В школе было событие: на переменке Тоня Булкина вдруг отбросила ручку в сторону и всхлипнула.

— Ты чего? — спросила я.

— Предки… не хотят покупать мне новую шубку, а эта уже износилась! — пожаловалась Тоня. — Говорят, на следующий год. Ну как мне им объяснить?

Мне снова подумалось: Тонька страдает без новой шубки, а ведь могла бы радоваться сегодняшней пятерке! Даже было ее не жалко, как раньше. Чего хнычет? Но все-таки я не могла быть счастливой, когда рядом со мной плакала Тонька. После уроков я попыталась объяснить ей все, что узнала вчера. Но Булкина ничегошеньки не поняла: то ли это так сложно, то ли я неважно объясняю. Или ей тоже нравилось быть несчастной и ее тоже сердило, что ей нечего возразить?

Когда я вернулась домой, Гелий сидел во дворе за доминошным столиком и писал свою новую работу на дому. Я рассказала ему о Тоньке и заявила, что она мешает мне радоваться.

— Тогда помоги ей, — ответил Гелий, не отрываясь от своих бумаг.

— Но как? Денег на шубу у меня нет, а понять она ничего не смогла!

— Не захотела, — уточнил он. — Тогда ничего не поделаешь. Не обращай на нее внимания.

— Но Тонька — моя подруга!

— Вот они, беды от друзей… Оля, видишь, я работаю.

— Но я хочу помогать людям! Я хочу делать добро! — сказала я. — Научи меня, ты ведь наверняка умеешь!

— Хорошо, идем, научу, — он рассерженно собрал бумаги, бесцеремонно всунул их в мой ранец и зашагал со двора.

— Куда мы идем? — поинтересовалась я, торопясь за ним.

— Помогать людям, — Гелий обернулся. — Ты же сама просила.

— Ладно, — кивнула я, — ты мне вот что скажи. Я еще вчера хотела спросить. Как ты все успеваешь? Ты работаешь так много.

— Когда ты начинаешь что-то делать, — ответил Гелий, — у тебя обязательно появятся на это силы. Если ты начинаешь лежать в кровати, из тебя получается больной и слабый человек. Если начинаешь бегать по утрам, получается спортсмен. Сначала ты делаешь это через силу: трудно бегать и болят ноги, а лежать в кровати очень скучно и охота встать. Потом все вокруг подстраивается под твои ритмы.

— Где доказательства? — потребовала я.

— Практические, — ответил он. — Попробуй, увидишь.

— А откуда берутся дополнительные силы? — не унималась я.

— Все просто: космос посылает тебе столько энергии, сколько ты реально затрачиваешь, — рассеянно проговорил он.

Это было уже что-то новое! Космос и энергия.

— Ага, еще добавь: на моем родном Марсе… — сказала я.

— Все мы инопланетяне… — Гелий задумчиво глядел в небо. — Нет, надо было сначала тот абзац вперед поставить, а потом… — он спохватился, тряхнул головой и пробормотал:

— Да, извини… О чем то бишь мы? А, да, вот я спросить хотел: что ты делаешь, когда тебе плохо?

— Ну… плачу, — я немного удивилась.

— А я смеялся. Когда был маленький. Специально смеялся. Сначала мне было страшно противно, что я так делаю, и было очень трудно. Однажды я решил: все, не буду я больше изображать из себя весельчака. Заплакал. И мне это сразу надоело. Хотелось опять смеяться. А теперь мне почти никогда не бывает плохо. Сразу с собой справляюсь. Я привык радоваться… и все вокруг подстроилось под мои ритмы, — закончил он, остановившись.

Мы пришли к детскому дому.

— Сейчас ты будешь учиться помогать людям, — оповестил Гелий, подошел к загородке, у которой стояло четверо малышей, и вынул из кармана баночку мыльных пузырей.

— Привет! — подмигнул он. — Ловите! — и начал выдувать разноцветные пузатые шарики. Ребята обрадовались и стали наперегонки ловить их. Потом нас увидели другие малыши и тоже сбежались посмотреть. Гелий давал им всем по очереди попробовать выдуть пузырь. После того, как ребят стало много, Гелий убрал баночку обратно в карман, извлек оттуда какие-то штучки и стал показывать с ними фокусы. Особенно веселил малышей маленький резиновый мишка, который не хотел сидеть в руке, выскакивал из нее и перелетал через загородку прямо к ребятам.

Подошла воспитательница, поглядела, посмеялась и пригласила нас:

— Что ж вы снаружи стоите? Заходите.

Попав к ребятам, Гелий разошелся вовсю: развесил свой плащ на каком-то сооружении из труб и принялся играть в индейцев. Я стояла и смотрела.

— Откуда он? — спросила воспитательница, любуясь игрой.

— Приезжий, — ответила я. — Он раньше тоже жил в детдоме.

К нам подошла маленькая девочка и глядела на нас снизу вверх.

— Что ты, Юлечка? — спросила ее воспитательница. — Почему ты не идешь к ребятам?

— Я не хочу быть индейкой.

— Индианкой, — поправила женщина. — А почему?

— Потому что он уйдет и не вернется, а я буду скучать, — сказала Юля. И пошла от нас.

Я догнала ее, присела и спросила — даже не знаю, что на меня нашло:

— Давай дружить. Меня зовут Оля.

— Я не могу с вами дружить, — Юля поглядела куда-то вбок. — У вас есть дом. А у меня нет.

— У дяди Гелия тоже нет дома, — сообщила я. — Он бродяга. Пошли играть?

— Ладно, — согласилась она, и мы направились к индейскому вигваму. Сначала нас приняли за врагов и обстреляли невидимыми стрелами, меня даже ранило, а потом мы стали полноправными индейцами. Только моя рана стала заживать, как на нас напало другое индейское племя. Битва снова кончилась перемирием, никто не пострадал, но когда все лезли в вигвам, Гелий наступил на отравленную стрелу и погиб.

— Вот так кончаются войны даже после перемирия, — говорил он после. — Дух войны, как цепкий паучок, ищет жертвы, чтобы насытиться. И если вы позвали его, он никогда не уйдет голодным. Так что лучше навсегда позабыть его имя.

Когда ребят уводили, Юлька попросила:

— Приходите еще. Мы будем ждать. Даже если вы забудете.

Обняла Гелия за ногу — и убежала.

Гелий облачился в плащ. Усмехнулся:

— Теперь ты знаешь, как можно… делать добро?

Он зашагал по улице, сосредоточенный и непонятный. Наверное, он думал о своем детстве.

— Ты часто так делаешь? — спросила я его. — Откуда у тебя в карманах эти вещи?

— Да все от цыгана того веселого. Он умер, а это вот мне досталось.

— Извини, я не знала, — тихо произнесла я.

— А я по-другому отношусь к смерти, — выдал Гелий. — Для меня это — переход в другой мир.

— Ты веришь в жизнь после смерти?

— Да. Но знаешь, суть даже не в этом. Допустим, когда человек умирает — это горе для тебя, если ты его любишь. И что, ты всю жизнь будешь жить в горе? От этого он не оживет, правильно? Хорошего из этого горя извлечь нельзя. Зато ты приносишь человеку страдания. Неважно, что этот человек — ты сам.

Я молчала.

— И вообще, знаешь что? — продолжал он. — Вот сколько раз видел. Человека хоронят, и все по очереди рыдают. Потом идут кушать. По крайней мере у половины людей на лице в этот момент скорбного выражения не найдешь! А когда справляют сорок дней, все уже веселятся в открытую, за застольными разговорами почти и не вспоминая об умершем, только в тостах или чем-нибудь подобном. Зато стоит о нем заговорить, вот как сейчас, сразу — скорбная маска: «Извини, я не знал».

— Ты жестокий, — сказала я. — Ты можешь говорить о больных и о мертвых с пренебрежением, ты смеешься над чужим горем… Конечно, может быть, ты и знаешь какую-то истину, перед которой все мы ничтожества и наши проблемы мелки, но ведь было время, когда ты не знал своей истины и был таким же, как мы.

— Стоит мне чуть-чуть высказать свое мнение, как на меня сразу нападают, — невесело ответил Гелий. — Пожалуйста, могу и молчать.

— Ну вот, почему сразу — молчать… Послушай, у тебя столько престранных мыслей в голове, почему ты не как все?

— Когда человек все время один, у него предостаточно времени, чтобы думать. Это как Зальтен — автор «Бемби» — сказал: «Одинокий путник идет дальше других».

— И тебе никогда не хотелось иметь спутников на твоей дороге?

— Да чего там, хотелось, конечно, — сказал он. — Но тут уж каждый делает свой выбор, как ему жить. А то тебе как в сказке: подавай сразу и кувшинчик, и дудочку.

Мне снова стало его жалко. Гелий понял это.

— Не забывай, что я самый счастливый в мире, — напомнил он.

Мне показалось, что в этот момент он говорил неискренне. Хотя, конечно, я многого не знаю и могу ошибаться.