Полтора дня у меня ушло только на то, чтобы разыскать адрес Шарон Нэпьер. Путем невероятных ухищрений удалось-таки пробиться в компьютерную картотеку Управления автоинспекции и выяснить, что срок действия ее водительских прав истек еще шесть лет назад. Быстро смотавшись в центр, я заглянула в Отдел регистрации автотранспорта, где отыскала зарегистрированный на ее имя темно-зеленый "кармангиа" и адрес, совпадавший с ее последним местом проживания, который был мне известен и раньше. Но сбоку имелась пометка, что данная машина теперь числится за штатом Невада, из чего можно сделать вывод, что вместе с ней Калифорнию покинула и хозяйка.

Я позвонила частному детективу из Невады, некоему Бобу Дитцу, имя которого отыскала в Национальном справочнике. Объяснив, что мне от него нужно, я получила в ответ обещание перезвонить, что он и сделал на следующий же день. Оказывается, Шарон Нэпьер действительно подала заявку на права и получила их в Неваде; какое-то время она проживала в городе Рено. Но, как удалось узнать Бобу, в марте прошлого года она внезапно смоталась из города, оставив с носом кучу кредиторов. Получалось, Шарон в бегах уже почти четырнадцать месяцев. Боб предположил, что она по-прежнему где-то в их штате, и обещал продолжить поиски. Расположенная в Рено фирма, занимающаяся ссудами, показала запросы на Шарон, поступившие к ним из Карсон-Сити и несколько раз из Лас-Вегаса, что, по мнению Боба, могло бы навести на ее след.

Я от души поблагодарила его за столь эффективную и быструю помощь и попросила прислать счет за выполненную работу, но он отказался, объяснив, что предпочитает расплату по принципу "услуга за услугу". Тогда я дала ему свой домашний телефон и адрес и сказала, чтобы он не стеснялся обращаться, если ему вдруг что-нибудь понадобится. Потом просмотрела адресный справочник Лас-Вегаса, но ее имени там не обнаружила и позвонила своему приятелю из Невады, чтобы он поискал по другим каналам. Сообщив, что в начале следующей недели собираюсь в Лос-Анджелес, я дала ему номер телефона, по которому меня можно разыскать, если все-таки удастся выйти на ее след.

На следующий день было воскресенье, которое я целиком посвятила себе, занявшись стиркой, уборкой и покупками. И даже побрила ноги, чтобы продемонстрировать, что я еще очень даже ничего. Утро понедельника целиком ушло на канцелярскую работу: составила очередной отчет для Никки и позвонила в местный отдел кредитования, чтобы еще раз все перепроверить. Судя по полученной информации, Шарон Нэпьер покинула город, прихватив с собой взятые взаймы денежки и облапошив немало людей. У них не было никаких ее координат, и я сообщила то, что сама успела узнать. Потом у меня состоялась долгая и нудная беседа в "Калифорния фиделити" по поводу Марсии Треджилл. Страховая компания была уже готова смириться с потерей жалких пяти тысяч баксов и прекратить расследование, и мне пришлось переубеждать их, призвав на помощь всю свою изобретательность. Моя работа не стоила им ни гроша из собственного кармана, а они, наплевав на все мои труды, почти согласились замять это дело.

Мне пришлось даже прибегнуть к довольно примитивному аргументу, который обычно мобилизует инспекторов по исковым заявлениям. "Она просто считает вас за идиота", – повторяла я, но инспектор лишь лениво мотал головой, словно в этом деле было нечто такое, чего мне не дано понять.

Разозлившись, я попросила его все-таки сообщить мой доводы начальнику и отвалила.

А в два пополудни уже мчалась в Лос-Анджелес. Еще одним кусочком в моей головоломке была Либби Гласс.

Мне предстояло выяснить, каково же ее место во всей этой истории. Доехав до Лос-Анджелеса, я разыскала в районе улиц Банди и Уилшир мотель "Асиенда". Эта самая "Асиенда" – стандартное двухэтажное Г-образное строение с тесной автостоянкой и плавательным бассейном – даже отдаленно не напоминала настоящую асиенду. Ее опоясывали жалкий газон и металлическая сетчатая ограда. Меня принимала весьма дородная дама по имени Орлетт, совмещавшая здесь сразу две должности – управляющей и портье.

Прямо за регистрационной стойкой располагался ее кабинет. Насколько мне было известно, обставлен он был на средства, полученные от активного сотрудничества с фирмой "Таппсрвэр". Орлетт явно имела склонность к мебели в средиземноморском стиле, особенно обитой красным плюшем.

– Все-таки, Кинси, здорово быть толстушкой, – поведала она доверительно, пока я заполняла регистрационную карточку. – Глянь-ка сюда.

Я взглянула. Она приподняла руку, чтобы я могла насладиться колыханием ее пышной плоти.

– Не думаю, Орлетт, – сказала я с некоторым сомнением. – Я, например, стараюсь избавиться от лишнего веса.

– И тратишь на это массу времени и энергии, – возразила она. – Проблема лишь в том, что наше общество непрерывно придумывает какие-нибудь табу. И полные люди все время испытывают дискриминацию.

Даже сильнее, чем инвалиды. Для тех, куда бы ты ни пошла, всюду развешаны специальные таблички. Специальные места для парковки, особые сортиры. Тебе ведь знакомы эти знаки на автостоянках – скрюченная фигурка на инвалидной коляске. Но покажи мне хоть один международный знак для людей с избыточным весом. Полное бесправие.

У Орлетт было круглое как луна лицо и по-мальчишески коротко стриженные волосы соломенно-желтого цвета. А щеки всегда горели так, будто она опасно перевозбуждена.

– Но это вредно для здоровья, Орлетт, – заметила я. – Высокое кровяное давление, опасность сердечных приступов...

– Ну, такие проблемы могут возникнуть у каждого и от чего угодно. Тем более к нам должны относиться внимательнее.

Я подала ей свою кредитную карточку, и, списав данные, она протянула мне ключ от комнаты номер два.

– Это совсем рядом, – заметила она. – Ты ведь терпеть не можешь жить где-то на задворках.

– Весьма признательна.

* * *

Во втором номере я останавливалась уже раз двадцать и всегда находила его обставленным с тоскливыми потугами на комфорт: двойная кровать королевских размеров, потертый палас неопределенного грязно-серого цвета и колченогий стул из оранжевого пластика. На столе красовалась лампа в форме шлема игрока в американский футбол с крупной надписью "UCLA". Ванная комната была совсем крошечная, а в душе постелена дешевенькая циновка. В таких апартаментах нередко можно найти под кроватью чьи-нибудь трусы. Зато номер обходится мне в межсезонье в какие-то одиннадцать долларов и девяносто пять центов плюс налоги, и в стоимость включен фирменный завтрак "Континенталь" – растворимый кофе и свежие пончики, большую часть которых поглощает сама хозяйка. Как-то ночью на пороге моей каморки устроился пьяный в стельку охламон и провел там часа полтора, пока за ним наконец не приехали полицейские. А останавливаться в этой дыре меня заставляет собственная скупость.

Я бросила чемодан на кровать и достала свой спортивный костюм, чтобы слегка размяться. Протрусив рысцой от Уилшира до Сан-Висенте, а затем на запад аж до Двадцать шестой улицы, я решила включить стоп-сигнал и развернулась в обратную сторону – в направлении Уэстгейта и назад в Уилшир. Особенно тяжело мне всегда дается первая миля, и по возвращении я пыхтела, словно паровоз. А едкие выхлопы проходящих мимо автомобилей наводили на мысль, что где-то рядом находится свалка ядовитых отходов. Нет, к черту, – и, вбежав в уже родной мне номер два, я приняла душ, оделась и снова просмотрела свои записи. Потом кое-куда позвонила. Вначале – на последнее известное мне место работы Лайла Абернетти, в компанию "Уандер брэд", что в Санта-Моннке. Как я и думала, оттуда Лайл уволился, и никто не знал, где он сейчас. Беглый просмотр телефонного справочника показал, что и там его координаты тоже отсутствуют, а вот Раймонд Гласс все еще проживал в районе Шерман-Оукс, на той самой улице, которая была указана в досье полицейского управления Санта-Терезы. Еще один звонок я сделала своему знакомому в Лас-Вегасе. Он нащупал след Шарон Нэпьер и сообщил, что для того, чтобы ее наконец разыскать, ему понадобится еще полдня. Я предупредила толстушку Орлетт, что мне могут позвонить, и попросила обязательно передать мне все до последней подробности. Она сделала вид, что оскорбилась на мое недоверие к ее исполнительности, но у меня уже был горький опыт, стоивший мне уйму потерянного времени.

Дозвонившись в Санта-Терезу до Никки, я сообщила ей, где нахожусь и что собираюсь делать. И заодно проверила свой автоответчик. Звонил Чарли Скорсони, но телефона не оставил. Я прикинула, что если что-нибудь важное, то он перезвонит. В заключение, записав на свой автоответчик новое сообщение, где меня можно разыскать, я направилась в ресторанчик, который располагался неподалеку. Этот ресторан, похоже, менял свою национальную принадлежность всякий раз, когда я здесь появлялась. В прошлый раз здесь царствовала мексиканская кухня, и мне запомнилось дьявольски острое рагу. На этот раз меня ожидало что-то греческое: похожие на дерьмо кусочки, завернутые в листья. В свое время я уже встречала нечто подобное в придорожных закусочных и решила на всякий случай промыть желудок стаканчиком вина, которое по вкусу напоминало скорее жидкость для зажигалок, но кто в наше время сможет определить разницу?

Часы показывали 19.15, и заняться было решительно нечем. Телевизор в моих апартаментах накрылся, и пришлось, спустившись вниз, смотреть на экран вместе с Орлетт, пока та жадно приканчивала пакетик карамелек.

* * *

Поутру я двинулась на автомобиле через горы в направлении Сан-Фернандо-Вэлли. С вершины холма, где был выезд со скоростной трассы в сторону Шерман-Оукс, я увидела над Лос-Анджелесом мерцающую, будто мираж, бледно-желтую дымку смога. И только макушки небоскребов протыкали это ядовитое полотно, словно пытаясь из последних сил глотнуть свежего воздуха. Родители Либби проживали в четырехквартирном доме на пересечении двух магистралей: на Сан-Диего и Вентуру.

Это было довольно громоздкое строение с оштукатуренными стенами, лепниной и выпирающими по всему фасаду эркерными окнами. Точно посередине дом разрезал сквозной проход, с левой стороны которого была входная дверь, ведущая в квартиры нижнего этажа, а справа – лестница на второй этаж. Само по себе здание не имело ярко выраженного стиля и, судя по всему, было построено в тридцатое годы, когда еще не сложилось мнение, что калифорнийская архитектура обязательно должна копировать особняки южан и итальянские виллы. Перед домом раскинулась небольшая лужайка, кочковато поросшая крабовой и бермудской травкой. Подъездная дорога сворачивала налево, к выстроенным в ряд коробкам гаражей, рядом с которыми торчали четыре пластиковых мусорных бака, прикованных цепями к забору. Вдоль фасада росли высокие кусты можжевельника, почти закрывавшие окна нижнего этажа я, похоже, сильно страдавшие от жгучего солнца и перегрева, поскольку некоторые ветки пожухли, а другие совсем осыпались. Растения очень напоминали обгрызенные крысами новогодние елки, причем наиболее пострадавшая часть была обращена наружу.

Судя по всему, веселые времена для обитателей этого дома остались в далеком прошлом.

Квартира номер один располагалась слева от меня.

Когда я нажала кнопку звонка, он лишь глухо затрещал, как испорченный будильник. Дверь открыла женщина, державшая во рту не меньше десятка булавок, которые, стоило ей заговорить, начали покачиваться вверх и вниз. Я испугалась, как бы она случайно не проглотила одну из них.

– Да? – сказала она.

– Миссис Гласс? – поинтересовалась я.

– Совершенно верно.

– Меня зовут Кинси Милхоун, частный детектив из Санта-Терезы. Можно с вами побеседовать?

Одну за другой она вытащила изо рта все булавки и воткнула в специальную подушечку, укрепленную на запястье и теперь напоминавшую сверкающий букет. Я протянула ей свое удостоверение, и она внимательно его изучила, переворачивая во все стороны, словно надеясь обнаружить на обороте какое-нибудь зашифрованное послание, искусно выполненное мельчайшим шрифтом.

Пока она занималась моим удостоверением, я наблюдала за ней. Женщина выглядела лет на пятьдесят с небольшим. У нее были карие глаза и короткие шелковистые волосы, без особых затей зачесанные за уши. Косметикой миссис Гласс не пользовалась. Она была без чулок, в простой джинсовой юбке, индийской блузке из выцветшего хлопка с голубоватыми разводами и матерчатых тапочках, целлофановые упаковки с которыми мне частенько попадались в универсамах.

– Наверное, вы насчет Элизабет, – проговорила она, наконец возвратив мое удостоверение.

– Да, вы угадали.

Секунду поколебавшись, она впустила меня внутрь.

Осторожно пробравшись по полу гостиной мимо обрезков ткани и выкроек, я отыскала один свободный стул. В нише около окна стояла гладильная доска, а на ней равномерно пощелкивал включенный утюг. Готовые изделия висели на вешалке у дальней стены рядом со швейной машиной. В воздухе висел устоявшийся запах новой материи и горячего металла. В сводчатом проеме, который вел в столовую, я увидела мужчину, неподвижно застывшего в инвалидном кресле. У него было пустое, без малейшего выражения лицо, брюки впереди расстегнулись, из них вываливался грузный живот. Подойдя к нему, миссис Гласс развернула кресло в сторону телевизора, нацепила мужу на голову наушники и, воткнув штекер в гнездо, щелкнула выключателем. Не знаю уж, интересно ему было или не очень, но он все тем же бессмысленным взглядом уставился на экран, где показывали какой-то футбольный матч. Оба супруга казались трогательными, словно дети, но трудно сказать, много ли радости видели они в своей жизни.

– Меня зовут Грейс, – представилась она. – А это ее отец. Этой весной исполнилось уже три года, как он попал в автомобильную аварию. Он не разговаривает, но слышит и расстраивается от любого упоминания имени Элизабет. Если хотите, наливайте себе кофе.

На журнальном столике стояла керамическая кофеварка, включенная в сеть через удлинитель, тянувшийся откуда-то из-под дивана. Похоже, все электрические приборы в комнате питались от единственной розетки. Грейс опустилась на колени. Перед ней на паркетном полулежало около четырех ярдов темно-зеленого шелка, и она булавками пришпиливала к материи бумажные выкройки. Грейс протянула мне журнал, открытый на странице с изображением модного платья, которое она сейчас кроила, – с длиннющим боковым разрезом и узкими рукавами. Попивая кофе, я наблюдала за ее работой.

– Я шью его для одной дамы, которая выходит замуж за известного телевизионного ведущего, – медленно проговорила Грейс. – Он ведет популярную вечернюю программу, и она говорит, что его узнают даже на бензоколонках.

И многие просят дать автограф. Ему даже делают специальный массаж лица. Как я слышала, последние лет пятнадцать он был довольно беден, а теперь они почти каждую неделю бывают на этих фешенебельных приемах в Бель-Эйр. Я частенько шью для нее. Он-то покупает себе одежду на Родео-драйв. Она бы тоже теперь могла себе это позволить, денег у него хватит, но говорит, что не хочет чувствовать себя зависимой. По правде говоря, она намного красивее, чем он. Я уже прочла в "Голливудском репортере" в разделе "Новые парочки", что они собираются отпраздновать свадьбу в ресторане Стеллини. А по-моему, было бы очень мудро с ее стороны набрать побольше дорогих шмоток, пока он ее не бросил.

Казалось, Грейс разговаривает сама с собой, словно в полузабытьи, время от времени ее лицо озарялось мягкой улыбкой. Приподняв с пола край ткани с наколотой выкройкой, она стала вырезать по линии, при этом ножницы издавали приятный хрусткий звук. Некоторое время я молчала. Ее работа действовала на меня завораживающе, и как-то не хотелось начинать тяжелый разговор. Сбоку мерцал экран телевизора, и краем глаза я видела на экране подпрыгивающую на месте девочку, смущенно закрывшую лицо руками. Я понимала, что зрители требуют от нее конкретных действий – чтобы она выбрала, перенесла и поменяла местами коробки, взяла то, что было за занавеской, подала конверт... И все это представление протекало в абсолютной тишине, под стеклянным взором папаши Гласса, неподвижно застывшего в своем кресле. Я подумала, что девочке на экране можно было бы посоветоваться с сидевшим рядом пареньком, но этот паренек очень стеснялся, словно подросток, который понимал, что уже слишком взрослый, чтобы надевать маскарадный костюм на Хэллоуин. С громким шорохом Грейс отделяла выкройки от вырезанных заготовок и, аккуратно свернув, откладывала в сторону.

– Я шила и для Элизабет, когда она была маленькой, – опять заговорила миссис Гласс. – Ну а когда она стала жить самостоятельно, то, разумеется, стремилась носить только покупное. А это значит платить шестьдесят долларов за юбку, в которой шерсти в лучшем случае на двенадцать. Но, надо признать, цвета она подбирала просто безошибочно, и то, что покупала, ей всегда было к лицу. Хотите взглянуть на ее фотографии? – И, посмотрев мне прямо в глаза, Грейс грустно улыбнулась.

– Да, буду очень вам признательна.

Но вначале она подняла с пола куски шелка и разложила их на гладильной доске, а потом, взяв утюг, проверила его поверхность влажным указательным пальцем.

Утюг зашипел, и она повернула указатель назад до отметки "Шерсть". На подоконнике стояли два фотоснимка Либби Гласс, вставленные в одну рамку. Перед тем как протянуть их мне, Грейс бросила на них долгий задумчивый взгляд. На одной фотографии Либби смотрела прямо в объектив, наклонив голову и поднеся правую руку к подбородку, словно собираясь закрыть лицо. У нее были выгоревшие светлые волосы, постриженные так же коротко, как теперь у ее матери, но закрывавшие уши. Голубые глаза радостно блестели; она улыбалась широкой и вместе с тем смущенной улыбкой. Трудно было определить, по какой причине. Но никогда прежде мне не доводилось видеть столь свежий и юный взгляд у двадцатичетырехлетней женщины. На втором снимке сквозила уже только тень улыбки – за полуоткрытыми губами блестели белые зубы, а в самом уголке рта образовалась милая ямочка. У нее было чистое лицо с легким золотистым загаром, а изящный разрез глаз удачно подчеркивали густые темные ресницы.

– Она очень мила, – заметила я. – В самом деле.

Грейс стояла у гладильной доски, осторожно разглаживая куски шелка кончиком утюга, который плыл по асбестовой поверхности словно корабль по тихому темно-зеленому морю. Она выключила утюг, быстро обтерла руки о подол юбки и принялась скалывать выглаженные детали булавками.

– Я назвала ее в честь королевы Елизаветы, – объяснила она и вдруг смущенно рассмеялась. – Она ведь родилась 14 ноября, именно в тот день, когда родился принц Чарлз. Если бы это был мальчик, я бы назвала его Чарлзом. Раймонд считал все это глупостью, но я думала иначе.

– Вы никогда не называли ее дома Либби?

– О нет. Она сама придумала это имя, когда училась в школе. Ей всегда нравилось придумывать себе новый образ и составлять планы на жизнь, даже в детстве. Она была очень аккуратной – не чистюлей, но опрятной. Ящики своего стола застилала красивой оберточной бумагой, и все у нее лежало точно на своих местах. Поэтому она и бухгалтерию-то полюбила. Математика предполагает порядок, вот что для нее было важно. "Если все делать по правилам, то всегда найдется нужный ответ", – так она говорила. – Грейс подошла к креслу-качалке и присела, разложив шелк на коленях и приступив к сматыванию.

– Мне известно, что она работала бухгалтером у "Хейкрафта и Макниса". А сколько времени Либби там пробыла?

– Около полутора лет. Какое-то время она занималась учетом в отцовской фирме – он торговал мелким ремонтным инструментом, – но там было не очень интересно работать. Когда ей исполнилось двадцать два года, она сдала государственный экзамен на бухгалтера. После этого еще окончила несколько компьютерных курсов в вечерней школе. У нее была крепкая подготовка. Вы, наверное, знаете, что под ее началом были еще два младших бухгалтера.

– А Либби нравилась ее работа?

– Уверена, что да, – ответила Грейс. – Как-то она заговорила о том, что неплохо бы окончить и юридический колледж. Ей вообще очень нравилось управлять делами и финансами. Она любила возиться с цифрами, и, насколько я знаю, там у нее была очень ответственная работа, ведь эта компания вела дела весьма состоятельных людей. Еще Элизабет говорила о том, как много можно узнать о человеке, если проследить, как он тратит свои деньги, что и где покупает, живет ли по средствам, ну и все такое. Она называла это "изучением человеческой натуры". – В голосе Грейс чувствовалась явная гордость за дочь. Мне было очень трудно совместить полученные сведения о государственном дипломе бухгалтера с образом девушки на фотоснимке – симпатичной, живой, застенчивой, весьма привлекательной и совсем непохожей на женщину, поставившую перед собой ясную и твердую жизненную цель.

– А что можете сказать о ее друге? Случайно не знаете, где он сейчас? – поинтересовалась я.

– Кто, Лайл? О, совсем недалеко.

– Где же?

– О Господи, да он бывает здесь каждый день во время обеда, чтобы помочь мне с Раймондом. Это очень добрый мальчик, но вы наверняка уже слышали, что его помолвка с Либби расстроилась за несколько месяцев до... того, как ее не стало. Они ведь оба учились в колледже Санта-Моника-Сити; вместе туда поступили, но потом Лайл бросил учебу.

– Именно в то время он устроился на работу в компанию "Уандер брэд"?

– О нет. Лайл сменил кучу работ. Когда он бросил колледж, Либби уже жила отдельно от нас и не очень-то делилась со мной, но я чувствовала, что она в нем разочаровалась. Ведь в свое время он собирался стать адвокатом, а потом вдруг резко изменил решение. Как он объяснил тогда, судебное разбирательство слишком скучное занятие и ему не по душе ковыряться в мелких подробностях.

– Они жили вместе? – спросила я.

Щеки у Грейс слегка покраснели.

– Нет, к моему сожалению. Это может показаться довольно странным, да и Раймонд много критиковал меня за это, но мне хотелось, чтобы они чаще бывали вместе. Я чувствовала, как они все больше отдаляются друг от друга, и надеялась, что совместная жизнь поможет им сблизиться. Раймонд, так же как и Элизабет, разочаровался в Лайле и говорил, что она заслуживает большего. Но Лайл просто обожал ее, и, думаю, это о чем-то говорило. Ему просто хотелось найти себя, ведь у него была очень непоседливая натура, как и у многих ребят его возраста. Я говорила ей, что ему нужно время, чтобы образумиться и почувствовать какую-то ответственность. И она могла бы здорово повлиять на него в этом плане, поскольку сама была человек очень ответственный. Но Элизабет отвечала, что не хочет с ним жить, вот и все. У нее была твердая воля, и если уж она что-то решила, то не стоило даже пытаться переубедить ее. Да я ее и не осуждаю. Она была почти идеальной дочерью, и, как правило, мне нравилось все, что ей самой было по душе. Но уж очень жаль Лайла, он такой славный. Да вы сами убедитесь, когда познакомитесь с ним.

– А у вас нет никаких предположений, почему они расстались? Я хочу сказать, может, у нее появился кто-то другой?

– Вы, наверное, имеете в виду того адвоката из Санта-Терезы, – ответила она.

– Как раз его смерть я сейчас и расследую, – подтвердила я. – А в разговоре с вами Либби никогда не упоминала его имени?

– Мне ничего не было известно о нем до тех пор, пока здесь не появилась полиция из Санта-Терезы, чтобы допросить нас, Элизабет не очень охотно делилась своими личными секретами, но я не верю, чтобы она могла влюбиться в женатого мужчину, – проговорила Грейс взволнованно и принялась суетливо перебирать куски шелка трясущимися руками. Потом прикрыла на несколько секунд глаза и поднесла ко лбу ладонь, словно проверяя, нет ли у нее жара. – Простите, я стала забываться. Иногда мне приходится убеждать себя, что она действительно была просто больна. Страшно даже подумать, что нашелся человек, который ненавидел ее так сильно, что решился убить мою девочку. Полиции до этого нет дела, да в нем уже и не разобраться, а мне самой... остается лишь внушать себе, что она умерла просто от болезни. Неужели кто-нибудь осмелился бы на такое?

Глаза Грейс наполнились слезами. Ее скорбь пролилась на меня, словно поток горькой и соленой воды, и я вдруг ощутила ответные слезы у себя на глазах. Я подошла к ней и взяла за руку. Какое-то время она крепко сжимала меня за пальцы, но потом, похоже, справилась с собой и слегка отодвинулась.

– У меня на сердце словно лежит тяжкий груз. И мне уже никогда от него не избавиться. Никогда!

Очень осторожно я задала следующий вопрос:

– Как по-вашему, а не мог это быть просто несчастный случай? Этот человек – Лоренс Файф – умер от отравления олеандром, который кто-то подсыпал в его антиаллергенный препарат. Может быть, у Либби внезапно появился насморк, она стала чихать, пожаловалась на раздражение в носу, и он просто предложил ей свое лекарство. Такие случаи нередки.

Секунду она напряженно смотрела на меня, что-то припоминая, после чего сказала:

– Но полиция тогда, кажется, говорила, что адвокат умер за несколько дней до нее.

– Возможно, она приняла лекарство не сразу, – предположила я, пожав плечами. – В подобных случаях трудно точно определить, когда именно человек собирался воспользоваться лекарством. Скажем, она могла на время положить его в сумочку, а выпить потом, даже не представляя, что в нем таится смерть. Она страдала аллергическими расстройствами? У нее, случайно, не было в те дни насморка?

Грейс опять разрыдалась и тихо проговорила сквозь всхлипывания:

– Не помню точно, но вряд ли. У нее никогда не было ни сенной лихорадки, ни чего-либо подобного. Сейчас уже невозможно припомнить все подробности, ведь столько лет прошло.

Грейс глядела на меня большими темными глазами. У нее было приятное, почти детское лицо с небольшим носиком и маленьким пухлым ртом. Достав салфетку, она промокнула слезы на щеках и сказала:

– Мне трудно говорить на эту тему. Оставайтесь с нами на ленч, увидитесь с Лайлом. Может, от него узнаете что-нибудь полезное.