Граф Андрей пролежал на опушке леса почти до рассвета. Удивительно, но никто из «охотников» не удосужился его настичь. Хотя чего удивительного, у бунтовщиков нашлось дело поважнее – грабеж барского дома. Лишь перед самым восходом вампир пришел в себя и начал искать убежище. Первый день он провел под ворохом опавших листьев в какой-то яме в чаще леса. Следующую ночь граф блуждал по лесу, не понимая, куда движется и что делает. Острое зрение ночного существа отказывалось служить – глаза застила злая кровавая пелена. Тонкие ледяные пальцы сжимались в бессильной ярости в кулаки. Когти глубоко вонзались в ладони. Неистово скрипели крепкие белоснежные зубы. Не раз ночную тишь разрывал отчаянный, полный боли и безумия нечеловеческий вопль. Кровью животных, что попадались ему на пути и жизнь которых он мог взять без труда, вампир пренебрег. В ту ночь он поклялся отплатить за смерть Влады сторицей и утолять жажду чем-либо кроме человеческой крови впредь не собирался. Под утро, обессиленный, он забрался в ту же яму, что и накануне. В голове его созрел план.
В Зареченске у Вороновых в самом деле был еще один - городской - дом. Когда-то прославленный прадед Андрея, герой войны с Наполеоном генерал Петр Иванович Воронов жил в нем постоянно. Его сын выстроил особняк в Дмитриевском и жил зимой в городе, летом в деревне. Все намеревался городской дом перестроить, да так и не собрался. Ну а дети его – отец и тетка Андрея - и вовсе перебрались в столицу. Сам Андрей в городском доме был в последний раз почти сорок лет назад, когда приехал сюда с Владой, но еще не принял ее «причастия».
Голодный, подавленный, вампир в первые ночи после убийства подруги не мог даже спланировать с пригорка, не говоря уж о том, чтобы пролетать десятки метров, как умел еще совсем недавно. В Зареченск он пошел пешком, прямо по дороге. Самым трудным для него оказалось найти свой дом среди городских построек. Улицу Панскую, впоследствии переименованную в улицу имени революционера Станко, вампир нашел быстро. А вот дом…
Род Вороновых в Зареченске в свое время был самым знатным, но жили графы относительно скромно. Многие купцы строили дома побогаче еще и при прадеде. А за последние сорок лет здесь выросли такие особняки, что старый графский дом среди них попросту затерялся. Выручило подсознательное чутье – вампир всегда ощущает незримую преграду, запрет на вход в чужое жилье без разрешения.
После часа блужданий по темным дворам, граф, наконец, почувствовал – один из домов для него открыт. Но в нем люди.
В графском доме в то время жила семья Ивана Трофимова. Отец Ивана был здесь когда-то смотрителем, здесь же и жил с женой и сыном. Прошли десятилетия. Родители Ивана умерли, должность смотрителя перешла к нему, можно сказать, по наследству. Хоть истинных хозяев дома никто и в глаза не видывал, текущее положение дел никого не удивляло. Поначалу Иван опасался, что хозяева все же явятся и спросят:
«Ты кто такой и что здесь делаешь?»
И потому жил скромно, в той же комнатке что и родители. Старался держать дом и двор в исправности и чистоте. Но проходили годы, никто не объявлялся. Иван женился, родились дети. Постепенно смотритель позволил себе занять целое крыло. Во дворе рядом с коровником выросли сперва курятник, потом еще и свинарник. В какой-то момент богатые, чванливые соседи едва не заставили от живности избавиться, но случилась революция. В город пришла новая, народная власть. Иван осмелел. В ближайшие планы его входило женить сына и выделить молодым для обитания вторую половину барского дома.
Иван спал. Вдруг с его спокойный, уютный сон ворвался бесцеремонный стук. Барабанили в дверь. Сон сняло как рукой, смотритель настороженно прислушался. Стук повторился, стал еще громче, настойчивее. Похоже, входную дверь пинали ногами.
- Иван. Иван, что ты, не слышишь, что ли? – услыхал он сердитый шепот жены. – Вставай. Прется кто-то.
- Господи! Спаси Господи и помилуй! – горячо шептал смотритель, натягивая штаны. – Что же это, Акулина? Неуж и за нами пришли?
- Не каркал бы ты лучше, - одернула его жена. – Иди. Да сразу не открывай, спроси кто.
Иван прошел к столу, нашарил дрожащими руками спички. Запалил фитиль керосиновой лампы. От волнения у смотрителя перехватывало дыхание, сердце провалилось в пятки. Мозг сверлила одна, тщетно отгоняемая все последние месяцы прочь мысль:
«Вдруг и правда? Соседей всех выселили, так может, и моя очередь пришла? Я здесь не хозяин… Так может это и наоборот хорошо?»
Стук раздался снова. В дверь барабанили так, что она, того гляди, разлетится в щепки.
«На том и буду стоять: богачи где - не ведаю. Добро ихо, ежели надо – берите, а мне жить больше негде…»
- Иду-иду! – прокричал он, семеня к выходу. Голос прозвучал неожиданно пискляво – Иду! Сейчас открою.
Иван трясущимися руками отпер замок, отворил дверь. На пороге стоял высокий худощавый черноволосый мужчина в черном плаще. Вообще все одеяние ночного визитера было черным. Плащ и сапоги покрывала засохшая грязь. И… он был один.
- Вы… ты кто? – вопросил Иван.
Он уже понял, что к власти этот человек отношения не имеет, и на глазах начал смелеть.
- Что?! Хозяина не узнал? Вор!
Андрей отодвинул с дороги лысеющего крепыша в портках и нательной рубахе, прошел в холл. Острое зрение вампира выхватило из полутьмы перепуганные лица дородной растрепанной тетки, молодого парня и девочки подростка. Граф хищно усмехнулся, повернулся к полнокровному крепышу:
- Ну! Докладывай хозяину: кто таков, что делаешь в моем доме? Кто эти люди?
* * *
Сын Ивана в ту же ночь послужил для вампира пищей. Граф высушил его досуха, остальных до поры оставил. Ивана он предполагал использовать взамен Никанора. Пока, для страховки, оставил в качестве заложницы при себе его четырнадцатилетнюю дочь. Так вышло, что наиболее ярой помощницей в делах Черного Графа впоследствии стала Акулина – жена смотрителя. Ради дочки она была готова на все.
Из рассказов Ивана и Акулины граф узнал немало интересного. Оказалось, что практически все соседние дома новая власть у прежних хозяев поотбирала и приспособила под свои нужды. Так, например, в доме купца Самохвалова разместилась семья товарища Берштейна – главного революционера города. А в двух шагах от дома Вороновых, в бывшем особняке фабриканта Гарелина, расположился ныне городской комитет ВКПБ. Особо же Андрея заинтересовало сообщение, что Никольский собор, в который упирается Панская улица, закрыт и скоро должен быть взорван. Тогда вампир впервые подумал, что до определенного момента ему с новой властью может быть по пути.
Воронов выходил на охоту практически каждую ночь. Вскоре к нему присоединился сын Ивана – Клим. Поначалу охотиться они предпочитали подальше от центра – возвышающиеся над городом купола Никольского собора, хоть и закрытого для служб, ослабляли силу, душили, наводили глухую тоску. А потом храм, и правда, взорвали. Это было накануне Покрова. С опаской приблизившись ночью к развалинам, вампир долго стоял под хлопьями повалившего с небес снега. Противоречивые чувства раздирали его. С одной стороны даже руины хранили в себе опасную силу, но в то же время Андрей осознавал, что может пройти хоть до заваленного алтаря и ничегошеньки с ним не случится. Это будоражило нервы, придавало уверенности. Убеждало в собственных силах. Тогда он поверил – впредь все будет по-другому. В ту же ночь припорошивший церковные камни первый снег окрасился кровью ребенка. Вампир посвятил эту жертву врагу рода человеческого. Мыслями и мольбой к дьяволу он обратился напрямую впервые. И не был разочарован…
Вскоре количество контролируемых напрямую низших вампиров увеличилось до двух дюжин. Все они дневали в графском доме. Андрей решил, что пришла пора свести кое-какие счеты.
* * *
Хмурым днем поздней осени тысяча девятьсот восемнадцатого года в приемную Зареченского горкома ВКПБ пришел невысокий, плотного сложения, невзрачно одетый мужик. По виду - крестьянин. Едва войдя в помещение, он стянул шапку. Каждому из служащих норовил поклониться. Волнуясь, сказал, что у него важное дело к товарищу Берштейну. Посетитель нервничал и был явно напуган, но на предложение изложить суть своей проблемы одному из помощников наотрез отказался. Упрямо твердил, что дело его весьма важное и что товарищ Берштейн, когда узнает, как долго они его тут мурыжили, подчиненных по головке не погладит. В конце концов, видя, что от назойливого мужичонки не отвязаться, секретарь рискнул Берштейну о посетителе доложить. Берштейн крестьянина принял.
Посетитель боязливо вошел в просторный кабинет. Главный революционер города сидел напротив двери за огромным, как площадь, письменным столом. Берштейн оказался худым, лет пятидесяти на вид мужчиной с кудрявой, начавшей седеть шевелюрой и редкой курчавящейся бородкой клинышком. Одет товарищ Берштейн был подчеркнуто просто – в солдатский китель без знаков различия. Стол, несомненно, остался здесь еще от прежнего хозяина. Мужичонка покосился на камин, алеющие в котором угли наливали помещение уютным теплом, переступил с ноги на ногу. Берштейн направил на посетителя пристальный взгляд, улыбнулся.
- Проходите, товарищ. Мне доложили – у вас важное дело?
Посетитель кивнул, подошел ближе.
- Присаживайтесь, - указал хозяин кабинета раскрытой ладонью на стул напротив. – Присаживайтесь и излагайте, так сказать, суть. Только, прошу, без обиняков – все как есть. Здесь теперь не царские сатрапы. Для того мы здесь и работаем, так сказать, чтобы вникать в нужды каждого человека и гражданина.
Берштейн уже не просто улыбался – сиял. Собственная шутка не на шутку прибавила ему настроения.
Посетитель присел на краешек стула, помялся. Потом решился и выложил, что в селе Воздвиженском, которое в шестнадцати километрах от Зареченска, местный священник отец Сергий призывает крестьян к бунту против советской власти. И не только призывает, но собирает для контрреволюционных целей деньги и прочие ценности.
- Сергий из Воздвиженского… - задумчиво проговорил Берштейн.
Он сузил выцветшие, рыже-коричневые глаза и в задумчивости уставился куда-то вдаль над головой посетителя. Козлиная бороденка его задралась, обнажила морщинистую шею.
- Интересно, это не тот ли отец Сергий, что возглавил с месяц назад крестьянскую акцию против помещика Воронова? – цепкий взгляд Берштейна вновь впился в лицо Ивана.
- Тот самый, - хмуро подтвердил смотритель графского дома.
- Интересно… - повторил Берштейн и потянулся за папиросами. – Что же он, гад, выходит, притворялся? Курите, товарищ.
Иван глянул на протянутую пачку, мотнул головой. Берштейн наполовину вытряхнул из пачки несколько папиросин, ухватил одну зубами. Кабинет наполнили сизо-серые клубы. В руке у хозяина кабинета звякнул колокольчик. На пороге незамедлительно вырос секретарь.
- Пригласите ко мне товарища Головского, - приказал Берштейн. – Срочно!
На пару с Головским – высоким чернявым парнем в такой же, как и у хозяина кабинета, солдатской форме – Берштейн пытал посетителя еще с три четверти часа. Иван стоял на своем – священник советской власти враг и готовится к контрреволюционной борьбе. А пришел с доносом на него потому, что жить по-старому, в ярме у бар, не желает и намерен строить вместе со всей страной новую, счастливую жизнь. Товарищи так увлеклись раскрытием тайных замыслов столь умело носившего маску врага, что даже не удосужились спросить у Ивана собственно кто он такой, и откуда ведает в подробностях о делах и планах деревенского батюшки. Напоследок, покидая кабинет, Иван напомнил:
- Тока, говорю вам, днем его не застать. Вечно где-то скитается, бродит. В село возвращается всегда на закате.
- Это мы учтем, товарищ, не сомневайтесь, - ласково улыбнулся Берштейн. – Спасибо за сигнал. Если что понадобится – можете смело обращаться. Всегда.
Иван неловко полупоклонился и вышел за дверь. Головский – начальник местной милиции - проводил доносчика тяжелым взглядом.
После того визита Иван три дня следил за обкомом – тщетно. Новая власть почему-то на его «сигнал» не реагировала. Задержка сводила графа с ума. Терпение и выдержка – этих качеств Андрею недоставало никогда. Вампир уже готов был отправить смотрителя в горком еще раз, как на третий день после заката слуга очнувшемуся от дневного оцепенения хозяину доложил:
- Сегодни прибыли. Из Кинешмы. Отряд, двенадцать солдат. Да командир. Да этот с ними – Головин… Головченко… вобчем помощник Берштейна.
- И что? – то ли прошептал то ли тихо прохрипел Вампир.
- Аккурат перед закатом отправились все по дороге в сторону Воздвиженского.
- Откуда знаешь?
- Дык я это, проехался за ними. На телеге.
- Далеко?
Иван замялся.
- Далеко?! – повысил голос хозяин. Теперь он скорее рычал.
- Дык далеко-то я это… побоялся. Вдруг меня это Голов-вин узнает? Он меня тогда еще на примет взял, я это понял.
- Ладно! – оборвал речь слуги граф. И зашипел-зашелестел вполголоса: – Из Кинешмы, надо же… что у них, своих здесь дюжины полицейских не нашлось, что ли?
- Дык, упразднили полицию-то. Я ж вам докладывал. Теперича вместо них милицейские – из бывших рабочих да…
- Да помню, - раздраженно перебил вампир. – Больше дюжины солдат… Зачем так много?
- Не могу знать, ваше благородие, - за месяц общения с бывшим полковником Иван приучился отвечать как заправский солдат.
- Ладно. Собирайтесь все. Акулина пусть тоже…
- А она-то зачем? – с тревогой в голосе спросил смотритель.
- Потому что так приказал я! И оружие возьми, какое есть. В телегу положи.
Смотритель поклонился, направился к выходу.
- Иван!
- Да, ваше благородие?
- Ты «Отче наш» написал? – название молитвы Вампир скорее выплюнул, чем проговорил.
- Так точно, как приказывали - две штуки.
- Захвати.
* * *
На обратном пути из Воздвиженского отряд чекистов попал в засаду. На ночной дороге красноармейцев атаковали не сторонники арестованного священника. Не мятежные крестьяне и не лесные разбойники. Неожиданно и молча на них бросились, одновременно со всех сторон, жуткие, вселяющие ужас ночные твари. Внешне кошмарные твари походили на людей, но людьми не являлись. Это стало ясно очень быстро, едва в грудь некоторых из них, в упор, были выпущены первые пули. Выстрелы отбрасывали дьявольских существ назад, опрокидывали, но остановить не могли. А еще твари не были вооружены. Оружием им служили крепкие клыки и когти. Ночь наполнилась звуками выстрелов, душераздирающими криками жертв; рыком и воем упырей. Отчаянно кричал, умолял развязать руки и вернуть крест священник…
В считанные минуты все было кончено.
В живых остались лишь четверо. Священник, трогать которого низшим вампирам строго-настрого запретил Черный граф. Да трое солдат, что вопреки идейным установкам комиссаров носили под бельем православные крестики. Хотя это выручило сегодня не их, а Вампира. Андрей приказывал нескольких солдат оставить в живых, да никто из опьяненных кровавой вакханалией упырей остановиться не подумал. Возможно, что и Сергия от укусов упырей спас не столько приказ Вампира, сколько собственная Вера.
Всюду еще продолжали, урча, досасывать кровь несчастных жертв упыри, когда Иван и Акулина подвели ополоумевших от ужаса солдатиков и Сергия к Андрею. Черный граф восседал с каменным лицом посреди телеги. Рядом с ним сидела хрупкая молоденькая девушка. Рукой Вампир придерживал трясущуюся дочь смотрителя за шею. Лишь Сатана ведает, каких усилий стоило ему удержаться от жажды, не дать воли инстинктам создания Тьмы. Зубы Вампира были стиснуты, глаза полуприкрыты.
- Снимите с них кресты, - поцедил он.
Иван не понял, о каких крестах идет речь. Смекнула Акулина. Она бесцеремонно повытаскивала, посрывала с бойцов нательные крестики, швырнула в канаву. Когда ненавистные символы исчезли в черной воде, Вампир распахнул глаза. Уставился в упор на священника. Сергий отвечал ему тем же.
- Что смотришь?! Узнал?! – с ненавистью прорычал граф… – Вижу, узнал.
Кровавые рубцы губ на меловом лице изогнулись в улыбке.
- Что? Не ждал меня здесь увидеть?
Сергий не отвечал. Губы его беззвучно шевелились – старик читал про себя молитву. Вампира это позабавило.
- Не жда-ал, - довольно прошипел он. И резко, свирепо рыкнул: - Зато я тебя ждал!!
Он отшвырнул несчастного ребенка и вскочил с телеги. Черной тенью навис над Сергием. Старик зашевелил губами быстрее, некоторые слова молитвы стали слышны.
Хрясть! – врезалась в щеку священника бледная длань.
Голова Сергия резко мотнулась.
- Отвечай, где тело моей жены?! Ну?!
- Оно превратилось в прах, - ломким голосом, но твердо проговорил Сергий. И добавил: - Зато душа ее теперь свободна.
- Свободна?!! – взревел Вампир.
Полные тьмы, горящие глаза графа встретились с упрямым взором священника.
- Ладно! Тебя я тоже освобожу…
Граф повернулся к чете смотрителей.
- Иван! Ко мне!
* * *
Черный граф приказал Ивану и Акулине провести черную мессу. С человеческим жертвоприношением. Им предстояло сделать это в многострадальном храме села Дмитриевское.
Иван. Иван еще совсем недавно был человеком богобоязненным. С того момента, как судьба-злодейка свела его дорожку с обильно политой кровью стезей бывшего графа, он ходил словно в воду опущенный. Часто в тайне от хозяина крестился, тихо шептал Богу мольбы о прощении. И понимал - прощение ежели и получит, то лишь пойдя супротив поселившегося в особняке ужасного создания. На противоположной чаше весов был Страх. Большой Страх складывался из трех простых. Первым был страх смерти. Вторым – страх потерять привычное жилье. И, наконец, страх за жизнь дочери. Аннушку, любимую дочурку, прОклятый граф неотлучно держал при себе. И это сводило Ивана с ума.
По мере все большего погружения в леденящие кровь деяния бывшего графа, смотритель становился день ото дня угрюмее и печальней. Стал молчалив. Постоянно о чем-то думал. Душа его терзалась. И в этих терзаниях смотритель от страхов своих постепенно избавлялся. Он сам еще не до конца осознавал, но это было так. Первым пропал страх потерять жилье – лучше спать под открытым небом, чем в приделе Ада. Потом ушла боязнь смерти – ее вытеснил страх умереть без покаяния. НАСТОЯЩЕГО покаяния. И еще смотрителя больше смерти страшила перспектива разделить участь сына. Стать таким, как эти жуткие существа.
Оставался лишь страх за жизнь дочери. ПОКА оставался.
Ноябрьская ночь была холодна. Стылый воздух дышал обещанием скорого снега. Внезапно поднявшийся ветер гнал по черному небу седые лохмотья. В разрывы меж ними то и дело выглядывала луна. Акулина, за ней пленный солдат и, за его спиной, Иван поднимались меж черных, корявых, потерявших последние листья деревьев к обреченному храму. Восхождение давалось нелегко. Но, несмотря на трудный подъем, Иван дрожал от озноба. И виной тому была не ноябрьская стужа. Холод засел в позвоночнике, леденил изнутри.
Иван оторвал взгляд от уползающей вверх сыро поблескивающей, склизлой тропы. Задрал голову. Темная громада церкви нависла над вершиной холма, над фигурками трех спешащих к ней человечков. Качнулась. Иван ухватился за ветку. Сбоку от безмолвного храма вынырнул из-за туч жемчужно-белый лик луны. Озарил юдоль плача внизу холодным светом. Бесстрастный, пристальный взгляд ночного светила, казалось, видит насквозь, проникает в душу. В самые темные, потаенные закоулки…
- Мать, - слабо позвал жену Иван. – Слышь, мать, я чего говорю-то… Может не надо?
Голос широкоплечего, крепкого мужика был жалким, просящим.
Акулина не отвечала.
«Она не отступится» – осознал Иван.
Он опять поскользнулся, упал вперед на ладони. В холодную липкую грязь. Понимаясь, глухо выругался. Вытер руки об штаны. Медленным мутным ключом поднималась в душе накипь раздражения. Иван злился на судьбу, что повернулась к ним таким жестоким боком. На жену, настырный характер которой прекрасно знал – ее не свернешь. На солдата, что безропотно шлепал себе впереди, прямиком к мучительной смерти.
«Идет, мать его, как телок на заклание» – зло подумал Иван. – «И ни разу не шлепнулся, хоть и руки за спиной стянуты. Надо же!»
К глухой злобе неожиданно примешалась обида на попустившего его бедам Всевышнего.
Они цепочкой подошли к главному входу храма. Там царила тьма. Призрачный свет луны не проникал туда, заслоненный каменным телом церкви. Акулина нашарила дверную ручку, потянула.
- Заперто.
Акулина чиркнула спичкой. Поднесла огонек к фитилю принесенного с собой и поставленного на землю керосинового фонаря. Огонек быстро разросся, отогнал тьму на несколько шагов. Иван подошел к дверям ближе, увидел в проушинах навесной замок средних размеров. Оглянулся. Акулина строго смотрела на него, ожидая. Иван поискал по сторонам. На глаза попался влажный бок торчащего из земли камня.
Замок, громко клацнув, раскрылся от первого же удара.
- Зачем? Что вы делаете? – подал голос молчавший до сей поры солдатишко.
- Ты лучше молчи, - глухо проговорил Иван.
Слова дались тяжело. Тяжко было даже дышать, словно валун был у него не в руках, а давил на грудь.
Акулина взяла фонарь, подняла на уровень головы. Зыбкий свет упал на ее, почерневшее и осунувшееся, лицо. Глаза обожгли супруга повелевающим взглядом. Иван согласно опустил голову.
Акулина прошла в темное нутро церкви. Иван и пленный солдат с секунду, замерев, стояли снаружи. Потом графский смотритель хмуро пробурчал:
- Давай, пошел, чего стал? - и добавил злобно: - Пшел, говорю!
Пленник робко шагнул за порог. В тот же миг тяжелый камень обрушился ему на загривок. Слух донес до сознания страшный в своей простоте, до спинного мозга пробравший глухой шлепок. Следом послышался звук падения валуна на плиты пола и сдавленный всхлип, с которым несчастный осел на четвереньки.
Дальнейшее отложилось в сознании Ивана мозаикой безмолвных – уши будто залепила тягучая, ватная глухота - картинок. И картинки те наблюдал он словно со стороны…
Колеблющийся багровый полусвет. Тонущие во мраке стены. Строгая, черная фигура Акулины.
Покачивающийся на четвереньках мальчишка в солдатской форме. И над ним он – Иван.
Вот он поднял упавший валун. Вознес над головой и с силой опустил несчастному на хребет.
Вот они с Акулиной волокут жертву за иконостас, в алтарь. Подтаскивают к престолу. Солдатик еще дергается, пыжится сопротивляться. Иван придавливает его сверху. Супруга проводит по горлу жертвы ножом.
Хлынувшая на престол черная кровь.
Вздрагивающее в предсмертной судороге тело.
Ужаснувшиеся, меняющиеся в неровном свете пляшущего огня лики святых на потолке, стенах.
Иван опустился на пол. Обхватил голову руками. Чернота…
Потом слух вернулся.
- Вставай. Слышишь? Вставай! – тормошила его Акулина. – Да вставай же, тюфяк… Слышишь ли ты?!
В голосе ее мешались отчаяние и злоба.
Иван сделал слабую попытку подняться на ноги. Акулина ухватила его обеими руками за шкирку, помогла хорошим рывком.
- Не все еще… - шипела она.
Женщина подтолкнула мужа к залитому кровью престолу. Посреди черной лужи стоял фонарь. Тело принесенного в жертву солдата валялось на полу. Чтобы не упасть, Иван оперся о каменную столешницу. Под руками было липко. От острого духа свежей крови дышать стало еще тяжче, чем прежде.
- Молитва. Где у тебя молитва? – трясла его за плечо Акулина.
С трудом сообразив о какой молитве идет речь, Иван вытянул из кармана два сложенных вчетверо листка. Акулина выхватила их, развернула. Сунула один обратно Ивану в руку.
- Давай, читай. Задом наперед. Ну? - Она не говорила - шипела змеей. – Ну?!
- Ньима… - произнес Иван и поперхнулся. Зловещие, противоестественные звуки выдавливались из горла с трудом.
- Ньима! Икев ов авалс… – звучно подхватила Акулина.
Не отрывая глаз от заполненного аккуратными строчками листа и продолжая читать, она прошла к стене. И перевернула висевший там крест.
Черное ноябрьское небо разорвала корявая, ветвистая молния. В тот же миг ударил оглушительный гром. Вспышка небесного гнева была ярка настолько, что даже отсвет его, проникший в алтарь сквозь незатворенную дверь, осветил все как днем. Ужасен был вид растрепанной, одержимой злом Акулины. Иван, в испуге, осел. Жена же его, напротив, повысила голос. Превратившись в злобную фурию, она выкрикивала уродливые звуки сатанинской молитвы все громче. Гром бабахнул еще раз, слабее. И больше не повторился…
Перед входом в оскверненный храм Черный граф распял в ту же ночь старика-священника. Сергия вниз головой растянули меж двух тополей. Вампир, царапая когтями кору, обошел импровизированную виселицу кругом. Потом отошел к церкви. Он остановился в дверном проеме, спиной к поруганному алтарю. Впился взглядом в висящего средь голых, черных ветвей, растянутого четырьмя тетивами человечка. Доходящий священник виделся ему пауком, попавшим в собственные тенета. Это позабавило графа; вкупе с холодящими спинной мозг флюидами тьмы, что неспешными волнами исходили из поверженного, безопасного теперь алтаря, вид издыхающего в мучениях врага доставлял острое наслаждение. Вампир стоял так долго. Затем, делая все очень медленно – растягивая удовольствие, лично принес перед перевернутым крестом в жертву остававшихся пока живыми других двух солдатишек. В то время как низшие упыри слизывали стекающую с престола, парящую теплом кровь, он торжественно, громко выкрикивая каждое слово, прочел задом наперед «Отче наш».
Перед рассветом Черный граф на стылой, липкой от крови каменной плите престола овладел Аннушкой. Тогда же он подарил дочери смотрителя «вечную жизнь».
* * *
Иосиф Давидович Берштейн проснулся рано, еще до того, как в окна забрезжил серый рассвет. Не позволяя себе нежиться в постели, встал. Обошел широченную кровать, поцеловал в щеку свернувшуюся калачиком жену. Галина что-то невнятно пробормотала. Берштейн улыбнулся, прошел к стулу, на спинке которого оставил свою неизменную солдатскую форму. Оделся. Тихо ступая, прошел в детскую. Лёвочка – их шестилетний сын – спал на спине, разбросав в стороны руки. Одеяло грудой лежало на полу. Черные кудрявые волосы прилипли ко лбу – в комнатах было жарко. Иосиф Давидович поднял одеяло, укрыл сына до пояса. Вышел на цыпочках.
Теперь путь его лежал вниз, на кухню. По давней, привезенной из ссылки привычке он всегда начинал день с папиросы натощак и стакана крепчайшего чаю. На кухне уже вовсю орудовала Мария – их сорокалетняя домработница.
- Доброго здоровьечка, Иосиф Давидович! – с улыбкой приветствовала она хозяина, едва тот появился на пороге кухни. Вытирая запачканные в муке руки, доложила: – Кипяточек готов. Изволите заварить сами?
- Сам, сам, работай, – махнул рукой Берштейн.
Довольный прислугой – вышколена Мария что надо, трудилась горничной еще при царском режиме – прошел к печке. Большой эмалированный чайник стоял на краю плиты. Вода в нем потихоньку бурлила. Иосиф Давидович щедро сыпанул в другой чайник – пузатый фаянсовый, размером с голову ребенка – байхового индийского чаю. Залил его кипятком. Глядя, как гладкая Мария орудует со сковородками – она пекла блины – закурил. Жадно затянулся. Выпустив густой клуб сизого дыма, сказал:
- Я у себя.
И, ухватив чайник с заваркой, направился к себе в кабинет.
- Галину Андреевну с Левочкой будить что ли? – вдогонку ему спросила Мария.
- Буди.
Иосиф Давидович любил побыть в утренние минуты один, в тишине. Отходя с легким сожалением от ночного сна и настраивая себя на предстоящий день.
В кабинете он затушил окурок. Наполнил густо-багровой, исходящей густым паром жидкостью тонкий, заключенный в серебряную подставку стакан. Бросил в него два крупных куска желтоватого сахару. Неторопливо размешал. Сделав осторожный глоток, поднял массивный серебряный подстаканник на уровень глаз. Полюбовался на искусную гравировку. На чеканном рисунке бравый охотник в тулупе и папахе встречал рогатиной поднявшегося перед ним на дыбы медведя. Берштейн улыбнулся, опустил подстаканник на стол. Закурил снова. Чуть погодя он, со стаканом в одной руке и папиросой в другой подошел к окну. Задумчиво посмотрел в серую даль.
«Интересно, Головский уже расколол эту мразь?» – вспомнил Берштейн о священнике, которого должны были арестовать этой ночью.
Улыбка на тонких губах главного большевика города стала хищной.
«Наконец-то» – выделилась мысль из вялого роя прочих.
Слишком уж спокойно, обыденно Зареченск и его окрестности реагировали на происходящие революционные перемены. Аресты бывших чиновников и главных богатеев прошли неожиданно мирно. Совершенно тихо, без стрельбы и прочего шума была конфискована недвижимость. Подумать только – некоторые даже не припрятали золотишко. Это удивляло Берштейна и настораживало. Вскоре предстояло сковыривать с земли, вывозить семьи помещиков. Он готовился к тому, что эти кровопийцы будут противиться, жестко сопротивляться. Тем более что в других уездах – да вон хотя бы на противоположном берегу Волги – местами идет настоящая война. Неудивительно, что информацию о готовящем контрреволюционный бунт священнике он воспринял с облегчением. Даже обрадовался ей, как прибытию давно ожидаемого гостя.
Когда Берштейн допивал второй стакан чаю, его позвали завтракать.
В жизни Иосифа Давидовича это было последнее спокойное утро.
Рассветало в тот день намного дольше обычного. Утро было хмурым, туманным. Туман, похожий на перемешанное с дымом молоко, не позволял разглядеть неба, но чувствовалось, что над головой от горизонта до горизонта задернут свинцовый полог. У Берштейна появилось дурацкое ощущение, будто кто-то накрыл город тяжелой чугунной крышкой. И то, что под этой крышкой творилось, мягко говоря, вышло из-под контроля.
Головский пропал. Вместе с ним пропал и посланный для ареста священника отряд. Отправленные на разведку милиционеры вернулись со скверными новостями. В нескольких километрах от Зареченска они нашли на осклизлой дороге следы ночной схватки – размешенную конскими копытами обочину, втоптанные в грязь патронные гильзы, кое-где на жухлой траве следы крови и даже брошенную в канаве винтовку. Винтовку они прихватили с собой. Не было только тел – видимо тела убитых нападавшие унесли с собой. Стало ясно, что в отношении поведения сельских эксплуататоров оправдываются самые мрачные ожидания.
На экстренном заседании городского комитета порешили – необходимо просить помощи из уезда. И тут судьба преподнесла еще один сюрприз – ни телефонная, ни телеграфная связь не работали. Тогда Берштейн принял решение ждать следующего дня и, если связь не восстановиться, отправить через Волгу посыльного.
Связь не восстановилась. Хмарь, вопреки ожиданиям, не только не исчезла, но только усилилась. Усилилось и ощущение давящей сверху крышки. Двое добровольцев вызвались переплыть в лодке Волгу, не дожидаясь, покуда сдобренное изморосью марево рассеется - со дня на день реку мог сковать лед. Берег обледенел уже. Берштейн, подумав, дал добро. Прошло еще двое суток. Связь так и не восстановилась. Оборудование, по уверению связистов было исправно. Две бригады монтеров, посланные с проверкой по линиям проводов, бесследно исчезли. Тогда Берштейн отправил еще двух товарищей, верхами, в Кострому. Ехать им предстояло напрямки, по той самой дороге, где попал в засаду отряд Головского.