Странное это дело началось с того, что в середине ноября тысяча девятьсот восемнадцатого года в костромское губчека явился крайне взволнованный, нервничающий человек. Мужчина сразу предъявил документ, удостоверяющий, что он является сотрудником организованного в городке Зареченске отряда милиции. И заявил, что прислан сюда лично главой городского комитета ВКПБ товарищем Берштейном. Он доложил, что в окрестностях городка лютует банда. В этом не было ничего невероятного. Но вот то, что зареченский милиционер рассказал дальше, походило, мягко говоря, на плод воспаленного воображения. Он утверждал, что банда та состоит сплошь из людоедов. Милиционер, заикаясь, поведал, что по пути видел уничтоженную, выжженную дотла деревню. Трупы жителей, обгорелые и нет, якобы с разорванными зубами глотками, валялись повсюду – меж пепелищ домов и прямо на дороге. Еще он рассказал, что Берштейн отправил с ним товарища, но посередь пути на них напали и товарищ погиб, а ему самому удалось уйти лишь чудом. Говорил милиционер много. Про колдовской туман, из которого выныривают дьявольские, вселяющие ужас существа. Про разрушенные церкви. А еще он клялся, что видел перед одним из храмов распятого вверх ногами человека в облачении священника.
Конечно, ему не поверили. Во всяком случае, не всему, что он нагородил. Забегая вперед: позже, в пьяных слезах зареченский милиционер покаялся, что товарища своего он попросту бросил, когда под тем пала загнанная лошадь. Но кое-что заставило начальника губчека товарища Станкевича отнестись к сообщению серьезно. А именно - отсутствие с Зареченском связи. Он лично перезвонил в Кинешму. Оттуда доложили: связи с Зареченском нет и у них. Также Станкевичу доложили, что четыре дня тому назад из городка прибыли два посланника, просили помощи в борьбе с контрреволюционной шайкой.
- И что?! – багровея лицом, рявкнул в трубку Станкевич.
На противоположном конце провода вышла заминка.
- Что?! Что ты там мямлишь?! Почему не доложили?!!
Станкевич бросил трубку на рычаг так, словно боялся – еще миг и она хрустнет в его кулачище.
- Черт знает что!! – прорычал он. – Обо всем приходится узнавать самому. Нихрена никогда ничего не доложат, засранцы!
Следующим же утром, по морозцу, в Зареченск отправилась конная полусотня. Она бесследно исчезла. Связь так и не восстановилась. Из-под контроля губернских властей вышел огромный район. Станкевич отнесся к этому в высшей степени серьезно. Скоро, в январе тысяча девятьсот девятнадцатого года, со стороны Кинешмы по окрепшему льду в Зареченск вступил крупный конный отряд. Отряд состоял из двух усиленных эскадронов Частей Особого Назначения, в общей сложности аж триста конных бойцов. Командовал этой силой молодой пламенный большевик Аркадий Петрович Одёжкин.
* * *
Зареченск встретил ЧОНовцев густым туманом и запустением. Мороз здесь был много слабее, чем на противоположном берегу и реке. Пахло оттепелью. Деревья стояли - как в сказке – опушенные бело-голубым рыхлым инеем. С неразличимых в стылой хмари небес сыпал мельчайший, похожий на ледяную муку, снег. Снег лежал на улицах толстым неутоптанным слоем. Подкованные копыта сотен коней тонули в нем почти бесшумно. Необычно тихо, без разговоров и привычных шуток ехали и бойцы. Складывалось впечатление, что отряд крадется.
Аркадий некоторое время сдерживал коня, терпеливо ехал шагом. Потом все же не выдержал, и резво порысил вперед. Комиссар отряда и командир первого эскадрона уныло посмотрели ему вслед, потом со значением переглянулись.
«Что с него взять, молодой еще… Нетерпеливый» – красноречиво осуждали их взгляды.
За Одежкиным устремились ординарец и несколько рубак из конвоя. Вырвавшись вперед, Аркадий увидел группу людей. Разглядеть досконально их не удалось, - едва те увидели приближающихся конников, как быстро скрылись в боковой улице. Аркадий лишь успел заметить, что группа состояла сплошь из одних мужиков. В руках у многих были длинные палки, вилы, что-то еще. Но главное, что бросилось в глаза, - среди них был поп. И, похоже, именно поп дал всем знак укрыться в проулке. Аркадий пришпорил коня. Но, пока доехал, в проулке никого уже не было. На этом странности не закончились. В самом центре города ЧОНовцы обнаружили и вовсе уж дикую картину: в двух шагах от горкома партии полным ходом шло восстановление полуразрушенной церкви.
В горком юный комполка влетел, как во вражескую цитадель. Он вбежал в просторный холл бывшего буржуйского особняка и встал, вращая головой. Дежуривший при горкоме милиционер молча, не рискуя спросить, кто это такой и чего ему надо, смотрел на ворвавшегося в помещение командира. Сдвинутая на затылок серая каракулевая папаха обнажала густой, кучерявый чуб. Черные волосы были слегка припорошены снегом. Острые скулы от холода и бросившейся в голову крови раскраснелись. Узко посаженые глаза над тонким носом сверкали бешенством. Короткий овчинный полушубок перепоясан портупеей. На боку – шашка. Под полами полушубка дежурный увидел синие кавалерийские шаровары из дорогого сукна. В правой руке молодец держал сложенную плеть. Рукояткой плети он нетерпеливо колотил по голенищу до блеска начищенного сапога. Входная дверь хлопнула снова. За спиной «гостя» выросли несколько устрашающего вида удальцов.
Наконец бешеный взгляд остановился на лице милиционера.
- Ты! – указал нагайкой «гость». – Где здесь партийное руководство?! Хоть кто-нибудь?!
Дежурный открыл рот с намерением спросить все же хотя бы имя. Проглотил неожиданно вставший в горле комок и произнес ломающимся голосом:
- Товарищ Берштейн. Второй этаж. Прямо напротив лестницы.
Но истинное потрясение Аркадий испытал именно в кабинете Берштейна. Смело распахнув двери, он увидел нескольких, расположившихся за столом и что-то горячо обсуждающих, человек. Одежкин, набычившись, обвел присутствующих тяжелым взглядом. Вдруг лицо его, раскрасневшееся от бешенства, странно исказилось. На несколько секунд он даже потерял дар речи – на совещании у главы партийной организации города присутствовал – подумать только – поп! Смятение, поразившее ворвавшегося в кабинет молодца, дало возможность опомниться присутствующим. Прежде всего, Берштейну.
- Вы по какому вопросу, товарищ? – мягко спросил Иосиф Давидович.
Одежкин оглянулся. Его головорезы войти за ним не решились, остались в коридоре. Аркадий сделал шаг вперед, вскинул правую ладонь к виску – нагайка при этом повисла на запястье черной гадюкой – представился:
- Командир отряда особого назначения Одежкин. Вот мои документы.
Он извлек из-за пазухи сложенный вчетверо листок. Аккуратно развернул, протянул Берштейну. Пока тот внимательно знакомился с документом, снова окинул присутствующих взглядом. Теперь нахально-веселым. Он засунул большие пальцы рук за широкий ремень и дважды качнулся на широко расставленных ногах с носка на пятку и обратно.
Изучив поданную Аркадием бумагу, Берштейн поднял глаза, устало произнес:
- Наконец-то. Что же товарищи так долго не присылали нам помощь?
- Товарищи присылали, - отчеканил Одежкин. – Только от вас ни слуху ни духу. Конная полусотня из Костромы – где?! Что с ней?
- К-какая сотня? – переспросил Берштейн. – Не было никакой сотни.
- Ну как же! – воскликнул Аркадий. – Что у вас здесь, вообще, творится? В городе и… вот хотя бы в этом кабинете?!
Сложенная вдвое нагайка вонзилась в воздух в направлении смирно сидящего за столом священника.
- Этот! Почему здесь?!
- Это непростой вопрос, товарищ Одежкин, - тихо проговорил Берштейн. – Даже ОЧЕНЬ непростой. Присядьте, разденьтесь. Я распоряжусь принести чаю. Устали, наверное, с дороги?
Иосиф Давидович взял со стола колокольчик.
- Не устали, - отрезал Аркадий. – Прежде чем чаи распивать, мне хотелось бы решить вопрос с размещением отряда. У вас найдутся подходящие помещения для трехсот человек и трехсот лошадей?
- Думаю, решим, - нерешительно произнес Берштейн. – А какие именно помещения подошли бы?
Прежде всего, расположенные в одном месте. Теплые. И чтобы там же были конюшни… или хотя бы какие сараи.
Иосиф Давидович беспомощно посмотрел на присутствующих.
- Фабрика, - подсказал один из них. – Наша Фибровая фабрика, тут и думать нечего. Все равно цеха сейчас стоят.
- Конечно! – просветлел лицом Берштейн. – Вы правы Яков Алексеевич. Будьте добры, возьмите этот вопрос на себя.
Яков Алексеевич хмуро кивнул, поднялся.
- Пойдемте, товарищ командир, я провожу.
* * *
Заседание оперативного штаба по борьбе с бандформированиями состоялось после обеда. Одежкин явился в кабинет Берштейна в сопровождении комиссара отряда – сурового сорокапятилетнего мужчины, из бывших Питерских рабочих. Одет был комиссар не по сезону – широкие плечи туго облегало добротное, местами потертое черное кожаное пальто.
- Ну, как разместились? – с улыбкой поинтересовался Берштейн в самом начале беседы.
- Нормально, - недружелюбно отозвался Аркадий.
Он хмуро оглядел присутствующих, прошел к столу. Усевшись, угрюмо уставился немигающим взглядом на попа, который – какова наглость – приперся и на совещание. Или никуда и не уходил? Рядом с командиром за столом разместился его комиссар. Аркадий перевел суровый взгляд на Берштейна. Молодой командир ЧОНовцев с трудом сдерживал в себе растущее негодование. Он увидел сегодня уже достаточно, чтобы придти к выводу – местное руководство предает Ленинские принципы.
- Ну-с, товарищи, приступим, - начал Иосиф Давидович. – Сегодня, наконец, случилось то, чего мы ждали с такой надеждой – к нам пришла помощь.
- Слава тебе Господи! – широко перекрестился священник.
Это было уже слишком. Одежкин с размаху хлопнул по столу ладонью. В кабинете повисла звонкая тишина. Еле сдерживая готовое выплеснуться бешенство, Аркадий процедил сквозь зубы:
- Послушайте, э-э… как вас называть? Господин? Товарищ? Э-э… гражданин. Это переходит все границы. Какого, извиняюсь за грубость, хрена здесь делает поп?! Я, кажется, уже задавал этот вопрос и жду немедленных, слышите, Вы?! НЕ-МЕД-ЛЕН-НЫХ разъяснений!
Берштейн вильнул взглядом по сторонам, поискал чего-то на полу. Остановил потупленный взор на столешнице.
- Видите ли, товарищ Одежкин… вы разрешите называть вас Аркадием?
- Валяйте.
- Так вот, Аркадий. Дело в том, что бандиты, с которыми мы столкнулись – это не обычные бандиты…
- Ясное дело необычные, - перебил Одежкин. – Контра!
- Не совсем, - склонив к плечу голову и продолжая смотреть на стол, мягко поправил Берштейн.
При этом Иосиф Давидович сделал ладонью по столу движение, как бы подвигая к Аркадию лист невидимой бумаги.
- Видите ли, все дело в том, что как раз контрреволюционной направленности их действия не имеют. Трудно объяснить, но…
- Да уж объясните как-нибудь, - Одежкин переглянулся с комиссаром, усмехнулся. - Не дураки, постараемся понять.
Берштейн поднял на Аркадия осторожный взгляд. Произнес:
- Мы имеем все основания полагать, что это упыри.
- Что?
- Упыри. Мертвецы, восстающие по ночам, чтобы пить кровь живых.
Напряженная, ничем не нарушаемая тишина царила в кабинете не меньше минуты. Одежкин по очереди посмотрел на каждого из присутствующих. Лица были серьезны. По крайней мере, доказательств того, что над ним потешаются, Аркадий не обнаружил. Тогда он снова повернулся к комиссару. Тот повел плечом.
- Ладно, - вкрадчиво произнес командир ЧОНовцев. При этом он распрямился, расправил плечи. – Дальше что?
Берштейн помялся.
- Я понимаю, в это трудно поверить… Я сам, признаться, долго… Н-да. Так вот. Бороться с ними обычными, так сказать полицейскими, методами бесполезно. Большую роль здесь играет знание нужных ритуалов, и… Вера.
- Чего-о?!
- Поверьте, все, что я сейчас говорю…
- Молчать!!
Пудовый кулак обрушился на столешницу так, что подпрыгнул стоявший в центре графин. Вскочивший ЧОНовец не говорил – рычал:
- Вы понимаете, что несете?! Да по вам по всем желтый дом рыдает! Я сейчас же прикажу вас арестовать…
- Да погоди ты, Аркаша. Сядь, - комиссар потянул Одежкина за рукав, тот вырвался. – Сядь! – властно приказал комиссар.
К всеобщему удивлению Одежкин подчинился.
- Послушаем, что товарищи скажут дальше, - холодно улыбнулся бывший рабочий. - Пусть договаривают. Арестовать их всех мы в любую минуту сможем, не так ли?
С последней фразой он посмотрел на Берштейна так, что у того похолодела спина.
- Продолжайте, мы вас слушаем.
Иосиф Давидович некоторое время хранил молчание, потом упрямо поджал губы и сказал:
- Это упыри. По крайней мере, многие из них. Сомнений нет, да вы и сами убедитесь… Есть, конечно и люди, которые к ним, э-э… примкнули. Творят полное беззаконие, грабят, убивают всех подряд. Разоряют храмы, приносят в них человеческие жертвы. И за всем этим стоит – нам удалось выяснить это наверняка – бывший помещик граф Воронов.
- Вот! – воскликнул после этих слов комиссар. – Вот!! – он направил скрюченный, желтый от табака палец на Берштейна. – помещик и граф! Что и требовалось доказать.
- Да, но этот граф тысяча восемьсот сорок третьего года рождения!
- И что?
- Но по показаниям очевидцев выглядит на тридцать пять, не больше. И силы невероятной. К тому же жители близлежащих к его поместью деревень, неохотно, но рассказали – он держал в ужасе всю округу еще в конце прошлого века.
- Жители, - фыркнул комиссар. – Жители расскажут… Короче так: будем считать, что ваш город подвергся террору бандитов, исповедующих сатанизм. Есть такое мистическое учение. Собираются гаврики, дьяволу молятся. Пытаются о себе заявить. Обязательно что-нибудь кровавое, шокирующее вытворят. У нас в Питере они еще при царском режиме давали о себе знать. И в последние годы тоже головенки поднять пытались. Ну, да мы их быстро – к ногтю.
Комиссар хрипло рассмеялся. Смех его походил на карканье ворона.
- Вы не понимаете, - сделал попытку объяснить Берштейн. – Дело в том, что эти, э-э… отродья действительно пьют человеческую кровь. Самым натуральным образом. Город охвачен паникой. Этот туман, отсутствие связи – все это непосредственно связано с их деятельностью. Колдовством, если хотите. И защититься можно только при поддержке церкви. Они боятся креста, святой воды. Из винтовки их убить невозможно, зато можно уничтожить при помощи осинового кола…
- Бросьте, - комиссар махнул рукой. – Прекратите нести ахинею. Вы напуганы, в панике. Понять вас можно, хотя… - он покачал головой. – «Колдовство» – и это говорит секретарь партийной организации. Стыдно, товарищ. И защищаться мы ни от кого не намерены. Пусть защищаются они.
Пролетарский кулак опустился на стол решительно, будто печать поставил.
- А насчет винтовки – это мы поглядим, можно их убить или нельзя. Я с тысяча девятьсот пятого воюю, и ни разу еще не видел такого упыря, которого бы пуля не взяла.
Он снова пронзительно, каркающе засмеялся.
* * *
Первая же поисково-карательная экспедиция ЧОНовцев – в окрестности села Дмитриевское – закончилась провалом. Это был разгром.
Слова Берштейна подтвердились – пули прОклятых тварей не брали. Более того – многие бойцы в бою впали в ступор. Лошади обезумели. Они шарахались из стороны в сторону, сбрасывали седоков, топтали попадавших под копыта людей.
Пространство вокруг наполнили истошные, полные безумия вопли терзаемых солдат. Дикое конское ржание. Торжествующие вопли упырей. Хруст, чавканье, звуки ударов.
И самое страшное – все это происходило днем. Хотя назвать это «днем» можно было, только сверившись с хронометром – хмарь вокруг стояла такая, что больше было похоже на ночь.
В завершение кровавой бойни, словно в наказание за неверие, Аркадию довелось столкнуться с Черным графом лицом к лицу. Молодой командир увидел, как над головами немногих еще удерживающихся в седлах всадников мелькнула огромная черная тень. Первым впечатлением было, будто пролетела гигантская летучая мышь. И сразу, практически в то же мгновение, летучая мышь в его сознании превратилась в человека. Нет. В некое существо, на человека лишь похожее. Кошмарное создание подлетело прямиком к Аркадию. Зависло перед ним в вертикальном положении. Ноги существа, укрытые в складках широкого плаща, находились при этом в метре от земли. Аркадий долго потом не мог избавиться от видЕния мертвенно-бледного лика, кровавой линии губ и, сверкнувших на их фоне белизной, ряда крепких зубов с непомерно длинными клыками. Но главное, что преследовало молодого большевика еще долгие годы, - это глаза вампира. Два бездонных колодца мрака, затягивающие, как в воронку.
Опомнился Аркадий Одежкин только в Зареченске. Он пришел в себя в полутемном бараке при той самой Фибровой фабрике, что их отряду выделили под расположение. Аркадий лежал в отдельной комнатушке на жестком топчане, накрытый полушубком. Очнувшись, он долго продолжал лежать не шевелясь. Потом, еще с трудом соображая, сел. Кошмарные воспоминания заполняли его сознание, стесняли дыхание, заставляли сердце бешено колотиться. Аркадий провел ладонью по лбу.
«Что за черт?!»
Выступившие крупные капли пота были ледяными. Перед глазами вновь встал призрак Вампира. Аркадий помотал головой, пытаясь отогнать жуткое видение, и в тот же миг с ужасом осознал до конца – все случившееся не ночной кошмар.
«Это было на самом деле!»
Одежкин сдавленно застонал. В левой стороне груди под ребра будто вонзили иглу, пришлось затаить дыхание. Медленно растирая область сердца ладонью, осторожно выдохнул. А вдохнуть не смог. Сознание захлестнула волна страха.
«Господи, что это?! Сердце? Вот уж не думал…»
С минуту Аркадий сидел не шевелясь, напугано прислушиваясь к ощущениям. Наконец боль отпустила. Аркадий опасливо вдохнул. Выдохнул.
«Ф-фу!»
Одежкин сделал несколько глубоких вдохов. Встал. Прошел к холодно синеющему окошку. Глянул на улицу.
«Не поймешь, ночь сейчас или день»
Аркадий прислонился к стылому стеклу лбом. Силился вспомнить, почему остался в живых и как очутился в городе, но не мог. Помнил лишь, как между ним и кровососом выросли два бойца из его конвоя – братья Коршуновы. Братья из казаков, рубаки лихие. Не подвели в тяжкий миг. А комиссар еще относился к ним с таким большим подозрением.
«Комиссар…»
Позвоночник молодого командира сковало льдом. Он вспомнил тело в кожаном пальто, над которым склонились кровососы.
Одежкин застонал громче. Развернулся и, шатаясь, словно пьяный, двинулся к выходу. За дверью он обнаружил растянувшегося на лавке бойца в коротком полушубке. Едва дверь отворилась, тот распахнул глаза. Одновременно руки его нашли припасенную шашку – правая ладонь легла на эфес, левая обхватила ножны. Узнав командира, боец шашку выпустил, медленно поднялся. Аркадий узнал в нем старшего из Коршуновых – Михея.
- Михей, - хрипло позвал он. – Михей, что сейчас, утро или вечер?
- Утро, Аркадий Петрович, - приглушенным басом ответил казак.
- Ты чего здесь? А брат твой где? Григорий его зовут?
Аркадий не узнал собственного голоса, и дело было не в хрипоте, - будто кто-то чужой, незнакомый говорил сейчас с казаком.
- Григорий, - с тяжким вздохом подтвердил тот.
- Где он?
Казак отвел глаза, скрипнул зубами.
- Ну? Что молчишь? Где брат-то?
- Нет больше Гришки, - нехотя проговорил Михей. - Там остался.
И смачно добавил:
- Дурак!
- Погиб? Так почему дурак? Не повезло, с любым может случиться…
- С любым да не с любым, - сверкнул глазами казак.
- Как это?
Боец не ответил.
- Вот что, Михей, зайди-ка сюда.
Одежкин попятился, вернулся в комнатушку. В полумраке нашарил на столе спички, запалил фитиль стоящей тут же керосиновой лампы.
Рослый Михей мрачной громадой стоял в дверном проеме.
- Заходи, сядь, - позвал Аркадий, опускаясь на топчан.
Голос его оставался непривычно глухим.
Дождавшись, когда казак усядется с ним рядом, Одежкин спросил:
- Расскажи, чем все кончилось? Я не помню ни хрена… ТЫ меня вытащил?
- Я.
- А брат как погиб? Вроде вы вместе были…
- Вместе.
Михей отвечал односложно, словно бы через силу, но потом его прорвало:
- Дурак Гришка. Говорил я ему, да молодым рази втемяшишь? Э-эх! – рука казака в отчаянном жесте рухнула вниз. – Вот ты тоже, Петрович, в Бога ведь не веришь?
- Не верю, - подтвердил Одежкин.
- А я верю, - повысив голос, внятно и даже торжественно произнес Михей. – Верю, потому и жив остался и тебя, Аркадий Петрович, от погибели оборонил. Или ты думаешь, деды наши дураки были, что тыщу лет за Христа держались?
Испытующий взгляд матерого рубаки впился в лицо командира. Аркадий молчал. Начало разговора было ему неприятно, но он понимал, что иначе в происходящих событиях не разобраться.
Михей тяжело вздохнул. Потом медленно проговорил:
- На-ка вот, возьми…
Аркадий увидел в огромной, грубой пятерне казака маленький, несколько раз сложенный листок желтой бумаги.
- Что это?
- Молитва.
Протянувший уже было руку, Одежкин едва ее не отдернул. Чуть помедлил, но потом листочек все-таки взял.
- Молитва. Мне ее мать списала, когда на Германскую еще уходил. Хош верь, хош нет, а вот вчера токо она и спасла.
- А ты как же? – совсем глухо спросил Аркадий.
- У меня есть еще… Гришкина.
По пути к нагрудному карману рука Аркадия споткнулась еще раз – он вспомнил, что там, возле сердца, у него лежит партбилет. Секундное замешательство и листочек с молитвой лег вплотную к заветной книжице.
* * *
После злосчастного боя, в котором из первого эскадрона полегла едва не половина, туман сгустился еще больше. Уже и в пяти шагах разглядеть было невозможно ничего. Город вымер. На улицах встретить можно было лишь группы горожан человек по десять-пятнадцать. Эти самостийные команды, вооруженные чем попало – топорами, вилами, косами; просто дубинами и колами – расхаживали по городу в поисках упыриных «гнезд». В некоторых группах, для усиления, ходили священники; в других нет. Иногда такие команды действительно нападали на заброшенный дом, полный вампиров, и учиняли расправу. Иные же «коллективы» под шумок творили грабеж и разбой.
Аркадий Одежкин за одну ночь сильно переменился. Даже внешне человек, приехавший в горком на следующий день после фатального похода на Дмитриевское, отличался от того нахрапистого молодца, что прибыл в Зареченск третьего дня. Первым делом в глаза бросалась разлившаяся по лицу мертвенная бледность и широкие темные подглазины. Изменился голос – из командирско-звонкого стал глухим, несколько хриплым. Но главное таилось в глазах. Вчера еще зло блестевшие, в любое мгновение готовые налиться бешенством, очи молодого командира пригасли. В то же время в них можно стало увидеть признаки появившихся зачатков терпения и мудрости.
В кабинет Берштейна Аркадий вошел в сопровождении троих человек. Двух из них – командиров эскадронов – Иосиф Давидович уже видел. Третьим был Михей Коршунов, теперь состоящий при Аркадии вместо комиссара.
С первых же слов, сорвавшихся с губ Одежкина, Берштейн понял: - молодой командир убедился в мистической подоплеке событий и готов сотрудничать с церковью.
Всего две недели понадобились отряду переродившегося Одежкина, чтобы изменить ситуацию в городе к лучшему. И не просто изменить, а переломить в корне.
Начали отцы-командиры с того, что в приказном порядке прогнали весь личный состав через церковь – каждый солдат исповедался, причастился. Как выяснилось, у половины бойцов под бельем втихаря имелись нательные крестики. Их освятили. Остальным выдали новенькие. В отряде было четыре татарина и один башкир. Все они, по-настоящему напуганные творящейся вокруг чертовщиной, добровольно приняли крещение. Освятили служители церкви и все имеющееся в отряде оружие. Винтовкам, пистолетам и пулеметам это помогло мало, а вот холодным оружием упырей рубили и кололи бойцы впоследствии за милую душу. Весь остававшийся в строю личный состав – немногим более двух сотен – разделили на пять взводов. В каждый взвод был прикомандирован священник.
Параллельно с зачистками вампирских гнезд наводили порядок на городских улицах. Это оказалось легче всего. Едва были переловлены и расстреляны две шайки мародеров, как грабежи полностью прекратились. Результаты такой тактики ждать себя не заставили – туман день ото дня становился жиже, на улицах стали появляться осмелевшие жители, сама собой восстановилась телефонная и телеграфная связь. Постепенно ЧОНовские отряды начали обшаривать и Зареченские окрестности. Одна беда – не удавалось найти самогО Черного графа. А без этого, как объяснил Аркадию сведущий в таких делах иерей, окончательной победы им не добиться.
Подходил к концу январь. Вместе с душным туманом ушло сырое тепло. Ударил мороз. Погода стояла безветренная, ясная. Ночами все выше, все глубже становилось черное небо. И все больше выступало на нем звезд. Ночное светило щедро, будто задолжав, заливало грешную землю серебряным светом. Но люди прятались от него, боялись. Луна – светило ночных созданий.
По утрам медленно, но верно побеждало солнце. Солнышко взбиралось по невзрачному, словно бы вылинявшему небосводу уже высоко. Светило ярко. Но теплее от этого не становилось, как говорится: солнце на лето, а зима на мороз. Дым из печных труб поднимался по утрам ровными, серо-голубыми столбами. И, глядя в напуганной тишине на редкие клубящиеся султаны, кровью обливалось сердце – слишком много кирпичных труб сиротливо стояло засыпаемых равнодушным снегом.
В один из таких дней, ближе к вечеру, в Зареченск возвращался по Костромской дороге взвод ЧОНовцев. Отряд шел размеренной рысью. От лошадей валил пар. В первом ряду двигались лично возглавлявший взвод Одежкин, Михей Коршунов и Зареченский иерей Филарет. Под Михеем был огромный вороной жеребец донской породы. Казак сидел в седле как влитой, его грубое обветренное лицо было устало и равнодушно. Переметные сумы, переброшенные через конскую спину перед его седлом, были чем-то туго набиты.
Такие же полные сумы были и у Одежкина. Аркадий часто привставал на стременах, то и дело оглядывался. Смотрел, не растянулся ли взвод. Его беспокойство передавалось лошади. Четырехлетняя гнедая кобылица фыркала, время от времени начинала идти боком, косила влажным глазом на хозяина. Аркадию не терпелось пустить ее вскачь, промчаться оставшиеся версты в лихом галопе, да приходилось сдерживаться. И тому было две причины: во-первых, не следовало шибко гнать лошадей по морозу, а во-вторых, и этот-то темп отец Филарет едва выдерживал.
Одежкин повернул к священнику голову. И против воли улыбнулся – пышнотелый служитель церкви на лошади скорее лежал, чем сидел. Он перевалился брюхом через седло, держался, вцепившись обеими руками в конскую гриву. Руки заметно дрожали. В окладистую, на три четверти седую бороду добавил серебра иней. Крупные темные глаза Филарета, обычно сверкавшие из-под седых лохматых бровей строгостью, полны были муки. И, как показалось Аркадию, слез. Широкая ряса, одетая поверх пальто, растеклась по спине лошади черной кляксой. Но нужно отдать должное – поп сносил тяготы и лишения с ангельским терпением.
Улыбка, вызванная нелепым, жалким видом верхового иерея, была у Аркадия за последние две недели, пожалуй, первой.
Дорога вкатилась в город, превратилась в широкую улицу. Вскоре повернула, почти под прямым углом. Завернув за угол, Одежкин увидел впереди группу своих бойцов. Лошади, под присмотром коноводов, стояли отдельно, поодаль. Спешенные солдаты творили что-то с забором, похоже, ломали. Аркадий не утерпел, все же огрел кобылицу нагайкой, стрелой помчался туда.
Оказалось, солдаты пытались открыть вмерзшие в снег и лед ворота. Те не поддавались. Наконец одну створку выворотили. Одежкин подоспел в тот момент, когда шестеро солдат оттаскивали тяжелую воротину в сторону. За ней Аркадий увидел лежащие на снегу обнаженные, пробитые колами трупы. Пять неестественно белых, вымазанных черной кровью тел. Над ними стояли несколько бойцов и пожилой священник. Старик держал перед грудью большой серебряный крест. Бескровные губы на худом морщинистом лице сжаты в тонкую линию. Пальцы, сжимающие распятье, побелели от напряжения. Солдаты с ним рядом нахмурены, их лица угрюмы.
На трупы упали прямые лучи клонящегося к закату светила. Аркадий понял – воротину выломали, чтобы открыть умерщвленных упырей солнцу. С минуту ничего не происходило. Но вот мертвая кожа стала быстро темнеть, покрываться волдырями. Во многих местах плоть проваливалась большими пятнами, словно протаивала. Вдруг один из трупов вспыхнул, точно начиненный изнутри порохом. Аркадий, хоть и ожидал этого, вздрогнул. Лошадь под ним попятилась и испуганно заржала. Аркадий услышал позади перешептывания, возгласы. Глянул через плечо. Прибывший с ним взвод толпился за его спиной. Один за другим, воспламенились все трупы. Горение проходило бурно, скоротечно. Минута, две – и все кончено. На плачущем снегу дотлевают, превращаются в пепел, исходят жирным чадом скукоженные черные останки.
- Прости Господи рабам твоим неразумным грехи ихи тяжкие… - затянул дрожащим голосом старик-священник.
Он взмахнул распятьем, осеняя прах освобожденных от проклятья широким крестным знамением. Солдаты быстро, будто стараясь обогнать друг друга, стягивали буденовки, крестились. Аркадий оглянулся снова. Крестились красноармейцы и за его спиной. Особо торжественно накладывал на себя кресты Михей. А Филарет сидел, по-прежнему держась обеими руками за гриву. Должно быть, боялся свалиться с лошади даже стоя на месте. Он бубнил что-то себе под нос, видно тоже читал молитву. Аркадий против воли отметил нелепость ситуации, когда красноармейцы бьют поклоны истовее попов. Неуверенным движением стянул папаху. Вздохнул, и, уже решительно, перекрестился.
Взвод Аркадий отправил в расположение. Сам же с иереем и Коршуновым, в сопровождении еще четырех бойцов, проехал к зданию горкома. Здесь они спешились. Коней оставили на попечение двоих красноармейцев. Еще двое помогли втащить на второй этаж тяжелые переметные сумы.
Берштейн стоял у окна, курил. Пускал дым в открытую форточку. Смотрел, как синеет, превращается в вечер зимний день. В приемной послышался тяжелый топот. Иосиф Давидович развернулся к двери. Еще не видя гостей, догадался – это Одежкин со своими, вернулся из разведки. В дверь коротко стукнули, сразу же распахнули. В кабинет ввалилась целая ватага. Что-то втащили в самый центр, бросили на пол. Берштейн обошел стол.
- Смотри, Давыдыч, что мы отбили! – воскликнул довольный Аркадий.
Он раскрыл горловину одной из сум, перевернул ее. На пол со стуком посыпалась различная церковная утварь.
- Осторожнее! Ради Бога, осторожнее! – вскричал Филарет.
Он бросился к высыпанному на пол добру. Секунду помедлил в растерянности, не зная, какой из предметов поднять первым. Под ним грудой лежали образа, распятья, складни, какие-то чаши, кадила. Все из золота, серебра или в драгоценных окладах. Разноцветьем брызнули крупные и мелкие изумруды, рубины, алмазы. Наконец иерей определился. Схватил раскрывшийся складень в золотой оправе, положил на стол. Начал перекладывать на стол все, сортируя – образа в одну сторону, чаши в другую…
- Надо же, радость-то, какая! Не попустил Господь беззаконию! - оживленно восклицал он при этом.
Одежкин отпустил красноармейцев. В ответ на вопрошающий взгляд Берштейна стал пояснять:
- Взяли двух типов. Случайно, можно сказать. Я да Михей вперед отряда ускакали, глянуть что к чему… До проселка одного, давно уж нехоженого доехали, глядь, а там как раз эти из леса выперлись. Ну, пеший от конного разве уйдет? Попа-ались гаврики…
Аркадий поймал себя на том, что произнес слово «гаврики» – одно из любимых словечек прежнего комиссара отряда – и серая тень стерла с его лица кривоватую улыбку.
- Короче, тащили они каждый по мешку вот этого добра. Филарет, э-э… отец Филарет признал в нем собственность одного из храмов, что осквернен упырями. То есть вот вам прямое доказательство – есть у них помощники среди людей, есть!
По мере того, как Аркадий рассказывал, глаза Берштейна все сильнее разгорались азартом. Он энергично смял в пепельнице папиросу, воскликнул:
- Ну, теперь дело пойдет! Вы их допросили?! Что говорят?! Где они?!
- На том свете, - мрачно проговорил Одежкин.
При этом голова его непроизвольно, нервно склонилась к плечу.
- К-как это? – переспросил Бершетейн. От такой новости он даже начал слегка заикаться. – Ч-что это значит?
- То и значит… Колоться отказались наотрез, вот что. Даже под угрозой немедленной смерти. Ну, мы их и того. В расход…
Берштейн огорченно хлопнул по бедру ладонью.
- Ну что же вы так? Зачем же так торопиться?
Одежкин с кислой миной пожал плечом. Берштейн постоял, барабаня по столу пальцами. Потом спросил, уже расстроенным тоном:
- Ну а вообще, в окрестностях происходит что?
- В целом нормально. Живу-ут люди. Боятся только всего…
Скупой доклад Аркадия прервал торопливый шум каблуков в приемной. Дверь распахнулась. В кабинет вбежала молодая женщина. Видно было, что она напугана, взвинчена. Это была жена Берштейна. Вбежав, Галина на секунду споткнулась – не ожидала застать здесь столько народу. Потом, ломая руки, вскричала:
- Ося! Левочка пропал!
- Что?! – Берштейн подскочил к жене, схватил ее за локти. – Что ты сказала?!
Женщина всхлипнула и заголосила:
- Левочку, сыночка нашего, украли-и!
* * *
- Возьми себя в руки, Галина, - строго проговорил Берштейн. – Успокойся, возьми себя в руки, и расскажи все толком. Что случилось? Ну?!
- Я… я легла отдохнуть. Уснула… а когда проснулась его нигде не-ет. Осечка, что же делать? Я везде обыскала… По всему дому и во дворе.
- Тихо, тихо. А Мария где? Может он с ней?
- Не знаю. Ее я тоже нигде не нашла.
- Ну. Вот видишь?! – воскликнул Берштейн. Он ободряюще хлопнул супругу ладонями по худым плечам. - Он наверняка с ней…
На этой фразе голос главного большевика города упал. Иосиф Давидович растерянно опустил глаза, с ужасом задав себе вопрос: куда бы это домработнице вести его сына да еще в такой обстановке?
В кабинете стало на минуту тихо. Общее молчание нарушал лишь плач Галины.
Вдруг, неожиданно громко, продребезжал телефон. Отвыкший за последние недели от этого звука Берштейн вздрогнул. Помедлил. Телефон трезвонил не умолкая. Физически ощущая на себе взгляды всех присутствующих, Берштейн поднял трубку.
- Алло.
- Товарищ Берштейн? – мужской голос на противоположном конце провода был ему незнаком.
- Да. С кем имею… э-э… кто говорит?
- Неважно. Сыночек твой где, знаешь?
- Что?! Кто это говорит?!
- Тихо! – перебил собеседник. – Не ори, слушай. Короче, Левочка твой у нас. Живой, пока… Слушай, что нужно сделать, чтобы он и дальше жить оставался… Слушаешь?
- Д-да.
Берштейн сжал трубку так, что побелели пальцы.
- Во-первых, из города должны уйти каратели. Во-вторых, ты снова закроешь церкви. ВСЕ церкви. Вот собственно и все. Немного за жизнь единственного сыночка, не правда ли?
- Но это же невозможно! Как вы себе это представляете?! Ты кто, вообще, такой?!
- Возможно! Если хочешь, чтобы сын твой был жив, все сделаешь. Сроку тебе на все про все трое суток! Иначе – пеняй на себя.
- Только попробуй! Да я вас всех на фонарях перевешаю! Вверх ногами!! – заорал в трубку Берштейн.
Но собеседник его уже не слышал – связь прервалась.
- Подонки! Мразь!! – остервенело выкрикнул Берштейн.
Он хлопнул трубку на рычаги так, что аппарат раскололся бы, не будь он выполнен из металла.
- Подонки, - повторил он еще раз, теперь уже чуть не плача.
Постояв несколько секунд с опущенной головой, повернулся к замершим в ожидании людям. Вполголоса произнес:
- Левочку похитили. Взяли в заложники.
- Боже! – Галина пошатнулась.
Ее подхватил Михей Коршунов.
- Присядьте, барышня.
Казак выдвинул стул, усадил на него женщину. Берштейн тоже сел. Уперся локтем руки в стол, лоб опустил на ладонь.
- Требуют, чтобы из города вышли кар… м-м… чтобы ушел ваш отряд, Аркадий. И чтобы я приказал закрыть снова все храмы… Срок дали – три дня.