Всю обратную дорогу мы рассуждали о том, что нам делать с нашей плантацией. Травы, наверняка, замерзли или засохли, но мы все же решили их убрать и отправить для пробы в город. Но когда я заглянул в огород, увидел, что грядки голые: на них не было ни одной травинки. Только открыл дверь в избу, как навстречу бросилась мать. Она суетливо помогла мне раздеться, потом так же быстро ушла в комнату, и я услышал, что она всхлипывает. В прихожей на табурете сидел насупленным Шурка и ковырял пальцем в стене.

— Чего натворил, говори сейчас же,— подступил я к нему.— Чем маму обидел?

— Я не обидел, я греться ходил,— собираясь заплакать, зашмыгал братишка носом.— А оно взяло и сгорело.

— Что сгорело, где сгорело?— не понял я.

— Да сено я тут купила, оно и сгорело,— заступаясь за Шурку, через стенку сказала мать.— Глупый он еще, ничего-то не понимает. Зажег костер в огороде около стога, а сено и вспыхни. Но теперь оно нам больше и ни к чему...— Голос матери дрогнул и она заплакала.

Еще никогда я не видел ее такой растерянной, жалкой. Даже когда отец сидел в тюрьме, она никогда не падала духом. Возвращаясь после тюремного свидания домой, она как ни в чем не бывало радостно хлопотала около печки:

— Потерпите, сынки, сейчас подою корову, напою вас парным молочком. А это что — снова чашку разбили? Ну, ничего, силенки в вас прибывает — вон на какие мелкие куски расхлестали. Будем пить из консервных банок: опять же посуды мыть меньше.

Горестное предчувствие сдавило мне сердце.

— Корову украли? — чуть не закричал я.— Или под поезд попала?

— Беги, сынок, к кому-нибудь, зови на помощь людей,— быстро запричитала мать.— Надо ее дорезать, пока она еще теплая. Подохла наша корова, за стайкой лежит Буре-енка!

Не помня себя, я стремглав бросился к Кузнецову. Дверь оказалась на замке. Тогда я перемахнул через забор к Савченко.

— Савелич, у нас корова подохла, дорезать надо, помогите скорей!

— Чего же ее дохлую резать,— флегматично заметил Савелич, отесывая бревно.— Собаки ее и так съедят.

— Да нет, она еще теплая, надо кровь выпустить. Пойдемте скорей!

— Мясниковская работа законных денежек требует,— назидательно протянул Савелич, втыкая топор в бревно.— Потом за неделю в бане не отмоешься.

— Да мама заплатит, вы не бойтесь. И вашей собаке потроха будут.

Савелич засунул за голенище нож, взял оселок, фартук, ведро.

— Ну, показывай, где дохлятина.

Я повел его за стайку прямо по огороду. На наших грядках были отчетливо видны следы коровьих копыт. Возле лежала наша Буренка. Савелич стал точить нож.

— Когда сгорело сено, корова открыла рогами воротца и сама зашла в огород,— вышла на крыльцо мать,— Надо было ее выгнать, а я подумала, пусть пощиплет напоследок вашей травы, пока она не совсем засохла. Прихожу на обед, а она уже мертвая!

У меня комок подкатился к горлу. Я сел рядом с Буренкой, обнял ее за шею и горько заплакал. Прижимаясь к ней, я вдруг почувствовал, что под рукой что-то стукнуло: тук-тук. Я наклонился и услышал, что Буренка храпит.

— Савелич, да она живая,— что было мочи, закричал я. — Сердце у нее бьется!

— Сейчас перестанет,— вытер Савелич нож о пиджак. — За работу отдадите заднюю ногу.

— Не дам, не дам! — как клещ вцепился я в шею Буренки.— Корову резать не дам!

Буренка сонно открыла глаза, жалобно замычала и опять захрапела, жалобно, еле слышно.

— Воды, скорее ей дайте воды! — закричал Кузнецов, с трудом перелезая через, забор. — Да она что, белены объелась?

— Не белены, а травы, ну, той, которую мы сеяли. Резать не дам, она спит, валерьянки наелась!

— Ах, оголье, вот тебе и лекарство! «От желудка лечат, успокаивают». Вот тебе и успокоили! Ишобы вы тут стрихнину насеяли.

Савелич недовольно забрал ведро, фартук и, что-то бурча под нос, поплелся задами домой. Петр Михайлович принес теплой воды, стал растирать Буренке спину и шею.

К вечеру корова окончательно очухалась и, как ни в чем не бывало, замычала, требуя, чтобы ее подоили...