Когда мы с Анной нашли друг друга — а дело было в пятьдесят третьем, в холодном по-январски Берлине, на танцплощадке «Яичная скорлупа», — мы с тех пор так и продолжали танцевать, потому что лишь в стороне от ярмарочных павильонов с их двадцатью тысячами новинок и десятками тысяч неумолчных участников можно было обрести спасение, причем за счет издательства (Лухтерханда, что ли, а, может это был свежеиспеченный «Улей» С.Фишера, но уж никак не свеженатертый паркет Зуркампа, нет, нет, это было кафе с танцами, снятое Лухтерхандом), можно было танцевать на горящих подошвах, как и всегда, мы с Анной в танце искали друг друга и находили, под музыку, сохранявшую ритм нашей молодости — диксиленд, — словно лишь в танце мы могли спастись от этого столпотворения, от лавины книг, спастись от всех этих важных персон и их разглагольствований — «Успех! Бёлль, Грасс, Йонсон выигрывают гонку!…», уйти легкой стопой, хотя одновременно наше предположение, что вот-вот что-то завершится, вот-вот что-то начнется, вот мы в быстром вращении проплясали новое имя, причем на ослабевших ногах, прильнув друг к другу на расстоянии кончика пальцев, ибо этот гул ярмарочных павильонов: «Бильярд… Предположения… Жестяной барабан…» и этот светский шепоток: «Вот, наконец, она возникла, немецкая послевоенная литература» или даже сводки типа военных: «Вопреки Зибургу и FAZ нам наконец-то, удался прорыв…» можно было пропускать мимо ушей, беззаботно отдаваясь танцу, ибо и диксиленд и биение наших сердец заглушали все, окрыляли нас и избавляли от земного притяжения, так что груз увесистого кирпича на семьсот тридцать страниц растворялся в танце и мы поднимались от тиража к тиражу, пятнадцать, потом двадцать тысяч, причем у Анны, когда кто-то воскликнул «Тридцать тысяч!», предполагая также последующую продажу лицензий Франции, Японии и Скандинавии, а мы превысили и этот успех и танцевали теперь, не касаясь пола, лопнула резинка на талии, и она вдруг потеряла обвязанную по краю мышиными зубчиками и простроченную в три этажа нижнюю юбку, после чего легко выпорхнула из упавшей части своего белья и кончиком туфли отшвырнула ее именно туда, где стояли зрители, участники ярмарки, даже читатели, которые совместно с нами и за счет Лухтерханда отмечали уже несомненный бестселлер и дружно выкрикнули: «Оскар!», «Оскар танцует!», но отнюдь не Оскар Мацерат на пару с дамой с телефонной станции отплясывал «Джимми-тигра», это танцевали мы с Анной, подбросившие друзьям своих сынишек Франца и Рауля, приехавшие поездом из Парижа, где в сырой дыре я кормил коксом топку для двух наших комнат и писал главу за главой на фоне сырой стенки, тогда как Анна, чья упавшая нижняя юбка была получена в наследство от бабушки, ежедневно обливалась потом у балетного станка на Плас Клиши в студии мадам Норы, покуда я отстукивал на машинке последние страницы, отправлял гранки в Нойвид и завершал набросок переплета с голубоглазым Оскаром на нем, так что издатель (его звали Рейфершейд) пригласил нас во Франкфурт на книжную ярмарку, чтобы мы могли вдвоем насладиться успехом, распробовать и сохранить на языке его вкус; но танцевать мы с Анной танцевали во все времена, мы и позже танцевали, когда хоть и сделали себе имя, но от танца к танцу могли все меньше и меньше сказать друг другу.