: вверху, на складе, должно быть, приноровились их сбрасывать.

Гурилев работал с большим усердием. Красивое, продолговатое лицо его, усеянное мелкими веснушками, начинало лосниться от пота. Наваливаясь рядом с Захаром на багор, он спросил:

— Тебя как зовут-то? А тебя? — посмотрел он на Каргополова. — А меня — Мишка. С одного места оба? А я из Москвы, шофером там работал. Учился, понимаете, на вечернем рабфаке. Еще бы год — и окончил. И вот черт дернул, взбаламутило меня на городском собрании актива. «Объявляю себя мобилизованным», — передразнил он. — Вот и объявил! Лето полазишь по этим дебрям, так и забудешь, где у автомобиля зад, а где перед.

— Не-ет, а нам с Захаром нравится тут, — возразил Каргополов.

— Нравится? — с насмешливым удивлением покосился Гурилев. — Да что тут хорошего? Там, в деревне, хоть Амур, пароходы, а тут как в медвежьей берлоге. Вот погляжу-погляжу, да и дам туда тягу. Пускай дают работу по специальности.

— А кто же будет сплавлять лес? — спросил Захар.

— Это дело Иванки-звеньевого да таких, как он. В самом деле, — Гурилев стал горячиться, — придумали какой-то глупый принцип: у кого сапоги, тот и на сплав должен идти. Ведь не сапоги сплавляют, а человек! А человек этот ни разу в глаза не видел, как сплавляют лес, хоть на нем и сапоги. Подобрали бы бригаду из горьковчан, они ведь в лесу там выросли…

— У них половина в лаптях, — заметил Каргополов.

— Выдать им сапоги! Что ж, сапог во всем Дальпромстрое нет?

— А видел в Хабаровске баржу, груженную лаптями? — усмехнулся Захар. — Целая скирда лаптей. Это для нас. Вот тебе и сапоги…

— Слушайте, братцы, а вы не замечаете, что мы делаем мартышкин труд? — воскликнул вдруг Каргополов. — Смотрите! А ну, Михаил, зацепи и придержи тот конец у коряги, а я подтяну этот конец к берегу.

Огромное бревно легло по диагонали между дальними корнями коряги и берегом, образовав треугольную заводь. Подплывающие лесины ударялись о бревно, соскальзывали как бы рикошетом и, попав снова в стремнину, легко уносились дальше. Теперь не нужно было тратить больших усилий, достаточно лишь крючками багров поддерживать бревно в таком положении.

— Два конца веревки бы теперь, — говорил Каргополов, — привязать бревно, и пусть работает за нас.

— А что, давайте я сбегаю на склад? — предложил Гурилев.

— Правда, валяй, — поддержал его Каргополов.

Гурилев вернулся через полчаса с веревками. Лицо его раскраснелось, он был возбужден.

— Понимаете, на целый клубок змей наскочил, — выпалил он, разглядывая правый сапог. — Одной наступил невзначай на хвост, и она, смотрите, что сделала…

На голенище сапога можно было разглядеть две крохотные царапинки и пятнышко жидкости вокруг них.

— Яд, — объяснил Гурилев. — Вот сволочь, а! Понимаете, целый клубок на валежине, на солнцепеке. Жуть, мерзость! Я как полосанул по нему, они и закишели, бросились врозь. Тут невзначай и наступил на одну. Ах, сволочь! — разглядывал он сапог. — Спасибо, кожа крепкая у голенища, а то бы…

— Здешние гадюки не опасные, я спрашивал: укус их не смертелен, — сказал Захар.

— Да? Это еще ничего. Но все равно мерзко, — с отвращением поморщился Гурилев.

Вскоре бревно было закреплено на месте; и теперь молодые сплавщики любовались тем, как ловко проносилась на стрежне мимо коряги вереница бревен сверху.

— Однако наш Иванка-звеньевой порядочный дурак, — рассуждал Гурилев, вытирая пот с красного лба. — Уж нам простительно, мы первый раз на сплаве. А он же говорит, что с детства сплавляет лес. А до такой простой вещи не мог додуматься! Ну что ж, отдохнем маленько да двинем к звену?

Они догнали свое звено неподалеку от нижнего склада. В том месте Силинка разделялась на три рукава, но только два из них могли пропускать бревна. Берега были здесь низкими, с тихими заводями и отмелью перед рукавами. Бревна кое-где цеплялись за дно, останавливались на мели, создавая угрозу затора. Много леса уже собралось в прилегающих заводях, и теперь на главном фарватере становилось все теснее.

Иванка-звеньевой сбросил свой домотканый армячок, суматошно бегал по бревнам от одной заводи к другой, выталкивая из них бревна на течение. Понукаемые его окриками, то же делали и остальные. Над рекой в солнечной тишине стояли шум, ругань, а в общем, все делалось явно бестолково, в работе не было порядка и согласованности.

Каргополов вскоре сообразил, в чем дело, и, неуклюже прыгая с бревна на бревно, подбежал к звеньевому.

— Слушай, Самородов, на кой черт выталкивать эти бревна? Пусть они себе стоят пока здесь, а всем ребятам встать на застрявшие у рукава бревна и баграми проталкивать в проток те, которые подплывают сверху, не давать им расходиться здесь по заводям. Пробка же скоро получится!

Иванка-звеньевой ко всему прочему оказался человеком своенравным.

— Вот ты шибко грамотный, а я ровно ничего не знаю, — окрысился он на Каргополова. — Делай, что я велю, я здесь старшой!

Как бы там ни было, а во второй половине дня в этом месте образовался затор. А бревна все прибывали да прибывали, они уплотнялись, затор начинал расти вверх и превращаться в залом. Только тогда сообразил Иванка-звеньевой, что дело плохо, нужно посылать за помощью на верхний склад да предупредить, чтобы там больше не сбрасывали бревна в воду.

Перед закатом солнца к затору привалила вся бригада во главе с Алексеем Самородовым. Звено Иванки сидело вокруг костра, сплавщики сушили портянки, носки. Не подходя к костру, бригадир осмотрел затор, побегал по бревнам, потом, вернувшись на берег, позвал брата.

— Ты чего ж это наделал, растебай? — закричал он на Иванку, грозно приближаясь к нему. — Ай ты не видел, что может затор получиться? Ты почему не послал сразу за мной? Вот тебе, растебай вшивый! — и отвесил Иванке одну оплеуху, потом вторую. — Я тебя научу, как работать!

Братья сцепились. Иванка ухватил Алексея за грудки, но старший брат был явно сильнее: он одной рукой защищался, другой оторвал от себя Иванку и оттолкнул.

— Иди, хватит! Наперед будешь умнее.

Иванка заревел от злости, пытаясь снова ударить Алексея, но тот уже успокоился и только отталкивал его от себя.

— Вот напишу отцу, как ты обходишься со мной, черт рыжий! — ревел Иванка, размазывая по щекам слезы.

— Во-во, напиши, как ты тут роботаешь. Может, он тебя поблагодарит. За этим посылал тебя отец, чтобы заторы тут делать?

— Ну и черт с тобой, уеду завтра. Оставайся тут один!

Сплавщики смотрели на всю эту сцену, удивленно посмеиваясь, но, когда братья подошли к костру, все умолкли.

— А драться-то негоже, — первым молвил Гурилев, косясь на бригадира. — Сегодня звеньевого отлупил, а завтра начнешь раздавать оплеухи рядовым сплавщикам.

— Это мы по-свойски, по-домашнему, — примирительно сказал Алексей. — Он у нас лентяй и бестолочь, ну, отец и велел, чтобы я за ним присматривал. У нас дома никто плохо никогда не работал. А этот вот, лопоухий, всегда отлынивает.

Немного времени спустя Захар узнал, что братьев Самородовых послал на Дальний Восток отец. В той деревне, где жили Самородовы, мужики испокон веку, гонимые великой нуждой, занимались отхожим промыслом: одни подавались на юг, в хлебные места, плотничать, столярничать или класть печи; другие шли на север — плоты гонять, корабли строить, а зимой занимались извозом: ходили с обозами за сотни километров от родной деревни. Таким же порядком отец снарядил сыновей на Дальний Восток, наказав вернуться с хорошим заработком: нужно было новую избу рубить, да и подходило время женить сыновей.

Иванка, конечно, не уехал, как грозился он брату. Утром залом разобрали. Работала вся бригада во главе с Алексеем. Скобами соединили две вереницы бревен, огораживающие фарватер от заводей и ненужных рукавов. Дело не обошлось без новых происшествий — двое с головой окунулись в воду.

А потом полетели дни, похожие один на другой, как близнецы. Все втянулись в работу, хотя многие до этого никогда не занимались физическим трудом. Правда, в бараке уже не слышалось такого возбужденного шума, как в первый день, — с непривычки все смертельно уставали. Один Гурилев был неугомонным, но и ему не всегда хотелось балагурить. По вечерам в бараке вокруг печки сушились мокрые портянки — на веревках, на поленьях, на палках, поставленных козлами. Разогретые теплом печки, ужином и горячим чаем, почти всегда без сахара, ребята уже за столом начинали клевать носом, а как только кончался ужин, все дружно заваливались на нары, и вскоре густой, переливчатый храп повисал в воздухе.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Погода стояла теплая, на деревьях зазеленели почки, и все работали раздетыми, хотя вода оставалась еще холодной как лед. Но, проснувшись утром двадцать второго мая, сплавщики ахнули: за окнами падали густые хлопья снега, вся тайга оделась в ослепительно белый наряд.

К полудню снега навалило выше щиколотки. Работа была отменена.

Захар и Каргополов, лежа на животе, читали вслух поочередно книжку стихов Есенина. Рядом, слушая их, сидел Гурилев и перочинным ножом вырезал из древесины шахматные фигуры. Захар дочитал до конца «Анну Снегину» и предложил Каргополову:

— Слушай, Иван, пойдем побродим по тайге? Я ружье возьму.

К тому времени снег перестал валить, через разводья туч брызнуло солнце.

Каргополов поглядел осоловелыми глазами на Захара, словно бы не узнавая.

— Спать хочу убийственно, — вяло проговорил он. — Валяй один. Да, смотри, осторожно там…

Пока Захар натягивал сапоги, Каргополов уже уснул.

Захар вложил три патрона в магазин «фроловки», десяток рассовал по карманам и в прекрасном настроении вышел из барака.

Редкое зрелище открылось ему. Гигантские ели и пихты, одетые в хлопья снега, напоминали величественные новогодние елки, и Захару чудилось, что в их темных ветвях вот-вот покажутся гирлянды разноцветных флажков. Стоило, однако, вглядеться в глухой сумрак лесного хаоса, чтобы моментально перенестись в реальный мир: там, в глубине, тайга была еще более угрюмой, суровей, чем вчера, и казалась даже страшной. Воображение Захара рисовало то медведя, вставшего на задние лапы и зорко выглядывающего из сумрака, то рога сохатого, застывшего в настороженной позе среди мощных стволов, готового каждую минуту сорваться с места и умчаться в дебри.

Захар не полез в заросли, он решил идти вдоль берега, вниз по течению Силинки: позавчера они с Каргополовым видели там огромного, как индейка, косача.

Долго шел он, вслушиваясь и вглядываясь в чащу леса. Возле коряги, у которой еще с первого дня сплава лежало привязанное Каргополовым бревно, Захар остановился: ему показалось, будто в воде под бревном что-то ворочается. Приглядевшись, он увидел метровую рыбину, круглую и толстую, как полено. В первую минуту у него даже мурашки побежали по спине. Но, вспомнив о ружье, Захар сорвал его с плеча. С рыбиной творилось что-то неладное. Она старалась уйти вглубь, но вода вновь и вновь поднимала ее, и тогда рыбина прислонялась боком к бревну и медленно водила прозрачно-темными широкими плавниками. Должно быть, она маскировалась и одновременно отдыхала здесь.

Захар медленно, чтобы не вспугнуть добычу, прицелился и выстрелил в голову. Рыбина всплыла кверху белым брюхом, но потом вся изогнулась и ушла под корягу. Захар видел, как она втиснулась там на небольшой глубине между корнями и перестала шевелиться.

Тот, кому довелось бывать на рыбной ловле или на охоте, легко поймет состояние Захара: его прямо-таки трясло от волнения и азарта. Бросив ружье в снег, он расторопно сполз по обрыву на корягу и стал лихорадочно карабкаться по скользким сучьям к тому месту, где меж корней втиснулась рыбина. Он уже увидел ее — вот она, рядом! — уже сунул руку в воду, когда предательский сук, на котором он стоял, сломался, и Захар с ужасом почувствовал, что погружается в ледяную воду. Течение тотчас же подхватило его и закружило, унося на середину реки. Некоторое время вздувшаяся шинель держала его на поверхности воды, но вот полы намокли, опутали ноги, и он понял, что тонет. Ему хотелось встать на дно, он вспомнил слова проводника о том, что воды в реке «по грудь, по пояс», но это место как раз оказалось глубоким. Сколько было сил он стал грести руками к берегу. Плавать он умел хорошо, но бешеное течение относило его прочь, а шинель и сапоги тянули ко дну. Уж несколько раз он глотнул воды. И тут, как в тот момент, когда падал с лошадью на препятствии, он с тошнотворной горечью подумал, что это все, конец!..

Но вот ноги заскользили по крупному галечнику, и когда, удушливо откашливаясь, он смог стать во весь рост, воды оказалось чуть выше пояса. Сбиваемый течением, он с невероятным трудом добрел до берега и совершенно обессиленный опустился на снег. Тело сразу загорелось, будто его облили кипятком, а зубы противно помимо воли выстукивали частую дробь. Захар смутно подумал, что нельзя долго оставаться на снегу, с усилием встал и поплелся к коряге, где оставил на берегу ружье. Только теперь он увидел, как далеко отнесло его течением. Силы к нему постепенно вернулись, и Захар, взяв ружье, бегом бросился к бараку.

Сплавщики всполошились, когда Захар, весь мокрый, ввалился в дверь. Он не успел опомниться, как его раздели донага. Вскоре, переодетый в чужое, весь зябко содрогаясь, хотя сидел возле огня, он стал рассказывать о том, что с ним случилось.

— А рыбина все там, под корягой? — спросил Алексей Самородов.

— Наверное, там, я уж не разглядывал, скорей побежал в барак.

— Иванка, живо-ко беги с багром, — приказал Алексей брату, — ухи наварим. Это бывает на сплаве: бревна зашибают рыбу, — пояснил он молодым сплавщикам.

Вскоре Иванка вернулся. И в самом деле, он с трудом волок огромную рыбину, килограммов на двадцать.

— Э-э, братцы, да тут на два дня всей бригаде хватит!

— Вот так рыбка!

Это был таймень — самая крупная и на редкость вкусная рыба, обитающая в таежных речках.

А ночью у Захара начался жар. Каргополов укрыл его с головой своим одеялом, а сам почти до утра не спал, тревожно прислушиваясь к прерывистому дыханию друга, не давая ему раскрываться. Перед зарей Захар проснулся, попросил пить. Иван приложил ладонь к его голове — она пылала огнем.

— Наверное, заболел я, Ваня, — слабым голосом сказал Захар, опорожнив кружку.

— Что у тебя болит?

— Всю грудь ломит. И нога ноет.

— И на черта она тебе нужна была, эта рыба? — журил его Иван.

Но было поздно говорить об этом. Забрезжил рассвет, Каргополов разбудил бригадира.

— Слушай, Алексей, у Жернакова, наверное, воспаление легких, — сказал он ему на ухо. — Нужно отправлять его в деревню. Разреши, я сам отвезу его.

Захара закутали во все, что только можно было собрать: в каргополовское одеяло, в ватник — кто-то дал ватник; Гурилев отдал свое пестрое кашне; а сверху больного накрыли куском брезента и пустыми мешками, в которых привезли продукты.

В дороге Каргополов, правивший неказистой сивой лошадкой, то и дело оборачивался и спрашивал: «Тебе не холодно?» Или: «Тебе не дует, Захар?»

В Пермское приехали около полудня. Захар был почти в беспамятстве. Закутанный с головой, он смутно слышал сиплое дыхание парохода, лай собак, людской говор. Но вот явственно: «Скажите, а где здесь больница?» Ему в ответ, кажется, знакомый голос: «Что, больного везешь? Откуда?»

Чей же это голос? Сознание точно в тумане, никак не вспомнить лицо человека, которому принадлежит голос. Да вот, вот оно, это лицо: не очень полное, с длинным, чуть загнутым носом, сытым взглядом миндалевидных, слегка навыкате глаз с большими синеватыми белками. «Что, купил обмундирование, или в самом деле из кавалерии?» Да, он, начальник конного парка. Как же его фамилия? Забыл…

— Больницы еще нет, вези на дебаркадер, там каюта для больных.

Сознание Захара уже прояснилось. С трудом высвободив руку, он сбросил с головы одеяло и еще какую-то одежину. Хотя день был пасмурный и серые тучи низко плыли над свинцовым Амуром, свет показался Захару ярким, режущим глаза. Он поправил буденовку и с удивлением огляделся.

— О, да это, кажется, знакомый кавалерист, — услышал он все тот же голос. — Что, брат, не климат?

Над Захаром склонилась высокая фигура в мерлушковой папахе, наглухо застегнутой шинели.

— На сплаве искупался, — ответил Каргополов за товарища. — Вчера, в самый холод.

— Как чувствуешь себя? Как нога?

— Нога ничего, грудь болит.

— Ну вот что, ездовой, — обратился Ставорский к Ивану после некоторого раздумья, — посмотрят врачи на дебаркадере, и, если класть некуда будет, вези его ко мне. Вон изба с крытыми воротами. Если меня не будет, хозяевам скажешь, что Ставорский прислал. Да возьми лекарства и предупреди врача, чтобы каждый день ходили к больному. Понял?

— Спасибо, понял.

Дебаркадер был километрах в двух от деревни вверх по течению Амура. Стоял он в тихой протоке, соединяющей Амур с озером Мылка. Здесь помещалось все управление строительства, в каютах жили управленческие работники, тут же была их столовая, врачебный пункт.

Привязав лошадь к березе, Каргополов помог Захару сойти с повозки, бережно повел его по сходням на дебаркадер.

— Не инфекционный? — недовольно спросил шустрый лысеющий человек в пенсне. — Сюда нельзя, вот влево, вниз.

Дебелая, грузная женщина-врач в пуховой кофте под халатом велела Захару раздеться, несмотря на холод; небрежно сунула ему под мышку градусник и долго сидела, читая толстую книгу. Потом так же долго выслушивала и выстукивала грудную клетку Захара.

— Да, температура под сорок и хрипы в легких. Но это еще не воспаление легких, молодой человек, — равнодушно сказала она. — Можете одеваться. Не знаю, как с вами быть, — вам нужно тепло, а в нашем дебаркадере его нет. Больница только строится. Вы где живете, в палатке?

— Я на сплаве, в пятнадцати километрах отсюда.

— Тогда я направлю вас к коменданту, пусть он положит вас в теплую избу. Сопровождающий с вами?

— Там, за дверьми.

— Позовите его сюда.

Она открыла шкафчик, достала пачку порошков, большой флакон с жидкостью.

— По одному порошку три раза в день, а это по столовой ложке три раза в день, перед едой. — Она подала лекарства Захару.

Потом лениво подняла взгляд на вошедшего Ивана и стала объяснять ему, каким образом устроить больного.

Каргополов хмуро слушал объяснение врача. Ему не нравилось, как холодно и безразлично относилась она к судьбе больного друга, и он недовольно сказал:

— Ладно, без вашего коменданта обойдемся. Выписывайте бюллетень и чтобы каждый день к нему ходили! Как фамилия того, в шинели? — спросил он Захара.

— Ставорский, — расслабленно ответил Захар. — А фамилию хозяина не знаю. Рыжий такой…

— У Ставорского будет лежать.

Иван снова укутал Захара в бедную одежонку и все спрашивал, пока ехали к деревне: «Ну как, не хуже, Захар?»

Возле ворот избы Никандра Каргополов остановил подводу.

— Кажется, эта?

— Она, — ответил Захар. — Я был здесь…

— Сам сможешь идти? Или во двор заехать?

— Дойду. Пойдем вместе.

Во дворе их встретил трубным лаем тот же буро-пегий пес. Каргополов помог Захару взойти на высокое крылечко, с трудом открыл дверь в сени, постучался в обитую сохатиновой шкурой дверь. Им открыла Фекла и растерянно отступила.

— Господи, что это такое!

Любаша сидела возле окна, что-то шила. Положив шитье на колени, она с тревогой уставилась на дверь.

— Здравствуйте, — разом сказали Каргополов и Захар. — Товарища Ставорского можно видеть? — спросил Иван.

— Его нет, он на работе, — выжидающе ответила Фекла.

— Больного вот велел он принять.

— Да куда же мы его? В его комнату, должно?

— Ну, раз велел, — значит, в его комнату, — вступилась Любаша. — Мама, что же вы стоите? Видите, человек еле держится на ногах.

— Вот, господи, совсем ополоумела! — спохватилась Фекла. — Садись, сынок, садись вот сюда, к печке. А мы сейчас…

Любаша бросила на стол шитье и кинулась за матерью в чистую половину избы. Минут через десять вышла оттуда разрумянившаяся, широко распахнула дверь.

— Заходите, пожалуйста, раздевайтесь и ложитесь. Вот постель.

Каргополов помог Захару раздеться и уложил его на деревянную кровать возле печки. Захар утонул в мягкой перине, застланной пестрой простыней; и когда Иван укрыл его большим ватным одеялом, почувствовал запах мыла, исходящий от подушки.

— Ну как, хорошо? — подмигнул Иван. — Там, брат, заметил, какая «медсестра»? Одним своим видом вылечит… Ну что ж, Захар, все хорошо, что хорошо кончается. Устроен ты тут неплохо: тепло, лекарства есть… За вещи не беспокойся, будут в сохранности. В случае оказии — черкни, как дела.

Он пожал под одеялом руку Захара и вышел.

За дверью еще некоторое время слышался его голос. По отрывкам слов Захар догадался, что Иван рассказывал о его сломанной ноге и ключице и о том, как он, Захар, тонул. В заключение Иван сказал: «Парень очень хороший». И голоса стихли.

Несмотря на боль в груди и высокую температуру, Захар наслаждался теплом, уютом, чистотой мягкой постели. Комната, в которой он лежал, была довольно просторной, чисто прибранной и по-деревенски уютно обставленной; в углу стояла никелированная кровать, ее, по-видимому, занимал Ставорский. Пахло хмелем и какими-то тонкими, наверное, дорогими духами.

Прислушиваясь к боли в ноге и груди, Захар перебирал в памяти события, приведшие его сюда, и вдруг встал перед вопросом: что заставило Ставорского поселить к себе в комнату чужого, да еще больного человека? Может быть, в нем проснулось чувство дружбы, присущее всем кавалеристам? Или просто он сердобольный человек и решил помочь в беде?

За дверью все время было тихо, но Захар чувствовал, что там кто-то есть. Иногда слышались чьи-то осторожные шаги. Невольно прислушиваясь к ним, Захар не заметил, как забылся тяжелым обморочным сном.

Когда он проснулся, ему показалось, будто спал всего несколько минут, а между тем на столе уже горела лампа, стекла окон аспидно вычернила ночь. Захар был весь в поту, дышал тяжко, внутри у него все горело. Наверху кто-то ходил, оттуда доносились голоса. «Живут ребята на чердаке», — смутно подумал Захар и оглядел комнату — она была пуста. За дверью слышался говор. Он угадал бас Никандра. Увидев кружку с водой на табурете, Захар залпом осушил ее. Пытаясь поставить кружку на табурет, уронил ее, испугался звона и, свесившись с кровати, стал шарить рукой по полу. Тотчас же дверь отворилась, и в комнату вошла Фекла.

— Кружку уронил, — объяснил Захар, подняв голову и с усилием произнося слова. — Под кровать укатилась…

— Ничего, сынок, я достану, лежи спокойно.

Она нагнулась, ласково сказала: «Вот куда она укатилась», достала кружку, но на табурет не поставила.

— Как, сынок, шибко ломает?

— Ничего, жжет сильно только.

— Ты, поди, не ел весь день, дружок твой говорил… Подать тебе, покушаешь? Я молочка с содой для тебя вскипятила.

— Спасибо. — Захар с благодарностью посмотрел измученными глазами в лицо Феклы. — Молока выпью… Ложку дайте и водички, если можно, лекарство принять.

Она ушла и скоро вернулась с кастрюлькой горячего коричневого молока, краюхой белого хлеба, стаканом, ложкой и кружкой воды. Все это бережно расставила на табурете.

— Большое вам спасибо, тетя…

— Кушай, сынок, на здоровье, поправляйся. Небось матерь где-то тоскует по сыну-то?

— Нет у меня матери, — ответил Захар и, высыпав порошок в рот, запил несколькими жадными глотками. — У дедушки с бабушкой воспитывался.

Он хотел налить лекарства в ложку, но руки дрожали.

— Господи, какой ты ослабший! — горестно сказала Фекла. — Давай-ка я налью. Ну, а теперь открывай рот — как маленького, буду поить… А бельишко-то на тебе эвон какое грязное, — заметила она. — Смена-то есть?

— Здесь нету, там, в бараке, осталось.

— Вошки-то не водятся?

— Вроде бы не было.

— Завтра постираю, однако. Сейчас принесу тебе чего-нибудь на смену, а свое снимешь.

Она ушла, и из соседней комнаты долго слышался приглушенный до шепота разговор между нею и Никандром. Потом она вернулась, открыла ключами сундук, который дважды прозвонил на весь дом, достала старенькое — видно, Никандрово — белье.

— Вот, наденешь, сынок, — повесила она белье на грядушку у изголовья. — А молочко-то все, все выпей, не оставляй, завтра принесу свеженького.

Покончив с молоком, Захар залез под одеяло и там торопливо переоделся. Белье было явно Никандрово — Захар весь утонул в нем. Пахло оно нафталином и не то корицей, не то ванилью. Как много значит чистое белье! Захар сразу почувствовал себя свежее, даже, кажется, температура у него упала — возможно, от лекарств и горячего молока с содой. Спать не хотелось. Приятно вытянувшись на спине и заложив руки за голову, Захар рассматривал потолок, прислушивался к гомону, доносившемуся с чердака. Он не сразу заметил, как в комнату вошел Никандр — мягкие бродни делали его шаги почти неслышными.

— Не спишь, товаришок? — вкрадчиво пробасил хозяин.

— Выспался. Полдня проспал.

Никандр взял табурет, поставил возле кровати, сел, достал бумагу и кисет с табаком — все это он делал неторопливо и говорил раздумчиво:

— Вот пришел маленько покалякать с тобой, товаришок… Сам-то откуда родом? Та-ак… — Он закурил, пустил в сторону тонкую струю дыма. — Видишь, как не повезло, сразу в беду попал, не успел шагу шагнуть. Да-а… Ну, а ежели бы, скажем, не пустили бы тебя в этот дом, тогда как?

— В другом бы устроили.

— А ежели бы и там не приняли?

— На дебаркадере бы положили. Правда, холодно там, но что ж, пришлось бы потерпеть.

— Видишь ты, «холодно», «потерпеть». Душой ты, может, и потерпишь, а организма — она знает край: сломается, и конец терпению-то.

Никандр умолк, напряженно думая о чем-то своем. Захар заметил это и тоже молчал, выжидая.

— Скажи ты мне, ради бога, товаришок. — Никандр наклонился вперед, оперся локтями в колени. — Какая лихоманка привела вас сюда, таких молодняков? Или вас силком привезли, или вам пообещали горы золота, или иным каким способом заманули сюда? Скажи правду, как отцу родному, слова никому не передам. Я это говорю к тому, что сгинете вы все тут, как курчата, потому жидкие вы, неспособные к нашим местам.

Дождавшись, когда Никандр умолк, Захар приподнялся на локоть, в упор посмотрел на него.

— А вот вы мне скажите, папаша, вы знаете, что такое комсомол? — Голос Захара, несмотря на его слабость, зазвучал взволнованно и горячо. — Или вы этого не знаете?

— Ну… комсомол… — Никандр развел загрубелые ладони, пошевелил пальцами, обнаружив явную растерянность. — Комсомол, сказать, — это такие бойкие ребята, горластые и еще, должно, шалопаи… — Он запнулся. — Так я понимаю по своему разумению.

Захару стало вдруг весело. Никандр с его могучей силищей показался беспомощней ребенка.

Тщательно подыскивая нужные слова, Захар сказал:

— Комсомол, папаша, — это очень большой отряд молодежи, на всю страну отряд, который весь стремится к одной цели: построить социализм. Что бы ни было, как бы трудно ни было, а все равно построить — и баста!

— Ну, хорошо, отряд отрядом, это мне понятно, — возразил Никандр. — А вот как его построить, этот социализм? Кто-нибудь в глаза его видал, какой он, чтобы строить по подобию?

— Папаша, вы в бога веруете? — Захар показал на иконы.

— Верую понемножку, — нехотя ответил Никандр, сбивая пепел с козьей ножки.

— А вы его в глаза когда-нибудь видели, кроме как на иконе да на картинках? Нет? Ага! — в голосе Захара торжество. — Так вот, смотрите, что получается: ваш бог — это дело темное, выдумка, ничем в действительности не подтвержденная. И даже наоборот, наука в пух и прах разбивает эту выдумку, фактами разбивает!.. Так почему же вы думаете, что нельзя верить в социализм, когда он доказан наукой? Как инженер расчет строит, чтобы изготовить новую машину? Он изучает сначала все, из чего и как можно ее сделать, а потом подбирает нужный материал, расчерчивает, рисует ее план и уж после берется за изготовление по тому, что он спланировал. Вот так же Маркс и Энгельс все изучили, как живет человеческое общество, открыли такую закономерность, что в будущем оно придет к социализму, а Ленин…

— Однако, ты, паря, запальчивый, — перебил его Никандр. — Вот ты лучше скажи мне… То я все равно не пойму, про социализм. Ты скажи лучше мне по совести, кто тебя самого-то заманул сюда? Или там уж невмоготу стало жить?

— Если говорить обо мне лично, — уже другим, спокойным голосом ответил Захар, — то я поехал затем, что меня заманил сам Дальний Восток. Я читал о нем в книгах, и он мне всегда очень нравился. А тут как раз случилось так, что из армии списали и тогда же мобилизацию на стройку объявили. Я и поехал. Хочу испытать себя в трудностях. Вот раскорчуем тайгу, построим завод, город — может, инженером стану или другую профессию приобрету.

— Э-эх, паря, паря!.. — Никандр безнадежно махнул рукой. — Ничего вы не построите, больно сопливые еще, не суди на грубом слове. Только животы себе понадорвете и загинете тут. Мыслимое ли дело — всю тайгу выкорчевать! Да мы всей деревней живем вот на этом месте без малого семьдесят лет, уж и стариков, кои первыми приехали, давно похоронили, а тайги-то много накорчевали? Тайга не морковка на огороде — пошел да надергал… Однако я тебя замаял, хворого, — спохватился Никандр. — Извиняй, паря. Может, тебе чего принести покушать или попить?

— Спасибо, папаша, вода у меня есть.

— Ну, хорошего тебе сна. Не обессудь темного мужика, душа у меня стала неспокойная…

Никандр загасил лампу и вышел, осторожно прикрыв за собой дверь.

Взволнованный и разгоряченный спором, Захар долго не мог уснуть. Когда же начал дремать, пришел Ставорский, зажег лампу, стал ходить по комнате, потом долго ел за круглым столом. Захар притворился спящим.

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Долгое время Захар никак не мог понять Ставорского и свои отношения с ним.

Вот и сегодня: Ставорский брился, когда проснулся Захар. Окна, что выходили на восток, к Амуру, ослепили его: будто само солнце прилипло к ним и утопило в своем сиянии всю комнату. А в этом сиянии черным силуэтом — Ставорский.

Едва Захар открыл глаза, как Ставорский повернул к нему намыленное по самые глаза лицо.

— Ну, как самочувствие, парень? — поинтересовался он, занося бритву над подбородком.

— Вроде бы ничего, — с трудом ответил Захар и жадно ухватился за кружку с водой.

Больше — ни слова. Захар разглядывал спину с узкой талией, накрест перечеркнутую коричневыми подтяжками. Они напомнили Захару кавалерийские ремни, и сердце сладко и тревожно ворохнулось в груди. «Наверное, ловкий кавалерист был, — подумал Захар. — Клубок мускулов…»

Побрившись, Ставорский замурлыкал какой-то мотив, вытер насухо бритву. Потом легко встал, скорее — вскочил; направляясь в переднюю половину избы, ободряюще кивнул и подмигнул Захару. Захар почему-то улыбнулся в ответ, хотя и не понял, что означал этот кивок. Ему стало неловко: почему, собственно, нужно было улыбаться? Что они, ровня — Захар и этот, как его… Ставорский?

Вернувшись, Ставорский торопливо и молча оделся, быстро и так же молча поел, выпил два стакана молока и только тогда обратился к Захару:

— Я тут сказал хозяевам, чтобы как следует ухаживали за тобой. Температура как, высокая?

— Кажется, не очень.

— Ну, тогда давай сейчас поговорим. У меня есть немного свободного времени. — Он взглянул на огромные серебряные часы, достав их из карманчика галифе.

Потом поставил табурет у кровати, сел на него верхом, примащиваясь вплотную к изголовью постели, и посмотрел прямо в зрачки Захара своими холодноватыми глазами-миндалинами.

— Кто у тебя родители?

— Крестьяне, казаки.

— Какие казаки?

— Донские.

— Живы?

— Нет, отец погиб в германскую, мать в голод умерла. У деда воспитывался.

— У белых из родни кто-нибудь служил?

— Один дядя. А другой дядя — у Буденного.

— Как же это? — усмехнулся Ставорский.

— А у нас там, на Дону, немало таких случаев.

— В комсомоле давно?

— С двадцать седьмого года.

— Да-а, донские казаки — лихой народ, смелый. Пожалуй, это лучшие из всех двенадцати казачеств. Забыл твою фамилию… Жернаков? Так вот что, товарищ Жернаков, по глазам вижу — смышленый ты парень, чую, что и кавалерист был неплохой. Такой человек, именно кавалерист, мне нужен на конный парк до зарезу, — провел он ребром ладони поперек горла. — Пойдешь все-таки? Сначала будешь бригадиром, а там своим заместителем сделаю, как говорил тогда.

— Я ведь конник-то, товарищ Ставорский…

— Харитон Иванович, — подсказал Ставорский.

— Простите, забыл… Харитон Иванович. Конник-то я, говорю, такой, когда лошадь под седлом да овес в кобурчатах. Боюсь, что бригадир из меня выйдет плохой. Да потом же, на сплаве скажут: сбежал.

— Ну, это ерунда! Пойду в отдел кадров и переоформлю. Я не понимаю, чего брыкаешься? Ты же через год мог бы командиром взвода стать, а бригадиром идти боишься! Под седлом будешь иметь любую лошадь, какая понравится. Ну, согласен? Смотри, другого возьму, мне ждать некогда.

— Ладно, пойду, — подумав, ответил Захар. — Очень соскучился по лошади…

— Так бы и сразу! Нерешителен, братец, ты. Разве таким должен быть донской казак?

— А вы сами не казак, случайно, Харитон Иванович?

— Нет, я белорус. Но в гражданскую войну был в конной бригаде Котовского, потом в частях червонного казачества.

В полдень пришел невысокий, тщедушный старичок фельдшер. Не надевая халата, он молча подсел к кровати, быстрыми, резкими движениями ощупал живот Захара, послушал грудь, показывая на губы, приказал: «Откройте», — заглянул в рот, оттянул веки.

— М-да… — сказал он, — малокровие. Сколько лет? Та-ак… Питаться надо бы получше. Организм железный, и сердце отличное. С таким сердцем можно прожить сто лет. А эти порошки и микстуру заберу, заменю другим.

Потом позвал Феклу.

— Скажите, хозяюшка, — он склонил голову набок, щуря глаза за очками, — у вас есть енотовый жир?

Фекла удивленно посмотрела на него и тихо спросила:

— А он зачем?.

— Я спрашиваю, есть у вас енотовый жир?

— Есть, есть. Им всегда мажется отец от простуды…

— Вот, я так и знал! Сможете вы натирать ему, — кивнул он на Захара, — спину и грудь на ночь?

— Чего же не смочь? Сможем! Это наше деревенское лекарство.

— Вот, пожалуйста, и натирайте. Каждый вечер. Микстуры для приема внутрь вам принесут.

Вскоре после того как ушел фельдшер, Любаша принесла Захару обед. Свежее, пышущее здоровьем, слегка продолговатое лицо ее налилось персиковым румянцем, когда она, склонившись, ставила миски на табурет у изголовья Захара.

— Вот кушайте, мамаша велела…

— Спасибо, Любаша, — сдержанно сказал Захар. — Только я не хочу.

Девушка выпрямилась, улыбнулась.

— А вы помните мое имя?

— Конечно, оно легко запоминается. А вы помните, когда мы разговаривали на берегу?

— Помню. Вас зовут Захаром. Вам очень плохо?

— Да нет, ничего…

— А ночью вы стонали.

— Разве? Неудобно… Отец не ругался, что меня сюда положили?

— Немножко поворчал. Но папаша у нас не сильно злой, поругается и скоро отходит.

— Он работает на стройке?

— На конном парке. Жилец наш устроил его. Ну, вы ешьте, а то я отвлекаю вас, а щи остывают.

— Подождите, не уходите! У меня просьба. Помните старосту группы, с которым мы приходили к вам в первый день?

— Помню, он живет в леднике у Бормотовых. Когда снег пошел, они все переселились из палатки туда. И девушки тоже там.

— Будет у вас время — сходите, пожалуйста, к нему, передайте, чтобы принес мою книгу «Тихий Дон». Ладно?

— И девушки чтоб пришли?

— А как хотят.

Под вечер в избу ввалилась целая ватага парней и девушек — почти все новочеркасские комсомольцы. Захару было очень неловко перед хозяйкой, когда она, недовольная, ввела их в чистую половину избы. Ребята разговаривали вполголоса, осторожно жали руку Захара, а Леля Касимова не преминула упрекнуть его:

— Что я тебе говорила, а?

Захар в первую же минуту обратил внимание на то, что Аниканов, несмотря на грязь на улице, был в своих расхожих туфлях. Костюм его, как и полупальто, был мокрым и порядочно испачкан в грязи. Выглядел Аниканов скучным, даже мрачным, — от прежней бойкости и самонадеянности, с которыми он держался в роли старосты, не осталось и следа. Примерно так же выглядели и все остальные.

— Ну, как житуха? — спросил Захар, с болезненной улыбкой поглядывая на товарищей.

— Вот, понимаешь, она и житуха, — Аниканов устало присел на край кровати у ног Захара. — Видишь, на что похожи? Работаем на корчевке, в грязи, в болотах, а живем, не поверишь, в леднике! Внизу лед, хотя и прикрытый сеном, сверху холод, так что ни обсушиться, ни обогреться. И главное — чирьи начали у меня появляться…

— Ох, Андрей, и когда ты перестанешь ныть? — покачала головой Леля Касимова. — Я тебя не узнаю. Никогда бы не подумала в Новочеркасске, что ты такой нытик, честное слово! Или ты трудностей никогда не видал?

— Да хватит тебе, Касимова, мне уже осточертело все это слушать!

— Ладно, Андрей, ты не шуми, а то тут хозяева, — вмешался Захар.

Леля заговорила вполголоса:

— Не так уж и страшно у нас. Вот сегодня печку установили. А ведь многие, кто на чердаках живет, и того не имеют. Да потом же всем по два одеяла выдали, когда начался снег. Если мы все начнем ныть, Андрей, так надо все бросить и тикать домой! А это что же, по-комсомольски будет, а?

Из разговоров Захар понял, что его товарищи действительно находятся в тяжелых условиях, куда более тяжелых, чем на сплаве.

Леля Касимова рассказала, что двое новочеркасских комсомольцев сбежали, «позорно дезертировали», как подчеркнула она, что бегут и из других партий, что на пароходы, которые идут на Хабаровск, запрещено пускать без специальных пропусков.

В самый разгар их беседы в дверях появился Никандр — мрачный, недовольный.

— Хворому-то отдыхать надо! — многозначительно намекнул он.

— Мы сейчас уйдем, папаша. — Леля Касимова вызывающе посмотрела на него. — Надо же навестить больного товарища? Поправляйся, Зоря, — повернулась она к Захару, — и не скучай, мы будем навещать тебя.

Они ушли. Никандр, проводив их до крыльца, вошел в чистую половину.

— Ну вот что, паря, — сказал он грубо, — эти гости в моей избе совсем ни к чему. Ежели чего, то уж лучше тебе, того… переселиться.

Захар некоторое время молчал, оскорбленный таким тоном, потом коротко сказал:

— Ладно, завтра придет врач, попрошусь, чтобы перевели в другое место.

— Ты, по мне, хоть на крышу залезь, не у меня живешь, у Харитона Ивановича. Это я, чтобы, значит, ватагой сюда больше не ходили. Чай, тут семья живет.

И вышел, сердито шаркая мягкими подошвами бродней.

Вечером Фекла, натирая грудь и спину Захара енотовым жиром, тихонько говорила:

— Ты, сынок, не обижайся на нашего хозяина. Оно кому хошь доведись такое — не шибко понравится. Жили ладно, тихо, хозяйство как-никак собирали, а теперь вот все должно порушиться. Да и жить-то приходится в родной избе, как на постоялом дворе…

Но Захар не слушал ее. Перед глазами стояли выгнанные Никандром товарищи; их жалкий, усталый вид, раздраженный тон, хмурые лица горечью отзывались в его душе. Он продолжал думать о них и тогда, когда Фекла ушла, заботливо укрыв его одеялом. Вот он лежит в тепле, в уюте, а они там корчатся на сене в леднике. А скоро он поправится и пойдет на конный парк. Там будет слоняться почти без дела — какая может быть работа у бригадира конного парка? Подседлает лучшую лошадь и станет гарцевать, а его товарищи в это время по колено в болотной грязи будут корчевать лес, уставать до изнеможения, и Леля Касимова начнет всех подбадривать, чтобы не падали духом. У Аниканова чирьи, и он будет ругать ее. «Нытик», — вспомнилось слово Касимовой. «А я кто? Может быть, еще хуже нытика? Нет, это не по-комсомольски, это похоже на дезертирство».

Перед глазами встало лицо Никандра, красное, как у всех рыжих, его сверлящие оловянные глазки… Горькая злость закипала в груди. «Как бы он восторжествовал, если бы все комсомольцы сбежали отсюда! — думал Захар о Никандре. — Но черта с два будет по-твоему, кулачина! Не пойду в конный парк, на сплав вернусь, а не то на корчевку». Но вспомнил о Ставорском — ведь пообещал же ему! Может быть, тот велел положить его сюда потому, что уже тогда решил взять себе в помощники? Конечно, поэтому…

Захар пытался сравнить Ставорского с кем-нибудь из тех, кого хорошо знал, чтобы лучше понять этого человека. На кого он похож своим костюмом и вышколенной кавалерийской походкой? Да вот, на Тимошенко, двадцатипятитысячника, что проводил коллективизацию в станице. Тоже из армии, конник, командиром эскадрона был в гражданскую войну. Но нет, не похож на него Ставорский! Того Захар понял и даже полюбил. Говорил Тимошенко ясно, горячо, шутил, смеялся. И лицо было открытым, честным. А этот… Нет, не похож он на Тимошенко, чем-то скорее на Никандра смахивает, хотя в их внешности нет ничего схожего. Холодом веет от него, что-то непонятное таится в его вкрадчивом, нагловатом взгляде, в его манере разговаривать.

«Не пойду к нему, — с нахлынувшей вдруг злой решимостью подумал Захар. — Только на сплав, а если не пошлют — пойду на корчевку».

Объяснение состоялось вечером. Выслушав Захара, Ставорский молча прошелся по комнате.

— Так какого же черта ты морочил мне голову? Я бы теперь давно уже подобрал себе бригадира. Порядочный дурак ты, парень, и к тому же бесчестный.

— Но вы поймите, Харитон Иванович, я же не от трудностей бегу… — пытался объяснить Захар.

— Лес сплавлять любой дурак может, — перебил его Ставорский. — И трудность тут не велика: вот попробуй головой поработать — это потруднее. Ладно, даю тебе срок подумать до завтрашнего утра. Учти: я делаю это только в твоих интересах. Если ты с головой — поймешь, а не поймешь — значит ты просто дурак.

В эту ночь Захар долго не мог уснуть. Доводы Ставорского поколебали его. В самом деле, какой толк оттого, что на сплаве появится один человек, какую ощутимую пользу он принесет там со своей больной ногой? И потом же, разве на конный парк не нужны люди или там только бездельники? Как же поступить?

Утром Ставорский разбудил его вопросом:

— Ну как, надумал?

Вопрос застал Захара врасплох. В голове еще блуждали обрывки сна: будто он тонул в Силинке, а Леля Касимова и Иван Каргополов спасали его, хватали за плечи, за воротник и никак не могли вытащить из воды. Видимо, Ставорский качал его за плечо, и это вызывало такое сновидение. На Захара в упор смотрели нагловатые глаза, в них светилось что-то затаенное и непонятное. Приходя в себя, Захар подумал: «И с этим взглядом нужно встречаться каждый день. Пошел он к черту!»

— Нет, не пойду в конный парк, — еще не подумав как следует, сказал он и решительно сбросил одеяло. — Решил вернуться на сплав, Харитон Иванович, там у меня товарищи…

— Да-а… — Ставорский раздумчиво обхватил ладонью подбородок. — Ну, смотри, захочешь — приходи, конюхом или возчиком всегда возьму.

Тягостными были для Захара все эти дни до выздоровления. Почти каждый вечер и утро Ставорский спрашивал, не переменил ли он своего решения, но, услышав отрицательный ответ, умолкал.

В начале второй недели фельдшер, добросовестно навещавший Захара каждый день, облегченно сказал:

— Все. Вы здоровы, молодой человек! Завтра можете гулять. За справкой придете ко мне на дебаркадер.

Но Захар решил сегодня же перейти к своим землякам в ледник. Как только фельдшер ушел, он быстро оделся и открыл дверь в переднюю половину избы. Там была одна Любаша; она перед зеркалом переплетала косы.

— Ну, я ухожу от вас, Любаша. — Он встал перед нею, одергивая гимнастерку.

— А почему? Так бы и жили у нас, — тихо сказала она.

Волна теплых чувств поднялась в груди Захара, обдала жаром лицо: до чего же хороша была сейчас Любаша в своем пестреньком ситцевом платье, туго облегавшем округлые плечи, с толстыми косами и гордо посаженной головкой!

— До свидания, Любаша. Спасибо за все, — Захар протянул ей руку; от мгновенного порыва чувств захолонуло сердце, он слегка побледнел, было уж качнулся вперед, но удержался.

А Любаша все так же стояла, грустно улыбаясь, все крепче сжимая его ладонь своими сильными пальцами. Только сдержанное дыхание выдавало ее взволнованную настороженность.

— До свидания, Захар, — наконец сказала она, опуская глаза и покусывая губы. — Я, наверное, буду скучать по вас, Захар, — шепотом добавила она. — Заходите в гости. Я буду ждать вас…

— Спасибо, Любаша. Если будете скучать, обязательно зайду. — Захар растерянно улыбнулся и торопливо надел шинель.

— На Силинку сейчас пойдете? — спросила Любаша.

— Нет, завтра возьму справку. Может, достану денег, чтобы рассчитаться с вами. Переночую у своих товарищей, а завтра, если управлюсь, уйду на сплав.

— А вы у нас ночуйте.

— Не могу. С жильцом вашим не хочу больше быть вместе.

Любаша проводила Захара за ворота и показала ледник, где жили новочеркасские комсомольцы. Потом долго смотрела ему вслед, тоскливо прислонившись к могучему столбу ворот, подпиравшему двускатную крышу с узорчатым карнизом. Она не слышала, как кто-то подошел к ней сзади, и вздрогнула, почувствовав чью-то руку на своем плече.

Ставорский почти вплотную приблизил к ней улыбающееся лицо, пристально уставился взглядом в ее испуганные глаза.

— Что загрустила? Не пугайся, дикарочка, я ведь люблю тебя.

Любаша отшатнулась, застенчиво сияла руку Ставорского с плеча.

— Дома кто-нибудь есть? — уже серьезно спросил он. — Тогда пойдем, покормишь меня.

Уже в избе, моя руки, он спросил:

— А что, Жернаков совсем ушел?

— Совсем, — сухо ответила Любаша, наливая в миску наваристый борщ.

— Поэтому ты и загрустила?

Любаша смутилась, щеки ее вспыхнули.

— Ничего я не загрустила, Харитон Иванович! — Девушка тряхнула головой, поправляя косы на спине. — Вам туда подать или здесь будете кушать?

— Здесь буду. Посиди со мной за столом, Любаша. Мне нужно с тобой поговорить.

С минуту он молча хлебал борщ, потом положил ложку на стол, задумался.

— Ты помнишь наш разговор тогда, вечером? — Он исподлобья посмотрел на Любашу.

— Помню. — Она склонила голову, зарумянилась еще больше.

— Ну, и как решила?

— Никак не решила, Харитон Иванович. Мне же учиться надо, я ведь сказала вам. Вот придет зима, тут, говорят, будут техникумы, пойду учиться…

— Ты бы и замужем могла учиться, — холодно сказал Ставорский. — Не иначе, как это Жернаков закрутил голову. Только ошибаешься ты в нем. Пустой человек! Вот он окрутит тебя и бросит! Тогда наплачешься, да поздно будет…

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

За то время, пока Захар болел, в природе произошла великая перемена: на земле окончательно водворилась поздняя, но веселая, влюбленная во все на свете хозяйка-весна. В яркие изумрудно-зеленые одежды нарядила она серую лесную рать, щедрой рукой разбросала золотинки первых подорожников, зелеными ковриками устлала каждый клочок земли, волнующим запахом молодой зелени напитала солнечный воздух.

Захар шагал, полный ощущения весны, с радостным волнением, разбуженным Любашей. По пути решил заглянуть на почту: узнать, нет ли писем.

За скрипучей перегородкой все столы завалены грудами писем, но среди них не оказалось ни одного, адресованного Захару. Огорченный, вышел он на улицу, медленно добрел до бормотовского ледника. Дверь оказалась подпертой бревном, по таежному обычаю заменяющим замок. Захар присел на кучу досок.

Еще из Хабаровска послал он письмо Настеньке с адресом села Пермского. Разве снова написать? Нет, не будет он писать, пока не получит ответа на те два письма, что послал из Новочеркасска и Хабаровска. «А что, если?.. Там ведь Вася Корольков». Но Захар отогнал эту мысль: «Не может этого быть! А если может?..»

До вечера оставалось часа три, и Захар решил разыскать своих земляков.

За околицей, где кончались огороды и поднималась стена леса, стоял стук топоров, шумели людские голоса, то и дело с треском падали деревья — шла корчевка.

Захар подошел к одной бригаде, спросил у крайнего парня, размашисто рубившего кустарник:

— Вы не знаете, где тут азовочерноморцы?

— А ты чего шляешься, когда люди работают? — спросил тот, выпрямляясь и смахивая пот с раскрасневшегося злого лица. — Что, представитель «гулькома»?

— Не болтал бы зря, — огрызнулся Захар. — Только встал с постели, болел и теперь ищу своих, понял?

— Что-то много больных появилось, когда нужно работать. — Парень поплевал на ладонь, снова берясь за топор.

Захар на расстоянии узнал Лелю Касимову и Марусю Дробышеву.

Парни толпились у огромной лиственницы. Кто-то с привязанным к поясу концом веревки карабкался по ее стволу вверх, а все остальные следили за ним. На Захара почти никто не обратил внимания.

— А где Андрей? — спросил Захар Степана Толкунова, заметив, что приятеля здесь нет.

— Эге, брат, Андрей твой нашел теплое местечко!

— Как это?

— Кладовщиком устроился, лапти принимает. Одним словом, симульнул наш староста.

— Ловко! — усмехнулся Захар. — А зачем Крамсков лезет на дерево?

— Да вот хотим перехитрить эту дуру, — Толкунов смерил взглядом высокий ствол лиственницы. — Изобретение бригады! Понимаешь, толстые деревья надо выкорчевывать с корнями, а важками разве его возьмешь? Вот и придумали: привязывать веревку за макушку и всем миром впрягаться в нее. Так и валим… Что, в нашей бригаде будешь?

Тем временем Крамсков уже привязал конец веревки за макушку лиственницы, с обезьяньей ловкостью заскользил по веревке вниз и в одну минуту очутился на земле.

— Взялись, товарищи! — подал команду Толкунов.

Все, в том числе и Захар, ухватились за веревку и с гиком, разбойничьим свистом потащили ее. Дерево стало крениться, но где-то на половине остановилось.

— Руби корень! — заорал кто-то. — Видишь — держит!

Затяпал топор, под лиственницей сильно хрустнуло, и она грохнулась на землю, выбросив вместе с остатками корневища каскад грязи.

Вечером, когда все собрались на ночлег в своем леднике, густо насыщенном запахом прелого сена, пришел и Аниканов. Захару бросилось в глаза, что Андрей снова обрел прежнюю бойкость и самоуверенность. Он принес соленую кету, завернутую в какую-то грязную мешковину.

— В общий котел, братцы, — заискивающе крикнул Андрей, развертывая рыбину. — Бочка разбилась, когда сгружали с баржи… У нас останешься? — обернулся он к Захару, разжевывая большой кусок рыбы. — Зря! Опять искупаешься и заболеешь. Хочешь, устрою тебя на склады?

— Нет, пойду на сплав, там мне нравится.

Из угла послышался голос Касимовой:

— Ну что, Андрей, опять лапти принимал?

— Ага. До обеда. А потом раковины для уборных и ванны. Сто пятьдесят комплектов.

— Ой, смотри, Аниканов, большую ответственность взял ты на себя! Разворуют лапти, не миновать тебе тюрьмы, — не без иронии заметил Толкунов.

Кругом засмеялись.

— А что, один парень в самом деле стащил сегодня пару лаптей! Говорит, старые сносились.

— Между прочим, Андрей, ты не интересовался, — снова послышался из угла голос Касимовой, — почему везут оборудование для ванных и уборных, а не инструмент? Пил и топоров не хватает, работа из-за этого задерживается, а они там… Кто это делает? Узнать бы да в газету прописать. Это же вредительство!

— Мое-то дело маленькое — принимай и сохраняй, — отмахнулся Аниканов.

— Нет, ты должен это выяснить, — настаивала Касимова. — И все коллективно напишем письмо. Как думаете, товарищи, а?

— Правильно, — послышались голоса.

— Вряд ли я что-нибудь узнаю, — усомнился Аниканов. — Там такая путаница в накладных и имуществе, что сам черт ногу сломит.

На следующее утро Захар пошел разыскивать конный парк, чтобы оттуда на подводе добраться до сплава. Парк находился на обширном дворе, наскоро обнесенном жердями. Хозяйство произвело на Захара удручающее впечатление: телеги стояли со сломанными колесами или оглоблями; изнуренные лошади бродили по колено в грязи, у многих из них были сбиты холки или спины, и над ранами роились зеленые мухи.

У ворот Захар увидел добротную бричку с сеном, запряженную парой довольно свежих коней. В передке брички полулежал в дремотной позе человек лет под тридцать, с широко посаженными маленькими глазами, глядящими исподлобья; что-то хитрое и тупое одновременно было в его на редкость отталкивающем лице с толстыми влажными губами.

— Куда подвода, не на сплав? — спросил Захар, разглядывая лошадей; левый гнедой был, по-видимому, строевым конем: с правильным экстерьером, с прямо поставленными задними ногами, сухими точеными бабками и чуть вислым крупом. Он немного напоминал Егеря.

— А ты кто? Что за спрос? — Незнакомец лениво приоткрыл сонные глаза.

— Мне нужно ехать на сплав.

— Так это вы — товарищ начальник? — Возчик привстал. Лицо его оживилось и сразу поглупело.

— Нет, я просто пассажир. А ты только начальство признаешь?

— Да нет. — Возчик раздумчиво поглядывал на Захара. — Это я так.

Пока они разговаривали, подошли Ставорский и с ним двое: один пожилой, медлительный, второй — совсем молодой, высокий, в кожаной куртке, со смуглым лицом и фигурой атлета.

— А ты чего, Жернаков, здесь? — спросил Ставорский, протягивая руку. — Наниматься пришел?

— На сплав возвращаюсь, вот записка из отдела кадров. — Захар подал бумажку.

— Это не со мной, а вот с товарищем Бутиным говори, — пробежав записку, указал он на пожилого мужчину. — В его распоряжение выделена подвода, возьмет — не возражаю.

— А чего не взять? — весело посмотрел на Захара тот, кого Ставорский назвал Бутиным. — Что, работаешь там?

— Работал, — ответил Ставорский вместо Захара. — А потом свалился в реку, простудился и заболел… У меня лежал. Это бывший кавалерист, Иван Сергеевич, в кавшколе учился, а потом покалечился, и его демобилизовали. Ему бы не на сплав, а на конный парк, коней он знает и любит; мне же до зарезу нужен комсомолец — бригадир конюхов. Но вот не хочет! Может, вы повлияете на него, Иван Сергеевич?

Бутин с интересом оглядел подтянутую фигуру Захара.

— Чего же не идешь в конный парк?

— Больше нравится на сплаве, — слегка робея, ответил Захар; он как-то растерялся под взглядом Бутана.

— Комсомолец должен быть не там, где ему больше нравится, а там, где он больше нужен. И нечего заставлять людей уговаривать себя — нужно, значит нужно. Тем более ты кавалерист… Ну, поехали, — распорядился он и грузно уселся в бричку.

Рядом с ним примостился парень в кожаной тужурке. Захар вскочил на задок, возчик гикнул, и лошади весело взяли с места.

Захар не слышал разговора, происходившего между Бутиным и его соседом, — грохот брички заглушал голоса. Только у широкой болотистой низины парень в кожаной тужурке повернулся к нему и крикнул:

— Еще далеко?

Выслушав Захара, помолчал, задумчиво посмотрел ему в лицо.

— Как фамилия? — громко спросил он. — Ну что ж, мы тут решили с Иваном Сергеевичем, что тебе нужно идти к лошадям. Давай познакомимся, — протянул он руку, неловко выгибаясь. — Сидоренко, заворг комитета комсомола. Нужно укреплять конный парк комсомольцами! — кричал он. — Видел, какой там беспорядок? Ведь лошади наш единственный вид транспорта.

— Ну, раз решили, — значит, пойду, — ответил Захар.

Солнце стояло еще высоко над лесом, когда они приехали на сплав. Захар не узнал прежних мест: кругом все зазеленело, тайга стала гуще, на левом берегу появилась бугристая галечная отмель, а там, где лежали штабеля бревен, остались на земле лишь вороха осыпавшегося древесного корья.

Ни на берегу, ни в бараке никого не было. Но по реке шли вереницей бревна; где-то неподалеку слышались голоса сплавщиков: «Раз, два — взяли! Еще взяли! Навались!»

Бутин с Сидоренко ушли туда, а Захар отправился вниз вдоль берега, где должны были работать товарищи из его звена. Он снял шинель. В гимнастерке было легко и приятно.

Странное настроение владело Захаром, когда он шагал по тропинке, ставшей очень торной за его отсутствие: будто он вернулся в родные места. Знакомые до каждого малейшего заливчика изгибы Силинки, злополучная коряга с привязанным бревном, сильно вылезшая за это время из воды, громадный дуплистый кедр, на котором видели они с Каргополовым косача, — все было для него дорогим и близким.

Сплавщики встретили Захара веселым шумом:

— Эй, Жернаков, беги за ружьем, вон там еще один таймень под корягой сидит! Тогда добре поели ухи за твое здоровье.

— Ну, все в порядке? — ласковой улыбкой встретил его Каргополов, сузив свои маленькие, глубоко сидящие глазки. — А я уж беспокоился, хотел навестить тебя.

— Давай сменю, отдохни. — Захар взялся за багор.

— Во-во, принимайся-ко за роботу, Жернаков, — одобрительно заметил Иванка-звеньевой. — Поди, жирок ужо мешат?

— По всему видно, что «мешат», — отозвался Гурилев. — Человек еле ноги волочит, а он: «За роботу!»

— Вот я тя, Гурилев, вышибу из звена, — пригрозил Иванка-звеньевой, и все грохнули смехом.

— Он каждый день грозит Гурилеву, — объяснил Иван Захару. — Ну и черт же! — сказал он вполголоса и кивнул на Гурилева. — Каждый день отмачивает что-нибудь. Вчера после работы Иванка надел армяк, сунул руку в карман да как завизжит: «Гадюка!» Вмиг сбросил армяк, ухватил багор и давай охаживать им одежину. В двух местах лопнул армяк по швам. Вытащил палкой гадюку из кармана и объявил: «Вот, робятка, как я ее, голову ажио отшиб». А Гурилев подходит и спрашивает: «А ну, где голова, посмотреть, что за гадюка?» Иванка вывернул карманы, но головы там не оказалось. Всем звеном искали ее, так и не нашли, а когда возвращались домой, Гурилев шепнул мне, что это он положил Иванке в карман обезглавленную гадюку…

Когда сверху подошли последние бревна, над лесом уже золотистым костром разгорался закат. Сплавщики кинули на плечи багры и шумной гурьбой выбрались на берег.

Уже стали одеваться, как вдруг Гурилев завизжал голосом Иванки-звеньевого:

— Робятка, годюка!

Хохоча, сплавщики двинулись домой, а Иванка, не сразу понявший, в чем дело, брел насупившись. Захар с Каргополовым пошли рядом.

— Слушай, Иван. Я решил перейти в конный парк. Назначают бригадиром. Приехал забирать пожитки, — сказал Захар.

— А на черта тебе это нужно? Смотри, какое тут интересное дело!

— Но что я поделаю, если посылают?

— Откажись!

— Да не могу — комсомольское поручение.

— Жаль… Вон как сработались мы с тобой! Да и в звене тебя уважают. Смотри, чтобы хуже не было…

После ужина Бутин и Сидоренко проводили собрание.

— Я не хочу создавать у вас, товарищи, иллюзий насчет положения на стройке, — спокойно, раздумчиво говорил Бутин. — Впереди у нас много трудностей. Техники, по сути, у нас нет, все нужно делать голыми руками. Ожидаем вот несколько тракторов, но они положения не изменят. Значит, главное — ваша физическая сила. Жилья, по сути, тоже нет; многие ютятся там, где удалось найти крышу. Летом такое жилье пусть скверное, но терпимо. А придет зима? Как тогда? Сейчас спешно строится лесозавод, чтобы дать пиломатериалы для строительства жилья. Но сроки его пуска уже сорваны — значит, он недодаст много строительного материала, значит, меньше будет построено, и в зиму будет плохо с жильем. Вы хорошо поработали, почти весь лес сплавили за короткий срок. Но леса все равно мало, и его придется заготавливать летом. А тот, кто заготовлял лес летом, знает, что это труднее, чем зимой…

Он закурил папиросу, посмотрел на мундштук и продолжал:

— Появились нехорошие настроения. Несколько десятков слабовольных хлюпиков уже сбежало. Бросили работу и образовали так называемый «гульком» — гулевой комитет. Занимаются картежной игрой, добывают себе пропитание темными махинациями, так как таким людям, естественно, мы не даем продовольственных карточек. Это дезертиры трудового фронта. В гражданскую, как вы знаете, за дезертирство расстреливали. Да иначе и нельзя поступать с трусами и предателями, бросающими своих товарищей в самый трудный момент борьбы. Я думаю, что вы поймете меня правильно. Впереди у нас прекрасное будущее. Придет время, когда каждый из вас станет жить в отличной квартире со всеми удобствами, работать там, где ему нравится, учиться той профессии, которую сам изберет. О вас, о вашем труде поэты будут слагать стихи и песни. Но сегодня от нас требуется напряжение всех сил, всей комсомольской воли, чтобы всего этого достичь.

…После речи Бутина Захару трудно было прощаться с Иваном, Гурилевым и всеми товарищами. Горьковатый осадок лежал у него в душе. Будто щепку, носили его какие-то случайные обстоятельства, отрывали от новых друзей. Ничего в его жизни не было похожего на то лучезарное, что представлялось в Новочеркасске, когда он собирался на Дальний Восток. Какую цель в жизни обрел он? И что будет вообще дальше с ним?

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Печать колготной таборной жизни лежала в те дни на всем облике села Пермского.

В прохладной свежести начинающегося утра далеко по Амуру и тайге растекался гомон. С чердаков, из сараев, из амбарчиков и ледников вылезали заспанные парни в помятой одежде, с нечесаными вихрами, весело переругивались, трясли одеяла, не просохшие за ночь шаровары и куртки, с гиканьем бежали к Амуру умываться.

Густыми вереницами устремлялись в столовую, стараясь обогнать друг друга. В очереди толкотня, хмурые лица, остроты, шутки, перебранки, смех.

Но вот бригада за бригадой, вооруженные топорами, лопатами, пилами, потянулись в тайгу, и Пермское постепенно опустело. Лишь редкие прохожие из местных жителей, еще не выселившихся в соседние села, показывались на улице.

Под откосом, на берегу Амура, где толпились баржи да иногда попыхивали трубами пароходы, было всегда людно. Вереницы грузчиков несли на горбах мешки, ящики, тюки или, впрягшись, гурьбой волокли по галечнику огромные металлические трубы, рельсы, тавровые балки. Из тайги доносился гомон труда — там день-деньской корчевали лес, строили дороги, рыли канавы, чтобы спустить воду из заболоченных низин в Амур.

Трудно входил Захар в новую для него должность бригадира. С первого же дня он взялся за дело со всей страстью. Большинство возчиков были из местных крестьян и работали добросовестно. Аккуратно, с хозяйской покладистостью делал свое дело Никандр Руднев.

Но была тут категория людей, не знавших ни роду, ни племени. Они издавна промышляли на рыбалках, как сезонные рабочие, или прирабатывали на погрузке и разгрузке барж по пристаням Амура, или бродяжничали в тайге в поисках золотишка. «Перекати-поле» — называл их Никандр Руднев. На зиму обычно они подавались к югу, в Хабаровск, во Владивосток, чтобы там скоротать холодное время, а с наступлением весны снова кочевали на север, в низовья Амура. Теперь они осели на новостройке. Были здесь и темные личности: в стране шла коллективизация, кулаки, замешанные в преступлениях, искали прибежища в глухих углах малообжитого в ту пору Дальневосточного края. Таких «перекати-поле» нетрудно было отличить от всех прочих: речь свою они пересыпали матом, дело выполняли с небрежностью и держались, как люди, для которых нет ничего святого или хотя бы достойного уважения, не существует ни законов, ни норм приличия.

В первый же день Захар едва не подрался с возчиком-цыганом. Запрягая лошадь, цыган стал взнуздывать ее. Она не брала в рот удила, задирала голову. Тогда возчик схватил палку, вцепился клещатыми пальцами в ее розоватые ноздри и стал совать ей палку сбоку в рот. Лошадь взвилась на дыбы, едва не поломав оглобли. Рассвирепевший цыган ухватил ее за уздцы и изо всех сил палкой ахнул по губам. Из ноздрей струйкой побежала кровь. Не помня себя, Захар заслонил собой лошадь.

— Ты что же делаешь, сволочь?!

Цыган испуганно отскочил, уставясь на Захара налившимися кровью, зло играющими глазами.

— Что, финика покушать захотел, мосол? — И медленно полез в карман.

Захар побледнел до синевы.

— Я тебе такого финика дам, что ты позабудешь о нем вспоминать! Не допущу больше к работе — и все!

На шум подошел Никандр. Захар передал ему лошадь, попросил распрячь, а цыгану приказал тоном, не допускающим возражения:

— Пошли к начальнику.

— А что, пойдем! Ишь ты, напугал!

Ставорский равнодушно выслушал Захара, без особого внимания смерил глазами короткую фигуру цыгана, облаченную в засаленный ватник, и сказал не очень сердито:

— Ты что же, Пригницын, так обращаешься с лошадью? Или тебе не говорили, что лошадь надо беречь? Ну, смотри мне, повторишь подобное — отдам под суд. Иди запрягай другую, негодяй.

После ухода Пригницына он сказал Захару:

— Ты особенно круто не бери, Жернаков. На меня не смотри, «под суд» я никого не отдам, они это хорошо знают. Пригницын возчик неплохой. Правда, диковат немного, из цыган, беспризорником был.

— А я думаю, Харитон Иванович, что его нужно выгнать. Он же всех лошадей покалечит!

— А кто будет ездить? Каждый день мы должны давать сто подвод, а даем всего семьдесят — восемьдесят. А ты — «выгнать»! Я еще никого не выгнал и не буду выгонять. Любое дерьмо возьму, но до ста подвод в день дотяну.

Захар хотел было поспорить, привести тот довод, что при таком обращении с лошадьми скоро некого будет запрягать. Его удивила и обидела та непонятная мягкость, с которой Ставорский отнесся к дикому поступку Пригницына, и от Ставорского он ушел в подавленном настроении.

Но это было только началом испытаний. Назавтра произошло столкновение с другим возчиком — Рогульником, тем самым, что возил Бутина и Сидоренко на сплав. Захар заметил, что Рогульник, выезжая со двора, не засупонил как следует хомут. Захар велел перетянуть супонь. Поглядывая на бригадира исподлобья, Рогульник лениво слез с телеги, развязал супонь и так же лениво стал перематывать ее. В конце рабочего дня Захар снова столкнулся с Рогульником, когда тот заводил лошадь во двор. Бросив взгляд на супонь, он увидел, что гужи обвисли и вся упряжь болтается.

— Вы когда-нибудь имели дело с лошадьми? — спросил Захар Рогульника.

— В крестьянстве вырос.

— А как думаете, что случится с лошадью, если ее вот так запрягать?

— Ну, что случится? Ничего не случится.

— Сейчас посмотрим.

Захар наблюдал, как Рогульник умело, лишь одним движением развязал супонь, ловко сбросил петли гужей с концов дуги, развязал чересседельник и лишь тогда, когда стал снимать хомут, немного помешкал.

— И взаправду холку сбил… — сказал виновато Рогульник. — Черти ее взяли бы, эту сбрую! Вроде бы завяжешь, а она опять слабнет и слабнет.

Когда возчик увел лошадь под навес, Захар еще долго стоял, рассеянно глядя на совершенно исправный хомут. «Вредитель, самый настоящий, — стучало в мозгу. — Сейчас же нужно сказать Ставорскому, ведь почти за руку пойман».

Рогульник возвращался к телеге.

— Скольким лошадям вы уже сбили холки? — спокойно спросил Захар.

— Я-то? — Рогульник тупо уставился на хомут. — Эта, кажись, четвертая, не то пятая… Только я не виноват, товарищ бригадир, сбруя такая… черт бы ее побрал!

— Ладно, завтра возьмите другой хомут.

Захар сказал это примирительным тоном, а у самого все клокотало и дрожало внутри. Жгла мысль: «Вредитель, кулак!» Захар бросился к Ставорскому, но того не оказалось в конторке. Только на следующий день, оставшись с глазу на глаз со Ставорским, он рассказал о случае с Рогульником.

— Та-ак… Это дело действительно надо расследовать. — Ставорский помолчал, барабаня пальцами по столу и тоскливо глядя через окно куда-то вдаль. — Ты хомут не осматривал?

— Нет, — растерянно ответил Захар и спохватился. — Но я велел оставить его, чтобы сегодня осмотреть.

— Ну вот видишь, а уже говоришь о вредительстве. — Ставорский злобно раздул ноздри. — Если в каждом деле мы будем искать вредительство, то тогда нас нужно всех пересажать. Вон сколько безобразий на каждом шагу! Рогульника заподозрил во вредительстве, потом меня, а я — тебя! Что же тогда получится?

Захар почувствовал, как кровь прилила к лицу, стало горячо щекам. Ему было стыдно: ведь он действительно не осмотрел хомут — может, сбруя и в самом деле неисправная?

— Я сейчас пойду посмотрю его, Харитон Иванович, — пристыженно сказал он.

— Ладно, потом. Да и вообще… Я сам займусь этим делом. А ты перепиши в двух экземплярах вот эту заявку на сбрую и материалы для ремонта. И нужно сегодня же отнести ее в отдел снабжения. Вот здесь садись и пиши. — Он подал Захару ведомость, несколько листов чистой бумаги. — И вообще, я хочу предупредить тебя, Жернаков, чтобы ты не делал преждевременных выводов, не посоветовавшись со мной. Я головой отвечаю за конный парк, в том числе и за твои действия, и ничуть не меньше твоего должен быть настороже. Как-никак я работал в Чека, понял? Так что имей это в виду и держи язык за зубами.

Переписывание не шло Захару на ум. Внимание было рассеянно, настроение подавленное, а душу жег стыд за глупый поступок. Вот почему Ставорский так непонятен — он же бывший чекист! Слово «Дончека» Захар помнил с детства. За этим словом ему рисовались люди, беспощадные к врагам Советской власти. Это они расстреливали в песках за станицей белогвардейских офицеров и бандитов.

Кое-как осилив переписку, Захар пошел осматривать хомут. Велико же было его разочарование, когда он, прощупывая потниковую подкладку в верхнем углу хомута, нашел там перелом на конце дужки. «Не замечал Рогульник или нарочно подстроил?» Этот мучительный вопрос так и остался без ответа.

А потом произошел случай, который круто повернул судьбу Захара и надолго отравил ему жизнь.

Ставорский вызвал его в контору.

— Тебе срочное задание, Жернаков, — сказал он, смачивая кончиком красного языка края конверта. — Подседлай Варяга и скачи на строительство лесозавода. Передашь прорабу вот этот пакет. Пусть прораб сейчас же ответит, сколько ему нужно завтра подвод выделить. Седло возьми мое, аллюр четыре креста! — И он загадочно улыбнулся, подавая пакет.

Варяг, рыжий горячий конек, весело, словно на крыльях, вынес со двора влитого в седло Захара. Повода конь слушался плохо, а к шенкелям и вовсе не был приучен. Захару пришлось взять его на самый короткий повод, но от этого конек стал горячиться еще больше и то приседал, то срывался с места на короткий галоп. Только через несколько минут он послушно приноровился к воле всадника и понес его легкой, ровной рысью.

Захар выехал на знакомую дорогу, уходящую в тайгу, и немного дал коню повода. Тот сразу взял галопом, прося полной свободы. Захар дал ее. Варяг прижал к голове маленькие уши и выстлался в сумасшедшем намете.

Все пело в душе Захара. До боли в сердце знакомое и дорогое ощущение полета, когда ветер резко бьет в лицо и свистит в ушах, когда весь мир кажется фейерверком, окрыляло его, уносило в какой-то волшебный мир героики. Слившись в одно с конем, приноравливаясь к бешеному ритму его тела, Захар ничего не видел, ни о чем не думал, отдавшись давно знакомому, но теперь почти забытому радостному чувству.

Но дисциплина кавалериста скоро взяла верх. Хоть и сказал Ставорский: «Аллюр четыре креста» — что означает выжать из лошади все, на что способна она, не заботясь о ее сохранности, Захар понял это как шутку. Медленно убирая повод, он с усилием перевел конька на ровный галоп, затем на рысь и так держал еще некоторое время. А когда заставил его пойти шагом, конек еще долго горячился, сбиваясь на иноходь, тяжко понося боками; от его гривы потянулись поперек шеи темные полосы пота. И вспомнилась Захару прошлогодняя поверка, когда переводили его на второй курс кавшколы: курсантам была поставлена задача совершить десятикилометровый марш за сорок пять минут и привести лошадей сухими. Только кавалеристу ясно, как нелегко это сделать, но больше половины курсантов отлично выполнили задачу. Среди них был и Захар. Честолюбивая мысль повторить этот марш (от конного парка до лесозавода было примерно десять километров) пришла ему в голову.

Чередуя аллюры, выбирая на разбитой дороге участки посуше, Захар быстро доскакал до лесозавода. Еще издали он услышал перестук локомобиля, злое завывание циркульной пилы, и вскоре сквозь поредевший лес забелели приземистые постройки и навесы из свежего теса, а над ними возвышалась тонкая металлическая труба с провисшими растяжками. «Первая заводская труба на строительстве», — подумал Захар с приятным хозяйским чувством. За постройками блестела небесно-голубая гладь озера, вся в мелкой чешуйчатой ряби, кудрявились тальники, синели просторные луга, березовые перелески, а вдали виднелись повитые дымкой тумана увалы гор, конусы сопок.

Похлопывая по шее Варяга, который пугался воя пилы, Захар привязал его к березе и отпустил подпруги.

Прораба Захар нашел на берегу озера, где монтировалась подвижная цепь для бревен, идущая в цех к пилораме. Не без волнения оглядывал Захар огромное стадо бревен, собранное в кошель. Чудилось ему, будто он видел те самые звенящие, терпко пахнущие смольем бревна, к которым прикасался и его багор.

— Наконец-то! — играя желваками на худых, землистых щеках, сказал прораб, вскрыв пакет. — Видно, дали перцу вашему Ставорскому!

Как ни хотелось Захару привести Варяга в конный парк сухим, сделать это не удалось: в лесу стояла предвечерняя парная духота, а горячий конек все время гарцевал, стараясь вырвать повод. Шея и круп его лоснились, под краями потника сбилась мыльная накипь. Тщательно растерев травяным жгутом спину конька, Захар предупредил конюха, чтобы тот не давал Варягу воды, пока конь не остынет окончательно.

— Людей коришь, а сам вон какого привел! — мрачно упрекнул его Рогульник, только что распрягший свою лошадь.

— Пот просыхает, а ссадины становятся ранами, — бросил ему Захар, направляясь к Ставорскому.

Спустя полчаса, когда Захар выписывал наряды возчикам, в контору вбежал конюх.

— Варяг сдыхает! — крикнул он. — Загнал-таки коня, «кавалерист»!

Чувствуя, как волосы зашевелились под буденовкой, Захар бросился к навесу. Там уже толпились конюхи и возчики.

Послышались голоса:

— Пропустите лихого «кавалериста», нехай полюбуется на свою работу!

— Вредитель это, товарищи, и боле никто!

Захар прошел сквозь злобную толпу. В середине круга на земле, судорожно вытягивая точеные ноги, неестественно запрокинув назад голову с остекленевшими глазами, лежал Варяг. Все его тело вздрагивало в коротких конвульсиях, из горла вырвался почти человеческий стон.

В круг вошел Ставорский.

— Ну что, загнал? — спросил он. — А я-то думал, ты настоящий кавалерист, любишь коня и умеешь с ним обращаться! Да-а, хорош был Варяг, под седлом думал держать его… Ну что ж, теперь уж не мне с тобой разговаривать, Жернаков! Пускай суд разбирается…

От этих слов у Захара все внутри окаменело, чувства и сознание притупились, стало все безразлично. Он тупо смотрел на Варяга, которого успел полюбить. А конь дышал все реже, притих, вдруг дернулся весь, оскалил зубы и замер навсегда.

— Пошли в контору, — приказал Ставорский.

В своем кабинете он спокойно сел за стол, снял защитного цвета фуражку, пригладил набок жиденькие темные волосы, как бы готовясь к чему-то торжественному, кивнул Захару:

— Садись!

Захар по привычке одернул гимнастерку и расслабленно опустился на табурет. На Ставорского он не мог смотреть, а тот, словно нарочно, долго и пристально глядел ему в лицо и молчал.

— Завтра составлю на тебя дело и передам в суд, — ледяным тоном сказал наконец он. — Буду квалифицировать как преднамеренное убийство лошади. Слыхал, что сказали возчики? Вредитель! Так мы и будем квалифицировать это дело.

— Харитон Иванович, может, найти ветврача, вскрыть Варяга? — спросил Захар сдавленным голосом.

— А что от этого изменится? — Ставорский пожал плечами. — И где я возьму врача?

Захар хотел еще что-то сказать, но тут рыдания подступили к горлу, слезы брызнули из глаз.

— Э-э, да ты, братец, оказывается, совсем жидок на расплату! — со злой иронией проговорил Ставорский. — А я-то думал, у тебя стойкости побольше.

Эти слова отрезвили Захара, лицо его посуровело.

Ставорский снова посмотрел на него долгим, внимательным взглядом и сказал, хлопнув ладонью по столу:

— Ладно, иди!

Покачиваясь, словно пьяный, Захар вышел. Два конюха свежевали труп Варяга. У Захара не хватило духа подойти к ним. Расслабленный, поникший, он шел, сам не зная куда. Возле столовой ему встретились Леля Касимова и Маруся Дробышева.

— Что с тобой, Зоря, на тебе лица нет! — спросила Касимова.

— Коня загнал!..

— До смерти?!

— Ага.

— Да как же это, Зоря?

— А черт его знает! Может, съел чего-нибудь, когда оставлял его у березы…

— Как же теперь?

— Под суд отдадут…

У девушек округлились глаза, они приумолкли. Маруся Дробышева подумала вслух:

— Наверно, посадят тебя, Зоря?..

— Конечно, посадят, — с какой-то отрешенностью подтвердил Захар. — Лет пять обеспечено.

Он пораньше лег спать, чтобы поскорее забыться и уйти от горьких мыслей. Но сна не было. О чем только не передумал Захар в ту ночь! Вспоминал родную станицу: где-то на окраине поют девчата, доносятся переливчатые голоса гармошек, слышен смех, в теплом воздухе летучие мыши бесшумно чертят ломаные линии, и над всем этим ласковый покой и медвяные запахи полей… Потом вспомнились кавшкола, ночевки в степи на потниках, с седлом в изголовье и шинелью сверху, пыльные дороги, форсированные марши, атаки лавами…

«А не сбежать ли в родные места, пока еще не поздно? — подумал Захар. — Вот сейчас встать тихонько, взять ружье да самое необходимое и уйти по берегу на Хабаровск?.. Или столкнуть какую-нибудь лодку и спуститься в ней по течению Амура, подальше от стройки, до какого-нибудь села и там сесть на пароход. А потом? Потом добраться до станицы и больше никогда не отрываться от родного гнезда. Нет, туда нельзя, там легко разыщет милиция. Нужно в Новочеркасск, и сделать так, как советовали друзья: поступить на завод, окончить вечерний рабфак и — в институт!»

Утром Захар встал с твердым решением потребовать врачебного осмотра трупа Варяга. Но Ставорский до конца дня не вызывал его к себе в кабинет, чтобы оформлять дело. Когда Захар сам пошел к нему, Ставорский отмахнулся:

— Потом, потом, не до тебя сейчас… Вызову, когда будет нужно!

Тон, которым были сказаны эти слова, заронил в душу Захара сомнение. А может, Ставорский и его, Захара, решил только припугнуть, как пугал конюха Пригницына?

 

ГЛАВА ДВЕНАЦАТАЯ

Обитатели бормотовского ледника собирались обычно лишь с наступлением сумерек — никому не хотелось сидеть в сырости, когда на дворе лето. Лед осел почти на целый метр, и, возвращаясь с работы, каждый приносил охапку свежей травы, чтобы «нарастить» пол. Но это почти не помогало — пол ледника понемногу уходил вниз.

В тот вечер Захар пришел с охапкой травы пораньше и застал на порожке ледника Аниканова. Андрей что-то писал, слюнявя во рту кончик карандаша.

— К выступлению, понимаешь, готовлюсь, — сообщил он Захару. — Завтра первая комсомольская конференция. Ты придешь?

— Меня никто не приглашал.

— Почему? Ведь ты единственный комсомолец в конном парке! Хочешь, я скажу о тебе Панкратову? У меня, брат, с ним наладились отношения. Я ходил к нему поговорить насчет того, что везут на стройку всякий хлам, а инструменты не завозятся. Панкратов повел меня в партком, к Бутину, Иван Сергеевич велел, понимаешь, обязательно выступить на конференции. Ну и задам я кое-кому! — самодовольно улыбнулся Аниканов, мечтательно глядя в вечернюю синь, застывшую над спокойным простором Амура. — А о тебе скажу Панкратову, чтобы пригласили. Хочешь?

На следующее утро Захара позвал к себе в кабинет Ставорский.

— Сейчас звонили из управления, — сказал он, не глядя на Жернакова, — велели нам с тобой быть на конференции. В десять утра начнется, в столовой.

— А как с Варягом, Харитон Иванович? — спросил Захар.

— Потом, потом, — пробубнил Ставорский, занятый бумагами.

Был выходной день. К столовой стали стекаться строители. Они шли бригадными колоннами, неся впереди красные знамена. Было жарко, солнечно, безветренно, и все оделись по-летнему — в майки, обулись в начищенные, хотя изрядно побитые туфли или сандалии. Причесанные, побритые, ребята выглядели посвежевшими, по-праздничному оживленными.

Захар не сразу обратил внимание, что из-за угла столовой вышла новая колонна, над которой колыхалось небольшое красное полотнище: «Бригада сплавщиков рапортует: задание выполнено, весь лес на реке Силинке сплавлен!» Впереди этой колонны шли Алексей Самородов, Каргополов, Иванка-звеньевой, Гурилев — все сияющие, возбужденные. Пока Захар протискивался к ним, колонна уже рассыпалась.

— Каргополов! — крикнул Захар, чтобы не потерять его из виду.

— О, Захар! Здорово!

Каргополов обнял Захара своими длинными ручищами.

— Ну, как ты тут, живой? А мы, брат, видишь, на полмесяца раньше ахнули план, вот! Ни одного бревна не оставили на берегу, будем рапортовать конференции. Ну, а как у тебя дела?

— Похвастаться нечем, Иван. Все у меня идет не так, как у людей. Брожу как неприкаянный. Все с бригадами, каждый что-то сделал, а я один… А тут еще несчастье: съездил верхом на лесозавод, а когда вернулся — конь издох.

— Что, загнал?

— Да нет вроде бы… Наверное, он чего-нибудь съел.

— Это плохо. Зря ты, должно быть, оторвался от нас. Такая, брат, дружная бригада сколотилась!..

Но поговорить им не дали: послышался зычный голос, приглашающий заходить в столовую, и у дверей началась давка. Кое-как пробившись в помещение, друзья уселись у окна. Было страшно тесно. Каргополов обнял Захара за плечи и неистово зашептал в ухо:

— Слушай, я тут девушку одну видел — ох, брат! Как бы с ней познакомиться?

Захар изумленно посмотрел ему в лицо: никогда еще Иван не сиял так радостно, как сейчас.

— Был у меня единственный друг, и того, кажется, скоро потеряю… — грустно улыбнулся Захар.

— Что ты! — Каргополов прижал его к себе.

— А где она? Что за краля такая покорила тебя?

Каргополов вытянул загорелую вверху и белую под воротником шею, долго вертел головой, потом шепнул:

— Вот она, вон-вон… Видишь, у прохода две девушки, так та, что правее.

— Да это же Леля Касимова! Наша, новочеркасская. Хорошая девушка, Иван…

— Да что ты? Вот я и смотрю, где я ее видел? Значит, в одном эшелоне ехали. Слушай, Захар, познакомь меня с ней, а?

— Это дело нетрудное. Только она, знаешь… — Захар умолк на полуслове.

— Что? — нетерпеливо спросил Каргополов.

— Да либо у нее парень в Новочеркасске остался, либо нет у Лели ничего такого, знаешь, чтобы ее тянуло к ребятам… Холодная она, ничего девичьего в ней нет…

— Да? Значит, я правильно ее понял. — Каргополов сказал это самым тихим шепотом, так как за столом президиума уже появились люди. — А я, откровенно говоря, не люблю вертихвосток, будь они хоть раскрасавицы…

— Товарищи!.. — Панкратов, не по годам полный молодой человек, картинно оперся на край стола, накрытого красным. — Товарищи! — повторил он, дожидаясь, пока установится тишина. — Все, кто избран на первую комсомольскую конференцию Дальпромстроя, и все лучшие бригады, а также отдельные товарищи, которые были приглашены, уже собрались. Есть предложение открыть первую в истории Дальпромстроя комсомольскую конференцию. Возражений нет? Ну, тогда считаю конференцию открытой. Слово для предложения о составе президиума имеет товарищ Шапиро.

К столу расторопно подошел смуглый парень с большим, мясистым лицом; проглатывая концы слов, он стал быстро читать длинный список фамилий.

— Реже читай! — крикнул кто-то в зале. — Чай, не на пожар!

Список шел по алфавиту, и фамилии Каргополова и Касимовой были названы рядом.

— Вот и познакомишься! — шепнул Захар.

В зале все задвигалось, загомонило — члены президиума стали вылезать из тесных рядов. Захар следил за Иваном и Лелей, в душе желая, чтобы они сели рядом.

Каргополов, видимо, так и прицеливался, но его опередил старичок с розовым, как спелое яблоко, лицом и белой бородкой клинышком — инженер Саблин. Кончиками пальцев он поправлял усики и что-то смешное говорил Касимовой. Леля улыбалась, по-мальчишески одергивая свою юнгштурмовку.

С ревнивым вниманием Захар слушал доклад и рапорты лучших бригад. Бригада Григория Андрианова, «интернациональная», как ее называли (в ней были представители двадцати национальностей), предложила переименовать село Пермское в город Комсомольск. Это предложение вызвало бурю восторга, и потом каждая рапортующая бригада поддерживала его.

Рапортов было много, докладывали бригады все одинаково, так что постепенно интерес Захара стал притупляться. Но вот перед столом президиума выстроились братья Самородовы, Каргополов, Гурилев, щупленький веснушчатый Бонешкин — тот, что упал в воду с глыбой земли в первый день сплава, и еще человек пятнадцать. Все они загорели, как цыгане, почти у всех ноги были в разбитых сапогах с привязанными проволокой или веревкой подошвами. Рапортовал Алексей Самородов. Он сильно волновался и вместо «справились с заданием» прочитал «сплавились с заданием».

Захар сидел словно на иголках, переживая за своего бывшего бригадира. Ему казалось, что эффект от рапорта, несмотря на то, что результаты работы были едва ли не лучшими, не получился, но, когда сплавщики уходили на свои места, вся конференция провожала их шумными аплодисментами. У Захара заныло сердце: как хотелось быть среди товарищей!

После перерыва, во время которого Захар все-таки познакомил Ивана с Лелей Касимовой, началось обсуждение доклада. Одним из первых выступал Аниканов. Он читал свою речь звонко, бойко, эффектно, блистая ораторскими способностями.

— Что это — бюрократизм или вредительство, товарищи? — обращался он к конференции. — Я склонен полагать второе, а именно — вредительство! Против нас, товарищи, действует классовый враг, иного объяснения я не могу дать настоящему факту. Я примерно подсчитал, Иван Сергеевич, — по-свойски обратился он к Бутину, — что из-за недостатка пил и топоров не доделана треть работы на корчевке. Я сам наблюдал, как днепропетровцы резали хворост перочинными ножами!

Выступление Аниканова прерывалось гулом, аплодисментами. Захар тоже аплодировал ему, но у него было какое-то подсознательное чувство недоверия к Андрею. Почему раньше, в кавшколе, все люди казались понятными, почему раньше он никогда не терзался сомнениями?

К трибуне поднялся Ставорский. Ярко начищенный орден боевого Красного Знамени в ободочке из пунцовой материи, собранной бантиком, безукоризненно отглаженная гимнастерка, гладко зачесанные темные волосы — все подчеркивало парадность и делало его вид внушительным. Но Захара, хорошо знавшего характер Ставорского, поразило, как он неуверенно, даже робко, держался на трибуне, поразила бледность, разлившаяся по его лицу. Ставорский явно нервничал, и это было так необычно! Но вот Ставорский овладел собой и заговорил спокойным тоном. Его речь свелась к оправданию плохой работы конного парка: не хватает возчиков, телег, плохая сбруя, из-за чего возчики часто сбивают лошадям спины и холки, большая текучесть кадров из-за плохого заработка.

— Казалось бы, что в этих условиях, — продолжал он, — работающий у нас бригадиром комсомолец товарищ Жернаков должен был бы проявить чувство ответственности, работать по-большевистски. Но как он работает? С первого же дня перессорился со всеми, обвиняет всех во вредительстве. А что делает сам? А вот что: недавно поехал верхом на лесозавод и загнал коня. Так кто же, я спрашиваю, вредитель?

— Да-а, это уже преступление, за которое нужно судить, — сказал кто-то в президиуме.

— Я так и сделаю! — кивнул Ставорский.

До сих пор Захару и в голову не приходило, что Ставорский выступит на конференции, расскажет о Варяге. Ему даже казалось, что Ставорский сам не верит, будто он, Захар, загнал лошадь. Теперь в пору было провалиться сквозь землю со стыда перед бригадой, перед новочеркассцами, особенно перед Иваном Сидоренко, настоявшим на его переходе в конный парк. Захар проклинал себя в душе за то, что не потребовал вскрытия трупа Варяга в первый же день, и дал себе слово, что завтра непременно добьется этого.

Занятый своими мыслями, он плохо слушал Ставорского и не заметил того, что заметила почти вся конференция: демагогического духа критики всего и вся, о чем бы Ставорский ни говорил. Окончание его речи было встречено молчанием. С трибуны Ставорский уходил обескураженный, с растерянно бегающими глазами.

На время обеденного перерыва зал конференции снова превратился в столовую. Захар сел за один стол с Каргополовым, Лелей Касимовой и Гурилевым. Между Иваном и Лелей Касимовой завязывалась та особая дружба, которая бывает между парнем и девушкой, понимающими с полуслова друг друга даже при первом знакомстве. Иван весь светился радостью и умом и совсем забыл про Захара, откровенно влюбленными глазами глядя на Лелю.

Рядом обедал Аниканов. Его стол обслуживала Кланька Кузнецова, она уже больше месяца работала официанткой. Принося очередные блюда, она пыталась шепнуть Андрею что-то на ухо, но он недовольно отстранялся от нее и краснел. Ребята, сидевшие с ним за столом, гоготали и, когда Кланька уходила, отпускали остроты в его адрес. Кончилось все тем, что Аниканов сбежал из столовой раньше всех.

После обеда все ринулись к Амуру, манившему своей студеной гладью, ослепительно сверкающей под знойным солнцем. Ребята горланили, бултыхались, брызгали друг на друга с резвостью и беззаботностью детей. И в самом деле, давно ли были они детьми, давно ли покинули отчий дом и материнское тепло?

После перерыва выступил Бутин. Он обращался к делегатам конференции не как оратор, а как собеседник, говорил негромко, без внешних эффектов:

— Мы все с вами порадовались первым победам. В самом деле, как же не радоваться: прошло только пятьдесят дней, как вы, посланцы Ленинского комсомола, взялись за топоры и вступили в единоборство с вековой тайгой. Не нужно никаких цифр для доказательства того, что тайга отступает: из дверей этой столовой все и так видно. Часть строительной площадки уже готова, дорога проложена, почти закончено строительство лесозавода. Героическими усилиями бригады сплавщиков доставлен в озеро весь лес, заготовленный на берегах речки Силинки. А давайте помножим пятьдесят дней на десять, получится сколько?

— Пятьсот! — вразнобой ответило из зала несколько голосов.

— Почти полтора года! — подсказал кто-то.

— Правильно, пятьсот дней будет, или немногим меньше, чем полтора года, — подтвердил Бутин. — Срок не очень большой. Ну, а теперь давайте помножим на десять весь результат нашей работы да прибавим еще столько же за счет того, что к нам прибудет еще много людей, придет на помощь техника, начнут работать лесозавод, кирпичный завод, временная электростанция. Что получится? Получится, товарищи, то, чего мы с вами все так страстно желаем: возникнет город, а стало быть, будет великолепное жилье. Поэтому правильно, что вы уже сейчас подумали о том, как назвать свой город. Именно Комсомольском назовем его. Пусть он стоит века и прославляет ваш трудовой подвиг, дорогие мои друзья! Пусть он в веках прославляет большую, замечательную семью юных ленинцев — комсомол!

Бутин помолчал немного, потом заговорил тише:

— Тут, товарищи, почти никто не сказал о трудностях, никто не жаловался на плохое питание, на отсутствие обуви, жилья, на плохое медицинское обслуживание. Ну что ж, это, пожалуй, правильно: здесь собрались самые стойкие, те, кто не любит ныть и не любит нытиков. Ну, а давайте честно скажем: разве вам легко? Разве не сосет под ложечкой, когда после жидкой похлебки покорчуешь день-деньской тайгу? Разве не смотрите вы с горечью на свои разбитые ботинки и не спрашиваете себя с тревогой: сколько они еще проносятся?

Зал загудел. Послышался смех, кто-то захлопал в ладоши.

— Правильно! Верно, товарищ Бутин!

— Так вот!.. Как вы думаете, если бы было у нас сейчас все необходимое, чтобы одеть и обуть вас, досыта накормить, вооружить техникой, которая бы облегчила труд, как вы думаете, — разве все это мы не дали бы вам?

В зале — мертвая тишина. Чей-то одинокий голос:

— Хотя бы пил и топоров вволю!..

— Дали бы, товарищи! Честное партийное слово, дали бы! — повысил голос Бутин. — Но вся беда в том, что всего этого у нас пока нет или есть очень мало, на всех не хватает. Мы же очень бедные еще, товарищи! Придет время, когда на бесконечных просторах Сибири и Дальнего Востока будут возникать вот такие же новые города. Попомните мое слово: дети ли ваши или братья будут возводить их, но как хорошо тогда они будут обеспечены в материальном отношении! Сквозь время скажем им, товарищи, пусть они потом работают лучше нас! У них будет все: и одежда, и обувь, и хорошее питание, а главное — могучая техника в руках. И пусть они попробуют хуже нас работать! — угрожающе воскликнул он. — Но сейчас мы не о них говорим, а о себе. Много у нас трудностей. Иной раз, это факт, классовый враг использует наши действительные трудности и вокруг них искусственно создает дополнительные. Где и как он это делает, не всегда удается в точности разобраться. Но то, что он делает, — это несомненный факт. Так давайте же все вместе смотреть в оба. Это называется бдительностью. Будем же бдительными, товарищи! — И Бутин ахнул своим крепко сжатым, темным, как кувалда, кулаком.

В зале послышались сначала редкие хлопки, потом длительные аплодисменты.

— И последнее, на чем я хотел остановиться, товарищи, — продолжил Бутин. — Тут собрались самые стойкие комсомольцы, самые преданные нашему революционному делу. Но у нас на строительстве не все такие. Есть люди, которые приехали в поисках приключений, за «длинным рублем» или за легкой жизнью. Но посмотрели на тайгу, столкнулись с трудностями и закрутили носами — не нравится. Одни хоть хнычут, но еще кое-как работают, а другие бросают работу и бегут. Мы запретили брать таких людей на пароходы. Это мера, конечно, крайняя, но посмотрите, что получается, если не применить ее. Вот вы работаете изо всех сил, не жалеете труда. Таких большинство. А эти приехали сюда за государственный счет и теперь, не расплатившись с государством, хотят бежать. Поэтому мы должны им категорически сказать: не выйдет, возместите сначала убыток, в который вы ввели свой народ. Трудом возместите. А потом можете убираться.

Бутин отпил глоток воды, поставил стакан и продолжал:

— Но возместить убытки — одна половина дела. Другая половина — воспитать этих людей, пробудить у них комсомольское сознание. И делать это нужно вам самим. Видите, малодушничает товарищ, поговорите с ним, воздействуйте на него всей бригадой, позаботьтесь о нем. Не оставайтесь равнодушными к такому человеку! Почему? Да потому, что он с вами в одном строю. Идете вы в наступление на врага и надеетесь, что ряд ваш прочный, а вдруг — брешь, один сбежал. Что это значит? То, что ваш строй ослаб, у вас потери. Так вот, товарищи, нужно заботиться, чтобы не было потерь.

В каком-то тревожном оцепенении слушал Захар эту речь. В душе его перемешались светлая радость с тяжелой горечью. Он чувствовал себя способным на подвиг, а предстал перед конференцией как предатель, которого следует судить за тяжелый проступок.

Подавленный душевным разладом, Захар плохо воспринимал все, что происходило на конференции. Он встрепенулся только тогда, когда в торжественной тишине Панкратов стал читать проект постановления конференции о переименовании села Пермского в город Комсомольск.

И снова Захару стало не по себе: среди леса рук, поднявшихся в поддержку этого постановления, не было его руки. Он не имел права голосовать, потому что не являлся делегатом. Осунувшийся, мрачный, сидел он, наблюдая за выборами. С завистью он слышал, как были названы среди прочих фамилии: Каргополов, Касимова, Аниканов.

…А вечером возле столовой стихийно возникло гулянье. И тут Захар был в одиночестве: Каргополов ушел с Лелей Касимовой, а больше у него не было друга, с которым бы он мог обо всем поговорить. Постоял возле гармониста, поглядел, как плясуны по очереди лихо, с присвистом отбивали «Барыню», и зашагал к леднику.

Сумерки начинали густеть, повиснув синей пеленой над черной лесной ратью, над спокойным простором Амура; на западе увядала вечерняя заря, там замигала первая яркая звездочка. Но за правобережной грядой сопок уже повис темный полог наступающей ночи, густо расшитый серебряными бусинками звезд. Спокойствие и умиротворенность, разлившиеся в природе, постепенно передались и Захару.

Сначала он не обратил внимания на торопливые шаги — его нагоняли Кланька и Любаша, обе разнаряженные, надушенные дешевым одеколоном.

— Здравствуй, Захар! — окликнула его Кланька нараспев и кокетливо протянула руку. — Ты чего же? Все пляшут да гуляют, а ты… Аль совсем стариком стал?

Но Захар не слушал ее — он весь радостно просиял, завидя Любашу.

— Скучно стало что-то, решил идти спать, — оправдывался он.

— А ты Андрея не видал? — заговорщически спросила Кланька.

— Нет, не видел.

— Тогда я побегу, мне нужно найтить его, — заторопилась Кланька.

Любаша с улыбкой посмотрела ей вслед.

— Это она нарочно, Захар. Ну и хитрющая же!..

— И очень хорошо! — улыбнулся Захар. — Я думал сходить к вам, но не хотелось встречаться с отцом и Ставорским.

— Это все из-за лошади?

— А ты тоже знаешь об этом?

— Папаша рассказывал. Он говорит, что вы не виноваты: лошадь, должно, съела ядовитую траву.

— Да? Вон ка-ак… — Захар просветлел. — Спасибо, Любаша, что сказала мне это. Какой я дурак, сразу не сделал как нужно! Ну ничего!.. Любаша, пойдем к Амуру, а?

Крепко взявшись за руки, они съехали по сыпучему глинистому откосу и так, не разнимая рук, добежали до воды.

— Хорошо как! — воскликнул Захар, подставляя лицо прохладе. — У меня будто гора с плеч свалилась.

— И я тоже рада, Захар, что мы встретились. Они долго бродили вдоль берега, держась за руки.

— Давайте сядем в эту лодку, — предложила Любаша.

Вдвоем они уместились на корме. Любаша поправила косы и, повернув лицо к Захару, сказала:

— Я хочу сказать вам кое-что… Нет, сначала спрошу… У вас осталась девушка там, откуда вы приехали?

— Да, осталась.

— Вы ее любите?

— Да, люблю.

Любаша помолчала, потом тряхнула головой. Подумав, тихо сказала:

— Вот за это вы молодец. Правду умеете говорить. А теперь по секрету вам скажу, Захар. Только никому не передадите?

— Даю честное комсомольское слово, никому!

— Вот что. Клаве рассказал Андрей об этом. Они все время встречаются. Так Кланька и говорит мне: «Давай отобьем Захара у той девушки!» Вы мне очень нравитесь, Захар. Но это нечестно — встречаться нам, правда?

— Вы мне тоже нравитесь, Любаша. — Захар помолчал. — Наверно, нравитесь потому, что немного напоминаете Настеньку. А встречаться… Что ж, встречаться, наверное, не следует… А то, чего доброго, влюблюсь так, что Настеньку забуду… Будем просто товарищами, хорошо?

 

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Спустя два дня, под вечер, Ставорский вызвал Захара к себе. В кабинете кроме начальника был еще один человек — широколобый, в военной форме без петлиц. На столе перед ним лежал огромный желтый портфель из свиной кожи.

— Вот это и есть бригадир Жернаков, — кивнул на Захара Ставорский.

— Садитесь. — Тяжелым, холодным взглядом широколобый уставился на Захара. — Я следователь районной прокуратуры. Должен допросить вас. Товарища Ставорского прошу оставить нас, но из здания не отлучаться. — С этими словами он громко щелкнул замком портфеля, вытащил папку с бумагами.

Побледневший Захар сидел не шевелясь. Допрос начался с уточнения биографических данных.

— А теперь объясните, по чьему указанию и при каких обстоятельствах вы совершили преступление? Заранее хочу предупредить: признавайтесь чистосердечно, это зачтется вам при определении меры наказания.

Выслушав и записав показания, он решительно стукнул карандашом по столу, спросил надтреснутым голосом:

— Таким образом, вы отрицаете, что это диверсия и что лошадь была загнана преднамеренно?

— Да, я отрицаю, — твердо сказал Захар. Рассказывая о поездке на лесозавод, он успокоился, взял себя в руки. — Я требую вскрытия трупа.

— Вы думаете, это спасет вас?

— Уверен.

— Ну так вот, Жернаков, я никакой не следователь — это просто шутка. Попугал тебя маленько, думаю: посмотрю, как будешь себя вести? Я ветврач. Сегодня вскрывал труп, и вот достоверная причина гибели лошади: загнана. Пожалуйста, познакомься с актом.

Огорошенный столь неожиданным оборотом, Захар впился глазами в лист бумаги. Да, сомнений не оставалось: перед ним был акт, подписанный ветврачом Турбаевым, Ставорским и свидетелем Рогульником.

— А почему меня не вызвали, когда вскрывали?

— Ты что, ветеринар?

— Рогульник и Ставорский тоже не ветеринары.

— Ставорский присутствовал как начальник конного парка, а Рогульник — как свидетель. Ну, так что будем делать?

Захар не отвечал, нервно теребя буденовку.

— Я говорю, что будем делать? — повторил Турбаев, уставившись в лицо Захара.

Захар молчал, только на щеках двигались желваки.

— Ну, чего же ты молчишь?

— А что я могу ответить? — Захар поднял глаза. — Не знаю, что мне теперь и делать…

— Судить придется. Но вот, я думаю, как бы это дело замять? Человек ты молодой, и жалко, если в такие годы упрячут лет на десять. Как же это ты так неосторожно, а? А еще в кавалерии служил. Даже ума не приложу, как тебя спасти. Может, откупишься как-нибудь, а?

— Как это?

— Вот я и думаю: как? Можно бы следователю сунуть взятку, чтобы он прикрыл дело, но, кто его знает, не будет ли хуже? Или мне акт подделать: написать, скажем, что лошадь, мол, съела ядовитую траву, а?

Захар молчал.

— Если говорить обо мне, — продолжал Турбаев, не дождавшись ответа, — то я дорого с тебя не возьму. Мне до зарезу нужен комплект новой сбруи — хомут, чересседельник и хорошие ременные вожжи. Держу разъездную лошадь, а сбруя — срам, истрепалась до того, что стыдно надевать, вся из веревок. Может, организуешь один комплект, а?

— Организовать?.. — Захар с недоумением глядел на ветеринара.

— Ты, Жернаков, не прикидывайся! Как стемнеет, возьмешь мешок, пойдешь в амуничник, подберешь что поновее и принесешь мне на квартиру. И мы будем с тобой квиты.

— Украсть?! — Захар в испуге привстал.

— Зачем так вульгарно — «украсть»? Просто взять. Есть такое выражение: «Когда от многого берут немножко, это не кража, а просто дележка».

— Я лучше вам деньгами заплачу, — краснея, предложил Захар, — а вы на них купите…

Кажется, никогда в жизни ему не было так противно, до омерзения, до тошноты противно, как сейчас. Захар не верил в то, что конь загнан, и подозревал ветеринара в преднамеренной подделке акта.

— Чудак ты человек! — как ни в чем не бывало воскликнул Турбаев. — Если бы продавали, думаешь, я бы не купил? В том-то все и дело, что нигде не продают. Скоро дело дойдет до того, что не только сбрую крестьянскую негде будет достать, а и чашки-ложки придется самим делать, как в старину.

— А у нас на Дону и сейчас их делают сами, а сбрую у нас продают.

— Продавали. Теперь и на Дону не продают. Кони-то дома есть?

— Было два коня, в колхоз сдали.

— Силой, наверно, загоняли в колхоз?

— Да нет, дед сам записался. Сын деда, дядя мой, организовывал колхоз.

— Голодают, поди?

— Да нет вроде бы.

— Конечно, раз сам организовал колхоз, так он голодать не будет.

Лицо Захара стало хмурым.

— У меня дядя не такой…

— Все мы не такие, пока нужда не подопрет. Я бы, думаешь, просил тебя, если б не нужда?

Захар промолчал, хотя ему очень хотелось начать спор. Но спорить было опасно.

— Ну давай, давай думай, — твердил между тем Турбаев. — Дело твое не терпит. Либо надо ему ход давать, либо прикрывать.

— Нет, на это я не могу пойти. Я же комсомолец!

— Велика важность — комсомолец! Будто комсомольцы не воруют. Вон даже карманники есть.

— Возможно, но это уже не комсомольцы. Они только по списку значатся комсомольцами, а в душе это не наши люди.

— Ну, а ты-то комсомолец?

— Да.

— А лошадь загнал. Это что же, разрешается, значит, комсомольским Уставом?

— Я все-таки не верю, что загнал.

— Ты что же, акту не веришь? — Турбаев потряс в воздухе листком бумаги.

— Я думаю, что вы ошиблись.

— А это, между прочим, никакого значения для следственных органов не имеет, что именно ты думаешь. Верят не слову, а документу, понятно? — Лицо ветеринара стало озабоченным. — Ну что ж, раз ты сам не хочешь за себя бороться, то мне и вовсе нет дела до твоей судьбы. Значит, завтра передам материал следственным органам… Подумай до завтра.

Широколобый постучал кулаком в стену и, когда в кабинет вошел Ставорский, сказал:

— Вот, не признает своей вины. Даже акту не верит.

— Так ты что же, Жернаков, считаешь нас фальсификаторами? — спросил Ставорский, злобно посмотрев в лицо Захара.

— Нет, не считаю, Харитон Иванович, — ответил Захар, не поднимая глаз от пола, — но думаю, что тут произошла ошибка. По сто километров делали переходы в кавшколе за сутки, да не в такую жару, и то ни одной лошади не загоняли…

— Дурак! — Ставорский усмехнулся. — Не понимаешь, что кавалерийские лошади втянуты, а этот только недавно стал ходить под седлом. В общем, разговаривать нам больше не о чем. Иди пиши объяснение, завтра будем передавать дело следственным органам.

Захар уже переступил порог, когда услышал голос ветеринара:

— Да продумай все как следует…

Оставшись вдвоем, Ставорский и широколобый некоторое время молчали. Потом Ставорский вышел из кабинета, постоял в коридорчике, прислушиваясь, и вернулся к себе.

— Ну что, сорвалось? — приглушенно спросил он широколобого.

— Какого черта ты с ним связался? — в свою очередь, спросил тот. — Надо же все-таки думать, когда подбираешь людей!

Ставорский опустил голову.

— Потому и выбрал, что думал: его легко будет взять. Молодой, бесхребетный, удастся обломать… А он… Ах, стервец! Мне нужен именно комсомолец, до зарезу нужен такой человек, Ираклий Григорьевич. Можно было бы постепенно проталкивать его вперед, в партийные органы. У меня же еще нет ни одного комсомольца.

— А из тех, кто у тебя есть, никого нельзя протолкнуть в комсомол?

— Есть двое. Один — цыганенок, из тюрьмы сбежал, другой — тоже беглый, из кулаков, вот тот, который свидетелем записан в акте. С цыганенком я говорил. Покажет себя в работе, напишу о нем в газету, и, думаю, можно будет проталкивать. Хороший артист, далеко пойдет! А Рогульник, пожалуй, не годится: туп и слишком зол. Но для террора и поджогов подойдет вполне.

— Где ты их добыл?

— Карнаухов с собой привел. Кстати, что это за «Приморские лесные стрелки»?

— Довольно сильная организация. Ты помнишь полковника Яурова?

— Хорошо помню, беглых уссурийских кулаков все собирал по Маньчжурии.

— Вот он и руководит ими теперь. Иногда посылает через границу небольшие группы для рейда по селам.

— Хитер же этот казачий урядник! — усмехнулся Ставорский. — Ничего не сказал о том, кто руководит «стрелками».

— Карнаухов-то? Это, брат, старая лиса. Он склады охраняет?

— Продовольственные.

— Хорошо! — Широколобый задумался, потом спросил: — Как же все-таки решим с Жернаковым?

— Надо Принудить его к воровству, — сказал Ставорский. — И чтобы поймали его именно Пригницын и Рогульник. Они начнут бить, а тут появлюсь я как спаситель. Двух таких зацепок — акт и воровство — будет достаточно, чтобы Жернаков сдался.

— Не пойдет он на это! — возразил широколобый. — Игра плохо кончится. Он будет нам мешать, тем более что, ты же сам говоришь, он подозревает Рогульника. Убежден, что мы ничего с ним не сделаем, только лишний риск. Завтра же уволь его.

Он прошелся по кабинету, постоял у окна, потом вполголоса спросил:

— Как с этим… ну, с твоим хозяином?

Ставорский безнадежно махнул рукой.

— Ничего не выходит, Ираклий Григорьевич. Уж я ему чего только не обещал — непреклонен. «Не невольте, — говорит, — все равно не буду заниматься вашими делами…»

— А он не выдаст тебя?

— Нет, этот тверд как камень. А потом, я же ему понемногу приплачиваю, он принимает.

— Так что же, выходит, что ты у него в руках? — с мрачным удивлением спросил широколобый.

— Не-ет, — самодовольно усмехнулся Ставорский, — он у меня больше в руках! Я скрыл кое-какие грешки, за которые он может пойти под суд. Он это знает, то есть то, что я их скрыл, и будет помалкивать до гробовой доски. И потом, он же всей душой на нашей стороне, только не хочет брать на себя никаких обязательств.

— А может быть, мне поговорить с ним сегодня?

— Бесполезно, Ираклий Григорьевич. Как бы хуже не было. Каждая попытка разговаривать с ним на этот счет приводит его в раздражение.

— Нет, мне необходимо проверить его, — властно сказал широколобый. — Один на один. Я должен знать этого человека. Сегодня вызовешь его ко мне и оставишь нас вдвоем. Попробую спровоцировать. Ему скажешь, что уполномоченный райкома вызывает.

— Смотрите, чтобы хуже не было, Ираклий Григорьевич…

…После окончания рабочего дня Ставорский привел Никандра. Тот ввалился в тесную комнату, сел без приглашения на табурет, снял засаленный картуз, пригладил рыжие волосинки.

Ставорский тотчас же вышел.

Широколобый с минуту изучал плотную, как коряга, фигуру Никандра, потом медленно заговорил:

— Я прибыл по поручению райкома партии для расследования дел на стройке, а заодно уточнить кое-что из вашей биографии.

— А что ее уточнять, — с кривой усмешкой сказал Никандр, по-прежнему не глядя на собеседника, — она и так давно известная у вас. Поди, десятый год все таскают меня.

— С какого по какое число вы служили у Колчака в девятнадцатом году?

— По мобилизации, с мая по конец декабря.

— Вот тут у меня имеются данные, что вы принимали участие в расстреле партизанского командира товарища Шерого в селе Вознесенском. Объясните, как это было.

— А я не принимал участия в расстреле, офицеры его расстреляли, — с независимым видом отвечал Никандр, пуская струю дыма в сторону двери. — У любого спросите в Вознесенском, я тогда лежал там больной у свояка.

— Хорошо, уточним. — Широколобый сделал пометку в большом блокноте, лежавшем перед ним. — А теперь скажите, где сейчас ваш брат — бывший колчаковский офицер, и когда вы в последний раз получали от него письма?

— Писем я никогда не получал от него и знать не знаю, где он. Как сбежал в двадцать втором году, после Волочаевки, так и досель слыхом не слыхивали про него. Должно, где-нибудь убили, а не то в Харбин убежал со своими дружками. А потом же, какой он, к лешему, офицер — неграмотный?

Независимость, с которой держался Никандр, начинала бесить широколобого. Задав еще несколько вопросов и получив такие же ответы, он перевел разговор на другую тему.

— У нас есть некоторые данные, говорящие о том, что Ставорский не наш человек и что вы кое в чем поддерживаете его. Расскажите, что вы знаете о Ставорском.

— А что я могу о нем знать? — Никандр кабаньими глазками посмотрел на широколобого. — Привез я его из Хабаровска, он поселился у меня, вот и живет. Откуда мне знать, что у него на уме? Он начальник, я конюх.

— Мы готовим арест Ставорского, как вредителя, — тихо сказал широколобый. — Вы ничего не замечали за ним? Смотрите, если окажется, что вы хоть что-нибудь скрываете, вас привлекут к ответственности как соучастника. Тогда пеняйте на себя — десять лет заключения обеспечено!

Никандр погасил самокрутку о подошву ичига.

— Вот что я вам скажу, гражданин следователь… Вы меня в эти дела не путайте. Я человек простой, из крестьян, и не желаю соваться в ваши дела. Живу я своим трудом и так буду жить, пока живется. А какой там Ставорский или кто другой, меня не касается. Дозвольте мне уйти. Уж вечер, скотину надо убирать.

С этими словами Никандр грузно поднялся, надел картуз с явным намерением уйти. Широколобый посмотрел в его кирпично-красное лицо, в беспокойно бегающие глаза, стукнул карандашом по столу.

— Ладно, идите, — сказал он наконец. — Но нам предстоит еще один разговор. О том, что мы тут говорили, никому ни слова.

— Это я знаю, — ответил Никандр, нахлобучивая поглубже картуз и направляясь к двери. — Не впервой. Прощевайте.

 

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Захар вышел из кабинета Ставорского обескураженный, потрясенный.

Как-то незаметно он очутился на берегу Амура. Неподалеку чадил густым дымом нарядный пароход, по его зыбким сходням взад-вперед бегали люди.

«Пойти вот сейчас, сесть и уехать», — подумал Захар, и у него посветлело на душе.

«А почему бы не так? Уехать домой, в станицу, и больше никогда не отрываться от родного куреня». Ему казалось, что всё здесь против него, что всюду его подстерегают каверзы и опасности. Он устал, душа его жаждала покоя, ему хотелось вот сейчас, сию минуту очутиться под родной крышей и вволю, всласть отдохнуть, забыться.

Его внимание привлекла сцена, происходившая на сходнях. Несколько матросов выталкивали с парохода коренастого парня в несуразно длинном, с чужого плеча, пальто и клетчатой кепчонке с огромным козырьком.

— Пропуск давай, без пропуска не поедешь! — кричали ему. — Может, ты магазин обворовал, а теперь сбежать хочешь?

Парень ругался, лез назад, но на него навалились сразу несколько человек. Очутившись на земле, парень снял кепку и вытер пот с лысеющей острой макушки. Пароход, дав три гудка, стал отходить. Шлепая плицами по воде, он двинулся против течения, в сторону Хабаровска. А парень шел по берегу вслед пароходу, грозил кулаком и с ожесточением бранился. Его длинное угреватое лицо раскраснелось, подпухшие глаза налились кровью.

Захару стало жаль парня, он дружелюбно спросил:

— Уехать хотел?

— Ну да!.. Кореш уехал, все пожитки увез. А ты тоже прицеливался? — спросил парень, окидывая Захара взглядом.

— Нет, но такую думку держу.

— Слушай, давай вместе на лодке, а? Я тут разузнал, как по Амуру добраться до Хабаровска. Сам откуда? А я из Одессы — Семен Головаха… Ну что, рванули?

Захар минуту колебался — ведь такой удобный случай! На пароход бесполезно рассчитывать — нужен пропуск. А это — верное дело.

— Согласен, — сказал он, опасливо оглянувшись по сторонам. — Давай обмозгуем, как лучше сделать.

Решившись на что-либо, Захар потом весь отдавался этому делу. Вот и сейчас: он сразу стал собранным, лицо сделалось решительным, движения уверенными.

Они разработали план действий, распределили обязанности: Головаха покупает продукты, Захар — весла и ведро для варки пищи. Сбор — в полночь.

Ночь выдалась темная, беззвездная. Дул слабый низовой ветер, легонько плескались волны.

— Сталкивай, — приглушенно скомандовал Головаха, налегая на весла.

Лодка шаркнула по камням и грузно закачалась на волнах. Захар прыгнул в нее, пробрался в корму к рулевому веслу. Сердце у него замерло — в любую минуту их могли окликнуть, вернуть. Оба молчали, вслушиваясь в звуки ночи. Но один только шелест волн слышался кругом.

Они пересекли Амур, чтобы потом подняться вверх под прикрытием безлюдного лесистого берега, и пристали к каменистому мысу. Там передохнули, съели по банке рыбных консервов и по куску хлеба.

— Слушай, где ты добыл столько продуктов? — спросил Захар, ощупав большой мешок.

Головаха усмехнулся:

— Купил-нашел, насилу ушел.

— Украл?

— А ты думаешь, подарили?

— Когда же ты успел?

— А это еще раньше. Припрятано было на всякий случай.

Захару стало тоскливо от этих слов. Не ошибся ли он, связав свою судьбу с Головахой? Это же вор! Но делать нечего, назад возврата нет. И разве он сам не обманул Любашу, попросив весла и ведро на часок? А своих земляков, когда сказал, что уезжает на сплав? Чувство гадливости к себе охватывало Захара, но он старался заглушить совесть и думать о том, как скорее добраться до Хабаровска.

— Ну, двинули! — скомандовал Головаха.

Лодка медленно, с трудом шла против течения у самого берега. Но когда забрезжил рассвет, беглецы были уже километрах в десяти выше Пермского.

Впереди, за утесом, показалось какое-то село. Пришлось снова пересекать Амур, чтобы укрыться на день в тальниках левого берега.

После бессонной, полной тревог ночи, многочасовой непрерывной гребли, шума волн в кромешной тьме тихая протока с недвижной глянцевитой водой, озаренная розовыми лучами солнца, показалась райским уголком. Они облегченно вздохнули, когда лодка спокойно пошла по невозмутимой глади протоки; изумрудная зелень тальника отражалась в воде, и весь воздух кругом, казалась, был пронизан зеленым светом.

Захар спрыгнул на песок, взбежал на обрывистый берег. Захватывающее чувство приволья овладело им. Кругом лежали необъятные, залитые солнцем просторы лугов. В воздухе переливчато звенели трели жаворонков, где-то неподалеку в зелени тальника щелкал дрозд, на озере гортанно покрикивала цапля, под обрывами, где над водой шатром нависали тальники, плескалась рыба.

— Хорошо-то как! — Захар полной грудью вдохнул пахнущий травами воздух.

— Ты там не торчи, — грубо окликнул его Головаха, — могут засечь…

Захар подошел к костру, Головаха недобрым взглядом окинул его и сказал:

— Вот что, кореш, давай сразу договоримся, по-честному, — не продавать! Понял? Будешь легавить — учти: я в этих делах беспощадный! — и приоткрыл полу куртки. На поясе у него висел нож-финка в позолоченных ножнах.

— А на черта мне это нужно? — Захар исподлобья взглянул на Головаху. — И финку больше не показывай, я не трус.

— Да ты не обижайся, кореш, — заулыбался Головаха, — это я так, чтоб наперед договориться.

Захар не ответил. На душе у него стало горько. Но делать нечего — назад пути нет.

После завтрака они завалились спать.

Захар проснулся за полдень, когда солнце стало нестерпимо припекать. Головахи не оказалось рядом, он бродил возле воды с ружьем, высматривая рыбу.

— Ну что, двинем? — спросил Захар.

— Пожалуй, — отозвался Головаха.

Захар сел на гребные весла, Головаха — за руль. Через час протока вывела к Амуру.

Их никто не задержал до наступления темноты, даже не встретилось ни одного судна или лодки.

К исходу третьих суток они уже были в ста километрах от Пермского — в устье Серебряной протоки, соединяющей озеро Болонь с Амуром. За это время они о многом переговорили. Захар все больше узнавал Головаху и все больше опасался за свою судьбу. Перед ним был настоящий бандит, вор-рецидивист. С пятнадцати лет Головаха занимался воровством и грабежами — об этом он сам поведал Захару. На его совести было два убийства, четыре побега из мест заключения. В Пермское он приезжал по чужим документам, чтобы скрыться от преследования уголовного розыска.

— А за гро́ши не думай, — весело подмигивая, говорил он Захару, — меня в Хабаровске кореш ждет. Втроем мы как-нибудь справимся с магазином.

Если бы Головаха не говорил этого, может, все так и шло бы своим чередом. Захар мирился даже с тем, что Головаха почти не греб, а если греб, то лениво, неумело и уже на второй день натер кровяные мозоли. Но теперь сам побег открылся Захару совсем в ином свете. Он стал опасаться, что Головаха пристукнет его где-нибудь на подступах к Хабаровску, когда исчезнет необходимость в гребце. Захар заметил, что Головаха почти не выпускает из рук его «фроловку», а когда расстается с ней, то вынимает затвор и прячет за пазуху. Он стал следить за каждым движением Головахи. И только тогда Захар приметил, что Головаха тоже следит за ним.

Для ночлега они облюбовали старицу протоки в левобережье Амура, загнали лодку в самый угол залива, где в него впадал говорливый ручей, и под кустом на песке увидели шалаш. Внутри шалаша было постелено сено. Утиные перья и обглоданные птичьи кости указывали на то, что здесь был приют охотников.

— Красота-то какая, а! — воскликнул Захар, заглянув в шалаш. — Слушай, Головаха, давай здесь устроим дневку, поохотимся на уток, они наверняка где-нибудь тут рядом гнездятся.

Некоторое время Головаха колебался.

— Отдохнем, отоспимся вволю, — продолжал Захар. — В самом деле, куда нам торопиться?

— Ладно, — согласился наконец Головаха. — Только на охоту пойдем вдвоем.

— Ну, конечно, вдвоем! — воскликнул Захар. — Ты хорошо стреляешь?

— Слушай, ружье я тебе все равно не дам! — Головаха угрюмо поглядел на Захара.

— Ну и дурак! — усмехнулся Захар. — Ты что же, думаешь, в тебя стрелять буду?

— А кто тебя знает…

— Ты эти думки бросай, Головаха. Делить нам с тобой нечего. Раз связались одной веревочкой, так уж давай тянуть до конца. Договорились?

Головаха протянул Захару сухую ладонь.

— Дай пять, кореш. Я стал почему-то опасаться тебя — не легавый ли, думаю?..

Как и всякий вор, Головаха был столько, же трусоват, сколь и жесток; он боялся Захара, но боялся и одиночества среди этой дикой природы. После объяснения он повеселел, ободрился и уже не зыркал глазами в сторону Захара.

А кругом был великий покой. Ни единый листок не колыхался на деревьях, в высоком небе неподвижно застыли редкие облака, лиловая дымка повисла в воздухе над бескрайним привольем лугов. Казалось, сама эта дымка исторгает бекасиный перезвон.

Поужинали затемно.

— Ну что, у костра или в шалаше будем спать? — спросил Захар.

— Я у костра, — ответил Головаха. — Только постелить травы нужно.

— Я тоже тут, потеплее будет.

Укрывшись пальто и, как всегда, зажав между коленями Захарово ружье, Головаха скоро успокоился.

Захар лег так, чтобы до приклада, можно было дотянуться рукой. Время от времени он ворочался, умащиваясь, и незаметно поглядывал на Головаху.

Давно уже погас костер, а Захар все прислушивался, ловил каждый шорох. Головаха спал беспокойно: он то и дело ворочался, вздыхал. Но вот стал дышать ровнее, наконец захрапел.

Захар в мыслях давно уже разработал план. Он решил дождаться зари, когда Головаха крепче уснет.

Летняя ночь коротка, но Захару она показалась вечностью. Он весь истомился, болел бок, на котором он лежал, не шевелясь, в удобной для броска позе. О чем только не передумал он за это время! Иногда им овладевал страх, в сознание прокрадывалась предательская мысль отказаться от своей затеи. Но нет, он и так зашел слишком далеко в своих неблаговидных делах. Если сейчас не изменить всего самым решительным образом, то потом будет слишком поздно.

К утру все тело Захара расслабло, отяжелело, глаза сомкнулись, и он не заметил, как уснул.

…И снится Захару дом с лабиринтом коридоров и комнат. Где-то в этом доме Настенька. Захар это знает, но никак не может найти ее. Ему указывают в глубь коридора, но там все новые комнаты, а Настеньки нигде нет. Он в отчаянии, он хочет видеть Настеньку и идет, идет куда-то в мрачную даль лабиринта. Откуда-то появляется Каргополов. Но почему он в шинели и буденовке? «А я теперь на твоем месте, в кавшколе», — говорит он. «А я Настеньку ищу, где она?» — «Да вон, видишь?» Захар приближается к ней по воздуху. «Так это же Любаша!» — «Ты ошибаешься, я Настенька, — говорит Любаша, — это только Любашино лицо и косы, а сама я Настенька».

Раздался всплеск воды, все куда-то исчезло. Захар с облегчением открыл глаза и тут же зажмурился: солнце уже поднялось из-за сопок, лучи его били прямо в лицо.

Неподалеку бултыхался в реке Головаха. Вот он поплыл, удаляясь от берега. Мысль пришла моментально — лучшего случая не дождаться! Где ружье? Ага, вон оно, на одежде! И затвор не вынут: видно, подействовал вчерашний разговор.

Дождавшись, когда Головаха отплыл подальше, Захар встал, спокойно подошел к берегу и так же спокойно взял любимую «фроловку». Открыл затвор. В магазине и казеннике все четыре патрона.

Увидев Захара с ружьем в руках, Головаха медленно двинулся к берегу.

— Зачем взял ружье?

— Затем, что оно мое.

— Да я ничего, я просто так, — зачастил Головаха, заискивающе улыбаясь. — Я же хотел сегодня отдать его тебе.

— Раз хотел, тогда нечего спрашивать. Вылезай и одевайся.

Захар взял ружье на изготовку.

— Слушай, кореш, ты чего это?

— А того, что ты собирайся побыстрее да садись на весла.

— Ну что ж, на весла так на весла, — покорно согласился Головаха. — Может, пошамаем?

— В дороге «пошамаешь». Завтра к обеду чтоб пригнал мне лодку до стройки.

— Продаешь?

— Ты меня не купил! Побыстрее поворачивайся.

Захар еще никогда в жизни не испытывал такого прилива злости и решимости, как сейчас. Перед ним был коварный враг, за каждым его движением теперь надо зорко следить; может, придется не спать сутки, двое суток. Но это не пугало и не беспокоило его, он уже рассчитал наперед каждый свой шаг.

— Где финка? — спросил он Головаху. — Вынь и брось вот сюда, к костру.

Дрожащими руками тот вынул нож из кармана, кинул под ноги Захара. Захар отбросил его ногой подальше, отступил туда, держа ружье на изготовку, и только тогда нагнулся, поднял и спрятал финку в карман. По его команде Головаха собрал пожитки и отнес в лодку, отлил воду, потом развернул лодку кормой к берегу, а сам уселся на весла. Захар сел на корму, все так же держа ружье.

— Запомни, — спокойно сказал Захар, — при первой же попытке поднять весло или опрокинуть лодку получишь заряд без предупреждения.

— Не буду, кореш, только не стреляй, — расслабленно произнес Головаха. Воля Захара превратила его в жалкую тряпку.

— Держи не дальше десяти метров от берега, — приказал Захар.

Течение быстро несло лодку. К вечеру они прошли больше половины пути до стройки. Ночлег Захар выбрал на открытом песчаном берегу. По его приказанию Головаха натаскал кучу сушняка, разжег костер. Дождавшись, когда Головаха поужинал и улегся спать, Захар открыл банку консервов из собственных запасов, достал кружку и сахар и плотно поужинал.

И вот он сидит у костра, караулит каждое движение Головахи и думает. Жутковато, но за мыслями страх забывается. Как он скучает по друзьям, оставшимся там, на стройке, — по Каргополову, Гурилеву и… Любаше! Почему она не выходит у него из головы? Почему она вытеснила в мыслях Настеньку? Вот и сейчас ее милый образ — глаза, полные затаенного огня, нежный овал лица, гордо посаженная головка и пушистые русые косы, как все это бесконечно дорого ему, сколько во всем этом светлого, милого, так необходимого его душе! А Ваня Каргополов — был ли еще в жизни Захара друг, которого бы он так по-братски всем сердцем любил? И от них он хотел бежать…

 

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

На вторые сутки плавания вдали показались знакомые очертания сопок и села Пермского.

Всего шесть дней прошло с той проклятой ночи, когда Захар решился бежать, ему же казалось, что прошла целая вечность — так много испытал, пережил, передумал он за эти дни. Горечь и радость перемешались в его душе, и он не чаял, когда отделается от Головахи, увидит друзей.

Лодка обогнула мыс, и Захар увидел полуголых парней, занятых рыбной ловлей. Они выбирали мелкую рыбешку из небольшого бредешка и до того увлеклись своим занятием, что не заметили лодку. Захар поздоровался, и тогда все сразу выпрямились, с удивлением поглядев на нежданных гостей.

— Ну как, попадает? — спросил Захар.

— Попадает… Кошке на обед.

Курчавый широкоскулый крепыш с облупившимся носом сплюнул и прикрикнул на остальных:

— Давай выбирай!

Захар посоветовал:

— Удочками лучше, крупная попадает. А этим бреднем все равно что штанами ловить.

— А где их возьмешь, удочки? — буркнул в ответ курчавый. — Утиль этот с ограды сняли, от курен кто-то завешивал огород.

— Для столовой ловите?

— Для себя! Жрать нечего.

— А почему нечего?

— Да ты что за спрос? — обозлился курчавый. — Езжай своей дорогой, не докучай тут!..

Захар глуховато сказал:

— Я шесть дней не разговаривал с порядочными людьми. По живому слову соскучился.

Все с интересом посмотрели на него.

— А этот — не порядочный? — спросил высокий костлявый детина, кивнув на Головаху.

— Вот именно. Из бегов возвращаемся.

— Ты это серьезно?

— Уж серьезней некуда.

— А что-то незаметно. У нас вон там двое беглых лежат, так кожа до кости и бородища до пупа.

— Не успели отрастить, вовремя повернули назад, — усмехнулся Захар.

— Нет, вы серьезно — бегали? — снова спросил курчавый.

— Да честное слово! — воскликнул Захар. И улыбнулся душевно: — Что, бить будете?

— На черта нам бить! Мы сами такие, понял?

— Какие?.. — Захар внимательно посмотрел на курчавого.

— А вот такие — из «гулькома». Слышал про такую организацию?

— Слышал. — Захар помолчал, наблюдая, как парни выбирают перепачканных в грязи мелких карасиков и сазанчиков. — Если надо, я могу дать крючки, штук пять, — предложил он, ни к кому не обращаясь.

— А у тебя есть? Слушай, дай, — подобревшим голосом сказал курчавый, выпрямляясь. — Понимаешь, сорганизовали артель по пропитанию. Карточек-то нам не дали… А вы чего же вернулись?

— Просто передумали. — Захар не хотел говорить о Головахе: кто знает, что это за люди, вдруг тут единомышленники окажутся? — А вы что, тоже собираетесь?

— Собирались вот, да притык получился. — Курчавый вымыл руки, вытер их о траву, присел на нос лодки. — Ладно, ребята, бросайте эту плотву, давайте перекурим, — распорядился он.

Парни подошли к лодке, расселись на траве.

— Да-а, собрались вот, а теперь дело развалилось, — продолжал курчавый, скручивая цигарку. Был он как дубок — с короткой сильной шеей, с мускулистым, крепко сбитым телом. Серые глаза с легким прищуром, властный голос — все говорило о его уме, воле и смелости. — Так ты нам крючки-то дай в самом деле. Говорят, карась хорошо идет на удочку в Мылкинском озере… Хотели, брат, двинуть через тайгу, тут где-то есть тропа до станции Бочкарево. Восемьсот километров, считают.

Он закурил, сделал глубокую затяжку и продолжал:

— А тут случилась такая история. Вчера к нам в конюшню — мы живем в брошенной конюшне, — пояснил он, — вечером вваливаются двое оборванцев, еле держатся на ногах — кожа да кости, обросшие, как дьяконы. Пришли и сразу легли. Немного отдышались, попросили чего-нибудь поесть. Собрали им крохи, у кого что было, так они почти живьем проглотили. Очухались немного и рассказали невеселую историю. Может, брешут, но, если судить по их виду, то вполне возможно, что все правда. С месяц назад в эту конюшню, где мы сейчас живем и где тогда жили они, — словом, в «гульком», заявился какой-то мужичок и говорит: «Смогу довести за плату напрямик через тайгу до станции Бочкарево». Ребят было одиннадцать человек. Сторговались с мужичком по две сотни с каждого, запаслись продуктами на две недели и двинули. По пути, мол, можно бить зверя — у мужичка было ружье — да ловить рыбу в дополнение к питанию.

Курчавый глубоко затянулся, выпустил длинную струю дыма.

— Идут день, другой, третий… Тропа торная, идти легко. Потом свернули на какой-то отвилок, стало труднее пробираться. А на седьмой день кончилась тропка. А тайга такая, что хоть топором прорубайся! И тут заметили, что вроде ходят они по одному и тому же месту, вокруг сопки. Они к мужичку: «Ты нарочно плутаешь?» — «Что вы, робятки, идем правильно. Где-то тут должна быть речка. Посидите, я мигом ее найду». Ушел — и пропал: будто черти с квасом съели… Ждали ребята его день, ждали ночь, а наутро сами пошли искать речку. А речки, оказывается, и в помине нет. Ходили целую неделю, думали найти тропку и закружились окончательно. Потом кончились продукты, стали есть траву, зеленую ягоду, грибы. Двое отравились грибами, померли… Началась свара: один тянет туда, другой — сюда. Обессилели от голода… Кто послабее, тех бросали, потому что другого выхода не было. Эти двое, они давно дружили, решили идти только в одном направлении, на восток, чтобы добраться до Амура. На восьмые сутки вышли к Амуру еле живые, увидели нанайцев, а те привезли их сюда. Сейчас отлеживаются.

— А почему же их в больницу не положили? — спросил Захар, потрясенный рассказом.

— Говорил я сегодня в больнице — может, заберут…

Курчавый помолчал, потом заключил:

— Видишь, вот как оно, дело-то обернулось! Вы небось и десятой доли не хлебнули такого?

— Зато я другого хватил, — ответил Захар, доставая из рюкзака коробку с рыболовными крючками. — Сами-то с одного места все? — не без умысла спросил он, чтобы решить потом, говорить или нет о Головахе.

— С бору по сосенке, — нехотя ответил курчавый. — Мы вот трое, — кивнул он на парней, сидящих по правую руку от него, — с Кубани, только из разных станиц, а это четверо — из Горького.

— Вот, нате по одному на каждого. — Захар кинул курчавому коробок с крючками.

— Вот спасибо. Теперь дело пойдет. Так ты говоришь — другого хватили? Тонули, что ли?

Захар еще раз оглядел ребят — нет ли здесь воровской физиономии? — и сказал:

— С этим вот типом связался, с бандюгой. Теперь гоню его обратно.

— Я что-то ничего не пойму, — недоуменно произнес курчавый.

Только теперь все обратили внимание, что Захар держит ружье на коленях, а Головаха прилег на мешок, накинул пальто на голову, да так ни разу и не высунулся из-под него.

Рассказ Захара о побеге все слушали затаив дыхание.

— Как, ты сказал, его фамилия, Головаха? — первым нарушил тишину парень с глазами-васильками.

— А ты что, знаешь его?

— Так это же шулер и вор! Его чуть не убили наши ребята. Он жил у нас на чердаке, всех обжуливал в карты, а потом у одного часы спер. Ох, и били же его!.. Два дня лежал, примочки делал, а потом его выгнали с чердака.

— Ну вот, он самый и есть, — усмехнулся Захар, видя, что друзей Головахи здесь не найдется.

— Да-а, каких-то только людей не понаехало сюда! — в раздумье сказал курчавый. — Ты прав, браток. Окажись с таким один на один в тайге — он из-за куска хлеба убьет, гад!.. Ну, давай, братва, скатывай бредень и до хаты!

Курчавый сменил Головаху на веслах, и все двинулись на стройку. Пристали они к берегу у Пермского уже на закате солнца.

До дрожи в коленях волновался Захар, поднимаясь на берег. Шагая с рюкзаком за спиной, он вглядывался в лица прохожих, страстно ища и опасаясь встретить знакомых, особенно Любашу. Отнести Любаше ведро и весла он попросил парня с синими глазами: «Поставь у крыльца и уйди! А если тебя увидят, скажи, что какой-то парень передал».

Потом Захар отвел Головаху в милицию. Бандита здесь уже знали, и сообщение Захара ни у кого не вызвало сомнения. Когда Головаху повели к выходу, он зло глянул на Захара и прошипел:

— Я тебя под землей найду! Ты мне еще поплатишься…

— Смотри, сам не попадись мне еще раз, — ответил Захар. — Уж тогда я не стану с тобой цацкаться!

Конюшня, куда они пришли с курчавым, оказалась знакомой Захару — это было подворье того самого мужика — Савелия Бормотова, у которого они с Аникановым покупали яйца и молоко в день приезда, в мае. «Уж не этот ли мужичок завел ребят в тайгу и бросил на голодную смерть?» — подумал Захар.

В углу конюшни неровно мигала коптилка, бросая красноватый отсвет на подгнившие бревна, а перед нею чернели силуэты парней, занятых каким-то делом. Подойдя вплотную, Захар увидел картежников. Они резались в очко и так вошли в азарт, что не заметили пришедших. Каково же было удивление Захара, когда среди игроков он разглядел Пригницына и Рогульника. Теперь, после всего пережитого, Захар был рад встретиться даже с ними.

— Вроде как Жернаков? — вглядываясь в темноту, спросил Пригницын.

— Вроде бы он, — усмехнулся Захар.

— Га, здоров, друг! — Пригницын протянул руку; Рогульник лишь угрюмо посмотрел в сторону Захара и даже не ответил на приветствие. — Ну как, турнули тебя с конного двора? — с нагловатой усмешкой спросил Пригницын.

— Откуда ты это взял?

— Га! Не притворяйся дурачком — с неделю как висит приказ на стене.

— А что там написано?

— Сам знаешь что — халатность в работе. Ретиво взял с места, друг, да не туда поскакал…

— А больше ничего не написано? — Сердце Захара замерло от радостной догадки.

— Про Варяга еще написано.

— Что про Варяга?

— А то, что недоглядел его, а он сожрал ядовитую траву.

— Про суд ничего не написано?

— Харитон Иванович пожалел твои молодые годы.

Некоторое время Захар сидел в счастливом оцепенении. Значит, никакого суда! Но тут же встал тревожный вопрос: почему Ставорский поступил так? В самом деле решил спасти или акт был фиктивный?

Рыбаки разожгли костер посреди конюшни, варили уху. Захар спросил курчавого:

— Ну что, нет этих парней, что из бегов вернулись?

— Нет. Говорят, забрали в больницу.

Уха закипала.

— Садись с нами, — пригласил курчавый. — Наверное, проголодался?

Ели кто из мисок, кто из кружек, а кто черпал прямо из ведра.

— Слушайте, братцы, я никак не пойму: почему и вы оказались в этом «гулькоме», почему не работаете? — спросил Захар, чувствуя, что перед ним неплохие ребята.

— Пускай медведь работает! — ответил синеглазый. — Видишь, в чем ходим? — Он поднял ногу и показал разбитую туфлю. — У меня ревматизм от болотной воды.

— Мы землекопами работали, — объяснил курчавый. — Надоело каждый день топтаться по колено в воде, вот и бросили. А другой работы не дают, говорят: «Возвращайтесь на канавы». Мы отказались. Тогда бригада выгнала нас с чердака. И продуктовых карточек на июль не дали.

— Ну, а как же дальше думаете жить?

— Да никак. Вот обмозговываем, как сорваться до хаты.

После ужина Захар вышел на улицу. Теплые сумерки окутывали село, Амур, тайгу. Где-то лаяла собака. Спать Захару не хотелось. Он весь был в лихорадочном возбуждении. Что делать? Может, пойти к новочеркасским комсомольцам? Они ведь вот, рядом — в бормотовском леднике. Но что он им скажет, как объяснит свое дезертирство? А может быть, они не знают ничего?.. Какая разница, знают или не знают? Он все равно расскажет им обо всем. Нет, лучше отложить до завтра. Сейчас он не в состоянии, слишком тяжело на душе.

Захар пошел на берег Амура. Его охватывало ожесточение против самого себя. К черту, довольно малодушничать! Завтра он пойдет в комитет комсомола, прямо к секретарю, и расскажет обо всем, ничего не утаивая, расскажет о рыбаках, о трагическом побеге одиннадцати. Пусть все видят, к чему приводит малодушие, дезертирство с поля боя, бегство из строя — от товарищей, от коллектива. И если комитет не соберет прогульщиков, он напишет обо всем в газету. Стыдно? Ничего. Он вынесет, выдержит. Зато разом избавится от позора.

Его размышления прервали шаги. В сумерках обозначился женский силуэт. Не Любаша ли? От этой мысли у Захара захолонуло в груди. Бежать? Поздно, она уже вот, рядом. Конечно же, Любаша. Вся кровь прихлынула к лицу Захара.

— Ой, кто это тут? — В голосе Любаши неподдельный испуг. Она остановилась, потом осторожно стала приближаться. — Захар?.. — Голос ее замер на вздохе.

— Я, Любаша… — глуховато ответил Захар.

Он шагнул ей навстречу, порывисто обнял ее, прижался лицом.

Она уронила ведра, обвила руками его шею.

— Прости, Любаша. — Захар задыхался. — Я все объясню тебе…

— Захар, милый…

— Давай сядем. Расскажу тебе все.

Они сели рядом, прижавшись друг к другу.

— Откуда ты взялся, Захар? Где ты был все это время? Если бы ты знал, как я мучилась! У тебя такая бородища отросла… — Она робко и нежно провела ладонью по его колючей щеке.

— Я убегал, Любаша, — глухо сказал Захар.

— Так я и думала… Сердце чуяло… И жаль мне было тебя не знаю как!.. Ой, какой же ты молодец, что вернулся! — Любаша обвила руками его шею. — Насовсем, Захар?

— Теперь насовсем. — В голосе Захара прозвучала горькая усмешка. — И другим закажу, чтобы не бегали. А ведро и весла вернули тебе? Ругался отец?

— Захар, милый, да выбрось ты это из головы. Папаша даже не знает, что весла пропали. Да они и не нужны были, нашу лодку кто-то украл.

— Лодку украл? — с тревогой спросил Захар. — У нее цепь кончается проволокой и замок на конце? Да?

Любаша весело расхохоталась.

— На ней убегал?

— Я же совсем обокрал вас!

— Не думай об этом. Где ты живешь: у своих земляков?

— Нет, в бормотовской конюшне.

— С этими хулиганами?

— Только до завтра. А там будет видно.

— Захар, пойдем к нам ночевать, а?

— Что ты, Любаша! Да я со стыда сгорю. А потом же со Ставорским не хочу встречаться. Видеть его не могу!

— А папаша ему сказал, что зазря тебя уволили, — засмеялась Любаша. — Говорит, хороший бригадир был. Только, говорит, горячий больно, молодняк еще. Ой, Захар, как я по тебе соскучилась!.. А надо идти, там мамаша воду ждет…

Она вскочила, быстро зачерпнула в оба ведра воды.

Захар тоже встал.

— Давай я донесу! — Он взялся за ведра.

— Не надо, я сама. Ты же устал, наверно.

— Ничего, пустяки…

Он донес ведра до самых ворот.

— Завтра вечером встретимся, Захар? — тихо спросила Любаша.

Захар помолчал, потом ответил:

— Я еще не знаю, как у меня все сложится… Наверное, исключат из комсомола.

— Бедненький Захар… — Любаша прильнула к нему. — Не горюй, ладно?.. Ну, прощай.

Видно, давно завладело ею чувство к этому грубоватому, но душевному парню, если так, без стеснения, перешагнула Любаша грань, еще час назад казавшуюся ей неодолимой.

А что Захар? Он был в каком-то угаре от любви, захватившей его.

 

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Утром Захар лицом к лицу встретился на узком дощатом тротуаре с самим Ставорским и широколобым. Преградив ему путь, они поздоровались за руку с какой-то непонятной почтительностью.

— Ты что это, Жернаков, в староверы решил податься? — спросил Ставорский фамильярно. — Бородищу-то отрастил! Слушай, куда ты запропастился? Всю неделю тебя ищем. Надо же расчет получить, деньги тебе выписаны. А главное — покажи место, где ты привязывал Варяга, когда ездил на лесозавод. Нужно посмотреть, наверняка там аконит или чемерица растет, раз конь подох.

— А для чего? — хмуро спросил Захар.

— Все еще дело твое распутываем. Заходи сегодня ко мне, деньги получишь, а потом съездишь с Пригницыным и Рогульником к лесозаводу, они поищут траву.

— С ними я не поеду.

— Почему? — настороженно спросил широколобый.

— Потому, что они для меня не авторитет, товарищ ветврач.

— Так ты что же, хочешь, чтобы с тобой мы ехали?

— Да, поеду только с вами, — решительно ответил Захар.

— Ладно, подумаем, — кивнул широколобый.

По дороге в парикмахерскую Захар напряженно думал, стараясь разгадать смысл этой поездки на поиски ядовитой травы с Пригницыным и Рогульником. Он так и не смог понять новой затеи Ставорского.

Побритый, посвежевший, подтянутый, подходил Захар к избе, где размещался построечный комитет комсомола. Преодолевая робость, он решительно поднялся на крылечко, открыл дверь.

Разгороженное на клетушки помещение, словно улей, гудело от множества голосов, воздух был пронизан синим табачным дымом. В одной клетушке басовитый, зычный голос требовал для ребят по две пары лаптей: «Ходят босиком на корчевку, поизранили себе ноги!» Из другой клетушки слышался разговор по телефону; кто-то истошно кричал: «Локомобиль пришел, пришел, говорю, локомобиль! Завтра будут перевозить, завтра, завтра, черт тебя возьми! Оглох, что ли?..»

Захар старался угадать, в какой же комнате сидит секретарь комитета. Увидя знакомое лицо — строгое, смуглое, догадался: «Ага, это тот самый, с которым познакомился по пути на сплав, когда туда ездил Бутин. Как же его фамилия?.. Сидоренко! — вспомнил Захар. — Иван Сидоренко».

В комнатушке заворга сидело двое парней. Они что-то говорили, он быстро записывал. «Зайду, может, вспомнит меня», — решил Захар.

Сидоренко скоро отпустил парней и взглянул на Захара.

— Ко мне, товарищ?

— Разрешите?

— Заходи, заходи, чего стесняешься? Садись. Кажется, мы знакомы?

— Помните, на сплав вместе ехали?

— А-а. Ну-ну, вспомнил, в конный парк уговаривали тебя идти, так, кажется?

— Так точно.

Простота в манерах, дружеская улыбка на умном лице — все это успокоило Захара.

— Ну, как работается? — спросил Сидоренко.

— Я уже там не работаю.

Сидоренко насторожился.

— Почему?

— Вы можете меня выслушать? Это длинный разговор…

— Ну, а как же? Раз нужно, давай выкладывай!

Рассказывая о побеге, Захар не утаил ничего, кроме подозрений относительно подделки ветврачом акта и запугивания судом ради взятки. Все это было настолько же мерзко, насколько и непонятно Захару.

Сидоренко слушал со вниманием, навалившись грудью на стол, не сводя черных глаз с Захара. Сначала Захар терялся под этим пристальным, острым взглядом, потом немного привык, но все же волновался, заново переживая все свои злоключения.

Когда Захар умолк, Сидоренко некоторое время сидел в раздумье.

— Молодец, — сказал он наконец. — Молодец, что нашел в себе мужество вернуться и прийти сюда. — Он еще раз внимательно посмотрел в лицо Захара. — Ну так что, на работу послать теперь?

— На работу — это само собой, товарищ Сидоренко. Но я столкнулся тут с таким фактом…

И он подробно рассказал о встрече с рыбаками, о том, что услышал о побеге одиннадцати комсомольцев через тайгу, о странных обитателях конюшни — «гулькоме».

— Обо всем этом мы знаем, — кивнул Сидоренко. — Сейчас снарядили группу комсомольцев и проводника на поиски тех, кто не вернулся. О конюшне тоже знаем. Так что ты предлагаешь?

— Я предлагаю вызвать в комитет всех, кто живет в конюшне, и провести с ними собрание. Там есть хорошие ребята. Если хотите, я первый выступлю, расскажу о своем горьком опыте.

Сидоренко оживился.

— А это, пожалуй, неплохая мысль. Только зачем вызывать в комитет? Давай прямо там, в конюшне, устроим собрание. Как думаешь, когда это лучше сделать? Наверно, вечером?

— Конечно, вечером, перед сном.

— Правильно! Так и назовем — конференция прогульщиков! — Сидоренко грохнул кулаком по столу. — И не только тех, кто живет в конюшне, — всех соберем, со всей строительной площадки! Вот это ты здорово подсказал! Ну, а с работой как? Хочешь опять к Ставорскому? Заставим его отменить приказ.

— Куда угодно, только не к Ставорскому! — решительно ответил Захар. — Если можно, пошлите меня опять на сплав. Там мне все знакомо. А вину свою искуплю на работе! — добавил он.

— Хорошо, завтра решим. Все. Иди пока отдыхай, а ровно в восемь вечера будь в конюшне. И как следует подготовься к выступлению. А я сейчас займусь этим делом.

Был уже полдень, когда Захар вышел из комитета. Сквозь пелену перистых облаков жарко палило солнце. Амур, неоглядный, ослепительно сияющий, млел от жары.

Захар остановился в раздумье: куда идти? Есть хотелось так, что живот подтянуло. Решил пойти на конюшню. Там в рюкзаке оставалось два куска сахара, можно червяка заморить. По пути зашел на почту: нет ли писем? Нет, писем ему нет.

В конюшне — прохлада. В том углу, где вчера сидели картежники, спали трое, вытянувшись на сене.

Захар достал сахар и принялся грызть его. Вспомнил о Любаше, и на душе стало светло. Как это вчера получилось? Все будто во сне. Значит, она любит его? Милая Любаша… А как же Настенька? До сих пор ни строчки не написала. Обиделась? Разлюбила? Ну и пусть! У него и самого чувство к ней притупилось. Что значит расстояние и время! А может быть, он и не любил ее?

С этими мыслями Захар незаметно уснул. Но спал недолго. Вскочил как-то сразу, будто, его толкнули.

На конный двор Захар шел с твердой решимостью добиться, чтобы его больше не беспокоили. Но этого не потребовалось. Едва он появился в кабинете Ставорского, как широколобый заявил:

— Ладно, Жернаков, ты нам пока не нужен. Если потребуешься, вызовем.

— Ну, вот и хорошо! — улыбнулся Захар, довольный столь неожиданным исходом дела.

Получив расчет и деньги, он тут же решил пойти поискать продуктовую карточку — иногда их продавали исподтишка возле столовой. Ему повезло. У входа в столовую стоял верзила в грязной рубахе и флотских брюках клеш. Сторговались быстро — на полмесяца за четвертную. Захар взял килограмм сырого, как глина, хлеба и разом его съел.

Вечером конюшня была битком набита народом. На столе, накрытом красной скатертью, ярко горела лампа-«молния». Говор, вспышки смеха, громкие реплики как-то странно звучали в этом полутемном, глухом помещении. Прогульщики сидели, прямо на полу — на высохшем, утрамбованном навозе.

— Начинать пора!

— Начинайте, а то разбежимся! — долетали выкрики из разных углов.

И вот за столом — секретарь комитета Панкратов, Была у него манера говорить степенно, с подчеркнутой многозначительностью. Однако это не помогло Панкратову завоевать авторитет у комсомольцев. Его попросту никто не знал на участках, потому что он почти никогда там не бывал. Зато всюду успевал заворг Ваня Сидоренко. Сейчас он сидел у края стола, торопливо записывая фамилии.

— Ну, всех записал? — спросил его Панкратов…

— Больше никто не подходит.

— Тогда начнем!

За стол президиума на длинную доску, положенную на табуреты, уселись представители прогульщиков, в том числе Захар Жернаков и курчавый — Антон Харламов. Харламов только что вернулся со своей артелью с Мылкинского озера и немало удивился, застав в конюшне такое сборище людей.

— Сто сорок два карася поймали, — шепнул он на ухо Захару, — насилу донесли. И все благодаря твоим крючкам!

Доклад делал сам Панкратов. Обычно он умудрялся говорить скучно и нудно даже на самые животрепещущие темы. Своей манере он остался верен и сейчас. Но в конюшне было тихо, так тихо, как ни на каком другом собрании. Общее чувство вины и позора угнетало всех.

— Слово для выступления предоставляется бывшему бригадиру конного парка, дезертиру стройки и прогульщику Жернакову, — сказал в заключение Панкратов.

Захара будто молотом оглушили.

— Я прогульщиком не был! — с обидой вскочил он.

— Дезертир хуже, чем прогульщик! — крикнул кто-то из темноты.

Кругом дружно засмеялись:

— Не по рангу назвали!

Все мысли, что копились в голове Захара, вся страсть раскаяния, с которой он готовился выступить, — все разом улетучилось под ударом этого уничтожающего смеха. Захар стоял и молчал. Он готовился стойко вынести позор, но не мог предвидеть всей бездны унижения, в которую рухнет на глазах товарищей. Он уже готов был отказаться от слова, но тут услышал подбадривающий шепот Вани Сидоренко: «Смелее, смелее, Жернаков! Не робей!» Самообладание вернулось к Захару.

— Вот тут назвали меня прогульщиком, — заговорил он, — а я сказал, что прогульщиком не был. Вы подняли меня на смех, кто-то крикнул, что дезертир хуже прогульщика… Все правильно. Да, я не был прогульщиком…

Снова пробежал смешок, но он уже не действовал на Захара.

— Встретился с трудностями, — продолжал Захар, — и решил бежать со стройки. Но кто же хуже — прогульщик или дезертир?

— Дезертир хуже!

— Оба одинаковые! — кричали из темноты.

— И тот и другой предатели — вот кто мы! — Захар рубанул ладонью по воздуху. — Предатели и сволочи, потому что бросили своих товарищей, а сами отправились искать вольготную жизнь. Это раз! А во-вторых, мы забыли о том, что носим комсомольские билеты, а на них портрет Ленина… Я вас не агитирую, — помолчав, продолжал Захар. — Я говорю то, что у меня накипело вот тут. — Он сжал в горсть гимнастерку под самым горлом.

Он рассказывал о Головахе — во всех подробностях: от первого знакомства с ним и до возвращения на стройку.

— Вот теперь, видите, как оно получается, когда мы, комсомольцы, бросаем своих товарищей, — заключил он. — Мы оказываемся в одном ряду с самыми настоящими бандитами. А не одумайся я своевременно, чем бы могло все кончиться? А тем, что либо он меня прибил бы где-нибудь, либо я сам стал заодно с ним бандитом и вором! А разве не о том же говорит побег одиннадцати комсомольцев? Попали в лапы негодяя и поплатились за это жизнью.

Не успел он сесть, как раздались аплодисменты, сначала редкие, а потом все дружнее и дружнее. Для большинства это было неожиданностью — ведь как-никак здесь собрались прогульщики.

— Дайте мне слово, — попросил курчавый, обращаясь к Панкратову.

Харламов говорил сбивчиво, волнуясь. Он рассказал о том, как они, семь землекопов, ушли из бригады, как мытарились, голодали, как начали ловить рыбу. Рассказал обо всем честно, ничего не скрывая.

— И вот, что же получилось? — задал он вопрос. — Не нравилось копать землю, быть все время по колено в воде, но там хоть мы получали карточки, питались в столовой. А теперь тоже каждый день в воде, только не получаем карточек, живем на одной рыбе. Не знаю, как наша «рыбацкая артель», а я сам завтра выхожу на работу, товарищи. Хватит, побаловали, пора за ум браться!

— А вы бы могли возглавить рыболовецкую бригаду из комсомольцев? — спросил человек с черной повязкой на глазу. — Настоящую, по всем правилам, рыболовецкую бригаду, которая снабжала бы наши столовые?

Это был начальник отдела кадров стройки Шаповалов. Он пришел с опозданием и сидел теперь на корточках, прислонившись спиной к бревенчатой стене конюшни.

— А чего ж не смочь? — удивился Харламов. — Выросли в кубанских плавнях, с детства рыбачили.

— Вот и прошу вас: организуйте бригаду и завтра все приходите ко мне в отдел кадров.

— Хорошо, — охотно согласился Харламов.

— Кто еще хочет выступить? — спрашивал между тем Панкратов.

— Разрешите мне, — послышался слабый голос из самого дальнего угла.

— Пожалуйста, проходите сюда, к свету, — пригласил Панкратов. — Как фамилия?

— Слободяник…

В зале зашептались. Харламов наклонился к Захару, сказал возбужденно ему на ухо:

— Это один из двух, что вернулись еле живые…

Слободяник устало подошел к столу. Уже один его вид потряс, заставил всех податься вперед, затаить дыхание. Остроносое продолговатое лицо его походило на маску — бледное, с обострившимися скулами и буграми желваков, с ввалившимися глазами. Он говорил тихо, хотя, видно, напрягал все силы, стараясь говорить как можно громче. То, что он рассказывал, — как их завел в тайгу проводник, как умерли первые двое от ядовитых грибов, как кончились продукты и ребята стали слабеть, как один за другим падали в обморок, — привело всех в оцепенение. Когда он кончил, еще долго стояла гнетущая тишина. Потом загудели голоса, и Панкратову долго пришлось призывать к порядку.

После закрытия конференции Захар разыскал Слободяника.

— Слушай, обрисуй мне вашего проводника, какой он из себя?

— Да такой плюгавенький мужичок, — устало объяснил Слободяник, — сивый весь, глаза черные, меньше тебя ростом, морда остренькая, как у хорька.

— Фамилию не знаешь?

— Мы и не спрашивали. А потом, разве назвал бы он свою фамилию?

— Честное слово, похож на бывшего хозяина этой конюшни — Бормотова! — заключил Захар.

— Если бы я его встретил, убил бы, подлюку! — Слободяник скрипнул зубами.

 

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Зной. Лесной зеленый сумрак. Липкая духота. В воздухе тонкий стенящий звон гнуса. Вверху, в гуще еловых веток запутался раскаленный шар солнца и брызжет, брызжет оттуда горячими искрами.

«Шарк-шарк, шарк-шарк!» — слышится однообразный голос пилы в дремотной тишине леса.

— Фу, черт! Больше не могу, Иван, — говорит Гурилев, бросая рукоятку пилы и с остервенением отмахиваясь от комаров, тучами липнущих к потной коже.

— Ну, давай, Миша. Осталось немного… — Голос Каргополова усталый, хриплый от жары.

И снова «шарк-шарк, шарк-шарк!». Хруст у комля, и могучий треск крушит тишину, оповещая о том, что свален еще один лесной великан.

— Теперь пойдем обедать. — Каргополов вытирает пот с лица, отмахивается от гнуса.

После обеда хорошо бы вздремнуть накоротке в прохладном бараке, но Каргополову даже на это не хватает времени: получены свежие газеты, нужно проглядеть. Вот «Амурский ударник», небольшой листок, напечатанный крупным шрифтом. Каргополов задерживает взгляд на заголовке: «Покончить с дезертирством с трудового фронта». А ниже, мелкими буквами: «С конференции прогульщиков». И вдруг среди дезертиров он видит фамилию: Жернаков. А дальше длинные выдержки из его речи. Не веря своим глазам, Каргополов снова и снова перечитывает заметку. «Не может быть! Наверное, однофамилец».

После обеденного перерыва по пути на делянку он говорит Гурилеву:

— Нет, Михаил, я не могу найти объяснения этому факту! Понимаешь, он же честный парень!

— Его осуждать нечего, — равнодушно заметил Гурилев. — Тут здоровый и то едва сдюжит, а Захар покалеченный. А что будет, когда придет зима? Я тоже вот посмотрю-посмотрю, да и дам драпака.

Каргополов с улыбкой покосился на него.

— Мне нужно зарубки ставить на каком-нибудь дереве — сколько раз ты клянешься, что сбежишь.

— А что? Я говорю-говорю, а потом возьму и сорвусь. Вот посмотришь!..

— Ну и дурак будешь! — возмутился Каргополов. — Предположим, удрал Захар, сбежишь ты, потом я и так далее. Кто же тогда завод будет строить? Да что же, черт возьми, для развлечений нас прислали сюда? — закричал Каргополов, обозлясь. — За каким же дьяволом надо было тогда ехать, если нет в душе твердости? Но вот Жернаков… — вздохнул он. — С Захаром что-то случилось, неспроста он это.

— А может, и в самом деле однофамилец? — предположил Гурилев.

— Слушай, Михаил, завтра выходной, давай сходим в село, а? — просительно заговорил Каргополов. — Может, разыщем Захара и заодно посмотрим, что там делается, искупаемся в Амуре… Как думаешь?

Гурилев хитро подмигнул.

— Ты уж скажи, Иван, честно: хочешь повидаться с Касимовой.

— Конечно. Но главное — Захара надо разыскать.

С утра было жарко, душно в лесу, а часам к десяти стала собираться гроза. Тучи шла с верховьев Силинки, от хребтов, синеющих вдали. Черная, с лохматыми подсвеченными краями, она разрасталась, лезла к вершине неба дымно-сизыми клубами. В ее недрах угрожающе погромыхивало, иногда там змейками вспыхивали злые молнии. А потом все это скрылось за гривастым пологом ливня.

Дождь настиг Каргополова и Гурилева уже возле огородов, окатил, словно из ведра, и хлестал до тех пор, пока они не заскочили на крыльцо первой попавшейся избы. Дверь была на замке, но навес крыльца кое-как защищал их.

— Каргополов! Ваня! — донеслось откуда-то сквозь грохот ливня.

Каргополов в изумлении огляделся. Сквозь сетку дождя он увидел, как от сарая длинными прыжками скачет Захар, накинув на голову шинель. Захар сбросил ее уже на крыльце и кинулся к Каргополову. Лицо у Захара худое, глаза впалые, с лихорадочным блеском.

— Что с тобой? — Каргополов нетерпеливо вглядывался в изменившееся лицо друга и не знал, радоваться ему или огорчаться.

— Читали в газете?

Иван спросил упавшим голосом:

— Значит, это о тебе?

— Да… В общем, братцы, крах у меня! Такую глупость отмочил, что вовек не прощу себе. Узнают в кавшколе… Ох, дурак! Мне и вам страшно было на глаза показываться…

— Да что все-таки случилось? — нетерпеливо спросил Гурилев. — И почему ты появился из этого сарая? Где живешь-то?

— Здесь… — Захар тоскливо кивнул на сарай. — Завтра собирался в отдел кадров, а потом к вам.

— А там, в сарае этом, сухо? — спросил Каргополов. — Может, пойдем туда, неудобно на чужом крыльце.

— Нет, давайте уж тут поговорим. Там такие типы, мне не хочется при них…

В сером сумраке на миг блеснул отсвет молнии, и удар грома потряс воздух, глухим перекатистым гулом распространился по небу.

— Свят-свят-свят, вот лупит! — прижался к двери Гурилев. — Ну попали мы, Иван! Давайте хоть тут присядем, — стал умащиваться он на порожек у двери.

Они уселись, и Захар стал рассказывать о своей работе на конном дворе, о суде, которым грозил ему Ставорский.

— И ты смирился, Захар? — удивился Гурилев. — Слушай, Иван, как ты думаешь, лапоть он, однако, а?

— В партком, в комитет комсомола ходил? — спросил Иван.

— Так вот, слушайте самое главное, — перебил Захар и поведал друзьям обо всем, что случилось с ним после злополучной ночи, когда они с Головахой бежали на краденой лодке.

Дождь пошел на убыль, на западе стало проясняться; гром теперь глухо перекатывался где-то за Амуром, в сопках.

— Да-а, брат, отмочил ты номер!.. — тяжело вздохнув, сказал наконец Каргополов. — Но хорошо, что хоть спохватился вовремя. Чем питаешься-то?

— Деньги у меня есть. Купил хлебную карточку с рук, а вчера у Рудневых — картошки да молока.

— У своих, у новочеркасских, был?

— Был, да разругался с Аникановым. Хочет поставить вопрос на комитете, чтобы написали в станицу. Авторитет себе наживает на чужой беде.

— Ну, вот что. — Каргополов решительно хлопнул себя по острым коленям. — Сейчас разыщем Панкратова или Сидоренко, поговорим, и вернешься с нами на Силинку. Согласен?

Они сошли с крыльца как раз в ту минуту, когда из-за края черной тучи брызнуло солнце. Весь мир преобразился: ярче зазеленела трава, серебряным стеклярусом вспыхнули капельки воды на крышах, заискрились лужицы и ручьи, радостно защебетали скворцы и синицы. Промытый дождем воздух был легок и звучен, полон упоительных запахов.

Под вечер три друга, разделив поровну пожитки Захара, шагали по лесной дороге, направляясь к Силинке. Каргополов журил Захара:

— Вот видишь, сколько ты наделал всяких бед. И с Лелей из-за тебя не пришлось поговорить как следует…

 

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Июль. На Нижнем Амуре в эту пору зной и жара сменяются грозовыми ливнями, ветреная погода — ленивой дремотной тишиной. По утрам в тайге, одетой в искристую росу, тихо и свежо. Пернатые и зверье уже вывели, но еще не воспитали свое потомство, поэтому предпочитают не шуметь, чтобы не навлечь хищника на гнездо или логово, где так же молчаливо таятся детеныши. У четвероногих обитателей тайги закончилась линька, они почти голые, и теперь их изводит гнус; по ночам сохатый, кабарга, косули держатся возле озер и речек, где продувает ветерок. Иногда во тьме слышится могучее фырканье, плеск: то таежный великан-сохатый ныряет в воду, добывая со дна свое лакомство — мучнистый корень водяной лилии. Рябчик и косач в эту пору льнут к самой земле, больше бегают, нежели летают: так удобнее собирать улиток и червей, недозрелые ягоды голубицы, морошки. Одни только дятлы, как всегда, нарушают тишину стуком молоточков по сухостойнику, да пищухи и синицы с раннего утра до заката солнца по-хозяйски хлопочут в ветвях, вполголоса переговариваясь на языке, понятном им одним.

В такую пору тайга могла бы показаться райским местом, если бы не тучи гнуса, день-деньской висящие в ее тенистом сумраке, да липкая духота, накапливающаяся в неподвижном воздухе к средине дня.

Чего только не делали лесорубы: разминали пахучие травы и натирались их соком, обмазывались мылом, грязью, некоторые даже несмываемой древесной смолой, разводили дымокуры из мха, но все это не спасало от гнуса. Пробовали завешивать лицо и шею нижними рубахами или полотенцами вместо накомарников, но в духоту в такой «парандже», как их называли ребята, нечем было дышать.

Жернаков был назначен на раскряжевку хлыстов. В первый же день вечером, возвращаясь с лесосеки, Каргополов участливо спросил Захара:

— Горит кожа?

— Ничего, терпеть можно, — устало отвечал Захар, — бывает похуже. Этот гнус вроде надсмотрщика, — усмехнулся он. — Пока работаешь, ничего, терпимо, как остановился — поедом жрет, собака! Вы-то уж, наверно, привыкли?

— Кой черт! Разве к этой пакости можно привыкнуть? — ругнулся Гурилев.

— А я привык, братцы, — скаля редкие зубы, сказал Каргополов. — Сначала, бывало, как вопьется, так даже подпрыгнешь, а вот сейчас кусает, ну и черт с ним! Только жаль, кровь пьет; на каждого по капле — это же всего могут высосать! Только из этих соображений и отгоняю их.

— Врешь ты все, Иван! — сердито сказал Гурилев. — Был бы я ученым-химиком, я бы придумал такую гадость, чтобы всех на свете гнусов потравить. А правда, неужели нельзя придумать против комара отраву?

— Да ну там, нельзя! — отозвался Каргополов. — Собрать бы всех химиков, послать их лес рубить, вот хотя бы к нам, сюда, так в первую же неделю сотни рецептов появились бы!

— Верно! — засмеялся Захар.

После всех передряг он будто выздоравливал. Как и в первые дни приезда на Амур, Захар с волнением всматривался в жизнь тайги, стараясь понять ее суровые законы, и все больше очаровывался ею. Все казалось ему интересным и волнующим: и могучая колодина, покрытая зеленым мхом, засыпанная наслоившейся за многие годы мертвой хвоей, и бледно-зеленые космы мха, свисающие со старых елей где-нибудь в глухом и тихом, как подземелье, уголке, и неясные шорохи невидимых существ.

Непередаваемое наслаждение испытывал Захар, сидя на берегу Силинки и наблюдая за хрустально-розовыми в закатных лучах струями студеной речушки. Все реже посещали Захара воспоминания о недавнем прошлом, все слабее хватала за душу тоска по кавшколе и по родной станице, и ему начинало казаться, что все самое лучшее в его жизни будет именно здесь, в тайге.

Но недолго продолжалась эта жизнь среди добрых друзей. Как-то раз в барак с истошным криком вбежал Бонешкин:

— Лесозавод! Ребята, лесозавод!

С этими словами он пулей вылетел из барака.

Бонешкин давно был известен своей заполошностью, и, возможно, никто не обратил бы внимания на его крик, если бы он не закричал так отчаянно.

— Робятка, пожар, должно! — первым загорланил Иванка-звеньевой и, вытаращив глаза, кинулся из барака.

— Гори-им!.. — завизжал Гурилев, чтобы насмешить товарищей.

— Да че вы, взбеленились, что ли? — гаркнул бригадир. — Тише вы!

Все сразу смолкли, прислушались. С низовой Силинки через тайгу плыл высокий нескончаемый гудок. Прошла минута, вторая, третья, а он все тянул свою однообразную, заунывную песню-призыв.

— Братцы, так это же лесозавод пустили! — воскликнул Каргополов.

— А я чего вам говорил! — сверкнул глазами Бонешкин.

— Первый гудок лесозавода!

— Ура, товарищи!..

Наутро прискакал нарочный и привез распоряжение: бригада в полном составе переводится на строительство жилья.

Лесорубы закинули за плечи свои котомки и двинулись в Пермское. Шли неторопливо, часто отдыхали, пели песни и около полудня вошли в село. Было жарко, безветренно, поэтому решили сразу идти к Амуру. Разложив свои пожитки на берегу, ринулись в воду. Только бригадиру было недосуг: окунувшись раза два, он оделся и побежал в отдел кадров.

Часа через два Самородов вернулся на берег. Рядом с ним семенил толстенький, интеллигентного вида старичок с румяным лицом и бородкой клинышком цвета чистого серебра — инженер Саблин.

— Ну, здравствуйте, молодые люди! — весело закричал Саблин тонким голоском. — Пришел взглянуть, уж больно хорошая слава о вас идет!

Ребята вразнобой ответили «здравствуйте», сразу как-то подтянулись, окружили Саблина.

— Я-то думал: тут богатыри, каждый — косая сажень в плечах, — проговорил он, пряча под усами умную улыбку. — А тут, оказывается, простые смертные!.. Ну-с, вот что, юноши, — сказал он уже серьезно, — научились вы лес рубить, теперь необходимо научиться строить жилье. Только жилье, я вам скажу, такое, какого даже я, старый инженер, никогда не возводил! Шалаши будем строить! — воскликнул Саблин. — Да-с, шалаши, утепленные шалаши! Только таким способом мы сможем решить жилищную проблему. Сегодня вы расселитесь в палатках, а завтра начнем все, в том числе и мы, инженеры, учиться строить новый вид жилья. Ваша бригада будет работать под моим непосредственным руководством. Товарищ, как вас?.. — обратился он к бригадиру. — Да-да, товарищ Самородов будет заместителем бригадира, то есть моим заместителем. Как только пройдем курс, овладеем этим искусством, лучшим из вас дадим бригады, будете руководить ими. Надеюсь, все ясно, друзья?

— Ясно, товарищ инженер.

— Зовут меня Викентий Иванович, — представился инженер, шаркнув ногой. — Запомните: Ви-кен-тий И-ва-но-вич.

По толпе прокатился добродушный смешок:

— Запомним!

…Участок, отведенный для строительства шалашного городка, был выбран неподалеку от лесозавода на ровной, слегка приподнятой местности.

Саблин приехал на двуколке, а вскоре подошли подводы, назначенные для подвозки досок и жердей, и с ними два десятника..

— Нуте-с, начнемте, друзья, — объявил Саблин, собрав всех.

Он расстелил по косому пологу палатки листы кальки с чертежами, сломил тонкую лозу для указки и стал объяснять конструкцию шалаша.

— Вся мудрость состоит в том, — говорил он, — чтобы его быстро построить, чтобы он не пропускал влагу, а главное — чтобы держал тепло в сорокаградусный мороз и мог вместить по меньшей мере пятнадцать — двадцать человек.

Первый шалаш строила вся бригада. Викентий Иванович, сняв пиджак, сам руководил планировкой. С лопатой в руках он, неторопливо командуя десятниками, делал ямки для колышков.

— Все, что я делаю, предстоит делать вам, будущим бригадирам, — объяснял он при этом. — Так что прошу внимательно следить за каждым моим движением.

Захар буквально ступал по его следам.

Викентий Иванович заметил это, отдал ему лопату и сказал:

— Прокопайте, молодой человек, линию вдоль этого шнура.

Захар, смущаясь, суетливо принялся за дело.

— А вы не торопитесь, юноша, не торопитесь, — поучал его Саблин. — Вы много сил тратите попусту и прежде времени устанете.

Так оно и вышло: линия оказалась кривой, а по лицу Захара струился обильный пот.

— Плохо получилось, — в смущении сказал он, взглянув на свою работу.

— Ничего, ничего, молодой человек, не огорчайтесь. Главное — выполнено с вдохновением, — подбодрил его Викентий Иванович.

Приметив Захара, Саблин то и дело поручал ему что-нибудь, с каждым разом давая все более сложные задания: инженеру понравились рвение и старательность, с которыми относился к работе этот паренек в буденовке.

На следующий день первый шалаш был готов. Поручив планировку нового шалаша десятнику, Саблин подозвал Захара и, размотав рулетку, стал с его помощью обмерять площадь пола и стен. Записывая результаты обмера, Саблин говорил философски:

— Начинаем с шалашей, дружище, а кончим дворцами! Уж если Русь взялась за топоры, то, смею вас заверить, дело будет! Вот вы, юноша, почему взялись за топор?

— Вы спрашиваете, Викентий Иванович, почему я поехал на строительство? — улыбаясь, спросил Захар.

— Хотя бы так. Зачем вы сюда приехали?

— Это длинная история.

— А вы коротко изложите ее мне.

— Моя история не характерная, Викентий Иванович.

— Ну что ж, тем интереснее.

Смущаясь и многое недоговаривая, Захар сбивчиво рассказал о том, что привело его сюда.

— Ага, значит, вы романтик? — догадался Саблин. — Так ваша история нехарактерна? А вы полагаете, что я поехал за «длинным рублем»? Мы почти все здесь романтики. То, что я здесь, — это выстрадано, дорогой юноша. Перед вами старый дворянин, да-с. А знаете, что это такое?

— Знаю. Но… как же это?.. — Захар с удивлением посмотрел на Саблина.

— А вот так-с… Я долго не принимал революцию. Переосмыслить давно сложившиеся понятия не так просто — город легче выстроить на голом месте, да-с!.. А мне именно это пришлось сделать, да еще в возрасте, когда большая половина срока, отпущенного человеку, осталась позади… Поняв свое место в новой жизни, я ничего больше не хочу, кроме одного: целиком отдаться интересам народа. Знаете, что мы сейчас делаем с вами? Мы, русские люди, первыми прорубаем просеку «в глухой, неведомой тайге». Все человечество двинется по ней вслед за нами к своему счастью — братству и свету, да-с! Эту просеку русский простолюдин начал прорубать еще в семнадцатом году. А я, русский интеллигент, который считал себя высокообразованным человеком, а простолюдина — темным и забитым, оказался на самом деле темнее его: я не понял того, что понял он тогда. Вот почему остаток своей жизни я хочу истратить на то, чтобы строить, строить и строить, насколько меня хватит. Вот почему, юноша, мне этот шалаш представляется более значительным, нежели роскошные виллы для богачей, которые я когда-то возводил!

Вскоре шесть человек, в том числе Захар, Каргополов и Иванка-звеньевой, были назначены Саблиным бригадирами.

Участок создавался как ударный. Сюда стягивались лучшие силы из бригад корчевщиков и землекопов. Каково же было удивление Захара, когда он встретил своих земляков, в том числе Лелю Касимову.

— Значит, вместе будем, Захар? — возбужденно смеялась Леля, украдкой ища глазами Каргополова. — Вот хорошо-то!

А вечером под открытым небом состоялось комсомольское собрание. Захар немало удивился, когда постройком рекомендовал Аниканова освобожденным секретарем ячейки. Аниканов избран был подавляющим большинством голосов. Никто, кроме Захара, не знал о случае с сапогами, не вспомнил, что Аниканов увильнул от трудной работы на корчевке. Но и Захару все это теперь показалось мелким, не стоящим внимания. После собрания он подошел к Аниканову, поздоровался за руку.

— Значит, и ты тут? А я, брат, не знал, — баском сказал Аниканов. Он был в самом лучшем расположении духа. — Ну что же ты, Захар, не поздравляешь меня?

— С чем?

— Ну, как-никак я теперь у вас основной комсомольский руководитель.

— А, с этим? Ну, поздравляю, — спокойно сказал Захар. — Ты тоже можешь поздравить меня — бригадиром назначен.

— Да что ты! Вот, брат, как мы с тобой полезли в гору! — с искренним восторгом воскликнул Аниканов. И, помолчав, добавил: — Это только начало. Придет время, мы еще не такими делами будем ворочать!

 

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Ночь. Не спится Захару в новом шалаше. Раздражает скипидарный запах еловых досок. Думает Захар, думает… Должно быть, трудное это дело — руководить людьми. В его бригаде двенадцать парней: восемь ленинградских слесарей и электромонтеров, двое деревенских ребят с Кубани, вообще не имевших профессий; и только один плотник, бывший днепростроевец Федор Брендин — высокий добродушный детина с улыбчивым лицом. Федор медлителен, молчалив, а когда идет, волочит ноги, будто они у него спутаны. Все ленинградцы и кубанские ребята до этого были на земляных работах, счетовод Прокоп Чулкин сидел в отделе снабжения, и только один Федор Брендин плотничал — рубил дом для инженеров. «Как-то они справятся?» — думал Захар.

С первого же дня дело не заладилось. Когда Захар начал толковать бригаде, что́ и в какой последовательности надлежит делать, ленинградцы стали отпускать шутки и остроты. Выглядели они франтовато, держались обособленно. Землю они копали лениво, ходили медленно, а на подноске жердей и досок не утруждали себя лишним грузом.

— Слушайте, товарищи, уж очень медленно вы работаете, — заметил Захар, сдерживая себя. — Нельзя ли немного поживее? Так мы за лето и одного шалаша не выстроим.

— А мы не просились на эту работу, — за всех ответил курносый, жиденький на вид, но задиристый Еремкин. — Вот когда нам дадут работу по специальности, тогда и посмотрим, кто как работает.

— Бригадиру об этом нечего говорить, — вступился Брендин. — Раз приставлены к делу — значит, надо делать, а симулировать нечего.

— Ну, знаете!.. — возмутился белокурый красавец с голубыми глазами — электромонтер Марунин. Чувствовалось, что он верховодит в этой группе. — Если вы называете это делом, то что тогда такое мартышкин труд?

— Так что ж, по-вашему, выходит, что все эти люди кругом тоже занимаются мартышкиным трудом? — спросил Захар, готовый кинуться в спор.

— Для кого как… — многозначительно намекнул Марунин.

— Ну, это уж вы слишком много берете на себя! — вспылил Захар. — Если бы все так рассуждали, мы много бы наработали! В общем, или дело делайте, или идите к прорабу и скажите, чтобы вас перевели в другое место. А пока вы здесь, я требую выполнять мои распоряжения.

— Э, брат, как разошелся! — хихикнул Еремкин. — Приказывай, знаешь, кому?

— А ты-то сам что умеешь делать? Мы все меньше шестого разряда не имеем, а он «требую»!..

— Да-а, много вы берете на себя, товарищи, — раздумчиво сказал Захар. — С вами, видно, наработаешь. Завтра пойду попрошу, чтобы забрали вас из бригады.

Но он этого не сделал, только грозился. Да и перепалка возымела действие: ленинградцы стали работать живее. Успех зависел от плотницких работ. Их выполняли под руководством Брендина сам Захар и оба кубанца — чернявый грузноватый Пойда и подвижный, ловкий, с тонкой фигурой джигита Терещенко. Эта четверка в отличие от группы Марунина работала дружно, старательно.

Плотницкое искусство явилось для Захара откровением: он узнавал в нем одну за другой своеобразные тайны, и это увлекало его. Оказывается, для того чтобы ровно стесать сторону жерди или доски, нужно предварительно зарубить засечки на глубину снимаемого слоя, и тогда очень легко получалась ровная линия; для того чтобы топор послушно ходил в руках, нужно было правильно его держать — как раз там, где начинался загиб топорища. Всем этим правилам его и Пойду с Терещенко учил Брендин.

Первый шалаш бригада Жернакова строила девять дней, хотя по графику нужно было сдать его на пятый. Отношения Захара с ленинградцами за это время несколько улучшились, но теперь подлинным бедствием стали перекуры. Захар горячился, а Марунин, посматривая на часы, говорил: «Вот через минуту… Осталось полминуты… Теперь четверть минуты. Пять секунд…»

Как-то во время такого длительного перекура пришел инженер Липский. В бригаде его еще не знали. Стояла невыносимая жара и духота, как бывает перед грозой, и ребята укрылись внутри недостроенного шалаша. Разомлевший от жары Липский, вытирая вымокшим платочком свое совсем юное нежно-розовое лицо, заглянул в шалаш.

— Почему не работаете? Кто бригадир? — спросил он.

— Я, — отозвался Захар и встал, одергивая расползшуюся на плече гимнастерку. — Только сейчас присели отдохнуть.

— Когда должны сдать шалаш?

— По плану еще позавчера, но…

— Что «но»? Меня не интересует ваше «но», я своими глазами вижу, что вы уже полчаса не работаете! — Липский пренебрежительным взглядом смерил фигуру Захара. — И, пожалуйста, не вправляйте мне мозги. Позавчера должны были сдать шалаш, а еще и половина работы не выполнена.

— А чего вы набросились на бригадира? — послышался вызывающий голос Еремкина. — Вы спросили, какая у него специальность? Человек, никогда топора в руках не держал, а вы хотите… Дайте нам работу по специальности, и мы покажем вам результат.

Липский посмотрел на Еремкина, прищурившись, и сказал с убийственным спокойствием:

— Во-первых, молодой человек, у меня есть должность — я инженер, и извольте соответствующим образом со мной держаться; а во-вторых, я обращаюсь не к вашей персоне, а к бригадиру, и прошу не расточать вашего красноречия.

Марунинцы возмущенно заорали:

— А что, слова нельзя сказать?

— Подумаешь, оскорбили, не назвали по имени-отчеству!

— Мы сами без пяти минут инженеры!

— Он сам еще, видать, только практику проходит.

— Да замолчите, как не стыдно! — не вытерпев, крикнул Брендин, потому что Захар растерялся и не знал, что делать.

Липский в первую минуту оробел, тень испуга промелькнула на его лице, но потом овладел собой и надменно сказал:

— Следуйте за мной, бригадир.

Захар вышел. Липский направился в сторону конторы, не оборачиваясь к Захару, и тот покорно шагал за ним. В полусотне метров от шалаша, где не было поблизости людей, инженер повернулся к Захару.

— Вы что же, специально приучаете своих подчиненных так по-хулигански относиться к инженерно-техническому персоналу?

— У вас нет никаких оснований говорить так, — грубовато ответил Захар. — Я только неделю назад принял эту бригаду.

— Какая у вас профессия?

— Никакой нет, — глухо ответил Захар и посмотрел себе под ноги; на его лице отразились горечь и затаенная обида.

— Почему же вас назначили бригадиром?

— Это нужно не у меня спрашивать, а у инженера Саблина.

— Да-а, вероятно, вы еще молоды для такой роли, — раздумчиво сказал Липский. — Идите и постарайтесь взять в руки ваших горлопанов. Я пришлю в помощь вам десятника на пару дней. Чувствую, что без этого у вас вообще ничего не выйдет. Кстати, подумайте сами, как вести себя с инженерно-техническими работниками.

Высокомерный тон, пренебрежительное отношение, наконец, это заносчивое «подумайте сами» возмутили Захара.

— Вот что я вам скажу, товарищ инженер, — бледнея от закипающей злости, сказал он, — я ожидал от вас бо́льшей помощи, а нравоучения читать… это самое легкое. Вы даже не сумели поговорить с ребятами, испугались, а хотите, чтобы я на них воздействовал. С ними в приказном порядке ничего не сделаешь. Они тогда, наоборот, еще хуже станут работать. Так что вот…

— Хорошо, я доложу об этом по инстанции. — Липский заметно умерил тон.

— Докладывайте где угодно, — бросил Захар и, не оглядываясь, направился к шалашу.

Каждый вечер Захар коротко рассказывал Каргополову о том, что происходит у него в бригаде, — они по-прежнему спали рядом на нарах. Рассказал он и о сегодняшнем случае с Липским.

— Этот чистоплюй и у меня в бригаде вел себя так, — сказал Каргополов сонным голосом. — Слушай, а Аниканов у тебя хоть раз был?

— Прибегал однажды, пошумел на меня, на бригаду, с тем и скрылся. Просил я его провести собрание — говорит, занят.

— Не-ет, ты его заставь провести, это же его… — Каргополов внезапно умолк, а через минуту уже захрапел во всю силу.

На следующее утро Аниканов появился в бригаде Жернакова. В майке и сандалиях он выглядел кругленьким, чистеньким, загорелым; пышные вихры его игриво трепал ветерок. В руках он нес скатанную рогожку.

— Привет горе-строителям! — воскликнул он, эффектно подняв руку. — Ну-ка, подберите мне хороший шест! Вот, Жернаков, по решению бюро ячейки и постройкома твоя бригада награждается знаменем. Давай шест, сейчас водрузим его! — С этими словами он развернул рогожку и потряс ею в воздухе.

Все бросили работу, с молчаливым недоумением глядя на Аниканова.

— Сам бери, тут холуев нет, — первым нарушил молчание Еремкин. — Давайте, ребята, работать!

Аниканов изменился в лице.

— Больше ничего не скажешь?

— А вот ты, Андрей, больше ничего не скажешь? — спросил Захар, шагнув к нему. — Это когда же состоялось такое решение и по чьей инициативе?

— По инициативе управления, понятно? — озлился Аниканов. — Хорошо, не хотите, я сам установлю.

Он принялся суетливо искать подходящий шест, нашел ветку.

— Дай-ка топор, Захар, — распорядился он.

— А ты умеешь с ним обращаться? — с кривой усмешкой спросил Захар, но топор подал.

Аниканов неумело обрубил сучья, привязал на тонкий конец распяленную рогожку, спросил:

— Ну, куда поставить, где оно будет видней?

— А где хочешь.

— А вон туда, на крышу, на конек.

— Там мы работаем, мешать будет.

— Тогда вот тут, на углу.

Он долго возился, но, когда отошел, палка упала.

— Да ты затеши конец… Дай-ка топор!

Захар несколькими взмахами заострил нижний конец, с силой всадил его в землю.

— Ну, а теперь давай собрание проведем с бригадой, — предложил он Аниканову.

— Какое собрание? — удивился Аниканов. — Сейчас же рабочее время.

— Ну, митинг. Короткий. А как же? Такое событие — знамя получили…

Захар с иронией посмотрел в глаза Аниканову, но тот отвел взгляд.

— Сейчас я не могу, вечером проведем, — важничая, заявил Аниканов. — Время скоро одиннадцать, а мне до обеда еще в трех бригадах надо побывать.

С тем и ушел.

Рогожку заметили сразу все, кто работал не только поблизости, но и на дальних шалашах. То там, то тут послышались гогот, свистки, кто-то кричал:

— Э-гей! Поздравляем с наградой!

— Рогожезнаменцам — гип-гип ура!

В бригаде Жернакова все подавленно молчали.

— Ну что, достукались? — спросил Захар.

Ему никто не ответил.

Первым нарушил молчание Брендин. С ожесточением всадив топор в жердь, он опустился на пенек и сказал:

— Завтра же пойду к старшему прорабу, пусть переводят в другую бригаду. Такой позор терпеть тут от вас!.. Три года Днепрогэс строил, ничего подобного не случалось…

— А я, знаете, что предлагаю, — баском проговорил Терещенко. — Работы осталось немного, давайте сегодня докончим все, чтобы завтра больше не приходить сюда. Хоть ночью, но закончим. Пускай тут болтается эта рогожка.

— Друзья, а это ведь верно! — воскликнул коротышка Прокоп Чулкин.

— Вин его принэсэ и к тому мисту, — вставил Пойда.

— Не-ет, туда мы не позволим! — запальчиво вступился красавец Марунин. — Не имеет права! Присудили же за этот шалаш, а там еще посмотрим!..

Над строительной площадкой потек мелодичный звон — били по подвешенному куску железа, сзывая на обед. Бригада будто не слышала сигнала и продолжала работать.

— Как, товарищи, дождемся, когда все пообедают? — спросил Захар.

— Да, давайте туда к концу, — ответил Марунин.

— Немного погодя, когда начнут расходиться, — поддержал Брендин.

Они подошли к кухне, когда там обедали лишь несколько человек да Аниканов, возле которого вертелась Кланька. Она кокетничала напропалую.

Столовая располагалась прямо под открытым небом, столами и сиденьями служили наскоро сколоченные доски, и лишь кухня выглядела капитальной — она была сложена из дикого камня. На кухне орудовали Леля Касимова и Маруся Дробышева. Они же вместе с Кланькой и сложили ее.

Еще издали увидев приближавшегося Захара, Леля Касимова улыбнулась, наблюдая, как понуро идет он, а за ним и вся бригада.

— А вы что же без знамени? — крикнула она.

— Язык бы тебе прищемить, сорока! — сердито проворчал Брендин.

— Да, я забыл сказать, — крикнул повернувшийся от стола Аниканов, когда бригада подошла к столовой, — знамя-то вы обязаны носить с собой! На корчевке такой порядок был.

— Нет уж, к черту! — ожесточенно бросил Захар. — А что касается корчевки, то не тебе о ней говорить, Аниканов, — с горячностью добавил он. — Ты на ней пробыл без году неделю.

— Да побольше твоего, — ответил Аниканов и принялся за еду.

— Что ж, по полмиски вам наливать? — издевалась Леля Касимова. — Не заработали ведь по полной!

— А ты можешь совсем не наливать! — не своим голосом заорал Еремкин. — Сами обжираетесь тут, а тем, кто работает, — полмиски! Ишь ты, краля какая! Пойди вон потаскай на горбу!

— Не меньше твоего таскала, губошлеп, криком не бери, — спокойно парировала Касимова. — А то, видите ли, он горбом таскает!

Весь этот день был отравлен бесконечными насмешками, ругней и озлобленностью.

После обеда в бригаде Жернакова все работали с каким-то злым ожесточением: о перекурах никто даже не заикался, и к концу дня шалаш был закончен, за исключением мелкой внутренней отделки.

Вечером, перед концом работы, в бригаду пришли сам начальник участка Саблин, с ним Липский и Аниканов.

Удивительные летом бывают вечера на Амуре! Незадолго до заката солнца, когда спадает дневная жара и в высоком небе порозовеют одинокие странники-облака, таежные дали с их зыбучими впадинами и возвышениями, повитыми легкой дымкой, вдруг начинают как-то особенно ясно вырисовываться. До чего же в эту пору безмерно просторным, необъятно громадным выглядит мир, а вечерняя прохлада такой освежающей, приятной и ласковой! Только Захар не замечал всего этого.

Саблин и его спутники осмотрели шалаш со всех сторон, заглянули внутрь.

— Где бригадир?

— Он работает, Викентий Иванович, — пояснил Аниканов. — Наверстывает упущенное…

— Позовите его ко мне.

Захар, на ходу одергивая гимнастерку, торопливо подошел.

— Здравствуйте, молодой человек! — Саблин протянул ему руку. — Вы, кажется, были у меня самым смышленым практикантом. Почему же отстали от других?

— Люди неопытные, Викентий Иванович. Да к тому же в бригаде только один плотник.

— Плотницких работ, дорогой Жернаков, тут для одного человека ровно на пять дней, — с укоризной сказал Саблин. — Ну, хорошо, об этом мы поговорим на собрании, а сейчас ведите бригаду на ужин, затем все — в контору.

Собрание открыл Аниканов. Первое слово он предоставил Захару для объяснения.

Захар до того волновался, что у него даже губы посинели, а руки совсем не слушались.

— Хочу сказать несколько слов о стиле работы товарища Аниканова как секретаря бюро комсомольской ячейки участка, — говорил он, мельком взглянув на Аниканова. — От него зависит очень многое и прежде всего комсомольская дисциплина. Но как он понимает свою роль? Вот сегодня утром он принес рогожное знамя к нам в бригаду. Ведь сраму на весь участок! А поговорил ли он с нами? Спросил ли, кто как работает? Даже со мной, с бригадиром, не перекинулся ни единым словом. Был он до этого один-единственный раз. А что сделал? Пошумел, обругал всех и убежал, хотя я тогда просил его провести собрание в бригаде. Я знаю Аниканова почти полгода, вместе ехали, оба из одного города, и прямо скажу: товарища Аниканова хлебом не корми, только дай командовать над людьми. И он командует, потому что в его положении это самое легкое: ни за что не отвечать, а со всех требовать. Но администрировать и без вас есть кому, товарищ Аниканов, вон товарищ Липский хорошо умеет это делать, а от вас мы, бригадиры, ждем иной помощи — дисциплину наводить в бригадах да соревнование организовать между бригадами.

Все это время, пока говорил Захар, Аниканов ерзал, краснел, волновался.

— В заключение хочу внести следующее предложение, Викентий Иванович, — повернулся Захар к Саблину. — Для руководства бригадой у меня пока недостаточно опыта. Но есть у нас замечательный плотник и усердный человек — товарищ Брендин. Он три года проработал на Днепрострое, хорошо знает строительное дело. Вот его и нужно назначить бригадиром, а я буду рядовым рабочим. И еще одно предложение вам, товарищ Аниканов: на сплаве в бригаде у нас была создана комсомольская группа. Вот такую группу нужно было бы создать и у нас в бригаде, чтобы она могла постоянно оказывать влияние на тех, кто отлынивает от работы.

Захар сел на свое место. Аниканов предложил выступить членам бригады, но никто не хотел брать слово.

Наконец, когда стало невмоготу молчать, поднялся Брендин.

— Почему мы плохо работаем? — заговорил он. — Потому, что вот эти товарищи, — указал он на Марунина, Еремкина и их друзей, — все время симулируют. В этом и вся причина. А бригадир что? Он старается изо всех сил, но они его не слушают. Вот и вся причина. Если все они начнут работать, как мы с Жернаковым, Пойдой, Терещенко и Чулкиным, то бригада наша никогда не будет отстающей. А почему эти плохо работают? Потому что считают для себя зазорным копать землю, жерди таскать, требуют, чтобы дали им дело по специальности. Им говорят: пока нет работы по специальности, значит, делайте то, что надо, но они и слушать не хотят. Потому и работаем плохо… А выдумывать, что бригадир плохой или вся бригада плохая, — это глупое занятие. Вот и вся моя речь…

— Правильно, очень правильно, товарищ Брендин! Яснее не скажешь! — воскликнул Саблин. — Все ясно, друзья, надо, чтобы эти товарищи, которые временно используются не по специальности, поняли бы и прониклись сознанием: надо построить шалаши. А поймут — дело пойдет. И вот еще: поскольку Жернаков просит освободить его от обязанностей бригадира, — а я понимаю, как ему трудно, — то не возьметесь ли вы, товарищ Брендин, за это дело? Вам все карты в руки — вы плотник, строили Днепрогэс, любите свое дело. Почему бы вам не стать бригадиром? Да и помощник у вас хороший — Жернаков. Согласны?

— Ладно, возьмусь, раз требуется, — глуховато ответил Брендин.

— Ну вот и отлично! Но я не знаю, дорогой Аниканов, можно ли комсомольскую ячейку создать в бригаде? Какой у вас порядок?

— Вполне можно, Викентий Иванович, — с подобострастием ответил Аниканов.

— Вот и отлично! А секретарем, или как там называется, можно назначить товарища Жернакова.

— Секретарь не назначается, Викентий Иванович, — улыбнулся Аниканов, — его избирают.

— Ну что ж, вот и пускай изберут его!

— А это уж как посмотрит бригада!

— Ага, так! Ну, хорошо, изберете его, товарищи? — обратился Саблин к бригаде.

— Изберем, — дружно ответили все, в том числе и ленинградцы.

— Вот видите, уже, считайте, избрали. У меня больше нет времени, дорогие друзья, — Саблин посмотрел на часы. — Я доволен результатом нашего разговора и надеюсь, бригада будет отличной. Мне пора ехать, до свидания…

Аниканов был явно недоволен столь поспешным отъездом Саблина. После того как Захар закончил свою речь, Аниканов, насупившись, долго записывал себе что-то в блокнот. Он готовился взять реванш: реабилитировать себя перед Саблиным и унизить Захара в его глазах. Теперь же, когда Саблин рекомендовал бригаде избрать Жернакова секретарем, Аниканов был окончательно разоружен. Но он все-таки выступил и рассказал об изгнании Захара с конного парка, о его дезертирстве, о том, как Захар опозорил своих земляков, и закончил так:

— В лице товарища Жернакова мы имеем морально неустойчивого комсомольца, у которого нет достаточной силы воли к преодолению трудностей. И вообще должен вам сказать, это бесхребетный человек. Так что вот смотрите, товарищи, — избирать его или не избирать.

— Ничего он не бесхребетный, напраслину нечего наговаривать! — отмахнулся Брендин, не глядя на Аниканова. — Это он покритиковал тебя, вот и стал плохим. Парень старательный и дельный. Избрать надо — и все тут!

— Правильно, — загудели голоса. — Давай голосуй!

Аниканов пожал плечами.

— Ладно, дело ваше. Тогда голосую. Кто за то, чтобы избрать Жернакова секретарем комсомольской группы вашей бригады, прошу поднять руки. Один, два, три… Там, сзади, повыше, а то темно, не видно отсюда.

— Да единогласно, нечего считать.

— Избирается единогласно. На этом считаю собрание закрытым.

Вместе с бригадой Захар возвращался к своим шалашам; Аниканов сразу же куда-то исчез. На западе уже остывала сгоревшая заря, над головой густела синь, испятнанная надвигающимися из-за Амура клочьями сизых туч. В тишине вечера дружно кричали лягушки.

— Завтра дождь будет, — заметил кто-то.

— Э-эх, не докончили шалаш! — вздохнул Брендин. — Будет эта рогожка болтаться, сто чертей ей!

— А хиба ж в дождь нэ можно робить? — спросил Пойда.

Дождь прошел ночью, к утру погода разъяснилась.

Бригада закончила шалаш часа за два до обеда и перешла на новое место. А после обеда Аниканов снял рогожное знамя, но в бригаду Брендина его не понес. Вскоре рогожка развевалась над другим недостроенным шалашом. И так же, как вчера в адрес бригады Жернакова, сегодня в сторону рогожного знамени летели насмешливые выкрики, свист, улюлюканье.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

После жаркого рабочего дня, когда до онемения натружено тело, до чего же сладко спится!

И снится Захару сон: кто-то старается столкнуть его с обрыва. Он отступает, а этот невидимый все теснит и теснит его. И чувствует Захар, что вот-вот сорвется и упадет вниз. В ужасе он весь сжимается, но вдруг, к великой своей радости, различает мигающий свет спички, а в бликах огонька — выписанное грубыми мазками теней худое лицо Феди Брендина.

— Вставай, Захар, ну, слышь, что ли, вставай быстрей! — настойчиво и встревоженно бубнит бригадир.

Захар широко раскрыл глаза.

— Что, что такое?

— Группа Марунина сбежала, вставай быстрей, а то не догоним.

Когда-то, в кавшколе, Захар по ночной тревоге за три минуты становился в строй. Сейчас он и половины того времени не потратил на сборы — сапоги мигом натянул на босу ногу, гимнастерку не стал застегивать, а ремень взял в руки, чтобы уже в пути подпоясаться.

— Как сбежали, куда? — приходя в себя, спросил он шепотом, так как на нарах заворочались его соседи.

— К Силинскому озеру подались, там у них лодка подготовлена.

На дворе тревожно и ветрено; угрюмо и многоголосо шумит тайга; по небу, то ныряя бронзовой уткой в кипящие черные тучи, то выныривая из них, спешит месяц. Довольно прохладно — середина августа, и по ночам чувствуется первое дыхание осени, но Брендин в одной нательной рубашке. В свете луны Захар видит его острые плечи и выступающие лопатки.

Они бегут, спотыкаясь о кочки и пни, перепрыгивая через кучи веток, оставшихся еще с корчевки. Наконец они выскакивают на горбину рёлки, протянувшейся вдоль озера. По черному простору озера гуляют волны, резкими вспышками зловеще вскипают беляки. С Амура доносится глухой гул шторма.

Брендин напряженно всматривался в купы тальников, темнеющих у воды.

— Неужто пустились в такую непогодь?

— Кажется, вон там… Видишь?

Вынырнул из-за тучи месяц, бросил скупой свет на взлохмаченное озеро, на берег; Захар и Брендин ясно увидели: под тальниковым шатром — длинная лодка, а в ней сбились в кучу чем-то занятые люди.

— Они, — выдохнул Захар. — Пойдем прямо?

Осталось пять шагов до лодки, когда сидящие в ней разом повернули головы, глядя молча и выжидающе.

— Ну, чем занимаемся? — спокойно спросил Брендин.

— Да вот мотор ремонтируем, — ответил за всех добродушный Карасев.

— Неудобное время выбрали: добрые люди давно спят, — с укоризной сказал бригадир.

— А чего же вас черти носят, когда добрые люди спят? — звонко спросил Еремкин.

— О вас беспокоимся, — ответил Брендин.

— О нас нечего беспокоиться, мы сами можем о себе побеспокоиться, — отозвался Марунин.

— Ну вот что, товарищи, — решительно сказал Брендин, став ногой на борт лодки, — побаловали — и хватит! Теперь пошли в шалаш.

— Мы там ничего не забыли, — с ехидством ответил Еремкин.

— А я думаю, что забыли, — сказал Захар, заходя с другого борта. — Комсомольскую честь забыли…

— Сам забывал — ничего, а вот мы забыли — плохо! Что-то не вяжется у тебя, Жернаков!

— Да, забывал, но вовремя спохватился. И по-товарищески советую вам тоже вернуться.

Еремкин угрожающе встал.

— Так вы что, пришли агитировать нас или арестовывать? А если мы вам морды набьем?

— Ну, ты не шебарши, Оська, — одернул его кто-то в лодке.

— Мы пришли поговорить с вами по-хорошему, — спокойно ответил Брендин.

— Слушайте, ребята, — сказал Жернаков, садясь на край лодки, — давайте поговорим, как комсомольцы. Неужели вам не стыдно, а? Неужели вам не понятно, как вы мараете честь Ленинграда?

— Ну ладно, говорить так говорить! — Марунин решительно поднялся, прошел к носу лодки и сел на переднюю банку против Брендина и Захара. — Сядь, Брендин, драться не буду.

— А ты думал, я боюсь?

— Ну, тем и лучше. Ты неплохой парень, Жернаков, и давай поговорим честно. Да, мы из Ленинграда, колыбели революции, — продолжал он. — Мой отец у Смольного дрался, понятно? Я потомственный рабочий. Но вы можете понять, что нам, людям со средним образованием, — все мы закончили рабфак, а некоторые учатся в вечерних институтах, да к тому же имеем пятый и шестой разряды, — вы можете понять, что нам тут делать нечего? Там, на заводах, не хватает специалистов, а мы тут должны копаться в земле, когда этими руками машины можно делать! А кроме того, скоро начнется учебный год. Если мы вовремя не приедем, нас исключат.

— Так за каким же чертом вы тогда ехали сюда? — раздраженно спросил Брендин.

— Вот в этом все и дело, товарищ бригадир! Нас обманули. Нам что говорили? Работать будете по специальности, зимой продолжать образование. Ничего этого нет — сами видите, и не скоро будет. А как вы считаете, должны мы думать о своем будущем? Да и потом же, вы видите, когда мы уходим? Мы подготовили вам жилье, а теперь не мешайте, нам тоже не сладко.

Марунин умолк, молчали и Брендин с Захаром. О корму лодки с хлюпаньем бились зыбучие волны, ее подбрасывало. Месяц то выглядывал из туч, и тогда лица ребят казались бледными, усталыми, то скрывался, и лица становились мрачными, суровыми.

— И что же, в этот шторм пуститесь? — спросил Захар, кивнув на озеро.

— Будем держаться берега. А нет — переедем на ту сторону, переждем шторм в тайге.

— У вас мотор? Где взяли?

— Сами сконструировали. Нашли в деревне заброшенную веялку, ну и перетаскали постепенно из нее все части. А гребной винт выстругали из березы и жестью обили.

— Как идет? Пробовали?

— Ничего ходит, если хорошо крутить рукоятку. Прошлой ночью испытали. Да вот стопорный болтик от рукоятки потерялся, из-за него и задержались, а то бы вы нас тут не накрыли.

— Слушайте, братва, — обратился Захар к ленинградцам. — Давайте вот так договоримся. До Хабаровска почти четыреста километров, и пускаться на такой душегубке в бурю дело гиблое, поймите! Бросьте вы эту затею и возвращайтесь в шалаш. О том, что вы хотели бежать, мы никому не скажем. Но зато я вот что вам обещаю: завтра пойду в партком, к Бутину, и постараюсь его убедить, чтобы вас отпустили по-хорошему в связи с тем, что строительство шалашей заканчивается. Есть у вас документы, что вы учитесь в вечерних институтах?

— Есть у меня и Карасева… Я ведь на третьем курсе, — сказал Марунин устало.

— Наверное, вас могут отпустить, — продолжал Захар. — Даже из армии в таких случаях демобилизуют досрочно. А если не отпустят, то напишут, чтобы вас считали как во временном отъезде. В крайнем случае, если Бутин не решит, напишем в крайком. Ну, а уж если вообще не отпустят, то будем всей бригадой добиваться, чтобы вам дали работу по специальности. Есть же лесозавод, кирпичный строится, автобаза создается, временная электростанция скоро начнет работать… В самом деле, подумайте, на кой черт вам рисковать жизнью и марать свою совесть? По себе знаю, как потом муторно бывает. Я и то насилу оклемался после побега… Ну хорошо, допустим, все обойдется благополучно. Но приедете вы в Ленинград, а уж там будут письма — и в горкоме комсомола, и на работе, и там, где учитесь, — что вы дезертиры… Так что смотрите, я вам по-товарищески советую — оставайтесь!

— Правильно говорит Жернаков, — угрюмо подтвердил Брендин. — Ваша затея — просто ребячество. Хотя вы и считаете себя очень грамотными, а не подумали, чем это может окончиться!

— Ну, вот что, — поднялся Еремкин. — Вы нам зубы не заговаривайте. Давайте, ребята, отчаливать, рукоятку я застопорил гвоздем.

— Да подожди ты, не верещи! — отмахнулся от него Марунин. — Слушай, Жернаков, дай честное комсомольское, что пойдешь завтра к Бутину! Откровенно говоря, мы сами думали так поступить: по-честному просить, чтобы нас либо отпустили на учебу, либо перевели по специальности, а мы бы заочно стали учиться. Но как-то увлеклись все этой идеей — бежать, так и пошли по инерции.

— Даю честное слово — все выполню! — заверил Захар.

Марунин решительно обернулся к своим.

— Я, братцы, пас. И вам не советую. Нужно действовать иначе. Они правы, — кивнул он на Брендина и Захара.

— А в самом деле, на черта рисковать? — отозвался Крамсков. — Да еще лодка течет. И фарватера не знаем. Потонем все к чертовой бабушке! Айда, ребята, а то завтра рано вставать.

В лодке закопошились.

— Тише вы, перевернете! — крикнул кто-то.

Постепенно все сошли на берег, снесли пожитки; в лодке остались только Еремкин и Скобелевский. Они о чем-то перешептывались.

— Ну, а вы? — спросил Захар.

— Двинем одни! — решительно отозвался Еремкин.

Захар обратился к остальным:

— Ребята, да повлияйте на них! Какого черта они дурака валяют, потонут же сразу! На Амуре такой бар бьет в косу, что даже на катере опасно выходить.

— А ну, Оська, и ты, Шурка, давайте на берег! — повелительно приказал Марунин. — Лодка не ваша, нужно ее вернуть.

— Отталкивайся, Оська! — крикнул Скобелевский и опустил весло в воду.

— Ах, вы вот как?! — Марунин прыгнул в воду, ухватился за нос лодки.

Еремкин и Скобелевский изо всех сил упирались веслами в дно, стараясь оттолкнуться от берега.

— Отойди, ударю! — Еремкин угрожающе поднял весло.

Но на помощь Марунину бросились все, кто был на берегу.

— Тащи, р-р-раз! — скомандовал Марунин.

Несколько рук дружно вытащили лодку. От сильного рывка Скобелевский взмахнул руками, плюхнулся с кормы в воду.

Марунин в один миг очутился в лодке, ловким ударом двинул Еремкина в скулу, и тот полетел за борт вслед за Скобелевским.

— Что вы делаете! — закричал Брендин и кинулся туда, где барахтался Еремкин. Схватив его за шиворот, как котенка, выволок на берег.

— Я тебе припомню это, гад!.. — отплевываясь и стряхивая воду, грозился Еремкин, исподлобья поглядывая на Марунина.

— Что ты сказал? А ну, повтори! — Марунин медленно подошел к нему.

Не успели Брендин и Захар опомниться, как Марунин снова сбил с ног Еремкина.

— Да вы прекратите или нет? — засучивая рукава рубашки, заорал Брендин и медведем двинулся на них.

— Ничего, товарищ бригадир, — стараясь успокоиться, сказал Марунин, потирая ушибленный кулак. — Это я ему за все отплатил. В том, что мы собирались бежать, половина его вины: это он замутил нам мозги. И лодку он украл! Примазался к нам, гад, за друга выдавал себя!

На следующее утро была ветреная, пасмурная погода, накрапывал дождь.

Захар отпросился у прораба, чтобы пойти в Пермское. Он собрался в партком к Бутину — поговорить о Марунине и его товарищах.

Захар пошел не по лесной дороге, где были непролазная грязь, а по релке, вдоль берега Силинского озера.

Гнетущую картину являли собой в ту пору и поредевшая от вырубок тайга, и посеревшая унылая ширь озера со вздыбленными гребнями волн, и темная, видимая лишь снизу до половины стена подножья правобережных сопок, и над всем этим — низкий глухой полог свинцовых туч. Повсюду только одни краски — грязно-серые, и нигде ни малейшего просвета! То ли эта унылая непогодь, предвещающая близкую зиму, то ли тревожная ночь — он так и не смог уснуть до рассвета, думая о беглецах, — но что-то угнетало Захара, нагоняло на него тоску.

Через полчаса тропинка привела его к обширной болотистой низине. Отсюда до села уже змеилась дорога-лежневка, недавно проложенная комсомольцами. В низине белели круглые зонты на высоких ножках; под ними у теодолитов работали геодезисты.

Присев на пень, Захар переобулся, отжал воду из портянок и осмотрел разбитые сапоги.

«Пожалуй, надо сегодня же перевязать веревкой, пока совсем не развалились!» — решил он.

Пока Захар переобувался, над тайгой сквозь расползшуюся, как ветошь, пелену туч начала просвечивать голубизна неба. Дождь перестал моросить, и скоро день совсем разъя́снился — нестерпимо заголубело огромное небо, настало вёдро, вся природа торжественно засияла, и Захар весело зашагал в сторону Пермского.

Партком помещался в старенькой избе с почерневшей тесовой крышей и бревенчатыми стенами. В комнатушке Бутина толпилось много народу, когда Захар заглянул туда из прихожей. Он решил подождать, пока все разойдутся, и присел на стул неподалеку от секретарши, вертя буденовку в руках.

Захар долго томился, пока из кабинета Бутина не начали выходить по очереди люди — Саблин в расстегнутой телогрейке, торчавшей из-под дождевика, Ставорский в распахнутой кавалерийской шинели, с неизменным орденом, начальники участков, прорабы. Последним вышел Бутин.

Захар вскочил, по армейской привычке вытянул руки по швам.

— Я к вам, товарищ Бутин, по неотложному делу.

— Ну, если неотложное, заходи! Да покороче — спешу. — И Бутин вернулся за свой стол.

Захар обещал ребятам не рассказывать о попытке бежать со стройки и, когда шел в партком, думал просто просить Бутина помочь им найти работу по специальности. Но, очутившись с глазу на глаз с этим человеком, Захар решил говорить всю правду. Ведь Бутин — это партия! Как же он может скрыть от него что-либо, обмануть? И он рассказал обо всем, что произошло прошлой ночью, — рассказал все без утайки. Говорил, а сам изучающе, пристально смотрел на Бутина. Захар видел, что этот озабоченный множеством дел человек был еще не стар. И ничего необычного не было в его облике: лоб с глубокими залысинами, уходящими под копну смоляных волос, моложавое лицо, только у рта две горькие линии, да от глаз, обведенных синевой, лучами пошли первые морщинки.

— Молодцы, молодцы! — воскликнул Бутин, когда Захар кончил свой рассказ. И сразу куда-то девались горькие морщинки у его рта, а улыбка разлилась по всему лицу — ясная, широкая. — Ну и ты решил идти ходатаем за них?

Захар сидел смущенный.

— А чего краснеешь? Правильно сделал!

— Видите ли, товарищ Бутин, — начал Захар, — мы с бригадиром обещали никому не говорить, что они хотели дезертировать.

— Значит, не сдержал слова перед товарищами?

— Не мог… В партком же пришел!

— Да-а, слово надо держать, но я умею хранить тайну! — Бутин улыбнулся. — Правильно, в общем, сделал. Ребятам же передай: пусть завтра с утра придут ко мне все. Конечно, о дезертирстве я и намекать не стану.

…Было уже около полудня, когда Захар отправился в обратный путь на свой участок. Солнце палило вовсю, но от влажной земли тянуло осенним холодком. Захар шел, весело насвистывая. Никогда еще, кажется, за все время жизни на стройке у него не было такого радостного настроения и удивительной легкости.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Вечером, перед окончанием работы, Аниканов пришел в бригаду. Марунина и его друзей здесь уже не было, они ушли в отдел кадров.

— Ну что, братцы, осиротели? — спросил Аниканов с напускной веселостью, здороваясь с каждым за руку. — Ничего, не унывайте, скоро вас пристроим к новому делу. Я к тебе, Захар, — переменил он тон, — по одному частному вопросу.

— Слушаю. — Захар всадил топор в пенек и вытер рукавом пот со лба.

— Мне нужно один на один с тобой. Пойдем вон туда…

Они отошли к куче досок, сели рядом. Захар снял буденовку, вытер лицо ее подкладкой, пахнущей потом, пятерней зачесал назад волосы. На разгоряченном лице его сквозь загар проступал румянец.

— Как самочувствие? — заискивающе спросил Аниканов. Он попросту стал побаиваться Захара, его прямоты. — Нога и ключица не дают знать о себе?

— Ногу иногда чувствую, а о ключице забыл.

— Девушка из Новочеркасска пишет?

— Молчит. Получил от дяди Степана письмо. Еще с мая лежало.

— Да-а, брат, почта наколбасила, — с видом осведомленного человека сказал Аниканов. — Недавно обсуждали на парткоме. Ну и всыпали же начальнику почты! Целые мешки, понимаешь, неразобранных писем!

— Слушай, Андрей, ты говори, по какому делу пришел, а то неудобно — бригада работает, а я тут прохлаждаюсь.

— Ничего, тебе, как групоргу, можно, — покровительственно заметил Аниканов. — Я вот зачем к тебе: хочу предложить одно интересное дело, Захар. Комитет решил подобрать из лучших комсомольцев нашего участка образцовую бригаду и бросить ее на строительство бараков. Бригада будет комплексная и должна стать ведущей в соревновании. Мне поручено подобрать людей и групорга. Хочу предложить твою кандидатуру. Как ты смотришь на это дело, а?

Захар, раздумывая, вертел буденовку.

— А кого бригадиром, неизвестно?

— Ваш Брендин будет, — шепотом сообщил Аниканов. — Викентий Иванович настаивает. Только ты пока не говори ему, ладно?

— Ну что ж, это правильно, бригадир что надо! А групоргом Каргополова. Лучше никого не найдешь, по-моему. Во-первых, у него уже опыт, а во-вторых, он умеет подойти к людям. На сплаве никого так не уважали, как Ивана Каргополова.

Аниканов долго молчал, потом заговорил удивленно:

— Я немного не понимаю тебя, Захар. Когда мы ехали в вагоне вместе, ты мне казался энергичным, собранным, к чему-то стремился, мечтал! А сейчас смотрю на тебя, и кажется мне, что ты вроде опустился и ничего тебя не интересует.

— Почему не интересует? — Захар усмехнулся, разглядывая след от звездочки на шлеме. — Я сейчас изучаю плотницкое дело, очень интересуюсь им, по вечерам книги штудирую — у Брендина взял. А в вагоне что? Мальчишества много было, розовые мечты. А о чем, и сам не знал. Столкнулся с жизнью, а она-то, оказывается, не такая розовая. А тут еще не попал сразу в ногу со всеми, как-то оторвало меня да еще больно ударило. Ты же помнишь на конференции — меня ведь судить хотели. Потом этот побег… От того, что было в вагоне, ничего уже не осталось, как от мыльного пузыря. Вот теперь решил одно определенное дело изучить — плотницкое. Профессия эта нужная на стройке. А там видно будет. Так что вот, Андрей, комсоргом я, может, и смог бы поработать, но раз ты хочешь подобрать лучшего человека для этого дела, то лучше Ивана вряд ли найдешь.

— Ну, а сам-то ты в эту бригаду пойдешь? — Аниканов недовольно посмотрел в лицо Захара.

— Плотником с удовольствием пойду, особенно с Брендиным, да еще с Каргополовым.

— Так, говоришь, Ивана Каргополова? Да, он вроде бы неплохой парень…

— Не то что не плохой, а очень хороший: трудяга, умница.

— Ты с ним дружишь? — холодно спросил Аниканов.

— А с ним многие дружат. Ну и я тоже.

— Да-а, зря у нас с тобой расклеилась дружба, — задумчиво сказал Аниканов. — Помнишь, как хорошо ехали-то! Последний кусок делили!

От этих слов Захару стало не по себе: Аниканов лгал в глаза.

— Когда ты критиковал меня на собрании, — продолжал Аниканов, — я полез в бутылку, сболтнул о тебе лишнее… В общем, давай забудем обо всем этом, Захар! Не вышло закадычной дружбы, давай будем просто товарищами.

Мучительно неловко было Захару слышать эту ложь, и он промолчал.

Через два дня комплектование бригады было закончено. Брендин, узнав о том, что его назначают бригадиром образцовой, сначала было наотрез отказался: «Куда мне такое!»

Отнюдь не ложная скромность руководила им, когда он говорил это. Года три назад Брендин еще батрачил у кулаков, кочуя из одной деревни в другую, и хорошо помнил нужду и унизительный кабальный труд. Темным, забитым, приниженным пришел он на строительство Днепрогэса. Там он обучился грамоте, плотницкому искусству, обрел чувство силы и гордости рабочего человека. Может быть, потому так и повзрослел он в свои двадцать четыре года и выглядел теперь степенным, по-мужицки рассудительным человеком.

Брендин не любил лишних слов и не терпел разгильдяйства и нерадивости в работе. И это сразу почувствовали все в бригаде, когда Брендин пришел на место Жернакова. Люди подтянулись, работа пошла слаженно и споро, о бригаде скоро заговорил весь участок. Поэтому не случайно выбор пал именно на Брендина, когда встал вопрос о том, кто должен возглавить образцовую, но стоило немалого труда уговорить его идти бригадиром.

Что же касается Каргополова, то он охотно согласился пойти комсоргом в образцовую, тем более что в бригаде оказалось много тех товарищей, с кем он был на сплаве и лесозаготовках.

Росным прохладным утром стали разбивать площадку для первого барака. Как и всегда, в первый день было много сумятицы, шума, сутолоки. Это, пожалуй, объяснялось избытком энтузиазма, с которым брендинцы взялись за работу, сознавая свою особую роль.

Захар работал в паре с Каргополовым. Никогда в жизни он не испытывал такого наслаждения трудом! Чувствовать себя в одном строю со всеми, ощущать рядом плечо друга — может ли быть что-либо прекраснее!

Захар работал вдохновенно. В нем в эти дни совершался перелом. Впервые после выхода из госпиталя, когда он бесповоротно расстался с мечтой детства и утратил цель жизни, Захар вдруг по-новому начинал видеть мир во всей его многокрасочности и в нем — себя, свое призвание.

Но уже на второй день настроение упало: оказалось, что возчики не подвезли столбов. Работа остановилась. Поднялся шум:

— Это же безобразие! Зачем нужно было называть бригаду образцовой, если не дают работать!

— Товарищи, надо вызвать самого начальника!

— Пойдемте в партком!

Случилось так, что как раз в это время приехал на участок Бутин. Он ходил неподалеку с прорабом, когда бригада митинговала.

— Что там такое? — спросил Бутин прораба — высокого, грузного человека с сонными глазами. — А ну, пойдем послушаем.

Услышав, о чем кричат, Бутин протиснулся в середину.

— Не все сразу, товарищи, давайте установим порядок. Я из парткома, Бутин моя фамилия. В чем дело?

— Тише! — крикнул Брендин. — Я все объясню товарищу Бутину.

Выслушав его, Бутин пригласил прораба в круг и спросил так, чтобы слышала вся бригада:

— Эдуард Михайлович, почему не подвезли вовремя столбы для фундамента?

Прораб удивленно вздернул плечами.

— Заявка Ставорскому дана еще позавчера. Транспорт не обеспечивает.

— Должен обеспечивать! У Ставорского есть график подвозки материалов ко второму участку?

— Да, но ведь они же раньше своего графика выкопали котлованы под столбы, — возразил прораб.

Бутин замотал головой.

— Не-ет, так дело не пойдет! Вот что, товарищи, — обратился он к бригаде. — Я предлагаю начать соревнование с возчиками. Пригласите их к себе и обсудите.

— Правильно, нужно их немного прижать, а то работают, как на дядю.

— Пускай потягаются с нами!

Вечером неподалеку от площадки собрался целый обоз. Для переговоров к бригадиру пришел Пригницын. Смоляной чуб его закрыл весь козырек лихо сбитой на макушку кепки. Плотники обступили Пригницына. Они галдели, ругали возчиков, а он, отставив ногу, стоял в гордой позе, играя своими шельмоватыми глазами, и улыбался так, словно бы его не касалось все, что происходило здесь. Разглядев в толпе Захара, он махнул ему:

— Га, Жернаков, друг, здорово! Чегой-то все тут шумят?

Захар протиснулся к Пригницыну.

— Здорово, друг, здорово! — весело говорил тот. — Ну как? Тут мантулишь?

— Не мантулю, а работаю, — поправил его Захар. — А ты чего здесь?

— Соревнование пришел заключать, друг. Сам прораб прислал. Я, друг, теперь начальник, каким ты был! Ну, давай, бригадир, какое тут у тебя соревнование нужно заключать? — обратился он к Брендину.

Комсомольцы захохотали.

— Вот, черт, вроде лошадь пришел торговать! — в восторге заверещал Бонешкин.

— Да он дурака валяет, прикидывается, — заметил кто-то.

— Запиши наши требования, — сказал Брендин, — передашь их своему начальнику, и обсудите на бригаде.

— С превеликим бы удовольствием, дорогой, но грамоте только обучаюсь. — Пригницын оскалился в плутовской улыбке.

— Так за каким чертом ты пришел? — возмутился Брендин.

— Соревнование заключать, — как ни в чем не бывало ответил Пригницын.

— Ну тогда запомни наши условия: мы взяли обязательство каждый день выполнять задание на сто пятьдесят процентов. Мы вызываем вас на соревнование, чтобы возчики обеспечивали нам двухдневный запас материалов.

Пригницын хитро погрозил пальцем.

— Э-э, дорогой, меня не обманешь! Тебе подвезу на два дня, а что скажут в других бригадах? Давай, скажут, и нам на два дня! И тогда выйдет, что вы будете отдыхать, а мы должны мантулить! Не согласен, дорогой.

— Ну, а ты что предлагаешь? — спросил Каргополов.

— Я ничего не предлагаю. Чего мне предлагать?

Каргополов безнадежно махнул рукой.

— Видно, мы тут не договоримся. Завтра с утра сходим в конный парк и там на месте все обсудим с комсоргом.

— Ну все, дорогой? — спросил Пригницын. — А то нам лошадей кормить пора.

— Ладно, валяйте! — Брендин махнул рукой.

Пригницын повернулся к Захару.

— Слышь-ка, Жернаков, пойдем-ка со мной, друг. У меня к тебе дело…

Когда они отошли в сторону от толпы, Пригницын спросил:

— А послушай-ка, Жернаков, ты с Любкой крутишь?

— А что?

— Да так, спросить хотел.

— Ничего я с ней не кручу. Просто знакомы — и все, жил у них немного… А ты жениться на ней хочешь?

— Ага. Кто тебе сказал?

— Да никто не говорил.

— Эй, не бреши, друг Жернаков. — Пригницын лукаво заиграл глазами. — Кто-то стукнул тебе. Так вот что, раз у тебя с нею нет ничего, тогда не мешай мне, — в голосе его послышалась угроза. — Договорились?

— А что нам договариваться? Меня это не касается.

— Ну и баста! Дело ясное. Она от меня не открутится.

Пригницын проговорил это с угрозой, и у Захара тревожно сжалось сердце.

— Это все, что ты хотел мне сказать? — спросил он.

— Все, друг. Чтоб мы не столкнулись на одной дороге… Знаешь новость? Харитона Ивановича повышают.

— Да? На какую должность?

— По снабжению будет ворочать. Я вот подучусь, и он обещал тоже повысить меня — буду всеми возчиками командовать.

С чувством необъяснимой тревоги ушел Захар от Пригницына.

Назавтра, рано утром, делегация строителей — в ней были Каргополов и Захар — пришла в парк. Возчики еще не покинули двор. Ставорский вызвал Пригницына. Протянув ему лист бумаги с проектом договора на соревнование, Ставорский коротко сказал:

— Подпиши.

Пригницын нацарапал внизу каракули и вернул лист.

— Разрешите идти, Харитон Иванович?

— Да. И чтобы с сегодняшнего дня в бригаде товарища Брендина постоянно был двухдневный запас материалов.

— Есть, Харитон Иванович.

С этими словами Пригницын ушел.

Каргополов удивленно развел руками.

— Какое же это соревнование? Это просто приказ.

— А они все равно ничего в нем не понимают, — спокойно ответил Ставорский. — Вы не беспокойтесь, товарищи, они все сделают как надо.

— Харитон Иванович, а в бригаде есть комсомольцы, кроме Пригницына? — спросил Захар.

— Один еще есть — Куделькин. Но он такой лентяй, что ему не соревнование нужно, а хорошая палка.

Делегация ушла от Ставорского обескураженной. За воротами Иван сказал:

— Честное слово, он сам не понимает, что такое соревнование! Да разве ж может так относиться к этому делу руководитель?

— Вообще-то он человек со странностями, — согласился Захар. — Я с ним работал, но не понимал его никогда. А теперь он почему-то приголубил этого Пригницына и еще одного типа, Рогульника. И поселил их к себе на квартиру. А у меня никакого доверия к ним нет.

— Да, странно, странно… — Меж белесых бровей Ивана пролегли две глубокие складки.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Наступила осень — золотая пора в Приамурье. Ярче стала синева неба, будто вымыли его от летней мглы и знойной мути зачастившие дожди. В по-восточному пестрые платья переоделась тайга, еще вчера носившая только темно- и светло-зеленое.

Первыми нарядились в солнечно-желтые сарафаны рябина и горный тальник, рано поддающиеся холодным утренникам. Потом продрогли и пожелтели осинник, береза и лиственница. В вишнево-багряный цвет, хватающий за душу своей волшебной красотой, приоделся осанистый клен. Буровато-красным стал багульник, загрустивший на оголившихся склонах сопок. Только ель, пихта да кедр не собирались менять своих одежд: все такими же темно-зелеными стояли их толпы в хвойных шубах.

Лучшее время года на Дальнем Востоке сентябрь. Выйди ясным тихим утром в тайгу и попадешь на осеннюю ярмарку природы. В глазах рябит от невообразимого смешения красок. Стрекот, свист, пронзительные вопли наполняют лес — то резвятся выводки нынешнего лета. Они не нуждаются больше в родительской опеке: природа наготовила им уйму еды — ягод, орехов, грибов; и теперь они, ошалев от восторга, празднуют свое совершеннолетие, не подозревая о том, что грядет зима, а с нею жестокие морозы и лютые вьюги, злые хищники и голод.

Менялось лицо природы и там, где рождался новый город. На обширной равнине в левобережье Амура, за селом Пермским, лежала исхлестанная дорогами, тропами и канавами нагая земля, отвоеванная у дебрей и болот. Лишь пни да рытвины, мелкий кустарник да кучи слежавшегося за лето хвороста остались там, где прошли бригады корчевщиков. Далеко отступила стена тайги, исщербленная квадратами, клиньями, полукружьями вырубок.

Изменился пейзаж возле Силинского озера и шумливой речки Силинки: лесозавод и столярная мастерская с навесами, шеренги шалашей, обмазанных глиной, большая рубленая баня — все это уже образовало настоящий поселок. Поодаль вытянулись линии приземистых бараков, а выше села Пермского, возле устья Мылкинской протоки, начинали обозначаться контуры кирпичного завода.

Единственная улица села Пермского никогда еще не видела такого многолюдья. Более трех тысяч новых строителей приехало за лето, а пополнение все прибывало и прибывало. Под осень начали появляться вербованные рабочие с семьями, с домашним скарбом. В верхнем конце села стал возникать «Копай-город» — так окрестили землянки, которые сооружали семейные рабочие в песке обрывистого берега. На избах Пермского появились надписи на жести и фанере: «Коммунально-бытовой отдел», «Редакция «Амурский ударник», «Сберкасса», «Госбанк», «Управление Дальпромстроя» и множество других, указывающих на то, что здесь прочно обосновался новый административный центр.

А к берегу, заваленному грудами ящиков, мешков, лаптей, кирпичей, труб, теса, частей каких-то механизмов, приставали все новые пароходы с людьми и караваны барж, доверху груженных оборудованием.

Один за другим следовали комсомольские авралы по выгрузке барж и пароходов. Участие в авралах было добровольным, но кто мог остаться в шалаше, палатке или на чердаке, когда вдруг в темноте появлялся человек с фонарем в руках и кричал тревожно: «Аврал, товарищи!»

Чертыхаясь, перебрасываясь шутками, все быстро одевались и, спотыкаясь в темноте, брели к пристани.

В конце сентября на очередной аврал была поднята и бригада Брендина. Ночь стояла кромешно-темная, дул холодный ветер, моросил дождь. От шалашей до пристани — километра три. Длинная вереница людей глухо гомонила в темноте, вытянувшись по дороге. Кто-то громко выбивал зубами дробь, кто-то вслух мечтал о том, как хорошо бы забраться на теплую печь да всхрапнуть, кто-то рассказывал анекдот, и вокруг него вспыхивал смех. Пока добрались до пристани, все изрядно вымокли.

Захар думал о той силе, что заставляла разнохарактерных, подчас и необузданных ребят стойко выносить все эти невзгоды. Ему вспоминались ночные тревоги в кавшколе, когда вот так же приходилось мчаться куда-то, забывая про сон, про отдых. Но там действовали устав и приказ, а здесь? Да тот же Иванка-звеньевой или щупленький, заполошный Бонешкин скажет: «Пошли вы ко всем чертям! Я весь день работал, спать хочу», — и попробуй заставить его приказом в ночь и непогоду идти разгружать баржи! Ан нет, он хоть и ругается и бывает зол, а делает именно то, к чему призывают его.

Себя Захар в счет не брал: у него была армейская закалка, он давно втянулся. А у большинства и этого не было. Значит, он еще не измерил всей глубины комсомольского сознания, что движет поступками этих ребят? Значит на них, как и на себя, можно положиться в любой, самый отчаянно-критический момент? И это еще больше привязывало Захара к товарищам.

Бригада выгружала из трюма водопроводные трубы. Обвязав трубу веревкой, человек десять впрягались в нее и вытаскивали груз сначала из трюма на палубу, а затем — «раз, два — взяли!» — волокли на берег.

Закончили разгрузку баржи около полудня. Погода к этому времени прояснилась, небо заголубело, да так ярко, будто его всю ночь чистили и драили. Успокоился и волновавшийся ночью Амур.

Комсомольцы долго отдыхали, любовались величественным простором реки. Некоторые уснули, свернувшись комочком, пригретые скупым теплом солнца. Все ждали обеда, который должны были подвезти на пристань.

Захар и Каргополов сидели рядышком. Перед ними лежала пристань, заставленная баржами и пароходами. По сходням тянулись цепочками грузчики. Стоял шум, гомон, а над всем этим — сиплое дыхание пароходов, железный лязг лебедок.

— И на черта заказали обед сюда? — ворчал Захар. — Пришли бы на участок и пообедали. Все в животе подтянуло, аж тошнит.

— Думали, что не управимся до обеда, — скучно говорил Каргополов. — Да-а, я вот сейчас смотрю, Захар, на всю эту красоту, а душа, брат, спит! Оказывается, на голодный желудок и красота не красота. К чему угодно можно привыкнуть, а вот к голоду — никак не получается!

В это время к ним подъехала подвода с бидонами. Между ними сидела Кланька, придерживая крышки. Темные шелковистые волосы ее выбились из-под красной косынки, веселыми завитками обрамляя пышущее румянцем лицо. Позади нее сидела Любаша.

— Вон твой! — прошептала Кланька, кивнув на Захара.

Долго не могла решиться Любаша повидаться с Захаром. Она еще не отдавала себе отчета в том, что происходит в ее душе. Может быть, это и есть любовь? Та самая, о которой пишут в книгах? Ах, как она была раньше слепа и глупа! Он жил у них, а потом по соседству, в бормотовском леднике, можно было видеть его каждый день… Теперь, работая на почте, Любаша ревниво просматривала каждую очередную пачку писем, доставляемую с пароходов. И вот в одной из пачек нашла письмо ему, Захару Жернакову. Почерк круглый, пакет пухлый, должно быть, много написано, а внизу, где обратный адрес, стояла фамилия: «Горошникова А.» Это от нее… Два дня носила Любаша письмо и все это время была на грани искушения — вскрыть, прочитать. Но Любаша не могла этого сделать — слишком чиста была ее душа.

Встретившись взглядом с Захаром, она радостно зарделась и показала конверт. Захара будто ветром сдуло со штабеля. Не подозревая того, как больно ранит он душу девушки, Захар схватил письмо и с нетерпением вскрыл.

Долго стояла Любаша возле телеги, растерянная и расстроенная, не зная, что делать. Потом отошла, с неловким чувством присела неподалеку от Захара. Никогда она еще не испытывала такого подавленного состояния, как в эти минуты, ей мучительно хотелось разрыдаться.

Наконец Захар прочитал письмо, взглянул на Любашу, и глаза их встретились. Захар понял, что с Любашей неладно: никогда в ее взгляде не видел он столько печали, плохо скрытой за жалкой, растерянной улыбкой.

— У вас что-нибудь случилось, Любаша?

— Нет, ничего у меня не случилось, Захар, — ответила она, стараясь казаться беспечной. — Ну, что пишет твоя девушка?

— Зовет обратно, — коротко ответил Захар.

— Ну и как ты? Поедешь? Или будешь ждать тут?

— Не знаю.

— Почему не знаешь? — Любаша вся насторожилась, впилась глазами в лицо Захара.

— В общем, не подумал еще, — уклончиво ответил он, отводя глаза.

— Захар, иди получай свою миску! — нараспев, игриво позвала Кланька. — Оставила тебе самую гущу.

Любаша не сводила глаз с Захара, пока он ел. А ел он жадно, набирал ложку до краев и нес ее ко рту осторожно, чтобы не расплескать. С такой же жадностью он съел кашу с соленой рыбой.

Любаше больно было смотреть на все это. С каким удовольствием она повела бы его домой и накормила досыта!

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

За окном осенняя непогодь. По стеклам дробью секут косые струи дождя, порывистый ветер бешено стучится в раму.

Засунув руки в карманы синих кавалерийских галифе, Ставорский нервно прохаживается по комнате. Половицы из сырых досок жалобно поскрипывают под его тяжелыми шагами. Он недавно переселился в эту комнату нового рубленого дома для инженерно-технических работников, выстроенного на отшибе. Грубо обтесанные бревна с прядями пакли в пазах, наскоро сколоченный из досок стол, железная койка, полушубок, пахнущий овчиной, на гвозде, вбитом в бревно, — неуютная обстановка! Но зато здесь никто не подслушает: дверь обита толстым слоем войлока и мешковиной.

Ставорский нервничает, часто посматривает на луковицу серебряных часов. Время от времени останавливается у окна, смотрит на Амур. Там, по неоглядной излучине почерневшей реки, бегут, перекипая, гряда за грядой волны с белыми бурунами на горбинах. Далеко-далеко, под тем берегом Амура, возле Пивани, сквозь мглистую сетку темнеет кургузый катеришко. Отчаянно борясь с волнами, он тащит на буксире плоскую халку, груженную камнем. Кажется удивительным: почему она не тонет? Халка то и дело исчезает с поверхности воды, и каждый раз кажется, что она уже потонула; но нет, черная ее полоска вновь и вновь появляется позади катера.

А у этого берега Амура дымят пароходы — два буксира и один пассажирский. Последние. Сегодня должны уйти. За ними, подальше, — вереницы барж. По сходням бегут цепочки людей с мешками, ящиками, с «козами» на спинах, нагруженными кирпичом. Хотя время только к полудню, за окном до того пасмурно, что кажется, опускаются сумерки.

Осторожный стук в дверь.

— Войдите! — Ставорский круто повернулся от окна.

Кто-то дернул за ручку и затих.

— Да сильнее! — крикнул Ставорский, шагнул вперед и ударом ноги с треском распахнул дверь.

— Здравия желаю, Харитон Иванович, — просипел гость простуженным басом.

— Закрывай быстрей дверь, холода напустил! — вместо приветствия недовольно сказал Ставорский.

— Дозвольте раздеться?

— Раздевайся.

Гость, бывший казачий урядник Карнаухов, снял дождевик, стряхнул с него воду у порога, потом стащил старый ватник и все это повесил на гвоздь рядом с полушубком хозяина.

Ставорский покосился на ватник, спросил:

— Вшей нет?

— Что вы, что вы, Харитон Иванович, я за собой слежу.

Карнаухов разгладил на круглой, как шар, почти облысевшей голове реденькую поросль, вытер рябое, глянцевито-бурое лицо довольно грязным платочком, потом долго сморкался. Был он невысок, до уродливости широк в плечах, отчего голова казалась по-детски маленькой. Тускло-свинцовые глазки его то живо бегали, то застывали, нацеливаясь на собеседника или на какой-нибудь предмет.

— Спирт принес?

— А как же, Харитон Иванович, раз велено…

— Доставай.

Карнаухов запустил руку в карман дождевика, извлек бутылку, туго закупоренную грязной бумажкой. На столе появился кусок кетового балыка, краюха черствого хлеба.

— Ну, за что же выпьем, Харитон Иванович? — спросил Карнаухов, поднимая стаканчик — мыльницу от бритвенного прибора, — до краев наполненный разведенным спиртом.

— Сейчас придет одна женщина, — вполголоса сказал Ставорский. — Она передаст важные указания. Так вот давай за объединение сил.

— Ну, за объединение так за объединение.

Они выпили, закусили молча.

— Там у тебя, говорят, двое новых? — Ставорский исподлобья посмотрел на Карнаухова.

— А кто сказал?

— Кто же может сказать, кроме верных людей!

— Появились двое старых дружков Рогульника. Но я их еще не видел. Сказывают, вместе скрывались на прииске в прошлом годе. Обещал привести. На рыбалку вместе поедем. Там и прощупаю их.

— Если будет что-нибудь порядочное, приведешь ко мне, — сказал Ставорский, снова берясь за бутылку. — Зимой предстоят важные дела.

Ставорского и Карнаухова связывал очень маленький и непрочный узелок, но концы его уходили за рубеж, в Маньчжурию, и там переплетались в большой и запутанный клубок.

Сложное это было время на дальневосточной границе. Прошло только девять лет, как отгремели залпы гражданской войны на Дальнем Востоке. Но остатки контрреволюционных армий, выброшенных с советской территории, не ушли далеко. В большинстве своем они разбрелись рядом с границей, в Маньчжурии. Авантюристы, профессиональные убийцы, бывшие каратели, лишенные родины и крова, рыскающие в поисках поживы, готовы были служить кому угодно за один только приют и корм.

Так образовался довольно дешевый рынок наемников. Словно воронье на падаль, со всего света слетались сюда агенты империалистических разведок — заправилам капиталистических держав требовались шпионы и диверсанты для борьбы против первого в мире рабоче-крестьянского государства.

В конце концов всем этим отребьем завладела японская военщина, захватившая Маньчжурию.

Не успели еще японские заставы расположиться на линии границы, протянувшейся более чем на три тысячи километров от Южного Приморья до Забайкалья, а японская разведка уже приступила к делу. Поначалу, для видимости, японцы объявили о своем намерении объединить русскую белоэмиграцию и чуть ли не предоставить ей автономию. Этим они старались привлечь на свою сторону симпатии битого контрреволюционного «воинства». В действительности же все делалось как раз наоборот — они разъединяли белоэмиграцию и по частям подчиняли себе.

Стали возникать различные тайные общества и организации со своими программами и целями, но неизменно направленными против Советского государства. Среди них была и кулацкая религиозно-фанатическая организация «Приморские лесные стрелки», созданная преимущественно из беглых казаков-богатеев. Ее конечной целью являлось восстание крестьян против Советской власти и отделение Дальнего Востока от России. А пока она перебрасывала через границу банды, которые охотились за коммунистами и советскими работниками, поджигали и уничтожали колхозное имущество. Засылались на советскую территорию и агенты, подобные Карнаухову. В их задачу входили диверсии и подбор агентуры на месте.

Что касается Ставорского, то он принадлежал к другой, более «аристократической» организации — «Русскому офицерскому братству». Это были монархисты, лозунг которых «За царя и отечество» хотя и изрядно обветшал, но еще находил сторонников среди белой эмиграции.

Были и другие общества и организации, кормившиеся из одного котла, но провозглашавшие свои собственные иллюзорные программы. Представителя — а вернее, связного — одной из таких организаций теперь и ожидали Ставорский и Карнаухов.

Не успел он налить кружку, как дверь с треском отворилась. В комнату шумно вошла высокая молодая женщина в мужском полушубке с отвернутыми краями рукавов и пыжиковой шапке, лихо сдвинутой на затылок; из-под шапки волнами выбивались темные блестящие волосы, обрамляя смуглое лицо. Благородный, будто светящийся, овал нежного лица, большие глаза, черный бархат бровей можно было заметить и в тысячной толпе. Это была «амурская Кармен» — стенографистка управления Лариса Уланская.

— Лариса Григорьевна, дорогая, ну нельзя же заставлять людей столько ждать! — Ставорский поцеловал ей руку, помог раздеться.

— Харитоша, тебе противопоказано нервничать. — Уланская потрепала его по щеке длинной изящной ладонью. — Здравствуйте, Карнаухов, — безразлично бросила она гостю.

— Гм-м, виноват. — Карнаухов привстал, глуповато глядя на гостью. — Здравствуйте, как вас…

— Лариса Григорьевна.

— Здравствуйте, Лариса Григорьевна. А мы с вами вроде бы…

— Вроде бы незнакомы? Я давным-давно знаю вас, Карнаухов. — Уланская взбила копну волос на голове, одернула декольтированное платье, слегка обнажив смугловато-белую грудь. — Спирт пьете? Какая гадость, никак не могу привыкнуть. Но все равно налейте каплю.

Она по-хозяйски уселась на койку у стола и, открыв сумочку, извлекла сложенную вдвое тетрадь для стенографирования.

— Я не могу долго засиживаться с вами, — сказала она, приняв из рук Ставорского алюминиевую солдатскую кружку и запросто опрокинув ее содержимое в рот.

Ставорский подал воды. Уланская запила спирт, погрызла балык и как ни в чем не бывало продолжала:

— Скоро у Коваля начнется совещание, и я должна там стенографировать. Вот что содержится в директиве, прошу внимательно слушать.

Она раскрыла тетрадь и стала вполголоса читать:

— «Задачи подпольного движения сейчас меняются. Главной из них, помимо собирания боевых сил, что было и прежде, теперь является активизация подрывной деятельности по всем линиям. Обстановка в стране, как никогда, обострена: назревает революционный кризис, и все это должно быть учтено.

Уязвимых мест на строительстве три: транспорт, материально-техническое снабжение, питание рабочих. Без транспорта нельзя заготовить деловой древесины, подвезти дров, камня, гравия, песка. Некомплектность оборудования сорвет промышленное строительство. Хаос в учете и хранении материалов создаст условия для хищений и порчи. Этот хаос и дальше усугублять. Необходимо добиться такого положения, чтобы запасы проволоки, железа, гвоздей, болтов, кирпича были за зиму рассеяны по всей строительной площадке так, чтобы их невозможно было потом учесть и использовать. Начнется весенняя распутица, и все утонет в грязи».

Уланская откинула упавший на глаза локон и продолжала:

— «Что касается питания, то само руководство стройки помогает нашей подрывной деятельности. Запасы продовольствия учитываются на глазок, мука отпускается в пекарни и столовые без веса, без нарядов и расписок. Такие положения и впредь необходимо поддерживать. И мы окажемся скоро свидетелями того, как запасы продовольствия будут разворованы.

Очень хорошо, что баржи с сапогами ушли на Николаевск. До ледостава вернуть их уже не удастся. Надо бы то же самое сделать с полушубками и валенками, но теперь поздно.

Политический смысл всего, о чем сказано выше, — продолжала читать Уланская, — состоит в том, чтобы кризис на стройке зрел постепенно и согласовывался с нарастанием общего кризиса по всей стране. Кульминационный пункт — организованный саботаж и всеобщий голод, по нашим подсчетам, предвидится где-то в апреле. Тогда и должны начаться беспорядки, которые создадут необходимый хаос и благоприятные условия для нашего организованного выступления. Мы начнем его сразу с восстания и подвозки американского хлеба».

Все то время, пока Уланская читала, за столом никто не произнес ни слова. Карнаухов жевал балык, Ставорский с аппетитом обсасывал кетовую шкурку. Уланская, подперев нежный подбородок ладонью, вся сосредоточилась на расшифровке стенограммы.

— «О кадрах. Задача состоит в том, чтобы к весне у вас была создана сильная боевая организация. Необходимо сколотить ударную группу. Надо выявить и точно учесть все наличие оружия и в нужный момент мгновенно захватить его. Должны быть арестованы руководители строительства под тем предлогом, что они виновники голода и бесхозяйственности. Карнаухову возглавить ударную группу. Его задача — осуществить военную операцию. Политическая часть будет осуществлена другими.

И последнее: среди руководителей строительства наблюдается серьезный разброд. Секретарь парткома и начальник строительства настолько далеко зашли в своих разногласиях и борьбе, что это перерастает в факт политический. Необходимо всячески поощрять антагонизм, содействовать сколачиванию противодействующих группировок вокруг них. Это усугубит трудности в руководстве строительством».

Уланская положила руки на листки, испещренные стенографическими знаками, и сказала, устало глядя в лицо Ставорского:

— Вот и все. Шеф просил все хорошо продумать.

— Лариса Григорьевна, — заговорил первым Карнаухов, — скажите, ради бога, почему он сам не захотел показаться нам?

— Не прикидывайтесь, Карнаухов. Вы же отлично знаете, что такое конспирация.

— А он как будет — московский аль хабаровский?

— Из Москвы.

— Постоянный тут аль на время посетил? Это я к тому, что там сказано про политическую власть: дескать, ею руководствовать будут другие. А которые эти другие? Кого они из себя представляют, какую власть? Мне это очень даже нужно знать.

— Я политических вопросов не касаюсь. — Уланская решительно сложила свои записи в сумочку, встала. — Разговор этот ведите с Харитоном Ивановичем. Проводи меня, Харитоша.

Уже в коридоре Уланская повернула к нему голову и шепнула в раскрасневшееся от спирта лицо:

— Я приду к тебе вечером, Харитоша, не возражаешь?

— Буду рад, Ларочка.

Оставшись вдвоем, Ставорский и Карнаухов распили остаток спирта.

— А все-таки вы мне скажите, Харитон Иванович, — спросил Карнаухов, — какую политическую власть они думают посадить? Я к тому это говорю, что сходится она с нашей, крестьянской, аль нет? У нас же, у «Приморских лесных стрелков», думка — прогнать коммунию с Дальнего Востока, а потом отделиться от России.

— Отделиться вам все равно не позволят. — Ставорский встал, сыто выпятив грудь. — А если и отделитесь, то Россия быстро вас раздавит.

— Так у нас же союзник — Япония.

— Ну, так союзник проглотит вас!

— Не должно быть.

— Сила России была и есть в ее единстве. А то, что вы задумали отделиться, — ерунда… Ну ладно! Рано делить шкуру медведя. Тебе пора. Не вздумай заходить ко мне. Когда потребуешься, сам разыщу!

* * *

Незадолго до наступления сумерек пасмурные просторы огласил басовитый, тревожный своей нескончаемостью хор пароходных гудков. Эхо волнами катилось через болотистую топкую низину, через зябко торчащие среди пней шалаши к Силинскому и Мылкинскому озерам, в таежную даль, завешенную сеткой дождя.

— Что это они так гудят? На пожар, что ли? — спросил Брендин.

— А знаете, что это? — сказал Каргополов. — Это же последние гудки. Последние пароходы уходят!

Ребята прислушались. Мокрые, посиневшие, не обращая внимания на моросящий дождь, они стояли, думая каждый о своем. У всех в эту минуту сжалось сердце. На целые полгода обрывается связь с внешним миром. Что-то готовит зима?..

Но вот гудки смолкли.

— Всё! — произнес кто-то. — Теперь дезертиров не будет — некуда бежать.

Все засмеялись и неторопливо зашагали своей дорогой.

 

#img_6.jpeg

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Весь конец октября и начало ноября стояла промозглая погода. Над Амуром и сопками ползли свинцовые тучи, из них то и дело сыпалась холодная изморось. Строительная площадка превратилась в сплошную торфянистую топь, вымешанную тысячами ног и колес. Сотни людей в эту пору не выходили на работу; они сидели без обуви — обещанные сапоги так и не попали на стройку.

Но вот, проснувшись утром седьмого ноября, все увидели: кругом белым-бело! За ночь навалило снега почти до колен. Свежий, пушистый, он напитал воздух сладким бодрящим запахом, сделал все вокруг празднично-нарядным и торжественным.

Не успели собраться колонны демонстрантов, чтобы идти на митинг, как снова повалил снег. Стало удивительно тихо, снежинки падали медленно, будто с неба спускались тучи легких мотыльков; было слышно, как они шуршат. Когда же колонны пришли на Песчаную сопку к наскоро сколоченной простенькой трибуне, снег падал стеной. Звуки духового оркестра и голоса ораторов глохли в снежной кутерьме.

А за полдень подул ветер — все сильнее да сильнее, и началась пурга: казалось, весь снег поднялся в воздух и закружился в шальном хороводе.

Так пришла и окончательно водворилась на Амуре зима.

Вскоре после Октябрьских праздников собралось расширенное заседание парткома Дальпромстроя. Кроме членов бюро, на заседание были приглашены руководители отделов, секретари партячеек, начальники участков, партийные и беспартийные, в том числе Саблин, Ставорский, Липский. Заседание проводилось в просторном кабинете Коваля, в недавно перестроенном кулацком доме.

Фалдеев появился в сопровождении Кривоногова и Панкратова — все они были одеты в белые солдатские полушубки, — когда в приемной начальника строительства уже толпилось довольно много людей. Едва заметными кивками отвечая на приветствия, тройка с решительным видом прошла сквозь клубы табачного дыма в кабинет, не постучавшись в дверь. Вскоре туда же прошел Бутин, на ходу пожимая руки.

— Ну и будет же сегодня драка, братцы! — послышался насмешливый голос из угла, когда дверь в кабинет захлопнулась.

— С чего это ты взял, Савенков?

— А не видишь, Фалдеев-то темнее тучи!

— Он всегда такой, — неодобрительно промолвил низкорослый толстяк с бритой шишкастой головой и черной повязкой на глазу — начальник отдела кадров Шаповалов. — Власть не могут поделить…

Все, кто знал подоплеку отношений секретаря парткома и начальника строительства, не могли не чувствовать, что действительно гроза надвигается.

Войдя в кабинет начальника строительства, Фалдеев не подошел к столу Коваля, а лишь коротко бросил «здрасьте» и стал снимать полушубок. Только повесив его на крючок поодаль от кожаного пальто Коваля и зачесав назад жиденькие черные волосы, отчего они заблестели, сказал:

— Народ собрался. Начнем?

Коваль вышел из-за стола.

— Что ж, я готов.

На его место бесцеремонно водворился Фалдеев, и тотчас же Кривоногов услужливо положил перед ним папку с бумагами. Был он гладко выбрит, за добрую сажень распространял тонкий запах духов.

— Я попрошу, Андрей Кондратьевич, чтобы здесь не курили, — проговорил Коваль, усаживаясь в углу возле столика, на котором стоял графин с водой.

— Да, курение нужно воспретить, — согласился Фалдеев и, не отрываясь от бумаг, бросил Кривоногову: — Зови людей, Никитич.

Кабинет наполнился шарканьем ног, гулом, синими клубами табачного дыма, привалившими из приемной.

— Товарищи, категорическое требование: здесь не курить, — строго сказал Фалдеев, постучав карандашом по столу.

Все расселись, но человек десять осталось без мест.

— Лариса Григорьевна, прошу вас, распорядитесь, чтобы доставили десяток стульев, — подчеркнуто мягко сказал Коваль Уланской, теребя бородку.

Фалдеев поднялся и выжидающе молчал, пока вносили с грохотом и расставляли стулья. Но вот все стихло. Фалдеев выдержал паузу и медленно заговорил жиденьким баском:

— Товарищи, мы сегодня собрались, чтобы подвести итоги большой полосы нашей деятельности, начавшейся со дня высадки на этом пустынном амурском берегу и до того, как ушли последние пароходы. Полоса эта ознаменовалась крупными событиями как в мировом масштабе, так и на фронте соцстроительства в нашей стране, знаменательном тем, что мы досрочно — за четыре года — завершаем первую пятилетку и скоро вступим во вторую пятилетку, пятилетку завершения построения бесклассового социалистического общества, прокладывая путь к светлому будущему для всего человечества земного шара…

Любил Фалдеев говорить речи. Забываясь, утрачивая чувство меры, говорил и говорил… Все, кто сидел в кабинете, знали эту слабость секретаря парткома и подмигивали друг другу: «Ну, теперь держись! Развезет часа на полтора».

Все знали, что, пока он не охарактеризует давно известное международное и внутреннее положение на «данном этапе», он не остановится, и терпеливо ждали этой минуты, думая каждый о чем-нибудь своем.

Ну вот Фалдеев произнес здравицу в честь мировой революции, и все оживились: сейчас начнется главное.

— Я думаю, мы примем следующий порядок нашей работы, — уже по-иному, просто сказал он. — Первое слово предоставим товарищу Ковалю для доклада об итогах проделанной за лето работы, затем выступят с короткими содокладами начальники отделов, после чего мы обменяемся мнениями. Я думаю, возражений не будет?

Коваль заговорил из своего угла, разложив бумаги на столе и отодвинув графин в сторону. Он старался казаться спокойным, но руки выдавали его: они то суетливо двигали с места на место графин и бумаги, то зажимали бороду в кулак. В отличие от Фалдеева Коваль был лаконичен и последователен в мыслях, сыпал цифрами.

— Вот основные итоги работы за лето, — картавя, докладывал он. — Выкорчевана тайга на площади в триста гектаров, прорыто более двадцати километров осушительных канав, в том числе трехкилометровый генеральный канал, по которому спущена в Амур основная масса болотной воды. Проложено свыше двадцати километров дорог-лежневок. Все это позволило нам успешно развернуть работы по строительству жилья, соцбыта и подсобных предприятий. По последним уточненным данным, нами построено тридцать восемь жилых бараков каркасно-засыпного типа с жилищной площадью на три тысячи восемьсот человек, двести шалашей, возведено два десятка рубленых домов для инженерно-технических работников. По линии соцбыта, как вы знаете, мы испытываем острый недостаток в больницах и амбулаториях, в столовых и различных мастерских, потому что построили для этих учреждений чрезвычайно мало домов.

Наконец, в канун праздника, как вы знаете, закончено строительство помещения для звукового кино «Ударник».

За этот же период построен лесозавод на две пилорамы, ремонтно-механические мастерские, временная электростанция, ведется строительство двух кирпичных заводов, второго лесозавода на четыре пилорамы, печь для обжига извести. На правом берегу, на утесе, создан каменный карьер, в котором ведется добыча бутового камня для будущего промстроительства.

— Таков в общих чертах итог работы Дальпромстроя, — говорил Коваль. — Готовясь к докладу, — продолжал он, доставая из папки большой лист бумаги и разворачивая его перед собой, — я поручил своим подчиненным дать мне исчерпывающий материал по транспорту. И вот передо мной следующая картина. — Он поднес лист к глазам. — Требуются ежедневно триста семьдесят две санные подводы. Имеется сто шестьдесят девять. С конским поголовьем, как вы знаете, положение катастрофическое. Из-за плохого ухода мы лишились половины лошадей. Конюшни не утеплены, фуража, особенно сена, заготовлено недостаточно. Здесь я должен открыто сказать, что, несмотря на мои усилия в течение лета построить теплые конюшни и заготовить сено, партком в погоне за цифровыми показателями на корчевке тайги отменял мои приказы. В результате этот участок был оголен и транспорт оказался в катастрофическом положении.

— Так, так, товарищ Коваль, вали с больной головы на здоровую, — заметил Фалдеев, не поднимая глаз. — Это как раз твой стиль работы: если где прохлопал, виноват партком.

Коваль повернулся всем корпусом к секретарю парткома.

— А я скажу, что ваш стиль работы, товарищ Фалдеев, именно ваш личный стиль, и состоит в том, чтобы вмешиваться в функции хозяйственного руководства, доводить дело до срыва, а потом обвинять хозяйственников. Вы забываете, товарищ секретарь, о принципе единоначалия…

— Я попрошу вас поосторожнее быть в выражениях. — Фалдеев грозно посмотрел на докладчика. — «Доводить дело до срыва» — значит, умышленно? Я попрошу членов парткома обратить внимание на эти слова. — Фалдеев обвел глазами зал, ища сочувствия. — А насчет принципа единоначалия следует вам помнить: помимо единоначальника, есть партия — руководящая и направляющая сила нашего государства, она вправе и в силах заставить любого «единоначальника» делать то, что в интересах государства и народа.

— Хорошо! — уже не сдерживая себя, крикнул Коваль. — Я вам сейчас прочитаю, что говорил Владимир Ильич Ленин о единоначалии. — Он быстро сунул руку во внутренний карман, достал листок бумаги и нервно развернул его. Видимо, цитата была заготовлена специально для этого заседания. — Вот послушайте, товарищи, что сказал наш дорогой Ильич: «Надо научиться соединять вместе бурный, бьющий весенним половодьем, выходящий из всех берегов митинговый демократизм трудящихся масс с железной дисциплиной во время труда, с беспрекословным повиновением воле одного лица, советского руководителя, во время труда». — Коваль победным взглядом обвел лица сидящих в кабинете.

— Имею замечание о порядке ведения заседания, — спокойно проговорил Бутин, вставая. — У нас не хватает дисциплины и выдержки, товарищи. Я думаю, что мы должны потребовать от товарищей Фалдеева и Коваля соблюдать должный порядок.

— Правильно!

— Верно!

— Конечно, ни к чему! — загудел кабинет.

Фалдеев покраснел, но, взяв себя в руки, сказал коротко, оглядываясь на докладчика:

— Продолжайте.

— Я в затруднительном положении, товарищи, — устало говорил Коваль. — Судя по всему, я не должен делать ни одного критического замечания в адрес парткома без риска вызвать инцидент, подобный только что происшедшему. Ну что ж, буду критиковать только своих подчиненных.

— Надо соблюдать меру и такт, — заметил Фалдеев, — будь то речь о парткоме или о подчиненных.

Но Коваль словно не слышал этой реплики.

— Перехожу к вопросам материально-технического обеспечения строительства и рабочего снабжения.

Теперь все слушали его с особым вниманием. Члены парткома уже знали, что с первого ноября решением правительства нормы снабжения продовольствием и промышленными товарами для Дальпромстроя были повышены. Учитывалось особое положение стройки, необжитость района, суровый климат, оторванность от центров. Однако так называемый «северный завоз» продовольствия и промышленных товаров на зимний период закончился до первого ноября, а, стало быть, это решение правительства о дополнительных фондах не было фактически реализовано. Решением парткома нормы должны быть увеличены немедленно, а недостающие продукты предполагалось доставить из Хабаровска на автомашинах по Амуру, как только будет пробита ледяная дорога. Коваль с этим не согласился, апеллировал в крайком партии и пока не вводил повышенных норм.

— Дело в том, — доказывал он, — что продовольствия завезено ровно на семь месяцев в пределах ранее существовавших норм. Если же пересчитать его на новые, повышенные нормы, то окажется, что наших запасов хватит только на пять месяцев, то есть по конец марта. Завезти же двухмесячный запас продовольствия автомашинами за четыреста километров дело нелегкое. Мы можем оказаться в чрезвычайно затруднительном положении. Я считаю, что расходовать фонды в соответствии с повышенными нормами следует только в том случае, если мы уже будем иметь на складах гарантированный запас хотя бы основных продуктов — муки, сахара, круп и жиров на всю зиму, иначе мы поставим под угрозу голода весь контингент строительства. Поэтому я вновь поднимаю вопрос об отмене решения парткома относительно немедленного увеличения норм, пока мы не получим дополнительных фондов.

Вопрос о дисциплине вызвал новую, еще более резкую перепалку между Ковалем и Фалдеевым. Прогулы на некоторых участках составляли пятнадцать — двадцать процентов. Еще не было случая, когда бы Дальпромстрой выполнил месячный план работ.

— Я говорил раньше и подчеркиваю снова, — продолжал Коваль, — что в этом повинно только партийное руководство. У нас не было бы дезертиров, прогульщиков, проходимцев, если бы партийные ячейки взяли бы на учет каждого человека и знали его настроение, вели с ним воспитательную работу. Если комсомольские ячейки умеют создавать в своей среде нетерпимую обстановку для прогульщиков и симулянтов, то беспартийные рабочие вообще предоставлены самим себе, и создаются все условия для разлагательной работы со стороны классового врага. Иначе говоря, партком, как видно из всего, не выполняет своей главной роли — политико-воспитательной работы среди строителей.

— У парткома свои задачи — партийное руководство строительством и контроль за хозяйственной деятельностью, — заметил Фалдеев солидно. — А секретарь парткома пока не является вашим заместителем по политической части.

— Для руководства стройкой послан сюда я, — с убийственным спокойствием ответил Коваль, — а ваша функция — помогать мне, но не мешать в работе и не подменять меня.

— Имейте в виду, Коваль, я поставлю вас на место! — Фалдеев в бешенстве стукнул кулаком по столу. — Я старый подпольщик, боец партийной гвардии, я не позволю вам так относиться к партии. Видите ли, партия для него всего только помощник, посыльный на побегушках. Кто же тогда вы, черт возьми? Повелитель над партией?!

— Я такой же представитель партии здесь, как и вы, — угрожающе повысил голос Коваль. — А отличает меня от вас то, что я наделен большими полномочиями в хозяйственных делах, чем вы. А стучать кулаком по столу вы можете сколько угодно, это же только вас компрометирует, — злорадно усмехнулся он.

Тень пробежала по лицам присутствовавших, люди зашумели, и чем дальше, тем пуще:

— Это безобразие!

— Нам неинтересны эти словесные дуэли!

— Надо прекратить заседание и собрать партийную конференцию.

— Прошу к порядку! Прекратить шум! — кричал раскрасневшийся Фалдеев, но голос его тонул в шуме.

И только когда встал Бутин и поднял руку, в кабинете постепенно утихло.

— Товарищ Фалдеев и товарищ Коваль, — начал он. — Где ваша партийная дисциплина?! Вы хоть бы посчитались с тем, что половина сидящих здесь — беспартийные. Разве же можно так компрометировать партию, которую вы оба здесь представляете и которая…

— Ну, хватит нравоучений, товарищ Бутин! — оборвал его Фалдеев, зло сверкнув глазами. — Тут не ученики пятого класса, и каждый отлично должен отдавать себе отчет в том, что говорит… Коваль, продолжайте!

Но Коваль уже сел спиной к Фалдееву и молча собирал в папку бумаги, разбросанные по столику.

— Я не имею ничего больше добавить, — пробормотал он, не поворачивая головы.

Члены парткома ожидали, что Коваль демонстративно покинет кабинет, но он не ушел. Налив полный стакан воды, Коваль с жадностью выпил ее и, откинув голову на спинку стула, теребя бородку, стал смотреть в потолок.

— Объявляю перерыв, — хрипло сказал Фалдеев.

Все хлынули к выходу и долго толпились у дверей, пока не протиснулись в приемную, наполнив ее гулом и клубами табачного дыма.

— Иосиф Давидович все-таки прав: партком не должен вмешиваться в его функции, особенно отменять распоряжения, — с видом знатока говорил Липский флегматичному инженеру-механику Майганакову. — Ведь он назначен сюда правительством.

— Оба они правы и не правы, — махнул рукой Майганаков, занятый огромной самокруткой, которая никак не разгоралась. — Поменьше бы щепетильности да больше настоящей заботы о деле. Вот она и будет — правильная линия.

— Но престиж! С этим не считаться нельзя, Филипп Романович. А Фалдеев, ей-богу же, тупица и невежда, — прошептал Липский на ухо Майганакову.

К Саблину, одиноко стоявшему возле окна, подошел Бутин.

— Что-то у вас грустный вид, Викентий Иванович, — широко улыбаясь, сказал он и пожал руку старого инженера.

— Нет-нет, это я залюбовался Амуром. Посмотрите, какой он стал черный от холода.

— Да-а. Шуга, наверное, еще не скоро остановится, видите, как мало ее!

День был пасмурный, хотя снег не шел. По широкому простору реки двигалась полоса ломаного и выбеленного снегом льда.

Там, где фарватер приближался к берегу, льдины дыбились, налезали одна на другую, вздымая целые горы и валы торосов.

— Не люблю я таких заседаний, — заметил Саблин. — Как все чисто, привольно и ясно в природе и как… — Он умолк, подбирая подходящее слово.

— …и как грязно, тесно и мутно среди людей! — с хитрой улыбкой подсказал Бутин.

— Да, именно так! — усмехнулся инженер.

— И все-таки я с вами не согласен, Викентий Иванович, хотя подсказал вам эти слова, — возразил Бутин. — Борьба во всем и везде. Вон видите, как ломают и сокрушают друг друга льдины? А ну-ка, окажись между ними — в порошок сотрут, будь то человек, животное или благоухающая роза. А повстречайся с медведем вон в той, по суровому красивой тайге, что он вам скажет?

— В философии я почти вполне материалист и диалектик, Иван Сергеевич, — с вежливой улыбкой заметил Саблин. — И тем не менее я не могу одобрительно относиться к таким абсурдным перепалкам. Это у вас всегда так?

— К сожалению, часто! — вздохнул Бутин. — Вы следите по газетам, сколько дебатов ведется вокруг принципа единоначалия? Страна сейчас находится на очень крутом повороте. Началось огромное строительство, оно требует хозяйственного и партийного руководства. Как правильно сочетать то и другое? Многие наши руководители еще не понимают этого. А тут правые и «левые» уклонисты в меру сил своих затуманивают этот вопрос. Правые требуют ввести полное единоначалие в хозяйственных делах в лице одного только руководителя и совсем устранить партию, предоставив ей заниматься политическим образованием трудящихся и пропагандой. «Левые», наоборот, настаивают: надо полностью отказаться от единоначалия, а дело руководства хозяйством советуют передать в руки самих масс. То и другое неправильно, потому что без твердого хозяйственного руководства с его строгим планированием и производственно-техническим аппаратом нельзя обойтись, как вы сами хорошо это знаете. Но, поскольку мы, в сущности, продолжаем социалистическую революцию на хозяйственном, идеологическом и культурном фронтах, и революцию масс с самого начала возглавила и продолжает направлять партия, то, стало быть, отстранять ее от руководства на любом участке революционного фронта нельзя — у нас еще слишком много классовых врагов, готовых в любую минуту примазаться к руководству с целью сорвать наше строительство. В этой объективной обстановке, сами видите, Викентий Иванович, нельзя обойтись и без хозяйственного и без партийного руководства. Другой вопрос — как это претворить в жизнь.

— Товарищи, заходите, — объявила Уланская.

Заседание парткома закончилось в сумерках — зимний день короток. Многие вопросы так и остались нерешенными: неясно было, где и как будут добыты гравий и песок, где взять лошадей, вводить или не вводить повышенные нормы. То и дело вспыхивали споры между секретарем парткома и начальником строительства, и это оставило тяжелое впечатление.

Но не все уходили с заседания мрачно настроенными. Одними из последних ушли Ставорский и Лариса Уланская. Дорога была пустынна, в морозном воздухе далеко слышался скрип снега. Тем не менее Ставорский говорил вполголоса.

— Конный парк — вот куда нужно направить все усилия, это самое слабое место, — говорил он, прижимая к себе руку Уланской. — А ты старайся пустить слух, что по вине парткома и управления не вводятся повышенные нормы… Мне нравится драка между Фалдеевым и Ковалем, — усмехнулся он, — как будто ее специально кто-то из наших направляет.

— А теперь слушай меня, Харитон, — прошептала Уланская. — Есть подозрение, что у нас в конторе допущена растрата огромной суммы денег.

— Ты в ней не замешана? — насторожился Ставорский.

— Немножечко. — В голосе Уланской послышалась тревога.

— Ну и что теперь?

— Бухгалтеры стараются спрятать все концы в воду и предлагают мне пять тысяч, чтобы я молчала.

— Не бери. Но дай им слово, что ты не выдашь. Мы поможем им выкрутиться, а потом заставим работать на себя.

— Ты, как всегда, чертовски умен, Харитоша. — Уланская потрепала его по щеке. — А я было совсем растерялась.

— Вместе поужинаем.

— У тебя спирт?

— Конечно же, не шампанское…

Они умолкли: из дверей избы, где помещалась школа, с шумом высыпала гурьба молодежи — кончились занятия в техникуме.

— Здравствуйте, Харитон Иванович! — услышал Ставорский рядом с собой.

— Здравствуйте. Кто это? — Ставорский пригнул голову, вглядываясь в лицо парня. — О, да это ты, Жернаков? Здравствуй. Тебя, братец, не узнать! Что, учишься в техникуме?

— Да, вот уж две недели занимаюсь. — Голос Жернакова бодрый, веселый. — Строителем хочу стать.

— Что ж, похвально!

И они разошлись.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Зима наложила какой-то особый отпечаток на жизнь строительной площадки, хорошо знакомый обитателям отдаленных северных мест: непривычно тихо стало повсюду, словно все кругом задремало. Это настроение зимней таежной глухоты овладевало и людьми. Прекратились штурмы и авралы, люди большую часть времени сидели под крышей. На страницах построечной газеты все чаще стали появляться заметки рабкоров о картежных играх. Газета требовала книг, шахмат, музыкальных инструментов, лыж, коньков. Но все это имелось на стройке в мизерных количествах. Уйма народу толпилась по вечерам у клуба «Ударник», где демонстрировались звуковые кинокартины — новинка в то время, но зрительный зал не мог вместить больше пятисот человек.

Бригада Брендина жила коммуной, занимая в бараке на втором участке целую секцию, оборудовала свою кухню и столовую, потому что в столовых кормили скверно и люди подолгу толкались в очереди. Устроили и свой красный уголок с шахматами, самодельными шашками. В постройкоме Брендин выпросил гармошку — он был виртуозный гармонист, и по вечерам то грустная, то залихватская музыка доносилась из секции «коммунаров», как называли бригаду Брендина. Была у них и своя библиотека. Все до единого учились по вечерам — в кружках ликбеза, политграмоты, на курсах плотников, статистиков; несколько человек готовились стать электромонтерами.

Вечерний строительный техникум помещался в семистенной крестьянской избе. Вместо парт в классах стояли длинные, грубо сколоченные столы и скамейки. Так как дров не хватало, комсомольцы сидели в полушубках.

Для Захара учеба в техникуме была наслаждением. Может быть, потому, что рядом с ним сидела Любаша.

Первый урок была геометрия. В геометрии Захар был сильнее Любаши, и девушка то и дело украдкой от преподавателя спрашивала его. В разгар урока сидевший у окна Каргополов вдруг сказал на весь класс:

— Зарево какое! Должно, пожар?

Все разом поглядели на окна. Замерзшие стекла действительно порозовели и с каждой секундой становились все светлее.

— Наверняка горит что-то…

— Нужно выйти посмотреть!

— Всем продолжать занятия, — строго сказала чопорная Ия Александровна. — Аниканов, сходите на улицу и посмотрите, что там такое.

Но тотчас же все услышали, как за окнами промчались сани и кто-то закричал:

— Лопаты, лопаты прихватите!

— Что же мы сидим?! — воскликнул Каргополов. — Пожар!

Не успела Ия Александровна опомниться, как ее класс опустел.

Горело под Песчаной сопкой, в нижнем конце Пермского. Огромное пламя взметнулось там раз, другой, потом заплясало, раздвигая все шире и выше купол зарева над сопкой и амурским берегом.

— Контора горит!

Не сговариваясь, студенты гурьбой бросились к месту пожара, обгоняя друг друга.

Пламя уже охватило крышу, его языки пробивались наружу через выбитые окна второго этажа. Огонь ревел, словно ураган, стоял оглушительный треск, вокруг в снегу валялись и шипели обуглившиеся бревна, оконные рамы, сломанные стулья. Со всех сторон в разбитые окна на крышу летели комья снега, кто-то багром старался вырвать оконный переплет. Пожарник, сидя на коньке крылечка, поливал из брандспойта еще не тронутую огнем стену, тянулся к крыше, стараясь через ее край попасть струей в горящий чердак.

— Сейф, сейф спасайте! — в отчаянии кричал коротыш бухгалтер. — Там крупная сумма, только что получили… Зарплата!..

Захар и Каргополов кинулись выламывать рамы.

— Давай вдвоем! — кричал Захар, прыгнув на завалинку и ударом локтя выбивая нижние стекла. — Тащи на себя!

Они дернули несколько раз, но рама не поддавалась.

— Отойди-ка! — крикнул Каргополов.

Он схватил чурбан и с силой саданул по центру рамы. Переплет с треском провалился внутрь. Захар поотломал остатки рамы и уже встал на подоконник, чтобы прыгнуть в помещение, как вдруг внутри дома с грохотом рухнул потолок. Взвихрилось и забушевало пламя, клуб горячего дыма ударил Захару в лицо. Он прыгнул с подоконника на снег и, охнув, запрыгал на одной ноге.

— Скорее, скорее оторвите доску! — простонал он.

Только тогда Каргополов заметил, что вместе с левой ногой Захар поднял конец доски.

— Что случилось?

— Гвоздь, наверное.

Каргополов нагнулся, попробовал было оторвать доску от подошвы валенка, но она так крепко прилипла, что он ничего не мог поделать.

— Ребята, скорее сюда! — крикнул он. — Садись, Захар, на снег, — приказал он Жернакову.

К ним подбежала Любаша.

— Что такое?

— Держите ему ногу, — скомандовал Каргополов.

Когда, поняв, в чем дело, Любаша ухватилась за ногу Захара, Каргополов с силой дернул доску и оторвал ее от подошвы.

— Гвоздище!.. — выдохнул он.

— Нужно скорее в поликлинику!

— До нее далеко, к нам ведите! — закричала Любаша. — Я тут рядом живу.

Каргополов и Любаша подхватили Захара под руки и почти бегом направились к дому Рудневых. В избе никого не было. Каргополов приказал Захару сесть на пол и одним махом снял с него валенок. Вся портянка на стопе подплыла кровью, прилипла к ноге.

— Давай же скорее йод! — Каргополов выхватил из рук девушки пузырек, открыл пробку, сказал: — Потерпи! — И стал лить йод поверх стопы, где темнела ранка, оставленная гвоздем. Потом приказал Захару лечь животом на пол и поднять левую ногу кверху, согнув в коленке.

Мыча от боли, Захар беспрекословно подчинялся Каргополову. На подошве ранка оказалась больше, из нее густо сочилась кровь.

— Ватки или чистую тряпочку! — командовал Каргополов, словно заправский хирург. — Потерпи еще немного, тут рана побольше.

Смочив тряпочку йодом, он прижал ее к ранке и так держал несколько минут, тяжело дыша, не обращая внимания на стоны Захара.

— Теперь нужно чем-нибудь перевязать, — сказал наконец он. — Дайте, Любаша, что-нибудь чистое.

Но Любаша уже открыла сундук и оторвала кусок бязи, недавно купленной для простынь; Каргополов туго обмотал им стопу Захара.

— Теперь садись вот сюда, — показал он на скамейку, — а ногу положи на стул. Так и сиди, пока я не приведу врача.

С этими словами Каргополов нахлобучил шапку поглубже и выскочил из избы.

— Очень больно, Захар? — Любаша ласково заглянула ему в лицо.

— Сейчас не очень. — Он посмотрел снизу вверх в ее глаза, болезненно улыбнулся. — Потому, что ты возле меня… — И сам смутился своих слов, уши его покраснели.

— Ты все шутишь…

— Шучу? Мне сейчас совсем не до шуток.

— И зачем тебе нужно было лезть в окно?

— Кто-то же должен был полезть. А потом бы и другие полезли за мной.

— Вот теперь занятия в техникуме пропустишь.

— Ну нет, все равно буду ходить!

— Каждый вечер туда и обратно три километра? Да тебе никто не разрешит. Я первая не разрешу тебе, — с шутливой строгостью сказала Любаша, притопнув ногой. — Вон кровь-то уже просочилась.

— Тогда поселюсь у вас, — шутливым тоном сказал Захар.

— А ведь верно, поселяйся у нас! — ухватилась Любаша за эту мысль. — Правда, у нас все еще живут Пригницын и Рогульник. Но папаша давно уже прогоняет их, а они такие настырные: не уходят — и все! Папаша силком бы вытурил их, но наш старый жилец, Ставорский, просил повременить, говорит, что скоро переселит их. А тебя папаша уважает. Говорит, что из тебя толк выйдет…

— И останется бестолочь, — усмехнулся Захар.

Любаша робко поворошила его спутанные волосы, но, смутясь, покраснела и сказала тихо:

— А волосы у тебя жесткие. Наверное, сердитый ты…

— Пригницын больше не сватается к тебе?

— Пристает, но уже не так настырно, — потупив взор, ответила Любаша. — Осенью, когда он совсем не давал мне проходу, я пожаловалась отцу. Колька даже грозился, что убьет меня. «Но все равно, — говорит, — выучусь, стану начальником и женюсь на тебе».

— Он, что же, учится?

— Ходит в кружок ликбеза. А правда, Захар, поживи у нас, пока нога пройдет, я уговорю папашу. Вон же Аниканов живет у Кузнецовых! А захочешь, и на всю зиму останешься.

— Ты думаешь, мне не хочется пожить у вас? — Захар серьезно посмотрел на девушку. — Но я стесняюсь твоих родителей, да и вообще неудобно — все ребята там, в бараке, а я тут буду отщепенцем. А потом еще неизвестно, что скажет отец… Аниканов мне не пример. Он всю жизнь ищет, где потеплее да полегче. Я его раскусил. Это, знаешь, такой человек: когда все наступают и побеждают, он выскакивает вперед и кричит: «Давай, давай, ребята!»; но если какая заминка, опасность, он прячется за спины других: «Вперед, вперед, ребята!» — а сам глядит, не пора ли бежать назад. Летом он заделался таким активистом, что куда тебе! А пришла осень, начались дожди, холода, слякоть, он сразу в кусты — устроился на склад.

Во дворе послышался лай, и на пороге появились Каргополов и стройная девушка с санитарной сумкой через плечо.

— Насилу нашел медицину! — возбужденно говорил Каргополов. — Оказывается, на пожаре была. И как это мы не поймали ее там!

Девушка решительно сбросила полушубок, открыла сумку, достала бинты, йод, пинцет. Любаша не спускала с нее завистливо-ревнивого взгляда.

— Ну, что у вас тут? — спросила сестра. — Дайте-ка, стул, — приказала она Любаше.

Бесцеремонно и не очень осторожно она развязала бязевую тряпицу, уже напитавшуюся кровью.

— Сквозной прокол стопы. Гвоздь ржавый был? Не видели?

Она сделала два тампона, густо смочила их йодом, приложила к ранам у подошвы и поверх стопы.

— Придержите, — приказала она Захару. — Та-ак. — И начала ловко и туго обматывать стопу бинтом.

Закончив эту операцию, достала из сумки пакетик с порошками.

— Если начнется жар, принимайте порошки через каждые два часа и вызовите врача на дом. Понятно? Вы здесь живете?

— Нет, на втором участке, в четвертом бараке.

— Ходить вам пока нельзя, — строго сказала сестра. — Переночуйте пока здесь. — Она изучающе посмотрела на Любашу, спросила: — Это ваш знакомый! Вы с родителями живете?

Любаша ответила с независимым, даже несколько вызывающим видом.

— Так вот, передайте родителям, что я просила оставить товарища у вас до завтра. Возможно, мы заберем его в больницу.

— Хорошо, я передам, — ответила Любаша.

— Ну, так что, останешься здесь, Захар? — первым нарушил молчание Каргополов, когда ушла медсестра.

— Да вот не знаю, может, еще выпрет хозяин… Ты подожди, Иван, а то трудно будет мне одному идти.

— Ой, ну что ты такое говоришь — «выпрет!», — вступилась Любаша. — На моей кровати ляжешь, а я на печку полезу. Вот!

Друзья рассмеялись.

Вошла разгоряченная Фекла, а за нею появился и Никандр.

— Никак у нас гости? — спросила Фекла, сбрасывая шубейку и вглядываясь в парней. — Вроде бы знакомые… Да это, кажись, Захарушка?

— Здравствуйте, — улыбнулся Захар. — Вот опять несчастье привело к вам.

— Вот я и гляжу, что ты, товаришок, появляешься в моей избе, когда хворь забирает тебя, — загудел Никандр басом. — А в другое время аль пути нет? — Он взглянул на забинтованную ногу Захара. — Повредил?

— Гвоздем проколол, — поспешно вступилась Любаша. — Ох, страшно, прямо насквозь ступню, вот здесь! Папаша, — обратилась она к отцу, — была тут сестра из поликлиники, велела оставить Захара у нас. Ему совсем нельзя двигаться.

— А что мне приказ твоей сестры? — Никандр достал кисет, закурил. — Я и без ее приказу могу решить это дело. Чай, знакомец наш… Оставайся, паря, хоть и тесновато у меня. Никак не отделаюсь от двух шибалков. Вот бог послал на нашу голову! И когда они только уберутся? — Никандр сердито сплюнул. — Может, ты бы, что ли, поговорил с ними, паря? Ну совсем не резон мне их держать в своей избе. Звероватые и вроде бы опасные люди.

Никандр вздохнул, присел рядом с Захаром.

— Как же это ты ее? — кивнул он на ногу.

Выслушав, он пожурил Захара за неосторожность и сказал:

— Была контора — и нет конторы. До нижнего венца выгорела. Добра-то, поди, сколько сгинуло!

— Так ничего и не вытащили? — спросил Захар.

— Бумажек вязанку насобирали, — спокойно ответил Никандр. — И все говорят, денег пропасть погорело! Вроде получили севодни зарплату, дескать, завтра платить.

— О причине пожара ничего не известно? — спросил Каргополов.

— Сторож сказывает, что внутре загорелось, а там, дескать, бак с керосином был. Ну, взорвался он и все позабрызгал.

— Без керосина нешто так запылало бы все разом? — вступилась Фекла.

В сенях гулко загремело, и на пороге появились Пригницын с Рогульником.

— Га, а у нас гости! — по-хозяйски воскликнул Пригницын, ввалившись в комнату. — Да это Жернаков? Здоров, друг! — Он запанибрата протянул руку, сняв с нее огромную рукавицу. — Что такое, поранился? Давненько мы не видались с тобой, друг Жернаков.

Он тараторил, никого не слушал, потом, сказав: «Я сейчас!», — ушел в чистую половину избы, где уже скрылся молчаливый и угрюмый Рогульник.

— Тьфу, будь ты неладен! — с ожесточением выругался Никандр. — Вот нечистая сила, не то шалопай, не то бандит. Будто завоеватель какой!.. Ну что ж, мать, собирай-ка нам ужин. А ты, товаришок, — обратился он к Каргополову, — может, тоже поужинаешь с нами за компанию? Вас-то не шибко сытно кормют.

— Ну что ж, раз уж за компанию, так за компанию, — ответил Каргополов, не заставляя себя уговаривать.

После ужина он поблагодарил Никандра и Феклу и, одевшись, сказал:

— Я завтра заберу Захара. Санки найду и увезу в барак.

— Ничего, места не пролежит, — гудел Никандр. — А когда захочет, я и сам могу оттартать его.

Когда в избе все улеглись, Никандр зашептал на ухо Фекле:

— Слышь, мать, а они-то вроде того… Любка-то наша и этот Захар.

— И-их, Никандрушка, — радостно отвечала Фекла. — Я приметила их переглядки еще с того разу, когда он у нас лежал. Парень-то шибко славный.

— Да-а, видать, головастый и дельный. Молод только.

— Ничего, повзрослеет. Ты его не гони от нас, Никандрушка. Видать, он Любаше больно по сердцу пришелся.

— А на кой мне его гнать? Энтих вот бандюг выкурить бы как. А Захар, что ж, пущай живет себе на здоровье…

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Пожар конторы был настоящей катастрофой для управленческого механизма Дальпромстроя. Сгорели дотла все проекты, сметы, материальные и денежные документы. Кроме того, по словам кассира, в сейфе, сваренном из пятимиллиметрового листового железа, хранилось четыреста восемьдесят тысяч рублей, подготовленных для выдачи зарплаты. Когда извлекли сейф, он был покороблен огнем, а внутри его оказался ворох пепла.

Утром на экстренном заседании парткома Фалдеев обвинил начальника строительства.

— Вы все, товарищи, помните, — говорил он, — как ми обсуждали вопрос о том, что товарищ Коваль прикрывает расхитителей соцсобственности в отделе снабжения. К сожалению, мы больше не возвращались к этому вопросу. Однако до меня доходили слухи, что хищения и бесхозяйствование в отделе снабжения продолжаются.

Напрасно Коваль пытался протестовать, опровергать, называть вздорными утверждения секретаря парткома — Фалдеев и не думал менять свою позицию. Напротив, он требовал снять Коваля с поста начальника стройки. И хотя причину пожара еще не выяснили, а конкретным виновником считался сторож, чувствовалось, что весь состав парткома, кроме Бутина, на стороне Фалдеева. Тщетно доказывал Бутин, что партком не правомочен решить вопрос о снятии с работы начальника строительства. Чувство перестраховки оказалось сильнее логики — и партком принял решение: освободить Коваля от занимаемой должности.

Поздним вечером по пути домой Коваль зашел на квартиру начальника почты. Тот уже лег в постель и был порядком удивлен столь поздним визитом самого Коваля.

— Мне срочно нужно в Хабаровск, — сказал тот, нервно расстегивая воротник кожаного пальто, подбитого мехом. — Когда будет почта?

— Должна быть с часу на час, — скрипучим голосом ответил старичок. — Успеете собраться, товарищ начальник?

— А вы задержите, — приказал Коваль.

Час спустя двое саней, запряженных цугом, под переливчатый звон ботал лихо слетели со взгорка на лед Амура и помчались по узкой колее, пробитой среди торосов. На задних санях, утонув по самую макушку в огромном тулупе, сидел начальник строительства.

…Глуха и безмолвна декабрьская ночь на Амуре. Кругом — сумеречный простор торосов. Вверху — алмазная россыпь холодных звезд. Справа и слева чернеют полосы тайги, и нигде ни единого огонька — белое безмолвие. Мороз давит все сильнее и сильнее; ухает, стонет лед на Амуре.

Под мерный топот копыт, скрип полозьев и однообразный перезвон ботал Коваль перебирает в мыслях свое прошлое.

Кому случалось ехать зимней дорогой, когда надолго остаешься наедине со своими сокровенными мыслями, тот хорошо знает, как ясно и сосредоточенно думается в такую пору. Тогда вдруг начинаешь понимать все, что осталось позади, и видеть каждую деталь, казалось, давно забытую и малозначащую; тогда по-новому оцениваешь все, что делал и говорил, чем восторгался и что огорчало.

В дороге Коваль по-новому перетасовал в уме все, что произошло в его жизни с тех пор, как он был вызван в наркомат и получил назначение на Дальний Восток. Теперь он понял, что его все-таки пугало это задание: в невиданно короткие сроки вдали от промышленных центров, на краю земли, в таежной глуши построить завод, по масштабам и уровню техники не уступающий первоклассным зарубежным заводам. Почему же он не отказался? Сейчас ему ясно: помешало честолюбие. Честолюбивая мысль, что доверяют эту небывалую стройку не кому-нибудь, а именно ему, что Центральный Комитет уделяет первостепенное значение его стройке, подхлестывало Коваля и поддерживало в нем организаторское вдохновение. Был ли он честен перед собой, перед ЦК? Да, он был честен и перед собой, и перед партией, если не считать, что все время скрывал обуревавшую его не только в первую минуту, но и впоследствии трусость, иногда даже панику. Но ведь это бывало в нем и тогда, в семнадцатом году, когда он ушел из партии эсеров и вступил в партию большевиков, а потом был комиссаром на фронте гражданской войны; тем не менее Коваль меньше всего искал оправдания себе. Напротив, он выискивал ошибки, которые допустил на протяжении этого небывало трудного периода своей жизни.

В сущности, что произошло за минувшее лето? На пустое место, очень неудобное для жилья, переселился большой отряд разношерстных людей, чтобы построить завод и город. Огромное переселение людей. Переселение… Вот она, его первая ошибка: он не дал себе труда изучить материалы, касающиеся истории переселений, особенно переселений русских крестьян в Сибирь и на Дальний Восток. А ведь переселение, которое он возглавил, куда более сложное, чем те, что были прежде. Это переселение не во имя поисков личной выгоды и обогащения, как бывало раньше, а во имя насущных интересов социализма; и потому он, Коваль, был занят больше будущим, чем настоящим. Вот почему он растерялся в первые дни, когда вдруг недостало ложек, мисок, чанов для закваски хлеба, постелей, палаток для жилья, когда обнаружилось, что не хватает топоров, пил, точил, подпильников, лопат, кайл, совсем нет багров… Ответственные люди? Да, в первое время он слишком положился на них, а потом ударился в другую крайность — вовсе перестал полагаться на других и сам встревал во все мелочи, упуская главное.

Но люди! Люди-то были — комсомольцы, молодежь! Их невиданная стойкость не удивляла его — в гражданскую войну он сам водил в атаку комсомольский батальон и видел, как эти люди могут умирать и побеждать. Но одно дело атака — вспышка, мгновенный взрыв всей энергии, всей стойкости, заложенной в человеке. Здесь же бесконечная атака, длительный штурм (недаром и слова родились — «штурм тайги»), который должен продолжаться до тех пор, пока не будет построен завод. Ковалю все время казалось, что он, начальник стройки, слишком мало делает для этих людей — все лето они недоедали, нередко ходили босыми, оборванными, работали от зари до зари. Они молоды, им девятнадцать-двадцать лет, а хоть какое-нибудь развлечение он предложил им? И это была вторая его ошибка, которую Коваль теперь ясно понял: он мало делал для этих юношей, жертвующих своей молодостью во имя Родины.

О своих отношениях с Фалдеевым Коваль почти не думал — ему не хотелось касаться даже мысленно того кошмара, которым был для него пожар конторы и последнее заседание парткома. Фалдеева он считал карьеристом, грубияном и тупицей и был уверен, что вмешательство крайкома партии исправит ошибки, допущенные парткомом, и все станет на свое место…

Почтовые станки, где обычно менялись лошади, отстояли один от другого на двадцать — тридцать километров. Не успевал Коваль сбросить тулуп в грязном, пропахшем конской сбруей помещении и присесть к раскаленной докрасна железной печке, как являлся новый ямщик.

— Которые тут пассажиры? — кричал он. — Айда в сани, кони запряжены!

Лишь где-то за Троицким из-за поломки саней удалось побыть в тепле. Завернувшись в тулуп, Коваль лег на общие нары, занимающие половину избы. Сквозь дрему невольно прислушивался к голосам ямщиков, доносившимся из-за стены. Но вот он насторожился, услышав слова «Пермская стройка» — в приамурских селах так называли Дальпромстрой.

— Вот тебе крест святой, не брешу, Иван! — гудел простуженный бас. — От верного человека слыхал. Так и сказал: «Сжег, — говорит, — контору, а сам убег в Москву».

— Должно, вредитель какой, — вступился женский голос. — Такие-то они теперь, начальники…

— Так он, что ж, пешком али ерапланом?

— Говорят, будто гольду нанял, он его на собаках и оттартал до Хабаровска. А там дело понятное: на железную дорогу — и был таковский!

— И-и, господи, господи, что делается! — вздыхала женщина. — Завез уйму людей на край света, бросил, а сам убег. И один молодняк, говорят… Так с неделю назад приходят на станок двое. «Пусти, — говорят, — хозяюшка, переночевать». Санки тянут, а на них пожитки. Правда, одежда на них справная — на обоих добрые полушубки, почти новые катанки. Разделись, сердешные, а лица-то у обоих черные, глаза впали — видать, наголодались. Один помоложе, годов так восемнадцать, другой постарше, как наш Гошка. Тот, что помоложе, гляжу, отвернул воротничок рубашки и вшей бьет… «Откуда же, — спрашиваю, — идете, ребятушки?» — «Из Пермского, — сказывают. — Срок договора, мол, окончился, вот теперь пробираемся до дому».

— Брешут! — отозвался простуженный бас. — Просто тикают. Я уж их сколько встречал! Увидют, что навстречу едешь, сейчас — раз, в сторону, и обходят тебя — боятся.

— Хорошо хоть не грабют, не убивают, — натуженно просипел старческий голос. — А то вон, бывало, с беглым каторжником не моги повстречаться — убьет, а нет — одежду последнюю сымет.

С тяжелым чувством слушал Коваль этот разговор.

На третий день пути, под вечер, с увала показался Хабаровск. Накаленный морозом, плавал низко над городом бурый туман, а выше его разметалась костром огромная заря.

В крайкоме уже знали обо всем, что произошло в Дальпромстрое. Секретарь крайкома встретил Коваля так, словно тот приехал докладывать о крупных успехах.

— Садись, садись, дорогой. — Он подвел Коваля к глубокому креслу. — Все знаю, знаю, знаю! — как бы отгораживаясь от нехороших вестей, поднял обе ладони.

Потом неторопливо прошелся по кабинету, шагнул за стол, но не сел, а уперся в него кулаками, как бы готовясь произнести речь.

— Вот что, — заговорил секретарь, — ты не дал указания Лапину, когда сдавал полномочия, чтобы он немедленно организовал инвентаризацию?

— Я сам отдал приказ об инвентаризации еще до заседания парткома, — держа бородку в кулаке, ответил Коваль.

— А не отменят его?

— Надо быть глупцом или вредителем, чтобы отменить.

— Да-а… Что-то я не понял по телефону у Фалдеева, — рассеянно проговорил секретарь, опускаясь в кресло. — Если сразу не произвести учета всех ценностей, могут быть крупные хищения…

— Я это отлично понимал с самого начала, Аркадий Петрович, поэтому и отдал приказ.

— Ну вот что, — секретарь крайкома выразительно посмотрел на часы, — у меня с тобой будет долгий разговор, а сейчас пока пойди в орготдел и познакомься с товарищем Платовым, скажи, что от меня пришел. Он готовит вопрос на бюро о ваших делах. Ко мне, — он снова посмотрел на часы, — ровно в шесть вечера, будем долго разговаривать. Вот так. — Он хлопнул обеими ладонями по стеклу.

— Откуда этот Платов?

— ЦК прислал, на укрепление аппарата крайкома. Человек очень хороший, работящий… Так до вечера!

Коваль прошел к Платову.

— От Аркадия Петровича, — сухо сказал он.

— Вот как! — Платов медленно поднялся со стула. Черные глаза его под сурово сдвинутыми бровями потеплели, а потом заулыбались — скупо, стеснительно. Был он высок, немного сутул, но красив той мужественной красотой, которая присуща волевым людям. Он подал широкую сухую ладонь. — Платов, Федор Андреевич. — В его голосе Ковалю послышалась душевная теплота.

— Вы, может быть, заняты?

— Нет-нет, я как раз занимаюсь вашим делом. — Платов неторопливо сел. — Вам Аркадий Петрович говорил о намерении крайкома относительно… — Он запнулся.

— Да, я знаю, будете слушать на бюро. Я очень рад!

— Ну, положим, радоваться станем, когда построим завод, а пока рано. Не так ли?

— Видите ли, Федор Андреевич, у меня достаточно оснований радоваться уже одному тому, что крайком поставит на обсуждение вопрос о строительстве. Какое бы решение ни было вынесено, оно оздоровит обстановку.

— К этому мы и стремимся, — задумчиво сказал Платов. — Во всяком случае, ошибки не должны повторяться. Скажите, сейчас очень трудное положение на строительстве? Вопросов у меня миллион, но я их оставлю до приезда Фалдеева.

— Обманывать вас мне нет нужды, Федор Андреевич. Положение чрезвычайно тяжелое. — Коваль по привычке зажал в кулак свою бородку, печально глядя в окно мимо собеседника. — Мы еще не знаем всех последствий пожара, а они, по всей вероятности, еще не раз скажутся. Что касается вопросов общего положения на стройке, то коротко оно таково: стройка только наполовину обеспечена рабочей силой. Еще не было ни одного месяца, когда бы мы справлялись с программой.

Ни перед кем, ни в одном докладе не сгущал так черных красок Коваль, как сейчас. И это было сделано не с каким-то злым умыслом, нет! Просто за время, истекшее после пожара, Коваль по-новому оценил положение на строительстве и увидел, что недостатков гораздо больше, чем прежде он находил. Сказывалась неуравновешенность в характере Коваля. Сейчас он был в состоянии «отлива», выглядел скучным и вялым.

Коваль рассказал обо всем: и о заболоченности строительной площадки, и о плохом питании, и о том, что всю осень строители просидели без обуви, так как сапоги оказались в Николаевске — не на ту баржу их погрузили; и о непрекращающихся случаях дезертирства; и о казенном, чиновничьем отношении многих инженерно-технических работников к своим обязанностям; и об отчаянно трудном положении с транспортом. В завершение рассказал о пожаре.

— Ну, а хоть что-нибудь положительное есть там или нет? — спросил Платов.

— Положительное? — Коваль задумался, теребя бородку, потом улыбнулся. — Да-а, оказывается, я вам только и говорил, что о плохом. Положительное — комсомольский костяк стройки. Будь бы у меня поэтический дар, я бы слагал поэмы об этих людях. Мы с вами делали революцию и спасали ее завоевания в гражданскую войну. Сейчас они делают то же самое, с такой же отвагой.

…Через двое суток в крайкоме появился Фалдеев.

В тот же вечер состоялось внеочередное заседание бюро Далькрайкома. Партком Дальстроя был распущен. Фалдеев, Кривоногов и Панкратов сняты с работы. Ковалю и Бутину, оставленным на своих постах, бюро объявило выговор. Секретарем парткома Дальпромстроя был рекомендован Платов Федор Андреевич.

Перед концом заседания секретарь крайкома объявил:

— Минуточку, товарищи. Только что получено постановление Президиума ВЦИК СССР: ходатайство комсомольцев — строителей Дальпромстроя — о переименовании поселка Пермского в город Комсомольск удовлетворено. Отныне бывший поселок Пермский будет именоваться: город Комсомольск-на-Амуре.

В просторном кабинете, взметнувшись под высокий потолок, грохнули аплодисменты.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

— Откровенно скажу тебе, Федор Андреевич, я еще никого не отпускал с таким сожалением из аппарата, как тебя. — Секретарь ласково посмотрел в худощавое, с обострившимися скулами лицо Платова. — Год будет очень трудным, положение у нас сейчас везде тяжелое — и с хлебозаготовками, и с мясом, и с углем, но особенно трудно на стройках — бегут рабочие, потому что с жильем туго, кормим и одеваем скверно. Ты отлично понимаешь, почему так получается, — шагаем так, что штаны трещат, берем самый крутой подъем на пути к вершине. Ее надо взять во что бы то ни стало! Покатимся вниз — нас растерзает империалистическая свора.

— Не покатимся. — У Платова на щеках выступили бугры желваков. — Бывали кручи потруднее…

— Вот именно. Поэтому мы и пошли на штурм — сил у нас достаточно в конце концов… Под ногами фундамент, созданный за первую пятилетку, несмотря на оглушительный вой кликуш из лагеря правых и «левых» загибщиков.

Платов слушал рассеянно — у него уйма дел, связанных с подготовкой к отъезду, но прервать секретаря не решался.

— Но спешим не только мы, спешит и наш классовый враг, — мерно тек его задумчивый голос. — Он делает все, чтобы воспользоваться моментом, когда все наши силы напряжены до предела, и оторвать от нас народ, противопоставить партию народу. Вот послушай, что сказано в листовке «Группы народной самозащиты», или «Приморских лесных стрелков». Листовку мне принесли перед твоим приходом, ее нашли в Комсомольске. Вот что в ней пишут:

«Без провокаторов! Научиться молчать!

Мы, «Приморские лесные стрелки», везде и нигде. Наша задача — всячески расстраивать и разрушать всякую работу коммунистов. Вредить везде в чем и как только можно. Все делать как можно незаметней, без доказательств, чтобы самим быть до поры до времени в стороне.

Потом связи пошире наладить да с красноармейцами надежными сговориться. Так-то постепенно и подготовиться для общего выступления.

А выступать нужно сразу, по крайней мере всей Сибирью или от Забайкалья до океана.

А на это и в России откликнутся.

Пока же требуйте везде всякого довольствия, как было до революции, и выплаты заработка золотом, а не червонцами, прекращения вывоза за границу нашего сырья и снабжения нашими деньгами международных проходимцев.

А пока, до общего выступления, будем наказывать угнетателей русского народа, не щадя себя и не трогая никого, даже попавшего по дурости в коммунисты, если он ничем не вредит народу.

Мы не сложим оружия, пока не добьемся независимости Дальневосточного края, на что имеем право по Конституции СССР.

Мы хотим сами управлять своим краем, без коммунистов».

И так далее… Видишь, куда они замахиваются!

— Шпаргалка японских самураев.

— Вот именно. Но выдается за русское национальное движение. Повторяю — трудная предстоит зима. Но еще труднее будет строителям Комсомольска. Девять десятых тамошних бед — результат недоработки парткома, — слишком поздно увидели мы все это. Партийная организация оказалась не во главе, а в хвосте. Нужно вывести в авангард партийную организацию. В этом, и только в этом ключ к успеху.

— Аркадий Петрович, простите, — Платов посмотрел на часы, — я не успею собраться. У меня вопрос: когда выедет в Комсомольск комиссия крайкома?

— Дня через три. Ты сразу с семьей?

— Конечно.

— Это правильно, спокойнее будет работаться. Как жена — не возражала?

— Она давно привыкла к кочевью. Еще с гражданской войны.

— И последний вопрос — о ваших взаимоотношениях с начальником строительства. Необходимо строго соблюдать принцип единоначалия, как он изложен в сентябрьском постановлении Пленума ЦК от двадцать девятого года. Я специально велел перепечатать его для тебя. На, проштудируй на досуге. — Секретарь крайкома подал Платову папку с бумагами. — Коваль, конечно, не идеальный начальник, он несколько трусоват, слабохарактерен, но человек он большого ума и хорошо знает дело. Постарайся наладить с ним отношения. Не бойся и подружиться, если выйдет у вас дружба. — Секретарь крайкома вышел из-за стола и потряс широкую сухую ладонь Платова. — Ну что ж, кланяйся жене — молодец она у тебя!

Домой Платов вернулся, когда Коваль уже сидел в его кабинете. На пороге Платова встретила дочка Аленушка.

— Ой, папочка, а у нас дедушка вот с такой бородой, — доверительно сообщила она отцу, приложив ладошки к подбородку. — Он сказал, что повезет меня на санках далеко-далеко! — И она запрыгала в восторге.

— Подожди, вот намерзнешься в дороге, по-другому запрыгаешь! — пригрозил сестренке двенадцатилетний Сергей, человек достаточно опытный.

— Как на твоем фронте, Аннушка? — снимая пальто, спрашивал Платов жену.

— Голова кругом идет, набирается всего столько, что вагон нужен!

— Только три чемодана и постель. Сани почтовые ведь…

— Ну хоть четыре, Федюша?

Анна Архиповна прошла вместе с Платовым — старым подпольщиком, затем дивизионным комиссаром и, наконец, партийным работником — нелегкий путь. С мужественной самоотверженностью она переносила все тяготы жизни и, может быть, именно поэтому презирала мещанский дух и не утратила своей привлекательности.

За обедом в центре внимания был новый гость. Боясь быть навязчивой, Анна Архиповна все же потихоньку выведывала у Коваля самое для нее важное: можно ли достать в Комсомольске кровати для ребят и хоть самый простой обеденный стол, держат ли там коров, чтобы покупать молоко, как с топливом, и прочее. Сергей оказался менее тактичным. Захватив инициативу, он атаковал гостя своими вопросами: есть ли каток, ловится ли там рыба, заходят ли на стройку медведи, можно ли в реке купаться? Только вмешательство матери прервало эту бесконечную цепь вопросов.

Коваль соскучился по семейному теплу, и лицо его делалось блаженным, когда он разговаривал с ребятами, особенно с Аленушкой. Щадя Анну Архиповну, он не делал попыток вести за столом деловые разговоры и только отвечал, если Платов задавал вопросы. Но в течение всего вечера Коваль очень внимательно — и это не ускользнуло от наблюдательной Анны Архиповны — изучал Платова. Когда же, закончив обед, мужчины ушли в кабинет хозяина, Коваль сказал откровенно:

— Я очень рад, Федор Андреевич, что именно вы замените Фалдеева. Думаю, что мы с вами сработаемся.

Ночью погода испортилась: подул северо-восточный ветер, нагнал тучи, а к утру запуржило. Тем не менее Платов с семьей и Ковалем еще до рассвета выехали на двух почтовых санях. Прав был Сережа, осаживая Аленушку, — катание оказалось совсем не таким, каким представлялось ей дома. Закутанная в одеяло и тулуп, Аленушка ничего не видела и не слышала. Скоро ей надоело все это и на первом же станке, где происходила смена лошадей, Аленушка потребовала, чтобы ее везли обратно домой. Сережа, важно усевшись возле раскаленной печки и с видимым удовольствием грея красные ручонки, поддразнивал ее:

— Ну что, кисейная барышня, набила оскомину санками?

Все, кто окружал печку, и Коваль, и Платов, и ямщики, рассмеялись.

Только уборщица, которая подкладывала в печь дрова, горестно вздохнула:

— Господи, за что же это детей мучают, за какие родительские грехи?

Никто из взрослых не ответил ей. Тогда Сережа решил, что пришла его пора серьезно высказаться.

— Социализм в белых перчатках не строят, — солидно проговорил он, подражая отцу.

— Боже мой, — всплеснула руками уборщица, — какой маленький, а какой ученый! Видно, городской, наши-то и слова такого не слыхали.

Погода стала проясняться, ветер стих. Снег нестерпимо заблестел под косыми лучами декабрьского солнца. Платов и Коваль сели в одни сани, отослав Сережу к матери с Аленушкой. Новый секретарь парткома с жадностью слушал Коваля. В одном месте, где дорога подошла вплотную к подножию сопки, Коваль пристально посмотрел на голую каменную осыпь, попросил ямщика остановить лошадей. Сбросив тулуп, он пробрался по глубокому снегу к подножию осыпи и вскоре вернулся с красным камнем в руке.

— Туф! Федор Андреевич, ведь это же известковый туф! — Коваль с удивлением царапал ногтем камень. — Это же великолепный строительный материал…

Платов рассматривал легкий, пористый камень. А когда Коваль спрятал его в свой портфель, разговор перешел на местные строительные материалы.

— Это ошибка, — говорил Коваль, — что мы своевременно не начали поиски в окрестностях Пермского. Летом было как-то недосуг, да и знатоков не хватало… И вот теперь получилось, что карьер бутового камня — за Амуром, а песок нужно возить за сорок километров, а гравий вообще не знаем, где брать.

Платов слушал Коваля, посматривая на ломаный контур прибрежных сопок.

— А скажите, — спросил он, когда Коваль умолк, — ваши комсомольцы любят ходить в тайгу? Ну, например, на охоту, по ягоды, по грибы?

— Я чувствую, как важен ваш вопрос, Федор Андреевич, но только теперь об этом подумал и должен сознаться — ничего не знаю.

— А об этом, мне кажется, стоит думать, — продолжал Платов. — Пусть изучают на досуге все, что окружает стройку. В литературе нет ничего о природе этого района. Тем интереснее заглянуть в этот мир. Пока ученые смогут начать глубокие исследования, комсомольцы должны разыскать все, что лежит на поверхности.

Лошади легко несли сани, от их заиндевелых мохнатых крупов валил густой пар, полозья жалобно поскрипывали, скользя под раскат то вправо, то влево.

Только на третьи сутки впереди показалась стройка. Сани взбирались на пригорок, и вот она, набережная Пермского, — шеренга изб, толпы прохожих.

— Вот мы и дома, Аленка, — весело сказал Платов, заглядывая в сани.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Кому не встречались люди, которые любят опасность, а риск для них чуть ли не потребность? У Аниканова был другой склад характера — в меру сил и возможностей он старался избегать малейшей опасности и тем более не любил рисковать. Но случилось так, что жизнь сама поставила ему задачу, которую нельзя было решать без риска.

Однажды, входя в избу, где помещался построечный комитет комсомола, он столкнулся на пороге с заворгом Брухатским.

— Не могу, товарищ Аниканов, опаздываю на заседание, — выпалил тот, на ходу натягивая полушубок.

Уже на крыльце в спешке Брухатский выхватил из кармана рукавицы и выронил какое-то письмо. Аниканов на письмо не обратил внимания, а может быть, только сделал вид, что не обратил, — во всяком случае, когда потом разбиралось конфликтное дело, он объяснил так:

— Я увидел письмо, когда Брухатский уже скрылся. Поднял конверт, вижу — на нем нет никаких надписей. Чтобы узнать, нужно это кому или кто выбросил, я достал из конверта листки и стал читать. И вот там обнаружил все это…

В конверте оказалось два письма Брухатского — родителям в Москву и другу в Одессу.

Прочитав письма, Аниканов долго стоял на крылечке в раздумье — вернуть их Брухатскому или отнести секретарю комитета? Дело в том, что в письме к родителям Брухатский писал:

«Мама, прошу вас как-нибудь позаботиться о моем освобождении. Замучили военные занятия и работа скверная — в болоте, в горах, везде воды полно, кругом заливы, реки и море, около которого приходится ходить в строю, с винтовкой и возиться с пулеметом. У меня голова кружится, не могу даже писать. Можно ожидать несчастного случая каждую минуту: зверей полно, змеи на каждом шагу и другие неприятности…» и т. д.

В письме же к другу Брухатский писал совсем иное:

«Устроился я тут очень выгодно, работа легкая, канцелярская, получаю не меньше любого инженера, так что на шамовку вполне хватает, да еще откладываю каждый месяц по три сотне, а то и больше. С нетерпением жду весны, когда придут пароходы. Думаю отпроситься в отпуск, а там они меня только и видали! Дело в том, что тут мало девочек, нет кино и других культурных развлечений. Сам подумай, на кой черт пропадать мне в молодые годы в этом медвежьем углу?»

Аниканов был уверен, что, если передать письмо секретарю, Брухатский завтра же вылетит из комитета. Потаенный голос шептал: «А что, если вернуть письма Брухатскому и взять с него выкуп?» Пусть, например, добьется, чтобы его, Аниканова, зачислили в аппарат комитета и поручили какой-нибудь, хотя бы не очень ответственный участок? Но тут же вмешивался другой голос — голос благоразумия: долго ли он сможет держать в своих руках судьбу заворга? В конце концов Брухатскому надоест опасность, и в одно прекрасное время он может жестоко расправиться с ним, Аникановым! Нет, пожалуй, выгоднее передать письмо секретарю комитета. Правда, у Андрея пока что не было особых причин сетовать на свое житье-бытье. Еще в октябре, когда пошли холодные дожди и началась слякоть, он сумел с помощью того же Брухатского устроиться в отделе снабжения: его назначили заведующим складом спецодежды. А вскоре по настоянию Кланьки он переселился в Пермское, сняв койку в просторной избе Кузнецовых.

Аниканов получал итээровский паек, который сдавал в котел кузнецовской семьи, спал в чистой, теплой комнате на пуховой Кланькиной подушке, а сама Кланька не знала, как ему угодить. Наконец, он учился в вечернем техникуме, а не очень обременительная работа не мешала ему заниматься днем.

И все же, если говорить о сокровенных мечтах Аниканова, он не удовлетворялся всеми этими благами, он жаждал быть там, где жизнь бьет ключом, где можно блеснуть своим ораторским искусством, быть на глазах у влиятельных людей. Поэтому он использовал каждый удобный повод, чтобы заглянуть в комитет комсомола.

И вдруг такой случай! Андрей постоял на крыльце, обдумывая рискованный шаг, и в конце концов решил действовать. Он вернулся к себе в конторку, подбросил дров в железную печку и принялся строчить статью. Она называлась так: «Двурушникам брухатским не место в комсомоле! Выше пролетарскую бдительность!»

Аниканову еще не доводилось выступать в газете. Все же, испортив много бумаги, он написал статью. Письма Брухатского он не привел целиком, а взял из них самые яркие выдержки, сопроводив их соответствующими комментариями. После долгих раздумий Андрей поставил свою подпись.

В редакции, прочитав статью Аниканова, литсотрудник газеты, курчавый широконосый паренек, пришел в восторг:

— Здорово! Давно газета не поднимала такого громкого дела! Пойдем к редактору. Нужно убедить его поставить в номер…

Редактор сидел в тесной комнатушке, заваленной грудами бумаг, прокуренной до желтизны. Он как огня боялся смелых критических выступлений.

— Да-а… — вороша волосы пятерней, неопределенно произнес редактор, прочитав статью. — А нуте-ка, товарищ Аниканов, дайте его письма. А нуте-ка, Миша, сличим почерк. Принеси что-нибудь из заметок или ответов на письма Брухатского.

Курчавый принес несколько листков, исписанных Брухатским.

— Да-а… — протянул редактор. — Похоже, что почерк его. Ну что ж, будем советоваться с парткомом…

— А чего советоваться, Осип Корнеевич?

— Ну как «чего»? Все-таки руководящий товарищ…

— Он же двурушник и проходимец! — горячился курчавый.

Целую неделю ждал Аниканов, опубликуют ли его статью. И все это время его не покидало сомнение: а не дал ли он маху? Пожурят Брухатского, влепят выговор, а на работе оставят. И не будет тогда от него житья!

Каждый вечер забегал Андрей в редакцию, но в четверг не успел зайти, поэтому побежал утром в пятницу. По пути встретил знакомого парня.

— Читал?! — Парень достал из кармана полушубка свежую газету. — Ловко ты его!

Аниканов нетерпеливо развернул лист, и лицо его осветилось счастливой улыбкой: статья была на первой странице. Заголовок, набранный крупным шрифтом, бросался в глаза: «Выше пролетарскую бдительность! Двурушникам брухатским не место в комсомоле!»

Андрея вызвали на экстренное заседание комитета. В кабинете секретаря было уже полно народу. В углу сидел Брухатский, облокотившись руками на колени и понуря голову. Заседание открыл Иван Сидоренко, только что избранный секретарем комитета. Он вслух прочитал аникановскую статью в газете, а затем попросил Андрея рассказать, при каких обстоятельствах письма попали к нему.

Кажется, еще никогда Аниканов не блистал так красноречием, как в тот раз. Волновался ли он? Нет, он был ровен и спокоен. Ему не были знакомы робость и растерянность, которые овладевают иными ораторами. Да и то сказать: все эти дни он работал над своим выступлением и выучил его наизусть. Ему дали меньше времени, чем он предполагал, и тем не менее, когда Аниканов, как казалось ему, скомкав конец, сел на свой стул, до его слуха донесся шепот:

— Толковый парень…

Брухатского сняли с работы и исключили из комсомола. Но это была лишь первая часть победы Андрея. Главное ожидало его впереди. Во время перерыва в заседании его подозвал к себе Иван Сидоренко.

— Слушай, Андрей, мы тут посоветовались и кое-что надумали. Как ты смотришь, если я предложу твою кандидатуру на должность заворга? — Сидоренко весело посмотрел в лицо Аниканова. — Ведь ты же член пленума?

Аниканов опустил глаза.

— Я рядовой Ленинского комсомола, и его воля для меня приказ.

— Да это понятно. Сам-то ты, в душе как?

— Буду работать с удовольствием.

Предложение Сидоренко встретило почти единодушную поддержку членов бюро: Аниканов был утвержден заворгом. Сбылось то, о чем он так страстно мечтал. Лишь одно беспокоило Андрея: он стал бояться ходить в потемках, ожидая мести Брухатского. Страх преследовал Аниканова по пятам. Но вскоре миновала и эта неприятность: Брухатский сбежал со стройки.

Но радость Аниканова оказалась недолговременной. Вскоре к нему зашел Ставорский. У Андрея екнуло сердце, когда на пороге его комнатушки появился ответственный исполнитель отдела снабжения.

— Я к тебе, товарищ Аниканов, — сказал Ставорский, окидывая глазами помещение.

За время работы на складе Аниканов довольно близко познакомился с ответственным исполнителем, лебезил перед ним, но почему-то побаивался этого человека. Сейчас можно было бы и посуше отнестись к нему, но чутье подсказало Андрею, что Ставорский зашел не зря.

— Что такое, Харитон Иванович? Садитесь, пожалуйста.

Ставорский неторопливо расстегнул воротник полушубка, сбил на затылок мерлушковую папаху.

— Дела, дружище, неважные там у тебя, по складу, — медленно заговорил он, вперя нагловатый взгляд в побледневшее лицо Аниканова. — Только что закончили выверку документов. — Он достал из кармана ватных брюк скатанную в трубку пачку бумаг. — Двадцать восемь комплектов брезентовой спецодежды не хватает, шестнадцать дождевиков и одиннадцать пар резиновых сапог. Ну, я не говорю уже о брезентовых рукавицах, это мелочь, но и тех не хватает около полутора десятков пар. Одним словом, тебе хотят повесить на шею ни много ни мало пять тысяч рублей.

— Не может быть, это ошибка! — Глаза Аниканова округлились, вокруг посиневшего носа проступила мертвенная бледность. — Я ничего не брал, кроме двух пар резиновых сапог и одного плаща. Но вы ведь сами тогда утвердили акт на их списание, Харитон Иванович. — Аниканов с мольбой смотрел на Ставорского. Дрожащими руками он принял протянутые ему бумаги, долго копался в них, лихорадочно бегая глазами по длинным колонкам густых цифр. — Как же это получилось? — приглушенно бормотал он. — Ведь я же ничего себе лишнего не брал и выдавал все только под расписку! А может, украли ночью?

— Очень возможно, — ответил Ставорский безразлично, — но тут вина не отдела снабжения. Тебе были выданы номерные замки, ключами распоряжался ты один…

— Харитон Иванович, так как же быть? — В голосе Аниканова послышалось отчаяние. — Что же сделать, чтобы точно выверить? Может, ошибка где вкралась?

— Все выверено раз пять…

Взявшись руками за голову, Аниканов долго сидел в оцепенении, с остановившимся взглядом. Потом прошептал так тихо, что сам едва услышал свои слова:

— Харитон Иванович, а нельзя ли это дело?..

Ставорский в ответ молча, но многозначительно кивнул головой в сторону двери, аккуратно скрутил бумаги в трубку и сунул в карман. Аниканов понял намек, быстро надел полушубок и вышел вслед за Ставорским.

— Ты думаешь, мне не жаль тебя гробить? — сказал вполголоса Ставорский, когда они очутились на крылечке. — Я же понимаю, что тебе неоткуда взять такую сумму. Придется помочь тебе, без меня ты не выкрутишься. Короче говоря, вот что: где хочешь достань сегодня литр спирту и, как только стемнеет, приходи ко мне на квартиру.

— А я же учусь по вечерам, Харитон Иванович…

— Придется пропустить разок.

— Неудобно, я же работник комитета…

— Так тебе что удобнее — сидеть пять лет или один раз наплевать на свой авторитет?

— Конечно, конечно! Хорошо, Харитон Иванович. Как найти вашу квартиру?

Ставорский объяснил. Помолчав, добавил:

— Я буду не один, понятно?

— Понятно, понятно, Харитон Иванович.

…Проснувшись на следующее утро, Аниканов не сразу сообразил, где находится. Голова будто обручами стянута, во рту до того пересохло, что невозможно шевельнуть языком. Он огляделся.

Окна небольшой комнатушки высинил рассвет, мороз разрисовал стекло узорами. Рядом, раскидав по подушке спутанные волосы, спит полуголая женщина. У противоположной стены — еще одна койка, на ней другая женщина. Аниканов сразу узнал по волнистым черным волосам красавицу Уланскую. Кто же рядом с ним? Да это Клавдия Сергеевна, бухгалтер отдела снабжения!

До боли в висках напрягая память, Андрей старался размотать нить событий, приведших его сюда. Все помнил: и разговор со Ставорским об этих проклятых плащах и сапогах, и Кланькино напутствие не напиться, — она добыла ему какими-то путями бутылку спирта, — и компанию, в которой были Ставорский, Липский, Уланская, Клавдия Сергеевна; но как он очутился в этой комнате в одной кровати с Клавдией Сергеевной, Андрей так и не мог вспомнить. Почему он не ушел сразу? Мучительное чувство позора жгло ему душу, весь белый свет казался немилым. А что, если в комитете узнают обо всем?

Аниканов решил уйти незамеченным. Но стоило ему пошевелиться, как Клавдия Сергеевна открыла глаза.

— Андрюшенька, ты уходишь?

— Надо идти…

— Полежи еще.

— Некогда, на работу опоздаю.

— Ну какой ты нехороший, — капризно заныла Клавдия Сергеевна. — Я тебе приказываю, Андрюшенька…

— Некогда, некогда, Клавдия Сергеевна.

— А ты забыл вчерашнюю клятву?

— Какую? — Аниканов насторожился.

— Что вечно будешь моим рабом, — кокетливо прошептала Клавдия Сергеевна.

— Не помню, — пробормотал Аниканов, хмуря брови.

— При всех поклялся, при свидетелях, и даже расписку выдал!

Проснулась Уланская, спустила голые ноги на пол, застланный медвежьей шкурой.

— Не ушел еще, Аниканов? — Она устало зевнула. — Можешь не торопиться, в коридоре все равно все знают, что ты у нас ночевал, — сказала она деловито и добавила: — Никогда бы не подумала, Аниканов, что ты такой шкодливый. Первый раз встретил женщину и сразу… Что, у вас все такие там, в комсомольском вашем комитете?

Круглое лицо Аниканова вспыхнуло кумачом. Низко опустив голову, он резкими движениями обматывал ноги портянками, долго всовывал их в валенки.

— Почему же ты не отвечаешь? — допытывалась Уланская. — Умеешь шкодить, так и умей ответ держать!

— Ну не терзайте его, Ларочка, — с иронией в голосе умоляла Клавдия Сергеевна. — Мальчик же обещал, что будет выполнять нашу волю.

— Да, ты не забыл, Аниканов, свое обещание? — снова спросила Уланская.

— Какое? — У Аниканова округлились глаза.

— Интересный молодой человек! — холодно усмехнулась Уланская. — Его, можно сказать, из кутузки вытащили, а он, видите ли, не помнит.

— Честное слово не помню, Лариса Григорьевна.

— Ну, так я напомню. По первому моему требованию вы сделаете все, что будет нужно для меня и Клавдии Сергеевны, — переходя на официальный тон, сказала Уланская.

— Не помню, не помню, — твердил Аниканов, мучительно потирая лоб.

— Зато я хорошо все помню и в любой день могу подробно расписать в парткоме ваши проделки!

Аниканов умоляюще посмотрел на нее.

— Не говорите, Лариса Григорьевна. Раз обещал, значит сделаю, когда потребуете…

— Вы очаровательный молодой человек! — Уланская торжествующе рассмеялась. — Первое требование за Клавдией Сергеевной, чьим рабом вы являетесь. Говори, Клавдия.

— Мой раб Андрюшенька сегодня вечером придет ко мне и будет меня развлекать.

— Не могу, Клавдия Сергеевна, я по вечерам учусь в техникуме.

— Следующее слово за Ларочкой, — кокетливо сказала Клавдия Сергеевна.

— Если твой раб не придет к тебе сегодня, я завтра иду в партком, — загробным голосом произнесла Уланская.

— Хорошо, я приду, но только после занятий.

— Сие я позволяю рабу, — дурачилась Клавдия Сергеевна.

Аниканов шагал к дому Кузнецовых весь разбитый, подавленный, не замечая тихого морозного утра, певучего скрипа снега, солнечных лучей, брызнувших из-за правобережных сопок. С ужасом он думал о том, что ждет его впереди: объяснение с Кланькой, обязательные посещения Клавдии Сергеевны, постоянная угроза разоблачения, которая будет теперь преследовать его неотступно. Бессильная злоба, горечь, страх — все смешалось в душе, отравленной похмельем.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Еще по осени, когда из-за бездорожья было особенно плохо с подвозкой теса и плотники простаивали, Захар зашел в соседний барак и застал ребят за странным занятием: рассевшись вокруг чурбака, они смотрели на Степана Ладыгина, который занес топор над щепкой, лежащей на, чурбаке. Удар! — и хохот гулко раскатился по длинному бараку.

— Наперекосяк! Обе линии!

— Снимай картуз, Степан, — приказал щупленький Иванка.

Ладыгин покорно снял картуз, зажмурился. Три звонких щелчка по лбу нарушили воцарившуюся на миг тишину.

— Теперь давайте-ко мне, охота попробовать ишшо. — Иванка придвинулся на коленках к чурбаку, взял свой легкий, красивый топор.

— Сколь сантиметров? — спросил Алексей Самородов с видом распорядителя.

— Охота один попробовать.

Алексей взял щепу, провел карандашом черту по линейке — складному метру, а рядом, через сантиметр, — вторую, параллельную первой. Иванка удобно стал на колени, долго примерял в руке топор, то приподнимая, то снижая его. Наконец с силой тяпнул.

Все ахнули:

— Точно посредине!

— От черт, даже ни одной линии не задел!

Захара увлекла эта игра, и он попросил начертить ему полоску шириной в два сантиметра. Кто-то подсунул ему тяжелый топор с неудобной рукояткой. Захар сильно волновался. Удар! Все загоготали: щепа разлетелась в куски, перерубленная наискосок.

— Давай, друг, свой чугунок, — скомандовал Иванка.

От трех крепких щелчков на лбу Захара расползлось красное пятно. Минут пять он сидел, потирая лоб и наблюдая за игрой со стороны, но потом опять взыграло ретивое.

— Не бери этот, — остановил его Алексей Самородов, когда Захар хотел взять протянутый ему топор. — Они над тобой смеются. Выбери полегче, вот возьми Иванкин.

Алексей подал Захару легкий, как игрушка, топор с тонким лезвием, с удобным, как раз по ладони, хорошо отшлифованным топорищем. Захар прицеливался недолго и нанес почти точный удар, лишь слегка задев одну линию.

— Только по другому месту бейте, — попросил он, снимая буденовку, — а то шишка будет.

Получив три крепких щелчка от Иванки-звеньевого, он попросил дать ему еще одну щепку. Захар входил в азарт. И добился своего: на этот раз удар был точным.

Когда Захар вернулся к себе, Каргополов озабоченно спросил:

— Слушай, Захар, у тебя какая-то подозрительная краснота на лбу. Стукнулся обо что?

Выслушав рассказ Захара, он долго хохотал, потом заметил:

— Недурно придумано, ей-богу, недурно! Надо устроить состязание бригад — кто больше заработает не щелчков, а очков.

Замысел Каргополова тогда не осуществился, о нем как-то забыли, но с той поры Захар не переставал думать о топоре Иванки-звеньевого. Топор, которым работал Захар, по сравнению с Иванкиным был и неуклюж и тяжел.

У каждого человека есть предметы, к которым он питает особую любовь. В кавшколе у Захара таким предметом был клинок — легкий, певучий, стремительный. В часы досуга Захар любил ходить с ним в зимний манеж и тренироваться у станка с лозой, разрабатывая кисть руки, точность и силу удара.

Теперь место клинка в душе Захара занял топор Иванки-звеньевого. Он часто подолгу наблюдал, как ловко Иванка тешет плинтус.

— Че, Жерноков, не видывал, как роботаю? — спросил его Иванка.

— Слушай, давай меняться топорами? — предложил Захар. — Сколько хочешь, столько и дам в придачу.

— А для че?

— Нравится мне твой топор!

Иванка перестал тесать, непонимающе уставился на Жернакова.

— Это пошто? Дай-ко посмотрю твой. — Он повертел в руках тяжелый, неуклюжий топор Захара. — Нет, не буду меняться, не годится он мне.

— Ну, тогда продай! — не отставал Захар. — Сколько спросишь, столько и заплачу. А то все равно украду, — улыбнулся он открыто.

— Я те украду! — погрозил Иванка. — Пустое не говори, иди роботай.

— Нет, я серьезно, Иван, продай, а?

— Да че ты, ровно робенок? Он, чай, стальной, из дому привез. Говорю — не продам, и иди с богом.

— Ну, тогда сделай мне такой, как у тебя.

— А заплатишь?

— Сколько спросишь, столько и заплачу.

— Топорище могу сделать, а топор достовай сам.

С той поры Захар не мог спокойно пройти мимо любого топора. Ему хотелось найти именно такой, как у Иванки, — тонкий, с широким лезвием. Сначала Каргополов посмеивался над этой страстью Захара, но потом понял, что друг его серьезно «заболел». Кончилось тем, что они однажды отправились на берег Амура, где находились склады отдела снабжения, и там выбрали топор по душе Захара. Но как его взять? Решили прибегнуть к помощи Аниканова — он тогда еще работал заведующим складом. Выслушав их, Андрей искренне удивился:

— Да на черта он тебе нужен, Захар! Ты что, век будешь плотником?

И хоть осталась непонятной Аниканову страсть Захара, он все-таки помог земляку получить этот топор. А вскоре Иванка сделал ему крепкое березовое топорище — точно по образцу своего (болванки для топорищ всегда висели над печкой в секции, где жили братья Самородовы). Не постеснялся Иванка и насчет платы — четвертную содрал за работу. Но, по совести сказать, работа стоила того: топорище вышло красивым, с хорошим изгибом, отшлифованное до блеска и легкое.

Захар прямо-таки наслаждался, работая новым топором. Он ухаживал за ним, как когда-то за клинком, по вечерам тщательно вытирал, сушил, каждое утро подтачивал, правил.

В дни вынужденного безделья Захар наведывался в бригаду Самородова. И нередко возвращался с красным лбом, но довольный: непобежденными остались только братья Самородовы — Алексей и Иванка.

С тех пор, что бы Захар ни тесал, всякий раз старался делать так, словно эта доска или плаха должна была оцениваться комиссией. Он не переставал тесать и тогда, когда все отдыхали, — что-нибудь выстругивал своим острым, как бритва, топором. Даже разработал себе систему утренней зарядки: проснувшись, брал в правую руку топор, вертел им и так и этак, делал короткие взмахи, останавливал топор в воздухе. Постепенно он стал замечать, как все свободнее владеет топором, как послушнее становится он в руках. Однажды Захар показал Каргополову сделанную им ножку стула и попросил определить, чем обработана она — топором или рубанком?

— Топором? — Каргополов вопросительно посмотрел на Захара, щуря в улыбке мелкие зубы.

— А как ты думаешь?

— Обработана, как рубанком, но знаю, что делал топором. Я же вижу по твоей физиономии. Молодец, Захар! Завидую твоему упорству. С таким трудолюбием многое можно сделать.

Он еще долго вертел в руках ножку, разглядывая ее острые грани и удивляясь тщательности работы.

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Давят, до хруста жмут жестокие январские морозы с неподвижными облачками тумана у самой земли, по впадинам, по торосам Амура, с матово посеребренной тайгой на сопках, с мглистым лютым сиянием вокруг солнца, со злым скрипом снега под ногами. Ударь топором по доске — звенит доска, будто сталь; гвоздь не лезет в дерево, гнется; начни сверлить буравом плаху — бурав не идет, а древесина с треском раскалывается. Индевеет все: ресницы, воротник, шапка, доски, топор. В воздухе летает, сверкая, иней.

Возле строящихся бараков — костры. Дым от них не подымается выше цоколя, пласты его образуют навес над строительной площадкой. У костров, приплясывая и хлопая рукавицами, греются по очереди молодые плотники.

— Ну, здравствуйте, хлопцы! — Из подъехавшей кошевы вылезает Платов, с ним Ваня Сидоренко.

— Здравствуйте, — вразнобой отвечают притихшие было плотники.

— Видать, новое начальство, — шепчутся они.

— Замерзли? — Платов широко, приветливо улыбается, внимательно разглядывает лица.

— У костров-то ничего!

— Замерзнешь, когда по кубометру в день привозят пиломатериала…

— Это правда, — соглашается Платов. С лица его исчезла улыбка, оно стало жестким. — Плохо работает лесозавод.

Утром Платову позвонили, что завод простоял ночную смену. Прихватив с собой Сидоренко, секретарь парткома поехал туда. Завод уже работал. С ожесточением жахали пилы, разваливая мерзлые бревна на доски. Директор завода, инженер Майганаков, встретил приехавших у входа в цех.

— В чем дело, почему простояли ночь? — Глаза Платова потемнели, стали недобрыми.

— Пойдемте в контору, расскажу подробно. — Майганаков хмуро поглядел на секретаря парткома.

— А вы без конторки объясните.

— Ну что ж, пожалуйста. Кстати, хорошо, что тут товарищ Сидоренко. Это его комсомольцы сорвали ночную смену.

— Как?

— А так: отказались работать — и все!

— Да вы можете, черт возьми, по порядку объяснить? — не выдержав, закричал Платов.

— Вы не кричите, товарищ секретарь, мне самому все время приходится выезжать на крике, осточертело… Одним словом, есть у меня тут один «незаменимый» бригадир Махинин. Вчера вечером перед заступлением на смену он заявил, что, если я не дам по два талона каждому на ужин, бригада работать не будет. А какое я имею право это делать? Я начал его отчитывать, а он привел ко мне всю бригаду, да еще стал грозить. Начали митинговать. Кричали, пока я не выгнал их из конторки, а они — мимо цеха и до дому! Я за ними вслед. Прихожу, а они уж в карты режутся… Либо подкулачник, либо самый настоящий кулак этот Махинин. Прошу забрать всю бригаду отсюда и прислать хороших ребят.

— Сегодня же вызови бригаду на комитет, — сказал Платов Сидоренко. — Впрочем, ты не знаешь, где они живут?

— Я знаю где, — сказал Майганаков. — Недалеко тут, в шалаше.

— Тогда поедемте к ним сейчас же.

Кошева остановилась возле шалаша, по конек занесенного снегом. Лишь дым над железной трубой да тропинка к двери, пробитая в глубоком снегу, указывали на то, что шалаш обитаем.

Внутри смрад: дым от табака и от железной прогорелой печки, гирлянды портянок на веревке, десяток топчанов со скомканными одеялами, грязными подушками. За столом, заваленным окурками, человек шесть нечесаных, вихрастых парней. На столе карты, деньги.

— Вот, пожалуйста, чем топят! — с негодованием указал Майганаков на изрубленные оконные переплеты, отесанные высохшие жерди. — Разбирают шалаши и жгут, товарищ Платов!

— А если дров не подвозят, тогда как? — Невысокий рыхлый парень враждебно посмотрел на Майганакова. — Или прикажете замерзать?

— Чем сидеть вот так за картами, Махинин, — заметил Сидоренко, — так лучше бы сходили в лес, до него двести метров, и принесли бы вшестером на целую неделю дров.

— Вы Махинин? — Платов пристально вгляделся в лицо толстого парня.

— Да, я, — ответил тот вызывающе, но с беспокойством, сгребая карты в кучу.

— Та-ак… — Платов отвернул угол матраса на крайнем топчане, присел. — Я секретарь парткома, — сообщил он. — Объясните нам с товарищем Сидоренко, почему вы не вышли в ночную смену, почему сорвали работу лесозавода на целую ночь? — У Платова задергалось веко, он прикрыл его ладонью, потер щеку.

— Ночную смену не мы сорвали, а вот товарищ директор. — Осмелев, Махинин нагло посмотрел на Майганакова. — А что, скажите, неправильно требовала бригада дополнительных талонов? По закону полагается добавка к питанию тем, кто работает ночью. Вот, прочтите, пожалуйста. — С победоносным видом он вытащил из кармана растрепанную книжку, протянул через стол Платову. Но Платов продолжал задумчиво смотреть на Махинина. Тот бросил книжку на угол стола. — Тут дураков нет, мы тоже грамотные!

— Вы давно в комсомоле, Махинин?

— А какая вам разница? Ну, к примеру, три года. Исключить хотите? Можете исключать, не очень-то много я получил от вашего комсомола. Завезли на край света, а теперь хотите еще голодом заморить…

— Какая организация вас посылала сюда? — спросил Платов с подчеркнутым спокойствием, хотя оно стоило ему больших усилий.

— Как какая организация?

— Ну, откуда вы приехали?

— Из-под Истры, Московской области.

— Все ясно. — Платов встал, посмотрел на часы. — Сегодня после обеда, часа в три, ведите всю бригаду в партком, — приказал он. — Решим вопрос о вашей дальнейшей работе.

Садясь в кошеву, Платов расстегнул ворот, как будто его душило. Помолчав, спросил Сидоренко:

— А есть тут поблизости хорошая бригада?

— Есть, бригада Брендина, на строительстве бараков. — Сидоренко подозрительно покосился на Платова. — Но я бы не советовал набирать из нее людей, она возглавляет соревнование на всем втором участке.

— Да я не для этого. Хочется просто поговорить с хорошими ребятами, душу отвести…

— Вы застегните ворот, Федор Андреевич, — посоветовал Сидоренко. — Простудитесь…

Они подъехали к недостроенным баракам. Сидоренко искоса поглядел на секретаря парткома, но Платов уже успокоился, на лице его появилась улыбка.

— Ну, кто тут у вас бригадир?

— Сейчас позовем! Он пол настилает.

Вскоре через оконный проем выпрыгнул на снег Брендин, с достоинством представился Платову, дружески пожал руку Ване Сидоренко.

— Зовите всю бригаду, поговорим у костра, — распорядился Сидоренко.

Кто-то заботливо подставил чурбак. Платов поблагодарил и уселся, широко расставив ноги в огромных валенках.

Разговор поначалу не клеился — ребята держались настороженно, отвечали кратко, каждый старался угадать, зачем к ним приехал новый секретарь парткома. По вопросам гостя трудно было понять его намерения: он интересовался прошлыми специальностями ребят, их образованием, заработком, питанием, спрашивал, что пишут из дому, скучают ли ребята по родным местам, как проводят вечера, как организуют отдых, что читают, ходят ли на охоту? Слушая ответы, задумчиво смотрел на огонь, иногда улыбался про себя, по-отцовски тепло, мудро. Это располагало к нему, настраивало на откровенный разговор.

Вскоре Платову стали наперебой рассказывать о том, как создалась бригадная коммуна, как организовали собственную «кухню», отказавшись от столовой, как общими силами навели чистоту в бараке, создали свою библиотеку. Потом пошли претензии: почему не подвозят воду и дрова к бараку? Почему второй месяц не выдается зарплата? Почему техники плохо организуют труд — бригада не знает сегодня, что будет делать завтра. Почему не ведется учет работы, почему постоянно не хватает строительных материалов? Из-за этого приходится простаивать по полдня, а то и по целому дню! Что касается охоты, то какая может быть охота, когда нет ружей и лыж и достать их неоткуда. А зверя много. Недавно два сохатых вышли прямо к крайним шалашам, одного все-таки убили. По Силинке, говорят, водится много рябчиков, белки, выдры…

Больше часа провел Платов с молодежью. Прощаясь, сказал:

— Ну, спасибо, хлопцы, хороший разговор был. Я слышал о вашей бригаде как об одной из лучших на стройке. Вот мне и хотелось посмотреть на вас, узнать, чем же вы лучше других. Теперь вижу чем: комсомольцы вы настоящие и дружные. Отсюда и успехи у вас. Желаю вам и впредь не сгибаться, какие бы трудности ни встретились.

— Не согнемся, товарищ Платов!

— Спасибо, что побывали у нас.

— Тесу бы нам побольше!..

Платов и Сидоренко уселись в кошеву, и лошадка лениво затрусила.

— Заедем-ка в больницу. Появились больные цингой, — вздохнул Платов. Помолчав, сказал: — После партийной конференции нужно собрать комсомольскую.

— У нас так и запланировано, Федор Андреевич.

— Надо, чтобы Коваль выступил и рассказал комсомольцам всю правду о трудностях, которые мы испытываем и которые нас ждут впереди… Где бы достать ружей? — подумал он вслух. — Необходимо приучить молодежь к тайге, чтобы они полюбили и не боялись ее. Ведь это же такая прелесть — дремучий лес! Нам нужны свои следопыты. Пусть добывают себе дичь, кедровые орехи — скоро, по-видимому, станет очень голодно. Мне один из местных жителей сказал, что здесь, в тайге, клюква зимует под снегом и бывает самой вкусной после того, как ее побьет морозом. Пусть собирают ее, а попутно примечают, где есть бутовый камень, гравий, песок.

Речь Платова текла мерно, будто он думал вслух, успокоенный, глубоко сосредоточенный на своих сокровенных мыслях.

Больница, куда они потом отправились, помещалась в крайнем бараке. Гостей встретил главврач Панов. С подчеркнутым вниманием выслушав секретаря парткома, он коротко сказал:

— Хорошо, пойдемте в палаты.

Облаченный в белый халат, Платов осторожно ступал по скрипучим половицам.

— Цинготники лежат вот здесь, — пояснил главврач, останавливаясь у рассохшейся двери с широкими щелями. — Двое в очень тяжелом состоянии.

В длинном помещении двумя рядами тесно стояли кровати вперемежку с топчанами. Все они были заняты. Больные притихли. В углу кто-то слабо простонал. Платов шагнул туда и испуганно остановился, разглядывая лицо молодого паренька: глазницы его были окружены черными с прозеленью огромными кругами, белки глаз пунцово краснели.

— Как самочувствие, Свиридов? — спросил врач, подходя к изголовью.

— Плохо… Иван Осипович… дышать нечем… — слабо ответил тот.

Врач нагнулся, осторожно прикоснулся к подбородку.

— Покажи десны.

У Платова дрогнуло сердце, когда больной с усилием обнажил десны — они напоминали комочки спекшейся крови, волдырями наплывали на мелкие пожелтевшие зубы. Потом врач откинул одеяло с ног больного. Припухшие в щиколотках и коленных суставах ноги были покрыты мельчайшей красной сыпью.

— Сколько раз пил сегодня пихтовый отвар? — спросил врач.

— Два раза — сколько давали…

— Будешь пить четыре раза. И увеличу норму брусники. Не робей, Свиридов, все равно выходим, кризис миновал.

— Спасите меня, доктор, — простонал паренек, — у меня там одна мать, в Харькове…

— Спасем, только не падай духом. Это вредно при цинге.

Примерно в таком же состоянии был и еще один больной — горбоносый паренек, тот самый, что был в бригаде «рыбаков-любителей», встреченных Захаром у Кривой протоки, когда возвращался он из побега. Остальные обитатели палаты не вызывали особых опасений — у большинства только слегка потемнели и кровоточили десны и едва заметно посинели впадины глазниц.

Платов целый час провел в больнице и был удручен ее состоянием: больные жаловались на однообразное питание, которого еще и не хватало, на жесткие топчаны, застеленные матрасами со стружками вместо сена. Но особую тревогу вызывала цинга. Восемь человек умерло за зиму, а количество заболеваний, по словам врача, стало увеличиваться, и ничем нельзя было остановить ее дальнейшего распространения.

Платов попросил главврача составить список продуктов, необходимых больным.

— А скажите, доктор, — спросил он, — существуют какие-нибудь меры, чтобы уберечься от цинги?

— Нужно больше двигаться, находиться на свежем воздухе, — врач пожал плечами, — ну и ввести обязательное употребление перед едой отвара пихтовой хвои. Между прочим, по моим наблюдениям, — добавил он, — имеет значение и бодрое состояние. У всех заболевших я наблюдаю хандру, и чем она больше овладевает человеком, тем сильнее проявляется у него болезнь…

— Я прошу вас, доктор, дайте указание всем столовым, в порядке саннадзора, чтобы пихтовый отвар везде имелся в изобилии. И еще: нужно, чтобы персонал больницы провел в каждом бараке беседы о мерах предохранения от цинги, а вы сами выступите со статьей в газете. Сделайте это безотлагательно! Надо спасать молодежь от гибели. Вы коммунист, доктор?

— Да.

— Считайте это поручением партии.

— Хорошо, товарищ секретарь, все будет сделано.

…Платов появился в парткоме лишь во второй половине дня. В приемной он увидел знакомые лица — это были парни из бригады Махинина.

— Прошу заходить! — Платов распахнул дверь в свой кабинет.

Он пригласил всех раздеться и, только когда уселся за свой стол, заметил, что среди вошедших нет самого бригадира.

— А почему нет Махинина? Он что, побоялся прийти?

Сероглазый паренек с открытым лицом ответил за всех:

— Сбежал он, товарищ секретарь!

— Как сбежал, куда?

— А кто ж его знает! Когда уходили на обед, оставался в шалаше, говорил: «Идите, догоню!» А потом не догнал и в столовую не пришел. А когда мы вернулись в шалаш, то видим, дверь открыта настежь, в шалаше, как на улице, — холод. Думаем: что такое? Посмотрели, а на его топчане один голый матрас — ни подушки, ни одеяла нет. И чемодана тоже нет — словом, ничего из его вещей и нет. Ну тогда поняли: сбежал наш бригадир!

— Из ваших пожитков ничего не унес?

— Украл. Вот у него, — курносый показал на смуглолицего парня с монгольским разрезом глаз, — в матрасе были спрятаны деньги. Махинин украл все триста рублей, а у меня — куртку из байки, теплую.

С минуту Платов изучал разнохарактерные лица ребят; некоторые не выдерживали его внимательного взгляда, отворачивались, но сероглазый парень открыто и добродушно смотрел ему в лицо.

— Ну и как же теперь думаете жить без бригадира? — спросил наконец Платов. — Побежите вслед за ним?

— Можно сказать, товарищ секретарь? — заговорил снова сероглазый. — Махинин не наш человек, мы теперь убедились в этом. После того как вы ушли, мы его разжаловали из бригадиров и немного… — Он смутился.

— Что, побили? — спросил Платов с улыбкой.

— Не то чтобы побили, а так, несколько оплеух поднесли.

— Чего же вы раньше смотрели? Вчера вечером?

— Да сбил он нас с толку, заслугами все похвалялся, говорит, сам был секретарем ячейки и все порядки хорошо знает. А сегодня мы пойдем в ночную смену, товарищ секретарь. Бригадиром ребята выбрали меня.

— Как твоя фамилия?

— Чижов.

— Тогда у меня, хлопцы, к вам нет больше вопросов! Буду надеяться, товарищ Чижов, что в вашей бригаде ничего подобного больше не случится.

— Не будет этого! — ответили комсомольцы.

Улыбка осветила лицо Платова.

Их разговор прервал Ставорский. Подтянутый, собранный, Ставорский щелкнул каблуками и только не взял под козырек. Пригласив его сесть, Платов внимательно окинул его взглядом, нахмурил лоб.

— Мы с вами нигде не встречались? — спросил он.

— По-моему, нет. — Ставорский учтиво улыбнулся, скулы его зарумянились.

— В тридцать третьей кубанской кавалерийской дивизии не служили?

— Нет, служил у Котовского.

— У Котовского я не бывал… Я пригласил вас, товарищ Ставорский, чтобы выяснить, чем располагает отдел снабжения. Меня интересуют ватные матрасы, теплые одеяла, простыни, койки с сетками.

— Почти ничего нет. Но для вас, Федор Андреевич, я могу подобрать. Все это было своевременно завезено, но передано в коммунально-бытовой отдел и роздано в пользование управленческим работникам.

— Вы меня не так поняли. Нужно не мне, а в больницу, — холодно сказал Платов.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Комиссия крайкома закончила работу. Председатель комиссии — щупленький, интеллигентного вида человек с чрезвычайно строгим, землистого цвета лицом, с седеющим хохолком, зачесанным набок, — два часа без передышки докладывал о результатах обследования. Доклад его произвел удручающее впечатление. Запасов продовольствия оказалось меньше, чем предполагалось, их едва ли хватит на три месяца, тогда как до открытия навигации оставалось четыре месяца; на складах не было зимней одежды и обуви; недоставало железа, проволоки, болтов, гвоздей, кирпича, а также инструмента, и никто толком не мог сказать, куда все это девалось; наполовину сократилось конское поголовье; в пожаре погибли денежные документы на пять миллионов рублей, и теперь из-за отсутствия отчетности об израсходовании этой суммы банк прекратил финансирование стройки, рабочие вот уже второй месяц не получают зарплаты. Срывалась и заготовка леса. Летом стройке потребуется не меньше ста тысяч кубометров древесины, но зимний план заготовок сорван.

Слушая докладчика, Платов не сводил с него взгляда, словно ожидая чего-нибудь утешительного. Но председатель комиссии так и не сказал ничего успокаивающего. Наоборот, подчеркивая каждое слово, он заявил в заключение:

— Стройка находится в чрезвычайно тяжелом положении. Если в самом срочном порядке не будут приняты экстраординарные меры, то дело может кончиться тем, что вы останетесь без людей — они попросту разбегутся, ища спасения от голода и цинги.

Он сел, вытер платком выпуклый лоб, энергичным движением поправил седеющий хохолок.

— А как вы думаете, Исидор Евграфович, — Платов задумчиво повертел в пальцах карандаш, — сможет край помочь нам автотранспортом? Я имею в виду заброску продовольствия.

— Я думаю, что этой помощи не потребуется. В Хабаровск со дня на день должны прибыть тридцать грузовых автомашин в адрес Дальпромстроя. Вот и нужно их использовать как следует.

— Все равно этого недостаточно! — возразил Коваль, нервно теребя бородку. — Давайте будем реально смотреть на вещи. Если считать, что машины придут к концу января, в условиях бездорожья мы сможем проделать в лучшем случае два рейса. Каждая машина возьмет, предположим, полторы тонны груза, всего за зиму будет перевезено девяносто тонн. Этого слишком мало!

Платов быстро подсчитал что-то на листке бумаги.

— Это одной только муки на двадцать суток. Мало, мало, товарищи! Мы ведь не учли еще одно важное обстоятельство: в связи с появлением цинги необходимо увеличить норму хлеба для тех, у кого начнут появляться симптомы этой болезни. А значит, расход будет выше, чем мы считаем. Минимум сто пятьдесят тонн муки — вот наши самые скромные потребности до открытия навигации!

— Мы, конечно, доложим об этом в крайкоме, Федор Андреевич, — учтиво сказал председатель комиссии. — Но вам нужно больше полагаться на собственные силы. Почему бы, например, не организовать здесь колхозный базар? Обратитесь с призывом к колхозникам, чтобы везли продукты своего хозяйства — овощи, мясо, молоко, рыбу. А чтобы заинтересовать их, выбросьте в порядке встречной торговли то, что есть у вас из промышленных товаров, особенно ситец.

— Мы уже обращались с таким призывом, — Платов потер лоб, — но приезжает очень мало. Да и кому ехать? Вниз по Амуру на сто километров всего шесть деревенек, половина из них нанайские. А нанайцы, как вы знаете, еще не научились разводить скот и выращивать овощи. Такая же картина и вверх по Амуру. Там десять деревень, но семь из них тоже нанайские, дворов по десять — пятнадцать. Все население округи в пять раз меньше населения Комсомольска. Остается один резерв — рыба. Запасов соленой кеты вполне достаточно до открытия навигации. Что же касается свежей рыбы, то в озере Болонь подо льдом видимо-невидимо толстолоба. С осени рыбаки перегородили Серебряную протоку, закрыли рыбе выход в Амур. Теперь толстолобы прыгают из прорубей, как из садка, весь лед озера, говорят, усеян ворохами этой великолепной, самой жирной на Амуре рыбы. Но для ее вывозки опять-таки требуется транспорт — сто километров не маленькое расстояние. У колхозов тоже нет лишних лошадей. Они мобилизованы в порядке гужевой повинности на лесозаготовки. Остается единственная надежда на Хабаровск.

В конце концов было решено в срочном порядке выявить всех шоферов и послать их в Хабаровск. Как только там будут получены машины, срочно грузить на них муку и пробиваться в Комсомольск. Ответственным за перевозку назначили Ставорского.

Большие разногласия вызвал вопрос о лесозаготовках. Члены комиссии предлагали укрепить Пиваньский участок, послав туда большой отряд отборных комсомольцев. Против этого категорически выступил Платов.

— Нужно создать свой, параллельный лесоучасток! — Он встал, как-то весь преобразившись: глаза его потемнели, на скулах выступил скупой румянец. — С самого начала необходимо придать ему характер, если хотите, штурмового батальона, идущего с единой волей — победить или умереть! Да, да, так именно и поставить задачу: если комсомольцы поймут всю глубину опасности — а о ней нужно честно и открыто сказать им! — они пойдут в огонь и в воду. Без их боевого энтузиазма мы ничего не сделаем. И пускай поведут их на штурм леса лучшие представители нашей партии, как водили в гражданскую войну в бой. А подчинять их руководству существующего лесоучастка, по-моему, заранее обречь дело на провал. Я знаю начальника лесоучастка — это негодяй и, по-видимому, саботажник. У него там, в Пиваньском озере, стоит баржа с овсом, зерна в избытке, оно разбазаривается, потому что никто не контролирует начальника, а когда мы попросили у него взаймы пятьдесят тонн — он даже разговаривать с нами не пожелал. Он окружил себя кулаками, а вы хотите, чтобы мы подчинили нашу прекрасную боевую молодежь этому прохвосту! Ни в коем случае! Свой отряд создадим — от рядового лесоруба и возчика до главного командира.

Решение было единодушным: завтра же объявить мобилизацию на штурм леса и назвать ее «поход за бревном обороны».

В комитете комсомола — настоящее столпотворение. В воздухе синим-сине от табачного дыма. Напрасно ругается, просит, требует Аниканов, чтобы не курили, — входят все новые и новые группы парней, и каждый с папиросой. Не перестают звонить телефоны. Помимо тех, кого намечено послать, в лес просятся добровольцы.

Аниканов занят комплектованием бригад. Перед ним список бригады Брендина, которая в полном составе мобилизуется в лес. В комнату набилась вся бригада, тесно окружив стол заворга. Лицо Аниканова раскраснелось, глаза блестят, на лбу пот. Андрей быстро пробегает глазами фамилии, окидывает беглым взглядом ребят, безапелляционно говорит:

— Создадим две бригады. Одной останется руководить товарищ Брендин, другую возглавит… — Он взъерошил волосы, на минуту задумывается, глядя то на Каргополова, то на Захара, — возглавит товарищ… Каргополов. Не возражаешь, Иван?

— Нет, не возражаю, — решительно отведает Каргополов. — Только ко мне запиши Жернакова.

— А я как раз так и думал, вы же дружки… — Аниканов быстро ставит птички и черточки возле фамилий. — А к тебе, товарищ Брендин, кого будем рекомендовать комсгрупоргом?

— Пускай решает сама бригада!

— Хорошо. Идите получайте путевки. Маша, — крикнул он Дробышевой, — выпиши вот еще двум бригадам! Птичками отмечены члены бригады Каргополова, черточками — Брендина.

— А когда на Пивань? — спросил Каргополов.

— Сейчас посмотрю, — Аниканов быстро перелистал ворох бумаг. — Сегодня первой очередью тракторных саней. В три часа дня пойдут. Сбор со всеми пожитками возле комитета.

На столе у Маруси Дробышевой стопа бланков — социалистические путевки. Она торопится. Пушистые завитки русых волос рассыпались по лбу. Увидела Захара и Каргополова, мельком улыбнулась, сообщила доверительно:

— Леля тоже получила путевку. Заведующей столовой будет.

— Слышь, Иван? — Захар заговорщически толкнул Каргополова в бок. — Теперь мы живем, своя заведующая столовой…

— У нее, брат, не разживешься, — с деланным равнодушием отвечает Каргополов, но счастливая улыбка упорно растягивает его скуластое лицо.

На крыльце комитета Захар и Каргополов нос к носу столкнулись с Гурилевым.

— Бра-атцы! — заорал тот, бросаясь к друзьям. Они не виделись месяца три, с тех пор как Гурилева перевели в механические мастерские слесарем. Сейчас на нем была огромная заячья шапка-ушанка, делающая его смешным и каким-то незнакомым. — В лес? Не завидую! — Каждое слово он выкрикивал. — А я в Хабаровск! Машины получать! Тридцать машин! Каково, а?

Выкрикивая, блестя глазами, он так и скрылся в темноте коридора, прокладывая себе путь локтями. Уже на улице Захар шепнул Каргополову:

— Схожу, Любашу проведаю, а то теперь, считай, до весны…

— Только не опоздай, Захар, надо же еще пообедать, собраться, а потом коммуну делить.

— Коммуну давайте делить там, на месте.

Он не застал Любаши на почте — она унесла телеграммы начальнику строительства. Решил дождаться ее на крыльце. Чтобы скоротать время, развернул «Амурский ударник» — каждому мобилизованному вручался сегодняшний номер газеты. На всю первую страницу крупным шрифтом «шапка»: «В лес! Все лучшие силы бросим в поход за «бревном обороны»! В лесу решается успех наших планов, успех нашей борьбы за индустриализацию и обороноспособность Дальнего Востока!»

Торопливые шаги по скрипучему снегу отвлекли Захара: к нему спешила разрумяненная морозцем Любаша в распахнутой шубейке, в сбитом на макушку сером пуховом платке. Она радостно улыбалась.

— Ты ко мне, Захар?

— Проститься пришел, на Пивань уезжаю с бригадой…

— Я так и подумала, как в газете увидала, что на штурм леса мобилизуют. Давай немного пройдемся. — Она взяла его под руку. — И надолго?

— Наверное, до весны. Словом, не знаю. Придешь проводить?

— Приду, Захар, обязательно приду. А как же теперь с техникумом?

— Придется год пропустить.

— Как плохо-то!.. А знаешь, что мне сказал сегодня Колька Пригницын? Говорит, что, если я весной не выйду за него замуж и буду гулять с тобой, он убьет меня и тебя. Он тоже едет на Пивань, говорит, десятником по транспорту будет. И Рогульник тоже едет. Бригадиром, говорит, будет у возчиков.

— А ты, что же, дала ему повод? — Захар нахмурил брови.

— Какой там повод! Сколько раз ему твердила, чтобы не приставал ко мне. А вот сегодня опять приходил и грозил. Папаша рад, что они уезжают, сказал, что больше на порог не пустит! Ты там будь осторожен, если встретишь его, а то же он ровно бандюга какой!

Под вечер гусеничный трактор с огромными санями, на которых могла бы уместиться целая изба, груженными ворохом постельных скаток, чемоданов, скамеек, столов, двинулись к Амуру. Надсадно рыча, бросая в морозный воздух клубки дыма, трактор с трудом сполз на торосистую ледяную дорогу. За санями — длинная вереница людей. Шум, смех скоро заглушила песня и поплыла над простором реки:

Андрей Аниканов оставался в Пермском, ему нужно было рассчитаться с Клавдией Сергеевной. Он все-таки нашел выход из того отчаянного положения, в котором очутился после попойки у Ставорского. Опасаясь, что отношения с бухгалтером могут завести его слишком далеко, он решил внести пять тысяч, которые насчитал ему Ставорский за недостачу спецодежды. Чтобы не попасть еще раз впросак, он предварительно посоветовался со Ставорским, и тот согласился принять их в погашение задолженности. Андрей немедленно написал слезное письмо отцу, попросив три тысячи. И вот позавчера он получил перевод. Две тысячи он вынул из подкладки чемодана, куда складывал свои накопления.

Как только стемнело, Аниканов отправился к Клавдии Сергеевне, отдал деньги.

— Все. Теперь мы квиты! — В голосе его была угроза.

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Удивительное чувство владело Захаром весь день, начиная с той минуты, когда было объявлено, что бригаду мобилизуют на штурм леса, и кончая вечером, когда все они отправились на Пивань. Это было чувство общей приподнятости, боевого азарта, вдохновения, знакомое ему по кавшколе, когда эскадроны развертывались в лаву для атаки. Это настроение владело всем его существом.

Он даже не заметил, шагая в толпе за санями, как они пересекли Амур и в сумерках очутились на Пивани.

Сплошная гряда крутых правобережных сопок вдруг оборвалась, а на месте разрыва треугольной заплаткой легло Пиваньское озеро. По его берегам — грозная сумеречь могучей тайги; только в самом дальнем углу озера берег низменный, там — кочкастая марь. Отсюда уходит в глухомань тайги долина, замысловато извиваясь меж сопок. В долине — постройки Пиваньского лесоучастка: цепочки рубленых бараков. Навесы темного пихтача и ельника, склоняясь с сопок, создали таинственную затишь, куда не проникает ветер даже в самую бешеную пургу. Тут постоянно стоит тишина, звенящая, как стекло. И вот эту тишину взорвала песня, гул трактора.

Для местных лесорубов — а это были крестьяне окрестных сел — трактор был чудом. Они поголовно высыпали поглазеть на него. Одни с суеверным страхом, другие с восхищением наблюдали за тем, как диковинная машина, круто развернувшись, вздымает горы снега, разминает хорошо утоптанную тропинку и санную дорогу, как холодный бледный свет фар дрожит на снегу, пляшет по бревенчатым стенам построек, бежит в таинственную кутерьму аспидно-темной в сумерках тайги.

Едва ли не последним вышел встречать прибывших начальник лесоучастка Смирнов — дебелый важный человечек, утонувший в непомерно широкой собачьей дохе. Он сухо поздоровался с Бутиным и начальником нового лесоучастка Крутовских, недобро сказал:

— А трактор надо бы остановить вон там, на краю поселка, — тут же люди ходят! Все тропинки исковеркал…

После долгих препирательств он согласился разместить комсомольцев по общежитиям лесорубов и вскоре ушел, даже не пригласив к себе Бутина и Крутовских; они провели ночь на нарах у лесорубов.

Мирно и вольготно жилось Смирнову в этом затишье. По вечерам здесь рано гасли огни; слова «собрание», «соревнование» отсутствовали в обиходе даже самого начальника лесоучастка; крестьяне-лесорубы перенесли сюда размеренный, неторопливый ритм своей деревенской жизни. Разве только в особняке начальника бились мелкие страстишки — здесь ночи напролет «гоняли пульку», потягивали спирт.

В тот вечер все пошло на слом — и тишина, и размеренный ритм устоявшейся жизни.

Назавтра чуть свет комсомольцы начали рубить себе бараки.

Бригаде Каргополова была отведена лесосека в трех километрах от поселка, и, посоветовавшись, комсомольцы решили там и срубить себе дом.

В предутренних сумерках бригада шагала по гладко укатанной дороге в тайгу. Высокие стройные пихты и лиственницы темными глухими стенами стояли справа и слева, сжимая дорогу, стрелой пролегшую в лесном коридоре. Стыла первозданная тишина тайги, лишь иногда нарушаемая треском лопнувшего от мороза сучка.

— Вот уж поистине царство Берендея! — с восхищением говорил Каргополов Захару, вглядываясь в непроходимый частокол прямых, как свечи, пихт.

— Да, на той стороне Амура такого леса, пожалуй, нет, там он смешанный, — соглашался Захар. — А тут, смотри, почти один пихтач. И до чего же густой! Наверно, тут и сохатый не пройдет — не протиснется между стволами!

Когда солнечные лучи коснулись заиндевелых макушек, проводник остановился возле штабеля бревен и указал на открытую площадку:

— Вот тут и рубите.

Работа закипела споро. Широко шагая по глубокому снегу, Каргополов размерял площадку. Следом за ним шел Захар, вбивая в снег колья. Скоро в долине запылали костры. Котлованов не рыли, клали бревна прямо на землю, связав из них раму, которая и служила фундаментом. Пазы между бревнами шпаклевали зеленым мхом, добытым тут же из-под снега.

В полдень в тайгу пришли Бутин, Крутовских и Аниканов.

— Задача, товарищи, состоит в том, чтобы за три дня срубить барак, — говорил Бутин, грея над костром ладони. — Такое обязательство взяли все бригады. Через три дня надо выйти на лесосеки. Завтра с утра пришлем вам еще бригаду Харламова. Учтите, люди там разношерстные, так что вам придется воспитывать их.

— А как с топчанами, столами?

— Как с досками? Пол уже можно настилать.

— Завезут вам топчаны и две железные печи, а досок на пол и потолок не будет, нужно настилать из расколотых бревен.

— Так что же это будет за пол?

— Пол как пол, а как же? — вступился Крутовских. — Охотник-то как рубит себе избушку в тайге? У него даже стол и топчан из таких «досок». Вон, в бригаде Самородова уже накололи бревен на весь пол. А вы тоже сейчас начинайте, поставьте человека четыре. Да выбирайте бревна потоньше.

— Товарищ Каргополов, вы еще не решили вопрос о том, с кем будете соревноваться? — солидно вступил в разговор Аниканов.

— Нет еще, но сподручнее всего с бригадой Брендина, — ответил Каргополов, — она тут недалеко от нас, удобнее проверять.

— Обязательно решите этот вопрос сегодня же, — распорядился Аниканов. — Вот примерные условия, на которых будете заключать договор. — Он подал Каргополову листок. — И не затягивайте решение этого вопроса. Комсорга избрали?

— Нет еще. Куда торопиться?

Когда начальники ушли, Каргополов проворчал:

— Аниканову надо было не секретарем ячейки комсомола быть, а начальником лесоучастка. До чего же любит командовать! Если он станет таким тоном разговаривать с бригадой, потурю его к черту! Я раскусил его — типичный карьерист!

— А я давно это заметил.

— И ловко же умеет устраивать свои дела, чертов барчук, — негодовал Каргополов. — Когда-нибудь доберусь до него, испорчу ему карьеру!

— Дурак я был, — говорил Захар, сидя верхом на стене и зарубая замок угла. — Летом, когда его избирали секретарем ячейки на строительстве шалашей, мог бы рассказать комсомольцам о случае с сапогами.

— С какими сапогами?

— А вот слушай…

Выслушав Захара, Каргополов усмехнулся:

— Действительно, дурак! Я бы не преминул вывести его на чистую воду. Но не поздно и теперь. Не возражаешь, если я расскажу как-нибудь на собрании об этом?

— Уж лучше я сам, — возразил ему Захар. — А то неудобно, будто я сплетни распускаю…

На следующее утро прибыло пополнение — двадцать два человека во главе с Харламовым — старым знакомым Захара по «гулькому».

К исходу третьего дня основные работы были закончены. Стропил не возводили — крышу сделали плоской, засыпав потолок землей и мхом. Привезли топчаны, печи, один длинный стол и две скамейки. Дотемна новоселы палили чугунные печи, накаляя их докрасна.

К этому времени в поселке закончилось строительство общежитий, столовой и конторы. Все делалось наспех, грубо, но добротно. Когда бригады Брендина и Каргополова вернулись с пикетов в поселок, чтобы забрать свои пожитки, Леля Касимова уже командовала в столовой. У входа висело объявление о том, что после ужина состоится собрание, а после него будет проведен конкурс плясунов.

Рано ложатся зимние сумерки. Отпылал закат, и вот уже рассыпались по небу ледяные искры синеватых звезд. Словно тонкая звучная сталь, скрипел под ногами Рогульника накаленный морозом снег. А кругом простирался белый хаос ледяных торосов, и Амур казался стылой пустыней. Жгучий ветер иглами колол лицо и монотонно звенел среди торосистых льдов.

Рогульник шел против ветра, втянув голову в плечи. Дубленый, до колен полушубок, толстые валенки, шапка-ушанка, поднятый воротник — все это делало и без того короткую фигуру Рогульника похожей на колоду.

Жестко скрипел снег под валенками, жестким был морозный воздух, и такими же жесткими были мысли Рогульника. Длинной была дорога между левым — комсомольским и правым — пиваньским берегами, и так же длинными были раздумья Рогульника. Карнаухов приказал ему поджечь бараки лесорубов, устроив пожар в глухую полночь, когда лесорубы крепко уснут.

— Ты должен понять: сжечь бараки, — значит, сорвать лесозаготовки, значит, на лето оставить всех без дела, без зарплаты. Тогда они сами разбегутся.

«Легко сказать — сжечь! Разве будет гореть сырой, промерзлый листвяк? А пока просохнет, зима пройдет. И не такие они, чтоб разбегаться!» — со злой завистью думал Рогульник.

Когда-то, всего три года назад, он чувствовал свою силу. Бывало, все в деревне ходили на поклон к его отцу. У кого мельница и маслобойка, у кого лучшие кони, у кого полные закрома хлеба и полон двор породистого скота и свиней? У Архипа Рогульника-старшего. Все парни сторонились Архипа-младшего, а от девок отбоя не было. Но прошло три года, всего три года, а будто никогда этого не было, будто сон какой видел он. Хоздесятник лесоучастка! Да на черта нужна была бы ему эта собачья должность, будь все по-иному? Хуже Антипки-дурачка, что жил в их селе: кто куда пошлет, туда он и должен бежать сломя голову. И никуда теперь не денешься!

А еще думал Рогульник о том, почему эта «камса», как он про себя называл комсомольцев, почему они так работают? Ни один батрак у Рогульников, сколько помнит себя Архип-младший, никогда не работал с таким жаром. Взять хотя бы эти постройки. Приехало три сотни сопляков, которые и топор в руках не умеют держать, а через три дня вон они, бараки!

«Это все Бутин, — думал Рогульник, сжимая до хруста кулаки в собачьих рукавицах. — Без него все они, как курчата, — разом можно подавить всю кучу! Такой, как Бутин, по миру пустил весь наш род».

Предлагал Карнаухову убить Бутина, но тот сказал: «Не те времена, не запугаешь! Их нужно бить не по одному, а сразу всех».

Но он подумает еще — не все же ходить на поводке у Карнаухова! Посмотрит, посмотрит, да и начнет действовать люто, по-своему, как сердце подскажет.

Так с этими потаенными думами и добрел Рогульник до Пиваньского озера. В столовой лесоучастка ярко светились окна. Рогульник решил зайти туда.

Собрание только началось, говорил Бутин:

— …И вот, товарищи, первые трудности позади. Все необходимое есть для того, чтобы ринуться на заготовку леса. Мы должны вывезти до весны не меньше ста тысяч кубометров. Не сделаем — придется останавливать стройку. Но мы не должны допустить этого, дорогие товарищи! Нам выделено два трактора. Правда, плохо с горючим…

«Тонка же у вас нитка!» — подумал Рогульник, зло усмехаясь в своем углу у дверей.

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Бутину кажется, что этой ночи не будет конца. Он мало спал. Накануне вечером, придя с собрания, долго проговорил с Крутовских и Аникановым; лег поздно и не мог уснуть, просыпался несколько раз, зажигал спичку, смотрел время. А уж в половине шестого встал, разбудил начальника участка Аниканова и велел ему будить комсомольцев, чтобы затемно направили и наточили пилу и топоры.

А мороз жмет, захватывает дыхание. Будто стальными обручами сковал он все кругом — и снег, и деревья, и воздух. В тайге — густая сумеречь и чуткая тишина. Кажется, во всем мире нет ни единой живой души — все мертво и недвижно. Далеко по лесу отзывается злой скрип снега под ногами. Над головой — густая россыпь по-ночному ярких колючих звезд-льдинок. Где-то выше их белой зимней дорогой пролег Млечный Путь.

Бутин, занятый своими мыслями, не замечал ничего этого. День обещал быть трудным. Большинство комсомольцев никогда не бывало на заготовках леса, не все умеют держать топор в руках; потребуется немало времени, пока они освоят новую профессию.

Занятый своими мыслями, он не заметил, как дошел до сорокового пикета, на котором жили бригады Алексея Самородова и Степана Толкунова. Окна барака уже светились, из железной трубы густо валил белый на морозе дым, вылетали снопы искр.

Бутин с трудом отворил примерзшую дверь, из помещения пахнуло густым парным теплом, запахом смолья. В бараке звенели пилы, шаркали подпилки, работали точила. Первым, кого увидел Бутин, был Алексей Самородов. Рыжебровый, с соломенной россыпью волос, он правил пилу, зажав ее между коленями. На переносье Алексея искрились росинки пота. Голова его упрямо подалась вперед, загрубелые руки крепко и умело держали правило. Он похож был на настройщика музыкального инструмента: движения его пальцев были осторожны, легки, точны. Он то и дело вскидывал в воздухе полотно пилы и, прищурив левый глаз, будто готовясь выстрелить, правым глазом прицеливался по широкому, ровному разводу зубьев.

— Ну, как дела? — Бутин распахнул полушубок, снял ушанку.

— Последняя, — не отрываясь от работы, бросил Алексей. — Сейчас позавтракаем и будем выходить. Рассветает? — Он мельком взглянул на окно, уверенно сказал: — Пока позавтракаем, рассветет.

Бутин вошел в барак бригады Каргополова. Здесь уже завтракали, разместившись где попало, так как за одним столом все не умещались. Здесь тоже было жарко и парно от сырых, отпотевших бревен. На стене между топчанами висел большой лист бумаги. Бутин обратил на него внимание сразу же, как только вошел. Это была стенгазета «Молодой лесоруб», написанная разноцветными карандашами: «Весь светлый день — на лесосеке!»

— Чья это работа? Молодцы!

— Нашего комсгрупорга, — кивнул Каргополов на Захара, торопливо кончавшего завтрак.

Бутин стал читать стенгазету.

— Может, покушаете с нами, товарищ Бутин? — прервал его чтение Каргополов. — Каша гречневая с маслом, сами варили. Вкусная! И чай есть.

— Не мешало бы! — Бутин сбросил полушубок, закинул назад смоляные волосы. — Старую традицию продолжаете, коммунарскую? Это хорошо.

— А тут все, кто на пикетах, решили сами готовить себе пищу. В столовую-то далеко ходить.

С минуту Бутин ел молча, с завидным аппетитом. Потом спросил:

— Инструмент наточили?

— Наши все наточили, а вот у Харламова не хотят, говорят — он и так острый.

— Чего же это ты, Харламов? — Бутин оторвался от миски, пристально посмотрел на курчавого крепыша-бригадира. — Нужно сразу начинать учиться у Каргополова, затем и поселили вас вместе.

— Товарищ Бутин, у нас нет ни одного лесоруба, — заговорил Харламов, садясь против Бутина. — Так нельзя ли всех нас влить в бригаду Каргополова? Ну, что я смогу сделать с людьми, которые топора в руках не держали? Да и сам я понятия не имею, как его валить, лес этот.

— Как ты смотришь на такое дело, бригадир? — спросил Бутин Каргополова.

— Мы уже думали, Иван Сергеевич, вчера был такой разговор. Громоздкая бригада получается — сорок пять человек!

— А если сделать комплексную? — Бутин посмотрел в лица бригадиров. — Будете совместно проделывать весь цикл работ — от валки и до трелевки к штабелям. А?

— Это идея, Иван Сергеевич, над этим я не подумал! — Каргополов шлепнул себя ладонью по лбу. — Ей-богу, идея! Как ты, Жернаков?

— По-моему, действительно может хорошо получиться, — согласился Захар. — Они же без нас не скоро станут лесорубами, а так даже интереснее: свалил лесину — доставь ее в штабель. У нас же так и было на Силинке, помнишь?

Бутин отодвинул порожнюю миску, взял кружку с дымящимся чаем.

— Проведите сейчас собрание, пусть сами решают, — сказал он, отхлебывая чай.

Собрание оказалось коротким: все единодушно проголосовали за слияние бригад. Сложным оказалось дело с новым распределением вальщиков — никто не хотел брать себе в напарники комсомольцев из бригады Харламова. В конце концов решено было оставить все, как было прежде, только выделить двух инструкторов — Жернакова и Бонешкина.

Уже совсем развиднелось, когда вышли из барака. Лесорубы облюбовали себе склон сопки, начинающейся прямо от дороги. Бутин сам наметил им примерные границы лесосеки и, не задерживаясь, отправился дальше, в бригаду Брендина.

Из-за сопок выглянуло холодное солнце с двумя радужными столбами по бокам, и лес наполнился сказочным сиянием. Высокие мрачные ели, пирамидами встающие на фоне тайги, белые нагие березки, сухопарые, словно полинялая выдра, лиственницы — все будто насторожилось, прислушиваясь к голосам людей, появившихся в такую рань. Но вот где-то лязгнул топор по мерзлому стволу, ему отозвался другой, а потом будто разбили огромный стеклянный купол — сухой звонкий треск пошел по всему лесу.

Захар и Бонешкин собрали вокруг себя ребят из бригады Харламова. Они подобрали место на середине распадка, широким лотком врезающегося в склон сопки от подножия до самой вершины. Здесь легко было трелевать бревна вниз.

Облюбовав прямую, как свеча, пихту, Захар стал показывать, как нужно зарубать козырек, откуда и с каким наклоном подпиливать, чтобы дерево упало в нужном направлении. Потом они с Бонешкиным взялись за пилу. Работая изо всех сил, Захар тут же объяснял, как держать пилу, но вскоре запыхался, вспотел.

— Ну-ка, Харламов, возьмись ты с кем-нибудь, мы передохнем. — Он передал пилу, стал наблюдать, вытирая пот со лба. — Только не рвите, пускайте свободно. Вот так, вот так. Вас и учить, оказывается, нечего!

Пихта задрожала мелко-мелко, словно в агонии, посыпался иней, она покачнулась, секунду еще постояла и начала падать. Сначала она клонилась медленно, но вот хрустнуло у комля, с захватывающей стремительностью пихта рухнула на ветви соседних деревьев, с треском обломала их и глухо упала в снег вдоль ложа распадка.

— Слушай, Жернаков, возьми меня к себе в напарники, — сказал Харламов, вытирая пот, — ей-богу, не пожалеешь. Мы с тобой быстро всех пообщелкаем. Ты на работу горячий, и я тоже не люблю прохлаждаться.

— Мы уже с Каргополовым привыкли.

— Так это даже неправильно, что бригадир и комсорг — напарники. А потом же вы оба хорошо знаете дело, а в бригаде столько людей, которые в глаза не видели этой работы. Кто же их будет учить? Давай, а? А Каргополов пускай работает на пару с кем-нибудь из наших.

— Ладно, вечером решим, а сейчас давай вот эту свалим. — Захар смерил глазами стройную лиственницу, ствол которой лишен был веток, только на макушке просвечивала крона. — Лиственница самое крепкое дерево, — говорил Захар, кряхтя. — Будешь в Пермском, обрати внимание: все избы из нее рублены. Полсотни лет простояли, а время не тронуло их.

Древесина лиственницы действительно оказалась крепкой как сталь. Когда дерево, наконец, упало, оба долго стояли, часто дыша.

— Не-ет, — первым сказал Харламов, — если пилить только лиственницы, то норму в пять с половиной кубометров, факт, не вытянешь! Лучше валить пихту.

Захар подозрительно посмотрел на него, недобро прищурив глаз, проговорил раздумчиво:

— Та-ак… Ну, а лиственницу кто будет заготовлять? Каргополов со своим напарником? Ну и гусь же ты, Харламов! А еще в напарники просишься!

— Да ты чего, Жернаков? Что я такого сказал?

— Не прикидывайся дурачком. Если ты собираешься так «общелкивать», то я тебе не товарищ.

— Да я просто в шутку сказал, честное слово, в шутку! — На лице Харламова отразилось смущение.

Время от времени Захар обходил лесорубов, присматривался, поправлял, если кто неумело действовал пилой.

Вдруг сверху донесся какой-то непонятный звук: вслед за треском упавшего дерева распадок огласился глухим, стонущим рыком, тотчас же перешедшим в грозный протяжный рев. Все умолкли, повернув настороженные лица в ту сторону.

— Медведь! Медведь! — послышались панические голоса.

Новый грозный рык подтвердил это, а потом треск сучьев, скатывающийся вниз по распадку.

— Спа-аса-айся-а!.. — кричали вверху. — Медведь!..

Внизу вмиг сообразили, что зверь катится в их сторону, и, не говоря ни слова, дружно кинулись врассыпную.

В ту же секунду все увидели лохматого зверя с белым треугольником на груди. Высоко вскидывая зад, мотая головой, медведь скакал по ложбине распадка; перекувыркнувшись на бегу, с треском вломился в гущу обрубленных веток пихты и скрылся из виду.

— От чертяка! — заверещал Бонешкин, приходя в себя. — Чуток не налетел! Я уже топором замахнулся, думаю, вдарю его сейчас прямо по башке! Да большой-то какой!

Лесорубы грохнули дружным смехом.

Новые крики донеслись сверху.

— Опять, должно, медведь!.. — с придыханием сказал Бонешкин, готовый снова пуститься в бегство.

Но голоса сливались в общий шум, разобрать отдельные слова было невозможно. Шум нарастал, кто-то гоготал на весь распадок.

— Захар, скорее сюда! — послышался, наконец, отчетливый голос Каргополова.

Не сговариваясь, лесорубы побежали вверх и увидели Каргополова и Пойду, Они держали на руках, как младенцев, по медвежонку. Звереныши были размером чуть больше крупной кошки, большеголовые, ушастые, со свирепо сверкающими синеватыми глазами. Они зло рычали, вырывались из рук, норовили размахнуться и ударить лапой.

Захар с любопытством рассматривал медвежат — обитателей таинственных дебрей.

— Понимаешь, лесина упала на берлогу, — говорил разгоряченный Каргополов, — и видать, оглушила медведицу, вот она и бежала в панике! Кинулись мы смотреть берлогу, а из нее вот эти, полусонные, вылазят… Куда их теперь? Оставить в берлоге — пропадут без матери.

— В барак понесем, пускай живут.

— Правильно, может, станут ручными.

— А потом можно нанайцам отдать. Они, сказывают, откармливают их на убой.

— В зверинец лучше отвезти.

В конце концов решено было забрать медвежат в барак. Но охотников нести не оказалось: а вдруг мамаша повстречается? Тогда Пойда засунул их в полуразрушенную берлогу, и для надежности, чтобы не вылезли, стал привязывать ремнями к коряжинам.

— Медведица! — крикнул кто-то в шутку.

Все замерли, испуганно озираясь по сторонам:

— Где?

— Пойда, медведица! — крикнули в берлогу уже всерьез.

Из берлоги донесся дикий, утробный вопль:

— Рятуйтэ!

С выпученными глазами Пойда рвался из берлоги. Зацепившись за сук, он располосовал рукав полушубка. И, только убедившись, что никакой опасности нет, не своим голосом Пойда заорал:

— Хто лякав?

В ответ раздался хохот. Пойда сердито сплюнул и, обиженный, отошел в сторону. Теперь уж его никакими силами нельзя было заставить снова полезть в эту проклятую берлогу, хотя там остался его ремень.

В обеденный перерыв Каргополов приказал всем сделать колья. Под охраной этого грозного оружия медвежат достали из берлоги и препроводили в барак. По пути видели след медведицы, он спускался к самому подножию сопки, миновал дорогу, обогнул барак и скрылся в дремучем пихтаче.

Весь этот день в бригаде только и было разговоров, что о медведице.

— Теперь и до ветра опасно ходить, — жаловался Бонешкин.

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

За окнами барака — аспидная темень ночи, чуткая морозная тишина. В бараке висит густой храп. Уставшие за день парни спят богатырским сном. Только двое — Захар и Каргополов не спят. Время от времени кто-нибудь из них подходит к печке, подбрасывает в огонь несколько поленьев, а потом снова оба склоняются над большим листом бумаги и что-то чертят, споря вполголоса.

— Расколется, я тебе говорю, — уверяет Каргополов, — не годится деревянный, нужно металлический.

— Ну как ты не поймешь, — убеждает Захар, — это же пустяковая нагрузка — поднять на сопку порожние сани. Да и потом груженые сани не будут лететь под горку свободно, их надо тормозить…

Уже пятые сутки бригада Каргополова валила лес, а еще ни одного бревна не было стрелевано к дороге. Лошадей пригнали только вчера, и теперь они были заняты на разгрузке лесосек у ближних к поселку бригад. А между тем дневная выработка у бригады Каргополова каждый день возрастала. Весь распадок до самой вершины сопки был усеян бревнами. Комсомольцы ругали всех и вся за бесхозяйственность, не подозревая того, что эта неразбериха специально организована. Тогда-то и стали Захар с Каргополовым ломать голову, как перетащить бревна к дороге.

— Кстати, где ты возьмешь металлический блок? В Пермское ехать? И там вряд ли найдешь подходящий, а деревянный мы сами сколотим в два счета.

— Ну хорошо, а как ты думаешь крепить его?

— Очень даже просто. Смотри! — Захар стал чертить. — Вот дерево, так? Спилим его на метр от земли. Этот пень обтешем и на него наденем этот блок. Я даже шкивы деревянные видел у машины, а там разве такие обороты?

— Не знаю, как ты думаешь делать деревянный блок.

— Очень просто: обтесать несколько вот таких штук, — Захар нарисовал брусок, — а потом свяжем друг с другом в замок шипами во всю длину бруска — и вся недолга. В крайнем случае для большей прочности стянем их обручами из толстой проволоки, она в поселке кучами валяется.

— Если так, я согласен. Только вот канат трудно будет достать. — Каргополов мучительно трет лоб. — Его же метров сто пятьдесят, не меньше, потребуется.

— Если не больше, — замечает Захар. — Кстати, знаешь, Иван, сюда ведь и трос надо не очень толстый. Смотри, какой расчет. Больше четырех бревен мы не будем грузить на сани. Так? Предположим, одно бревно будем весить полтонны. Значит, две тонны будут катиться вниз. Если умело тормозить, то сила натяжения будет ровно такая, какая нужна, чтобы поднять порожние сани наверх. Понимаешь меня? То есть тормозить нужно не блоком, а непосредственно с саней.

— А как ты думаешь тормозить?

— Ну как?.. — Захар минуту помолчал. — Я думаю, что можно сидеть на санях и держать кол, чтобы он пахал.

— Не-ет, так не пойдет, — опасно. А вдруг что-нибудь случится — упустишь кол или он сломается? Две тонны под гору — это силища! Нужно что-то другое придумать.

— А если по два бревна грузить?

— Все равно не годится. Тормозить нужно не колом, а приспособить какой-то рычаг, и управлять им не с саней, а сзади, чтобы человек шел за возом. Вот примерно такой штукой. — Каргополов быстро набросал карандашом на бумаге.

— Так еще лучше. Ей-богу, Иван, хорошая штука получается, настоящий бремсберг! Если он у нас пойдет, то и в других бригадах можно будет применить.

Разговор прервало беспокойное урчанье медвежат; они царапали стену в углу под топчаном, приглушенно рычали, поскуливали. В ту же минуту Захар и Каргополов услышали, как кто-то стал снаружи царапаться по стене барака, потом тяжелые шаги затопали по крыше.

— Медведица! — первым сообразил Захар.

— Так она же провалит нам потолок, — всполошился Каргополов. — Скорее ружье, Захар!

Стало слышно, как медведица разгребает на крыше мох. С потолка посыпалась земля.

Из-под одеял стали высовываться головы лесорубов.

— Что там, на крыше?

— Это кто ходит по потолку?

— Спокойствие, товарищи, — сказал Каргополов, — это медведица. Сейчас Жернаков полохнет в нее из ружья.

— Рятуйтэ! — кричал кто-то в шутку, подражая Пойде.

Поднялся шум, все вскочили с топчанов.

— Ребята, сейчас она провалится, честное слово, провалится! — вопил Бонешкин.

— Да скорее ты! — кричали на Захара.

Взоры устремились к потолку, откуда снова посыпалась земля. Воображение уже рисовало грузного, мохнатого зверя, с ревом падающего сквозь пролом в потолке.

Захар лихорадочно перебирал патроны и, как назло, не мог найти заряд с жаканом. Наконец патрон вложен.

— Вот, вот она где! Видишь, земля сыплется.

Добежав по топчанам к тому месту, Захар приставил дуло к пазу между бревнами. Выстрел оглушил всех. Потом стало слышно, как медведица сделала два скачка по крыше и свалилась в снег.

— Убил! Честное слово, убил! — заполошно орал Бонешкин.

— Да тише ты, баламут! — цыкнул на него Захар.

Все прислушались. Но за стеной не было ни единого шороха. Захар кинулся было к двери, но Каргополов остановил его:

— Стой, куда? Задерет!

— Нужно сделать факел.

— Полено, полено — из печки…

— Нет, из березовой коры! — кричали лесорубы.

— Бери полено, Иван, а я буду стрелять, — разгоряченно говорил Захар.

Двое схватили по горящему полену и выскочили из барака.

— Светите лучше! — просил Захар, вглядываясь в темноту.

След медведицы они увидели у самого порога. Обогнув угол, заметили глубокую яму в снегу под стеной — видно, медведица делала подкоп. А потом обнаружили и то место, где зверь свалился с крыши. На снегу что-то темнело.

— Кажется, кровь! А ну, поближе посветите, — Захар осторожно приблизился.

Да, это была кровь — широкое пятно, от которого в сторону тайги тянулась сплошная темная полоса. Разглядеть след дальше они не успели: погасли поленья.

Весть о том, что медведица ранена, всполошила весь барак.

— Надо догнать и добить, — предлагал кто-то. — Заберем топоры, сделаем факел и найдем.

— А вдруг она легко ранена?

— А ружья зачем?

— Нет, это риск, товарищи, — сказал Каргополов. — Черт с ней, завтра утром посмотрим, когда будет светло, а то и на самом деле как бы она не покалечила кого.

Долго еще не могли угомониться лесорубы.

— Нужно выкинуть этих медвежат к чертям, — ругался Харламов, — а то еще ввалится ночью в окно.

— Лучше пойти группой, выследить и убить, — предлагал Захар. — У меня еще четыре жакана есть.

— Вот бы хорошо! — мечтал Бонешкин. — Медвежье мясо вкусное.

— Можно подумать, что Бонешкин всю жизнь питался медвежьим мясом, — сказал кто-то в темноте, и все рассмеялись.

А наутро медведицу нашли мертвой шагах в пятидесяти от барака, в пихтовой чаще. Еле дотащили ее по глубокому снегу — пудов девять, не меньше весила. Две недели в бригаде на столе были превосходные мясные блюда. Шкуру медведицы решили подарить нечаянному охотнику — Жернакову. Когда она высохла, Захар сказал Каргополову:

— Подарю ее Леле Касимовой.

— Это почему же?

— Я ей, брат, многим обязан. Она мне вручила путевку на Дальний Восток.

— Ну и что же?

— А то, Иван, что она оказалась путевкой в жизнь. Я отсюда никуда не уеду! Сказочные места…

— С Пивани не уедешь?

— Да нет, с Дальнего Востока. Еще весной, когда мы уходили сплавлять лес на Силинку, я обещал ей медвежью шкуру. Тогда она сказала, чтобы я хоть свою шкуру принес. И как в воду глядела!

В выходной день Захар вместе с Каргополовым пришли в поселок к Леле Касимовой. С подобающей для этого случая торжественностью извлекли из мешка медвежью шкуру. Леля до того была поражена, что долго не могла опомниться.

Придя в себя, Леля сказала Каргополову, заливаясь румянцем: «Ванюша, отвернись!» — и поцеловала смущенного Захара в губы.

С некоторых пор Захар стал замечать за собой то, что прежде было совершенно неведомо и незнакомо ему. Еще по осени, в один из выходных, он возвращался с устья Силинки, куда ходил ловить хариусов. Он шел через «Коваль-град» — так назвали комсомольцы поселок из шалашей (в то время Захар жил уже в бараке). Шагая по переулку, он случайно заметил тот, самый первый шалаш, который когда-то строил. Какая-то теплая, прямо-таки физическая ощутимая волна прихлынула к сердцу. Захар долго стоял возле шалаша, словно встретил давнего друга. Вот наличники окна, которые он сам подгонял и прибивал. Он хорошо это помнил — тогда ему казалось, что работа была сделана добротно, красиво, он любовался плодами своего труда! Теперь обнаружил: плохо сделано — углы неточно соединены, немного перекошены, пазы широкие. А вон конек, который они заделывали вместе с Федей Брендиным.

Из шалаша, видно, заметили подозрительного человека, и оттуда вышел нечесаный паренек с совиной физиономией.

— Чего высматриваешь? — спросил он грубовато.

— Строил я этот шалаш…

— Ну и что ж? Пришел проверить, не развалился ли?

— Вот именно. — Захар смерил глазами сутуловатую фигуру сонного парня. — Не беспокойся, не развалится! — И, улыбнувшись, пошел своей дорогой.

Потом он стал замечать, то же тепло в груди всякий раз, когда проходил мимо какого-нибудь из бараков, в постройке которого была и его доля труда. Захар не мог объяснить себе, что это за чувство, но оно всегда согревало душу, глубоко волновало его.

А теперь он заметил и большее: это чувство гордости за свой труд питает его душу все время, рождает в ней что-то такое, что захватывает его всего. Теперь они с Бонешкиным с упоением принялись мастерить блок-ролик — самую ответственную деталь в сконструированном ими бремсберге. Работа была сложная, почти ювелирная. Может быть, при других обстоятельствах, в другое время Захар и не мог бы это сделать, но сейчас он решительно принялся за дело. С каким наслаждением он, сидя на чурбане возле печки, расчерчивал, а потом обрабатывал бруски! Он не суетился, как бывало когда-то, в первое время его плотницкой учебы. Каждое движение Захара стало точным и верным. Вот все готово: рассчитаны до миллиметра, расчерчены по линейке и заготовки составлены в таком порядке, в каком будут они сращены. Он долго стоит у своего сооружения, думает, думает…

— Ну чего ты колдуешь, Захар? — с досадой бубнит Бонешкин, удивленно поглядывая на Жернакова. — Так мы и за неделю не сделаем!

— Знаешь, где нужна торопливость? — Захар насмешливо щурится. — При ловле блох, понял? Бери вот эту болванку и начинай обрабатывать. Испортишь — по шее получишь!

К исходу второго дня блок-ролик был готов. Посредине у него аккуратно вырублено углубление. Для большей прочности по концам он стянут проволокой.

С огромным трудом всей бригадой его затащили по распадку на самую вершину сопки. Там насадили на специально обтесанный пень и долго вертели, пока ролик не притерся.

Утром началось испытание бремсберга. Длинный трос, проходя через блок-ролик, соединял двое саней: одни находились внизу у дороги, другие стояли на вершине сопки; их нагрузили бревнами и стали спускать под гору. Груженые сани весело пошли вниз, порожние поползли вверх — вся система заработала! И когда первые два бревна, спущенные к дороге, легли в штабель, по сопке загремело дружное «ура», — ликующие голоса долго перекликались в морозной тайге.

 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Гурилев впился глазами в дорогу, грудью лежит на руле, стараясь заглянуть под самые колеса машины — дальше ничего не видно. Снежная пыль все плотнее забивает стекло, «дворник» едва успевает счищать ее, нагребая по бокам целые вороха снега. Мотор надсадно ревет, машину, как по волнам, кидает на выступах ледяных торосов.

Восьмые сутки, с самого раннего утра до глубокой ночи, вертит Гурилев штурвал, а пройдена всего лишь половина пути. Поломки следуют одна за другой. Дважды — в селе Елабуга и в Троицком — обнаруживалось, что у машин проколоты баллоны. Кто это сделал? Или просто случайность?

Продолговатое, в мелких веснушках лицо Гурилева заострилось, выступили скулы, выражение впалых глаз стало мрачным, в них исчезла веселая лукавинка, кожа лица и рук до того пропиталась маслом и гарью, что, кажется, никогда уж ее не отмыть.

Рядом в кабине — Ставорский. Он хмур и молчалив. Усталость залегла темными кругами у глаз. Он прячет лицо в поднятый воротник, пытается дремать, но резкие толчки то и дело кидают его в стороны.

Два часа назад автоколонна вышла из Троицкого, позади на голом обрывистом берегу осталась обдутая ветрами Славянка. Теперь впереди Иннокентьевка, до нее самый большой перегон — сорок километров. Непогода будто подкарауливала автоколонну именно здесь. С утра незапятнанная голубизна неба простиралась над торосистыми далями Амура, над безбрежным океаном тайги и не предвещала ничего плохого. Незаметно мгла повила вершины сопок, затянула белую пустыню Амура, и вот уже в торосах закурилась поземка, налетела пурга. Машины двигались по восемь-десять километров в час, а теперь и вовсе еле ползли: дорогу замело так, что ее с трудом можно было различить среди торосов. Вешки, которыми обставлена трасса, исчезли в снежной кутерьме. Головная машина все чаще пробуксовывала, наконец, зарылась в снег, накренилась и больше ни с места.

Гурилев заглушил мотор, сердито плюнул.

— Все. Приехали…

Открыв дверь кабины, Гурилев выпрыгнул в сатанинский хоровод снега и ветра. С трудом вытаскивая ноги из глубоких сугробов, он обошел машину, убедился, что самому теперь не вылезти, и поплелся проверять автоколонну. Но ее позади не оказалось. Долго стоял Гурилев, стараясь уловить среди воя ветра звук моторов. Потом зашагал по проследку своей машины и в упор столкнулся с ожесточенно ревущей темной массой. Гурилев шарахнулся, едва не угодив под колеса. За стеклом кабины показалось лицо шофера с расширенными в испуге глазами. Гурилев махнул рукой вперед, закричал сколько было сил:

— Пошел! Пошел!

Навстречу — свет фар. Он описывает в сумерках пурги головокружительные зигзаги. Это третья машина — ленинградца Марунина. Гурилев машет ему: «Вперед, вперед!» Потом все новые и новые чудища с ревом вылезают из пурги, ползут, будто пьяные, переваливаясь с боку на бок. До восемнадцатой машины дошел Гурилев. Дальше — гибельная, мятущаяся в дикой пляске снежная сумеречь. Нет двенадцати машин. Где они?

Гурилев старается шагать по колее, глубоко прорезанной в сугробах. Но колея видна плохо — ее на глазах заметает снегом. Гурилев уже подумывает, не вернуться ли назад, но мысль о двенадцати машинах гонит его дальше, ветер с силой подталкивает в спину, почти валит с ног. А машин все нет и нет… Что же делать?

Гурилев долго стоит и слушает. Потом снова идет и снова останавливается, прислушиваясь. Вот уже и колея исчезла под ногами. С тяжелым сердцем он поворачивает назад против ветра. Нахлобучив поглубже на лоб заячью ушанку, закрыв рукавицами лицо, Гурилев напряженно смотрит под ноги, чутьем угадывая дорогу. Но что это? Все чаще он натыкается на облизанные ветром острия вздыбленных льдин и никак не может угадать, где дорога. Пытается оглядеться, но снег с ожесточением хлещет по лицу, больно сечет глаза. Пробует идти вправо, влево… Теперь не дорогу ищет, а вешки. Наконец показалась одна, с пучком сена на макушке, но в какую сторону от нее дорога? Мысль работает лихорадочно. С отчаянием Гурилев бросается то в одну сторону, то в другую. Напрасно! Никаких признаков дороги не видно. Потеряна и вешка. Он пробует кричать, но скоро убеждается, что бесполезно: крик, едва вырвавшись из горла, глохнет в вое пурги.

Неужели это все? Гурилев не хочет мириться с мыслью о гибели, но паника овладевает им. Он мечется, утопая в снегу по колена. Как же опрометчиво он поступил, уйдя от колонны! Он садится на вздыбленную льдину, чувствуя, как тело его тяжелеет, наливается свинцом. «Долго нельзя сидеть, — вяло шевелится мысль, — надо искать, искать…» Но сил нет, ноги стали пудовыми. «Идти, только идти!» — смутно соображает он в полусне, но подняться не может.

В третьем часу ночи на квартиру Платова позвонили с почты.

— Срочная телеграмма, — прохрипел в трубке старческий голос.

В телеграмме говорилось, что между селами Славянка и Иннокентьевна автоколонну занесло снегом. Бригадир шоферов Гурилев обморожен и находится в тяжелом состоянии. Кончалась телеграмма подписью «Ставорский» и фразой «Прошу принять меры спасению грузов».

До самого утра Платов не мог уснуть. Не спала и Анна Архиповна, пытаясь найти какие-то слова утешения; но таких слов не было.

— Трагедия в том, — вслух думал Платов, — что затруднения с хлебом падают на самый напряженный период борьбы за лес. Снизить сейчас норму хлеба, значит ударить по главному — по лесозаготовкам. А сорвать лесозаготовки, значит сорвать план промышленного строительства предстоящим летом. Отчаянно тяжело…

Чуть свет он созвонился с Ковалем и Сидоренко, сказал, что надо сейчас же собраться в парткоме. По пути зашел на почту за телеграммой, несколько раз перечитал ее. Встретив Сидоренко, протянул ему листок:

— Читай, товарищ комсомольский руководитель. Читай и думай, как нам выкрутиться из беды.

Коваль уже ожидал их.

— Только Далькрайком в состоянии сделать что-либо, — не здороваясь, сказал он. — Мы бессильны…

— Крайком сделал для нас все, что было в его силах, — возразил Платов. — Добился выделения фондов, помог в подборе шоферов, помог горючим…

— Во всяком случае, нужно Далькрайком немедленно поставить в известность о случившемся.

— Мы должны поставить его в известность не только о случившемся, но и о тех мерах, которые мы принимаем.

— Федор Андреевич, дорогой, — взмолился Коваль, — я всю ночь не спал, перебрал все возможные варианты и теперь убежден, что мы бессильны.

— Думаю, что не все, Иосиф Давидович, — улыбнулся Платов. — Во всяком случае, уже ясно, что один вариант вы не учли, а товарищ Сидоренко учел. Он предлагает обратиться за помощью к комсомольцам Нанайского района, на территории которого засела автоколонна, чтобы они взяли шефство над ней и расчистили дорогу.

— Гм-м, — Коваль зажал в кулак бороденку, — об этом я действительно не подумал.

— И еще один вариант, — продолжал Платов. — Необходимо срочно снарядить отряд лыжников, среди которых должно быть несколько шоферов, и послать на выручку автоколонны.

— И это в условиях, когда строительные объекты без людей! — простонал Коваль. — У нас же срывается строительство барж, лесозавода… Без барж мы не завезем летом ни одного кубометра инертных материалов! Без пиловника не построим барж!

— Дорогой Иосиф Давидович! Хлеб — вот главное сегодня! Без хлеба мы не только останемся без барж, без инертных материалов и без пиловника, но и без леса, без жилья, да, попросту говоря, — без людей! Да, без людей! Одних покосит цинга, другие разбегутся.

В кабинете установилось гнетущее молчание. Первым нарушил его Платов.

— Сегодня же начать новую инвентаризацию продовольственных складов! Все, до последней крошки, учесть и прикинуть, по скольку граммов хлеба придется в день на человека до открытия навигации.

— Да, но нам все равно не разрешат снизить хлебную норму, — возразил Коваль, — для этого нужно специальное указание Совнаркома. А пока этот вопрос решится, так и навигация откроется.

— Я так думаю, Иосиф Давидович. Мы объясним всю сложность обстановки, и комсомольцы сами решат, какую норму установить. А как вы думаете, товарищ Сидоренко?

— Думало, что это самое правильное! — ответил Ваня Сидоренко. — Поговорить с лучшими бригадами, чтобы они обсудили и вынесли свои предложения, а потом опубликовать их в газете. Думаю, что мало найдется таких, которые не откликнутся.

Платов решительно встал, посмотрел на часы.

— Так и решим, другого выхода у нас нет.

— У меня есть еще такое предложение, Федор Андреевич, — сказал Сидоренко, посматривая то на Платова, то на Коваля. — Хорошо бы создать группы «легкой кавалерии», которые следили бы за выдачей муки в пекарне и выпечкой хлеба. Говорят, пекари муку воруют.

— Мысль дельная, — заметил Платов. — Недурно бы создать комсомольскую охрану продовольственных складов в помощь ночным сторожам.

— Да, это было бы недурно, — согласился Коваль.

— Ну вот, Иосиф Давидович, оказывается, не все варианты вы перебрали, — весело сказал Платов.

Так разгоралась борьба с надвигающимся голодом. В тот же день комиссия приступила к детальному учету запасов продовольствия. К вечеру были созданы группы «легкой кавалерии». В ночь у продовольственных складов, помимо сторожей, появились комсомольские патрули. А назавтра чуть свет с пригорка на Амур один за другим съехали хорошо экипированные лыжники и, вытягиваясь длинной цепочкой по торосистому простору, двинулись на выручку автоколонны.

Вскоре случилось знаменательное происшествие: прохаживаясь ночью возле склада с крупой, два комсомольца-патруля почуяли подозрительный запах. Идя на запах, патрули очутились возле склада, из которого тянуло дымом. Пошарив под досками, патрули вытащили оторванный рукав тлеющего ватника. Концы его были смочены керосином, а середина набита спичками. Это была своего рода «адская машина». Стоило доползти огню до спичек, как они вспыхнули бы и начался пожар.

Нашли и виновника поджога. Им оказался Карнаухов, бывший казачий урядник, а теперь сторож при складах. Уликой послужил ватник с оторванным рукавом — Карнаухов запрятал его в своей землянке.

Следствие и суд длились всего три дня. Приговор, который был зачитан при полном зале, заканчивался так: за попытку поджечь склад с продовольствием и этим создать голод на стройке обвиняемый Карнаухов Игнат Савельевич, как опаснейший классовый враг, приговаривается к расстрелу — высшей мере социальной защиты. Нераскрытой осталась главная тайна — организация «Приморских лесных стрелков», которую представлял Карнаухов.

 

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Слава… Едва ли кто-нибудь в бригаде молодых лесорубов всерьез думал о ней.

О боевой славе мечтал когда-то Захар, но те мечты давно выветрились. На место них пришла и окончательно овладела им любовь к плотницкому мастерству. Но слава пришла ко всей бригаде, пришла сразу и неожиданно. Ее принес бремсберг. При катастрофической нехватке лошадей бремсберг помог стрелевать к дороге свыше трех тысяч кубометров леса. Эта победа имела характер вдохновляющего трудового подвига. Газета опубликовала хвалебную статью об успехах бригады. Раз пять перечитав ее, в бригаде единодушно постановили увеличить норму выработки.

Однажды утром на лесосеке появился Платов в сопровождении Бутина, Крутовских и Аниканова. Перед тем как взбираться на сопку, они долго стояли у ее подножия, наблюдая за тем, как легко бегут вниз до отказа груженные сани, катятся вверх пустые.

— Лихо работают, окаянные дети! — с отцовской улыбкой заметил Платов. — И как ловко придумали, а? Это же сколько лошадей потребовалось бы, чтоб вывезти все это, а? — Он с гордостью посмотрел на своих спутников.

Пока они разговаривали, с сопки спустились новые сани, груженные бревнами.

— Иван Сергеевич, вам наверх? — крикнул паренек, руководивший разгрузкой. — Можете доехать с ними, четырех человек вполне поднимет!

Певуче скрипя по укатанному снегу, сани легко поднимались на сопку. Платов ликовал, как ребенок.

— Ах, какие сани-самокатки! — повторял он. — Учитесь, учитесь у молодежи, товарищ Крутовских, учитесь выдумке!

По всему склону кипела работа: то там, то тут с шумом падали деревья. Морозный воздух был пропитан терпким запахом смолья, пронизан сизой дымкой осыпающегося инея.

Спрыгнув с саней, Платов почти бегом бросился к блок-ролику — главному механизму бремсберга.

— И ведь сделано как — в шип! — Он обводил восхищенным взглядом неуклюжую деревянную тумбу. — Мастера, ей-богу, мастера!

Подошли Каргополов и Захар. Пока Платов говорил с бригадиром, Аниканов отвел Захара в сторону.

— Там твоя зазноба пришла…

— Ты про Любашу? — Захар нахмурился — ему претил тон Аниканова. — Она здесь, на пикете?

— Нет, там, у Клавдии. Хотела идти с нами, но я отговорил. Сам понимаешь, неудобно при секретаре парткома… Почту принесла.

— Не знаешь, мне нет письма?

— Наверное, нет, иначе бы она сказала. Ты обиделся, что я отговорил ее идти сюда?

— Да нет… А вообще-то, конечно, зря. Хотелось бы повидаться.

— Вечером созовем комсомольское собрание, еще повидаешься.

— А она не уйдет до вечера?

— Не уйдет, — я объяснил ей, что вечером ты сам будешь в поселке. А вообще-то я тебя позвал вот зачем, Захар. — Аниканов принял деловой вид. — Понимаешь, на стройке плохо с хлебом, — заговорил он вполголоса. — Муки не хватит до навигации — разворовали, сволочи, после пожара конторы! На Амуре заносы, колонна автомашин с мукой вот уже девятый день пробивается от Хабаровска, а прошла всего полторы сотни километров. А ей еще надо сделать за зиму самое малое десять рейсов, чтобы обеспечить стройку. Вот Федор Андреевич и просил меня поговорить с ребятами насчет вот какого дела: нужно усилить питание детей и цинготников — цинга, брат, быстро распространяется. Поэтому сегодня проведи собрание, разъясни ребятам, какое у нас положение, и уговори их снизить норму хлеба. Хотя бы граммов на сто. На собрании участка этот вопрос будет специально поставлен. Так вот, нужно, чтобы ваша бригада, как самая лучшая, выступила инициатором. Как ты смотришь на это?

Захар долго молчал, глядя в сторону, мимо Аниканова.

— Много ребят болеет цингой, не знаешь? — спросил он наконец.

— Федор Андреевич сказал, что в больнице человек сто. Но больных становится все больше и больше, вот в чем опасность.

— И что, умер кто?

— Шесть человек.

— Ну что ж, я выступлю. И Каргополов тоже. А с бригадой поговорим.

В это время Захара подозвал Бутин, который стоял с Платовым.

— Вот он самый, — Бутин улыбнулся, кивнув на Захара.

Платов протянул руку Захару.

— Ну что ж, давай познакомимся, земляк. Донской казак, говорят? Ну что ж, все правильно! Когда-то, начиная с походов Ермака Тимофеевича, казаки-землепроходцы были не только воинами, но и строителями — до самого Тихого океана шли и строили. Думаю, не посрамим и мы славы предков, а? — И Платов дружески похлопал Захара по плечу, смерив взглядом его статную, крепко скроенную, невысокую фигуру.

— Федор Андреевич, так вы с Дона? — воскликнул Аниканов развязно.

— Из Ростова. Но казак я, знаешь, какой? Родился в рабочей казарме в Нахичевани, отец всю жизнь проработал на Парамоновской мельнице.

— Я ведь тоже донской казак, Федор Андреевич! — навязчиво говорил Аниканов.

Но Платов обратился к Захару:

— Очень хорошую штуку смастерил, товарищ Жернаков! — Платов кивнул на блок-ролик. — Нужно помочь другим бригадам сделать такие же бремсберги. В чьей это бригаде не ладится? — Он вопросительно посмотрел на Бутина.

— У Брендина.

— Товарищ Платов, мы уже ходили к ним, так они не слушают.

— Ну, а ты сам можешь сделать вторую такую штуку? — Платов ткнул тумбу носком валенка. — В порядке шефства, а? Вы не с ними соревнуетесь?

— С ними.

— Ну, вот и помогите им.

— Да я-то, пожалуйста, как бригадир… Это же два дня работы вдвоем.

Каргополов весело улыбнулся, обрадованный успехом Захара.

— Ладно, сделай, а я за двоих эти дни поработаю.

 

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Пригницын возвращался с Пиваньского озера и нагнал Любашу.

— Га, раскрасавица моя ненаглядная! — закричал он, останавливая лошадь. — Садись, Любаша, присуха моя, подвезу!

В другое время Любаша, может, и отказалась бы, но сейчас, пройдя восемь километров с полной почтовой сумкой, она сильно устала и была рада возможности хоть остаток пути проехать на санях. Разрумянившаяся на морозе, с посеребренными инеем ресницами и бровями, с веселыми завитками, выбившимися из-под пухового платка, в ладной короткой шубейке, в эту минуту она была особенно хороша. Но не успела она сесть рядом с Пригницыным, как он полез целоваться.

— Уйди, Колька, с ума сошел! — Она подставила локоть, но Пригницын зажал ее голову обеими руками и чмокнул в щеку. — Дурак! — Любаша с размаху ударила кулаком по спине Пригницына. — Останови лошадь, не поеду с тобой!

— Концы, Любочка, больше не буду, только не слезай, будь ласкова! — Пригницын стеганул лошаденку кнутом, и та затрусила, кидая сани под раскат.

Любаше ничего не оставалось делать, как покрепче ухватиться за перекладину канадских саней.

Некоторое время они ехали молча.

Пригницын косился на Любашу цыганским глазом, наконец спросил:

— К Жернакову на свидание держишь путь?

— Почту несу на лесоучасток.

— Знаем мы эту почту!.. К Жернакову идешь. Он выслуживается перед начальством, в газете о нем прописывают…

— Ты-то откуда знаешь, что в газете пишут, ты же читать не умеешь… — Любаша усмехнулась.

— Га, не умею! Я уже научился, даже наряды сам выписываю. Ой, смотри, Любка, не закручивай с Жернаковым, плохо будет и тебе и ему!

— Отчего же это плохо будет?

— А помнишь, что я тебе говорил?

— Побьешь, что ли?

— А то, думаешь, испугаюсь?

Любаша гордо тряхнула головой.

— Не твое дело, куда я иду. А Захара я люблю и нет тебе до этого дела, вот!

— А почему не любишь меня? — не то всерьез, не то в шутку спросил Пригницын. — Чем я плохой?

— Баламутный ты, вот чем.

— А все равно я красивее твоего Жернакова. Думаешь, как он рвется в начальство, так и лучше меня? А я скорее его стану начальником!

— Будь хоть сто раз начальником, а я все равно не люблю тебя!

— Тогда слезай! — Пригницын зло посмотрел на Любашу. — Слезай с саней!

— Ну и слезу! Останови коня.

Пригницын с яростью хлестнул лошаденку; она взбрыкнула и боком поскакала внамет.

— Сейчас слезай! — орал Пригницын, с ожесточением охаживая лошадь.

Так промчались они с полкилометра. Но едва Пригницын опустил кнут, как лошаденка перешла на рысь, а потом и вовсе остановилась.

— Ладно, это я пошутил, — миролюбиво сказал Пригницын. — Люблю тебя, присуха моя. Все равно ты будешь моя, Любка.

— Дурак, вот кто ты! — Любаша отвернулась от него. — Пустомеля!

— А вот посмотришь, посмотришь! — упрямо твердил Пригницын.

Въехали в поселок.

— К конторе тебя?

— Сама дойду! Не знаешь, где живет Кланька Кузнецова?

— Аникановская присуха? Вон там, в бараке. Только она, должно, теперь в столовой, обед скоро.

Сдав почту, Любаша поспешила в столовую — ей не терпелось повидаться с Захаром. Велико же было ее огорчение, когда она узнала, что Захар живет не в поселке, а где-то на пикете. Усталая, одинокая, сидела Любаша у окна, глядя на обедающих лесорубов. С черными от мороза скулами, с вихрастыми головами, небритыми щеками — каких только не было здесь лиц! А лучше Захара никого нет.

Подбежала Кланька с ярусом пустых алюминиевых мисок, скороговоркой сказала, что на пикет, где работает Жернаков, пойдет Андрей, показала Любаше, где он сидит. Любаша подошла, смущенно отозвала Аниканова в сторону — он обедал вместе с Бутиным и Платовым — и, запинаясь, попросила:

— Возьмите меня с собой, а?

— Неудобно, — нахмурился Андрей. — С секретарем парткома пойду. А ты дождись вечера, Захар будет на собрании.

…Любаша истомилась, ожидая вечера, слоняясь без дела то на улице, то в столовой.

— Извелась я, Кланя, совсем, — тихо жаловалась она. — Так и стоит у меня в глазах, по ночам снится. Ох, если бы ты знала, как я соскучилась! Дура я была, что не послушала тебя и не отбила его у той девушки.

— А он-то тебя хоть любит?

— Вроде бы любит, но, наверное, больше любит ту…

— Раз любит — значит, добивайся своего и ни на кого не гляди.

— Я так и решила.

— Письма она ему пишет?

— Да вот принесла, сразу два, — Любаша достала из-за пазухи пухлые конверты.

— Давай их сюда. — Кланька решительно выхватила письма из рук Любаши, воровски оглянулась и, ни слова не говоря, стала рвать их в клочки.

— Кланька, дура, что же ты делаешь?! — в отчаянии закричала Любаша, пытаясь отнять письма.

Но было поздно: обрывки бумаги полетели в огонь.

— Вот и все! Нечего мямлить, а то ты так никогда не добьешься своего.

— Что же ты наделала, Кланя! — Любаша чуть не плакала. — Как же я теперь буду смотреть ему в глаза?

— А вот так и будешь смотреть!

— Стыдно мне будет…

— Заверни стыд в платочек и никому не показывай, — бойко советовала Кланька. — И знаешь, что сделай? В Блюхерове есть бабка, присушает парней к девкам. Укради у Захара какую-нибудь вещичку, ну, хотя бы носовой платок, и понеси ей. Честное слово, присушит она к тебе Захара! Я по секрету тебе скажу, Любаша, — шепотом говорила Кланька, — она мне присушила Андрея. Только ты ни одного слова, смотри, никому!.. Летом ездила я к ней, возила Андреев галстук, сто рублей заплатила. Я тогда не сказала тебе, боялась — просмеешь меня. А теперь я и горюшка не знаю — Андрей дня не может прожить без меня. Обещает жениться на мне после того, как съездит в отпуск домой! — хвасталась Кланька.

Может быть, в другое время Любаша посмеялась бы над этим советом, но сейчас смущенно согласилась:

— Схожу к бабке, обязательно схожу! Может, и правда подействует?

Пришли в барак — длинное, рубленное из свежих бревен помещение. В углу барака, отгорожена небольшая комната, в которой жили Кланька, Леля Касимова и другие девушки.

— Вот, полюбуйся, Захар подарил стриженой! — Кланька с усмешкой указала на медвежью шкуру возле кровати Лели Касимовой.

— А где он взял ее? — удивленно спросила Любаша.

— Сам убил. В барак, сказывают, лезла медведица, а Захар ее подстрелил.

— Какой бесстрашный он, Кланя! — с тихим восхищением проговорила Любаша. — И тогда, летом, бандита заарестовал, не побоялся!

Кланька ничего не ответила, она не разделяла восторженного отношения Любаши к Захару. Помолчав, спросила:

— А ты с ним целовалась?

— Нет, — покачала головой Любаша, — как-то боязно…

— Ну и глупая ты! — смеялась Кланька. — Знаешь, как ребята любят целоваться! Вон Андрей мой…

— А кто первый поцеловал? Ты его или он тебя?

— Андрей меня. Я сказала, что люблю его, он и поцеловал. Захар не говорил, что любит тебя?

— Нет, не говорил.

— А ты ему?

— И я тоже…

— Ну тогда спроси, а потом, если он скажет, что любит, ты тоже скажи, что любишь, и сама поцелуй! А то ты будешь валандаться, пока какая-нибудь девка не отобьет.

Любаша встретила Захара возле столовой. Долго стояла она в темноте на морозе, ожидая, когда вернутся в поселок каргополовцы. Завидев толпу, она пошла навстречу, вглядываясь в фигуры парней. А вот, кажется, и он!

— Любаша?

— Здравствуй, Захар! — Девушка порывисто шагнула к нему, прижалась щекой к его колючей щеке. — Насилу дождалась…

— Что ж ты на улице? Холодно ведь!

— Боялась проглядеть тебя. Давай пройдемся, Захар, собрание не скоро.

— Писем не было мне?

— Не было… — тихо сказала Любаша и почувствовала, как вспыхнуло все лицо; на душе стало противно и тягостно.

Настроение испортилось, исчезла прелесть звездного вечера. Любаша показалась себе такой гадкой, недостойной не только любви, но и доброго слова. Она уже колебалась: а не сказать ли правду, но тут Захар, увидев, как она сникла, мягко спросил:

— Ты обиделась, Любаша? — Он крепче прижал к себе ее локоть. — Я спрашивал про письма из дому… А от девушки уже не жду. Наверное, она разлюбила меня.

— А ты меня любишь, Захар? — прошептала Любаша, подняв свое лицо к его лицу.

— Люблю, давно люблю! Еще с тех пор, как жил у вас летом.

Не говоря ни слова, Любаша обвила его шею руками и скорее деловито, чем страстно, прильнула губами к его губам. Захар на миг растерялся, но потом по-медвежьи обнял ее и долго не выпускал из своих тисков…

Возле столовой к ним подошли Пригницын и Рогульник. Не вынимая рук из карманов полушубка, Пригницын угрожающе сказал:

— Ты что, друг Жернаков, забыл наш уговор? Любка, марш в столовую, — приказал он. — Мы тут с Жернаковым поговорим по душам.

— Никуда я не пойду! — крикнула Любаша. — Захар, пойдем, они драться хотят. Отойди, Колька, я сейчас закричу!

— Ладно, Любаша, иди, — сдерживая волнение, сказал Захар, следя за каждым движением парней. — О каком уговоре ты мелешь? — грубо спросил он Пригницына.

— А вот о каком!..

Но Пригницын не успел размахнуться, как Захар коротким ударом в подбородок свалил его в снег. Крепкий кулак Рогульника обрушился на голову Захара, выбил из глаз искры, но Захар все-таки устоял на ногах. В бешенстве он налетел на Рогульника, и они, сцепившись, упали в снег. Пригницын ударил Захара в спину, Захар попытался вскочить, но Рогульник ударом обеих ног в живот свалил его. Падая, Захар увидел занесенный над головой сапог Пригницына, успел поймать его, и тотчас же несколько человек подбежали к ним. Захара подняли, поставили на ноги.

Пока он приходил в себя, вокруг собиралась толпа.

— За что они его?

— Двое на одного, вот гады!

Вспыхнула спичка. Захар увидел Ваню Каргополова.

— Жив? — спросил Ваня. — У тебя кровь на лице.

Захар только теперь почувствовал соленое во рту, вытер платком под носом — на платке кровь.

— Что же ты сразу не позвал нас? — спрашивал Каргополов.

— А почем я знал, что они будут драться?

Любаша встретила его в дверях столовой и без стеснения при всех стала вытирать его лицо своим платочком.

— И зачем только я приехала сюда! — со слезами в голосе шептала она. — Это все из-за меня… Что ж теперь делать? Он ведь грозился и меня избить.

— Ничего не бойся, Любаша.

…Собрание открыл Аниканов. Захара выбрали в президиум.

— Подожди меня здесь, — сказал он Любаше. — После собрания провожу тебя.

Любаша не сводила взгляда с Захара. Она смутно понимала, о чем говорит докладчик, занятая мыслями о Захаре. И только тогда настораживалась, когда слышала фамилию «Жернаков».

За последнее время Любаша все чаще размышляла о своей судьбе. Она училась в вечернем строительном техникуме, но ни разу не задумывалась как следует над своим призванием. Сейчас, слушая спокойную глуховатую речь секретаря парткома, посматривая на Захара и его товарищей, она с тревогой думала, что стоит как-то особняком, в сторонке от всего того большого, что делается на стройке, тогда как они, с почерневшими от мороза лицами, в драных полушубках, с загрубелыми в труде руками, делают самое главное, грандиозное дело. Они представлялись ей сейчас настоящими людьми, и Любаше очень хотелось во всем походить на них.

У нее тревожно ворохнулось в груди, когда слово предоставили Жернакову. Она сильно волновалась, наблюдая, как Захар поднимается, оглядывает зал и, запинаясь, говорит:

— Товарищи, мы только что заслушали доклад секретаря парткома. Всем теперь ясно, какие трудности предстоит нам преодолеть до вскрытия Амура. После работы мы обсудили, как быть дальше. И решили: каждому поднять выработку до десяти кубометров в день. Это наш ответ тем классовым врагам, которые хотят задушить стройку в самом зародыше. А еще наш ответ такой: за исключением Бонешкина, у которого цинга, каждый из нас добровольно отдает хлеба по сто, а кто и по двести граммов в пользу больных, а также детей… Я лично отдаю двести граммов в день от своей карточки. Товарищ Каргополов, наш бригадир, тоже двести. Наша бригада вызывает на социалистическое соревнование бригады товарищей Брендина и Самородова.

Захар не успел сесть, как Аниканов крикнул:

— Товарищ Брендин и Самородов, принимаете вызов?

— Я сейчас скажу, — спокойно ответил Брендин, поднимаясь. — Мы в бригаде решили валить не по десять, а по двенадцать кубометров на человека в день!

Громом аплодисментов отозвался зал на слова Брендина.

— Поддерживаем! — крикнул Каргополов.

— И мы тоже! — откликнулся Самородов. — А хлеба все срезаем по двести граммов!

И снова загремели аплодисменты.

Платов встал и громко, взволнованно сказал:

— Товарищи, я предлагаю спеть наш пролетарский гимн «Интернационал»! — И сам первый запел.

Все подхватили. Звукам песни стало тесно в помещении.

У Любаши тревожно и радостно замирало сердце. Она чувствовала себя слитой со всеми воедино; это чувство поднимало ее, будто уносило на могучих крыльях, а перед глазами все время было лицо Захара — немного смешное в своей торжественной строгости.

 

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Собираясь утром в лес, на работу, Захар обратил внимание, что Бонешкин не просыпается.

— Коля, уходим! — сказал он. — Тебе ничего не нужно? Ну, проснись!

Захар тронул Бонешкина за ногу и тотчас же отшатнулся.

— Ребята! — Захар осторожно потянул одеяло. Открылось посиневшее лицо с застекленевшими в смертном покое глазами. — Ребята, умер Николай!..

Все столпились у нар, долго стояли, держа шапки в руках.

— Да-а, жил, бедняга, заполошно, а умер тихо, — первым нарушил молчание Каргополов.

Похоронили Бонешкина на самой вершине сопки и решили, когда закончатся заготовки леса, поставить вместо памятника блок-ролик с надписью:

«Здесь похоронен Николай Петрович Бонешкин, отдавший жизнь за великое пролетарское дело, член славного Ленинского комсомола».

Вроде и незаметным был Бонешкин в жизни бригады, а смерть его все восприняли как утрату самого близкого, родного человека.

Вскоре слег и Каргополов, как ни крепился. Сначала вокруг глаз у него проступили синие цинготные обводы, покраснели белки. Потом и совсем не смог подняться с постели.

— Не могу идти, Захар, — ощупывая колени, сказал Иван. — Отнялись ноги. Бери на себя руководство бригадой.

Вечером, вернувшись с лесосеки, Захар наскоро поужинал и, ничего не сказав Каргополову, направился в поселок.

Лелю Касимову он застал в столовой. Уборщицы мыли пол, а она сидела в своей конторке, подсчитывая талончики продовольственных карточек. Скулы ее пылали — видимо, Леля с кем-то поссорилась.

— Это же черт знает что такое! — рассказывала она Жернакову. — Второй раз уличила Кланьку в воровстве. Тащит и хлеб и сахар. И прячет, пакостная, стыдно даже сказать куда!

— Куда?

— В штаны! — выпалила Леля без стеснения.

— Аниканову не сказала?

— Выгнала ее к черту! А Аниканов что? Рассказала ему после первого случая, так он еще меня обругал. По-моему, он сам пользуется краденым. Знаешь, Зоря, я присмотрелась к нему и прямо ужаснулась — это же страшный человек! Вся его комсомольская активность — ширма, которой он прикрывается, чтобы сделать карьеру. Он такой хитрый, так умеет тонко обделывать дела, что к нему не придерешься. И подумать только, в Новочеркасске я считала его идеальным комсомольцем!

— Я давно это знаю, Леля.

— Знаешь, а мне ничего не говоришь.

— Потому и не сказал, что к нему не придерешься. Ну, вот что, Леля, я к тебе по важному делу. Иван заболел.

— Цингой?..

— Да, слег совсем. Ноги отнялись.

— Ой, Зоря, так что же теперь делать?

— У меня к тебе вопрос. Ты говорила как-то, что ездила к нанайцам покупать рыбу и клюкву. Далеко это стойбище?

— Нет, километров двенадцать отсюда, за сопкой. А ты что хочешь отправиться туда?

— Да, купить клюквы и вообще что можно из витаминных продуктов. Расскажи мне, как туда пройти. Завтра схожу.

В конторку с шумом ввалился Аниканов. Он сухо поздоровался с Захаром, остановился против Лели и, едва сдерживая гнев, спросил:

— Слушай, Касимова, что у вас произошло с Клавдией?

— А то, что заворовалась твоя Клавдия! — резко ответила Леля.

— Не смеешь так говорить! — закричал Аниканов. — Она свои продукты брала домой, те, что получила по карточке. Ты же отлично знаешь, что она не обедала и не ужинала сегодня в столовой. Если не отменишь решения, я поставлю вопрос о тебе на бюро ячейки.

— Вот ты меня на испуг берешь, а я без угроз говорю: завтра утром пойду к Ивану Сергеевичу и попрошу, чтобы собрали бюро ячейки. — Голос Касимовой звенел от сдерживаемого гнева. — Только обсуждать придется не меня, а тебя — за то, что ты взял под защиту воровку. И пригласим свидетелей — повара и обеих уборщиц; они видели, как я поймала твою Клавдию с поличным.

— А это правда? — В лице Аниканова промелькнул испуг.

— Первый случай я, дура, скрыла, пожалела ее, А теперь я так это дело не оставлю, еще и в суд передам, — пригрозила Леля.

Аниканов оторопело глядел то на нее, то на Захара, потом сказал примирительно:

— Слушай, Леля, не передавай в суд, а? Понимаешь, неудобно получится, по моему авторитету ударят… Честное комсомольское, я и не подумал, что она соврала мне. Ну, ты выгнала ее, и пускай отправляется домой с богом. А я с сегодняшнего дня порву с ней, раз она такая, честное комсомольское! Захар, ну скажи ты Леле, чтобы не затевала дела!

Жалок был Аниканов в эту минуту.

Захар отвел от него хмурый взгляд.

— А что я могу посоветовать? Вон Бонешкин умер, слег Каргополов, а тут продукты воруют…

— Каргополов заболел?! — Аниканов прикинулся крайне озабоченным. — Жаль Ивана, на редкость хороший парень. Вот что, завтра же с утра сам отвезу его в больницу.

— В больницу бесполезно, — грустно сказал Захар. — Возили же Бонешкина! Врач сказал, что специального лечения нет, а больные цингой лучше себя чувствуют, когда они находятся среди здоровых.

— Так что же тогда?

— Завтра пойду в Верхнюю Эконь, к нанайцам, попытаюсь купить клюквы или свежей рыбы.

— Я обязательно навещу Ивана, — не унимался Аниканов. — Ну, так как же решим, Леля?

Леля Касимова, добрая душа, растрогалась, видя, как Аниканов заботится об Иване, и, не задумываясь, сказала:

— Ладно. Но обратно на работу я ее не приму.

— О работе и речи нет, тут ты сама хозяйка и лучше меня знаешь, как поступить.

Он уже направился к двери, но, вспомнив что-то, обернулся.

— Да, Захар, чуть не забыл! Ты знаешь, что в штабелях у дороги лежит восемьдесят процентов заготовленного леса?

— Не знаю, но по своим штабелям вижу, что лес почти не вывозится. А что?

— Вчера в бригаде Брендина предложили такую мысль: начать аврал по вывозке леса, а для этого создать штурмовой санный батальон.

— Что это за штурмовой батальон?

— А вот, понимаешь, что: на себе лес возить. Лошадей мало, и их становится все меньше — почти каждый день падеж. Скоро весна. А как только начнется оттепель, то нашему лесу конец, весь останется в штабелях. Предлагаю сделать такую вещь: лесовозная дорога до самого озера идет под уклон, так? Если залить водой колею, она замерзнет, и тогда потребуется немного усилий, чтобы сдвинуть сани. Потом только подталкивать их до самого озера. А обратно порожние сани можно будет поднимать лошадьми. Как ты думаешь — поддержит твоя бригада такое начинание?

— А какая поддержка требуется?

— Каждый день выделять примерно треть состава бригады в штурмовой батальон, но с условием, чтобы ежедневная норма выполнялась.

— По-моему, это нереально, — возразил Захар.

— Да подожди ты, нереально, — нетерпеливо перебил Аниканов, — я же говорю не о той норме, что взяли по обязательствам. На сколько ваша бригада выполняет основное задание?

— В среднем около двухсот процентов, каждый дает по десять-одиннадцать кубометров, а мы с Харламовым — по двенадцать.

— Ну, так вам тогда легче, вы и так будете давать процентов сто тридцать. Мы тут подсчитали, что это не страшно, леса уже заготовлено шестьдесят семь тысяч кубометров. Если до конца сезона каждая бригада будет давать сто процентов основной нормы, то план заготовки ста тысяч кубометров будет выполнен, понимаешь?

— Теперь понимаю. Только, по-моему, этот вопрос нужно обсудить на комсомольском собрании лесоучастка.

— Само собой! Я просто хотел с тобой посоветоваться. Значит, поддерживаешь?

— Руками и ногами, — улыбнулся Захар. «Молодец все-таки, — подумал он при этом, — умеет работать!»

— Кто теперь бригадиром — ты, Захар?

— Да. С сегодняшнего дня.

После того как ушел Аниканов, Леля Касимова и Захар некоторое время сидели молча.

— Сложный человек, — первой заговорила Леля, словно угадав мысли Захара. — Ведь в душе гадкий, а вот работать умеет, умеет на лету подхватить инициативу!

— Да-а, этого у него не отнимешь, — согласился Захар, — работать он умеет. Ну что ж, Леля, я, однако, пойду. — Он встал, наглухо застегнул полушубок.

— Подожди, Зоря, я пошлю Ванюше свой паек сахару, да тут у меня есть в запасе стакана два клюквы, берегла, будто знала…

 

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Чуть свет Захар собрался в путь. Отправив бригаду на лесосеку, он кинул рюкзак за спину, прихватил свою любимую «фроловку» и сказал на прощание Каргополову:

— Ты, Иван, не экономь клюквы, съешь всю. Перекопаю все стойбище, а добуду!

Когда взошло солнце, он уже вышел на почтовую дорогу и весело зашагал вверх по Амуру. За крутобоким выступом сопки увидел вдали — в котловине, окруженной сопками, — цепочку изб, повитую морозной дымкой. Это и была Верхняя Эконь. А через час он взбирался на пригорок, с волнением вглядываясь в неказистые избенки стойбища.

Он давно хотел посмотреть, как живут нанайцы — народность, о существовании которой он и не подозревал, отправляясь на Дальний Восток. Но Захар не имел досуга, чтобы утолить эту далекую от каждодневной работы жажду знаний. Теперь, взобравшись на пригорок, он с интересом всматривался в фигуры людей.

Вот навстречу ему идет старая женщина в длинном и широком халате, расшитом замысловатыми узорами. У нее сплюснутое узкоглазое лицо с маленьким курносым носом, с паутиной морщин вокруг глубоко сидящих глаз, голова с седыми тонкими косами.

— Здравствуйте, — Захар поклонился.

Женщина мельком глянула на него и как шла, так и продолжала идти своей дорогой. Захар в недоумении посмотрел ей вслед, не зная: сердиться ему или смеяться.

Из хижины вышел колченогий невысокий мужчина с длинной самодельной трубкой в зубах, в коротком халатике, перепоясанном матерчатым кушаком, в узких, почти в обтяжку брюках, в мягких обутках из рыбьей кожи, туго подвязанных у щиколоток. Широко улыбаясь, он подошел к Захару, протянул смуглую маленькую руку, сказал:

— Здравствуй. Тебе, однако, стойбище ходи? Замерз шибко? Кого смотри нужно?

— Товарищ у меня больной. — Захар начал с дела. — Вот пришел купить ягод и свежей рыбы.

— Ходи моя изба, — пригласил нанаец. — Тебе, однако, пермская стройка работай?

— Да, плотник я.

Они вошли в полутемное, низкое помещение, без крыльца и сеней. Спертый воздух был пропитан какими-то острыми запахами. Обстановку составляли низкие нары, застланные медвежьей шкурой, со скатками одеял вдоль стены, стол, несколько табуреток, жестяная печка в углу. На нарах сидела моложавая женщина в широком халате. Она что-то вышивала, вполголоса ворча на полуголого карапуза, старающегося залезть к ней на колени. Она даже не взглянула на гостя.

— Маленько грейся, — сказал нанаец. — Ходи русский фершал, ему хорошо могу лечи. Рыба моя могу тебе продавай. Сколько?

— Вот, полный. — Захар протянул рюкзак.

Нанаец вышел и вскоре вернулся, волоча рюкзак по полу. Из рюкзака торчали белые от мороза хвосты щук, плотно, как поленья, натыканные вниз головами.

— Сколько платить? — спросил Захар.

— Маленько плати, однако, десять рубль.

— Десять мало, — возразил Захар, — вот возьми двадцать.

Нанаец засмеялся, повертел деньги в руках, сказал:

— Еще надо будет рыба — ходи моя. Тебе хороший товарищ. Денег бери — нету, так давай буду. Моя горюй, ягода нет. Фершал, однако, есть.

— Покажи, где он живет, пойду к нему. — Захар встал, застегнул полушубок.

Вскоре он поднимался на крылечко большой новой избы, рубленной из толстых бревен. Оставив в сенях свой рюкзак, он постучал раз, потом другой в обитую сохатиной шкурой дверь. Ему открыл высокий крепкий старик с серебряным клинышком бороды и щетками черных с проседью бровей, под которыми спокойно светились умные молодые глаза. Безукоризненной белизны халат как-то странно гармонировал с сохатиными торбасами, ярко расшитыми нанайским орнаментом. Старик оценивающим взглядом окинул Захара, его черное от мороза лицо; спросил глуховато:

— Чем могу быть полезен?

— Я к вам за помощью, товарищ доктор. — Захар снял шапку.

— Раздевайтесь, проходите.

Скрипя смерзшимися валенками, Захар робко прошел в просторную, блестевшую чистотой комнату, заставленную шкафами со склянками.

— На что жалуетесь? Обморожение? Прошу садиться.

Старик слушал Захара с явным недоверием, строго посматривая из-под жестких щеток бровей, но постепенно взгляд его теплел.

— Милый мой юноша, — сказал он, расспросив Захара обо всем, — каждому из вас будущие поколения должны поставить памятник в городе, который вы, безусловно, построите. Я двадцать семь лет живу на Амуре: остался после русско-японской войны с единственной целью — помочь вымиравшему тогда племени в его борьбе с болезнями, с темнотой и диким невежеством. Нас было немного тогда. Сейчас вас целая армия — первая в истории армия, которая не разрушает, а созидает. В этом великий смысл революции, ее благороднейшая функция. Не случайно именно молодежь взялась за возрождение этого благодатного края, именно она способна омолодить край своей энергией!

Захар удивленно и растроганно слушал глуховатый голос старика.

— Ну что ж, ты, однако, голоден, казачок, — сказал хозяин, снимая халат, — пойдем пообедаем. А зовут меня Иваном Сергеевичем, Мартыненко моя фамилия. Тебя как величать?

— Захар Илларионович Жернаков.

— Ну, вот и познакомились, Захар Илларионович. Казаков я знавал, храбрый и любопытный народ.

Они прошли по узкому коридорчику и очутились в уютно обставленной небольшой комнате.

— Живу один, Захар, в прошлом году похоронил супругу. Анюта! — крикнул он в соседнюю комнату. — Приготовь-ка нам на стол.

В дверях показалась статная молодая женщина с жгучими глазами и большим узлом смоляных волос на затылке.

— Вот, привел гостя. — Старик легонько обнял Захара за плечи. — Строитель, комсомолец! По этому случаю достань-ка мой графинчик.

За столом Захар отказался было от предложенной ему стопки коричневато-розовой жидкости, но Мартыненко, похвалив, что не пьет, все-таки заставил его пригубить.

— Лучшее лекарство от цинги — настойка лимонника.

Захару не терпелось узнать, где можно достать ягод и клюквенного экстракта, но радушие хозяина смущало его; ему казалось нескромным просить старика о чем-либо. Но Мартыненко сам обо всем догадался и сказал:

— Товарища своего привези ко мне, я его быстро выхожу. А тебе, Захар, дам сушеных ягод лимонника, будете настаивать стакан ягод на три литра кипяченой воды и давать по полстакана в день тем, у кого появятся признаки цинги.

Бесконечно счастливый возвращался Захар из Верхней Экони. Он не замечал ни тяжелого груза за спиной, ни леденящего встречного ветра. Выпитая настойка лимонника бодрила его, горячила щеки, а мысли о чудесном старике, его доброте и человечности радовали и согревали душу.

Вскоре Захар и Леля отвезли Каргополова в Верхнюю Эконь, не зная, как и благодарить старого фельдшера. Обратно они привезли, полные сани свежемороженой рыбы.

Цинга отступила.

 

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

В последних числах февраля был создан штурмовой санный батальон. Командиром назначили Аниканова. В батальон входили только добровольцы. Это они в идеальном состоянии содержали дорогу-ледянку: поливали водой, сметали снег, счищали неровности на льду, это они весь путь от самого дальнего пикета до Пиваньского озера разбили на восемь участков, по пятьсот — шестьсот метров; это они встречали сани с бревнами у верхней границы участка и толкали их до нижней.

Начали разгрузку с самого дальнего участка — в бригаде Брендина.

На первые сани нагрузили столько же бревен, сколько увозит лошадь, подсунули ваги под комли бревен, и по команде десять человек налегли на рычаги. Тяжело скрипя полозьями по льду, сани с трудом сдвинулись с места.

— Пошел, поше-ол!..

— Дружне-ей!

И вот, набирая скорость, сани по инерции стали подаваться все легче, и скоро ребята весело зашагали, слегка подталкивая воз на ходу. Вместе со всеми толкал и Аниканов. Напрягаясь, кряхтя, он говорил Брендину:

— Я погоню до самого озера, а ты тут командуй. Попробуйте грузить больше.

Брендин широко шагал за возом, подталкивая его одной рукой.

— Передай там, чтобы побыстрее гнали новую партию саней. Мы эти быстро спровадим. А грузить, я думаю, не больше, а меньше, чтобы могли толкать человек пять. Так мы больше успеем вывезти леса — чаще будем отправлять возы.

У нижней границы участка стоял наготове Жернаков со своими комсомольцами.

— Ну как, легко идут? — крикнул Захар.

— А вот сейчас попробуете! — весело отозвался Брендин. — Давай, Захар, припрягайся!

Возле шеста, обозначающего границу, «штурмовики» второго участка на ходу сменили брендинцев и сразу так налегли, что воз пошел втрое быстрее.

— Хорошо придумано с участками, — говорил Захару разрумянившийся Аниканов, — сразу сказались свежие силы!

— А ну, давайте, приналяжем, братцы! Бегом, бегом! — крикнул Захар.

Воз набирал скорость и вот уже заскользил сам, оторвавшись от людей. Ребята с гиком и озорным присвистом скакали следом, толкая друг друга, подшучивая над Аникановым:

— Секретарь наш пока добежит до озера, весь будет в мыле.

— Ничего, это ему полезно, а то на руководящей-то работе ожирение сердца получит.

Всего минуты две-три шли сани через второй участок и, подхваченные на границе Самородовым и его комсомольцами, помчались дальше.

— Ни одна лошадка не смогла бы так! — смеялся Харламов.

Следующие сани, которые встретило отделение Жернакова у верхней границы участка, были нагружены легче, их толкали всего пять человек.

— Берите впятером! — крикнул Брендин Захару, впритруску следуя за санями. — Сейчас подойдут вторые сани.

Через поселок к озеру сани толкали работники столовой, конторы, конного парка, в том числе Леля Касимова, Бутин, Крутовский, Пригницын.

— Ну как, хорошо пошли? — спрашивал Бутин Аниканова, привычно упираясь в бревно; он немало покатал за свою жизнь вагонеток на торфоразработках.

— Хорошо идет, Иван Сергеевич, очень хорошо! — кричал Аниканов, смахивая пот со лба.

Возчики-крестьяне с удивлением смотрели, как люди толкали сани.

— И скажи на милость, до чего додумалась комсомолия! — говорил краснолицый возчик в коротком полушубке, подпоясанном кушаком. — Ведь вон чего делают!..

— Да-а… Какое только лихо заставляет их так работать? — отозвался второй.

— Социализму строят, — вмешался в разговор куршивенький мужичонка с желчным бабьим лицом. — Награды хочут заработать…

— У тебя, Кешка, все наизнанку, — с укоризной сказал первый. — О наградах они и думать забыли. Летом, стало быть, чтобы было с чем работать на стройке, вот и стараются. Лошадей поморили бескормицей такие ездоки, как этот цыганенок. Цыгане — они сроду не жалели коней, всю жизнь на перекладных ездиют. Я их повидал в гражданскую на западе. Ну, трогай, чего там ртами зевать…

К концу дня на Пиваньское озеро было доставлено сто тридцать два воза, свыше тысячи кубометров древесины.

А в конце пятидневки в столовой было собрание бригадиров и комсгрупоргов.

С докладом о штурмовом батальоне выступал Аниканов.

— Идея создания штурмового санного батальона, — говорил он, позируя, — полностью себя оправдала. Однако для того, чтобы до середины апреля вывезти весь заготовленный лес, нам все-таки недостаточно этих темпов. Я вношу предложение, Иван Сергеевич, — он повернулся к Бутину, — ввести ночную смену. Что касается резерва повышения производительности труда на рубке, то он имеется. Вот в бригадах Брендина и Жернакова каждый лесоруб дает две нормы, а в бригаде Толкунова и некоторых других редко кто выполняет больше полутора. Надо, чтобы все равнялись по передовым, тогда мы получим дополнительно сотни кубометров древесины.

— Правильно, очень правильно, — поддержал Бутан. — Товарищ Толкунов, а вы как думаете?

Степан Толкунов сидел в заднем ряду, облокотившись на колени и тихонько покуривая в кулак. Услышав свою фамилию, он вскочил, растерянно уставился на Бутина.

— Не понял вопроса, Иван Сергеевич, — смущенно пробормотал Степан.

Взрыв смеха окончательно сконфузил его, он покраснел, сердито сказал:

— Ну чего регочете? Забаву нашли! Ну, задумался маленько, так о деле ж задумался!

Выслушав разъяснение Бутина, Степан недовольно сказал:

— Уж я и так каждый день гоняю лентяев. В бригаде народ с бору по сосенке, все больше из служащих. Сколько раз я говорил Аниканову, чтобы он почаще захаживал к нам, так его не дозовешься!

— У меня пятнадцать бригад, товарищ Толкунов! — запальчиво крикнул Аниканов.

— А ты посчитай, — не унимался Степан, — если за день побывать в двух бригадах, и то можно заходить ко мне в неделю раз. А ты за все время только два раза был у меня, да и то по пять минут.

— Я тебе не нянька в конце концов, — сердито возразил Аниканов, — и ты тоже не ребенок! Сам уж должен уметь работать с людьми!

Лицо его стало красным, глазки зло разгорелись — до чего не терпел критики секретарь комсомольской ячейки Аниканов! А тут еще Бутин добавил жару.

— А в этом Толкунов прав, товарищ Аниканов. Уж один-то раз за неделю можно зайти в каждую бригаду.

Предложение Аниканова о ночной смене совещание одобрило. Касимова обещала наладить дополнительное питание ночной смены свежей рыбой и картошкой, купленной в Верхней Экони.

— Судя по всему, товарищи, — сказал в заключение Бутин, — битву за лес мы выигрываем. Выигрываем, несмотря ни на происки классовых врагов, ни на природные трудности. Я вот приведу любопытный факт, друзья мои. Несмотря на отчаянно тяжелые условия, несмотря на нехватку хлеба, выработка в феврале была самой высокой за все время существования стройки. Мы, советские люди, подобны стали — чем больше ее гнут, тем более упругой она становится. А теперь я хочу порадовать вас, товарищи. Звонили из парткома: автоколонна с мукой прибыла на стройку. Завтра она снова уходит в Хабаровск, за новой партией муки и жиров. В ознаменование этой победы, — он улыбнулся Леле, — товарищ Касимова напоит нас чаем.

Касимова беспомощно развела руками.

— Только кипяток и заварка, Иван Сергеевич! Хлеба нет. Правда, есть немного голубичного варенья, выпросила в орсе леспромхоза из нелимитного фонда на всякий пожарный случай.

— Ну, так чудесно! — воскликнул Бутин. — Вот он как раз и есть, пожарный случай, — ведь собрались герои труда!

Вскоре на столах задымился в алюминиевых кружках горячий, слегка подслащенный голубичным вареньем чай.

— Придет время, братцы, — задумчиво говорил Бутин, обжигаясь чаем, — когда мы устроим такой пир, которого не знали сами цари. Всего-то у нас будет в достатке, уж не говоря о хлебе насущном. И будем мы удивляться самим себе и даже не верить: как же это смогли мы зимой тридцать второго — тридцать третьего годов совершить такое — совершить полуголодными, в лютые морозы, в суровой таежной глуши Дальнего Востока!

 

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

В тайгу прокрадывалась весна. Все заметнее сдавали морозы. Снег понемногу оседал и по ночам покрывался серебристой тонкой глазурью. Почернел и как-то мягче, глуше стал шуметь лес, в полдень на солнечной стороне пихтовых и лиственничных стволов проступали янтарные слезинки смолы. Только ночью мороз ненадолго восстанавливал зимний порядок, и тогда в тайге раздавался тонкий звон, будто невидимые кузнецы стучали серебряными молоточками по стальным наковальням.

Штурмовому батальону пришлось работать только по ночам — днем дорога-ледянка подтаивала, сани разрушали колею, и толкать их стало уже не под силу. Но это не тревожило лесорубов: почти весь заготовленный за зиму лес уже громоздился по берегам Пиваньского озера.

В последних числах марта вернулся Каргополов — похудевший, но здоровый. Он шагал по обочине, слегка сгорбившись и стараясь ступать туда, где еще не подтаял снег, но все равно валенки его по самые щиколотки напитались водой.

Прежде чем отправиться на пикет, он зашел в столовую к Леле Касимовой. Завидя его в дверях, Леля кинулась навстречу.

— Ванюша, милый мой, пришел!.. — Привстав на носки, она бережно поцеловала его сначала в щеку, потом в губы. — Совсем поправился?

— Смотри, — Каргополов обнажил десны, — даже следа не осталось. Век буду благодарен этому чудесному старику!

— Ванюша, дорогой ты мой, как я рада за тебя! — говорила Леля, не снимая своих рук с плеч Ивана, жадно разглядывая его широкоскулое лицо. — Устал? Небось голодный? Сейчас покормлю. Ой, да у тебя совсем мокрые валенки, ты же простудишься, милый! Переобуйся скорее.

— Это бесполезно, все равно вымочу, пока дойду. Сапог не давали ребятам?

— Откуда!.. — Леля безнадежно махнула рукой. — В Николаевске же они, привезут не раньше, чем откроется навигация.

Вскоре перед Иваном появилась полная миска горячего супа. Наблюдая за тем, как он усердно ест, Леля рассказывала о новостях:

— А вчера мне Аниканов говорил — скоро отзовут лучших плотников на постройку барж. Будет отозвана и твоя бригада. Захару тоже дадут бригаду.

— Как он там, не болеет?

— Зорька-то? Он как дубок, ничего его не гнет. Поймал проволочными петлями несколько кабарожек и зайцев.

— Никто из наших не болеет цингой?

— Да все как будто здоровы.

— Работают хорошо?

— Все время либо на первом, либо на втором месте. С Брендиным соревнуются. На вывозке всегда первые. У них, правда, уклон дороги удобный. Но главное — дружные все ребята.

Уже собравшись в дорогу, кинув котомку за спину, Иван обнял за плечи прильнувшую к нему Лелю и сказал запинаясь:

— Я хочу спросить тебя вот о чем, Леля… Пойдешь за меня замуж?

Леля долго не отвечала, потом подняла глаза и тихо спросила:

— А ты меня сильно любишь, Ванюша?

— Не знаю, как еще можно сильнее любить…

— Пойду, — все так же тихо, с несвойственной ей робостью, сказала Леля. — Ты для меня, Ванюша, единственный, самый родной человек на свете. А ты… — Леля запнулась, помолчала, — ты хорошо продумал все это? Мне-то что, я одинокая, как в поле былинка, а у тебя родители…

Каргополов светло улыбнулся, осторожно погладил своей большой ладонью ее соломенные волосы.

— Что ж родители. Мне двадцать третий пошел! Только свадьбу, знаешь, когда сыграем? Когда пароходы придут.

— И, может, к тому времени какую-нибудь комнатенку добудем, — мечтательно говорила Леля, прислонившись головой к его широкой груди. — И продуктов побольше будет, привезут, наверное! А то сейчас голодновато свадьбу-то играть… — Она подняла голову, счастливыми глазами взглянула ему в лицо, с нежностью проговорила: — Муж, милый ты мой муж! — и порывисто поцеловала в губы.

До самого пикета Каргополов шел, будто пьяный, ничего не замечая. С его лица не сходила счастливая улыбка. Так, улыбаясь, он вошел в свой барак.

Бригада только пообедала, лесорубы отдыхали — одни толпились у печи, просушивая портянки, другие лежали или сидели на топчанах, дымя махоркой.

Едва Каргополов переступил порог, как в бараке поднялся невообразимый шум:

— Бригадир пришел!

— Жив, курилка!

Иван пожал протянутые руки, а Захара обнял за плечи.

— Ну, как ты?

— Как штык!

— Привет тебе от старика Мартыненко. Вот старик! Прямо чародей. Со всего Нижнего Амура к нему нанайцы едут. Приглашал нас в гости летом, на рыбалку или по грибы.

— Твое-то самочувствие как? — пытал его Захар. — Покажи-ка десны!

— Чисто!

— Ты что, тонну черемши съел, Иван?

— Тонну не тонну, а с центнер, так думаю, убрал, — пошутил Каргополов. — Задержись-ка, Захар, на минутку, пока я валенки высушу. Сказать тебе что-то хочу.

— А ты вообще повремени ходить на работу. Дела у нас идут хорошо, заготавливаем леса больше, чем вывозим. А ты пока окрепни, по тайге поброди. У нас там двадцать петель стоит на кабаргу и зайца. Вон, видишь, шкурки висят? Это мы с Харламовым и Пойдой орудуем.

— Ну, о деле потом, — сказал Каргополов, снимая у печки мокрые валенки. — Я хочу сообщить тебе одну тайну.

Захар насторожился.

— Какую?

— Мы с Лелей скоро поженимся…

— Да? — Захар задумчиво посмотрел на Ивана. — Ну что ж, Леля очень хорошая девушка. Да и ты парень ничего. — Он улыбнулся. — Значит, наша с тобой коммуна — все, распадается! Жаль… Ну что ж, Иван, поздравляю! — И он крепко пожал руку Ивана.

— Только пока не говори ребятам, Захар! — попросил Каргополов.

— Это правильно. А комнатку мы вам отгородим в бараке. Соберемся все и за пару часов соорудим вам такие хоромы! — улыбаясь, мечтательно говорил Захар. — Так сказать, свадебный подарок!.. Да, — спохватился он, — знаешь, нас, плотников, скоро перебросят баржи строить. Там прорыв.

— Мне говорила Леля. Тебе бригаду дают?

— Да. Аниканов сказал, что по предложению самого Платова!

Апрельским утром лесорубы покидали Пиваньское озеро. Перед уходом они поднялись к вершине сопки, на могилку Бонешкина. Бугорок земли еще не успел осесть, а густая крона пихты надежно укрыла его от снежной пороши.

— Почтим память Коли минутным молчанием, — сказал Каргополов, снимая шапку.

На минуту все замерло. Тайга насторожилась, обступив полчищами своих мощных стволов маленькую кучку людей в ободранных полушубках, в стоптанных валенках, вихрастых, с продубленными морозом и ветром лицами. Тайга прислушивалась к скорбному молчанию.

Первым нарушил тишину Захар.

— Смотри не забудь о блок-ролике, — напомнил он Харламову, когда все вновь надели шапки (Харламов теперь оставался бригадиром вместо Ивана). — Надо выжечь надпись на столбе. Стешите одну сторону и выжгите. Хороший парнишка был, — закончил Захар со вздохом, — безотказный в любом, самом трудном, деле…

Плотники распрощались с товарищами и двинулись в путь.

— Знаешь, Иван, не хочется отсюда уходить, — говорил Захар, шагая рядом с Каргополовым. — Сроднился я с этими местами.

— То же самое ты говорил и на Силинке, — улыбнулся Каргополов.

— А что, там тоже ведь очень красиво! Я те места до сих пор люблю.

— Так-то оно так, — вздохнул Каргополов, — а вот как мы добредем? — Он показал на дорогу, всю в глубоких лужах. — Не позаботились мы с тобой отдать сапоги в починку.

— Придем в Пермское — попрошу Любашиного отца, отремонтирует, — успокоил его Захар.

Сбор плотников был назначен в помещении столовой; оно наполнилось людьми и пожитками, как зал ожидания железнодорожного вокзала. А в полдень к столовой подошел трактор с двумя огромными санями на прицепе. Бутин, пожав руку Ивану, сказал:

— Вот, товарищ Каргополов, будешь начальником колонны. Явишься прямо в партком, к товарищу Платову. А сейчас проведем короткий митинг.

Полтораста человек окружили трактор. На помост саней поднялся Бутин, окинул взглядом толпу. Как непохожи были эти ребята на тех, которые появились здесь два с половиной месяца назад, в памятный январский вечер! Полушубки, валенки были на них тогда добротные, лица румяные, многих еще не коснулся морозный загар. Сейчас они возмужали, но заметно похудели, лица у них стали черными, полушубки на всех замызганы, изорваны, в заплатах, сделанных на живую нитку, — видна неопытная рука. Сбитыми и растоптанными до уродства были и валенки.

— Дорогие друзья, — негромко заговорил Бутин, сняв шапку. — Перед тем как вернуться вам на стройку, я хотел бы сказать несколько слов. Первое и самое главное слово, которое мне хочется сказать вам на прощанье — спасибо! От всего сердца спасибо за ваш героический труд, за стойкость, за самоотверженность! «Бревно обороны» завоевано, дорогие товарищи, вон целые горы этих бревен, — указал он в сторону Пиваньского озера. — Теперь нам ничто не страшно — летом мы сможем развернуть промышленное строительство. Вы взяли главный рубеж Дальнего Востока. Слава вам, герои второй пятилетки!

Он спрыгнул с помоста, и толпа дружно ринулась на сани, густо облепила их. Заглушая гул трактора, полетела песня «По долинам и по взгорьям», звеня в весеннем воздухе, перекатываясь по распадкам и сопкам.

 

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Никогда еще стройка не жила так напряженно, как в эти весенние дни. Запасов продовольствия оставалось всего на месяц, а навигация откроется только дней через сорок. Начинались дожди, слякоть, а у большинства строителей не было сапог. Острее, чем зимой, не хватало топлива для пекарен и столовых, не говоря уже о жилых бараках, — не на чем было возить дрова. Отсутствие водопровода грозило эпидемией, как только наступит лето. До навигации оставалось сравнительно немного времени, а еще не построили ни одной баржи. Вдобавок ко всему в конце марта на лесозаводе произошла крупная авария, а через день сгорел склад лигроина, запасенного для трехколесных тракторов «Коммунар», недавно доставленных на стройку из Хабаровска.

И все же ударники Дальпромстроя собрались на свой слет. Захар и Каргополов пришли подстриженные, побритые, при галстуке, в новых суконных костюмах, только что купленных по талонам ударников. Никандр отремонтировал им сапоги, и друзья выглядели франтами.

У входа в клуб они неожиданно столкнулись с Гурилевым, облаченным в кожаную тужурку, такие же брюки и хромовые сапоги. Лицо и руки Гурилева были в бурых пятнах, как после ожогов.

— Посмотри-ка на него, чистый комиссар! — воскликнул Захар.

— А вы думали! — закричал Гурилев и бросился к друзьям.

Они долго трясли руки.

— Ты что такой пятнистый, родить собираешься? — смеясь, спросил Каргополов.

— Чуть не отправился на тот свет, — отвечал Гурилев, — да только не приняли ни в рай, ни в ад, говорят: «Поживи еще, посмотрим, что из тебя выйдет!» Вернулся на этот свет, а меня — бах! — премировали кожей. — Он потряс полой тужурки. — Ну как? Хороша кожа? — поворачиваясь кругом, спрашивал он.

В дверях их остановила контролерша.

— Ударники? Покажите книжки. Занимайте места от первого до восьмого ряда.

Они уселись плотной кучкой, продолжая шутить и подтрунивать друг над другом.

Первым выступил Коваль.

— Прежде чем сделать свой доклад, друзья, — говорил он, картавя, — я зачитаю вам два важных сообщения ОГПУ.

Первое сообщение:

«Произведенным ОГПУ расследованием ряда неожиданных и последовательно повторяющихся аварий, происшедших за последнее время на крупных электростанциях (Московская, Челябинская, Зуевская, Златоустовская), установлено, что аварии эти являются результатом вредительской деятельности группы преступных элементов из числа государственных служащих в системе Наркомата тяжелой промышленности, поставившей себе целью разрушение электростанций СССР (диверсионная деятельность) и вывод из строя обслуживаемых этими станциями государственных заводов.

Расследование показало, что в деятельности этой вредительской группы принимали активное участие также некоторые служащие английской фирмы «Метрополитен Виккерс», работающие в СССР на основании договора с этой фирмой о технической помощи предприятиям электропромышленности СССР. По делу арестован тридцать один человек, в том числе шесть служащих фирмы «Метрополитен Виккерс», английских подданных».

А вот второе сообщение, — продолжал Коваль, — только что полученное сегодня:

«От коллегии ОГПУ. На основании постановления ЦИК Союза ССР от пятнадцатого ноября 1932 года коллегия ОГПУ, рассмотрев на судебном заседании своем от одиннадцатого марта 1933 года дело арестованных выходцев из буржуазных и помещичьих слоев государственных служащих в системе Наркомзема и Наркомсовхозов по обвинению их в контрреволюционной, вредительской работе в области сельского хозяйства в районах Украины, Северного Кавказа, Белоруссии,

П о с т а н о в и л а:

За организацию контрреволюционного вредительства на машинно-тракторных станциях и совхозах ряда районов Украины, Северного Кавказа и Белоруссии, нанесшего ущерб крестьянству и государству и выразившегося в порче и уничтожении тракторов и сельскохозяйственных машин, в умышленном засорении полей, поджоге машинно-тракторных станций, машинно-тракторных мастерских и льнозаводов, дезорганизации сева, уборки и обмолота с целью подорвать материальное положение крестьянства и создать в стране состояние голода, приговорить к высшей мере социальной защиты — расстрелу — нижеследующих, наиболее активных участников указанной контрреволюционной организации…»

Всего приговорено к расстрелу, — отложив лист бумаги, продолжал Коваль, — тридцать пять человек, к десяти годам тюремного заключения двадцать два человека и к восьми годам — восемнадцать человек. Подписал председатель ОГПУ В. Менжинский.

По залу прошел гул, отовсюду полетели негодующие выкрики:

— Ловить и уничтожать гадов!

— Вредители и у нас есть!

— Сапоги отправили в Николаевск, разве это не вредители?

— Лошадей поморили!

Председателю собрания Ване Сидоренко потребовалось немало времени, чтобы утихомирить страсти.

Все это время Коваль молчал. Прислушиваясь к голосам и выкрикам, он бледнел и волновался. Выходило, что вредительством на стройке было все, начиная от распределения продовольственных карточек и кончая срывом строительства барж.

— Продолжайте, Иосиф Давидович, — сказал Сидоренко, когда в зале утихло.

Коваль заговорил с трудом, чувствуя, с каким напряженным вниманием и подозрительностью собрание ловит каждое его слово. Опасение, что ему не доверяют, сковывало мысли, мешало, Коваль запинался и терялся. Пока он говорил о трудовом напряжении, с которым работали молодые строители зимой, зал молчал. Но вот Коваль перешел к трудностям, которые испытывает стройка, и обвинил в них прежний состав парткома.

В ответ раздались выкрики:

— А контору тоже партком сжег?

— А пилораму на лесозаводе кто вывел из строя? В самый трудный момент!

— А сапоги кто заслал в Николаевск?

И снова Ване Сидоренко пришлось долго утихомиривать зал. Коваль начинал злиться — скулы его зарумянились, голос стал резким.

— Все эти факты расследуются, товарищи, — говорил он. — Но мы допустим грубую ошибку, если все отнесем за счет вредительских действий и будем закрывать глаза на нашу расхлябанность и недисциплинированность, а если хотите, то и на объективные трудности, которых у нас немало, очень много. Начало таять, и вы сами видели возле клуба вылезающие из-под снега кучи досок. Как они здесь очутились? Бросили прошлой осенью, когда строили клуб. Что это? Типичная халатность, товарищи!

Он суетливо отпил глоток воды, нервно потеребил бороденку.

— Вы все читали в газете подборку рабкоровских писем: в связи с таянием снега по всей строительной площадке обнаруживаются кучи проволоки, таврового железа, оконных рам, пустых бочек, болты, ломы, даже лопаты! Кто их раскидал? Та же бесхозяйственность.

Вношу предложение: пусть отряды «легкой кавалерии» соберут все имущество, пока оно не потонуло в грязи.

Никогда еще Коваль не выступал с такой страстью, как на этом собрании. Он отбросил свои записи, вышел из-за трибуны.

— Сегодня мы начинаем предмайскую промышленную эстафету, — говорил он, жестикулируя. — Бригада победителей получит право заложить первый камень завода-гиганта. Победа близка, товарищи! Через месяц начнут расти корпуса завода. Пусть трепещет классовый враг — наше движение к социализму не остановить!

Коваль уже сел на свое место за столом президиума, вытер лицо платком, а в зале продолжались аплодисменты.

Затем ударникам вручались социалистические путевки первомайской промышленной эстафеты.

Захар тоже получил путевку. Это был скромный листок, отпечатанный типографским способом, довольно грязным шрифтом на серой, дешевой бумаге. Но какая удивительная сила таилась в нем! Усевшись на свое место, Захар долго разглядывал путевку. На листке было написано:

Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

Нач. строительства — К о в а л ь

СОЦ. ПУТЕВКА

Секр. парткома — П л а т о в

на право закладки первого камня фундамента первых пром. корпусов.

Пред. постройкома — Щ е г о ц к и й.

Выдана тов. ЖЕРНАКОВУ,

бригадиру плотников участка баржестроения.

Выполняемая работа — плотницкая.

Участвовал ли в соц. соревновании — да.

ДВК, г. Комсомольск-на-Амуре, 1933 г., апр. месяц.

— Ну, держись, Иван, — сказал Захар Каргополову, когда они вышли из клуба — Жди завтра моих послов с договором на соревнование. Не я буду, если не обставим твою бригаду!

— «Не хвались, на рать идучи»! — смеялся Иван.

И хотя разговор происходил в шутливой форме, Захару не терпелось скорее взяться за работу.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Наверное, потому, что молодые строители с нетерпением ждали весну, она в тот год заметно торопилась. Уже в середине апреля началась необычно ранняя оттепель, быстро согнала снег с прибрежного галечника, с косогоров и релок, а потом весна торопливо принялась искать его по всем закоулкам огромной строительной площадки.

В эти теплые солнечные дни с восхода солнца до позднего вечера дремотную тишину тайги нарушал дробный перестук топоров, доносившийся с берега Амура; около двухсот лучших плотников, собранных со всей стройки, спешно рубили пять барж.

На берегу всегда было людно: сюда выходили погреться на солнце и полюбоваться весной все, кому было нечего делать, — больные цингой, служащие конторы, работники почты, которые не знали, куда деть свободное время, так как почтовая связь с Хабаровском прекратилась. Приходила сюда и Любаша. Она могла часами просиживать на бревне возле кормы баржи, где работал Захар.

Незадолго до его возвращения с лесозаготовок Любаша побывала у бабки-гадалки. Встретившись с Захаром в кино, она вернула ему платочек, который взяла постирать, он был в крови после драки Захара с Пригницыным и Рогульником.

Теперь Любаша как тень преследовала Захара по пятам, не совсем доверяя магической силе бабки-гадалки. А Захару было не до Любаши. Объявив участок сверхударным, комсомольцы Захара работали весь световой день, и каркасы барж на глазах обрастали новыми рядами белых отфугованных брусьев. Захар уставал до упаду, так что Любаша однажды сказала ему:

— Зачем ты надрываешься, Захар? И так еле ноги волочишь, ветром тебя качает. Я вот смотрю на иных ребят, они как-то по-другому работают, отдыхают часто, а ты…

Захар ничего не ответил. Да и как он мог объяснить ей, что́ руководило им, когда он даже себе самому не мог дать ответа; ему просто хотелось хорошо работать, это стало потребностью его души. На лесозаготовках Захар впервые почувствовал удовлетворение собой, хорошее чувство, которое принесла трудовая слава. Ведь его никогда в жизни так не хвалили, как на слете. В лесу он редко пользовался своим легким и удобным плотницким топором. Теперь он с наслаждением достал его из баула, направил и пустил в дело. Но разве об этом расскажешь Любаше?

Думая о ней, о своих отношениях с Любашей, Захар был неприятно поражен одной мыслью: Любаша изменилась! Раньше она была стеснительной, робкой, милой, всегда искренней. Теперь в ее характере и наружности появилось что-то, наверное, заимствованное у Кланьки: она стала развязной, начала мазать лицо белилами и румянами, вместо простенького платья, которое так шло ей, стала носить слишком короткую модную юбку, навертела глупых кудряшек, закрывающих лоб до самых бровей. Все это претило Захару, отталкивало его. Если прибавить навязчивость, с которой Любаша преследовала его, ее скрытность и какие-то недомолвки, непонятные Захару, то станет ясно, почему он уже не мог питать к Любаше того трепетного чувства, которое так волновало его прежде.

Захару, конечно, трудно было понять — и он не понимал этого, — что любовь к нему, которая теперь окончательно завладела девушкой, была ее первой любовью. И можно ли было обвинить ее в том, что она так неумело с ней обращалась? Она хотела взаимности, она ждала того счастья, которое сулит это волнующее чувство, это могучее просветление человека, становящегося взрослым, и она боролась за счастье, как умела в свои восемнадцать лет.

В любви, может быть, как ни в чем ином, с наибольшей полнотой раскрывается характер человека. Говорят, что любовь облагораживает. А не правильнее ли сказать, что она раскрывает ту глубину благородства, что до поры до времени таится в каждом человеке? О Кланьке никак нельзя было сказать, что любовь облагородила ее; напротив, она сделала ее еще более предприимчивой и расчетливой. У Любаши, по-видимому, характер формировался медленнее, она шла в жизни не напролом, а скорее ощупью. Может быть, именно робость и чистота привлекали Захара к Любаше, но теперь он заметил в ней то, что чуждо было его душе, и это стало причиной его охлаждения.

Оттепель держалась недолго. Уже в конце апреля резко похолодало, снова выпал снег, по ночам так подмораживало, что от весенней ростепели не осталось и следа. Полагали, что ледоход начнется раньше обычного, а стало быть, скоро придет караван судов с продовольствием. Но эти предположения не оправдались. Только в мае, в ночь с одиннадцатого на двенадцатое, сломало лед на Амуре, а тринадцатого мая тишину солнечного утра огласил басистый гудок долгожданного парохода.

Перед этим десять дней строители не видели ни крохи хлеба.

Первый пароход… Захару казалось, что с тех пор, как осенью ушел последний пароход, прошла целая вечность. Столько событий, столько перемен и вокруг него, и в нем самом! Да и только ли один Захар испытал это? Каждый из трех тысяч комсомольцев мог сказать о себе то же самое. Но пройдет много времени, пока они сами осознают, какое испытание выдержали они в ту зиму; ведь в ту пору труд их представлялся им самым обыкновенным, ничего особенного не представляющим.

Но пароход! Как его басистый гудок взволновал всех, сколько надежд, радостной новизны принес он в их будничную жизнь! Пароход — это хлеб, обувь, это письма от родных, это живые вести из большого мира, от которого они были оторваны в течение долгой зимы.

Пароход пришел на восходе солнца — белый, нарядный, сверкающий чистыми стеклами. На длинном буксире он тащил три огромные баржи. По сверкающей глади Амура спокойно плыли льдины. Несмотря на ранний час, берег скоро усеяли сотни людей. А когда бросили чалки, на пароход поднялись Платов и Коваль.

— Что привезли? — Это был первый вопрос Коваля капитану.

— Сейчас вызову второго помощника с документами.

В каюте появился франтоватый молодой человек в кителе ослепительной белизны и лихо сбитой на затылок фуражке. Он торопливо разложил бумаги.

— Это фактура на колеса и брички — двести комплектов, — докладывал он, — это на кирпич, вот на тес и тавровое железо.

— И все?.. — Платов тяжело посмотрел на помощника капитана.

— Да-а, все…

— А мука, жиры, продовольствие? — закричал Коваль.

— Насчет этого нам ничего не известно. Наше дело маленькое — чем нагрузили, то и доставляем.

— Какой у вас дальнейший план — на Хабаровск или Николаевск пойдете? — спросил Платов.

— Дождемся разгрузки барж и — на Хабаровск.

— Сколько мест в каютах?.. Тогда все в порядке, сегодня же пойдете на Хабаровск, — решительно сказал Платов. — Необходимо срочно вывезти больных цингой. Двести пятьдесят два человека. Распоряжение из пароходства получите. Прошу готовиться к приему больных.

Весть о том, что первый пароход привез колеса и брички и ни мешка муки, в один миг облетела стройку. Платов хорошо понимал последствия этого события; в разгаре было соревнование бригад за право закладки первого камня завода; несмотря на голод, график работы почти повсюду выполнялся. Особенно хорошо работали на участке баржестроения — там уже готовили к спуску три баржи. Платов хорошо понимал, какого напряжения всех сил стоили эти успехи молодым строителям.

Вернувшись с парохода, он собрал партком.

— Органы выявят конкретных виновников, — угрюмо говорил Платов. — Вольно или невольно, а это удар по стройке, нанесенный прямо в сердце. Я только что разговаривал с Далькрайкомом, обещали немедленно отгрузить продовольствие. Наша задача: разойтись по строительным участкам, провести митинги, разъяснить обстановку, убедить молодежь не опускать руки и не падать духом.

На участок баржестроения он пошел сам. Каково же было его удивление, когда Иван Каргополов доложил, что он только что провел митинг, и подал секретарю парткома резолюцию. В ней говорилось:

«В ответ на вылазку классового врага мы заявляем:

1. Не снизим темпов промышленной эстафеты, пока не добьемся победы — закладки первого камня будущего завода-гиганта.

2. В связи с открытием навигации не допустим ни одного случая «сундучкового» настроения или дезертирства.

3. Вызываем на соревнование участок строительства лесозавода № 2».

— Как же это вы догадались? — спросил Платов с улыбкой.

— Да сами начали митинговать по бригадам. Пришли на работу и начали… Тут оказались горлопаны, — вполголоса добавил Каргополов. — Ну и решили их осадить, созвали общий митинг. Так взяли их в оборот, что быстро прикусили язык.

— Чего же они хотели?

— Да на самом митинге побоялись выступать, а в бригадах раздавались голоса, чтоб бросить работу и не приступать, пока не привезут муку и продукты.

— Ну что ж, я заберу эту резолюцию, отнесу в газету, пусть опубликуют. Благодарю, товарищ Каргополов! — Платов крепко пожал ему руку.

К вечеру следующего дня пришли пароходы с продовольствием.

Дважды назначался и отменялся срок закладки первого камня, и только двенадцатого июня заложили будущий завод.

Еще ночью к Пермскому подошли и стали на якоря боевые корабли Краснознаменной Амурской флотилии. Под утро пал туман, но первые солнечные лучи быстро рассеивали его, а легкий верховой ветерок начал свертывать туман в белые барашки, и на излучине могучей реки проступили грозные очертания башен боевых рубок и мачт.

Разгорелся чудесный день — незабываемое двенадцатое июня.

Первые колонны с красными флагами показались на дорогах, ведущих к Силинскому озеру. Зазвенели песни. Туман окончательно рассеялся, воздух засверкал.

Захар шел во главе колонны, рядом с Иваном, Алексеем Самородовым и Брендиным.

Несмотря на теплынь, все четверо были одеты в кожаные тужурки, брюки и хромовые сапоги — они вчера получили премию. Захар и Брендин несли транспарант, на котором было написано разведенным зубным порошком: «Все баржи спущены на воду!»

Право закладки первого камня завоевала бригада Алексея Самородова. По этому случаю он подстригся, побрился и выглядел в своем костюме внушительно. Теперь он совсем не походил на того Алексея Самородова, который год назад отправился на Силинку сплавлять лес, — возмужал, лицо посветлело, облагородилось, только прежней осталась привычка хмурить брови. Да и все комсомольцы — как они изменились за этот трудный год! — год немыслимого напряжения, борьбы, штурмов, авралов, беспокойных дней!..

Алексей то и дело морщился — жали сапоги. Большую часть жизни он проходил в лаптях, и теперь ему нелегко было привыкать к изящной хромовой обуви.

— Давай, Алексей, я сбегаю за лаптями, — смеялся Каргополов, — там, на берегу, их скирда непочатая!

Захар хмурился по другой причине. Разносчик писем Алешка сказал, что ему пришло письмо, но его взяла Любаша. Захар поспешил на почту. На крыльце он встретился с Любашей. Она вдруг покраснела, смутилась.

— Ты за письмом? — спросила Любаша, избегая его взгляда. — Тебе нет писем.

— Алешка сказал…

— Это не тебе!

Захар понял, что она что-то скрывает.

— Пойду проверю, — сказал он и решительно поднялся на крыльцо.

Любаша пропустила его, постояла с минуту и кинулась бежать.

Захар вошел на почту, спросил Алешку:

— Ты не наврал насчет письма?

— Своими глазами видал, Любка взяла.

— А почерк на конверте не заметил? Какой?

— Да такой, знаешь, как девки пишут…

Захар понял все. Может, это не первое письмо, утаенное Любашей? Никогда не простит он ей этого!

Захар отправил телеграмму Настеньке:

«Сообщи телеграфом, сколько писем послала после ноября».

Это было вчера. А сегодня утром он получил ответ:

«Беспокоюсь. Послала три письма. Целую. Твоя Настенька».

Мысль о Любашином поступке не покидала Захара ни на минуту. Как же он не разглядел раньше ее характера!

На месте закладки первого камня вокруг четырехугольной площадки уже стояли колонны комсомольцев, когда к ним подошли строители барж. В центре площадки возвышалась трибуна. Рядом зиял длинный котлован, выкопанный углом, — это был юго-западный край будущего первого цеха.

Скоро подошел духовой оркестр. Медные трубы ослепительно засверкали под солнцем. Грянула музыка, все та же неизменная песня, ставшая гимном строителей, — «По долинам и по взгорьям». Ее подхватили сотни голосов, почти заглушив звуки труб. Едва умолкла песня, как по колонне пробежало:

— Едут! Едут!..

Со стороны Пермского примчались три кургузых «газика».

— Блюхер! — пробежало единым вздохом по рядам.

Невысокий коренастый командарм шел неторопливо, с улыбкой окидывая взглядом молодых строителей.

Захар не спускал широко открытых глаз с Блюхера. Так вот он какой, легендарный командарм Особой Краснознаменной Дальневосточной!.. Сам того не замечая, Захар вытянулся по стойке «смирно», опустив руки по швам.

А вскоре прибежали за Самородовым — его ждали на трибуне. Мужественно превозмогая боль, Алексей старался не хромать.

Митинг затянулся. Но вот в руках начальника строительства блеснул бронзовый цилиндр. Коваль отвинтил крышку, достал из него свиток бумаги, стал читать акт о закладке завода. Потом он снова скрутил его, засунул в цилиндр, и слесарь натуго завинтил крышку. Цилиндр подали Блюхеру. Он молодцевато сбежал с трибуны, спустился в котлован. За ним спрыгнули туда Алексей Самородов, Коваль, Платов. Сверху им подавали кирпичи и цементный раствор. Оркестр грянул «Интернационал». Качнув воздух громовым раскатом, с Амура ахнул залп корабельной артиллерии. Потом еще и еще — двенадцать залпов.

Тысячеголосое «ура» возвестило миру, что рождается первый в мире город юности коммунизма.