К потемневшим ивам Тянется забор. Скошена крапива, И безмолвен двор. На лесных полянах Вымокла трава, А на старых шпалах Осень прилегла.

Наступает рассвет понемножку. Я на улицу выйду босой, Где стоит каждый день под окошком Кривобокая бабка с косой. Я пройду по мосткам без опоры, Я согрею в ладонях росу, Отопру все замки, все запоры — И воды ключевой принесу.

Разрумянилась погода После рыжего дождя, И у края небосвода Дышит негою земля. На спине кудрявой пашни Наследили мужики, Лес стирал свои рубашки, Люди мыли сапоги.

Здесь я живу — как мертвый рунный камень, Как Галатея до Пигмалиона, Как древний идол в сумрачном лесу. Я двигаю ногами и руками, Встречаю и обиды, и поклоны И странный крест безропотно несу. Вдоль портика гулял ты не однажды, Но не заметил, что колонны — зрячи, А я стою в ряду кариатид. Я вижу твои солнечные блажи: Я холодна, а ты такой горячий, Что и ледник тебя не охладит. Но раз за разом ты проходишь мимо И красоты не видишь в твердом камне (Вот я — фонтан, алтарь; вот — Муза я). Но слепота твоя неумолима, И в мраморе не вспыхнет жизни пламя; Мое плечо — насест для воробья. Я скована безмолвием немого, Оцепеневшая в своем покое, Который утешенья не мне дал… Одно твое ласкающее слово, Одно прикосновение живое — И я проснусь, я брошу пьедестал!

Ничего не останется в мире, Кроме тусклых окраин судьбы. Только кот улыбнется в Чешире Уголком перезрелой губы, Только глаз перелетных черешня Прослезится столовым вином. А скворцы заселяют скворешни И презвонко поют перед сном. Только легкость летучая эта Нагоняет свои миражи… Как хрустящая корочка света — Оболочка веселой души. Обомшелые камни ограды Не закроют веков колею. Ты не хочешь ко мне? И не надо. Как-нибудь я сама достою.

Бывают чудеса поинтересней — Торжественные башни и сады, И пирамиды — как на них не влезть нам — И острых гор зубастые гряды, И драгоценностей цветные груды… Но кто желает, есть пример другой: Сидит, лепечет маленькое чудо И зубик новый трогает рукой.

Птице нравится расхаживать, шелуху от тополей коготками перенизывать, низко-низко станет ей, — приземлиться станет проще в опрокинутый полет… не летается на ощупь между сдвинутых широт.

Пронзительные окна — словно бред. Не все ль равно, куда мне отшатнуться. Горящий запах пьяных сигарет капризом чьим-то может изогнуться. И вскинет крик, тупик дыханью — вдрызг! И выбредают глупые спасенья. Мелодия по памяти — каприз, каприччио над долей вознесенья. Еще! Чуть-чуть! Частичка сентября привстанет, оторвется и — свобода! …Слепые воды след посеребрят. Немые руки вычерпают воду.

Всеобъемлющая вода через видимое, земля полоской, дух захватывает простором, тянет спрятаться под толщину, и я прячусь… Моя молодая мама зовет, бегает по берегу песка в противоположные стороны, а я — рыба: вижу из-под воды тот сон, что приснится спустя сорок восемь лет, где мама, уже умершая, в клетчатом платье своего возраста, о котором сейчас не знает, зовет меня, бегая, молодая… Ни она и ни я не замечаем, что нет почему-то чаек. Море запоминает нас, чтобы потом вернуться.

За окошком-полочкой тонко, сгоряча в слюдяную корочку заросла свеча. На кривых растениях трещинками дня брызжет невечерняя капелька огня. Греясь домовиною неопрятных сил, очи вечной глиною залепляя, жил… С новою рубахою мелко вознесен, крашеными плахами крепко окружен… В ледяное морочье ни о чем молча, на «живые помочи» отошла свеча.

Воздух полусладкий, крепленый. Ясно, жарко в лимонном блеске целое количество кленов — центр живописи перелеска. За исхоженным хвойным бором листьев клена костры, златницы. Небольшой подмосковный город — сам в руке сентября синица.

Старинная снежная плоть увядает на склонах ландшафта «москва», а дороги повысохли в пыль, и нежной печалью нездешнего Неба икона устам проповедует святоотеческий стиль. Кочуют на север игрушки прочитанных святок: по городу — яблоки розовых снегирей. А где-нибудь там и сейчас, в Абиссинию спрятан, пасхальный и русскоязычный взлетел соловей.

Ночь. Моя телесная оболочка спит. Я иду по музею мертвых вещей. За окном раздается то ли свист, то ли хрип. Не ходи за мной, если не знаешь зачем. У меня на грязной кофточке память — Каждый школьник рад над ней поглумиться. В животе застряла рваная рана — Сын мой умер, вряд ли успев родиться. Среди старых снимков, съеденных тлением, Я хочу найти себе оправдание. В этом зале нет даже моей тени. Мое имя — в тысячах «и так далее». Верила в любовь — обрела разлуку. Ты мне часто снился в прошедшем времени. Я ждала тебя хоть больным, хоть глупым, А ты думал: я с тобой ради денег. Мне теперь осталась самая малость — Седину в морщины вплести узором. Неужели созданы мы для разлуки? Нет, скорее, созданы мы для горя. Если б мне было суждено убить вещи, Я расправилась бы с часовым механизмом. Хочу вечно сидеть на траве, у речки, Глядя на летящие с неба листья.

Последние снега тысячелетья. И резкие холодные ветра. Я знаю: мне тебя уже не встретить, что не к добру и не несет добра. Душа моя — невольник одиночества — продрогла, словно брошенный щенок, которому в подъезд пробраться хочется, да не пускает кодовый замок. Расцвечен город золотыми искрами. Все есть, а вот на счастье — дефицит. Скажи, в какой цене сегодня искренность и почему вдруг плачется навзрыд.

Как холодно! Домой тебя везут в «Газели». В Казани тишина. В Казани горя ком. Судьбу не обмануть — она свои дуэли доводит до конца, а после ни при чем. Не осуждай меня за выжженные слезы, за то, что не сумел несчастье упредить. Заплачут по весне тагильские березы — кому-то умирать, ну а кому-то жить. Так было на земле. И так же будет после: заряжены часы у вечности на всех. И благо, что еще покаяться не поздно за гордости свои, за глупость и за грех. Предательства и зла с избытком в этом мире. И все ж спасает нас в безрадостной глуши служение Добру и той заветной Лире, которая не спит на донышке души. Как холодно! Домой тебя везут в «Газели». В Казани тишина, и свечи, и цветы. Судьбу не обмануть — она свои дуэли доводит до конца, но мне поможешь ты…

Пар крутой, звериный — в правое плечо. Нынче сказки длинны, стеклам горячо. Ластится убого к перемычкам слез Ясный темноокий дедушка мороз. В белых рамах, детка, белым не кроши. Это ль колыбелька телу для души? Раскачав наотмашь подоконник свой, Полетишь — и охнешь, сказочный, живой.

Одинокое синее время до света, Разносит золу по земле от империй. За час она остынет до пепла. Снега. Это несчастные люди, не верь им. Дождь перестал от неясного стука — Вьется звезда неочерченным кругом По закопченной кружке воды. Страшной бессоннице нравишься ты.

Под горой такой шалман на селе — Избы курят из-под беленых крыш, Так же кони в стойлах дышат во сне, Хорошо, когда им в шею молчишь. И уходишь — а внутри тишина. Долго слышно, как гудят мужики И поют, пока не видно ни дна. И легко уже скрипят сапоги.

Босиком, как ангел ходит Ходоком в крови, К вечеру весна в погоде — Птичий черновик. Загорелыми крылами Землю обнимай — Ту, что ты не променяла На турецкий рай. Все утробы разметая Вен, лугов и рек, Кружит ласточка нагая — Вольный имярек.