Большое испытание Серёжи Мерсенёва

Гравишкис Владислав Ромуальдович

 

Вл. ГРАВИШКИС

БОЛЬШОЕ ИСПЫТАНИЕ СЕРЁЖИ МЕРСЕНЁВА

ПОВЕСТЬ

ЧЕЛЯБИНСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО

1955

СОДЕРЖАНИЕ

Одеяло в лесу. 3

В ловушке. 6

Новая беда. 12

На Собольской дороге. 17

На помощь идет вездеход. 20

Нашли, но кого? 26

Один в лесу. 28

Силачев не сдался. 38

Мама узнала. 45

Нет, беда еще не кончилась! 53

Как много друзей! 62

Перемирие. 69

Наконец-то дома!. 72

Встреча на озере. 78

Гравишкис Владислав Ромуальдович

Большое испытание Сережи Мерсенева

Редактор Р. М. Ушеренко.

Художественное оформление Г. А. Филатова,

Тех. редактор М. А. Выголова.

Корректор Я. В. Канищева.

Сдано в набор 24/III 1955 г. Подписано к печати 13/IV 1955 г. Формат бумаги 84x1081/32 — 2,63 физ. печ. л., 4,31 усл. печ. л., 3,45 уч.-изд. л. Тираж 15 000 экз.

ФБ04715.

Челябинское книжное издательство, г. Челябинск, ул. Воровского, 2, ком. 60, Изд. № 983. Заказ № 1660. Челябинская областная типография, г. Челябинск, ул. Громова, 127. Цена 1 руб. 05 коп.

 

ОДЕЯЛО В ЛЕСУ

Каждый вечер, независимо от погоды, инструктор физкультуры дома отдыха «Светлое» Валя Соколова выходила на лыжную прогулку. Это была невысокая, хрупкая на вид девушка. Она недавно кончила физкультурный техникум, жила самостоятельно и очень гордилась этим. Валя возвращалась из лыжной прогулки позже обычного.

Было уже темно. Миновав одинокий огонёк в доме лесника, Валя по знакомой лыжне направилась к дому отдыха. Лыжня вышла на Собольскую дорогу, и девушка остановилась, вглядываясь вперёд. За лесом уже светились огни дома отдыха. Немного в стороне от дороги Валя увидела лошадь. Та металась и дёргалась из стороны в сторону, но с места двинуться не могла. Людей нигде не было видно.

Приблизившись, девушка узнала лошадь: это был старый конь Серко, которого в доме отдыха использовали на разных работах. Кошева была пуста и плотно зажата между подножиями двух высоких сосен.

Встревоженная Валя обошла сани. Серко тихо заржал и потянулся к девушке, тычась мордой в рукав.

— Ладно, ладно! Сейчас мы тебя выручим! — сказала Валя и взяла Серко под уздцы. Нажимая свободной рукой на хомут, она заставила лошадь отойти назад, чтобы освободить заклиненную между деревьями кошеву.

Её серьёзно озаботило появление лошади с санями на пустынной дороге. Что случилось с людьми?

Валя надела лыжи и двинулась назад по Собольской дороге. Вплоть до самого Светлого никто не встретился. Внимательно осмотрев с высокого берега озеро, она ничего не обнаружила. Если что и случилось, то случилось там, на противоположном берегу. Надо пробежать туда, посмотреть, что там...

Сзади донеслось поскрипывание полозьев. Валя оглянулась: Серко поплёлся к конюшне. «Пусть идёт, до конного двора недалеко», — подумала Валя и опять посмотрела на гористый противоположный берег.

«Итти или не итти? — размышляла девушка. — Пойду, пробегусь — люди, наверное, остались там, — с ними что-то случилось... До Собольского двадцать километров, не так уж это страшно. Правда, мороз... В случае чего — заночую в деревне и утром вернусь домой. А людям помочь надо...» — решила Валя. Она спустилась на озеро и быстро стала его пересекать.

За Светлым она поднялась на крутой противоположный берег, вошла в лес и пробежала ещё километра два, поглядывая то в ту, то в другую сторону. Просека сделала поворот направо, а за поворотом перед Валей неожиданно оказалось что-то большое, тёмное, лежавшее поперёк дороги.

Валя подъехала поближе и увидела, что это одеяло, зацепившееся за придорожные кусты. Когда Валя приподняла его край, молоденькая сосенка, высвободив вершину, выпрямилась и закачалась из стороны в сторону, словно говорила: там несчастье.

Валя сразу же узнала одеяло. Она не раз видела его в комнате шеф-повара дома отдыха Зинаиды Алексеевны Мерсенёвой. Так вот оно что! Валя вспомнила, что сегодня Зинаида Алексеевна проводила брата Григория Силачёва и сынишку Серёжу к сестре Анне в Собольское. Вероятно, когда они возвращались вечером домой, с ними что-то случилось.

Валя ужаснулась. «Ведь Григорий Алексеевич инвалид, у него одна рука! И Серёжа совсем маленький! В такой мороз нетрудно и погибнуть... — всё больше волнуясь, размышляла девушка, ещё и ещё раз осматривая одеяло. — Что мне сейчас делать? Как найти пропавших в этом громадном, оцепеневшем от мороза лесу?»

Валя оставила одеяло я пошла вперёд, вглядываясь в просеку и под своды обступившего дорогу леса, который теперь казался особенно высоким и зловещим.

— Григорий Алексеевич! — прокричала она. — Григорий Алексеевич!

Но сколько она ни прислушивалась, ответа не было.

Ещё раз оглянувшись, Валя вернулась к одеялу. Она уже жалела, что так безрассудно ринулась в лес. Чтобы отыскать пропавших, нужны десятки, а может быть, и сотни людей... Совсем не так надо было поступать: доехать до дома отдыха сразу после того, как нашла сани, поднять тревогу, собрать людей. В Светлом сейчас полно лыжников, приехавших на соревнования, — неужели бы они отказались помочь отыскать Григория Алексеевича с племянником. Ах, как глупо, совсем по-детски она поступила!

Над кронами деревьев гудел злой северный ветер. Он выдувал засевший в ветвях снег и сбрасывал его вниз. Снежная пыль крутилась в воздухе, падала на разгорячённое лицо девушки... «Итти надо!» — подумала Валя, но не тронулась с места, всё ещё не решив, что ей предпринимать дальше...

 

В ЛОВУШКЕ

Григорий Силачёв и его племянник Серёжа Мерсенёв выехали из Собольского под вечер. Пока добирались до леса — стало быстро темнеть. На небе одна за другой проступали крупные звёзды. Мороз стал крепчать.

Лес обступил дорогу так плотно, что в сгустившихся сумерках казался чёрной непроницаемой стеной. Серп луны мелькал за зубчатыми вершинами деревьев, то появляясь, то исчезая. Казалось, луна следит за дорогой, то и дело заглядывает в просеку, словно ей любопытно увидеть путников, узнать, куда они направляются.

Уставший дядя Гриша задремал, и Серёжа подобрал из его ослабевшей руки вожжи и кнут. Сделав это, он почувствовал себя хозяином кошевы, её капитаном. Теперь и дядя Гриша, и лошадь, и сани, и рыжая собака Винтик, подаренная Серёже в Собольском двоюродным братом Женей, — все они были в его власти, за всех он отвечает, от него зависит, чтобы лошадь шла по правильному пути и чтобы ничего не случилось... И Серёжа изогнулся, стараясь разглядеть дорогу и узнать, не едет ли кто-нибудь навстречу. Ему очень хотелось, чтобы появился встречный.

Тогда он бы натянул вожжи и заставил бы Серко повернуть направо: ещё у своего приятеля, конюха Ивана Захаровича, Серёжа узнал, что при встречах надо поворачивать направо и только направо.

Однако дорога была пуста, сворачивать не было надобности. Серёжа стал размышлять: почему лошади, когда тянешь вожжи направо — поворачивают направо, тянешь налево — идут налево? Сами они знают это или их учат? Надо расспросить Ивана Захаровича, — ему известно, он все время с лошадьми возится. И про дрессировку надо расспросить — Винтика обязательно надо дрессировать.

Серёжа взглянул себе под ноги, где лежал Винтик. Ишь как разоспался — тепло ему там, в сене... Хороший Женька, не пожалел для брата собаки. Да и чего ему жалеть — у него их две.

Укутанный в большое красное одеяло, пригревшийся Серёжа и сам начал подрёмывать. И вдруг — словно замерли звёзды над вершинами деревьев, куда-то спрятался серп луны, утихло поскрипывание полозьев. Только и слышно стало, как тяжело дышит старый Серко и глухо шумят сосны.

Серёжа очнулся от забытья и выглянул из кошевы. Серко стоял, понуро повесив голову, точно принюхиваясь к дороге. Что он там нюхает? Дорогу потерял, что ли?

Присмотревшись, Серёжа различил, что просека, по которой пролегала дорога, раздваивалась. Куда ехать: направо или налево?

После некоторого раздумья Серёжа потянул вожжи влево, собираясь направить лошадь в новую просеку. Но Серко не пошёл. Он покрутился на месте, потоптался и опять склонился к снегу.

«Надо дядю Гришу будить, вот что!» — решил Серёжа.

— Дядя Гриша! А дядя Гриша! Серко остановился, а я дороги не знаю.

Силачёв сразу проснулся.

— Что? Опять стал? А ты его, лодыря, кнутом! Дай-ка сюда!

Силачёв выхватил кнут, хлестнул Серко, но тот только дрогнул, но с места не двинулся.

— Он дорогу потерял, дядя Гриша. Там ещё одну просеку видно, — сказал Серёжа.

— Где? — Силачёв отогнул воротник тулупа и осмотрелся. — Верно, ещё просека. Куда это нас занесло?

Он вышел из саней, пробрался к лошади, потрепал её по морде, как бы говоря:

— Куда ты нас затащил, старый? Где теперь дорога? А ну, говори!

Силачёв потыкал кнутовищем в снег, твёрдого наката нигде не нашёл и сказал Серёже:

— Племяш, я в ту просеку схожу. Посмотрю, может, примета какая окажется...

— Хорошо, дядя Гриша, Вы недолго?

— Сейчас вернусь. Ты не бойся, я рядом буду.

Подхватив полы тулупа, время от времени втыкая кнутовище в снег, он побрёл к левой просеке. Она привела его на большую забураненную поляну, на которой различались какие-то круглые холмы.

«Приисковые отвалы! — определил Силачёв. — Так и есть — Суковатка. Значит, мы на правильной дороге стоим...»

Чтобы убедиться, что это действительно Суковатский прииск, Силачёв прошёл на середину поляны и ещё раз осмотрелся. Да, сомнений быть не могло, это прииск. Работали на нём только весной, в половодье, потому что в другое время здесь не было воды, а возить золотоносные пески к реке невыгодно.

Силачёв повернул обратно. Он решил итти не по своим следам, а сократить путь и выйти к лошади прямо через лес. Шагов через пять он провалился в яму. «Что за чорт! Куда это меня занесло?» — удивился Григорий и стал выбираться. Он усиленно работал коленями, загребал локтем, но всё больше погружался в снег.

Полы тулупа встопорщились вокруг него крупными складками, а его самого тянуло и тянуло вниз, словно засасывала какая-то бездна.

Силачёв стал отчаянно барахтаться, биться,, стремясь откатиться от опасного места. «В шахту валюсь!» — подумал он, чувствуя, что мимо него куда-то в глубину сползает снег и где-то под сбившимся тулупом трещат и ломаются сучья.

Он стал шарить рукой в снегу, стараясь найти хоть какую-нибудь опору. Когда он вполз в провал по самые плечи, рука наткнулась на что-то твёрдое. Силачёв с силой прижался к этому твёрдому. «Жердь!» — догадался Григорий.

Несколько минут висел Григорий над провалом, крепко обхватив берёзовую жердь с ладонь толщиной. Постукивая носком сапога, он стал отыскивать какой-нибудь выступ, чтобы поставить ногу и облегчить положение руки, которая сейчас держала всё тело и уже начинала неметь.

К счастью, такой выступ нашёлся. Силачёв придавил его носком, проверяя прочность, поставил ногу и оглянулся, чтобы сообразить, что делать дальше.

Он решил, пока еще есть силы, быстрым рывком выкинуть ноги из шахты и постараться улечься на жердь, а уж тогда, двигаясь вперёд, убраться с отверстия шахты. Это ему удалось — он зацепился коленом, подтянул вторую ногу и кое-как укрепился в лежачем положении. «Во-от, так-то дело будет лучше! — подумал Силачёв. — Врёшь, брат, мы ещё поспорим!»

В это время жердь скрипнула, шевельнулась и стала поворачиваться вокруг своей оси. Силачёва потянуло в сторону, и он стал быстро перебирать ногами, стараясь сохранить равновесие. Однако жердь продолжала крутиться и, наконец, точно была живая, сбросила его с себя, так что он едва успел ухватиться за неё ладонью. Теперь он, вытянутый в струнку висел над тёмной бездной.

Если бы у него была вторая рука! Но она была потеряна в боях на Курской дуге. А у культи нехватало силы даже на то, чтобы поднять рукав тулупа...

Григорий отыскивал потерянный выступ, но ноги скользили по стенам шахты. Рука слабела, пальцы разжались, и Григорий, втянув голову в плечи, упал на дно шахты.

Удар был не очень сильным. Силачёв тотчас вскочил на ноги, поднял голову, чтобы посмотреть вверх и тут же был вынужден отвернуться: прямо в глаза сыпался распылённый снег. Прикрыв глаза рукой и выглядывая из-под неё, он определил, что шахта не так уж глубока — отверстие виднелось метрах в трёх-четырёх над головой.

«Вот так-так! — размышлял Григорий. — Я-то ладно, как-нибудь, а вот Серёжа? Пропадёт парень! Звать? Нет, нельзя — побежит и заскочит в эту дурацкую дыру. Надо поскорее выбираться...»

В шахте было теплее, чем наверху. Чтобы действовать свободнее, Григорий снял тулуп, пальто, аккуратно отстегнул ордена и медали, надетые по случаю поездки в Собольское, уложил их в карман и стал ощупывать стены шахты. Это была даже не шахта, а разведочный шурф, пошире в верхней части и сужавшийся внизу. Пробит он был в камне, кое-где имелись трещины и выступы, но такие незначительные, что подняться по ним нечего было и думать — ноге не за что зацепиться. А как дело обстоит повыше?

Силачёв скатал в тугой комок тулуп, пальто, взгромоздил их друг на друга и встал, как на ступеньку. Потом он отыскал трещину, в которую с трудом влезал конец пальца. Воткнув туда кнутовище, Силачёв вбил его поглубже подобранным на дне осколком камня и поднялся ещё на одну ступеньку. Теперь он нащупал лежавший на каменной толще пласт мёрзлой глины. Достав ножик, изогнувшись, он начал пробивать ямку, рассчитывая дотянуться до неё ногой, а уж там недалеко было и до жерди.

Неожиданно кнутовище хрустнуло и сломалось, и Силачёв, крепко стукнувшись лбом о стенку, покатился на дно шахты. Потирая голову, он прислушался. Сверху, доносилось чуть слышное тявканье собаки. «Серёжа меня ищет! — ахнул Силачёв. — Сейчас свалится в шахту! Вот беда!»

И что было силы он закричал:

— Серёжа! Стой! Ни с места!

 

НОВАЯ БЕДА

Серёжа долго и терпеливо ждал возвращения дяди Гриши. «Чего он не идёт? — размышлял мальчик. — Говорил — недолго, а вон сколько времени прошло. Поискать разве? Пойду по следам И узнаю, что с ним случилось. Можно Винтика с собой взять — мигом приведёт, куда нужно».

Серёжа посмотрел себе под ноги, где лежал Винтик.

— Эй, Винтик! — позвал он. — Ты что делаешь?

Винтик услышал зов: поднял голову, зевнул, а на Серёжу даже не посмотрел: не то сердился, что его увезли из родного села, не то не хотел признавать нового хозяина.

— Спишь? Эх ты, соня! А у нас дядя Гриша потерялся. Ушёл и нету до сих пор. Пойдём, поищем, а?

Серёжа отвязал от облучка поводок и вместе с Винтиком отправился в путь по следам дяди Гриши. Итти было тяжело, и они несколько раз отдыхали, прежде чем добрались до приисковой поляны. Серёжа старательно вглядывался вперёд, но нигде не замечал дяди Гриши.

Вдруг Винтик насторожился и заворчал. Весь вытянувшись, он смотрел куда-то в темноту. Серёжа тоже взглянул в ту сторону, но ничего подозрительного не увидел. Он посмотрел на собаку:

— Чего ты, Винтик?

Собака вильнула хвостом, оглянулась на Серёжу, тявкнула сначала один раз, потом другой, и залилась звонким лаем. Серёжа беспокойно озирался во все стороны и всё-таки ничего подозрительного не видел.

Он хотел погладить Винтика, но тот отскочил и не дался. В это время мальчик услышал глухой, протяжный голос:

— Серёжа! Стой! Ни с места!

Кричал дядя Гриша. Кричал откуда-то совсем близко, но его нигде не было видно.

— Дядя Гриша! Вы где? — откликнулся Серёжа.

— Здесь я, Серёжа! Ты не бойся — я в шахту провалился, будь она неладна! Вот что, Серёжа: подходи потихонечку. Только под ноги смотри, чтобы сучков не было. Сучки увидишь — сразу назад!

Теперь Серёжа рассмотрел впереди себя в снегу большое углубление. Голос доносился оттуда.

Мальчик осторожно стал подвигаться в ту сторону. Остановившись в двух шагах от тёмного отверстия, он спросил:

— Дядя Гриша, а вылезть вы не можете?

— В том-то и дело, что не могу. Кабы мог!

— А как же мы теперь? — растерянно спросил Серёжа.

— Ничего, ничего, Серёжа! Что-нибудь придумаем, не беспокойся!

Силачёв замолчал. Ом сам ещё не знал, что тут можно придумать. Нечего было надеяться, что кто-нибудь поедет этой дорогой ночью. Серёжа ничем помочь не может — малыш, слабосильный совсем. Даже если бы нашлась верёвка, то и тогда ему не вытащить Силачёва. Вот если бы с ними был озорной Женька Истомин — тот бы сразу пригнал лошадь, зацепил бы вожжами и выдернул из шахты.

Вожжи! А ведь и Серёжа сумеет снять их с лошади и принести сюда. А когда будут вожжи, уж он как-нибудь прицепится к жерди...

— Серёжа! — окликнул Силачёв. — Ты иди сейчас к кошеве и сними вожжи. Потом принесёшь сюда. Понятно?

— Понятно.

— А коня ты не бойся, он смирный, не тронет.

— Я не боюсь, дядя Гриша. Я в деревне на нём верхом ездил.

— Вот и хорошо. Ступай, Серёженька, выручай дядьку!

Серёжа побежал обратно к кошеве. Теперь он уже не обращал внимания на то, что тяжело итти — какая там усталость, когда надо помогать дяде Грише. Винтик тоже как будто понимал, что надо торопиться, и усердно скакал рядом с Серёжей.

Скоро они добежали до просеки, где остался Серко. Серёжа глазам не поверил: ни кошевы, ни лошади на месте не было. «Ушёл Серко!» — мелькнуло в голове мальчика. «Что делать? Бежать обратно к дяде Грише и сказать, что лошадь ушла? А тем временем Серко убежит совсем далеко, тогда его и не догонишь...»

И Серёжа бросился в ту сторону, куда, по его мнению, ушёл Серко. За мальчиком скакал Винтик.

Бежали они долго, пока совсем не выбились из сил. Лошади нигде не было. Серёжа остановился и прислушался. Над головой мальчика шумели вершины сосен, словно там в мохнатой хвое шарил большими лапами кто-то невидимый.

И вдруг послышался слабый, прерывистый звук — как будто фыркнула лошадь. Звук был такой слабый, что Серёжа даже не успел определить, с какой стороны он донёсся.

— Слушай, Винтик! — приказал он собаке.

Винтик и так, казалось, прислушивался. С минуту они стояли неподвижно, притаив дыхание, пока снова не услышали звук — на этот раз долгий, пронзительный. Он шёл справа, из глубины леса.

Винтик поднял голову и посмотрел на Серёжу: слышит ли он? Да, Серёжа слышал. Но как мог Серко попасть в глубину леса? Наверное, дорога здесь делает крутой поворот, вот и кажется, что звук долетает из леса. Надо бежать напрямик, чтобы выйти наперерез Серко.

— Бежим, Винтик! Серко там! — крикнул Серёжа.

Не разбирая дороги, прямо через лесную чащу они устремились к тому месту, откуда всё ещё доносилось повизгивание полозьев. Обледенелые тяжёлые ветки соснового молодняка били мальчика по лицу, голове и плечам, но Серёжа не обращал на это внимания и всё шёл, шёл, задыхаясь от усталости, дрожа от нетерпения.

Потом поводок, на который был привязан Винтик, захлестнулся вокруг ствола молодой сосенки. Серёжа оказался по одну сторону дерева, Винтик — по другую. Мальчик попытался потянуть собаку назад — она рванулась вперёд. Сосенка гнулась и качалась, позванивая ледком на ветвях.

— Винтик, назад! — кричал Серёжа. — Винтик, слушаться надо! Ударю!

Винтик ничего не хотел понимать и рвался .вперёд. Он не давал Серёже перехватить верёвку, и мальчик, обозлившись, несколько раз пнул собаку.

— Вот тебе! Вот тебе! Будешь слушаться?

Собака взвизгнула, встала на дыбки, из последних сил натянула поводок и дёрнулась так сильно, что вырвала из Серёжиной руки верёвку вместе с варежкой. Ныряя в снегу, Винтик исчез в густой чаще сосняка.

— Винтик! Винтик! Сюда! — закричал Серёжа.

Он бросился за собакой.

С разбега он неожиданно скатился в неглубокий овражек, долго выбирался из него, а когда вылез и прислушался, нигде не было слышно ни скрипа полозьев, ни каких-либо других звуков. Звенело в ушах, шумели над головой деревья и больше — ничего!

Тревожно и боязно стало на душе у мальчика, невольные слёзы навернулись на глаза. Дядя Гриша провалился в шахту, Серко неизвестно куда девался, Винтик бросил его в лесу. Что теперь делать?

Найти дядю Гришу и рассказать ему всё. Он что-нибудь придумает. Но где он? Серёжа старался сообразить, в какой стороне осталась шахта, но не смог. Во время погони за Серко, а потом за Винтиком он совсем не следил за дорогой и теперь даже не знал, куда повернуть, чтобы вернуться к шахте.

Тогда он пошёл наугад, надеясь наткнуться на просеку и по ней добраться до шахты.

— Дядя Гриша-а! — время от времени кричал мальчик.

Серёжа очень устал и остановился у одной толстой сосны, чтобы немного отдохнуть. Только немного! Потом он пойдёт дальше, будет искать дядю Гришу, а вместе они что-нибудь придумают...

 

НА СОБОЛЬСКОЙ ДОРОГЕ

Валя Соколова ещё раз попыталась, найти пропавших. Но вскоре убедилась, что она только напрасно теряет время. Надо поскорее добраться до дома отдыха, рассказать о случившемся в штабе лыжных соревнований.

Решительно накинув на плечи находку, Валя стремительно побежала обратно к Светлому. «Сколько времени зря потратила! — досадовала она. — Только бы не опоздать, найти их во-время!»

Вдруг ей показалось, что впереди мелькнул огонёк. Она остановилась и прислушалась.

— А-ачёв! А-ачёв! — чуть слышно доносилось из леса, со стороны Светлого.

«Неужели?» — сразу обрадовалась Валя.

Так и есть: в лесу зовут Силачёва. На поиски-вышли лыжники. «Как они узнали, что в лесу произошло несчастье? — размышляла девушка, торопясь навстречу лыжникам. — Ну да чего проще: Серко пришёл на конюшню, и конюх Иван. Захарович поднял тревогу. Теперь хорошо, теперь они найдут! Вон их сколько вышло!»

В туманной мгле мелькали огоньки фонарей, а скоро стал слышен шум множества лыж.

Колонна шла быстрым размашистым шагом, во главе её двигался высокий человек с заткнутыми за пояс полами шинели. Это был главный судья соревнований Вадим Сергеевич Сомов. Валя знала его — он мастер лыжного спорта, преподавал этот предмет в техникуме, когда там училась Соколова. Перед ним, спокойным и серьёзным человеком, всегда подтянутым и решительным, Валя почему-то чувствовала себя оробевшей девчонкой, — и тогда, когда была ещё студенткой и сейчас, встречаясь с ним в доме отдыха.

В сотне шагов от Вали лыжники круто остановились. Очевидно, они присматривались к ней, и Валя поняла, что они не могут различить, что такое движется им навстречу: ведь у неё на плечах громадное одеяло.

— Это я, Вадим Сергеич! — крикнула Соколова.

Сомов заскользил ей навстречу, щёлкнула кнопка, и на лицо Вале упал яркий луч карманного фонарика.

— Это вы, Соколова? Что вы здесь делаете?

— Понимаете, Вадим Сергеич, — смутилась Валя, оглядываясь на обступивших её лыжников. — Вышла немного поразмяться, а на дороге встретила нашего Серко. Сани были пусты, и я пошла узнать, в чём дело...

— Одна?

— Я думала, что люди где-нибудь близко, — пробормотала Валя. Ей было досадно: вот уж никак не хотелось выглядеть такой бестолковой перед своим бывшим учителем, да ещё в присутствии лыжников.

— А вы знаете, сколько сейчас градусов? Это что у вас?

— Я нашла одеяло Мерсенёвой, Вадим Сергеич. Недалеко отсюда, в кустах у дороги...

Сомов отцепил фонарик и быстро осмотрел находку.

— Где нашли? Покажите место!

Валя повела колонну к повороту дороги, за которым было найдено одеяло. Сомов послал лыжников обследовать местность, а сам тщательно, шаг за шагом осмотрел кусты. Больше тут ничего не удалось обнаружить.

— Вы уверены, что это одеяло Мерсенёвой?

— Уверена, Вадим Сергеич. Я видела его несколько раз, когда заходила к Зинаиде Алексеевне... Как вы думаете, что здесь случилось?

Сомов пожал плечами:

— Откуда ж мне знать, Валя? Факт тот, что одеяло совершенно целое, нигде не порвано — значит, оно выдернулось из саней легко, никто на нём не сидел. Всё произошло где-то дальше...

Он напряжённо раздумывал, пытаясь хотя бы приблизительно определить район поисков. Из леса возвращались лыжники, и ответ был у всех один: нигде ничего!

Сомов собрал капитанов команд, и через минуту было принято решение: прочесать местность вдоль просеки, итти развёрнутым строем по обе стороны дороги, — если понадобится, вплоть до Собольского.

— А вы, Соколова, немедленно домой! Провожатого дать? — спросил Сомов.

— Не нужно, Вадим Сергеич. Дойду одна.

— Попросите директора послать по нашим следам лошадь. Неизвестно, в каком состоянии мы их найдем. — Хорошо, Вадим Сергеич, — сказала Валя и посмотрела в лицо Сомова, ставшее хмурым и суровым. Ей стало страшно: неужели уже поздно?

 

НА ПОМОЩЬ ИДЁТ ВЕЗДЕХОД

В конторе Собольской МТС в тот вечер шло заседание агротехнического совета. Сев — не за горами, а в МТС многое было ещё не сделано и разговаривали на совете сердито и круто.

Критиковали многих — и директора, и трактористов, и рабочих ремонтной мастерской, и водителей автомашин, задержавших завоз горючего. Даже комбайнерам досталось за медленный ремонт, хотя их машинам выходить в поле предстояло ещё не скоро.

Попало и Семёну Кузьмичу Истомину, дяде Серёжи Мерсенёва, к которому они приезжали в гости.

Расстроенный Семён Кузьмич вышел в соседнюю комнату, уселся за стол главного бухгалтера и закурил. Нажимает директор! Вообще-то правильно нажимает, ремонтом занимались плохо, но вот его, Истомина, напрасно осрамили при народе — он ещё ни разу МТС не подводил. И время ещё есть... Сердито посапывая, он прислушивался к тому, что говорилось в кабинете.

Загрохотал блок входной двери, в коридоре послышались торопливые шаги и рядом с Семёном Кузьмичом появился Женя. Отец с досадой посмотрел на сына:

— Ну, чего там ещё стряслось?

Вид у Жени был взволнованный, он даже не обратил внимания на недовольный тон отца.

— Пап, собака обратно прибежала,

— Какая там ещё собака?

— Ну Винтик, которого я Серёже подарил. Сижу я, разбираю конструктор, который дядя Гриша привёз, и слышу: под окошком кто-то скребётся и жалобно так поскуливает. Выскочил во двор, а это Винтик. Трясётся от мороза, едва в сени пролез и в избу норовит. А на поводке Серёжкина варежка пристыла. Вот!

Он отдал отцу мокрый шерстяной комок и продолжал:

— Мама говорит: «Ох, не зря собака прибежала! Чует моё сердце — беда с ними приключилась. Не надо бы пускать, на ночь глядючи!» Я, конечно, молчу, ничего не говорю, чтобы маму не расстраивать, а сам думаю: верно говорит. Серёжа — городской, ему трудно... Вон, Серка поить на речку сегодня водили, Серёжка пим потерял. С ноги он у него упал, а Сергей сиди-ит на лошади, шевельнуться боится. Кабы не я — он бы себе ногу отморозил, право слово!

— Уж ты-то силён, чего и говорить. Тоже мне — герой! — размышляя, рассеянно сказал Семён Кузьмич. — Может, она так просто? Сбежала?

— Не-ет, не сбежала, я сам привязывал.

Семён Кузьмич помолчал.

— Неладно дело получается, сын? А?

— Я тоже говорю. Боюсь я — как они там, в лесу? Морозно, Серёжка слабый, а у дяди Гриши одна рука... — Женя возбуждённо теребил завязки у шапки. — Позвони в дом отдыха, а? Ведь можно узнать, приехали они или нет?

— Как же я позвоню? Видишь — заседают.

Семён Кузьмич всё ещё досадовал на директора, и ему ни о чём не хотелось его просить. Но Серебряков сам заметил появление Жени:

— Что у вас там, Истомин?

— Дома у меня неладно, Николай Филиппыч, — смущённо развёл руками Семён Кузьмич. — Мальчишка прибежал.

— Вижу. Что случилось?

Вперёд выступил Женя. Размахивая шапкой, он рассказал, что случилось дома, и заключил:

— Главное — варежка к поводку пристыла. Да так сильно — едва оторвали.

В это время зазвонил телефон. Серебряков торопливо взялся за трубку:

— Я слушаю. Кто, кто? Дом отдыха? Я слушаю вас! — Серебряков значительно оглянул всех. — Как же, как же, были здесь такие... Да мы и сами тут тревожимся: с ними, оказывается, собака была и прибежала обратно... — Он замолчал, скосив глаза на чернильницу. — Так. Так. Лыжники? Когда ушли? Н-да. Хорошо, мы примем свои меры. Будьте здоровы, товарищ директор!

Положив трубку, Серебряков сказал:

— Потерялись оба в лесу, лошадь одна пришла, вот что!

Семён Кузьмич побледнел:

— Вот так штука!

— Из дома отдыха на поиски лыжники вышли, — сказал Серебряков. — А что лыжники? Пока доберутся, пока обыщут лес — от людей одни сосульки останутся. Мороз-то вон какой!

Все посмотрели на окна, затянутые толстым слоем льда.

— Волков на Собольской дороге не замечали. Как будто всех вывели, — задумчиво, как бы про себя сказал комбайнер Алёшин, человек богатырского телосложения, заядлый охотник и следопыт.

— Сейчас мороз пострашнее волков будет, — возразил Серебряков и отыскал взглядом молодого кудреватого водителя Сергея Надымова.

— Сергей, как у тебя вездеход? В готовности?

— Когда же он у меня не на ходу был? — обиженно ответил Сергей. — Подавать?

— Подавай. Поедешь на выручку. Семён Кузьмич, собирайся! — Серебряков посмотрел на Алёшина. — Степан Афанасьевич, придётся и тебе сопровождать — лесное дело тебе знакомое.

— А как же? В лесу — мы дома. Сейчас за лыжами схожу, прихватим на всякий случай...

Алёшин стал натягивать на себя полушубок. Оделся и Семён Кузьмич. Женя потянул отца за рукав:

— Пап, я с вами поеду, а?

— Иди домой! Не до тебя!

Только и всего сказал отец, но вид у него был такой угрюмый и подавленный, что Жене стало ясно: проси, не проси, а на вездеход его не возьмут.

Нахмурившись, Женя вышел на крыльцо. Теперь, когда стало ясно, что дядя Гриша и Серёжа попали в беду, стремление прийти им на помощь стало просто нестерпимым. Но что предпринять? Как добраться до брата? Где он?

Взгляд мальчика остановился на соседнем доме, где была квартира директора МТС Серебрякова. Из окон на снег падали прямоугольники света. Женя вспомнил о своём приятеле, сыне директора Игоре. Сидит, наверное, почитывает, а дядя Гриша и Серёжа погибают.

Через сугробы Женя пробрался к окну и трижды стукнул в стекло. Накинув на голову пальто, на крыльцо вышел Гора.

Женя поманил к себе приятеля.

— Сидишь и ничего не знаешь, — торопливо заговорил он. — А тут такое делается. Дядя Гриша и Серёжа в лесу потерялись, понятно?

— Как потерялись? Постой, постой! — Гора поспешно начал надевать пальто. — Ты спокойно говори! Как потерялись?

— Не могу я спокойно! Сейчас из дома отдыха звонили: лошадь пришла, а сани пустые. Отсюда спасательная экспедиция выходит, дядя Стёпа и папка едут. Я проситься стал, а они — ни в какую! Горка, давай соберём ребят и пойдём в лес на поиски, а? Пусть у нас своя спасательная будет...

— Кто же нас пустит...

— А мы и спрашивать не будем, пойдём, да и всё! Мы тут тёпленькие сидим, а им-то каково? Они в опасности, понимаешь?

— Нет, такое дело не годится! — подумав, решительно сказал Гора. — Пока ребят соберём, пока до места дойдём — сколько времени зря пропадёт. Надо другое придумать.

— Трусишь, да?

— Глупости! Нам надо живых найти, а не... — Гора запнулся: даже подумать о том, что дядя Гриша и маленький Серёжа, с которыми он сидел сегодня за праздничным столом у гостеприимной Анна Алексеевны, лежат мёртвыми где-то в лесу, было страшно. — Одним словом, нам надо с вездеходом ехать.

— Туда не пустят. Сказано тебе — я уже просился.

— Ерунда! Обхитрить надо. Ты иди за лыжами, я свои возьму.

Вздымая клубы снега, из Собольского вылетел вездеход и помчался в сторону леса. Впереди него, в лучах фар, клубилась позёмка.

Почти за самой околицей, фары осветили две мальчишеские фигурки, скользившие вдоль дороги. Узнав сына, Семён Кузьмич раздражённо сказал:

— Тьфу ты, пропасть! Да это Женька с Горкой! — Он открыл дверцу кабины и, высунувшись, прокричал: — Эт-то куда? А ну, назад!

Машина остановилась, остановились и ребята.

— Мы не пойдём назад, Семён Кузьмич, — невозмутимо ответил Гора. — Мы вперёд пойдём.

Стоявший в кузове Алёшин усмехнулся:

— Хитрят мальцы. Нарочно из села вышли, чтобы на машину попасть.

— Я им похитрю! — сказал Семён Кузьмич. — Марш домой!

— И вовсе мы не хитрим, дядя Стёпа, — сказал Гора. — Не хотите на машину брать — сами дойдём. Пошли, Женька!

— Женя! Назад! Кому говорю!

От отцовского окрика Жене стало не по себе, но он уже не мог отстать от приятеля, а тот всё шёл и шёл, не оборачиваясь. Женя не утерпел и оглянулся. Обдуваемый позёмкой вездеход стоял в поле, дверца кабины была открыта. Там, видимо, совещались.

Через минуту машина на малом ходу догнала ребят, и Алёшин приказал:

— Лезьте в кабину! Спасатели!

— Спасибо, Степан Афанасьевич, — серьёзно поблагодарил Гора. Он понял, что это Алёшин отстоял их право на поездку.

Забросив лыжи в кузов, ребята полезли в кабину, к Семёну Кузьмичу, курившему папироску за папироской. Вездеход рванулся вперёд, к лесу, пролагая широкий след в сугробах, звеня намотанными на колёса цепями...

 

НАШЛИ, НО КОГО?

После находки одеяла никто из лыжников уже не сомневался, что в лесу произошло что-то серьёзное. Шли молча, стиснув зубы и хмуро вглядываясь в темноту, закрывавшую лесные дебри.

Вадим Сергеевич двигался впереди, время от времени перекликаясь с командами, то и дело включая фонарик и осматривая следы кошевы. Дорога петляла от одного края просеки к другому. И так же неровно, то серединой, то обочиной, то забираясь в придорожные кусты, шёл след саней. Он становился всё слабее и слабее. «Скоро след исчезнет совсем. Что тогда? А тогда что — дойдём до Собольского, узнаем, что там, поднимем ещё людей из деревни».

Сомов очнулся от раздумья, прислушался к движению колонн в лесу, крикнул:

— Эй, фланги! Что видно?

Справа и слева, от человека к человеку по цепочке прошёл всё тот же нерадостный ответ:

— Ничего, Вадим Сергеич! Ничего!

Сомов достал часы: светящийся циферблат показал одиннадцать, — уже час, как они в пути.

С Силачёвым и его племянником Вадим Сергеич познакомился только вчера. Зашёл на квартиру к шеф-повару Мерсенёвой, чтобы заказать на утро по добавочной порции какао для лыжников, и там увидел человека с полупустым рукавом. Оказалось, это брат Мерсенёвой, отпускник, рабочий тракторного завода, в прошлом танкист, сержант. Как не поговорить? Поговорили, вспомнили боевые дела. А теперь вот не прошло и суток, как приходится искать сержанта и его племянника в лесу. И казалось Вадиму Сергеевичу из лесной мглы слышится голос сержанта: «Пропадем, Вадим Сергеевич! Поторопись, если можешь.»

Прошло ещё с полчаса. Вадим Сергеевич уже подумал о том, что они, пожалуй, напрасно тратят время, осматривая окрестности просеки — никого там нет. Не лучше ли собрать ребят в кучу и одной колонной форсированным маршем двинуться по дороге? Так было бы легче и ребятам, и скорее дошли бы до Собольского...

В это время слева, где шла команда магнитогорских лыжников, прозвучала перекличка голосов. Вскоре она стихла, огонёк фонаря, который несли лыжники, стал удаляться в глубину леса — то скроется за стволами деревьев, то появится вновь. Куда они пошли?

— Левый фланг! Что у вас? — крикнул Сомов.

— Следы, Вадим Сергеич, — ответил Гена Саночкин, капитан магнитогорской команды. — Кто-то ходил по лесу...

Вот как! Вадим Сергеевич включил фонарик и быстра осмотрел следы саней. Да, они ещё видны, но рядом с ними никаких следов, — никто не выходил из саней. Странно!

— Правый фланг, остановиться и ждать! — приказал Сомов и пошёл налево, к Саночкину.

Гена показал ему след:

— Следопыт из меня никудышный, Вадим Сергеич, никак не пойму, кто тут ходил. Вот здесь похоже, что прошел человек. А это что?

В свете фонарика виднелись три цепочки продавленных в снегу ямок, уходивших в глубь леса. Две из них, близкие друг к другу, походили на следы человеческих ног, а рядом с ними тянулся третий ряд углублений, как будто рядом с человеком скакал кто-то одноногий.

— И не так уж давно прошёл, следы почти не занесло, — рассуждал Саночкин.

— Проверьте в обе стороны — куда ведут! — приказал Сомов.

— Ребята уже пошли, Вадим Сергеич...

Где-то вдали хлопнул выстрел, и стало видно, как над деревьями, стремительно набирая высоту поползла огненная змейка. Вот она замедлила полёт, качнулась, изогнулась в сторону, поникла и вдруг разломилась на яркие зелёные куски.

— Зелёная! Помощи просят! — выкрикнул Саночкин и быстро, не разбирая дороги, помчался туда, где ещё медленно падали осколки зелёной ракеты.

Из глубины леса донеслась далёкая перекличка голосов:

— Нашли-и! Нашли-и!

 

ОДИН В ЛЕСУ

Присев на корточки у сосны, Серёжа ругал себя. И зачем только он побил Винтика? Что из того, что тот не захотел слушаться? Разве за это бьют? Узнай про такое Женя — ни за что не отдал бы собаку!» «Эх ты, хозя-яин! — сказал бы Женя и пожал плечами. — Разве так с собаками обращаются?»

И правильно: совсем не так надо было делать. Вот и остался один в лесу. Был бы сейчас Винтик — и дядю Гришу было бы легче найти и не так боязно.

Вот что: надо пойти отыскивать дядю Гришу. Хватит, отдохнул! Они с дядей Гришей быстро придумают, как выбраться из шахты и догнать Серко...

Серёжа пошевелился, и его сразу обдало таким холодом, что он чуть не вскрикнул от неожиданности и весь задрожал. Кажется, что сидишь совсем голый, нет на тебе ни пальто, ни праздничного костюмчика, ни белья. Интересно, почему это так: ведь знает Серёжа, очень хорошо знает, что на него надето толстое пальто. Ещё Ирина мама сколько раз хвалила: «Ну и пальто тебе, Серёженька, досталось — никакой мороз не прошибёт!» А вот сейчас даже не чувствуется, что на нём пальто, будто его и нет совсем. Почему так?

Наконец ему показалось, что стало теплее. Даже совсем тепло. Захотелось посмотреть, что происходит в лесу, но глаза почему-то оказались закрытыми. Когда он их закрыл, Серёжа не помнил. Открыл он их с трудом, сначала один глаз, потом — другой.

Всё было так же, как и раньше: кругом снег и чёрные прямые стволы сосен. Нет, это не сосны, а великаны. Обступили они его со всех сторон, стоят, рассматривают, перешёптываются.

О чём они шепчутся? Какие они — добрые, злые? Что задумали? Может быть, сговариваются его убить? Великаны ведь едят людей — это известно, мама в сказках читала. Ну и пусть съедят — дяди Гриши всё равно нету, никто ему теперь не поможет. Маму жалко, она плакать будет...

А может быть, они совсем и не злые, а добрые? Бывают же добрые богатыри. Стоят и рассуждают, как ему помочь добраться домой. Взяли бы своими мохнатыми лапами-ветвями, подняли бы высоко-высоко и отнесли бы в дом отдыха, к маме. Не одного конечно: и дядю Гришу захватили бы, и Серко вместе с санями, — они сильные! — и Винтика. Им итти недолго — вон у них какие длинные ноги, не разглядишь, где и голова. И тогда всё пошло бы по-старому, так, как шло до поездки в Собольское. Попали бы все трое: Серёжа, дядя Гриша, Винтик, — в тёплую уютную комнату, стали бы жить вместе...

Далеко-далеко теперь эта комната. И мама далеко.

Серёже казалось, что становится теплее и теплее. Надо только не шевелиться, чтобы не спугнуть эту теплоту... А может быть, наступило лето? Даже запахло чем-то прелым, сырым, как пахнет в лесной непроглядной чаще. Или в бане... Хорошо в бане! Серёжа ходил туда вместе с Костей Осколкиным, сыном завхоза, «Костя — серьёзный мальчик, он тебя хорошо вымоет», — говорила мама.

Серёжа-то знал, какой Костя серьёзный — как раздурится, так и не уймешь. Они ходили в баню, когда там не было отдыхающих и не один таз воды вылили, брызгая друг на друга. А как-то Серёжа здорово подшутил над Костей: когда тот намылил голову, Серёжа потихоньку утащил таз с водой. Захотелось Косте ополоснуться, поискал он вокруг себя, а воды-то и нет, а мыло так и щиплет глаза. Искал, искал, потом кое-как добрался до крана и промыл глаза.

Вот уж был бой так бой! Если бы не постучала из прачечной тётя Даша, они бы, наверно, всю роду из баков выпустили...

Серёжа тихонько рассмеялся: эх, хорошо они тогда подурили! Вода была горячая-прегорячая. Пузыристая белая пена клубилась кругом, щипала глаза, так и хотелось потереть хорошенько... Но почему пена щиплет не глаза, а руку?

Серёжа прислушался, Да, в самом деле, рука у него чесалась так, как будто была опалена крапивой. Он захотел вытащить, посмотреть, что с ней сделалось, но его сразу охватило холодом. Ну вот, опять тепло растревожил! Нет, не стоит двигаться — холодно, рубашка так и обжигает. Надо не шевелиться, тогда все опять будет по-старому.

Серёжа долго ждал, когда снова потеплеет. Холод угасал медленно, но всё-таки угасал, откуда-то опять пахнуло теплом. Теперь воздух казался горячим, сухим, накалённым — таким, каким был в классе. Серёжина парта стояла недалеко от печки, и, садясь за неё после утренней поездки по озеру — от дома отдыха до школы было километра три, — Серёжа всегда чувствовал струившееся от неё тепло.

Под потолком горели четыре лампочки, потому что на улице было темно. И только уже на втором уроке в широких окнах класса появлялись тусклые жёлтые лучи солнца и начинали подтаивать морозные узоры на стёклах.

Наклонив голову пониже к парте, Серёжа мог видеть в проталинку всё, что делалось на улице. И вот он увидел, что серединой улицы, проваливаясь в сугробы, шёл дядя Гриша и на вытянутых руках нёс что-то длинное, белое. Серёжа никак не мог различить, что это такое, но он и так почему-то догадывался — несёт дядя Гриша накрытый полотенцем именинный пирог, который подавала на праздничном блюде тётя Аня.

Во всей этой картине было что-то необыкновенное. Но Серёжа не мог понять, в чём дело, почему картина ему кажется необыкновенной. Он долго ломал голову, пока не догадался: а руки-то у дяди Гриши две! Ведь он однорукий, откуда же у него взялась другая рука? А дядя Гриша точно знал, о чём думает Серёжа: он вынул из-под полотенца одну руку, показал Серёже, потом вынул вторую и тоже показал. Почему не упал пирог? Ведь его никто теперь не держал?

Серёжу взяла оторопь, стало не по себе. Он отвернулся от окна и стал смотреть на учителя Якова Ефимовича. Но за учительским столом, сказалось, сидел не Яков Ефимович, а директор дома отдыха Константин Васильевич. Директор строго смотрел на Серёжу: «Мальчик, нельзя смотреть в окно!»

Голос был скрипучий, пронзительный, а Серёже хотелось, очень хотелось посмотреть в окно, узнать, что случилось с пирогом, плавал ли он по-прежнему в воздухе или всё-таки упал на землю? Мальчик попробовал повернуть голову, открыть глаза, но что-то ему мешало.

Серёжка старался разлепить смёрзшиеся ресницы, но ничего не получалось. А открыть глаза надо было непременно, потому что на Серёжу надвигалось что-то новое и тоже необыкновенное. Он ещё не знал, будет ли это новое хорошим или плохим, но посмотреть надо было обязательно. В ушах назойливо звучал голос не то Якова Ефимовича, не то Константина Васильевича: «Мальчик, не смотри в окно. Мальчик, ты меня слышишь? Мальчик, мальчик!»

— Мальчик! Мальчик! — услышал Серёжа чей-то хрипловатый, простуженный голос.

Он сильно шевельнул ресницами, и они чуть-чуть раздвинулись. Серёжа увидел что-то блестящее, огненное, но никак не мог разобрать, что это такое. Оно было таким расплывчатым, пламенело такими синими, красными и зелёными искрами, что ослепило Серёжу и он снова закрыл глаза.

— Он? — послышался другой и тоже хрипловатый голос.

— Кому больше быть? — отозвался первый. — Конечно, он.

— Живой? — спросил второй.

— Не знаю, — ответил первый. — Ракетница у тебя?

«Да я живой, совсем живой!» — сказал этим людям Серёжа, но они почему-то не услышали.

— Ракетница у Пахомова, — опять донеслось до Серёжи.

— Пахомов, сю-уда! — прокричал кто-то. — Одного нашли-и!

— Нашли-и, нашли-и! — перекликались голоса.

Серёже всё-таки удалось разлепить глаза. Прямо перед собой он увидел жёлтое пламя свечи в фонаре. Верхняя часть стекла закоптилась косым наплывом и была словно закутана в чёрную бархатную тряпку. Что-то шумело и потрескивало: не то пламя в фонаре, не то вершины над головой.

— Зелёной, зелёной заряжай! — говорила неподалёку от Серёжи неясная тень. — Красной не надо — одного нашли. Взрослого нигде нету, я всё осмотрел.

Раздался похожий на выстрел хлопок, и что-то яркое, горящее, с шипением и воем устремилось в воздух.

— Ещё одну?

— Хватит. Выносить будем. Берись, Саша!

— Да-а... Закоченел совсем, бедняга!

— Осторожнее! Не поломай! Как сидел, так и неси!

«Про кого они говорят — не поломай? Про меня? Да разве я стеклянный?» — думал Серёжа. Он хотел снова сказать, что он жив, совсем жив, только вот замёрз немного, но в это время острая, режущая боль пронизала ему руку. Он застонал, а показалось ему — закричал.

— Стонет. Посмотри, Пахомов, что с ним?

Совсем близко от Серёжи появилось немыслимое человеческое лицо: чугунные чёрные щёки, багровый нос, облепленные изморозью брови и ресницы. Глаза смотрели на него, в них поблескивали отсветы фонаря.

— Живой, ребята! Смотрит. Только застыл здорово, слова сказать не может.

Пронзительно заскрипели лыжи, и около Серёжи появился ещё какой-то человек в шапке-ушанке, он пристально вглядывался в мальчика.

— А ведь мы, Вадим Сергеич, чуть мимо не прошли — следы-то вон как запутаны, — рассказывал всё тот же хрипловатый голос. — Метался, видно, во все стороны... Послышалось мне — стонет кто-то да так тихонько, что я подумал — чудится. Однако вернулся. Смотрю, а это он! Приткнулся к сосне и сидит, бедняга. Позвал — молчит, чуть головой пошевелил. Ему бы ходить всё время, а то... Малыш ещё, не сообразил, да и напугался, видно, крепко.

— Серёжа, ты слышишь меня? — спросил его человек в ушанке, в котором мальчик с трудом узнал главного судью лыжных соревнований Вадима Сергеевича.

Как он сюда попал? Как они все узнали, что Серёжа остался один в лесу? Ничего не мог понять Серёжа, всё происходило, как во сне, но ему было радостно оттого, что он снова среди людей. Захотелось громко, во весь голос ответить Вадиму Сергеевичу, что он его видит и слышит, но слова почему-то не шли из горла.

— Слышу, — наконец кое-как произнёс он и, напрягаясь, выговорил то самое главное, что ему сейчас надо было сказать во что бы то ни стало: — Дядя Гриша... в шахту... упал...

— Как в шахту? Где? — Вадим Сергеевич склонился совсем близко, так что Серёжа перестал видеть фонарь и другого человека, всё заслонила голова Вадима Сергеевича.

— В шахту, — повторил Серёжа, — провалился... Я за вожжами пошёл... Серко домой убежал...

— Вот новости! — пробормотал Вадим Сергеевич. — Где она, эта шахта, — не знаешь?

— Не знаю... Я искал, искал... Отдохнуть захотелось...

Голова Вадима Сергеевича исчезла, в лицо Серёжи опять светил фонарь.

— Саночкин! — услышал он голос недалеко от себя. — Быстро на дорогу! Собирай всех! Ракетница есть?

— Машина идёт! Из Собольского! — донёсся далёкий крик.

— Остановить! Во что бы то ни стало остановить! — закричал Вадим Сергеевич, и Серёжа услышал, как звонко взвизгнули его лыжи: должно быть, Вадим Сергеевич сам рванулся к дороге.

Скрипнули лыжи и под тем человеком, который нёс его, Серёжу.

— Ничего, малыш, теперь все хорошо будет. Теперь ты не беспокойся — тебя выручили, — слышал мальчик над собой ласковый голос лыжника.

— А дядю Гришу? — слабо спросил Серёжа.

— И дядю Гришу выручим. Видишь, сколько нас?

По небу пробегали светлые полосы, крутились, шарили среди звёзд, как прожекторные лучи. Потом внезапно в глаза Серёже ударил сильный сноп света и он зажмурился: ну да, это машину остановили, её фары светят...

А через несколько минут одно за другим перед Серёжей появлялись знакомые лица: вглядывался в него добрый и растерянный Семён Кузьмич, со страхом смотрел Женя, из-за его плеча выглядывал всегда серьёзный Гора и ещё кто-то в громадном полушубке. Откуда они все? И как узнали? — недоумевал мальчик и слабо позвал:

— Жень!

— Я здесь, Серёжа.

Женя шагал рядом. Серёжа его не видел, но слышал его шаги.

— Знаешь... Винтик у меня убежал... Я его...

Он хотел сказать, что побил Винтика, но услышал торопливый голос брата и умолк.

— Ты не беспокойся, Серёжа, — говорил Женя. — Винтик домой прибежал. Ещё твою варежку принёс. Мы по ней и догадались, что с тобой беда. Нам МТС вездеход дала, мы на нём приехали. Я тебе пришлю Винтика, только ты... — Женя хотел сказать «не умирай», но что-то сдержало его, и он поправился: — Только ты выздоравливай скорее...

— Я не больной... Чего мне выздоравливать.

— Ну, всё-таки... — пробормотал Женя.

Его оттёрли в сторону, а Серёжу положили в кузов машины, на разостланный мохнатый тулуп.

Отсюда, с высоты, Серёжа увидел вокруг себя много людей на лыжах, большой костёр, искры которого непрерывным потоком уходили в звёздное небо, и освещенные костром тёмные стены леса вокруг.

У борта машины стояли, прижавшись друг к другу, Женя и Гора и почему-то испуганно смотрели на него, Серёжу...

 

СИЛАЧЁВ НЕ СДАЛСЯ

Отправив Серёжу за вожжами, Силачёв не стал терять времени даром. Внимательно ощупав стенки шахты, он снова взялся за нож, — крепкий, солдатский нож с широким прочным лезвием, — и стал отыскивать трещины, расширять их и вбивать туда куски кнутовища, чтобы получилось какое-то подобие ступеней.

Время шло, а Серёжа не появлялся. Чего это он там задерживается? Дойти до лошади, снять вожжи и вернуться — дело не сложное. Можно управиться минут за десять-пятнадцать, а прошло уже никак не меньше получаса. Что с ним?

— Серёжа! Серёженька! — звал он, подняв голову вверх.

Никто не отвечал, ни звука, ни шороха не доносилось оттуда. «Ну и дела! — тоскливо размышлял Григорий. — Не отпускать бы его от себя! А куда денешь? Наверху стоять нельзя — замёрзнет. Вниз спустить, в могилу эту? Невозможное дело!»

У Силачёва мелькнула мысль, что племянник мог тоже провалиться в какую-нибудь ловушку. Надо выбираться своими силами и спешить ему на помощь.

Григорий попробовал подняться по сделанным ступеням, но они сразу поломались, не выдержав тяжести большого, крепкого тела. Эх, если бы у него была хоть какая-нибудь верёвка! Тогда он мог бы подтягивать себя рукой, упираясь в стену, и уж сумел бы добраться до жерди и выскочить на волю.

Он ощупал оставшийся от сломанного кнутовища витень. Витень был хороший, сплетённый из тонких и крепких полосок сыромятной кожи. Кнут вполне мог выдержать тяжесть тела, но беда в том, что он короток. Как бы его удлинить? Расплести? Получатся тонкие, слабые полоски, — нет, им не выдержать, не годятся... Из чего бы сделать верёвку? Григорий пощупал вокруг себя и рука наткнулась на пушистый воротник тулупа. Вот это подходяще: нарезать полосок и связать в одну! Верёвка будет что надо, лучше и не придумаешь. Овчины были мягкие, толстые, упругие, сшитые недавно. Правду говорил старик-конюх: хороший тулуп. Ездил в нём сам директор, этот старый ворчун. Ну и поднимет шум, когда узнает, что Силачёв распластал директорский тулуп на мелкие кусочки!

На мгновение Григорию и самому стало жалко портить такую хорошую вещь, и он подумал: нельзя ли нарезать полосок из чего-нибудь другого? Но всё было неподходящим... «Э-э, ладно, жалеть нечего — наверху Серёжа пропадает!» — решил Силачёв и взялся за работу.

Нож у Силачёва был острый, — он наточил его ещё в цехе, перед отъездом в отпуск, — однако дело подвигалось медленно. В шахте было темно, резать приходилось ощупью, а пока щупал — терял нож и подолгу его разыскивал.

Тогда Силачёв устроился по-другому: приспособился отрезать полосы, прижимая тулуп лбом и плечом к стене. Полоски отваливались под ударами ножа и дело пошло быстрее. Нож тупился, Григорий точил его тут же на стене, шоркая так сильно, что из-под лезвия дождём сыпались длинные, как стрелы, искры, на мгновение освещая засыпанное снегом дно шахты.

Нарезав с десяток полос, Григорий начал их связывать. Это тоже оказалось нелёгким делом. Прикрепить полосы к концам витня было сравнительно нетрудно, а вот когда пришлось соединять куски тулупа — тут он сильно помучился. Упругие овчины стремились распрямиться, узлы расползались, и всё приходилось начинать с начала. В помощь руке он пустил в дело колени и даже зубы, и только тогда ему удалось составить верёвку метров в шесть длиной. Он испытал её. прижимая ко дну шахты ногами и натягивая рукой. Верёвка казалась прочной.

Теперь надо набросить её на жердь. Долго мучился Григорий, пока удалось привязать к концу этого подобия верёвки подобранный на дне шахты камень. Потом он стал кидать камень таким образом, чтобы он упал по другую сторону жерди. Это никак не удавалось, но Силачёв не сдавался, бросал и бросал, пока не добился своего: камень обогнул жердь и упал по другую её сторону.

Оба конца связанных лохматых полос висели перед ним на уровне груди. Силачёв надел пальто, шапку, сунул в карман рукавицу, плотно застегнулся, поплевал на ладонь и приступил к подъёму. Самым трудным был перехват верёвки. Чтобы перебросить руку повыше, ему нужно было только одно мгновение, но это мгновение надо было продержаться в воздухе.

Сначала он поднимался и перехватывал верёвку, упираясь широко расставленными ногами в противоположные стенки шахты. Дело пошло довольно успешно. Повыше ствол шахты расширялся, и ноги перестали доставать до стен. Повиснув на руке, Силачёв поворачивался во все стороны, отыскивая опору для следующего перехвата, ничего не нашёл и грузно упал вниз.

Немного отдохнув, он решил подниматься другим способом: перехватывать верёвку, опираясь ногами в одну стенку шахты, плечом и затылком — в другую. Было тяжело и больно. Силачёву приходилось десятками секунд висеть на одной руке, устраиваясь для очередного перехвата.

Шапка упала, пальто на плечах изорвалось, острые выступы резали голову. Весь в поту, трудно дыша, яростно ругаясь при неудачах, скрипя зубами, напрягая все силы и всю волю он тянул и тянул своё тело, ставшее особенно тяжёлым, чугунным.

Изогнувшись, Силачёв закинул ноги на жердь, скрестил их и повис головой вниз, придерживаясь рукой за верёвку. «Теперь пустяки, теперь выберусь!» — пробормотал он, разрешив себе несколько секунд отдыха.

Наматывая верёвку на руку, он подтянулся вплотную к жерди и обхватил её. Боясь, что она снова начнёт крутиться, он тотчас же стал продвигаться к её концу. Добрался до края, вывернулся наверх и начал выползать на землю. Не останавливаясь, разбрасывая головой снег, он полз всё дальше и дальше, пока всё тело не оказалось на твёрдой земле, — только тогда он остановился.

Совсем обессиленный, с минуту пролежал неподвижно, хрипло бормоча: «А ведь выбрался! Вот чорт! Всё-таки выбрался!» Мысль о племяннике обожгла его, он вскочил на ноги, оглянулся, закричал:

— Серёжа! Серёжа!

Никого! Всё так же хмуро и безмолвно стояла кругом поляны тёмная стена леса, с шорохом неслась по снегу позёмка. Никого!

Вытащив рукавицу, на ходу обтирая облепленные снегом голову и лицо, Силачёв побежал к дороге. Ни лошади, ни Серёжи там не оказалось, даже следов не было — всё замела позёмка.

Выломав в лесу палку подлиннее, протыкая впереди себя снег, чтобы снова не провалиться в какую-нибудь шахту, он вернулся на прииск. Шахты, в которую, как ему казалось, мог провалиться племянник, нигде не было видно и, недоумевая, Силачёв оглянулся.

Бросилось в глаза, что за лесной чащей кто-то движется, мелькают тусклые огоньки. «Неужели волки? — пришло в голову Силачёву. — Так вот оно что! И Серёжа, видно, попал в зубы волкам. Эх, племяш!»

Он стал лихорадочно шарить в кармане, отыскивая нож. Ножа нигде не оказалось — наверное, остался в шахте. Взмахнув несколько раз палкой, Силачёв нашёл, что она слишком легка для предстоящего боя и кинулся в лес, чтобы выломать другую, потяжелее.

На бегу оглянулся: огоньки цепочкой двигались вдоль Собольской дороги. Нет, на волков не похоже! Послышались голоса, и огоньки свернули сюда, в сторону прииска.

«Народ идёт! Люди!» — догадался Силачёв и побежал навстречу лыжникам.

— Товарищи! Товарищи! — кричал он им издали, ещё не понимая, что это за люди, куда они идут. — Вы мальчишку... Мальчишку на дороге не встречали?

Люди, не отвечая, приближались к нему. Впереди всех шли двое высоких: один — в шинели с подоткнутыми за пояс полами, второй — в большом полушубке, на широких охотничьих лыжах. Они подошли к Силачёву вплотную, и только тогда лыжник в шинели сказал:

— Это ты, сержант? Сам выбрался?

— Товарищ капитан! — ахнул Силачёв, узнав Сомова, который заходил вчера к сестре. Не задумываясь над тем, как попал сюда капитан, Григорий торопливо спросил: — Товарищ капитан, вы мальчишку, племяша моего, не встречали дорогой?

— Встретили, сержант, встретили. Твой племянник, наверное, уже в больнице.

— То-есть как в больнице? Почему же? — не понял Силачёв.

— Познобился твой племяшка, Григорий, — сказал пришедший вместе с Сомовым высокий человек на широких лыжах. — Познобился маленько, вот ведь беда какая приключилась... А ты что, Не признал меня, что ли? Видишь, где привелось встретиться. Ну, здорово! Сам-то как? Целый?

Это был Алёшин, комбайнёр, с которым Силачёву ещё до войны приходилось работать вместе.

— Здорово, Степан, — механически сказал Силачёв и, чувствуя, что начинает задыхаться рывком распахнул пальто. — Как же так получилось? Выходит, погубил я племяша? Не уберёг?

Ошеломлённый этим новым неожиданные ударом, Силачёв качнулся и стал валиться в снег Степан подхватил его и повёл к лесу, где лыжники уже раскладывали в затишье костёр.

— Ничего, Гриша, больно-то не расстраивайся. Может, ещё обойдётся, выходят доктора мальчонку, — успокаивал Алёшин.

Силачёва усадили на пенёк. Там он и просидел всё время, без шапки, обмотанный собранными у лыжников шарфами, в изорванном пальто, поникший, придавленный несчастьем.

А в лесу гулко стучал топор — лыжники под руководством Сомова вырубали жерди для настила на отверстие шахты. Перед тем как закрыть её, Вадим Сергеевич спустился вниз, подобрал шапку, ножик, остатки тулупа, а поднявшись, посмотрел на Силачёва и только головой покачал:

— Не представляю, как он сумел выбраться — с одной-то рукой!

— Беда всё заставит сделать, Вадим Сергеич, — сказал Алёшин.

Он прошёлся по настилу, даже попрыгал, чтобы убедиться в его прочности и сказал:

— Надо акт составить на подлецов-старателей, в горный надзор передать. Пускай взгреют чтобы больше неповадно было этак шахты оставлять...

Скоро пришла лошадь. Силачёва усадили в сани и повезли домой. На заброшенном прииске над аккуратно застланной лесинами шахтой осталась связанная из длинных вешек тренога — знак предупреждающий об опасности...

 

МАМА УЗНАЛА

Около десяти часов вечера мать Серёжи — Зинаида Алексеевна Мерсенёва в третий раз пришла на конный двор дома отдыха, заглянула в конюшню. Чуть видный в полумраке дежурный конюх Иван Захарович чистил скребницей лошадей. Он подошёл к Зинаиде Алексеевне, встал как-то боком и заговорил, стараясь не смотреть на неё:

— Нет, не прибыли ещё ваши, Алексеевна. Утром ждите — надо полагать, ночевать остались. А приехать приедут: велико ли дело двадцать километров отмахать...

Так говорил он и раньше, но тогда сам верил в свои слова. Теперь он уже знал, что Силачёв и Серёжа остались в лесу, лошадь пришла одна. Сам поднял тревогу, сам выдал уходившим в лес лыжникам фонари. Обманывал он Серёжину мать с тяжёлым чувством, но что поделаешь? Так уговорились с директором — нечего напрасно расстраивать Зинаиду Алексеевну. В лес вышло полсотни лыжников, не может быть, чтобы они не отыскали пропавших. Ну, а уж если случится такое — утром и узнает обо всём.

Зинаида Алексеевна ушла, а Иван Захарович вернулся в конюшню и стал чистить лошадей с таким ожесточением, точно хотел на них выместить своё недовольство тем, что приходится на старости лет обманывать такую хорошую женщину...

Вскоре на квартиру к Мерсенёвой зашла Валя, посланная директором. Она сняла похожую на шлем шапочку, стряхнула у порога капли растаявшего снега, пригладила рассыпавшиеся волосы и храбро сказала:

— Ужасный мороз сегодня, Зинаида Алексеевна! — и тут же осеклась: уж о чём о чём, а о морозе сегодня с Зинаидой Алексеевной разговаривать не следует — ведь её сын сейчас там, в морозной мгле.

Валя старательно вытирала лицо, обдумывая как начать разговор с этой женщиной, ещё не догадывающейся о постигшем её несчастье.

— Но вообще пробежалась я отлично, — про говорила она наконец. — Дошла до кордона и мимо Светлого вернулась обратно. Зарядка прекрасная. Напрасно вы, Зинаида Алексеевна, не ходите на лыжах — отлично успокаивает...

Успокаивает! Откуда ей известно, что Зинаиду Алексеевну надо успокаивать? Как трудно разговаривать, когда нужно что-то скрывать. То, о чём нельзя говорить, так и рвётся с языка. Надо еще объяснить свой приход. Правда, можно и не объяснять — она часто по-соседски забегала к Зинаиде Алексеевне поболтать, скучно было сидеть одной в своей комнате. Но сегодня Вале казалось, что предлог надо непременно придумать, иначе Мерсенёва заподозрит что-нибудь и тогда...

Наконец Валя нашлась и обрадованно сказала:

— Зинаида Алексеевна, напоите меня чаем пожалуйста. У моей плитки перегорела спираль а мне так хочется горячего чаю...

Они пили чай, и Зинаида Алексеевна рассказывала о себе.

Приехала она в дом отдыха из Собольского года за два до начала войны, поступила посудницей на кухню. Познакомилась с киномехаником Сергеем Мерсенёвым. Поженились перед самой войной. Во время войны дом отдыха превратился в госпиталь. Зинаиду Алексеевну командировали на курсы поваров. Через полгода она вернулась, пожили ещё немного, родился Серёжа. Потом муж ушел в армию.

Уже после дня Победы пришло похоронное извещение: Сергей Мерсенёв пал смертью храбрых второго мая и похоронен в одном из районов Берлина — Трептов-парке. Через год приехавшие из Германии офицеры рассказали ей, что там устроено кладбище, насыпан огромный холм. Венчает курган монумент, изображающий советского воина-победителя.

Там лежит Сергей Мерсенёв, любимый человек, отец Серёжи. Как он погиб? Легко ли? Или смерть была мучительной? Ничего-то она никогда не узнает!

— Остался у меня один Сергей Сергеевич — только и отрады. Всё отдам, чтобы он рос без горя и лишений! Вот почему, должно быть, я так боюсь за него, места не нахожу, когда его нет около меня, — горько усмехнувшись, закончила рассказ Зинаида Алексеевна.

Валя смотрела на кровать Мерсенёвой, застланную небольшим Серёжиным одеялом, и внезапно вспомнила, что темнокрасное одеяло Зинаиды Алексеевны она нашла на снегу. Вздрогнув, она почувствовала, что не может больше выносить этой лжи, — пусть необходимой, но всё-таки лжи! — не может больше обманывать эту высокую, красивую и печальную женщину.

Притворно зевнув, Валя торопливо пробормотала:

— Ой, как спать захотелось! Спасибо за чай, Зинаида Алексеевна! — и поспешно убежала к себе в комнату.

Ни о чём не догадываясь, Мерсенёва легла спать. Ночью она проснулась от тихого стука, кто-то осторожно стучал в одну из дальних комнат общежития сотрудников дома отдыха. Очень слышный в пустом коридоре голос посудницы Фени сказал:

— Алексей Мартемьянович, пожалуйте на кухню. Лыжники из похода пришли, накормить надо. Директор приказали.

Должно быть, повар Алексей Мартемьянович спросил из комнаты, почему об этом не предупредили с вечера.

— Вечером никто ничего не знал, Алексей Мартемьянович, — объясняла женщина. — По тревоге ушли. Так вы придёте? Приходите, в столовой уже сидят, вас ждут. Плиту я уже затопила, как же...

«Почему Константин Васильич вызвал Мартемьяныча, а не меня?» — подумала Зинаида Алексеевна. Она по привычке подняла голову и посмотрела на Серёжину кровать, но вспомнила, что его нет. «Должно быть, работы немного, вот и вызвали только дежурного. Ничего, и один управится».

Сон не шёл, она продолжала размышлять: «И куда это ночью гоняли лыжников? Нисколько не жалеют ребят, в ночь-полночь устраивают походы!» Ей стало жаль лыжников, таких молодых ребят, которым даже в морозы не дают покоя. Вот подрастёт Серёжа, и ему тоже придётся ходить в ночные походы...

Что ж, вполне возможно, что так оно и будет, когда он подрастёт. А пока Серёжа ещё мал и в её власти — она его не пустит никуда, ни в какие походы, ни на какие соревнования. Успеет ещё — вся жизнь впереди.

Как-то они сейчас там — и сын, и брат? Сумела ли Аня хорошо их устроить? Она представила себе маленький истоминский домик, заставленную мебелью тесную горницу. Аня, наверно, уступила гостям кровать, а сами хозяева легли на полу. А может быть, наоборот — гостям постлали на полу. Это даже лучше: Серёжа любит спать на просторе, разметавшись, Не простыл бы только — на полу, наверно, дует, а Григорий вряд ли догадается поправить одеяло, если Серёжа распахнётся.

Зинаида Алексеевна задумалась о брате. Она любила его — большого, неуклюжего, шумного и даже немного бесшабашного.

Нелёгкая у него жизнь. Был трактористом, научился играть на гармони, собирался жениться на соседской Наташе, а война перепутала всё: Наташа ушла на фронт медсестрой и там погибла, Гриша вернулся одноруким. Трактор он уже не мог водить. Поехал в город, поступил на тракторный завод контролёром, гармонь подарил школьному учителю.

Трудной складывалась жизнь, но никогда Гриша не унывал. Призадумается, погрустит, поохает — и снова весел, шумен, словно вот этот вон неугомонный северный ветер, что вторую неделю несётся над седыми вершинами Урала, не ослабевая и не усиливаясь, заметая дороги сыпучей снежной пылью...

Рано утром, не заходя на кухню, Зинаида Алексеевна отправилась к директору. Там был телефон, а её всё же беспокоило отсутствие Силачёва и Серёжи, она хотела позвонить в Собольское, узнать, когда приедут брат и сын.

Директор стоял у окна и наблюдал, как из конного двора выезжают на работу лесовозы. В кабинете сидел ещё Сомов. Усталое после бессонной ночи лицо его обострилось, он рассеянно просматривал меню на сегодняшний день.

«Что это они так рано сегодня? Подъёма ещё не было...» — удивилась Зинаида Алексеевна и поздоровалась:

— С добрым утром, товарищи!

Константин Васильевич оглянулся:

— Здравствуйте, Зинаида Алексеевна. Были в больнице? Что там?

— В больнице? — не поняла Мерсенёва. — Зачем?

Константин Васильевич взглянул на неё и прикусил губу. Поморщившись, встал Сомов и участливо заглянул Мерсенёвой в глаза:

— Видите ли, Зинаида Алексеевна... — он помедлил. — Вчера в лесу беда случилась: ваш Серёжа заблудился...

— Серёжа? — повторила Мерсенёва, прижав руки к сердцу, всем существом ощутив, что на неё надвинулось что-то страшное. — В лесу?

— Вы не волнуйтесь, мы нашли его. Но у Серёжи, кажется, поморожена нога...

— Серёженька? Нога? — пролепетала Зинаида Алексеевна. Точно от боли, глаза её широко открылись, потемнели, на мгновение она оцепенела.

Вадим Сергеевич повёл её к дивану, отрывисто бросив через плечо:

— Дайте воды!

Мерсенёва оттолкнула стакан:

— Нет! Почему мне ничего не сказали? Серёженька... Он всю ночь... А я спала! Где Серёжа? Он жив?

— Жив, жив, Зинаида Алексеевна! Успокойтесь! Он в больнице.

— Почему мне не сказали? Я — мать, он — мой сын. Вы не имеете права... Вы... вы... — выкрикнула она и выбежала из кабинета.

Константин Васильевич молча переставлял с места на место чернильницу. Руки у него дрожали.

— Вот женщины всегда так! — проговорил он. — Нервы...

— В больницу побежала, — сказал Сомов и резко добавил: — Прикажите хоть лошадь запрячь.

Стремительно бегущую в районное село Мерсенёву догнали уже на середине Светлого. Подъехав вплотную, Сомов и конюх Иван Захарович выпрыгнули из кошевы, взяли её под руки и усадили в кошеву.

— Разве можно так распускать себя? — уговаривал Сомов. — Серёжа вас за это не похвалит. Посмотрели бы вы, как он держится! Я у него был ночью. Совсем молодец!

— Серёжа? — встрепенулась Мерсенёва. — Вы видели его? Вы правду сказали — он жив?

— Конечно, жив. Разве можно в таких вещах обманывать?

— Меня так обманули, так обманули! — вытирая слёзы, пожаловалась Мерсенёва. — Он, маленький, всю ночь был в лесу, а я спала!

В больнице ей дали халат, и сам главный врач Вениамин Алексеевич проводил в палату, куда поместили Серёжу. Мальчик лежал на спине лицом к двери и увидел мать, лишь только она появилась в палате.

— Мама! — выдохнул он, и Зинаида Алексеевна заметила, как под одеялом шевельнулись его руки, словно он хотел протянуть их навстречу матери, но не протянул и даже из-под одеяла не вынул. Почему? Неужели и руки? Ведь сказали — нога?

Она хотела, но не успела расспросить об этом врача, не в силах отвести глаз от сына, жадно вглядываясь в него и со страхом чувствуя, что сын очень изменился за эти сутки. Почему он такой? Тёмные пятна на щеках — это он поморозился, но почему у него чёрные глаза? Ведь он сероглазый, как отец, а теперь глаза тёмные, глубокие, блестящие... Ах, вот почему: ему больно, он страдает...

— Бедный ты мой! Тебе больно! — Она кинулась к сыну, но Вениамин Алексеевич как будто ждал этого, быстро и крепко подхватил её под локоть. Зинаида Алексеевна послушно опустилась на подставленный стул.

Она не могла говорить и только повторяла:

— Больно тебе, Серёженька?

— Не очень, — сказал Серёжа, помолчал и оживлённо, бурно заговорил: — Немножко болит, верно, но это ничего. Ты, мама, не беспокойся, я скоро поправлюсь, вот увидишь... А ко мне утром Женька приходил. Его не пускали, а он всё равно пробрался и стал рассказывать, как Винтик домой прибежал. Винтик тоже здорово простыл, хворать будет...

«Что с ним? Он бредит? — думала Зинаида Алексеевна. — Какой Винтик? Что произошло в лесу?»

— И Семён Кузьмич приходил, — это потом, когда Вадим Сергеич приехал и добился, чтобы всем, кто спасал, разрешили повидаться со мной. Только лыжник не пришёл, тот, который из лесу выносил. А Семён Кузьмич с Женькой обратно уехали, потому что у него трактор неготовый. Они на вездеходе приезжали... А я совсем не боялся в лесу, мама! Только снег глубокий, ходить трудно, скоро устаёшь...

Он рассказывал и рассказывал, не умолкая, точно боялся, что заговорит мама и скажет не то, что нужно, и поэтому старался говорить сам. Было в этом возбуждении что-то болезненное, неестественное и Вениамин Алексеевич тронул Мерсенёву за плечо:

— Мальчику нужен покой. Не будем задерживаться.

— Ты иди, иди, мама, — тотчас заторопился Серёжа. — Мне хорошо, мне даже тут нравится...

— Хорошо, Серёженька. Я пойду. Только ты, пожалуйста...

Не договорив, глотая слёзы, она вышла.

 

НЕТ, БЕДА ЕЩЁ НЕ КОНЧИЛАСЬ!

Серёжа хорошо помнил: лыжник, когда выносил его из леса, сказал: «Теперь будет хорошо, теперь всё кончилось!» Но ничего ещё не кончилось. Вот уже третий вечер наступил, а все еще неизвестно, что будет дальше с Серёжей.

Няня прошла по палатам, включила свет. За стеной позванивала посуда — там перемывали тарелки после ужина.

Дверь в коридор была открыта. Серёжа видел всех своих соседей по палате — пожилого, усатого стрелочника Карпа Ивановича и исхудалого, болезненного слесаря Собольской МТС Колю Булавкина. Они приоткрыли форточку и украдкой курили, стараясь выдувать дым в щелку.

Накурившись, они вошли в палату и, позёвывая, Карп Иванович сказал, как бы удивляясь:

— Что ты будешь делать: ночью спал, днём спал, а теперь опять спать охота. Куда только сон идёт?

Говорил он это каждый вечер, и каждый вечер Булавкин отвечал:

— Отсыпайся, дядя Карп. На работу выпишут — спать некогда будет.

— Это ты верно, Николай. На работе не разоспишься. Забо-ота!

Они окликнули Серёжу, но тот сделал вид, что не слышит.

— Ишь ты! Малец-то наш спит, раньше нас успел...

Понизив голоса, они разговаривали о выписке, о будущей работе, об операциях. Потом в палате воцарилась тишина, и Серёжа погрузился в воспоминания.

Теперь, когда всё минуло и он лежал в тепле, в безопасности и покое, всё то, что случилось три дня назад, казалось страшным, пугало. Он вздрагивал и ёжился, вспоминая лес. Как только он вытерпел всё это? Ходил и ходил по лесу, пока не уселся отдохнуть под большую сосну.

От этого всё и получилось. Если бы не остановился, а всё время ходил, мороз бы его не тронул и теперь не болел бы. «Закалки у тебя мало оказалось, вот в чём всё дело!» — заявил Женя, когда его вместе с Горой впустили в палату, и они разговорились о случившемся. И прежде чем Серёжа успел слово сказать, Гора уже возразил: «Совсем не в этом, скажешь тоже! При чём тут закалка? Походи-ка ты по снегу столько времени без лыж — посмотрю, какой ты станешь. Лыжи — главное!» Серёжа заметил, что Гора усердно подмигивает Жене и понял, что он жалеет Серёжу, поэтому так и говорит. Но Женя не унимался, они заспорили, зашумели. Карп Иванович застучал костылём и велел им убираться и не расстраивать Серёжу.

Женя и Гора тоже выезжали спасать Серёжу, только опоздали и прибыли, когда его уже выносили из леса. А Серёжа так и не решился сказать брату, что прибил Винтика, хотя и видел, что Женя здорово сердит на собаку. «Я ему задам! — грозился он. — Навек отучу от предательства, не посмотрю, что больной! Домой приеду и отлуплю: зачем бросил хозяина?» Он и в самом деле отлупит, а Винтик и не виноват совсем. Эх, как нехорошо!

Как всё переменилось после той ночи!

Совсем другой стал дядя Гриша. Он уже не шутит, как прежде, не придумывает весёлых шуток, как до поездки в Собольское, а всё смотрит и смотрит на меня так печально. Да и мама сердится на дядю Гришу. А ведь меня надо ругать за то, что я не помог дяде. Послали за вожжами, а я и это не сумел сделать. Правда, Серко домой убежал. Но его надо было привязать.

Однажды, когда доктор Лидия Ивановна попросила Силачёва выйти, потому что время кончалось, дядя Гриша кивнул, вытащил грязный клетчатый платок и, никого не стесняясь, вытер слёзы. Хриплым, простуженным голосом сказал «Родимый ты мой! Погубил я тебя!» Хотел поцеловать, но Лидия Ивановна отстранила — целовать не полагалось. К выходу он пошёл такой разбитой походкой, словно это был не танкист дядя Гриша, а старик — директор Константин Васильевич.

Константин Васильевич тоже не забыл Серёжу: вчера с мамой прислал коробку шоколадных конфет. Серёжа видел эти коробки раньше: они были выставлены в витрине магазина дома отдыха, и продавщица Ольга Васильевна всё жаловалась, что их плохо разбирают: дорогие. А Константин Васильевич не пожалел денег, купил и прислал. Мама так и сказала: «От Константина Васильевича тебе, сынок!» Сама развязала голубенькую ленточку — шёлковая, вот она лежит на тумбочке, — сама давала по конфетке, а когда Серёжа больше не захотел, вытерла ему губы платком.

Дядя Семён тоже изменился. Он был очень скучный и всё сокрушался о том, что они отпустили их на ночь глядя, домой. «Угнать бы вашего Серко в колхоз на конюшню, вот и весь разговор. Пешком бы не пошли...» Он покачивал головой и тяжело вздыхал: «Эх, Урал наш батюшка! Суров край, шутить с ним не приходится!»

Одного за другим вспоминал Серёжа всех, кто приходил его проведать. Из школы пришёл весь второй класс во главе с Яковом Ефимовичем, так что заполнили всю палату. Серёжа хотел рассказать Якову Ефимовичу, как он его во сне в лесу видел, да постеснялся: уж очень скрипучий был у него тогда голос, совсем не такой, как на самом деле.

Из Собольского Гора и Женя прислали гостинцы, так что Коля Булавкин даже позавидовал:

— Мне столько, небось, не шлют. Богатый ты на друзей, Серёжа!

— А что? Хорошо! — одобрил Карп Иванович. — Не имей сто рублей, а имей сто друзей. Всегда выручат.

Да-а, лыжники здорово выручили. Не будь их — пропал бы совсем. И сейчас бы ещё лежал под той сосной — застывший, мёртвый, занесённый снегом. Не было бы для него ни вот этой палаты, ни постели, лежал бы здесь кто-нибудь другой, не познакомился бы с Карпом Ивановичем и Колей.

Эх, как он тогда растерялся!

Он находил теперь десятки выходов один другого проще и лучше, а тогда ничего такого в голову не приходило. Женя говорит: «Закалка была плохая». А откуда ей быть хорошей, когда ему и на лыжах-то не разрешают ходить, всё сиди да сиди дома. Конечно, и закалки не было, и находчивости не оказалось — вот в чём всё дело...

Долго не спал Серёжа, вглядываясь в синий огонёк ночника на столе посреди палаты. У противоположной стены похрапывал Карп Иванович. В ногах стояла третья кровать, и оттуда доносилось посапывание Коли. Время от времени слесарь постанывал, — наверное, болело еще после операции. Во сне стонет, а наяву — никогда.

Крепкие они люди, им всё нипочём. О своих операциях разговаривают совсем просто, как о самом обыкновенном деле, как будто и боли никакой не бывает. А на самом деле, наверно, здорово больно — как же, ведь резали!

— Конечно, маленько покряхтишь, что поделать, — говорил дядя Карп.

— Здесь всем что-нибудь резали. Хирургическое отделение, — заявил Коля.

— И мне будет операция? — быстро спросил Серёжа.

— Тебе — не обязательно, ты ещё маленький, — тоже быстро ответил Коля и посмотрел на Карпа Ивановича странным вопросительным взглядом.

— Может, и обойдётся, — задумчиво и неопределённо ответил тот.

Нет, не надо операции! Ну зачем? С Карпом Ивановичем, понятно, не могли поступить иначе — паровоз отдавил ногу, где ей отрасти! У Коли какая-то язва в желудке — тоже по-другому нельзя. А у Серёжи всего навсего поморожены нога, рука и щёки. Они целые. Поболят, да и перестанут...

Задремал Серёжа далеко за полночь, а проснулся от острой боли.

В палате было светло. На стуле рядом с кроватью сидел Вениамин Алексеевич и, низко нагнувшись, осматривал Серёжины ноги. Белоснежный халат при каждом движении доктора шуршал, — так туго накрахмалили материю. У его плеча стояли Лидия Ивановна и дежурная сестра с блокнотиком наготове и тоже смотрели на Серёжины ноги.

— Мальчик проснулся, Вениамин Алексеич, — тихо сказала Лидия Ивановна.

Врач взглянул на Серёжу и промолчал. А раньше каждое утро говорил: «Доброе утро, молодой человек!» Должно быть, забыл...

Серёжа обрадовался обходу: может быть, сегодня ему разрешат выписаться и он уедет домой. Он внимательно посмотрел на Вениамина Алексеевича, но по лицу и не разберёшь, о чём он думает, а глаза спрятаны за очками. Только и заметил Серёжа, что, прикрывая простынёй его ноги, врач недовольно поджал губы.

Скрипнув стулом, он подвинулся ближе и стал осматривать Серёжины руки. Тронул горячий лоб мальчика и спросил:

— Температура?

— Тридцать восемь и пять, Вениамин Алексеич, — торопливо сказала Лидия Ивановна.

— Н-да! — доктор поправил очки и пристально посмотрел на мальчика. — Как, Серёжа? Здорово болит?

— Нет, не очень, — ответил Серёжа.

— «Не очень»... Храбришься? Это хорошо, молодец! — Он поглаживал Серёжу, а сам всё смотрел и смотрел в ту сторону, где были ноги мальчика, точно простыня ему нисколько не мешала, он мог видеть через нее. Потом встал и повернулся к Лидии Ивановне. — Н-да! Руки могут подождать. А правая нога ждать не может. Гангрена.

Вполголоса он сказал Лидии Ивановне и сестре ещё несколько непонятных, нерусских слов, кивнул мальчику, и они ушли.

Карп Иванович и Коля почему-то вдруг стали разговаривать шопотом и украдкой бросали на Серёжу странные взгляды.

«Почему они переменились? — недоумевал Серёжа. — И что такое гангрена? Почему нога не должна ждать? Чего ждать?»

Пошептавшись, они вышли в коридор покурить. На пороге дядя Карп оглянулся:

— Ты того, паренёк... Особенно не сокрушайся.

— Я не сокрушаюсь, — удивился Серёжа, не понимая, о чём он говорит.

— Вот-вот! Операция — минутное дело, а жить будешь — сто лет.

Он вышел, а Серёжа ошеломленно смотрел ему вслед. Вот в чём дело! Операция! Ему будут резать ногу, ну да, ногу, ведь на неё так внимательно смотрел сегодня Вениамин Алексеевич, Значит, ничего ещё не кончилось. Самое трудное только ещё наступает.

От волнения шумело в ушах, лоб стал влажным от проступившей испарины...

Вскоре появилась мама. Знает ли она? Мама знала: он видел, что она крепится, а у самой глаза полны слёз, то и дело покусывает губу. Зачем они сказали, что будет операция? Теперь расстроится, будет плакать...

— Ты не беспокойся, мама, — торопливо заговорил Серёжа. — Дядя Карп говорит, что это со всем не больно, чуть-чуть...

Мама расплакалась; мальчик почувствовал что не может больше выдержать — колючий клубок подступил к самому горлу, мешал дышать. А плакать ему не хотелось, ни за что не хотелось: ведь не плакали же Карп Иванович, дядя Гриша, Коля Булавкин. Наоборот, ещё подшучивали над своими операциями...

Глухо постукивая костылём, подошёл Карп Иванович, потрогал Мерсенёву за плечо и ворчливо сказал:

— Э-э, мамаша, так не полагается! Ступайте-ка лучше отсюда — парню спокойнее будет, — и выпроводил её, а сам подсел к Серёже и заговорил с ним тихо и ласково, стараясь успокоить и подбодрить мальчика.

Коля сидел на своей кровати и хмуро покусывал ногти.

Через час в палату вкатили длинную белую тележку.

«Уже? Так скоро?» — подумал Серёжа. Ему захотелось крикнуть: «Нет, нет, не надо! Подождите ещё немного, ещё чуть-чуть...» Но он глянул на отвернувшегося к окну Карпа Ивановича, на Колю, рассматривавшего ногти, но вряд ли видевшего их, и сдержался. Сердце билось часто и сильно.

— Держись, Серёженька! — глуховатым голосом сказал ему вслед Карп Иванович.

Серёжа хотел ответить твёрдо, но не смог и прошептал:

— Я держусь...

Тотчас за дверью он увидел маму. Бледная, осунувшаяся, она казалась ещё выше, чем была там, дома. Ладони её лежали высоко на груди, у самой шеи, пальцы шевелились, сжимая и распуская воротник накинутого на плечи халата. Она рванулась к Серёже, но тотчас шедшая рядом с тележкой Лидия Ивановна повела её в сторону.

— Не надо, не надо, Зинаида Алексеевна! Всё будет хорошо! — услышал Серёжа успокаивающий голос врача.

Ему хотелось поговорить, успокоить маму, но горло пересохло, и он не успел ничего сказать. А тележка катилась всё дальше и дальше по длинному коридору, и в конце его Серёжа увидел дядю Гришу. Силачёв, тоже бледный и осунувшийся, с чёрным пятном на помороженной щеке, стоял у двери операционной и устало глядел на Серёжу.

И ему мальчик не успел ничего сказать — дверь операционной распахнулась, тележка вкатилась в комнату, где всё было белым: и стены, и потолок и ламповые шары под потолком, и столы. Даже люди здесь стояли какие-то странно белые в белых халатах и шапочках, с марлевыми масками на лицах.

Серёжа видел только глаза и по очкам узнал Вениамина Алексеевича. Он улыбался, говорил что-то ласковое, но Серёжа ничего не мог разобрать: так сильно шумело в ушах.

Потом мальчика переложили с тележки на длинный белый стол, накрыли простынёй. Вениамин Алексеевич отодвинулся к ногам мальчика и что-то сказал. Операция началась...

 

КАК МНОГО ДРУЗЕЙ!

Медленно проходили дни.

Серёжа понемногу поправлялся, но он очень устал от больничной жизни. Противны стали запахи лекарств, бесконечные разговоры о болезнях непрекращающийся треск костяшек домино, в которое повсюду играли больные. Неприятной стала даже строго оберегаемая чистота.

Спустя месяц во время обхода Лидия Иванов-на осмотрела мальчика и сказала, что ему надо делать гимнастику. Серёжа удивлённо посмотрел ей вслед: как же делать гимнастику? Нога-то одна, стоять не на чем...

Вернувшись с обхода, Лидия Ивановна сама показала, как делают гимнастику в постели. Серёжа подчинился было, подрыгал несколько раз руками и ногой, сел, лёг, но быстро ослабел, покрылся испариной и отвернулся лицом к стене.

— Серёженька, ещё немного! — уговаривала Лидия Ивановна.

Серёжа угрюмо молчал.

— Ну, хорошо, на сегодня хватит.

«И зачем она мне — гимнастика? Всё равно на костылях ходить», — невесело размышлял Серёжа.

Подошёл Карп Иванович, постоял над Серёжей, присел на край кровати и тронул за плечо:

— Обиделся? А зря! Тебе люди добра желают.

— Добра? — пренебрежительно фыркнул Серёжа. — Это гимнастика — добро? Ска́жете!

Мальчик очень сдружился с рассудительным и простодушным стариком, не стеснялся говорить с ним прямо и откровенно.

— Экий ты, право, непонятливый! Без гимнастики и костыли тебе ни к чему, в один момент слетишь...

— Ну да! Сами, небось, не делали гимнастики, вот и говорите.

— Я не делал? Всё прошёл, от начала до конца. Показать?

— Да ладно уж, не стоит, — смутился Серёжа.

— Нет, всё равно покажу. Я, брат, теперь хоть в цирк могу — учёный.

Карп Иванович скинул халат, улёгся и начал проделывать всё то, чему только что учила Серёжу Лидия Ивановна.

Серёжа с интересом наблюдал за ним. Даже смешно стало: очень уж на себя непохож стал Карп Иванович. И в конце концов Серёжа расхохотался.

— Видал-миндал? Это, брат, целая наука — гимнастика для одноногого, — говорил Карп Иванович, накидывая халат и опять превращаясь в степенного, пожилого человека.

— Подумаешь! — усмехнулся Серёжа. — На костылях и без гимнастики ходить можно.

— Не так-то это просто, милок.

— А вот посмотрите...

Серёжа достал из-под кровати костыли. Их прислал из города дядя Гриша — новенькие, блестящие, сделанные из алюминиевых трубок, с чёрными резиновыми наконечниками и кожаными подушечками на перекладинах.

Голова у Серёжи немного кружилась, но он не обратил на это внимания. Попрыгав у кровати, он ухватился за костыли и сделал первый шаг. Это удалось. Но на втором шагу он слишком далеко закинул ногу и потерял равновесие. Стремясь поправиться, он невольно сделал движение как будто хотел ступить на правую ногу, которой у него не было, пошатнулся, костыли с грохотом покатились в разные стороны. Падая, Серёжа стукнулся плечом о тумбочку, та качнулась, графин с водой соскользнул на пол и разбился вдребезги.

— Вот старый дурень! Подзудил малыша! — ругая себя, Карп Иванович кинулся к Серёже. — Николай, Булавкин! Сюда!

Серёжа лежал среди осколков стекла, в луже воды, бледный, испуганный. Как же так? Ведь Карп Иванович ходит на костылях, и это кажется совсем нетрудным делом, а у него вон что получилось. Почему? Нет, не так легко ему будет жить с одной ногой!

Прибежали Николай, санитарки, Лидия Ивановна. Осколки убрали, пол вытерли, Серёже дали свежее бельё. Санитарки хотели поругать мальчика за разбитый графин, но Карп Иванович заступился:

— Моя вина — я в ответе. А парня не трогайте.

Серёжа лежал тихо и всё думал и думал. Невесело было на душе.

— Вот ведь какая ошибка получилась у нас, сынок! — гудел над ним голос Карпа Ивановича. — Ну да ладно — переживём. Главное — ты духом не падай! Жить-то ведь надо, никуда не денешься. А от гимнастики не отказывайся, мальчишество своё переломи. В больнице век жить не будем, выйдем и мы на белый свет, а там всяко приходится.

«Скорей бы уж уйти отсюда», — думал Серёжа, глядя в ярко освещенное окно.

Чувствовалось приближение весны. Солнце стало греть сильнее, настывшие за ночь морозные рисунки растаяли, виднелась красная крыша противоположного дома. На ней совсем не было снега, свисали длинные сосульки.

Там, за окном, был мир здоровых и сильных людей.

Сверкая и искрясь, он точно дразнил Серёжу — светлый, радостный, весёлый и такой недоступно далёкий. Когда-то и Серёжа был такой же, как и все, мог свободно бегать и ходить, а теперь он уже не может быть там. Ему надо делать гимнастику, привыкать ходить на костылях.

Утром Серёжу не пришлось понуждать делать гимнастику. Он охотно сам взялся за дело и выполнил всё, что требовалось. Запыхавшись, лёг отдыхать и украдкой под одеялом пощупал мускулы: ему казалось, что после такой старательной работы они должны хотя бы немного окрепнуть. Но мускулов ещё не было.

Дней через пять ему разрешили учиться ходить на костылях. Всей палатой совещались, как это сделать получше, и решили провести первый урок в больничном коридоре сразу после завтрака.

Когда вышли из палаты, то оказалось, что в коридоре много людей. Серёжа насупился — он и так волновался перед своим первым путешествием, а тут ещё целая толпа будет смотреть! А вдруг он растянется посреди коридора, как тогда в палате? И мальчик оттолкнул костыльки, которые подставлял ему Коля:

— Не хочу!

— Это ещё почему? — удивился Карп Иванович.

— Разве не видите? Стесняется, — сказал Коля.

— Напрасно! Без людей, Серёжа, не проживёшь. Вся жизнь наша на людях проходит...

— Не хочу! — упрямился Серёжа.

— Слово-то какое нехорошее: не хочу. А лыжников помнишь? Думаешь, они тоже говорили — не хотим в ночь-полночь в лес итти какого-то мальчишку спасать? Нет, брат! Раз надо — никаких «не хочу» не может быть! Держи костыли!

Серёжа угрюмо посмотрел на Карпа Ивановича, однако костыли принял.

Пошёл он мелкими, неуверенными шажками, нахмурясь, сосредоточенно глядя себе под ноги. «Не упасть бы! Только бы не упасть!» — одна мысль мелькала в голове мальчика.

— Смелее! Смелее, малыш! — ободряли его больные и широко расступались, открывая дорогу.

Серёжа дошёл до конца коридора. Тяжело дыша, крепко сжимая костыля, он остановился у операционной комнаты. Позади слышался одобрительный говор:

— Молодчина, паренёк!

— Что там и говорить! Теперь дело пойдёт!

— Маленький да удаленький. Видишь, как смело пошёл...

— Ничего, приспособится! Жизнь своё возьмёт!

Осторожно переставляя костыли, Серёжа стал поворачиваться и увидел, что люди столпились вокруг него, стоят плотным кольцом и руки у всех наготове — начни он падать, его сразу подхватят. Поворот прошёл благополучно, больные опять расступились, и Серёжа заковылял обратно. Люди улыбались ему, ласково говорили что-то, и мальчик, мельком взглядывая на улыбающиеся лица, не удержался и тоже радостно засмеялся в ответ.

— Ладно прошёлся! — одобрил поджидавший на другом конце коридора Карп Иванович. — А ты говорил — люди... Люди — не помеха, наоборот...

В этот день Серёжа несколько раз учился ходить на костылях по коридору. Устав, он останавливался, и к нему подходили взрослые, начинали разговор. Сначала Серёжа стеснялся, отвечал неохотно, но в лице каждого взрослого он видел только дружелюбие и стал разговаривать без смущения, как равный с равными — и он кое-что перенёс в жизни, и ему пришлось отведать того трудного, о чём всё время разговаривали взрослые.

Серёже стало легче переносить однообразную, невесёлую больничную жизнь. С раннего утра он разгуливал по коридору. Ходить было уже нетрудно, а вот поворачиваться, подниматься и спускаться по лестнице — с этим дело обстояло посложнее. Он ещё не верил в свои силы, часто терял равновесие и падал. Но никто над ним не смеялся, наоборот, все спешили помочь.

Он побывал во всех уголках больницы, даже на кухню зазвала его молодая и говорливая больничная повариха. Она кормила его компотом из суповой тарелки и всё расспрашивала о маме, о доме отдыха и, конечно, о той памятной ночи. Оказалось, она хорошо знала маму: когда-то училась у неё поварскому делу.

Однажды незнакомый старичок из дальней палаты поманил к себе Серёжу скрюченным узловатым пальцем:

— Иди-ка сюда, малец!

Мальчик подошёл. Старик повёл его к себе в палату, вынул из тумбочки аккуратно накрытый бумагой стакан киселя и сказал:

— От обеда тебе оставил. Садись, полакомись.

— Да я уже ел, дедушка. У нас тоже кисель давали.

— А ты не обижай старика: садись да кушай.

Сколько ни отнекивался Серёжа, старичок заставил его съесть кисель. А сам в это время сидел на соседней койке, смотрел на Серёжу, и на лице его выражалось такое удовольствие, точно он ел кисель сам, а не угощал Серёжу.

Мальчика и его печальную историю знали все, много о ней говорили в палатах, и каждый стремился помочь ему, развлечь, отогнать тяжёлые думы. От этой заботливой ласки совсем незнакомых людей ему становилось легче, будущее не казалось таким пугающим, исчезали нелюдимость и злое упрямство, которое появилось было после всех перенесённых страданий и в особенности после операции.

 

ПЕРЕМИРИЕ

Однако был в больнице такой человек, которого Серёжа избегал. С главным врачом Вениамином Алексеевичем у мальчика сложились странные, неясные отношения. Операцию делали под наркозом, Серёжа ничего не помнил, но знал — ногу отнимал Вениамин Алексеевич. И необъяснимый страх охватывал мальчика, когда ему приходилось сталкиваться с главным врачом.

Вениамин Алексеевич понял это на одном из обходов, заметив, как побледнел Серёжа во время осмотра и как внезапно участился пульс. Врач попытался разговориться, но мальчик угрюмо отмалчивался, и Вениамин Алексеевич оставил его в покое.

При обходах он молча просматривал историю болезни и делал вид, что не замечает мальчика. Он догадывался о том, что творилось в душе малыша, и старался ничем его не тревожить: ведь покой был теперь самым сильным лечебным средством, помогавшим мальчику оправиться от физического и морального потрясения.

Сейчас, когда Серёжа начал ходить, Зинаида Алексеевна приезжала не так часто, но звонила по телефону каждый день. Телефон стоял в кабинете главного врача, и обычно как-то так получалось, что в то время, когда Мерсенёва звонила Серёже, Вениамина Алексеевича в кабинете не было.

Однажды, вызванный к телефону, Серёжа с размаху открыл дверь и неожиданно увидел, что в кабинете сидит Вениамин Алексеевич и разговаривает по телефону. Опешив, Серёжа не знал, что делать: и телефон-то занят, и Вениамин Алексеевич сидит за столом, поблескивая очками.

— Подождите, подождите с протезом, уважаемая! — говорил Вениамин Алексеевич. — Кстати, он пришёл, ваш наследник. Передаю трубку, будьте здоровы. Заходи, заходи, малыш!

Серёжа подошёл и неохотно взял трубку. Он плохо слышал, о чём говорила мама, следя за крупными руками врача, перебиравшими какие-то бумаги. Ногти были коротко острижены, кончики пальцев коричневые, как у заядлого курильщика, который не употребляет мундштука. Серёжа знал, что желтизна — не от курения, а от иода, которым врач натирал пальцы перед операциями.

Отвечал Серёжа матери невпопад, кое-как, та встревожилась и начала выпытывать: уж здоров ли он, не случилось ли чего?

— Да здоров я, мама, чего ты, в самом деле! — нетерпеливо ответил Серёжа. Больше всего ему сейчас хотелось убежать в палату: он чувствовал, что врач нет-нет, да и взглянет на него.

Мама просила не обманывать, сказать правду, а Серёжа замолчал, догадавшись, что Вениамин Алексеевич говорил о его, Серёжином протезе. Почему надо подождать с протезом?

— Да я не обманываю, мама! Правда, правда, я совсем здоров.

Наконец мама положила трубку, и Серёжа торопливо пошёл к двери.

— Ну как, Серёжа: мириться будем? — неожиданно услышал он голос врача.

Серёжа остановился, оглянулся:

— Я...

— Знаю, знаю — сердит, — сказал врач. — Но подумай сам: что я мог поделать? Гангрена — это, знаешь, такое дело: или смерть, или операция.

Серёжа потупился: он избегал взгляда этого человека, казался нестерпимым блеск его очков.

— Благородная, да нелёгкая работа хирурга, — сказал Вениамин Алексеевич и вздохнул: — Когда-нибудь ты это поймёшь...

— А вы бы другой работой занялись, — невольно, само собой сказалось у Серёжи.

Вениамин Алексеевич усмехнулся, снял очки и стал протирать стёкла. И внезапно выражение лица у него изменилось. Это был простой, добрый и, видимо, усталый старик, с которым совсем не страшно поговорить.

— А почему вы мне не разрешаете носить протез? — спросил осмелевший Серёжа, вглядываясь в серые, близоруко щурившиеся глаза.

— Протез не разрешаю? Скажи на милость!

— Вы сами по телефону говорили... С мамой... Я слышал...

— Правильно, говорил. Сам посуди: ты растёшь, и если заказать тебе протез — через пару лет придётся делать новый. Ходи пока на костылях — и легче, и здоровее.

Серёжа не думал, что на протезе труднее ходить, чем на костылях, но вот насчёт роста — это, пожалуй, правильно. Протезов и в самом деле не напасёшься, так же как и ботинок — износить не успел, а уже малы.

— А когда взрослый буду — тогда можно?

— Безусловно.

— И будет незаметно, что у меня нет ноги?

— Конечно. Бегуном не станешь, а ходить сможешь отлично. Придётся потренироваться, без этого не обойтись...

Серёжа молчал, размышляя. Тренироваться он согласен, без этого и в самом деле не обойтись: вот даже на костылях пришлось учиться ходить...

Вениамин Алексеевич надел очки, подошёл к Серёже и положил ему на плечо большую, мягкую Руку:

— Знаешь что, Серёжа? Честно скажу — не легко мне было решиться на такое дело. У меня свои ребята есть, все делал, чтобы предотвратить такой исход, два дня боролся с гангреной, раздумывал, но...

Он говорил спокойно, немного грустно, с сожалением. Серёжа, подняв голову, смотрел ему в лицо. И хотя Вениамин Алексеевич был теперь в очках, однако уже не казался таким чужим и строгим, как раньше...

 

НАКОНЕЦ-ТО ДОМА!

Серёжу выписали в весенний, тёплый день. Провожать вышли многие больные, дежурные сестры, Лидия Ивановна и даже сам Вениамин Алексеевич. Казалось, Серёжа и не рад такому вниманию: он нетерпеливо звал прощавшуюся с врачами Зинаиду Алексеевну:

— Ну, мама же! Ты скоро?

— Надоели мы ему хуже горькой редьки, — сказал врач.

— Трудно ему здесь пришлось, Вениамин Алексеевич, — оглянувшись на сына, сказала Зинаида Алексеевна.

— Было дело, было! — продолжал врач и подошёл к кошеве. — Ну, счастливого пути, Серёжа! Постарайся больше нам не попадаться!

— До свидания! Не попадусь! — полушутя, полусерьёзно ответил мальчик.

Кошева тронулась. На Светлом образовались большие наледи, и конюх Иван Захарович повёз Мерсенёвых кругом озера, береговой дорогой. Лес стоял чёрный, оголённый, набухший, на прогалинах в лучах солнца тускло мерцали тающие сугробы. Под ногами Серко, под санями хлюпала весенняя вода.

Чем ближе подъезжали к дому, тем больше веселел Серёжа. Он чувствовал себя здоровым, и его смешило, что мама и Иван Захарович относятся к нему, как к совсем беспомощному малышу. Правда, никто и словом не обмолвился о событиях той зимней ночи, но было ясно, что они не забыты, и Иван Захарович посматривает на Серёжу и уложенные рядом костыльки не просто так.

— Побереги-ка сынка, Алексеевна, — раскат! — предупреждал старик и придерживал Серко, хотя тот и так еле плёлся.

Зинаида Алексеевна крепко обнимала Серёжу, прижимала к себе и тревожно следила за приближающимся раскатом. А Серёже было смешно: боятся пустякового раската! После всего, что с ним произошло, такие опасности уже не казались страшными. Всё тяжёлое и трудное осталось позади, и одна радость, радость жизни переполняла его маленькое сердце.

За лесом замелькали здания дома отдыха, и Серёжа с любопытством стал всматриваться: интересно посмотреть, что тут изменилось без него?

Они ехали по прорубленной в вековом лесу главной аллее, огибавшей глубокие заливы Светлого, мимо выкрашенных к летнему сезону дач. Они были всё такие же, если не считать, что сугробы теперь съёжились.

В конце боковой аллеи виднелось двухэтажное общежитие сотрудников дома отдыха с просторным бетонированным крыльцом. Возле этого крыльца стоял Серко в тот предутренний тёмный час, когда они с дядей Гришей уезжали в Собольское. Мама, кутаясь в платок, стояла на крыльце и кричала им вслед: «К вечеру чтоб дома были! Смотрите у меня!» Вот тебе и к вечеру: вернулся почти через два месяца и без ноги... Серёжа нахмурился...

Мерсенёва первой вылезла из кошевы и подошла к сыну, собираясь его вынести. Готовился помогать и Иван Захарович.

— Не надо! — сказал Серёжа, и когда Зинаида Алексеевна всё-таки склонилась над ним, он отодвинул её в сторону и нетерпеливо проговорил: — Говорю, не надо! Я сам!

Он выкинул ногу из кошевы, сел на краешек, подставил костыльки, ловко встал на них и, постукивая, пошёл на крыльцо.

— Ишь ты, приспособился! — усмехнулся Иван Захарович впервые за всю дорогу. — Ниче-го-о! Видать, дело у него пойдёт, Алексеевна! Не кручинься больно-то — обойдётся!

— Я так надеюсь, так надеюсь, Иван Захарович! — сказала Зинаида Алексеевна, вынимая из саней одеяло и узел с посудой, в которой она возила гостинцы в больницу. — Трудно ему будет...

Когда они пришли домой, Серёжа с любопытством осматривал комнату: она за это время стала как будто меньше, и все вещи казались какими-то постаревшими, потёртыми. Диван оказался низеньким и совсем не таким широким, каким представлялся Серёже, когда он вспоминал его в больнице.

Весь подоконник был заставлен цветами. Они выпустили много новых листьев. Свежую, яркую зелень пронизывало солнце. Солнечные блики рассыпались и на полосатой ковровой дорожке.

— Вот мы и дома, — сказала Зинаида Алексеевна, подсаживаясь к сыну на диван. — Снова дома. Сыночек ты мой!

— Мама, не надо. Ты опять заплачешь, — отстранился Серёжа.

— Ну, не буду, не буду, — глотая слёзы, проговорила мать.

После обеда Зинаида Алексеевна, как обычно, ушла на работу, и Серёжа остался один. Он прилёг на диван и стал прислушиваться к знакомым звукам: звонкому тиканию ходиков и доносившемуся из-за окна постукиванию. Там росла сосна, и это её сучок стучал в окно. Вот не позволила мама обрезать сучок раньше, а теперь это потруднее будет сделать: с одной-то ногой не так просто лазить по деревьям. Но он всё равно попробует...

За дверью послышались шаги, шопот, нерешительный стук. Вошла Ира Кувшинкова, за ней Костя Осколкин, а там, толкая друг друга, ввалились третьеклассники Витя Чернышёв и Саша Сиротин.

Нестройным хором они сказали:

— Здрасте! Здорово, Серёжа!

— А нас Зинаида Алексеевна попросила зайти, — торопливой скороговоркой затараторила Ира. — А то, говорит, заскучает он совсем. Мы и сами собирались, только думали, что ты ещё больной... Ты не думай, мы тебя не забыли, мы в больницу ещё два раза приходили, только нас не пустили, потому что ты был после операции. А потом нам некогда стало, конец года. Ну, ни минуточки свободной нет, всё учим и учим...

— Это ты учишь. Чего про всех-то говорить? — буркнул Костя.

— А ты не учишь? Ну и не перейдёшь. А в вашем классе, Серёжа, новая учительница, — деловито доложил Витя.

— Верно, верно, а я совсем забыла тебе сказать, — снова затараторила Ира, — у вас новая учительница, молоденькая-премолоденькая, как и справляться будет с нашими неслухами, не знаю. А Сашка в школу рогатку принёс, воробьев захотел сшибить, да в окно учительской попал. Ох, и досталось ему!

— И вовсе не досталось, не ври! — недовольно возразил Саша. Он приметил на столе подаренный дядей Гришей перед поездкой в Собольское Серёжин автомат и руки невольно потянулись к игрушке:

— Серёжа, я поиграю автоматом, а?

— Возьми, поиграй. — кивнул Серёжа и потянулся за костыльками.

— Ты лежи, лежи! Я сам достану!

Под завистливыми взглядами Вити и Кости Саша проворно ухватил ружьё, закрутил рукоятку и направил дуло на Иру:

— Руки вверх! Сдавайся!

Костя взял костыли и взвесил на руке:

— Легонькие какие! Это тебе, наверно, особенные сделали?

— Из города дядя Гриша прислал. Они из алюминия.

— Походить можно?

— Походи.

Костя подогнул ногу и заковылял по комнате. Получалось у него неуклюже, он то и дело задевал подогнутой ногой пол.

— Не так, не так! — сказал Серёжа. — Дай-ка я тебе покажу! — Он быстро и легко прошёлся по комнате. — Вот как надо, понял?

— Понятно. Тренировался?

— Ещё как!

— Сразу видно, — кивнул Костя. — Я в прошлом году плавать учился — тоже здорово тренировался.

— А меня научишь плавать? — быстро спросил Серёжа.

Костя критически осмотрел Серёжу, подумал.

— Можно. Тебе труднее будет, но можно.

Скоро они всей гурьбой вышли из общежития и стали играть в прятки. Вместе со всеми играл и Серёжа. Врезая костыли в рыхлый подтаявший снег, он носился вокруг общежития среди густых зарослей сосняка и чувствовал себя отлично: встреча с ребятами, которая его так смущала, — опять начнут расспрашивать и жалеть! — прошла хорошо: ребята его приняли так, как будто с ним ничего не случилось.

 

ВСТРЕЧА НА ОЗЕРЕ

В августе Вадим Сергеевич Сомов приехал в Светлое отдыхать. Устроившись в комнате, приняв душ, он побродил по парку и вышел на берег Светлого. Озеро сверкало на солнце, отражая ясное небо. Привязанный к столбам стальными тросами плот водной станции был пуст. Отдыхающие еще не съехались, Сомов был одним из первых.

Неожиданно до него донёсся сильный всплеск. Под вышкой для ныряния поднялся фонтан брызг. Гроздья серебристых пузырьков выплывали из голубых глубин... Их появлялось всё меньше и меньше, наконец, совсем не стало.

Ясно, кто-то нырнул с вышки. И нырнул умело, столбиком, а не плашмя упал. Интересно, долго ли продержится под водой? По привычке взглянув на секундную стрелку и заметив ее положение, Вадим Сергеевич с любопытством стал посматривать на озеро. Прошло секунд сорок, а ныряльщик всё ещё не появлялся.

Наконец метрах в шести от вышки в глубине мелькнуло жёлтое пятно. Оно поднималось всё ближе к поверхности, стало видно, как по-лягушачьи двигаются руки.

— Вижу! — крикнул кто-то, и тут же тявкнула собака.

Сомов взглянул на вышку. Оказывается, на настиле лежали мальчик лет двенадцати и рыжая собака. Теперь они стояли на краю настила и всматривались в воду. Пес вилял хвостом и лаял. Сомов опять посмотрел на озеро. Пловец уже вынырнул и, чуть перебирая руками, остановился и крикнул:

— Ныряй, Костя!

В воздухе мелькнуло бронзовое тело, врезалось в воду. Опять наступила тишина. Собака перестала лаять. Всматриваясь в озеро, она лишь тихо повизгивала. Голова первого ныряльщика неподвижно чернела над водой.

Через некоторое время второй ныряльщик появился метрах в двух от первого и, пофыркивая, осмотрелся.

— Ага, не донырнул! Не донырнул! — радовался первый мальчик.

— Ты отодвинулся, вот и не донырнул, — сказал второй.

— И не думал, даже ни капельки! Хоть кого спроси! — мальчик оглянулся на берег и заметил Вадима Сергеевича: — Дядя, скажите: ведь я не отплывал, верно?

— Ни капельки! — подтвердил Сомов и подумал: «Неужели Серёжа?»

Ребята размашистыми саженками плыли к купальне.

— Вот видишь... Незнакомый говорит... Не отплывал... А ты... — прерывисто говорил первый мальчик.

Да, это был Серёжин голос. Вадим Сергеевич плохо запомнил лицо спасённого лыжниками мальчика: он видел Серёжу здоровым всего один раз, когда заходил на квартиру к его матери, а в больнице лицо мальчика было искажено тёмными пятнами на щеках.

«А говорили, что пришлось ампутировать... — размышлял Сомов, присматриваясь к пловцам. — Вон он как отмахивает!»

Ребята подплыли к настилу, окружавшему бассейн для плавания. Серёжа навалился грудью, на доски, закинул ногу, сильным и гибким движением выпрямился и заскакал к подножью вышки — там лежали костыльки, голубая безрукавка и тапочка. Серёжа начал надевать безрукавку, это плохо удавалось: она завернулась на спине тугим жгутом.

«Смотрите-ка, как изменился!» — любовался мальчиком Сомов, спускаясь с берега и по трапу проходя на настил. И в самом деле, это был уже не прежний изнеженный, худенький мальчик, каким он запомнился Сомову, а крепкий, мускулистый паренёк. Темнобронзовая кожа лоснилась от воды, под нею играли довольно крепкие мышцы.

— Давай-ка, помогу! — сказал Сомов и расправил завернувшуюся безрукавку.

— Ничего, ничего, я сам! — отстранился было Серёжа.

— Ты меня не узнал? — улыбнулся Сомов. — Эх, Серёжа, Серёжа!

Серёжа удивленно осмотрел Сомова, потом взглянул на Костю: «Кто это? Ты не знаешь?» — Костя чуть заметно пожал плечами: не знаю. Серёжа ещё раз взглянул на высокого, седоволосого мужчину в красивом светлосером костюме, с продолговатым энергичным лицом и отрицательно мотнул головой:

— Нет, не знаю я вас!

— А зимних лыжников помнишь?

— Лыжников? Вы... вы... Вадим Сергеич? — неуверенно сказал Серёжа и даже покраснел от волнения.

— Узнал? Да, это я! — Сомов хотел спросить, как живёт мальчик после всего, что с ним случилось, но раздумал: зачем напоминать о тяжёлом? — и спросил: — Однако ты отлично плаваешь и ныряешь. Раньше умел или сейчас научился?

— За лето научился. Это всё Костя, он меня тренировал. А теперь я дальше него стал нырять. Верно ведь, я дальше нырнул, вы видели?

Сомов прищурил глаза, делая вид, что прикидывает расстояние:

— Да, пожалуй. Метра на два дальше.

— Воздуху я как следует не вдохнул, вот ты и нырнул дальше, — недовольно насупился Костя.

— Всё равно дальше! — радовался Серёжа, видимо, очень довольный своей победой над учителем.

Они были готовы заспорить, и Вадим Сергеевич поспешил вмешаться.

— А как с ученьем, Серёжа? Перешёл в третий?

Серёжа помрачнел:

— Как же я перейду, когда до весны в больнице лежал?

— Да, это верно, — сочувственно кивнул Сомов. — Пропал год. Опять во второй пойдёшь?

— Нет, зачем во второй? Мама с директором договорилась, что я к осени подготовлюсь в третий.

— Готовишься?

— А как же? Костя меня по арифметике готовит, Ира Кувшинкова, — вы ее не знаете, она бухгалтерши нашей дочка, — по чтению, а тётя Валя, наша физкультурница, — по письму. Вот и сейчас пойдём с Костей заниматься.

Сверху, с вершины вышки донеслось собачье повизгивание. Рыжий пёс, стуча когтями, бегал по площадке, заглядывал вниз и звал хозяина.

— Ишь, скучно одному, вниз просится, — засмеялся Серёжа.

— Я сниму Винтика, Серёж? — предложил Костя.

— Нет, я сам. Он тебе не дастся.

Серёжа проворно вскарабкался на вышку, подхватил левой рукой собаку, прижал к себе и, цепляясь за перекладины одной правой, спустился вниз.

— Так это и есть тот самый Винтик? — сказал Вадим Сергеевич и поднял руку, чтобы погладить.

Винтик обнажил зубы и заворчал, Серёжа прикрыл ему рот рукой.

— Перестань, Винтик! — строго прикрикнул он. — Не любит чужих, только меня и признаёт.

— Скажите, какой грозный! А чего ж он тебя тогда в лесу бросил?

Серёжа нахмурился и опустил собаку на пол:

— Он не бросил, а убежал.

— Не всё ли равно?

— Нет, не всё равно. Бросают сами по себе, а он убежал потому, что была причина.

— Причина? Какая?

— А такая... — Серёжа замялся. — Побил я его, вот какая.

— Побил?

— Ну да! Напинал, вот он и убежал... — Разговор ему не нравился и он сказал Косте: — Пошли заниматься, Костя? До свидания, Вадим Сергеевич!

Вполголоса разговаривая, ребята по каменной лестнице поднимались на крутой берег. Вдруг Серёжа остановился, что-то сказал Косте, быстро спустился обратно и подошёл к Вадиму Сергеевичу.

— Вы тогда уехали, а мы адреса не знали, — сбивчиво заговорил он. — И спасибо сказать не успели. Мама хотела написать, а куда — не знаем. Спасибо, Вадим Сергеич, за тогдашнее.

Серёжа протянул Сомову тонкую загорелую руку.

— Вот чудак. За что спасибо-то?

— Как за что? Без вас я бы пропал... совсем.

— Ну, что ж, Серёжа, — растроганно сказал Вадим Сергеевич. — Мы только выполнили свой долг, благодарить нечего. Опоздали немного — одеяло нас с толку сбило...

Сомов задумчиво осмотрел Серёжу. Да, если бы не задержались тогда у одеяла, нашли бы Серёжу раньше и тогда... Кто знает? Может быть, последствия были бы не такими тяжёлыми... А мальчик ещё благодарит!

Серёжа смотрел на Сомова, собираясь ещё что-то сказать.

— Вадим Сергеич, — нерешительно обратился он. — А как фамилия того лыжника, который нашёл меня первым?

Вадим Сергеевич озадаченно посмотрел на Серёжу: почему, в самом деле, он ни разу не поинтересовался фамилией лыжника, нашедшего Серёжу?

— Не помню, Серёжа. Кажется, это был магнитогорец...

— А вы вспомните! Вы знаете... Нам очень нужно... Мне и маме...

Сомов сосредоточился, припоминая. Лыжник был в красном костюме, — значит, из магнитогорской команды. А вот фамилия не приходила на ум. Вспомнилась обстановка тех дней: после поисков Серёжи, бессонной ночи, пришлось переделывать расписание соревнований, работы было много, и как-то даже в голову не пришло расспросить ребят об этом лыжнике. А сам он, понятно, поскромничал и не назвался.

— Как хочешь, Серёжа, но я не могу вспомнить. В конце концов, какое это имеет значение. Не он, так другой бы тебя спас, — сказал Сомов.

Лицо Серёжи стало печальным, он понурился.

— Ну, хорошо, хорошо! Знаешь, что мы сделаем? Я напишу капитану магнитогорской команды Гене Саночкину, и он нам всё расскажет...

— Вот это хорошо! Только обязательно напишите!

Мальчики поднялись на берег и по длинной, затенённой вековыми соснами аллее неторопливо зашагали к дому отдыха.

Вадим Сергеевич долго смотрел вслед проворно переставлявшему костыльки Серёже. Да, большим испытанием началась жизнь мальчика. Но люди помогли ему и он мужественно выстоял. «Хороший мальчишка!» — с тёплым чувством подумал Вадим Сергеевич.