Глава первая

Пахом Степанович покидает лагерь. - Глухая долина. - Каменный рябчик. - Ночная тревога. - Рысь. - Затесы на дереве. - Письмо.

Пахом Степанович отправился на поиски Дубенцова и Анюты сразу же после того, как снарядил Черемховского в больницу. Распрощавшись с теми немногими, кто оставался теперь в опустевшем лагере на плато, он накинул на руку повод лошади и двинулся на восток, к Близнецам.

От Близнецов он прибыл к развилке долины, где была оставлена веха, и теперь пошел по следу, проделанному им и Черемховским вчера. В десятом часу утра он достиг болотистой впадины, где вчера профессор обнаружил магнитную аномалию. Здесь он расседлал мерина и принялся готовить себе завтрак, чтобы подкрепиться перед началом трудной работы следопыта.

За долгие годы скитаний по тайге у Пахома Степановича не только выработалась привычка вести себя в глухом лесу, как в собственном доме, но и накопился опыт все делать четко, без лишних движений, без лишней затраты времени и труда. Он знал, где искать воду, каким пользоваться топливом, чтобы скорее сварить пищу, где ставить бивуак в зависимости от погоды и времени дня. Тайга для него не была загадкой - наоборот, она была для него открытой книгой, которую он умел мастерски читать.

Из этого глубокого знания таежной жизни у него и складывалось мастерство следопыта. Трудно было бы уложить в какие-то конкретные правила то, что составляло это мастерство.

Он искал след человека или зверя в дремучем лесу иногда по еле заметным бороздкам в траве, по вмятинам в трухлявом валежнике, иногда обращал внимание на свежесломанную или неестественно повернутую веточку или листок. Он обладал каким-то внутренним чутьем, знанием множества почти неуловимых примет, умением строить догадки, предположения, которые, как правило, оправдывались. Это было искусство, и в этом искусстве он почти не имел себе равных.

Позавтракав и отдохнув, Пахом Степанович повел след Дубенцова и Анюты. Уже на первом километре их след потерялся на каменной осыпи, вдоль подножия сопки, где прошли заблудившиеся. Пахом Степанович не остановился, а пошел через осыпь наугад, уверенный, что Дубенцов и Анюта прошли именно здесь, а не в ином месте. Миновав осыпь, он долго искал след, ползал на коленях, и, наконец, найдя его, больше уже не терял до вечера.

Вечер застал Пахома Степановича в глубокой узкой долине, глухой и мрачной, как подземелье. По дну ее струился маленький ручей. Таежник оставил у следа остроганную палку и хотел было уже устраивать себе ночлег, как вдруг его внимание привлек непонятный звук, напоминающий писк цыплят, когда они усаживаются на насест. Пахом Степанович пригляделся к кусту орешника, что распустился у самого ручья, и в густеющем мраке увидел на ветках несколько крупных птиц, похожих на курочек. По светлосерому оперению он узнал каменных рябчиков - самых беспечных из всех пернатых, населяющих тайгу. Таежник знал, что на них не требуется тратить даже заряда. Ему приходилось видеть этих птиц и раньше в разных уголках тайги. Пахом Степанович усмехнулся, словно встретил старых знакомых, срезал ветку, очистил ее от сучков, а вершину ветки загнул и устроил на ней нечто вроде петельки. С этим нехитрым орудием он подошел к кусту орешника. Птицы, не трогаясь с места, вертели головами, не без удивления рассматривая человека. А старый таежник, действуя с большой осторожностью, стал медленно надевать петельку на голову крайней птицы. Рябчик удивленно склонял голову то на одну, то на другую сторону, косил на Пахома Степановича круглой бусинкой глаза, окаймленного оранжево-красным ободком, потом энергичнее завертел головой, стал сердито клевать ветку, но улетать и не помышлял. Когда петля была уже на шее птицы, Пахом Степанович легким, но быстрым рывком сдернул ее с куста и ножом отсек голову. Несколько рябчиков, спугнутых шумом, улетели, но два продолжали сидеть как ни в чем не бывало. Одного из них Пахом Степанович снял с куста этим же способом, и только тогда улетел последний.

Привязав коня к кусту орешника на длинный, тонкий, крепкий канат, старый таежник облюбовал место для себя и принялся готовить ночлег. Земля была влажной после прошедших дождей. Пахом Степанович натаскал кучу сушняка и развел под ним огонь. Скоро огромный костер пылал на дне глухой долины, бросая зловещие красные отсветы на выступающие из темноты мощные стволы кедров и пихты.

Сухой валежник сгорел быстро. Пахом Степанович сгреб головни и золу в ручей. На том месте, где только что полыхал костер, земля стала сухой и теплой. Здесь таежник и устроил себе ночлег. Он разостлал по земле пихтовую кору, а поверх бросил кабанью шкуру - свою неизменную таежную постель. Над шкурой натянул палатку-накомарник, потом перетащил все имущество в палатку и только после этого принялся готовить ужин.

В долине стало совсем темно, хотя в просветах между кронами еще виднелось зеленовато-прозрачное небо - видимо, солнце еще не скрылось за горизонтом. В вершинах деревьев гулял ветер. Тайга гудела глухо, однообразно, нагоняя тоскливые думы на путника. Из всех времен суток в тайге Пахом Степанович больше всего не любил вечер, особенно когда приходилось бывать одному среди дремучих зарослей леса. В такую пору на старого таежника наваливалась необъяснимая тоска. Отчего бы?

Может быть, оттого, что утихали голоса лесных обитателей, переставали резвиться бурундуки, белки, синицы, а на охоту выходили хищники? Или в такие минуты вспоминался домашний уют, беззаботный отдых после трудового дня в кругу семьи? Пахом Степанович не задумывался над этим. Сейчас он тоскливо думал о судьбе Дубенцова и Анюты. Ему хотелось идти и идти, чтобы скорее нагнать их, а ночь заставляла его сидеть на месте.

Но вот сварилась вкусная похлебка из рябчиков. Ее душистый пар вызывал аппетит. Пахом Степанович достал пару сухарей и, проголодавшийся, с жадностью стал есть.

Опорожнив котелок и выкинув обглоданные кости, он зачерпнул воды из ручья и с удовольствием напился. Потом сложил «ночник» - костер из трех сухих валежин, перекрещенных на толстом бревне, - так они горят всю ночь, давая достаточно тепла и света.

Перед тем как лечь спать, Пахом Степанович сходил проведать мерина, который пасся под кустом орешника возле ручья. Конь дружелюбно потянулся к хозяину мордой.

- Что, паря, устал? - ласково проговорил Пахом Степанович, похлопывая мерина по шее. - Овса бы тебе, да не обессудь, браток, маловато его у нас. А работы впереди ой как много!.. Вот денька через два начну тебя поддерживать. Видать, трудненько нам придется. Ну, отдыхай, отдыхай, запасай силенок. Я тоже пойду сосну маленько…

Через несколько минут он уже крепко спал. Но как ни крепок был его сон, слух отмечал неумолчный гул ветра вверху, треск разгорающихся на костре бревен, журчание ручья, фырканье мерина. Вот он уловил, что лошадь начинает тревожно похрапывать, потом бешеный топот, жалобное, зовущее ржание.

Заряженная берданка лежала под боком - это было давнишним законом неспокойной жизни. Одно движение - и ружье в руках, еще одно движение - и таежник за пологом палатки. Настороженное, хладнокровное внимание мгновенно схватывает все, что происходит вокруг.

Лошадь, натянув канат, жалась к костру, испуганно прядала ушами. Как будто нет ничего подозрительного. Но чутье животного не может обмануть. Пахом Степанович бесшумно укрылся за кустом орешника, постоял там, чутко вслушиваясь в неясные шорохи ночи: к своему удивлению, он ничего не обнаружил и теперь. Тогда старый таежник запрокинул голову и стал всматриваться в верхние ветки деревьев. В первую же минуту он обнаружил врага: сверху, из густой темноты, светятся, переливаясь и не мигая, две зеленые искры. Таежник вскидывает берданку, и выстрел раскалывает тишину ночи. Мерин шарахается с неистовым храпом. Трещат сучья и ветки на соседней пихте, с нее срывается что-то грузное и с размаху ударяется оземь вблизи лошади. Мерин снова шарахнулся, туго натянув канат, но быстро успокоился.

Пахом Степанович подошел к убитому зверю. Это была рысь, подкарауливавшая лошадь. Она обыкновенно бросается на добычу с дерева вниз и впивается жертве в затылок - будь то огромный лось или маленькая кабарга, сосет кровь до тех пор, пока жертва не падает обессиленной.

Пуля разбила рыси морду и вышла в затылок, вырвав порядочный клок кожи. Зверь был похож на большую кошку. Разница была лишь в размере. Обитающая обычно на деревьях, рысь в сравнении с кошкой казалась неуклюжей.

Ноги ее походили на кривые палки; толстые, несоразмерно длинные, они как-то неловко приделаны к ее вытянутому телу. Тупая широкая морда с пушистыми бакенбардами застыла в яростном оскале. Широкие у основания и узкие к концам уши заканчивались черными кистями-султанчиками. Рысь недавно вылиняла. Красивая мелковорсистая шкура ее была грязновато-белой в круглых светло-бурых крапинках.

Пахом Степанович волоком подтащил убитую рысь к костру; примостившись поудобней, достал из-за пояса большой охотничий нож и начал снимать шкуру. Можно было бы заняться рысью и завтра, да это не в правилах старого таежника: он знает, как плохо снимается шкура, когда зверь остынет. К тому же, до завтра шкура должна просохнуть. Ободрав рысь, Пахом Степанович растянул шкуру на распорках, поправил бревна в костре, обмыл в ручье руки и снова улегся спать.

Чуть только забрезжило и начали гомонить ранние птицы, Пахом Степанович был уже на ногах. Пока мрак в лесу поредел, таежник приготовил завтрак и поел. Насколько Пахома Степановича омрачал вечер в тайге, настолько радовало его утро. Утром жизнь в лесу бывает особенно бурной. Словно радуясь, что их не тронул ночью хищник, и они вновь увидели солнце, мелкие обитатели тайги шумно резвились в ветвях и на земле, шумели, пищали, свистели, образуя нестройный концерт, полный торжества жизни.

После завтрака Пахом Степанович оседлал лошадь и, держа ее в поводу, повел след дальше, распутывая нить неизвестной судьбы заблудившихся.

Больше всего огорчала его медлительность, с которой приходилось продвигаться вперед. Он понимал, что если все время идти таким темпом, то ему придется затрачивать два дня на то расстояние, которое Дубенцов и Анюта проходят за день.

По выходе из глухой долины Пахом Степанович наткнулся на остатки костра. Земля под кроной огромной пихты была расчищена, - видно, ее сушили костром. В двух местах лежали листы коры, над корьем торчали колышки палатки-накомарника, рядом лежали обуглившиеся бревна - остатки «ночника».

Прибитая дождем зола указывала на то, что Дубенцов и Анюта провели здесь следующую ночь после остановки у подножия Дальней сопки. Стало быть, это их второй ночлег. Поблизости валялась только одна порожняя банка изпод консервов.

- Приберегают. Значит, поняли, что заблудились, - раздумчиво пробормотал Пахом Степанович. - Неужто и после этого не догадаются ставить отметки в лесу?

Он внимательно осмотрелся вокруг и, к великой своей радости, увидел белые затесы на стволах, чередой уходящие в глубь зарослей.

- Вот за это ты молодец, Виктор Иванович! - воскликнул Пахом Степанович. - Теперь-то я пойду быстрей!

Идти стало легче во много раз: отпала необходимость кропотливо искать след.

В полдень затесы привели Пахома Степановича к месту третьего ночлега Дубенцова и Анюты. Возле остатков бивуака таежник увидел большой затес на стволе пихты.

Какие-то царапины на белой древесине затеса привлекли его внимание. Пахом Степанович ослабил подпругу мерина и пустил его пастись, а сам подошел к дереву. Он разглядел хорошо заметные буквы, нацарапанные, видимо, острием ножа.

Таежник примостился поудобнее и стал разбирать.

Вскоре он прочитал: «Пахом Степанович! Мы заблудились, сбила с толку магнитная аномалия. Уверенные, что вам придется искать нас, решили написать. Мы пока не знаем, в какую сторону от нас лагерь. Решили идти только на юговосток. По нашим предположениям, там и должен быть лагерь отряда. В крайнем случае, выйдем к Хунгари. Пока что духом не падаем, твердо держимся на ногах. Будем крепиться до конца. Следите по затесам. Дубенцов, Черемховская». 

 

Глава вторая

Тревога Пахома Степановича. - Ночлег на дне впадины, - Нападение тигра, - Почти у цели, - Непростительная оплошность старого таежника.

Перечитав письмо несколько раз, Пахом Степанович призадумался. Лицо его сделалось сумрачным, между крылатыми, порыжевшими от солнца бровями Легла глубокая тревожная складка. Он посмотрел на солнце, перевел взгляд на юго-восток и, сокрушенно покачав головой, подошел к коню.

- Ну, милый, теперь крепись: если не догоним - пропадут люди! Пошли совсем не в ту сторону…

Настойчиво понукая тянувшуюся на поводу лошадь, Пахом Степанович торопливо зашагал по направлению, указанному затесами. Они вели сначала между сопок, затем пересекли несколько болотных низин, лежащих между невысокими увалами. Путь через безлесные низины отмечался вешками. Потом снова Пахом Степанович взбирался на сопки, спускался по крутым склонам, не давая отдыха себе и лошади. Таежник спешил: либо он догонит Дубенцова и Анюту и тем спасет их, либо они уйдут невесть куда, и тогда уж никто и никогда не узнает, где в этом лесном хаосе они найдут себе гибель.

Мерин, привыкший неторопливо таскать по тайге тяжелые вьюки, все тянулся на поводу и своей покладистой медлительностью выводил из терпения Пахома Степановича. Под вечер, когда солнце неудержимо катилось вниз, а таежник спешил, во что бы то ни стало, достигнуть следующего привала Дубенцова и Анюты, терпение его истощилось. Сломив толстый прут, он с ожесточением отхлестал мерина. Вначале это помогло, некоторое время конь старался поспевать за хозяином, но вскоре его шаг снова замедлился, и опять Пахом Степанович безуспешно напрягал все силы, чтобы тянуть за собой лошадь. Из-за мерина Пахом Степанович так и не дошел до намеченного места и вынужден был остановиться на ночь у края низины, поросшей чахлым, редким лесом. От низины затесы вели на крутой перевал, но Пахом Степанович решил уже не взбираться туда - силы его иссякли.

- Чтоб тебя медведь задрал, дьявол ленивый! - ругал он коня.

Впоследствии, много времени спустя, старый таежник уверял, будто именно этими словами он навлек беду.

С вечера все было спокойно. Он расположился на ночлег как раз там, где густой лес кончался, а дальше начиналась неширокая низинная падь. Между редким тальником Пахом Степанович присмотрел отличные для выпаса лужайки. Неподалеку из-под земли пробивался прозрачный, как хрусталь, родник. Возле него таежник установил палатку и развел костер, а мерина пустил пастись на вольный корм, решив не привязывать его.

Уснул он быстро и спал долго, чутко отличая, как шуршит травой мерин, как он иногда похрапывает… Вот и кедровка где-то прострекотала, предвещая наступление рассвета. Кажется, сразу же вслед за стрекотаньем кедровки ночную тишину разбудил отчаянный топот конских копыт, треск тальника и затем дикий рев. Словно подкинутый посторонней силой, Пахом Степанович моментально вскочил на ноги, сбрасывая с себя палатку.

Над тайгой стояла предрассветная пора. В раструбе двух сопок, закрывающих восточный край неба, занималась густокрасная ранняя заря. Над нею тянулась светлозеленая кайма, за верхней гранью которой простиралась вся в мерцающих и поредевших звездах лазурь посветлевшего полога неба. На четких силуэтах сопок уже выступали очертания елей, виднелся по краям впадины текучий предутренний туман.

Пахом Степанович в первую же минуту понял, что произошло. В нескольких десятках метров от костра между кущами тальника происходила смертельная борьба лошади с хищником С диким ржанием конь вставал на дыбы, падал, бил землю копытами. Длинное полоса» тело зверя извивалось над ним. Гул выстрела оборвал эту отчаянную схватку. Зверь со страшным ревом отскочил от лошади, ломая кусты, упал на землю. Послышалось злое мурлыканье, затрещали сучья.

Быстро перезарядив берданку, таежник вложил разрывную пулю. Но он не двигался с места, напряженно вглядываясь в кусты, где возился хищник. Убедившись, что зверь не уходит, видимо, раненый смертельно, Пахом Степанович быстро перебежал лужайку и укрылся за кустом тальника. Отсюда ему отчетливо стало видно длинное белесоватое тело тигра. Зверь барахтался, крутился на одном месте, словно на привязи. С Пахомом Степановичем редко бывало, чтоб он долго целился, но на этот раз он с минуту ловил голову хищника на мушку. Вот, наконец, зверь поднялся на передние лапы и высоко вытянул длинную шею с тупой мордой. Видимо, он пытался сделать прыжок. Прогремел выстрел, и тигр ткнулся мордой в траву, затих.

Только мерин громко храпел, разбрасывая вокруг себя землю.

Пахом Степанович снова перезарядил берданку, выстрел снова прогремел в предрассветной тайге. Перед утром далеко раскатывается эхо среди распадков и долин. Таежник настороженно подошел к хищнику. Он лежал, длинно вытянувшись, на брюхе, подмяв одну переднюю лапу своим телом, другую выбросив далеко вперед. Задние ноги оставались упертыми в землю, словно тигр продолжал готовиться к прыжку. Но он был мертв.

Это был взрослый, но еще молодой зверь. На светложелтой, почти белой шкуре едва выступали рыжеватотемные поперечные полосы. Огромная морда с кошачьими усами была в крови. Разрывная пуля угодила хищнику чуть ниже уха, в скулу, сделав там большую рану. Другая рана, видимо, - первая, оказалась почти посредине спины. Пахом Степанович прощупал хребет тигра и обнаружил, что он перебит.

- Отпрыгался, стервец! - со злорадством проговорил таежник и направился к мерину.

Конь лежал пластом, откинув голову и судорожно вытянув ноги. Он уже не бился, а лишь протяжно и хрипло вздыхал. Позади гривы, на спине и по всему боку зияли рваные раны. Под шеей, против горла, тоже была открытая рана, и из нее со свистом вырывалась ярко-красная кровь.

Завидя Пахома Степановича, мерин хотел было поднять голову, но сил не хватило; он лишь скосил на хозяина страдающий глаз.

- Пришел и твой конец, милый, - с горечью произнес Пахом Степанович. - Прости, паря, что накликал на тебя такую беду… - И таежник смахнул скупую слезу. Он подошел к лошади и выстрелил ей в затылок.

- Чем мучиться… уж так легче - бормотал он, как бы оправдывая себя.

Таежник постоял с минуту возле мертвого мерина, отдавая последнюю дань своему верному помощнику, затем, тяжело вздохнув, медленно зашагал к костру.

Между тем быстро наступило утро. Тайга проснулась, и на все голоса загомонили ее обитатели. Восточный край неба сиял в ярком золоте готового показаться солнца. Скоро оттуда выбросился гигантский веер лучей, опоясавших все небо.

Невеселые думы теснились в голове старого таежника, когда он стал раскладывать вьюк. Седло, запас овса и шкуру рыси приходилось бросать. Остальное он сложил в один вьючный мешок и попытался поднять его. Ноша оказалась тяжелой, но это, видимо, не смущало таежника, потому что он сунул в мешок еще и уздечку и канат. Ремнями, отрезанными от седла, он туго стянул мешок и приспособил к нему заплечные лямки. Груз получился настолько тяжелый, что поднять его на спину можно было, только сев на землю.

Наскоро позавтракав, Пахом Степанович, нагруженный до отказа, покачиваясь, двинулся по затесам на перевал.

Раза три пришлось ему делать остановку для отдыха, пока он достиг вершины. Там скрепя сердце выбросил из мешка уздечку и лишние ремни. Оставался еще как ненужная вещь канат, но старый таежник не хотел с ним расставаться - уж очень добротным он был: метров тридцать в длину, нетолстый, сплетенный из хлопчатобумажной нитки, прочный и весил два-три килограмма.

- Пожалуй, пригодится, - сказал себе Пахом Степанович, засовывая канат обратно в мешок.

Изнывая под тяжестью и жгучим солнцем, обливаясь потом, Пахом Степанович неутомимо шел вперед. Он редко отдыхал в этот день и миновал два ночлега Дубенцова и Анюты. Его отделяло теперь от них расстояние двухдневного перехода.

На следующий день он прошел это расстояние, достигнув совсем свежих остатков бивуака заблудившихся.

Они здесь были прошлой ночью. Пахом Степанович волновался: ведь Дубенцов и Анюта совсем близко! Глаза таежника лихорадочно блестели. За эти два дня, в которые он сделал без лошади такой форсированный марш с огромным грузом, Пахом Степанович настолько исхудал, что на его почерневшем лице остались лишь заостренные скулы, неровный острый нос да смоляная борода.

Теперь ему предстояло сделать последнее усилие - и цель будет достигнута: он нагонит Дубенцова и Анюту!

До заката солнца оставалось более часа, и Пахом Степанович не стал задерживаться у остатков последнего ночлега геологов. Он шел теперь быстрее обычного. Пот градом катился с его лица, и Пахом Степанович поминутно обмахивал лицо рукавом жесткого дождевика. В одном месте из-под его ног с оглушительным шумом поднялся выводок каменных рябчиков. Пахом Степанович даже не оглянулся на них.

Перед закатом солнца таежник вышел на край гряды сопок и увидел впереди себя унылую, однообразную равнину. Она расстилалась к востоку и юго-востоку насколько хватал глаз, и была покрыта старым еловым лесом.

В сумрачной вечерней дали едва вырисовывались сопки и горы, подымающиеся за равниной.

Затесы уходили вниз по склону и привели Пахома Степановича в еловый лес. Вдруг он остановился со всего ходу, прислушался. Откуда-то с левой стороны до его слуха донесся очень далекий, едва уловимый лай собаки. Где-то, видимо, менее чем в полукилометре от него подавал голос его верный Орлан, ушедший с Дубенцовым. Пахом Степанович прислушался еще раз, но лай теперь был глуше, словно он удалялся.

Пахом Степанович сразу же забыл и о затесах, и о том, что надвигается ночь. Затесы забирали вправо, тогда как лай слышался с левой стороны. Чтобы не делать по затесам крюка, как он считал, Пахом Степанович решил идти прямо на звук, уверенный в близкой встрече с Дубенцовым и Анютой. Пусть наступает вечер, он выстрелами даст знать о себе.

В тайге все сильнее сгущались сумерки, и это обстоятельство особенно подгоняло Пахома Степановича. Он быстро шел вперед, предвкушая радость встречи. Путь ему прегрешила неширокая, но бурная речушка. Она оказалась довольно глубокой, и Пахом Степанович по шуму воды стал отыскивать перекат - обычно самое мелкое место в таежных речках. Поминутно натыкаясь на поваленные деревья, продираясь сквозь колючие кусты шиповника, он долго шел вдоль берега прислушиваясь.

Наконец послышался шум переката. Вооружившись палкой, таежник ступил в воду. У берега глубина оказалась небольшой, но к середине становилось все глубже и глубже. Вот уже вода залилась в бродни, подобралась к поясу.

Течение потащило Пахома Степановича в сторону, но он оперся на палку. Напрягая все силы, он почувствовал, что речка мелеет, и, наконец, выбрался на противоположный берег.

Шум переката мешал слышать ему лай собаки, и Пахом Степанович быстро ушел туда, где река бежала тихо. Долго он прислушивался, стоя в темноте на берегу речки. Ничего похожего на собачий лай он не услышал. Тайга загадочно молчала. Тогда, подняв берданку над головой, Пахом Степанович выстрелил вверх. Он прождал несколько минут ответного выстрела, но его не было. Таежник еще раз разрядил в воздух берданку, но с тем же результатом. Встревоженный, Пахом Степанович задавал себе вопрос за вопросом: где же Дубенцов и Анюта? Неужели они его не слышат? Куда девался Орлан, почему он замолк? Или там даже некому дать выстрела, что-нибудь случилось с ними?

Пахом Степанович окончательно растерялся, голова его закружилась от множества неясных догадок и тревожных предположений. В эту минуту на севере от него, не так далеко, как раньше, снова послышалось в сумраке тайги:

«Гау! Гау!»

- Что такое, «неужели?.. - проговорил Пахом Степанович, и холодок пробежал по его спине.

Подозрительный звук послышался вновь. Когда он замер, словно растворившись в тишине тайги, Пахом Степанович понял все: он принял лающий крик совы за голос собаки. В отчаянии хватив шапкой оземь, старый таежник с ожесточением плюнул:

- Эка, нечистая сила! Ах ты, старая твоя дурацкая башка! - корил он себя, не зная, как заглушить едкую горечь обиды.- Да где же было видно, дурья твоя башка?

Так тебе и надо, простофиля, наперед умней будешь!

Вздыхая над своей бедой, Пахом Степанович в изнеможении опустился на траву. Долго он сидел, обхватив голову руками. «След потерял, - думал он, - забрел, сам дьявол не знает куда, а все из-за чего?..» И он никак не мог простить себе оплошности. Но делать было нечего. Освободившись от ремней, он принялся разжигать костер. Быстро соорудив ночлег, он наскоро поужинал консервами и полез в палатку, чтобы скорее уснуть. Но сон не шел к нему. Душу его терзала горькая, неутешная обида. Он не заметил, как уснул, смертельно уставший за этот тяжелый день. 

 

Глава третья

Ночлег у таежной речки. - Лесная «пустыня» - Смертельная жажда. - Находка. - На вершине дерева. - Схватка с медведицей.

Ночь вблизи неизвестной таежной речки прошла спокойно. Намучившись за день, Пахом Степанович спал всю ночь беспробудно, ни разу не повернувшись с боку на бок.

Против обыкновения, он встал наутро довольно поздно - солнце уже поднялось над Сихотэ-Алинем. Старый таежник хорошо знал: ничто так быстро не восстанавливает силы и не успокаивает нервы, как хороший, крепкий сон. Не торопясь, он приготовил завтрак, съел его без остатка и опять пустился в дорогу.

Пахом Степанович не долго раздумывал над тем, куда ему идти. Он рассудил, что возвращаться назад и разыскивать затесы на деревьях бесполезно. После того как он так далеко зашел и даже, переправляясь в темноте через речку, свой след потерял, набрести на затесы - это все равно, что найти иголку в стоге сена. Нет, на эти занятия он не будет тратить драгоценное время!

По солнцу и лиственницам с их стволами, окрашенными с южной стороны оранжевым налетом, он взял направление на юго-восток - то самое, по которому идут Дубенцов и Анюта в несбыточной надежде прийти к Хунгари. Предварительно старый таежник вынул пули из десятка патронов, а гильзы с порохом рассовал по карманам.

«Буду давать позывные выстрелы», - решил Пахом Степанович.

Дремучий лес обступил старого таежника. В первый час пути ему еще встречались среди этих зарослей старой ели другие деревца - черная и белая береза, иногда черемуха, совсем редко ясень и орешник. Попадались заросли жимолости. Крупные спеющие ягоды, вкусные и сочные, соблазняли его, но он спешил и не разрешал себе полакомиться ими. Лишь мимоходом он сламывал ветки, на которых было особенно много плодов. Тут же, среди ягодника, таежник заметил свежий след сохатого. Однако даже лоси не затронули в нем страсти охотника. Он спешил и дорожил каждой минутой. Пахом Степанович был уверен, что если сегодня, в крайнем случае до завтрашнего вечера, он не найдет заблудившихся, то уж никогда больше не встретит их. Во всяком случае у него не останется никаких надежд, и придется положиться только на волю случая.

Но чем дальше уходил он в глубь равнины, тем меньше стало разнолесья - его вытесняла ель. Все чаще путь преграждали непролазные сплетения ветвей и высокие завалы из подгнивших деревьев. Старому таежнику то и дело приходилось орудовать своим охотничьим топориком. Медлительность, с которой это неизбежно было связано, приводила его в отчаяние.

Перед вечером Пахом Степанович пробирался уже почти в непролазных зарослях сплошной ели. Лес стоял стеной. Пахом Степанович остановился, чтобы передохнуть.

И тут совсем недалеко от себя, впереди, он услышал тот самый звук, который своим сходством с собачьим лаем вчера так глупо сбил таежника с толку. Пролезая на четвереньках под низко нависшими ветвями и под сплошным сплетением колючих сухих зарослей, Пахом Степанович вскоре услышал этот звук над головой. Среди мрака в ветвях ели он увидел большую белую сову с настороженными ушками. Вот она закатила желтые пуговки-глаза, чуть запрокинула назад голову словно что-то проглатывая, и приоткрыла свой пригнутый книзу клюв.

«Гау! Гау!» с усилием выдавила она сипловатый гортанный звук.

- Вот где ты, старая колдунья! - сердито прошептал Пахом Степанович. - Чтобы не сбивала с толку людей, вот тебе, дьявольское отродье!..

Грянул выстрел, и птица, цепляясь безжизненно распущенными крыльями за сучья ели, упала к ногам таежника. Пахом Степанович отбросил ее ногой, продолжая мстить сове за свою собственную оплошность.

В сумерки старый таежник все еще шел вперед. Солнечные лучи погасли в макушках елей, все больше и глуше становился мрак в дебрях, а он шел не останавливаясь. Не одно только желание пройти как можно большее расстояние подгоняло его теперь, но и жажда. Желание пить мучило его давно, он терпеливо боролся с ним, а вода все не встречалась. «Хоть бы маленький ручеек или впадину с дождевой водой встретить!» - думал он тоскливо. Однако ни ручейка, ни впадинки не попадалось на этой сухой, лишенной травы земле, устланной лишь толстым слоем мертвой хвои.

Сумрак в дремучем лесу стал непроглядным. Идти стало невозможно, да и рискованно из-за опасности потерять направление. Он сбросил ношу и принялся устраивать ночлег.

От жажды у него кружилась голова, а во рту все пересохло до того, что больно было ворочать языком. Пахом Степанович при свете костра открыл банку сгущенного какао, к которому до сих пор не прикасался, хотя в мешке у него лежало больше дюжины таких банок. Густая приторная масса не утолила, а еще более разожгла жажду. Всю эту ночь таежнику снилась вода. Он пил ее, пил без конца и никак не мог напиться…

На рассвете он встал слабый, измученный. Сухой язык прилипал к нёбу. К счастью, утро выдалось росистое. Но оказалось не легким делом добыть хоть несколько капель воды - роса осела в верхней части крон. Пахом Степанович попробовал раскапывать землю. Под слоем хвои обнаружился подзол, слегка напитанный влагой, и Пахом Степанович уже обрадовался. Но его ждало разочарование: чем глубже он долбил яму, тем земля становилась суше и плотнее. Никаких признаков воды в этом белесоватом суглинке не было.

Старый таежник с отчаянием бросил свой топорик.

Ничего не оставалось, как взобраться с котелком на дерево, и, каких бы это трудов ни стоило, попытаться собрать немного росы, чтобы хоть горло промочить. Почти час лазил Пахом Степанович по вершине могучей ели. Он подставлял котелок под ветки и стряхивал с хвои мельчайшие изумрудные капли. Между тем солнце поднималось все выше; роса испарялась, а в котелке оказалось так мало воды, что она едва закрыла дно посудины. Там же Пахом Степанович одним глотком осушил котелок.

И снова изнурительный путь по тайге. Над головой только маленький клочок неба, а перед глазами могучие деревья, одни деревья…

Несколько выстрелов, сделанных в первой половине дня, безответно потерялись в глухой тишине леса. Воды по-прежнему нигде не было. Всю ее без остатка впитывал в себя густой еловый лес. В сущности, этот лес представлял собой, как ни странно, мертвую пустыню, в которой властвовал не песок, а сплошная однообразная ель, давно уничтожившая здесь все другие деревья. В этом лесу не слышно было пения птиц, не водились звери. Даже комары прилетали редко, а мошкары и совсем не было.

Пахом Степанович напрягал последние силы. В ушах у него стоял непрерывный нудный звон. Иногда начинала кружиться голова, в глазах рябило, и все качалось. И трудно сказать, чем все это могло бы кончиться, если бы в полдень на его пути не оказалось счастливой находки. Ель неожиданно расступилась и образовала небольшую поляну шириной метров в пятьдесят. Заросли кустарника, что сплелись на поляне, несказанно обрадовали Пахома Степановича - там была жимолость. Сдерживая себя, чтобы не броситься к ней, он прошел к середине поляны, надеясь встретить ручей. Старый таежник не ошибся: небольшой родничок пробивался тут из-под корневищ кустарников. У ключа образовалась лужица студеной воды.

Пахом Степанович призвал все свое спокойствие, чтобы не спеша снять с плеч тяжелый мешок. Встав над родничком на колени, он дрожащими губами взял два глотка воды. Отдышавшись, снял фуфайку, сбросил шляпчонку и несколько минут сидел неподвижно, приходя в себя. Когда лицо немного остыло, он еще сделал несколько глотков, умылся. Опасаясь пить много холодной воды, он решил утолить остаток жажды ягодами.

Он раздвинул кусты, и осунувшееся его бородатое лицо озарилось счастьем: на лозах от земли почти до макушек были налеплены гроздья крупных янтарно-черных ягод, покрытых налетом спелости. Они оказались ароматными, сочными, моментально утоляли жажду.

Старый таежник ходил от куста к кусту, как вдруг обратил внимание на длинный бугорок, показавшийся среди зарослей. Бугорок напоминал человека, засыпанного листвой. Не успел Пахом Степанович подумать об этом, как в глаза ему бросился какой-то черный предмет, похожий на ружье, прислоненный к лозам. Пахом Степанович полез в гущу и внимательно осмотрел этот предмет. Оказалось, что это была покрытая ржавчиной старая берданка. Ложе уже сгнило, и в руках Пахома Степановича остался один ствол, когда таежник взялся за берданку. Он разворошил стволом листья на бугорке и увидел истлевший клочок одежды, желтые кости скелета. Таежник отшатнулся, потом набрался мужества, рассмотрел тряпицу, подцепив ее стволом. На ней еще сохранились чуть заметные следы орнаментированной вышивки…

- Бедный ты человек! В какую же лихую годину настигла тебя беда? - печально и мрачно пробормотал Пахом Степанович.

Он осторожно разгреб слежалые, ставшие прахом листья. Под ними обнаружился скелет человека, покрытый истлевшим тряпьем. Рядом оказался патронташ, набитый позеленевшими от окиси гильзами, под ними лежали остатки котомки. Они рассыпались от прикосновения ствола, показались круглые шарики - свинцовые пуля. Пахом Степанович посидел, раздумывая над судьбой безвестного человека, сложившего вдали от родного угла свои кости.

Потом собрал свинцовые пули, разрядил патроны, вынул из них дробь. Все остальное, в том числе и старую берданку, он положил рядом со скелетом и принялся засыпать безыменную могилу толстым слоем земли. Постояв с опущенной головой у выросшего холмика, он сказал грустно и тихо:

- Прощай, паря! Спи спокойно…

Отдых, а главное вода и ягоды подкрепили силы. Пахом Степанович запасся ягодой, сколько могли вместить котелок и банка из-под какао, и, закинув мешок за спину, продолжал путь. Шел он теперь быстро, стараясь отогнать мрачные мысли, навеянные встречей с безвестной могилой.

До вечера он сделал еще два выстрела, но, как и раньше, лесная глушь не отзывалась ему.

На следующий день Пахом Степанович с утра выстрелил вверх и опять ответа не дождался. Тогда впервые в его таежной жизни встала неразрешимая задача: что делать дальше? Долго он думал над своим положением и над судьбой заблудившихся Дубенцова и Анюты. Какие только мысли не приходили ему в голову! Наконец, он сбросил мешок и полез на одну из самых высоких елей. С ее вершины ему открылся знойный простор солнечного дня. Гряда сопок, которую он миновал, чтобы вступить в равнину с густым ельником, осталась далеко позади. Впереди же, километрах в двух-трех, тянулась новая вереница сопок. Ярус за ярусом громоздились они все выше и выше. Там, повидимому, пролегал главный хребет Сихотэ-Алиня.

На первом плане выступала высокая сопка с раздвоенной, похожей на верблюжий горб вершиной. Судя по яркой зелени, на этой сопке рос березняк, и с нее должна Хорошо просматриваться панорама окрестной тайги. «Если с ними ничего не случилось в этом проклятом ельнике, - думал Пахом Степанович о Дубенцове и Анюте, - то они обязательно задержатся у этой сопки. Должны же они убедиться, что идут не в ту сторону! Нужно добраться туда да развести на сопке костер побольше. Авось, увидят и дадут знать, где они».

В этот день он уже не страдал от жажды: то и дело ему встречались шумные ручьи, бегущие со стороны хребта. В полдень Пахом Степанович не стал готовить обед, чтобы не тратить время, а устроил лишь короткую остановку. Закусив наскоро мясными консервами, он стал пробираться к запримеченной с дерева сопке. Когда, по его предположениям, до нее было недалеко, он очутился в еловой пустыне.

Пахом Степанович выстрелил, надеясь, что, может, хоть теперь его услышат. То, что произошло после этого выстрела, оказавшегося роковым, старый таежник припоминал впоследствии весьма смутно.

Сначала до его слуха донесся треск сучьев. Пахом Степанович мгновенно обернулся. Неподалеку по стволу дерева с шумом и треском летели вниз два медвежонкамуравьятника. Как они кувыркались! Но внимание Пахома Степановича привлекло другое. Ломая колючие ветви, к нему прыжками неслась большая серая медведица с белым треугольником на груди.

Пахом Степанович моментально сообразил: он случайно потревожил медведицу, обучавшую детенышей лазанью по деревьям. Подобные сценки ему случалось наблюдать и раньше. Мамаша подводит своих косолапых чад к облюбованному стволу и, урча, загоняет их на дерево.

Стоит медвежонку заупрямиться, как он получает крепкую оплеуху. Загнав детенышей на дерево, медведица грозным рычанием предупреждает их попытку сползти вниз.

Из-за сильного ветра в тайге Пахом Степанович не мог вовремя обнаружить присутствие зверей, как и медведица, занятая своим делом, не слышала, что вблизи появился человек. Но Пахом Степанович первым обнаружил свое присутствие, и поэтому медведица оказалась в более выгодном положении, чем он. Рассвирепевшая медведица так быстро катилась к Пахому Степановичу, что у него даже не оставалось времени, чтобы перезарядить берданку. Он только успел повернуться к ней навстречу и выбрать более или менее твердую стойку, чтобы не быть сразу сбитым с ног.

 

Медведица встала на задние лапы и с остервенением бросилась на охотника. В руке Пахома Степановича сверкнул охотничий нож.

 

Началась лютая, беспощадная борьба. Только чья-нибудь неминуемая смерть могла положить ей конец.

Зверь принадлежал к породе муравьятников, или гималайских медведей. Он мельче бурых, но злее их и проворнее. Недаром охотники предпочитают скорее ходить на бурых медведей, чем на муравьятников.

Очутившись возле Пахома Степановича, медведица с поразительной расторопностью встала на дыбы и своей громоздкой тушей, изрыгая яростный рев, обрушилась на таежника. Став боком и защищаясь ружьем, как рогатиной.

Пахом Степанович видел перед собой лишь розовую пасть, полную зубов, да лапы с длинными острыми когтями. Ему удалось затолкать конец ствола в пасть разъяренного зверя.

Медведица вертела головой, грызла железо, норовила достать лапами голову человека или вырвать ружье.

Таежник намеревался перезарядить ружье и стал выбирать удобную позу. Однако медведица с неослабевающей силой рвала из его рук берданку, и ее приходилось крепко удерживать обеими руками. Вот он чуть подался назад, мгновенно выбросил пустую гильзу. Оставалось главное - зарядить ружье разрывной пулей. Тогда бы он был спасен.

Он сделал еще шаг, выхватил из патронташа патрон, но не рассчитал своих сил; зверь ринулся на него с новой яростью, и ружье, выскользнув из его рук, оказалось под ногами медведицы. Пятиться было дальше нельзя: путь назад преграждала валежина, свалиться через нее - верная гибель.

Медведица вновь встала на задние лапы и с еще большим остервенением бросилась на таежника. Но в руках Пахома Степановича уже сверкнул охотничий нож, в свое время сделанный из большого напильника. Старый таежник нагнулся, чтобы подставить свой мешок медведице и снизу поразить ее ножом. Он хотел пошире размахнуться - и не успел, очутившись в смертельных объятиях зверя.

Нестерпимая, острая боль обожгла его затылок, затуманила сознание. Как во сне, он чувствовал, что нож все-таки вошел в мохнатую грудь. Изо всех сил Пахом Степанович повертывал рукоять, нажимая на нее обеими руками. Потом снова воткнул, но сознание уже покидало его, он упал в забытье… 

 

Глава четвертая

Сознание возвращается к Пахому Степановичу. - Таежное лекарство. - Поиски воды. - Таежник выбивается из последних сил. - Благодатный уголок. - Бивуак на лугу.

Пахом Степанович очнулся ночью. Он не сразу понял, что с ним случилось, когда сознание вернулось к нему.

Первое, что он почувствовал, было нестерпимое желание лить. В ушах звенело, боль разламывала затылок. Он лежал навзничь и сразу попытался подняться; какой-то груз на спине и на шее не давал ему даже пошевелиться. Все тело казалось связанным.

С трудом поднял он свободную правую руку, чтобы обшарить пространство вокруг себя. Пальцы нащупали мягкую шерсть медведицы. Шеей своей она придавила ему голову, а туша распласталась сбоку, прижав его левую руку.

Эта рука совсем онемела, и у Пахома Степановича не хватило сил вытащить ее из-под туши зверя. Правой рукой он попробовал освободить голову. Острая боль резанула по затылку. Скоро Пахом Степанович сообразил, что его связывают еще и заплечные ремни мешка.

Скрипя зубами от боли, таежник откинул свободную руку назад и с большим трудом снял с плеча ремень. Он сразу почувствовал себя легче и свободнее. Упираясь ногами, он подался вперед и приподнял плечом тушу медведицы. Сразу освободились придавленная рука и шея. Пахом Степанович поднялся на колени. Голова кружилась. В тайге стояла непроглядная аспидно-черная темень. Он достал спички, стал ими чиркать. При слабом свете он собрал вокруг себя сушняку, развел огонь.

Скоро пламя костра осветило этот глухой уголок в лесной чащобе. Только теперь Пахом Степанович мог разглядеть последствия схватки с медведицей. Его одежда и руки были окровавлены. Кровь застыла на шее, ворот рубахи неприятно прилипал к телу.

Медведица лежала на брюхе, вытянувшись. Под задними лапами зверя валялась берданка. Таежник достал ее, осмотрел. Ружье оказалось неповрежденным. Зарядив берданку, Пахом Степанович стал искать нож. С трудом перевернул он застывшую тушу зверя и увидел рукоять ножа, торчавшую из шерсти. От напряжения у него закружилась голова, красные круги поплыли перед глазами, и он снова едва не потерял сознание. Отдышавшись, Пахом Степанович с усилием вытащил нож, вытер лезвие о мех зверя, засунул в ножны.

Теперь можно было заняться раной. Она оказалась большой - медведица сорвала почти всю кожу с его затылка. Нужна была вода, чтобы утолить жажду и обмыть кровь. Но даже признаков воды нигде поблизости не оказалось - земля была сухая. С трудом двигая ногами, Пахом Степанович обошел с зажженным факелом ближние кусты и вернулся ни с чем. Он спустился к костру. В глазах его потемнело, деревья стали клониться перед глазами, к горлу подступала тошнота. Он лег навзничь и в таком положении пробыл полчаса, пока не почувствовал себя легче.

Он подбросил сушняка в костер и, вынув нож, принялся за тушу зверя. Долго он возился возле нее, наконец вернулся к огню с куском нутряного медвежьего жира. Отвязав котелок от мешка, Пахом Степанович положил в него эти куски и поставил на огонь. Вскоре в котелке зашумело, в воздухе разнесся запах жареного. Тем временем таежник достал из мешка два индивидуальных пакета, разорвал их и раскатал бинты. Когда в котелке оказалось достаточно растопленного жира, он снял посудину с огня и дал немного остыть. Обмакнув тампон в жир, он осторожно стал смачивать им рану. От прикосновения горячего к открытой ране Пахом Степанович едва не потерял сознание, но, превозмогая нестерпимую боль, продолжал свое занятие, пока весь затылок не был обильно смочен жиром. Обмыв затем пальцы в жиру, он тщательно разобрался в обрывках кожи на затылке и осторожно стал складывать их на свое место.

Около часа продолжалась эта мучительная операция.

Стараясь не двигать головой, Пахом Степанович вновь смочил тампоны в котелке и накрыл ими рану. Только после этого он туго забинтовал голову - и сразу почувствовал себя лучше.

Короткая летняя ночь подходила к концу. В вершинах деревьев засветлело небо, где-то застучал дятел. Пахома Степановича клонило ко сну. По несравненно сильнее, чем сон, мучила его жажда. Мрак в лесу быстро редел, небо в просветах крон стало совсем голубым, и теперь можно было отправиться на поиски воды. Пахом Степанович оставил у костра мешок и пошел к востоку, где, по его расчетам, совсем близко должны были находиться сопки. Его одолевали приступы головокружения, он отдыхал и снова шел, надламывая на пути ветки.

Утро наступило прохладное, тихое. В ветвях и макушках деревьев вспыхнул бледно-розовый свет - взошло солнце. Над головой Пахома Степановича с шумом пронеслась стая синичек. Он не видел их с тех пор, как вступил в еловый лес, поэтому радостно насторожился. Едва успели промчаться синицы, и вот уже чуткое ухо охотника уловило в утренней тишине новый знакомый звук. Звук этот начинался низким стремительным жужжанием, потом быстро повышался и вдруг, сорвавшись, неожиданно, по какой-то странной прихоти переходил в нежный перезвон колокольчика, а потом моментально заканчивался исступленным, как бы металлическим скрежетом. Проходила минута-другая, и весь этот цикл звуков вновь повторялся.

- Бекас… иссохшими губами прошептал Пахом Степанович. - Вода близко…

Он терял последние силы и уже не мог идти, но жажда гнала его вперед. Тогда он пополз на четвереньках. Одна мысль владела им: «Воды, хоть каплю воды!..» Сознание много раз покидало его, возвращалось вновь, и тогда он продолжал двигаться вперед, хотя бы на шаг.

Солнце поднялось уже высоко над тайгой, когда Пахом Степанович увидел впереди белые березы и как будто расслышал журчание воды. Сперва он не доверял своему слуху, потом убедился, что слух не обманывает его. Собрав остатки сил, он пополз. Начался кустарник, потом пошло густое разнотравье. Эта часть пути в несколько десятков метров показалась таежнику самой трудной в жизни. Он окончательно изнемог, но победа была близка: заросли кустарника и высокого разнотравья оборвались, вместе с ними кончился и лес. Кажется, сама природа вознаграждала таежника: перед ним метрах в трех бежал под пригорком светлоструйный ручей.

Слева открылся благоуханный луг с зеркальной гладью озера, уходящего к подножию Верблюжьего горба, над озером, на высоте нескольких метров, висел ровный и неподвижный пласт прозрачно-сизого тумана. Словно под крышей, под пластом тумана носились стаи уток, и их кряканье четко раздавалось в гулком утреннем воздухе. По берегам видно было множество цапель. Они либо важно расхаживали, забредая в воду либо стояли на одной ноге, издали кажущейся былинкой. Иногда их зычные голоса оглашали утренний воздух, разносясь далеко над тихим озером. А в солнечном небе звенели голоса бекасов…

Один вид этого благодатного уголка, полного торжества жизни, придал силы Пахому Степановичу. Отдышавшись, он спустился с обрывчика и прильнул к звенящим струям ручья. Пил он, делая два-три глотка через большие промежутки времени, купая в воде лицо и руки по локоть.

Через четверть часа, утолив жажду, он поднялся на ноги, взошел на пригорок, осмотрел луг, озеро. У края леса увидел густые кущи голубицы и нарвал ее в шляпу.

Опустившись на солнцепеке, Пахом Степанович с трудом опустошил шляпу, набив оскомину. Он подумал, что нужно сходить за мешком, но сон навалился на него с неотразимой силой. Разморенный ласковым теплым солнцем, он растянулся в мягкой траве и моментально уснул.

Проснулся за полдень. Боль в затылке не была уже такой острой, как утром. Сон настолько освежил его силы, что Пахом Степанович вполне мог теперь идти за своим мешком в лес.

По оставленному следу в траве и надломам веточек он быстро отыскал место схватки с медведицей. Глухое рычание заставило его остановиться. Пахом Степанович неслышно раздвинул кусты и увидел, как два медвежонка терзают распоротое брюхо медведицы. Таежник гаркнул на них что было сил, и звереныши стали метаться, не зная, куда бежать. Потом услышали треск веток, указывающий, откуда грозит опасность, и быстро исчезли в чащобе.

Пахому Степановичу сразу же стало ясно, что нести мешок на спине он не сможет, нужно было придумать какое-нибудь приспособление. Постоял с минуту в раздумье» потом принялся за дело. Вскоре под мешком были носилки из двух прутьев. Кинув берданку за спину, впрягся в носилки и волоком потащил их. Первые десятки метров расстояния дались легко, затем силы стали изменять ему…

Только под вечер он вышел к ручью. Устанавливая палатку-накомарник, Пахом Степанович обдумывал, что теперь предпринять. Оставалось одно: завтра отправиться на сопку Верблюжий горб, подножие которой начиналось за озером, и на самой вершине зажечь большой костер. Не может быть, чтобы Дубенцов и Анюта уже миновали эту пустынную равнину. А раз они здесь, то увидят костер: днем - клубы дыма, а ночью - огонь.

Перед закатом солнца таежник подстрелил на озере двух кряковых селезней и приготовил роскошный ужин. 

 

Глава пятая

Из дневника Виктора Дубенцова

29 июня. 10 часов вечера. Пишу у костра. Анна Федоровна очень устала, рано легла спать в своей палатке, и вот уже более часа ее не слышно - очевидно, уснула, Произошло нечто такое, от чего можно потерять голову - мы, кажется, заблудились… Сегодня в десятом часу утра закончили осмотр Дальней сопки, нашли много третичных окаменелостей, но угля не обнаружении решили возвращаться в лагерь. Пасмурная погода и низкая облачность мешали ориентироваться, а тут еще моя самоуверенность притупила бдительность: мы-де, таежники, выросли на Дальнем Востоке, нам тайга - мать родная:

Вот эта-то «мать родная» и решила, видимо, наказать нас.

До сих пор не могу толком понять, как все произошло.

Точно знаю, что мы почти километр шли по вчерашнему следу, потом, чтобы обойти густые заросли и залом, свернули вправо за ручей. За разговорами не заметили, что идем уже более двух часов, а Близнецов нет… Когда мы оба сразу обратили внимание на этот факт, я не придал ему значения, хотя, должен сознаться, что местность показалась незнакомой. А. Ф. предложила свериться по компасу.

Сверились: идем правильно. Прошли еще, а Близнецы все не показываются. Тут неожиданно открылась перед нами небольшая болотистая впадинка. Сверились по компасу и обнаружили, что уклонились к югу от линии маршрута.

Видимо, своевременно не заметили за болтовней, что гдето долина ответвилась к югу от нашего направления и мы ушли по этому ответвлению. Но странное дело: какое-то внутреннее чутье предсказывало мне, что мы не только не уклонились к югу, а даже забрали слишком к северу. Я даже сначала, как только вышли к низине и еще не сверились по компасу, пошел прямо на юг! И только стрелка компаса заставила меня свернуть под прямым углом вправо. Теперь мы были убеждены, что скоро выйдем на плато, но надежда не оправдалась.

Обогнув низину и пройдя по осыпи, увидели глубокую узкую долину. «Уж эта-то долина обязательно выведет нас на плато», - самоуверенно заявил я. И оказался болтуном.

На А. Ф. это подействовало удручающе. А мне даже нечем утешить ее. Я окончательно скомпрометировал себя в ее глазах. И у меня стало отвратительное настроение. Я даже Орлана пнул ногой, когда он ласкался ко мне.

К вечеру долина привела нас к холмистой местности, ничем не напоминающей плато. На выходе из долины А. Ф. почувствовала себя очень усталой, и мы решили обосноваться тут на ночлег. Оба промокли до нитки и целый час просушивались.

Итак, где же мы, черт возьми, находимся? В какую сторону от нас плато? На эти вопросы решительно не знаю, что ответить. Но я обязан подготовить решение к завтрашнему утру, в каком направлении идти. Очевидно придется придерживаться указаний компаса. В крайнем случае, прояснится погода - заберусь на вершину какой-нибудь сопки и попробую разобраться в обстановке.

За себя не беспокоюсь, меня тайгой не напугаешь, если потребуется, год буду плутать, а край найду. Но когда думаю об А. Ф. и о том, каково теперь на душе Федора Андреевича, мне становится не по себе. Все мог бы допустить, но только не это! Все сделаю, но сберегу Анюту.

30 июня. Полдень. Слава аллаху! Все понятно! И кто бы мог подумать! Разъяснилась погода, и мы решили сверить направление по компасу и солнцу, определиться и вдруг обнаружили, что стрелка показывает на восток. Магнитная аномалия! Каким бы критическим ни было теперь наше положение, в нем есть одна хорошая черта - мы знаем, почему заблудились. А. Ф. собирает жимолость. Мы с ней долго разбирались в отклонениях, которые допускали от основной линии вчера и сегодня. Ясно, что мы ушагали километров на тридцать либо к северу, либо к северозападу. Решили теперь идти на юг, с небольшим уклонением к востоку. Если не угадаем на плато, то, во всяком случае, выйдем к Хунгари - она течет с востока на запад.

Чем больше присматриваюсь к А. Ф., тем больше она мне нравится. Если вначале я видел в ней что-то нежное, хрупкое, хоть и очень милое, то теперь передо мной друг, и какой друг!.. Сегодня утром встал поздно, - долго просидел ночью у костра, - вылез из палатки, смотрю: горит костер, возле него хлопочет А. Ф. В котелке над костром что-то шипит. Оказывается, А. Ф. уже насобирала грибов и поджаривает их! Я поблагодарил ее за эту хозяйственную предприимчивость. Она посмотрела на меня задумчиво, потом улыбнулась как-то нежно и ласково. Меня охватило ни с чем не сравнимое счастье от этой улыбки.

Когда я умылся и вернулся к костру, она сказала: - Знаете, Виктор Иванович, я тут наедине размышляла и вот что надумала. Нам, видимо, придется трудно. Конечно, я далека от мысли, что мы с вами погибнем: верю в ваш опыт и находчивость. Но нам нужно как-то распределить обязанности. Я серьезно говорю, не смейтесь. Отныне я беру на себя все хлопоты у костра. Ваша роль- добывать дичь и обеспечивать безопасность на ночевках. Я не белоручка и не хочу походить на нее.

Серьезность, с которой все это было сказано, и рассмешила и глубоко тронула меня.

Сейчас, в связи с тем, что выяснена причина нашего плутания, она приободрилась, даже напевает какую-то песенку. Черт возьми, как в ней все хорошо! И душа, и лицо, и мысли, и ко всему этому голос - какой-то робкий, душевный, взволнованный. И странное дело - столько причин к тому, чтобы огорчаться, а горечи-то я почти совсем не чувствую…

Той же ночью. А. Ф. спит. Сейчас срезал на пихте кору и ножом нацарапал письмо на дереве, адресованное Пахому Степановичу. Почти уверен, что он будет разыскивать нас по следу. У этого человека настолько развито чутье в тайге, что он, кажется, мышь в лесу выследит. С завтрашнего дня начну делать затесы на деревьях, отмечать наш путь. Полагалось бы делать это сразу же, как только поняли, что сбились с пути. Можно было бы потом вернуться по своему следу. Теперь уже поздно возвращаться.

Сегодня нам повезло. Увидели на ветвях черной березы восемь рябчиков. Я принялся палить и даже подстрелил одного. Но остальные сидят себе преспокойно. Тогда я понял, что встретил каменных рябчиков. Смастерив петельку, как меня учили в уссурийской тайге, я снял еще двух.

Только тогда улетели остальные.

Поистине девственные дебри!

После ужина долго разговаривали с А. Ф. Был очень красивый вечер. На западе за лесом погасли последние остатки зари, и в глубине неба, усыпанного звездами, серебрился над глухим частоколом леса синеватый, прозрачный, тонкий серп молодого месяца.

Речь зашла о профессии геолога, и наши точки зрения немного разошлись по вопросу о том, каким должен быть геолог-полевик. Я защищал ту мысль, что геолог не должен ограничиваться одной лишь научной эрудицией, что условия его работы часто требуют от него большой физической выносливости и силы воли, умения владеть собой в самом трудном положении. Например, геолог, работающий в безлюдных лесных районах Сибири и Дальнего Востока, всегда может оказаться в таком положении, в каком очутились мы. В Приморье я слышал от одного знаменитого охотника пословицу: «Где сильного тайга притомила, там для слабого могила». Он же говорил мне; «Ты, сынок, не бойся тайги. Если заблудился и совсем не знаешь, куда идти, - остановись, присядь и успокойся. А нет, - ляг поспи, отдохни и внуши себе, что никакой беды не случилось. А там мысли успокоятся - и, глядишь, придумал выход. А раз голову не потерял, никогда не пропадешь в тайге. Тут все найдешь: чтобы жить - шалаш можешь смастерить, а нет - избушку, и грибов или ягод соберешь. Да и дичи добудешь, если не поленишься…»

Для меня сейчас эти слова - непреложное правило.

Все это я привел А. Ф. в доказательство того, что геологполевик не должен быть «белоручкой», не должен успокаивать себя тем только, что он хорошо знает свой предмет.

Он обязан воспитывать в себе физическую выносливость, хорошо знать природные условия, в которых работает, уметь найти убежище и пищу в самой природе. Наконец, должен быть спортсменом и плавать хорошо, и стрелять, и бегать на лыжах.

Эти походные правила, как ни странно, находят противников. Я понимаю, когда встречаю возражения именно со стороны «белоручки», любителя спокойной и вольготной жизни, который с иронией называет все это «мальчишеским спартанством», - у него не хватает мужества сознаться в своих недостатках. Такой человек старается ссылаться на крупных ученых-геологов, подчеркивая, что они стали учеными потому, что хорошо знали теорию. Как будто бы я отрицаю это!

Но, оказалось, и А. Ф. утверждает, что воспитание в себе спартанских качеств зря отнимает много времени, внимания и что не каждому дано от природы быть сильным. «К тому же, - говорит она, - в наш век техники, когда повсюду прокладываются воздушные и наземные пути, когда все меньше остается неисследованных территорий, далеко лежащих от индустриальных и культурных центров, геолога можно освободить от необходимости охотиться за тиграми. Геолог - человек науки, а раз так - он должен заниматься наукой и не отвлекаться прочими охотничьими делами».

Тут у нас началась перепалка, и мы чуть не повздорили. Я сгоряча обвинил ее в столичной ограниченности, она меня - в провинциализме. Мы так расшумелись, что даже Орлан встал и, помахивая хвостом, удивленно смотрел то на одного, то на другого. Заметив это, мы. оба расхохотались, и на этом закончился спор..

Мы умолкли и прислушались. Из темноты леса тянуло легкой прохладой. Серп месяца почти лежал на макушках деревьев. Вершины самых высоких елей напоминали сказочные башни. Кругом тихо, и эта тишина так величественна, что ее можно слушать, как музыку. Воображению чудится глубокое, могучее и в то же время еле уловимое дыхание лета. Время от времени слух улавливает какие-то непонятные шорохи и незнакомые звуки. Где-то вдалеке прокричала вспугнутая птица, где-то поблизости осторожно треснул сук, вверху зашелестели листья.

- Вы, конечно, очень любите тайгу? - спросила А.Ф.

- Да, - ответил я, - очень люблю.

- Что же у вас стоит на первом плане - геология или тайга?

- Странный вопрос, - удивился я. - Геология - моя профессия, ей я отдал всего себя; тайга же есть тайга - глухой лес со зверьем, с нетронутыми местами, где можно побродить с ружьем, послушать пение птиц, полюбоваться каким-нибудь редким зрелищем, - словом, это спорт и любовь к природе вообще.

- Мне нравится ваш ответ, - продолжала А. Ф. - А что именно нравится вам в геологии?

И как ни странно, я не мог ответить на этот вопрос сразу. Я рассказал ей эпизод из прошлогоднего похода по Малому Хингану. Однажды я там пробирался по одному из отрогов хребта и встретил множество кварцевых жил. Бывают такие минуты, особенно когда найдешь много кварцевых жил: с трепетом ждешь чего-то необыкновенного.

Перед воображением проходят картины древних катастроф в земной коре, грандиозных извержений расплавленной магмы, провалов земных глыб, рождения островов и целых материков. А ты, геолог, стараешься воскресить в своем воображении последовательность и динамику этих титанических явлений, разгадать, когда и что происходило здесь и какие полезные для человека ископаемые могли образоваться в горных породах, которые ты встретил. Вот тогда мне совершенно неожиданно бросился в глаза темносеребристый минерал среди кварца. Молибден! Острое радостное чувство охватило меня. Я закрыл глаза, и мне представились необъятные просторы Родины: поезда, бегущие по стальным путям, трубы и корпуса заводов, бескрайные колхозные поля, города и селе, встающие как в сказке, самолеты, реющие под облаками. А там, далеко за горами и тайгой - Москва! И хотелось крикнуть так, чтобы все услышали: «Принимай, Родина-мать!»

А. Ф. долгим и теплым взглядом посмотрела на меня, когда я кончил свой рассказ. И мне показалось, что в ее чудесных глазах светится нечто большее, чем обычная для них доброта. Это «нечто» меня смутило. Она, видимо, заметила мою растерянность и улыбнулась.

- Папа иногда вот точно так же мечтает, - сказала она, задумчиво глядя в костер. - Размечтается… а мама над ним начнет подтрунивать, и он сердится. «Кто не умеет мечтать, тот не способен творить!» - кричит он на маму.

Смешно и радостно бывает мне в такие минуты. Хороший у меня папа, правда?

- Я давно знаю его как прекрасного геолога, - ответил я.

- Он и отец такой же, - сказала А. Ф. - Но, между прочим, он не любит вот такого риска, какой часто появляется у вас.

- Это вздор, - заметил я. - Разве вы не слышали, как он говорил о поисках предполагаемого месторождения железа?

- Я не это имею в виду, - перебила меня А. Ф. - Я имею в виду вашу погоню за тигром, спасение Мамыки, когда вы бросились в реку. Ведь в обоих случаях вы рисковали жизнью, а она у вас только одна…

Я возразил, сказав, что в обоих случаях был совершенно уверен в успехе и что слово «риск» мне и в голову не приходило.

Немного помолчав, А. Ф. сказала:

- Бывают интересные встречи. Помните, как наш отряд столкнулся с вами на пути к стойбищу? Я тогда посмотрела на вас и потом, пока мы шли до стойбища, все думала… Я тогда нарисовала себе ваш образ, не скажу какой, - она загадочно, с веселым лукавством улыбнулась.

- И представьте себе, этот нарисованный мной образ, с характером, наклонностями, привычками, в точности совпал с вашим живым образом. Одно из двух: либо у меня талант понимать людей, либо вы совершенно открытый человек.

Я стал допытываться, что это за образ, который она нарисовала тогда, но А. Ф. отделалась шутками и ничего существенного не сказала. Меня же это настолько заинтересовало, что я и сейчас с каким-то трепетным волнением думаю об этом, и потому мне совсем не хочется спать. А спать пора, двенадцатый час. Поправлю бревно в костре и сдам дежурство Орлану. А ночь-то как хороша! 

 

Глава шестая

Продолжение дневника Виктора Дубенцова.

1 июля. Вечер. Продолжаем идти на юго-восток, но ничего похожего на плато или близость Хунгари до сих пор нет. Приходится часто останавливаться, чтобы дать А. Ф. отдохнуть. Сегодня во второй половине дня взобрались на вершину сопки, осмотрелись кругом. Места совершенно незнакомые. Впереди и во все стороны Я упорно делаю затесы на деревьях и надломы веток через каждые десять-пятнадцать шагов.

2 июля, вечер. Идем в том же направлении. Когда будет Хунгари? Сегодня Орлан каким-то образом ухитрился поймать кабаргу - обеспечены на два дня мясом. На ужин было хорошее жаркое и малина, - заросли ее нашли у подножия осыпи. Почти под носом из зарослей ушел медведь.

3 июля. Перед рассветом. Часа два назад был переполох на бивуаке. Я услышал сквозь сон рычание Орлана.

Сначала не придал этому значения, потому что он часто рычит ночью, почуяв зверя издалека, и тот уходит. На этот раз пес рычал все громче и громче. Потом яростно заскулил и кинулся к палатке. Я сбросил с себя полог и с карабином приготовился встретить опасность. Спросонья, не понимая, в чем дело, растерялся.

По удаляющемуся треску сучьев я выпалил наугад. В ответ из чащобы послышалось злое мурлыканье. Тигр! Вот ведь стервец, мог утащить Орлана! Как бы тогда я посмотрел в лицо Пахому Степановичу?

Суматоха эта смертельно перепугала А. Ф. Ее испуганное лицо показалось из-под полога палатки.

- Что произошло?

- Ложная паника, - пытался успокоить ее я.

- Нет, скажите правду, что случилось? Я больше не могу спать…

Она вылезла из своей палатки и села рядом со мной к костру. Виновато улыбаясь, взяла мою руку.

- Не осуждайте меня, Виктор, что так испугалась, Вы для меня сейчас самый близкий человек на свете. Скажите, кто подходил?

Я рассказал, что произошло, и А. Ф. успокоилась. Мы просидели молча довольно долго. А. Ф. не выпускала из своих теплых, ласковых рук мою ладонь. Когда я попытался отнять руку, она придержала ее:

- Не отпущу. От нее переходит ко мне хорошее спокойствие.

Я поблагодарил ее и ответил, что мне тоже передается через ее руки теплота, которая согревает душу.

- Вы мне подарите такую фотокарточку, какую подарили Ваче? Помните, на патефоне, в рамке?

- У меня с собой нет такой фотокарточки, - ответил я, - но когда вернусь домой, с удовольствием пошлю.

Она спросила, где мой дом и кто есть в семье. Я рассказал о маме, о ее добром и суровом характере.

- Если ничего не случится и мы благополучно вернемся из экспедиции, - задумчиво произнесла она, - я обязательно заеду к вашей маме и все расскажу о вас, хотите вы этого или не хотите…

При этих словах она крепко пожала мою руку и сказала, что совсем успокоилась и хочет спать.

- Я бы с удовольствием уснула у костра, - добавила она: - здесь тепло и не так страшно.

Я предложил ей взять оба дождевика, постелить их возле костра и устроиться. Она так и сделала, а голову положила мне на колени и теперь уже больше часа спокойно спит. Орлан тоже свернулся у моих ног. Бедняга, кажется, больше всех перетрусил. Время от времени он чуть приоткроет глаза, насторожит уши. Потом посмотрит на меня и спокойно-спокойно смежит веки.

А мне спать не хочется. Разговор с А. Ф. до сих пор звучит в ушах. Да и нельзя спать. Пока хищник где-то поблизости, надо быть настороже. Посижу до рассвета.

5 июля. Вечер. По-прежнему идем на юго-восток, тая надежду выйти к Хунгари. Прошла неделя, как мы покинули лагерь, а конца-краю нашим плутаниям не видно.

А.Ф. заметно похудела и становится все слабее. Вокруг ее глаз появились темные круги, взгляд их стал грустнозадумчивый. Становится больно смотреть на нее. Иногда ночью во сне она стонет, и у меня тогда сердце разрывается. Тем не менее, она старается не обнаруживать своей усталости, помогает мне на остановках ставить палатки, готовить пищу, собирать ягоды в туесок, который я смастерил из бересты. Только иногда, шагая позади меня, она вдруг окликнет: «Виктор!» - и я, оглянувшись, обнаруживаю, что она отстала. Тогда возвращаюсь, беру ее руку, и так мы идем вперед.

В питании пока нет недостатка. Лагерный запас еще не израсходован. Орлан часто поднимает рябчиков на ягодниках, попадаются грибы, ягоды созревающей голубицы и жимолости. Питаемся только мясом дичи, грибами и ягодами.

Когда же будет Хунгари? Или мы идем не в том направлении? Если это так, я никогда не прощу себе столь роковой оплошности. Страшнее всего два факта: то, что со мной Анюта, а это истерзало теперь душу Федора Андреевича; и то, что я могу сорвать весь план поисковых работ отряда на разведку угля, не говоря уже о поисках месторождения железа.

Или остановиться на несколько дней и подождать? Возможно, по нашему следу идет Пахом Степанович. Посмотрим, что еще покажет завтрашний день.

6 июля. Ночь. Кажется, подходим к Хунгари. Сегодня в полдень поднялись на высокую гряду сопок» поросших березняком, и увидели огромную равнину, замкнутую с трех сторон цепями сопок. Только к юго-западу в цепи виден просвет. По всей равнине - густой хвойный лес. Слева, на востоке, синеют высокие ярусы гор; там, вероятно, главный хребет Сихотэ-Алиня.

По расположению (окружающих сопок и низины мы сразу заключили, что в этом месте должны быть истоки какой-то реки, а другой реки, как Хунгари, в этом районе я не знаю. В крайнем случае, здесь может рождаться один из притоков Хунгари.

Мы оба обрадовались и крепко пожали друг другу руки. Счастье охватило меня, когда я увидел, как ожило усталое, осунувшееся лицо моей спутницы. Потом мы спустились с гряды и вошли в мрачные заросли старой ели. С первой же сотни шагов путь в этом лесу оказался гораздо труднее, чем на всем расстоянии, оставшемся позади. Нас окружает глухой старый лес. На протяжении сотен лет здесь родятся, отживают свой век и падают на землю деревья. На смену им пробиваются сквозь мертвые стволы к солнцу новые деревья, образуя хаотически запутанную чащобу. Мне часто приходится орудовать топориком, чтобы прорубить путь в заломах. Всюду стоит мертвая тишина. Здесь, кажется, птицы не обитают в кронах могучих деревьев, бурундуки не водятся в дуплах и корневищах.

Перед заходом солнца нам встретился небольшой ручеек, и мы остановились возле него на ночлег. Я сразу же прилег подремать, чтобы дежурить ночь у костра, а А.Ф. принялась готовить ужин. Когда я проснулся» она сказала, будто слышала где-то далеко выстрел. Если выстрел, то что могло бы это значить? Не разыскивает ли нас Пахом Степанович? Или мы находимся в районе реки Удом и? Как трудно, когда не знаешь обстановки… Черт побрал бы мою дурацкую самоуверенность, поставившую нас в столь глупое положение!

7 июля. Вечер. Почти весь день не встречали воды. Во второй половине дня, когда жажда окончательно изнурила нас, попалось, наконец, небольшое болотце. Мы отдохнули возле него и наполнили водой все, что было можно. Вода не первый сорт, из стоячего болотца, но и она показалась нам живительным напитком. Ночуем с двумя литрами воды, однако не унываем. Уж теперь-то мы находимся, повидимому, совсем недалеко от реки. Скорее бы к ней, а уж там дела пойдут по-иному.

Восхищаюсь А.Ф. Человек, попавший в критическое положение, становится тем, чем он есть на самом деле. Хочет он того или не хочет, но борьба за самосохранение, за то, чтобы выжить, срывает с него то условное покрывало, которое называется этикетом. Для того чтобы отобрать морально честных, истинно благородных людей, нужно их наблюдать в условиях опасности для жизни, в условиях крайнего напряжения всех сил. В таких именно условиях находимся сейчас мы. И если очень нелегко сейчас мне, втянувшемуся в трудности таежной жизни, то каково А.Ф.?

Девушка, никогда не видевшая тайги, дочь видного ученого, выросшая среди столичных удобств и не испытавшая нужды, наконец человек с очень чуткой и тонкой душой, она ведь беззащитна среди этой дикой, суровой природы.

Но как выглядит! Ничуть не изменила своим манерам, попрежнему добра и чутка ко мне, всегда опрятна, спокойна, с готовностью выполняет любое дело и слова не промолвит о том, что устала или что ей плохо. Стала только молчалива. Да и я молчалив в эти дни. Но как она похорошела! Поистине, нет на земле существа лучше и красивее, чем человек с подлинно благородной душой!

8 июля. 12 часов ночи. Очень трудно писать. Пишу - совсем не разберу что. Рука все еще дрожит, получаются каракули. Сегодняшний день был одним из самых счастливых, но и самых страшных в моей жизни. Вот как все получилось.

Утром, часам к десяти, мы израсходовали последний остаток воды в надежде, что скоро встретим реку или ручей. Но обманулись. Во второй половине дня, часа в четыре, Анюта сдалась. Она в изнеможении опустилась на землю и попросила дать ей отдохнуть. Глаза ее стали грустными, и только в глубине их светился лихорадочный блеск.

Я сел рядом, и она положила голову мне на колени. Потом придвинулась еще ближе и, прижавшись ко мне» спрятала лицо. Я почувствовал, что у нее вздрагивают плечи.

- Вы плачете? - испуганно спросил я.

- Витя… - сказала она тихо, если что-нибудь со мной случится…

Я взял ее голову и заглянул в лицо. На глазах были слезы. Мне стало невыносимо больно, и я призвал на помощь весь свой оптимизм, чтобы воодушевить ее. Она слушала тихо, потом так же тихо прижалась горячими губами к моей руке.

- Не знаю, выдержу ли я… - проговорила она, не меняя позы, - но если не выдержу, то чтоб ты знал: я так тебя люблю!..

Меня потрясли эти слова, сказанные в такую минуту и так мужественно. Ни жажды, ни усталости во мне и следа не осталось. И оттого ли, что мы хорошо отдохнули, или оттого, что так неожиданно произошло объяснение, - у обоих нас сразу прибавилось силы. Взявшись за руки, мы снова пошли.

Так мы шли, не встречая воды, пока над нами не сомкнулась темнота ночи. Жажда так измучила, что не хотелось даже разговаривать. Выбрали место для ночлега, и я принялся разжигать костер. Когда пламя разгорелось, я обратил внимание, что Анюта сидит в неестественной позе, запрокинув голову. От ужаса похолодело у меня в груди.

Наклонившись к ней, я нащупал ее пульс. Он бился ровно.

Мне стало понятно: у нее обморок от усталости.

Я схватил топорик и неподалеку от костра начал ожесточенно долбить землю. «До гальки докопаться! - стучала в мозгу единственная мысль. - Там должен быть водный горизонт. Не может быть, чтобы на этой пойменной равнине вода оказалась глубоко».

Земля поддавалась с трудом, но яма все же углублялась. Уже трудно стало выгребать рыхлую глину, а воды все нет. Пришлось расширить яму, чтобы стать ногами на дно. Это был нечеловеческий труд. Мне казалось, что топорик откалывает мизерные куски грунта, что мое намерение докопаться до воды фантастично и неосуществимо. Но бросать работу и в мыслях у меня не было. Я уже врылся в землю по пояс, как вдруг Анюта застонала. Я выскочил из ямы и бросился к ней. Стал тормошить ее, она открыла глаза.

- Я спала? - тихо спросила она.

- У тебя, кажется, был обморок, Анюта, - сказал я.

- Как чувствуешь себя, милая?

- Хорошо, только пить хочется… - слабо проговорила она и снова склонила голову.

Я попросил ее потерпеть и опять принялся за работу.

Думаю: «Зароюсь с головой, но до воды доберусь!»

- Ты копаешь колодец? - с тихим изумлением спросила Анюта, приподнялась и, шатаясь от слабости, подошла к яме. - Витя, ты же совсем ослабеешь, и тогда мы оба погибнем…

Но я продолжал работать и скоро по плечи ушел в землю. Анюта принимала у меня туесок с землей. В конце концов топорик лязгнул о камень. В первую секунду я смертельно перепугался, полагая, что началась кристаллическая порода. Но, пощупав рукой, обнаружил, что пошла галька. Расчет мой был верен: начался влажный суглинок, а потом и мокрая галька. Силы прибавились. Не жалея ногтей и пальцев, я стал руками разгребать легко поддающийся супесок с камешками и, наконец, почувствовал, что в яме собирается вода. Я попросил у Анюты котелок и через минуту вернул его, наполовину наполненным водой. Она отпила лишь несколько глотков и сейчас же протянула котелок мне:

- Пей сам, Витя, ты ведь очень устал… Мы напились досыта, и я, зачерпнув еще полный котелок воды, выбрался из ямы. Потом мы умылись, и Анюта попросила, чтобы я прилег отдохнуть, а сама принялась готовить ужин. Я вмиг уснул, разморенный усталостью, и, кажется, никогда так мертвецки не спал. Анюта разбудила меня, когда ужин был уже на «столе».

Сейчас она спит, завернувшись в дождевик и палатку, а я не могу нарадоваться, глядя на нее. Но, пожалуй, лягу и я, В этой мертвой глуши, кажется, можно вполне положиться на одного часового - Орлана. 

 

Глава седьмая

Продолжение дневника Виктора Дубенцова.

10 июля. Утро. Ценой почти нечеловеческих усилий мы, кажется, наконец, приближаемся к цели. Вчерашний день принес нам новые испытания. С утра, как и все эти дни, шли среди дремучих зарослей ели, не встречая воды.

В обед были израсходованы последние остатки драгоценной влаги, припасенной из нашего колодца. Во второй половине дня Анюта снова стала слабеть. Под вечер она вдруг зашаталась и стала падать. Я подхватил ее под руки. Обморока не было.

До темноты оставалось два-три часа. Что делать? Я вскарабкался на самую высокую ель, чтобы разобраться в местности. Слева, километрах в семи-восьми, видны яруса высоких гор. На отлоге их, на открытой прилужной равнине блестит небольшое озеро. Но внимание мое сразу привлек заметно обозначающийся коридор среди леса, находящийся примерно в километре по направлению нашего пути. Я внимательно осмотрел его и понял, что его образовала река.

Эту радостную весть я сообщил Анюте, как только спустился на землю. Она приободрилась, но идти не смогла из-за сильной слабости. Тогда я решил нести ее. Она почти с ужасом восприняла эту меру спасения.

- Нет, нет, нет! - замахала она руками. - Ты совсем надорвешься, и мы пропадем.

Закинув за спину полупустые рюкзаки, я взял ее на руки. Идти было тяжело, кружилась голова. Я опускал Анюту, она делала несколько шагов сама, потом снова брал ее на руки. Вдруг она затормошила мое плечо:

- Остановись, Витя, послушай…

Я остановился, но кровь сильно шумела в голове, и шум этот мешал что-либо расслышать.

- В чем дело? - спросил я.

- По-моему, где-то кричит цапля, - ответила она.

Мне показалось, что у нее галлюцинация, но, немного отдохнув, я действительно услышал крик цапли, доносившийся спереди. По звуку определил, что до цапли от нас метров триста-четыреста. Значит, мы совсем недалеко от реки.

- Теперь у меня хватит сил дойти, - сказала Анюта.

Но у меня уже созрел другой план: сходить одному, принести воды, а там будет видно - ночевать на месте или добираться до реки.

Я оставил ей рюкзак, карабин и налегке, с посудинами в руках, устремился вперед. Быстро наступал вечер, в зарослях начинало темнеть. Я спешил, почти бежал. И вот среди сумрачных елей мне встретилась березка - первая за все дни, проведенные в гнетущем ельнике. Одинокая; стройная и свежая, в ярко-зеленой листве; она походила на веселую девушку, окруженную древними суровыми старцами. Я готов был расцеловать ее. Она была предвестником разнолесья, а следовательно, ручья или реки.

Не прошел я и десяти шагов, как попал в заросли тальника и услышал шум воды. Силы удвоились. От радости, почти бессознательно, я загорланил изо всех сил. И вот лес расступился. Передо мной, между сумрачными стенами елей, по широкому лесному коридору бежала небольшая речка. На ее берегах я увидел заросли шиповника, багульника, смородины. После лесного мрака, окружавшего нас на протяжении многих дней, яркий свет вечернего солнца на мгновение ослепил меня.

Я спрыгнул с обрывчика на берег, усеянный галькой, Шум воды, блеск ее серебристых струй под лучами солнца показался мне чем-то сказочным. Я окунул свою голову в воду, наслаждаясь прохладой. Быстро напившись досыта, я зачерпнул полные котелки и бросился в обратный путь.

В первом же кустарнике я с разбегу наскочил на сучковатую валежину и с такой силой ударился коленом о сук, что лишился сознания. Очнувшись, попробовал идти, но не смог двинуть ногой. Ничего не оставалось, как сломить удобные палки и приспособить их как костыли. Я снова вернулся к речке, набрал воды и заковылял к Анюте.

На небе сиял зеленовато-оранжевый свет, но в лесу уже стало темно. Опасаясь сбиться с пути, я стал кричать. В ответ послышался выстрел неподалеку справа. Скоро я был возле Анюты. Она уже развела костер и сидела возле него с карабином в руках.

Мы решили ночевать у костра. Осмотрели ушибленное колено и нашли, что кость не пострадала. Только под чашечкой оказался багровый синяк.

К утру ступать на ногу было почти невозможно. Нас обоих это обстоятельство встревожило, и мы приняли такое решение: идти к реке и на ее берегу сделать остановку на столько времени, сколько потребуется, чтобы нога зажила. Я смастерил более удобные костыли, и мы добрались до речки. …Итак, мы у речки. Теперь нам ничто не страшно. Как только поправится нога, свяжем плот и двинемся вниз по течению. Речка наверняка принесет нас к Хунгари или, в крайнем случае, к Амуру. А пока наслаждаемся отдыхом.

Местность вполне располагает к этому. Палатки стоят возле самой воды. В речке много форели. Анюта рыбачит.

Уроки Вачи не прошли даром: с полдюжины рыб уже трепыхается на песке. По берегу видны густые кустарники смородины. Уже несколько раз пролетали утки. Станет, немного легче - поброжу с карабином. Орлан, изрядно отощавший за эти дни, сейчас мечется по прибрежным кустам, охотясь за бурундуками. Ложусь спать, потому что ночь провел почти без сна из-за боли в коленке. Сейчас боль стала утихать от холодных примочек и лопуха, которым я обернул ногу.

То же число. Вечер. Этот день принес нам щедрое вознаграждение за трудные испытания, которые мы выдержали. Я проснулся во второй половине дня, боль почти утихла. Передо мной «скатерть-самобранка»: на дождевике в двух котелках - почищенная рыба для ухи» которую Анюта сразу поставила варить, как только я проснулся.

Пока варился обед, Анюта стирала в речке, а я прихватил мыло и полотенце и отправился купаться. Прекрасно вымывшись и освежившись, я постирал белье, полотенце, побрился и почувствовал себя так, словно только родился на белый свет. Когда возвращался к палаткам, до слуха донесся звук, напоминающий отдаленный шум самолета.

Плеск воды мешал вслушаться. Я позвал Анюту, и мы ушли подальше от бурного места речки. Там мы совершенно ясно расслышали, что шумел действительно самолет.

- Неужели нас разыскивают? - сразу оба высказали мы догадку.

Было и радостно и в то же время тревожно от догадки, что мы явились причиной таких хлопот. Мы подсчитали время. Двенадцатый день нас нет в лагере. За это время от лагеря экспедиции можно было вполне добраться до Комсомольска, если учесть, что нарочный от стойбища плыл на бату по Хунгари.

Самолет гудел где-то у сопок в направлении озерка» виденного мною вчера с ели. Потом шум стал утихать» пока не растаял совсем в тишине тайги. Мы только тогда спохватились: следовало бы развести костер, чтобы клубы дыма показались над лесом.

Уха была готова, и мы очень вкусно и сытно пообедали. Потом принялись чинить одежду и обувь. Мы изрядно пообтрепались и едва залатали все дыры до вечера. Анкета так посвежела и похорошела за этот день, что я не могу налюбоваться ею. Под прямыми строгими бровями весельем и счастьем горят ее глаза-угольки. Похудевшее, ставшее совсем смуглым от загара лицо ее сделалось немного продолговатым и приобрело какие-то новые черты. Улыбка почти не сходит с него весь день. Она много шутит, рассказывает смешные истории из своего детства» институтские анекдоты о преподавателях, и мы много хохочем. При этом мы окончательно стали обращаться друг к другу на «ты».

Между прочим, выяснилась интересная подробность: в позапрошлом году мы с ней в одни и тот же вечер и в один и тот же час прыгали с парашютной вышки в Парке культуры и отдыха имени Горького в Москве.

- Как жаль, что судьба не свела нас тогда! - сказала она. - Побывал бы ты у нас дома, познакомился бы тогда с папой, с мамой - она очень добрая. Уже два года были бы мы с тобой друзьями…

Я высказал мысль, что этой дружбы могло и не быть.

Во всяком случае, такой, как сейчас. Ведь нынешняя дружба возникла потому, что мы оказались в таких необычных условиях вместе.

Эта моя мысль даже обидела ее.

- Ты, вероятно, неправильно понимаешь меня, Виктор, - сказала она очень серьезно. - Конечно, первая наша встреча в тайге взволновала меня тем, что я увидела твою храбрость. И я уже тогда любила тебя, потому что в уме дорисовала твой портрет. Если бы ты знал, как я волновалась, когда шла к тебе по поручению папы!.. На экзаменах никогда так не волновалась. Но потом было разочарование, к моему счастью, ошибочное. Конечно, я полюбила тебя не за то, что ты гонялся за тигром. Просто, я думаю, лучше тебя нет человека на свете. Рае ты такой, значит такой всегда и везде, и именно такого я люблю тебя…

Витя, как я рада этому чувству! Был момент, когда я думала, что не выживу. И от сознания, что я умру у тебя на руках, мне даже смерть не была так страшна…

Что оставалось мне сказать ей? Я обнял ее плечи и, прижавшись щекой к ее лицу, бесконечно счастливый, долго так просидел возле нее.

Вечером Анюта рано легла спать. Я же буду дежурить до утра. Все во мне сейчас поет, и я счастлив.

11 июля. 3 часа дня. День полон необыкновенных событий. Часов около десяти утра, когда боль в ноге совсем почти утихла, я решил взобраться на высокое дерево и оттуда проследить за направлением речки, так как завтра или послезавтра предполагалось идти по берегу.

Едва вскарабкался я на макушку ели и окинул глазами тайгу, как сразу же увидел столб дыма на сопке за озерком.

Я крикнул об этом Анюте, и она попросила меня лучше рассмотреть: возможно, там лагерь нашей экспедиции?

Дальнейшие наблюдения привели меня к мысли, что такой большой костер не может быть в лагере, что он разведен с каким-то умыслом, скорее в качестве сигнала.

Я немедленно спустился с дерева и высказал Анюте предположение, что костер разведен человеком с целью подать сигнал, и мы решили немедленно же разжигать костер. Скоро возле нашего бивуака выросла большая куча сушняка, закиданная сверху зеленой травой. С четырех сторон мы подложили под дерево сухого мха и подожгли.

Костер быстро разгорелся. Густые клубы желтовато-бурого дыма устремились вверх и скоро образовали над лесом огромный столб.

Мы без устали носили в костер охапки сушняка и травы. Черные клубы дыма мрачным пологом закрывали от нас солнце. Часов в двенадцать я снова залез на ель и посмотрел на сопку, где видел дым. Теперь его уже не было.

Я объяснил исчезновение его той причиной, что нас заметили. Мы решили ждать. Костер поддерживали.

Потом я сходил вниз по берегу речки; с дерева была видна в той стороне широкая пойма. Оказалось, что метрах в двухстах от нас лежит небольшое болото рядом с рекой, поросшее осокой и ряской. Там я увидел несколько уток, плавающих вдоль берега. Я подполз по траве к открытому месту и стал охотиться. Через минуту большая кряковая утка плавала кверху белым брюшком. С болота поднялся огромный табун уток. Они, видимо, здесь гнездятся. Едва успел я залезть в воду, чтобы брести за добычей, как тот же табун снова показался над болотом. Я присел в траву и дождался, пока дичь опустится на воду. Вторым выстрелом я подбил селезня. Птицы оказались очень жирными. Видно, неплохо им живется здесь!

Анюта, очень обрадованная моей добычей, принялась щипать уток, а я пошел по берегу, чтобы собрать еще дров в костер. Когда я ушел достаточно далеко от костра, до слуха долетел тот же шум, который мы слышали вчера в стороне сопок. Теперь он шел с противоположной стороны и заметно приближался. Я бросился к костру. Сообщив Анюте радостную весть, я принялся рвать зеленую траву и бросать ее в огонь. Анюта тоже оставила свое занятие и стала помогать мне. Дым над тайгой заклубился с новой силой.

Шум и треск костра мешали нам, и мы отошли подальше в сторону, чтобы проверить свое предположение. Теперь можно было ясно расслышать характерный звук летящего самолета. Он нарастал, приближался. Скоро мы отчетливо различили дробный гул мотора. По всем признакам самолет шел прямо на нас. Значит, заметили, значит, ищут нас! Мы схватились за руки и стали прыгать, как мальчишки.

И вот в просвете речного коридора, со стороны низовьев речки, показался самолет маленький биплан. Он летел на высоте метров пятисот и по мере приближения к нам стал снижаться. Над нами он прошел совсем низко: в двух открытых его кабинах можно было даже разглядеть людей в кожаных шлемах и больших пилотских очках. Мы с Анютой устроили вокруг костра настоящий танец дикарей, неистово махали дождевиками, кричали, совсем забыв, что нас там не слышат. Человек в задней кабине в ответ помахал рукой.

Самолет пролетел над нами, скрылся за макушками деревьев, и гул его стал удаляться. Мы стали строить различные догадки. Случайный это рейс или самолет разыскивает нас? Куда он улетел?

Нас уже начинало охватывать разочарование, когда рокот мотора совершенно неожиданно разорвал тишину совсем в другой стороне, и мы увидели метрах в ста от себя над лесом накренившийся, описывающий круг самолет.

Теперь он был на высоте метров ста, если не меньше, и в пассажире задней кабины мы без труда угадали нашего храброго Карамушкина. Он смеялся и, сцепив ладони в рукопожатие, тряс ими. А мы, пораженные этой встречей, окончательно убедившись, что самолет ищет нас, махали руками, кричали что было сил.

Сделав три круга над нами, самолет выпрямился и ушел снова вдоль речки к востоку, куда уходил в первый раз. Вопрос, который мы с Анютой задали друг другу, гласил: что нам теперь делать? Но пока мы искали ответа на этот вопрос, самолет снова показался над речкой, Он опять шел на нас на той же высоте. Неожиданно мы увидели, как из задней кабины что-то вывалилось и устремилось вниз.

Неужели Карамушкин выпрыгнул? Сверкнул и взвился белой лентой парашют, развернулся куполом. Только теперь мы увидели, что под парашютом не человек, а какой-то темный предмет. Под белым зонтом он медленно и плавно шел к земле.

Парашют проплыл над нами и упал в речку метрах в. ста от костра. Видно было, как, подхваченный течением, он стал спутываться и быстро уплывать. Мы бросились вслед за ним. Мне стоило огромного труда задержать уносимый быстрым течением парашют. Посылка на его стропах волоклась и билась по дну, и я боялся, что ее разорвет камнями. На помощь ко мне залезла в воду Анюта, и нам, наконец, удалось «загасить» шелковое полотнище, раздуваемое потоком воды. Спотыкаясь о камни, мы вынесли парашют на берег. Только после этого удалось вытащить на стропах и груз.

Перед нами лежала скатка из тонкого брезента, прорванного во многих местах о камни. В нижней части образовалась пустота - видимо, оттуда что-то выпало. Тем временем самолет кружил над нами. Когда груз оказался у нас в руках, самолет прошел бреющим полетом над нашими головами. Фельдшер помахал на прощанье, и шум мотора стал удаляться. Через несколько минут его не стало слышно вовсе - самолет ушел.

Мы принесли посылку к костру и распороли брезент. В ней оказались банки консервированного мяса, фруктов, сгущенного молока, пачки с плитками шоколада, большая банка с сухарями и мешочек с мукой. В отдельной упаковке мы нашли по мешочку сахара и соли, три комбинезона, три пары сапог, связку белья. Все было перемочено, но продукты, боящиеся воды, оказались в клеенчатых упаковках и были сухими.

Для кого же предназначены третьи сапоги и комбинезон? Мы долго думали и пришли к выводу, что нас ктото разыскивает, - по всей вероятности, Пахом Степанович. Уж не он ли зажигал костер на сопке?

 

Из задней кабины самолета что-то вывалилось и устремилось вниз. Это был парашют. Он упал в речку метрах в ста от костра. 

 

Подождем - узнаем. Если он, то по дыму нашего костра он, несомненно, разыщет нас здесь.

Потом мы стали искать записку - посылка не могла быть без вымпела. Мы обшарили карманы комбинезона, сапоги, но записки нигде не оказалось. Тогда я вывернул наизнанку чехол и на дне его, где было особенно сильно порвано, обнаружил жестяную трубочку - вымпел. Она была смята, крышки на одном конце не оказалось. Сгорая от нетерпения, я заглянул в трубочку и увидел там слипшийся, мокрый свиток бумаги. Горькое разочарование охватило нас, когда я вынул свиток: текст, написанный химическим карандашом, слился, бумага пропиталась фиолетовыми чернилами.

Я достал лупу, и мы принялись изучать текст. Первое слово, которое удалось нам разобрать, было «река». Затем мы разобрали слова «плывите по реке», «Красное озеро»,

«Черемховский», «осторожно» и «отряд». Больше ни одного слова прочесть не удалось. Мы долго ломали голову над смыслом этих слов, но уловить между ними связь так и не смогли. Ясно одно, что нам дают указание, чтобы мы, видимо, плыли по какой-то реке, возможно той, у которой находимся, и, видимо, река должна привести нас к лагерю отряда. Но почему «осторожно»? Почему «Красное озеро»? Наконец, почему в кабине самолета находился фельдшер? Как и зачем он попал в Комсомольск?

На эти вопросы мы так и не могли найти ответа, сколько ни ломали голову.

Сейчас Анюта готовит роскошный обед, а я поддерживаю огонь в большом костре и пишу дневник. 

 

Глава восьмая

Выстрел в тайге. - Догадка Дубенцова оправдалась. - Весть о большой реке. - Торжественный ужин по случаю встречи. - Чудесное утро. - Куда идти? - Дикие кабаны.

Костер на берегу реки горел весь день. Огромные клубы дыма поднимались над вершинами деревьев, вытягиваясь в вышине длинным шлейфом. Словно в горниле, гудело в костре пламя, дружно трещали смолистые еловые ветки. Дубенцов и Анюта, одетые в новые комбинезоны и сапоги, без устали подбрасывали в огонь охапки веток, травы, сушняка.

Солнце ложилось на макушки леса, когда молодые геологи отдыхали, сидя на краю обрыва. Они продолжали строить различные догадки по поводу костра на сопке, как вдруг за речкой в зарослях ельника прогремел выстрел.

Дубенцов и Анюта молча переглянулись,

- Ищут! - воскликнул Дубенцов и побежал к палатке за карабином. Два выстрела подряд раскололи вечернюю тишину, гулко отдаваясь в таежной чащобе.

- Ого-го-го-о-о!.. - послышался за рекой в лесном сумраке густой знакомый бас.

- Ого-го-о-о!

- Сюда!

- Мы здесь!

Дубенцов и Анюта кричали вместе, заглушая друг друга. Заметался по берегу и звонко залаял Орлан, почуяв хозяина.

- Слышу-у-у!.. Иду!.. - кричал Пахом Степанович уже совсем близко и вскоре показался среди зарослей.

Сгорбленный, он тащил за собой носилки из прутьев, впрягшись в них, как в оглобли. Геологи бросились ему навстречу, преодолевая реку вброд на мелком перекате. Опережая их, мчался Орлан. Пахом Степанович, устало покачиваясь, отмеривал неторопливые шаги, словно рабочий вол с возом. На осунувшемся и потемневшем его лице светилась усталая добрая улыбка изнуренного человека. С прижатыми ушами и радостно оскаленной пастью Орлан прыгал возле него, старался лизнуть хозяина в лицо, кружился у ног, носился по сторонам, сгорбив спину и как-то смешно вытянув шею.

- Ну, слава богу, все живы! - остановился и торжественно прогудел Пахом Степанович. - Ах вы, пострелы!

Дайте ж хоть расцелую вас. Уж сколько я переволновался!..

Он обнял Дубенцова и Анюту величаво и осторожно, потом поднял за передние ноги ликующего Орлана, потрепал ему загривок. На глазах таежника заблестели скупые росинки. Он смущенно вытер их тыльной стороной ладони, повторяя:

- Ну, вот и все хорошо, все хорошо!..

Дубенцов и Анюта дружно подхватили носилки, освободив от них Пахома Степановича, и только теперь обратили внимание на этот старинный способ тащить груз, примененный таежником. И тогда они увидели, что затылок Пахома Степановича забинтован.

- Что это у вас, Пахом Степанович? - с испугом спросила Анюта.

- Ничего, Анна Федоровна, ничего. Мало-мало с медведицей поцарапался… Это что же, к вам прилетал самолет? - спросил он, обращаясь к Дубенцову. - Должно, ищут?

- К нам, к нам, Пахом Степанович, - ответили геологи в один голос. - Получили посылку, в том числе и на вас - комбинезон и сапоги…

Таежник хотел что-то сказать, но запнулся на полуслове: видно, не решился он омрачить радость встречи известием о болезни Черемховского. Подумав, спросил:

- И письмо есть?

Дубенцов объяснил, что произошло с вымпелом, и Пахом Степанович еще больше помрачнел.

Через речку Дубенцов и Анюта вели Пахома Степановича под руки. На берегу он остановился, покачиваясь, словно пьяный. Колени его подкосились, он сел.

- Маленько… отдохну… - слабым голосом молвил он, откидываясь на спину.

Лицо его побледнело, он закрыл глаза ладонью.

- Аптечку и голубичного сока, - быстро проговорил Дубенцов, поддерживая голову таежника.

Анюта побежала к палаткам и через минуту вернулась с кружкой сока и аптечкой. Запах нашатырного спирта и острый вкус ягодного сока быстро привели Пахома Степановича в чувство. Он приподнялся на локоть, потом сел.

Слабым голосом заговорил:

- Должно, в письме-то говорится про ту реку, что я видел с сопки…

Геологи молча смотрели на него, не понимая, бредит он или говорит сознательно.

- Речку, говорите, видели? - осторожно негромко спросил Дубенцов. - Где же вы видели ее, Пахом Степанович?

- Под той сопкой, где костер палил…

- Хунгари? - почти враз воскликнули геологи, убедившись, что Пахом Степанович не бредит.

- Кто же его знает. По ширине вроде бы на Хунгари похожа. На полдень бежит.

- А помимо нее, нигде не видно реки?

- Вот только эта, - кивнул таежник на речку. - Она, похоже, туда же бежит, - видно, сливается где-нибудь.

- Так вот о какой реке говорится в письме! - воскликнул Дубенцов. - Несомненно, это Хунгари, и где-то на ее берегу находится отряд.

Они помогли Пахому Степановичу добраться до палаток и принялись вместе готовить ужин. Пахом Степанович рассказывал о том, как нашли уголь, как искали их, умолчав и на этот раз о болезни Черемховского. Повествование о своих мытарствах в тайге, даже о схватке с медведицей он пересыпал веселым юмором, отчего его похождения выглядели забавной и смешной историей. Трудно было поверить, что этот человек пережил столько тягостных минут, стоял на краю смерти и даже сейчас еще был полубольной.

Только о гибели мерина говорил с обидой и горечью, да не мог не поругать себя еще раз за оплошность, вспомнив, как принял крик совы за собачий лай.

- А как там Федор Андреевич? - спросил Дубенцов.

- Вероятно, беспокоится в связи с нашим исчезновением, ругает меня?

- А за что ж тебя ругать, паря, - возразил таежник - коли компас обманул? С каждым может такое случиться, доведись хоть и Федору Андреевичу. Он надеется, что ты не пропадешь и Анну Федоровну не потеряешь.

И на этот раз Пахом Степанович умолчал о болезни Черемховского, окончательно решив сообщить Анюте эту весть только тогда, когда будут подходить к лагерю. Но ему и в будущем не пришлось этого сказать ей.

- Ужин готов! - объявила Анюта.

Пахом Степанович пошарил в своем мешке и достал бутылку спирта.

- Уж как я ее, родимую берег! - задушевно сказал он. - Про этот случай берег! А ну, подавайте свою посуду, - скомандовал старый таежник.

Он долго примеривался, разбавляя спирт водой, потом поставил перед каждым его кружку. На полотнище парашюта в изобилии стояла еда: холодная тушенка, банка с вишневым компотом, горячие белые пышки. В котелках дымился горячий бульон с лоснящимися от жира дикими утками.

- Я никогда еще не чувствовала себя такой счастливой - говорила Анюта. - Во мне, вероятно, проснулся полудикий предок, высшим счастьем которого было вволю покушать и вволю отдохнуть.

- Вы этот отдых заслужили, Анна Федоровна, - весело сказал Пахом Степанович. - Эвон, сколько отмахали, да столько перемучились!..

С этими словами он торжественно поднял свою кружку. Разгладив усы и бороду, окинув посветлевшим взором молодых геологов, он обратился к ним:

- Выпьемте, ребятки, за то, что остались все живы, и за будущее наше здоровье. А будем живы и здоровы, то и в экспедицию возвернемся. Да еще помянем добрым словом Федора Андреевича, как-то он там, бедняга…

- За властелина тайги, бесстрашного советского следопыта Пахома Степановича! - ликующая и разрумянившаяся, предложила тост Анюта.

- Какой там я властелин, - отмахнулся таежник, - темный я человек. Вот кто властелин, это да! - указал он на Дубенцова.

Они выпили. Анюта схватилась за горло, отмахиваясь рукой.

- Компотом, компотом запей, - подал ей банку Дубенцов.

Пахом Степанович лишь крякнул от удовольствия, вытер усы, сказал:

- Хороша, окаянная! Ничего, Анна Федоровна. - закусывая тушенкой и улыбаясь, посмотрел Пахом Степанович на девушку. - В тайге эта штуковина пользительная: лекарство от любой болезни.

- Первый раз в жизни пробую спирт, - вытирая слезы и смеясь, оправдывалась Анюта. Такая гадость, хуже хинина!

Они дружно принялись за ужин, продолжая перебрасываться веселыми репликами. Рядом трещал костер, бросая неровный свет на их счастливые лица. Полноликий месяц сиял над тайгой. Переливаясь в бронзовых бликах, рядом шумела в своем извечном беге вода в речке, сурово и таинственно молчала глухомань леса.

Утром раньше всех проснулась Анюта. Солнце только еще всходило. На листьях и хвое деревьев, на траве лежала густая серебристая роса. День занимался прохладный, в величественном покое и тишине. Очарованная лесным утром, девушка, зябко вздрагивая, подошла к речке и долго стояла, слушая, как говорливо булькает вода, как начинается в лесу птичий гомон, любовалась щедрым золотом, разлитым солнцем по небу. Вверху, испугав Анюту, просвистела крыльями стремительно пронесшаяся стая уток.

Постояв так с минуту и проводив глазами стаю, девушка спустилась к воде умыться. Вода переливалась чистейшим хрусталем. Сквозь ее прозрачные струи отчетливо вырисовывались разноцветные камешки на дне, пугливые стайки мелкой рыбешки, сверкающей перламутровыми боками. Иногда откуда-то из-за большого камня выползал безобразный большеротый хищник-бычок, поводя своими перепончатыми широкими плавниками-крыльями и жабрами. Угрястое тело бычка пугало своей уродливой формой, и Анюта бросала в него камешками, чтобы он скрылся с глаз и не нарушал утренней красоты природы.

Никогда еще, кажется, в жизни Анюты острое ощущение такой красоты природы и великого покоя не владело всем ее существом, как в эту минуту. И никогда, пожалуй, не было столь полным и ярким чувство счастья. Она любила друга, любила отца, любила мать, любила свою заботливую Родину, свой труд, любила эту суровую и величественную природу. И была любима сама. Как ей хотелось в эту минуту быть хорошей подругой, хорошей дочерью, хорошим геологом! Хотелось совершить такой подвиг в жизни и труде, который был бы достойным ее друзей и любимых, ее народа. И ей несказанно захотелось сейчас быть там, где люди бьют шурфы на угольной сопке, трудиться, изучать, искать. Отныне никому не позволит она обращаться с собой, как с девочкой-баловнем. В душе ее созрело мужество и стойкость; она будет упорно трудиться, будет нести на плечах такой же груз и испытывать те же лишения, как все!

А сейчас… сейчас она сделает все, чтобы быть полезной в этом трудном походе, - она будет заботливой хозяйкой.

Потом она думала о Викторе. Ее чистая и светлая девичья фантазия уносила их обоих в будущее. Полуприкрыв глаза, Анюта видела себя и его идущими рука об руку по жизни - то строгими, деловыми, то веселыми, счастливыми; а впереди - сияющая вершина, взобравшись на которую можно далеко и ясно увидеть все, все. Кажется, никогда еще не был ей так дорог Виктор, как в эту минуту.

«Милый, милый, сколько выносишь ты, сколько в тебе самоотвержения и безропотности! - мысленно говорила она. - Так почему же ты никогда не пожалуешься, не попросишь у меня помощи? Или я плохой помощник? Тогда знай: сама буду голодной, а тебе отдам последнее; ты будешь рисковать - я буду рядом с тобой!»

Анюта умылась и вернулась к палаткам с приятным, радостным, как бы обновившимся чувством. Весело спорилась работа в ее руках, когда она принялась готовить завтрак. При этом она старалась все делать бесшумно, чтобы не разбудить мужчин.

Солнце поднялось уже довольно высоко над лесом когда проснулись Пахом Степанович и Дубенцов. Их ждал горячий завтрак, приготовленный девушкой.

- Эх, Анна Федоровна, да и добрая же будет из тебя хозяйка! - заметил Пахом Степанович, вернувшись после умывания веселым и приободрившимся.

Девушка слегка смутилась и, поправляя косы, сколотые на затылке, мельком взглянула на Дубенцова. Молодой геолог тоже взглянул на нее и смущенно улыбнулся. Между тем старый таежник, натягивая свои неистребимые бродни, рассуждал:

- Женщина, которая по хозяйству хорошая мастерица, говорят, раба, но то не верно. Раба, я так соображаю, которая забитая, бесправная перед мужиком. Но ежели, как, скажем, у меня хозяйка, ровня мне во всех делах, то это прямо золотой человек. Да я бывает, честно сказать, не стою ее! Право слово!

Он посмотрел на молодых геологов, как бы проверяя, слушают ли они его, и, убедившись, что они ничем не отвлекаются, заговорил снова.

- Вот я вам расскажу одну историю, - сказал он. - С хозяйкой мы живем ладно, она у меня строгая, но добрая, и женщина с умом. По молодости лет, как отец выделил меня на свое хозяйство, я зимой зверя промышлял в тайге, а летом то на рыбалке, то огородом занимался. Да и живность кое-какая была: корова, лошадь, чушка, птица. Бывало, придешь с рыбалки усталый, а тут что-нибудь не потвоему: обед холодный, или чушка кричит некормленная.

А по молодости мы все горячие, нетерпеливые. Начну хозяйку ругать: то да это не так, это не сделано. Она себе помалкивает, а это и вовсе, сказать, нервирует меня. Был у нас мальчонка Митяшка, лет пять было ему. Сейчас в военном флоте командир корабля…

- Как-то раз хозяйка мне и говорит: «Мамаша заплошала, поеду-ка к ней на пару деньков». А была она взята из соседней деревни, километров за двадцать ниже по Амуру. Ну, забрала моя Настасья Митяшку и айда к своим.

Остался я один в избе. Вот встаю утром, маленько проспал, соседи разбудили, а во дворе хором вся живность кричит. Я скорее одеваюсь да во двор. Выпустил корову и лошадь в лес - у нас выпас вольный, - а тут птица кричит. Побежал за овсом, высыпал. Там чушка визжит - ей варево нужно. Бросился к печке - дров нет. Нарубил. Хватился - воды нет. Принес, разжег печку, полез за картошкой, поставил. Да и себе же надо готовить… Так я пока все переделал? то уж и есть не хотел - до того умаялся. А тут же надо и в избе убрать и что-то по хозяйству сделать. Деньденьской не разгибал спины, управляючись по хозяйству. И эдак уморился до вечера, что уж мне ничего не хотелось, окромя одного - скорее в кровать. А назавтра опять все это. В тайге так не уставал. Ну, поверите, я как святого спасителя ждал свою Настасью. Приехала она, посмеялась над беспорядком, какой я наделал везде, и спокойно, ловко взялась за дело. С той поры - шабаш, никогда я не набрасывался на нее, потому ее труд тяжельше моего. Так-то вот, ребятки!..

Анюта с волнением и с каким-то внутренним трепетом слушала Пахома Степановича. Когда он кончил свой рассказ, девушка еще долго смотрела на него, будто видела впервые.

За завтраком они обсуждали, что предпринять теперь в поисках экспедиции.

- Дорог много, - говорил таежник, - да вот какая из них самая короткая, ума не приложу. Знать бы, что та речка за сопкой и есть Хунгари, то вся статья спуститься по ней. Два-три дня - и, глядишь, до своих добрались бы.

Только Хунгари тут вроде бы не должна быть. Она недалеко от Удом и забирает к югу.

- А эта, говорите, к югу идет? - спросил Дубенцов.

- Под сопкой - к югу, а дальше - кто ее знает.

- Не исключена возможность, - заметила Анюта,- что она идет к югу, чтобы сделать потом крюк и повернуть на север.

- И то вполне может быть, - согласился Пахом Степанович,- вершины-то ее никто не знает.

- Лично у меня не вызывает, сомнения, - говорил Дубенцов, - что в письме речь идет именно об этой реке.

Вероятно, это именно и есть Хунгари, на берегу которой поджидает нас отряд, чтобы отправиться на поиски Сыгдзы-му - Красного озера. Что же касается слова «осторожно», то, очевидно, нас предупреждают о перекатах или водопадах, которые бывают на горных реках. Так что мое предложение одно: отправляться к этой реке, плыть вниз по течению. В крайнем случае, нас принесет в Амур, а оттуда мы быстро и без труда доберемся до лагеря отряда по Хунгари.

- А на чем мы поплывем? - спросила Анюта.

- Да я думаю, - вопросительно посмотрел геолог на таежника. что мы с Пахомом Степановичем смастерим уж какой-нибудь плот…

- Однако бат нужно рубить, - ответил тот. - Это вернее, потому плот через перекаты трудно проводить, осадка большая, садиться на мель будем.

- Словом, это не проблема, - объяснил Дубенцов Анюте. - Важно, чтобы было у всех одно решение.

Пахом Степанович и Анюта поддержали план Дубенцова.

После завтрака разведчики собрались в дорогу. Пахом Степанович по-прежнему приспособил свой груз на носилки-волок. Изрядный груз оказался и в рюкзаках Дубенцова и Анюты. Девушка решительно отказалась отдать часть груза кому-либо, когда Дубенцов попытался облегчить ее рюкзак.

Тем же путем, каким шел сюда Пахом Степанович, разведчики направились к своей цели, с благодарностью покинув приветливый берег безвестной речонки.

В полдень они подошли к ручью, возле которого Пахом Степанович отлеживался в памятное утро после схватки с медведицей. Едва окинули они взором красивый луг с озерком посредине, как Пахом Степанович, перепугав Анюту, яростно прошептал:

- Прячьтесь! Прячьтесь!

Дубенцов и Анюта бросились в траву, беспрекословно повинуясь требованию таежника.

- Кабаны! - возбужденно объяснил все тем же яростным шепотом Пахом Степанович. - Стадо кабанов пасется…

- Где?

- У озера, левее по берегу, - торопливо снимая берданку, объяснил Пахом Степанович. - Виктор Иванович, бросай все, заряжай, паря, свой карабин.

- Пахом Степанович, может быть, не следует, - посоветовала Анюта. - У нас ведь продукты есть, а это же опасная охота…

- Не могу, Анна Федоровна, отказаться от свежей свининки, раз бог послал, а потом же нам потребуется подстилка в бат, чтобы не простынуть от сырости. А на такой случай кабанья шкура лучше всякого тюфяка мягкая, крепкая. Нет-нет, Анна Федоровна, кабана нужно добыть. Да ведь и даровая вещь, все равно пропадет зря.

Дубенцова тоже охватила охотничья страсть. - Это же редкий случай, - убеждал он Анюту, сбрасывая с плеч рюкзак и вкладывая патроны в магазинную коробку. - Когда понадобится, их не будет. Консервы-то надо приберегать. Кто знает, что нас ждет впереди. Ты понаблюдай, как мы будем охотиться…

Пригнувшись, он побежал вслед Пахому Степановичу, уже примостившемуся за кустами.

- Видишь? - спросил таежник, когда Дубенцов встал рядом.

- Хорошо вижу.

Чуть левее озера, где от воды до леса было самое короткое расстояние, в траве паслось стадо кабанов. Их было не менее полусотни. Кабаны подвигались к озеру врассыпную. Иногда между какой-нибудь парой завязывалась драка, и вокруг начинали собираться и толпиться другие животные.

- Ишь ты, как довольствуются! - шептал Пахом Степанович. - Поползешь к озеру правее стада, - возбужденно объяснял он. - Прячься хорошенько в траве. Вылезешь к берегу, ложись и жди моего сигнала. А я пойду лесом и засяду, где самый близкий от кабанов куст. Как услышишь, кедровка прострекотит два раза, сразу подымайся и стреляй вверх. Гляди, паря, не стреляй в свиней: поранишь - беды не оберешься, они злые, черти. Ну вот, стрелишь, они побегут туда, где ближе лес, а ты сам не беги следом, держись левее от них. Я там один управлюсь…

Выслушав все это, Дубенцов бесшумно скользнул в густую траву, и его спина замелькала, удаляясь к озеру. Вот в просветах травы Дубенцов увидел илистый берег, расшитый бесчисленными узорами птичьих следов. Там бегали кулички, неподалеку стояли по колено в воде несколько цапель, настороженно вытянув длинные шеи. Стайки уток виднелись там и сям на поверхности воды. Дубенцов притаился и слухом следил за стадом кабанов. К нему доносились всплески воды, хрюканье, скорее напоминающее рычание собак. Он опасался, что стадо преждевременно выйдет на него и с нетерпением, с трепетом в груди ждал сигнала.

 

Пахоч Степанович снял с себя дождевик и швырнул его навстречу зверю, когда тот был уже близко. Секач кинулся на летящий дождевик.

 

В лесу дважды прострекотала кедровка. Было невозможно различить, сигнал это или в самом деле голос птицы. Дубенцов выждал, опасаясь подняться преждевременно. Кедровка прокричала вторично, на этот раз с особой настойчивостью. Дубенцов поднялся во весь рост. В какую-то долю секунды он с жадным любопытством смотрел на животных, находившихся от него метрах в тридцати. Неуклюжие, большеголовые, они были, тем не менее, необыкновенно подвижны и чутки, как всякие звери. Вмиг вскинули секачи свои грозные, с огромными белыми клыками морды, словно готовясь ринуться на неожиданно явившегося противника, Дубенцов выстрелил.

Будто могучая волна, поднятая ураганом, покатилась по траве. Стадо устремилось к лесу. Зачарованным взглядом Дубенцов провожал зверей. Он увидел блеск огня в кустарнике, вслед за ним гулко ударил выстрел. Стадо круто завернуло вправо, но один кабан упал, снова поднялся и высоко прыгнул. Прогремел второй выстрел, и кабан свалился окончательно. Но только теперь Дубенцов заметил, что неподалеку от убитого мечется другой, видимо сильно подраненный кабан.

В эту минуту Пахом Степанович показался из чащи и раненый секач понесся на него. Холодок побежал по спине Дубенцова. Геолог ждал выстрела, но его не было. «Заело патрон», - в ужасе подумал он, пустившись вслед секачу.

Между тем Пахом Степанович не убегал. Он поспешно снял с себя дождевик и швырнул его навстречу зверю, когда тот был уже близко. Дубенцов мчался туда же, готовясь выстрелить и боясь, что пуля заденет Пахома Степановича.

С облегчением он увидел, как ослепленный яростью секач кинулся на летящий дождевик. Прогремел новый выстрел берданки. Зверь грохнулся на колени, потом беспомощно повалился набок. Словно гора свалилась с плеч Дубенцова.

Он остановился, чтобы отдышаться, потом пошел медленнее.

- Зачем вы трогали его, Пахом Степанович? - еще додали крикнул геолог.

Старый таежник устало вытирал пот со лба.

- Ах ты, дьявольская работа! - выругался он. - И как это его угораздило? Срикошетила, паря, должно, пулято, - объяснил он. -Стрелял ведь подсвинка, а пуля прошла, видать, насквозь и подранила этого большого дурака.

Вишь как, дьявол, дождевик испортил… - с искренним огорчением рассматривал он свой плащ.

Секач был на редкость крупных размеров. Его массивная, толстая в груди, шее и голове, намного сужалась к задним ногам. Под густой и длинной седой щетиной плотным войлоком сбился мягкий, как пух, желтоватый подшерсток-панцырь - зимняя шуба дикого кабана. Огромные эмалевые клыки заострились по бокам, словно отточенные ножи. Сухие длинные ноги, заканчивающиеся острыми, как отшлифованный кремень, широко раздвоенными копытцами, продолжали вздрагивать в предсмертных конвульсиях.

Пахом Степанович прикинул длину убитого зверя. Оказалось, кабан был около двух метров. Потом они осмотрели подсвинка, и тогда только таежник пояснил:

- Вот оно как получилось: подсвинку, вишь, я попал в шею. А пуля-то прошла насквозь и угодила как раз в того.

И подсвинок не добит и этот дурак не уходит. Подсвинка, думаю, застрелю наверняка, а секач пусть убежит, шут с ним! Ан, паря, вишь, он на меня пошел…

Пока Дубенцов и Пахом Степанович осматривали добычу, прибежала Анюта. Они втроем принялись свежевать кабанов. Решено было забрать потроха и вырезать лучшие куски мяса, которые и завернули в кабаньи шкуры. Вдоволь был сыт и Орлан.

После отдыха и обеда на берегу ручья разведчики нагрузились до отказа и тяжело зашагали к сопке, чтобы успеть до вечера выйти на берег неизвестной реки. 

 

Глава девятая

У неизвестной реки. - Изобретение Дубенцова. - Дикий виноград. - Пояснение Анюты.

С седловины Верблюжьего горба, куда наши путники взобрались незадолго до заката солнца, они увидели глубокую долину, зажатую с обеих сторон высокими грядами гор. Долина, налитая темно-синим вечерним сумраком, уходила прямо на юг и там исчезала в сумеречной фиолетово-синей мгле. По дну долины темной лентой вилась река, от берегов которой и до вершин сопок взбирались густые заросли курчавого лиственного леса. Лишь кое-где между деревьями белели осыпи или острыми зубцами подымались над лесом скалы.

- Какое изумительное зрелище! - не удержалась от восхищения Анюта. - Подлинная поэзия! Отсюда не хочется уходить.

- Величиной река напоминает Хунгари, - заметил практичный Дубенцов.

Не задерживаясь на седловине, они стали спускаться по склону через редкий березняк, чтобы засветло найти приют на берегу реки. Вскоре березовый лес сменили заросли высокого лиственного разнолесья. Влажная, освежающая прохлада охватила путников, над головами которых теперь смыкали свои могучие кроны старые тополя, ильмы, бархаты. Во множестве встречались боярышник, черемуха. Возле одного бархатного дерева, достигающего в поперечнике не менее полметра, Пахом Степанович остановился, отковырнул топориком кусок коры.

- Экое богатство! - сказал он. - Чистая пробка!

У нас на Амуре она шибко идет в дело: и на поплавки к неводам и на спасательные круги и пояса на катерах и пароходах.

- А знаете, Пахом Степанович, - говорил Дубенцов.

- Ведь это дерево нигде не растет, кроме как на СихотэАлине и в Приамурье,

- Заграница, говорят, покупает у нас пробку-то, заметил Пахом Степанович.

- Да, и заграница покупает, и центральные области нашей страны снабжаются ею…

Так, за разговорами, они спустились на дно долины и вскоре очутились на берегу реки. Река была не более сорока-пятидесяти метров в ширину, но стремительное течение с воронками водоворотов придавало ей устрашающий вид.

По берегам, нависая над водой, густыми стенами стояли тальниковые кущи.

Отыскав открытый участок берега, усеянный мелким чистым галечником и песком, разведчики с облегчением сбросили свой тяжелый груз. Над ними, образуя живописный шатер, разбросал свою широкую крону могучий тополь. Если бы не тучи комаров, трудно было бы подыскать более приятный уголок в лесу. Все трое быстро принялись за дело. Дубенцов собирал дрова для костра. Анюта мыла в реке куски свинины, наполняя ими котелки. Пахом Степанович драл кору для подстилки и ставил палатканакомарники. Задымил костер. В языках его пламени покачивались котелки и чайники. Не отходя от костра, Дубенцов размотал леску, привязал ее на удилище из тальниковой лозы и принялся удить. Вскоре у костра на галечнике трепыхались крупные хариусы.

- Погоди вот маленько, - говорил Пахом Степанович, наблюдавший за ловлей. Он лежал у костра на кабаньей шкуре, отдыхая. - Сработаем бат и не такую еще рыбу добудем… Самого тайменя!

- А что это такое - таймень? - спросила Анюта.

- В таежных реках водится. Самая большая рыба.

Бывает такой попадается - больше метра длиной.

- Как же мы его добудем, Пахом Степанович? У нас же никаких снастей нет.

- А вот посмотрите, Анна Федоровна. И без снастей добудем! - многозначительно ответил старый таежник.

На вершинах сопок, поднявшихся по левую сторону долины, погасли последние отсветы вечерних лучей солнца. По лесу над рекой изредка пробегал ветерок, будто там, в вышине, какая-то большая невидимая птица взмахивала крылом над деревьями.

После ужина Пахом Степанович и Анюта разошлись по своим палаткам, только Дубенцов еще сидел у костра.

Он долго записывал что-то в дневник, потом принялся вычерчивать на листе бумаги какие-то линии. Закончив эту работу, он достал нож и стал мастерить широкую коробочку, напоминающую своей формой утюг. Дно коробочки он сделал из прутьев, сверху положил пробковую кору и скрепил ее новым рядом прутьев. Коробочку опустил на воду и полюбовался, как она легко поплыла. Потом нагрузил ее галькой. Коробочка лишь немного осела в воде.

С утра Анюта перевязала Пахому Степановичу голову.

Таежник засобирался на поиски подходящего дерева для постройки бата. Дубенцов достал свой блокнот.

- Пахом Степанович, сколько дней потребуется, чтобы смастерить бат? - спросил он.

- Этак, думаю, дня за три-четыре управлюсь. Дерево сначала надо найти и срубить да просушить над костром, а потом долбить дня два, если хорошо работать. Инструмент-то у нас, видишь, какой: одни топорики…

А как вы думаете, Пахом Степанович, не лучше ли нам такую вот посудину сделать? - спросил Дубенцов, показывая таежнику свою коробочку.

- Это что за утюг? Плот? - удивился Пахом Степанович. - Нет, паря, мы с ним сядем на первом же перекате. Потом, тяжело будет управлять шестами - шибко грузный.

- Так это же пробковая кора! Я все рассчитал, Паком Степанович. Бат будет иметь осадку тридцать-сорок сантиметров, а плот - только двадцать сантиметров. На постройку бата, вы говорите, нужно три-четыре дня, плот же мы сколотим за один день. Для бата большие водовороты опасны, - плоту они нипочем! Что касается управления, то это самое простое дело: ввиду легкости плота он будет слушаться шестов не хуже, чем бат, да, кроме того, вот тут на стержень наденем лопастный руль, который повернет плот в любую сторону. Знаете, как у баржи…

- Да ты, паря, прямо инженер! Видать, учился этому делу?-Ну, а как ты думаешь связывать его? Не рассыпется он у нас где-нибудь на перекате?

- И это продумано. Нужно найти сухое дерево и расколоть его так, чтобы получились плахи. Из этих плах срубить переплет - раму вроде ящика или большого утюга.

Длина рамы - три метра, ширина - два с половиной. Дно устроим из тонких жердей, которые привяжем к ящику распаренной лозой. В ящик плотно наложим пробковой коры слоем в тридцать-сорок сантиметров. Поверх положим более тонкие жерди и «пристрочим» их к раме, а сквозь кору прикрепим к нижним жердям. По моим подсчетам, вес плота и всего груза на нем будет не больше тонны. А для осадки на двадцать сантиметров нужен вес в полторы тонны. Так что осадка может быть даже меньше, чем на двадцать сантиметров. Думаю, что нам не опасны будут самые мелкие перекаты.

- Однако, придумано дельно, - согласился Пахом Степанович.

- А ты не ошибся в расчетах, Виктор?- спросила Анюта. - Так много сырых жердей, столько груза и такая маленькая осадка? Ведь кора-то не сухая…

- Ошибки быть не должно. Я брал удельный вес именно сырой коры, которая, кстати, мало чем отличается от выдержанной. Тринадцать десятисантиметровых жердей внизу и столько же пятисантиметровых вверху. Проверь, на всякий случай, мои расчеты с удельным весом, - подал он блокнот девушке.

Пахом Степанович наблюдал за тем, как быстро бегает по листу карандаш в бронзовых, огрубевших пальчиках девушки, ожидал, что она скажет. Когда Анюта подтвердила правильность расчета, Пахом Степанович добродушно и весело пробасил:

- У этого ученика, видать, никогда ошибок не бывает.

Крепко голова привязана! Не приходилось еще мне такой плот делать, да чувствую, что хорошую штуку придумал Виктор Иванович.

Пахом Степанович скомандовал на работу. Через чае на берегу лежали жерди, заготовленные Дубенцовым. Анюта натаскала тальниковых лоз. Пахом Степанович свалил сухой кедр и расколол его на две половинки. Он аккуратно обтесывал их, стараясь сделать из каждой половины плаху.

Дубенцов и Анюта отправились за пробковой корой.

- Виноград! Смотри, Витя, дикий виноград! - вдруг воскликнула девушка, бросившись к кусту.

На невысоком боярышнике, образовав живописный тенистый шатер, вились густые лозы. Темно-зеленые рассеченные листья виноградника резко выделялись среди другой зелени. В тени шатра с лоз свисали тяжелые гроздья круглых, еще зеленых ягод. Анюта сорвала одну кисть, взяла ягоды в рот… и тотчас выплюнула.

- Ух, кислый какой, как уксус!

- Так он же еще не поспел! - расхохотался Дубенцов. - Он до самых заморозков будет жесткий и кислый, даже если созреет. Но зато ты бы покушала его после заморозков!

Тут же, неподалеку, у подножия сопки, в разнолесье, они встретили многочисленные лианы актинидии и лимонника. Продолговатые связки ягод лимонника только что начали краснеть. Тем не менее, терпкий запах лимона уже исходил от них, и Дубенцов нарвал ягод, пообещав угостить Анюту чаем «с настоящим лимоном». Лианы актинидии оказались в большинстве мужскими, неплодоносящими. Но в одном месте все-таки обнаружился плодоносящий куст. Продолговатые зеленые ягоды с продольными полосками, как у крыжовника, тоже еще не успели вызреть - они были твердыми. Но, перепробовав на ощупь несколько плодов, Дубенцов нашел с десяток уже начинающих спеть, они были мягкими. Сильно сахаристые, с едва уловимым ароматом сливы, они так понравились Анюте, что девушка обещала непременно насобирать их хоть немного к обеду.

Вернувшись к палаткам с тяжелыми связками пробковой коры, Анюта и Дубенцов принесли пару крупных гроздей зеленого винограда.

- Если я не ошибаюсь, мы находимся где-то на пятидесятой параллели северной широты, - говорила Анюта. - Пахом Степанович, далеко ли еще к северу встречали вы дикий виноград?

- Чтобы не соврать, Анна Федоровна, есть село Жеребцовское, - ответил таежник, сколачивая ящик из плах.

- Это без малого сто семьдесят километров от города Комсомольска вниз по Амуру. Там тоже есть виноград. А дальше к северу не приходилось встречать.

- Это, что же, выходит, что на пятьдесят второй параллели? - спросила Анюта.

- Да, Комсомольск стоит на половине пятьдесят первого градуса северной широты, - подтвердил Дубенцов.

- Там, в этом Жеребцовском, очень холодно зимой? - продолжала выяснять Анюта.

- В Комсомольске, Анна Федоровна, бывает пятьдесят пять градусов. Крепкие тут морозы.

- И, несмотря на такие холода, виноград выживает! - воскликнула Анюта.

- А кабаны, а тигр? Тоже ведь южные жители, - добавил Дубенцов.

- Вот вы люди ученые, - оторвался от работы Пахом Степанович, вытирая рукавом пот со лба, - поясните мм одну непонятную штуку. Я частенько думаю, а сам до дела никак не. дойду. Гляжу я: на правой стороне Амура - вроде бы одни растения и звери живут, а на левой, подальше от берега, совсем другая статья. Суровая там тайга, не похожая на эту. В книгах-то, небось, сказано про это?

- Я вам отвечу, Пахом Степанович, - быстро отозвалась Анюта, словно боясь, как бы Дубенцов не опередил ее. - Я слышала лекцию Черемховского в университете, где он объяснял причины такого разграничения в природе этого района…

- Ну, послушаем, послушаем, - одобрительно пробасил таежник, откладывая топор.

- В третичный период, - заговорила Анюта, несколько торопясь и краснея, будто на экзамене,- в этих местах, как и по всей Сибири, росли тропические леса. Тут был жаркий климат, и все кругом было покрыто настоящими джунглями. Потом с севера сюда стал надвигаться гигантский ледник. Он дошел до Яблонового хребта и до Удской губы на Охотском море, там остановился и впоследствии растаял. Близость ледника в корне изменила Приамурье и Сихотэ-Алинь. Здесь стало холодно, появились снега Огромная масса растений и животных погибла от холода. На севере Сибири в вечной мерзлоте и поныне находят сохранившиеся туши мамонтов - предков нынешних слонов.

Но погибли не все животные и растения, некоторые приспособились к новому, суровому климату - изменили свою форму, образ жизни. Их-то мы и находим до сих пор и удивляемся, как это рядом с кедром и елью растет дикий виноград, дуб и бархатное дерево. Чуть южнее отсюда, в тайге, рядом с полярной совой можно встретить тропическую курицу - фазана, с тигром и дикой свиньей соседствуют в лесу лоси и северный заяц-беляк.

- Почему же тогда нет винограда в Сибири? - недоверчиво спросил Пахом Степанович, повернувшись к девушке.

Этот вопрос вызвал заминку у Анюты, но ей на помощь пришел Дубенцов.

- Потому, Пахом Степанович, - стал объяснять он, что недалеко отсюда находится гигантская теплица земного шара - Тихий океан. Расположенный большей своей частью в тропиках, Тихий океан собирает в себя, как аккумулятор, огромные запасы тепла, которое разносит далеко на север и на юг. Взять хотя бы западное побережье Северной Америки. Там, на одной широте с Комсомольском, почти не бывает зимы. Или Япония. Страна эта в большинстве своем субтропическая, хотя расположена она совсем недалеко от нас. Все эти условия, взятые вместе, и делают природу Сихотэ-Алиня единственным в своем роде уголком на земном шаре.

Выслушав объяснения, Пахом Степанович задушевным голосом сказал:

- Шибко, ребятки, уважаю науку. Эх, маленько бы повременить мне появляться на белый свет, - так, к примеру, до одной поры с вами. Про все бы на свете узнал!

Ведь же задаром учат: на, бери, пользуйся… - он вздохнул и принялся за работу.

- Так всего же никогда не узнаешь, Пахом Степанович, - сочувственно заметила Анюта.

- Всего не узнаешь Анна Федоровна, это верно! Но природу должен знать каждый человек - от нее он живет.

- Природу-то, положим, вы лучше нас знаете, Пахом Степанович, - сказал Дубенцов.

- Какой я знаток. То, что вижу, то и знаю. А как оно получается и отчего - темный лес для меня. Однако, ребятки, беритесь за дело, эвон солнце как к вечеру катится…